На лѣвомъ берегу, гдѣ оставался медлительный градоначальникъ, кучеръ Комарь разостлалъ коверъ, утвердилъ на немъ принесенную скамейку, покачалъ ее вправо и влѣво, и убѣдясь, что она стоитъ крѣпко, возгласилъ:
— Садитесь, Воинъ Васильевичъ; крѣпко!
Порохонцевъ подошелъ поспѣшно къ скамьѣ, еще собственноручно пошаталъ ее и сѣлъ не прежде, какъ убѣдясь, что скамья, дѣйствительно, стоитъ крѣпко. Едва только баринъ присѣлъ, Комарь взялъ его сзади подъ плечи, а Комарева жена, поставивъ на коверъ тазъ съ мочалкой и простыней, принялась разоблачать воинственнаго градоначальника. Сначала она сняла съ него ермолку, потомъ вязаную фуфайку, потомъ туфли, носки, затѣмъ осторожно наложила свои ладони на сухія ребры ротмистра и остановилась, скосивъ въ знакъ вниманія на бокъ свою голову.
— Что̀, Фелиси, кажется, уже ничего: кажется, можно ѣхать? — спросилъ Порохонцевъ.
— Нѣтъ, Воинъ Васильевичъ, еще пульсы бьются, — отвѣчала Фелисата.
— Ну, надо подождать, если бьются: а ты, Комарь, бултыхай.
— Да я бултыхну.
— Ты бултыхай, братецъ, бултыхай! Ты оплыви разокъ, да и выйди, и поѣдемъ.
— Не былъ бы я тогда только, Воинъ Васильевичъ, очень скользкій, чтобы вы опять по анамеднешнему не упали?
— Нѣтъ, ничего; не упаду.
Комарь сбросилъ съ себя, за спиной своего господина, рубашку и, прыгнувъ съ разбѣгу въ воду, шибко заработалъ руками.
— Ишь какъ лихо плаваетъ твой Комарище! — проговорилъ Порохонцевъ.
— Отлично, — отвѣчала Комариха, повидимому, нимало не стѣсняясь сама и не стѣсняя никого изъ купальщиковъ своимъ присутствіемъ.
Фелисата, бывшая крѣпостная дѣвушка Порохонцева, давно привыкла быть нянькой своего больного помѣщика, и въ ухаживаніяхъ за нимъ различіе пола для нея не существовало. Межъ тѣмъ Комарь оплылъ камень, на которомъ сидѣли купальщики, и, выскочивъ снова на берегъ, сталъ спиной къ скамьѣ, на которой сидѣлъ градоначальникъ, и изогнулся глаголемъ.
Воинъ Васильевичъ взлѣзъ на него верхомъ, обхватился руками за шею и поѣхалъ на немъ въ воду. Ротмистръ обыкновенно такимъ образомъ выѣзжалъ на Комарѣ въ воду, потому что не могъ идти босою ногой по мелкой щебенкѣ, но чуть вода начинала доставать Комарю подмышки, Комарь останавливался и докладывалъ, что камней ужъ нѣтъ, и что онъ чувствуетъ подъ ногами песокъ. Тогда Воинъ Васильевичъ слѣзалъ съ его плечъ и ложился на пузыри. Такъ было и нынче: сухой градоначальникъ легъ, Комарь толкнулъ его въ пятки, и они оба поплыли къ камню, и оба на него взобрались. Небольшой камень этотъ, возвышающійся надъ водой ровною и круглою площадью фута въ два въ діаметрѣ, служилъ теперь помѣщеніемъ для пяти человѣкъ, изъ коихъ четверо: Порохонцевъ, Пизонскій, лѣкарь и Ахилла размѣщались по краямъ, усѣвшись другъ къ другу спинами, а Комарь стоялъ между ними въ узенькомъ четыреугольникѣ, образуемомъ ихъ спинами, и мылъ голову своего господина, остальные бесѣдовали. Пизонскій, дергая своимъ кривымъ носомъ, разсказывалъ, что, какъ вчера смерклось, гдѣ-то ниже моста въ лозахъ, сѣла пара лебедей и ночью подъ дождичекъ все гоготали.
— Лебеди кричали, это къ чьему-то прилету, — замѣтилъ Комарь, продолжая усердно намыливать баринову голову.
— Нѣтъ, это просто къ хорошему дню, — отвѣтилъ Пизонскій.
— Да и кому къ намъ прилетѣть? — вмѣшался лѣкарь: — живемъ какъ кикиморы, цѣлый вѣкъ ничего новаго.
— А на что намъ новое? — отвѣтилъ Пизонскій. — Все у насъ есть; погода прекрасная, сидимъ мы здѣсь на камушкѣ, никто насъ не осуждаетъ; наги мы, и никто насъ не испугаетъ. А пріѣдетъ новый человѣкъ, все это ему покажется не такъ, и пойдетъ онъ разбирать…
— Пойдетъ разбирать, зачѣмъ они голые сидятъ? — фамильярно перебилъ Комарь.
— Спроситъ: зачѣмъ это держатъ такого начальника, котораго баба моетъ? — подсказалъ лѣкарь.
— А вѣдь и правда! — воскликнулъ, тревожно поворотясь на мѣстѣ, ротмистръ.
Комарь подулъ себѣ въ усы, улыбнулся и тихо проговорилъ:
— Скажетъ: зачѣмъ это исправникъ на Комарѣ верхомъ ѣздитъ?
— Молчи, Комарище!
— Полюбопытствуютъ, полюбопытствуютъ и объ этомъ, — снова отозвался кроткій Пизонскій, и вслѣдъ затѣмъ вздохнулъ и добавилъ: — А теперь безъ новостей мы вотъ сидимъ, какъ въ раю; сами мы наги, а видимъ красу: видимъ лѣсъ, видимъ горы, видимъ храмы, воды, зелень; вонъ тамъ выводки утиные подъ бережкомъ попискиваютъ; вонъ рыбья мелкота цѣлою стаей играетъ. Сила Господня!
Звукъ двухъ послѣднихъ словъ, которыя громче другихъ произнесъ Пизонскій, сначала раскатился по рѣкѣ, потомъ еще разъ перекинулся на взгорьѣ и, наконецъ, нѣсколько гулче отозвался на Зарѣчьи. Услыхавъ эти переливы, Пизонскій поднялъ надъ своею лысою головой устремленный вверхъ указательный палецъ и сказалъ:
— Трижды сила Господня тебѣ отвѣчаетъ: чего еще лучше, какъ жить въ такой тишинѣ и въ ней все и окончить.
— Правда, истинная правда, — отвѣчалъ, вздохнувъ, ротмистръ. — Вотъ мы съ лѣкаремъ маленькую новость сдѣлали: дали Варнавѣ мертваго человѣка сварить, а и то сколько пошло изъ этого вздора! Кстати, дьяконъ: ты, братъ, не забудь, что ты обѣщалъ отобрать у Варнавки эти кости!
— Что мнѣ забывать; я не аристократъ, чтобы на меня орать сто кратъ; я что обѣщалъ, то и сдѣлалъ.
— Какъ сдѣлалъ? Неужто и сдѣлалъ?
— А, разумѣется, сдѣлалъ.
— Дьяконъ, ты это врешь, голубчикъ.
Ахилла промолчалъ.
— Что-жъ ты молчишь? Разскажи же, какъ ты это отобралъ у него эти кости? А? Да что ты, какого чорта нынче солидничаешь?
— А отчего же мнѣ и не солидничать, когда мнѣ талія моя на то позволяетъ? — отозвался не безъ важности Ахилла. — Вы съ лѣкаремъ нагадили, а я ваши глупости исправилъ; влѣзъ къ Варнавкѣ въ окошко, сгребъ въ кулечекъ всѣ эти кости…
— И что же дальше, Ахиллушка? Что, милый, дальше, что?
— Да вотъ тутъ безтолковщина вышла.
— Говори же скорѣй, говори!
— А что говорить, когда я самъ не знаю: кто у меня ихъ, эти кости, назадъ укралъ.
Порохонцевъ подпрыгнулъ и вскричалъ:
— Какъ, опять украдены?
— То-есть, какъ тебѣ сказать, украдены? Я не знаю, украдены онѣ или нѣтъ, а только я ихъ принесъ домой, и всѣ какъ надо высыпалъ на дворѣ въ телѣжку, чтобы схоронить, а теперь утромъ глянулъ: ихъ опять нѣтъ, и всего вотъ этотъ одинъ хвостикъ остался.
Лѣкарь захохоталъ.
— Чего ты смѣешься? — проговорилъ слегка сердившійся на него дьяконъ.
— Хвостикъ у тебя остался?
Ахилла разсердился.
— Разумѣется, хвостикъ, — отвѣчалъ онъ: — а то это что же такое?
Дьяконъ отвязалъ отъ скребницы привязанную веревочкой щиколоточную человѣческую косточку и, сунувъ ее лѣкарю, сухо добавилъ: — на, разглядывай, если тебѣ не вѣрится.
— Да развѣ у людей бываютъ хвостики?
— А то развѣ не бываютъ?
— Значитъ и ты съ хвостомъ?
— Я? — переспросилъ Ахилла.
— Да, ты.
Лѣкарь опять расхохотался, а дьяконъ поблѣднѣлъ и сказалъ:
— Послушай, отецъ лѣкарь, ты шути, шути, только пропорцію знай: ты помни, что я духовная особа!
— Ну, да, ладно! Ты скажи хоть, гдѣ у тебя астра́гелюсъ?
Незнакомое слово «астра̀гелюсъ» произвело на дьякона необычайное впечатлѣніе: ему почудилось что-то чрезвычайно обидное въ этомъ латинскомъ названіи щиколотки, и онъ, покачавъ на лѣкаря укоризненно головой, глубоко вздохнулъ и медленно произнесъ:
— Ну, никогда я не ожидалъ, чтобы ты былъ такой подлецъ!
— Я подлецъ?
— А, разумѣется, послѣ того, какъ ты смѣлъ меня, духовное лицо, такую глупость спросить, — ты больше ничего какъ подлецъ. А ты послушай: я тебѣ давеча спустилъ, когда ты пошутилъ про хвостикъ, но ужъ этого ты бойся.
— Ужасно!
— Нѣтъ, не ужасно, а ты въ самомъ дѣлѣ бойся, потому что мнѣ ужъ это ваше нынѣшнее вольномысліе надоѣло и я еще вчера отцу Савелью сказалъ, что онъ не умѣетъ, а что если я возьмусь, такъ и всю эту вольнодумную гадость, которая у насъ завелась, сразу выдушу.
— Да развѣ astragelus сказать — это вольнодумство?
— Цыть! — крикнулъ дьяконъ.
— Вотъ, дуракъ, — произнесъ, пожавъ плечами, лѣкарь.
— Цыть! — загремѣлъ Ахилла, поднявъ свой кулакъ и засверкавъ грозно глазами.
— Тьфу, оселъ; съ нимъ нельзя говорить!
— А, а, я оселъ; со мной нельзя говорить! Ну, братъ, такъ я же вамъ не Савелій; пойдемъ въ омутъ!
И съ этими словами дьяконъ, перемахнувъ въ лѣвую руку чумбуръ своего коня, правою обхватилъ лѣкаря поперекъ его тѣла и бросился съ нимъ въ воду. Они погрузились, выплыли и опять погрузились. Хотя по дѣйствіямъ дьякона можно было заключить, что онъ отнюдь не хотѣлъ утопить врача, а только подвергалъ пыткѣ окунаньемъ и, барахтаясь съ нимъ, держалъ полегоньку къ берегу; но три человѣка, оставшіеся на камнѣ, и стоявшая на противоположномъ берегу Фелисата, слыша отчаянные крики лѣкаря, пришли въ такой неописанный ужасъ, что подняли крикъ, который не могъ не произвесть повсемѣстной тревоги.
Такъ дьяконъ Ахилла началъ искорененіе водворившагося въ Старъ-Городѣ пагубнаго вольномыслія, и мы будемъ видѣть, какія великія послѣдствія повлечетъ за собою это энергическое начало.