Сны
автор Аполлон Николаевич Майков
Опубл.: 1858. Источник: az.lib.ru • Поэма в четырех песнях

 А. М. Майков

 Сны
 Поэма в четырех песнях

----------------------------------------------------------------------------
 А. Н. Майков. Сочинения в двух томах. Том второй.
 М., "Правда", 1984
----------------------------------------------------------------------------

 ПОСВЯЩЕНИЕ

 Уж в зелени берез есть ветки золотые;
 По небу рыхлые, как комы снеговые,

 От севера плывут грядами облака;
 Всё ясно говорит, что осень уж близка;

 Выходят старики, поля обозревая,
 И колос шелушат, про умолот смекая,

 Пытаясь вынести из годовых трудов
 Крупицу опыта для будущих годов...

 И в жизни так пора приходит: разум строгий
 Велит уж подводить под прожитым итоги, -

 И память повела его, как чародей

 В волшебный лабиринт, средь темных галерей,

 И ряд картин пред ним во мраке озаряет...
 На всё, что предо мной она разоблачает.

 Уже взираю я с спокойною душой.
 Уж всё так далеко, всё кажется мечтой!

 Фигуры движутся, как в дымке фимиама,
 Уже на всё легла эпическая рама,

 И свет таинственный, и муза в тишине
 Всё взором обняла и песни шепчет мне...

 О сын мой, милый сын, как резвый и живой
 Малютка розовый, играешь ты со мной!

 Тебе по вечерам я сказываю сказки,
 И вдруг ты тяжело дышать начнешь, и глазки

 Блеснут слезинкою... Задремлешь ли порой,
 Задумываться я люблю перед тобой

 И губок подвижных в изменчивом движенье
 Угадывать твои невинные виденья...

 И вот ты вырастешь... Быть может, для тебя
 Судьба не даст сказать мне сказку про себя,

 Вот _Сны_ тебе мои... В них всё, что хладный опыт
 Открыл мне, проведя чрез слезы, скорбь и ропот.

 Свидетель будешь ты уже поры иной:
 Быть может, наши Сны сочтешь уже мечтой

 И сказкой наш удел и наших дней страданья...
 Молю - да будет так!..

 ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

 Есть домик - он теперь глядит уж старцем сирым,
 Но некогда он мне казался целым миром!

 Уютно он стоит между берез и лип;
 У дома спуск крутой; а там - реки изгиб,

 И за рекою луч, сквозь дождевую тучу,
 Блестит на городке, на домах, сбитых в кучу.

 Веселый смех детей, как в роще пенье птиц,
 Звучит в том домике; в нем нет угрюмых лиц,

 И видимо на всем благословенье бога,
 Хоть бедность не чужда была его порога;

 Зато там был приют простых и добрых чувств
 И билися сердца при имени искусств.

 Искусства труженик, без жажды славы лживой,
 Отец мой там обрел приют себе счастливый.

 Что в жизни вынес он, каким достиг путем
 Житейской мудрости - не знали мы о том...

 Вокруг его друзья немногие сбирались;
 Все вместе старились... лишь смертью разлучались...

 Нам свято имя их: они учили нас...
 Но он, божественный, бывало, углубясь,

 Как бы исполненный душевного виденья,
 Он пишет в мастерской святых изображенья, -

 Всё из саду к нему заглядываем мы...
 Всё было чудно нам средь влажной полутьмы

 В пространной мастерской: болезненная дума
 В лице художника, творящего без шума,

 В самозабвении, статуи возле стен,
 Холодные как смерть, и подвижной манкен

 С румяной маскою, с горою кудрей жестких,
 Седящий как пророк на плотничьих подмостках.

 Но бросил кисть отец, и "дети" крикнул нам,
 И мы со всех сторон бежим по цветникам,

 Все, даже меньшие, к нему, привстав на цыпки,
 Руками тянутся и ждут его улыбки...

 О, много я часов в той мрачной мастерской
 Провел потом, носясь бог знает где душой!..

 Из братьев я хоть был всех старее годами,
 Но разум спал во мне, как озимь под снегами...

 Когда сбирались мы в кружок по вечерам
 И мать из Библии урок читала нам,

 Тяжелый сон меня одолевал при чтенье...
 Но помню, раз она о первых днях творенья

 Рассказывала нам по книге Бытия, -
 Впервые изумлен, внимал прилежно я,

 И после чтения, как братья шли уж в спальни,
 Тихонько убежал я сада в угол дальний

 И, взоры устремив на звездный свод небес,
 Казалось, понял смысл прочитанных чудес.

 С тех пор ума во мне господень перст коснулся,
 И он от праздного бездействия очнулся.

 И много лет потом я помнил этот миг,
 И посвятил ему свой первый детский стих.

 Когда же мать моя нашла его случайно,
 Я, вспыхнув, убежал, стыдясь за труд свой тайный,

 И плакал я, когда она меня нашла,
 И кудри гладила, и с лаской обняла,

 Стараясь мне взглянуть в потупленные очи...
 Я точно вышел вдруг на свет из мрака ночи,

 И в чудном блеске мне являются всегда
 И отрочества дни, и школьные года,

 Когда беспечно пел я солнце, моря волны,
 Волною на песок закинутые челны

 И дев невидимых, которых посвящал
 Я в красоты лесов, пустынь и диких скал.

 Но город, где я рос, мой дар считал юродством.
 Хоть люди в нем цвели от праздности дородством,

 Но праздность видели в занятиях моих
 И кару в худобе моей за чтенье книг,

 И лишь немногие и близкие знакомцы
 Да бурсы городской смиренные питомцы

 Мои творения читали - кто бранил.
 Кто неумеренной хвалой превозносил.

 Но я почувствовал, что их суда мне мало.
 Иное поприще мечта мне открывала.

 К нам быстрая молва за вестью весть несла,
 Что в мире поднялась борьба добра и зла,

 И каждое ловил я огненное слово,
 И жаждал искусить свой дух в борьбе суровой...

 Так в замке, на скале, на дне сырой тюрьмы,
 Вдруг слышно узнику среди глубокой тьмы,

 Что с моря выстрелы несутся боевые,
 Всё ближе... Вот дрожат граниты вековые,

 Вот парус как пятно в окне его мелькнул,
 И ветр к нему занес и дым, и криков гул;

 Кругом шипят в воде и бьют о камень ядры;
 Он слухом лишь следит, как движутся эскадры,

 И кинулся б к окну - да окна высоки!
 И, проклиная цепь, он плачет от тоски...

 И я решил отцу открыть свои мученья
 И на далекий путь просить благословенья.

 Спокойно выслушал слова мои старик
 И, помню, просиял как юноша в тот миг.

 "Тебе не место здесь", - сказал он, вдохновенный,
 И к матери повел в покой уединенный.

 И говорил я ей, что гибну я в глуши;
 Что дар коснеет мой в бездействии души;

 Что славное пришло для человека время;
 Что новое господь на землю бросил семя;

 Что в душу избранных его он насадил
 И страждущим раздать велел, и - час пробил -

 Сияет и для них надежды свет любезный,
 Как Ною радуга над беспредельной бездной;

 Что зданья старого дрожит уже скелет
 И в трещины его уж новый блещет свет;

 Что некий муж, в ночи являясь, мне глаголет:
 "Где посох твой? Вставай!" - и в путь идти неволит.

 "Пусти, - я умолял, - я буду утешать
 Надеждой скорбного и добрых прославлять!"

 Всё выслушав, она промолвила мне строго:
 "Но где же знаменье, что это голос бога?

 Нам сказано: не все внушенья - от небес,
 И образ ангела приемлет часто бес".

 А я: "Нет, не земным подвигнут я внушеньем,
 Его проверил я молитвой и сомненьем.

 Кто знает? То, над чем и старец изнемог,
 Нередко лепетом младенца скажет бог!

 О, не держи меня и дай благословенье,
 Да чистый шествую я ближним во служенье".

 И голову склонил к ее коленам я.
 И, взор то на отца стремя, то на меня,

 Сказала дивная дрожащими устами:
 "Тебе ответствовать могу я лишь слезами!

 Останешься ль у нас - ты будешь тосковать
 И скрытой скорбию мне душу надрывать!..

 Уйдешь... о, для чего тебя я породила!.."
 Но больше говорить ей сила изменила.

 И плакала она, склонясь ко мне главой,
 И тихо молвила: "Иди! Господь с тобой!"

 Досель, о дивная, мне образ твой сияет!
 Слеза безмолвная с ресницы упадает...

 Покорно говорят уста твои: "Иди!",
 А руки жмут меня к взволнованной груди...

 Но вот отец развел твои тихонько руки,
 И обнял он тебя, свои скрывая муки,

 Мне подал знак уйти, а сам тебе шептал
 Слова святых надежд и в очи целовал...

 И я оставил сень отеческого дома.
 И дни прошли в пути. Душевная истома

 Меня лишала сил. Осенний ветер выл...
 Впервые понял я, как дом отцовский мил,

 Я всюду видел мать: душа ее болела,
 Всё что-то высказать, казалось, мне хотела..,

 Из сердца моего, бог ведает куда,
 Мечты умчалися, как птички из гнезда...

 Я на горы взошел. Долины в мгле тонули,
 И звезды в небесах холодные блеснули...

 И страшным сном в ту ночь мой дух был возмущен.
 То был пророческий, тревоги полный сон.

 Он возвестил мне всё, что после совершилось...
 Но поздно мне его значение раскрылось.

 ПЕСНЬ ВТОРАЯ

 Мне снилось, что я всё в горах еще бродил.
 Всечасно на пути мой шаг меж плит скользил.

 Лопух, чертополох за платье мне цеплялись,
 И точно духи, в них дремавшие, взвивались

 И били крыльями, как птицы. Грудь мою
 Сжимал пустыни страх. Вдруг вижу, на краю

 Обрыва гор стоит почтенный странник, резко
 Рисуясь статуей на небе, полном блеска.

 Я радостно, узрев живое существо,
 Как младший старшего, приветствовал его.

 Он поднял голову, как будто с неохотой
 Прощаясь с думою и тяжкою заботой.

 "Куда стремишься ты?" - спросил он. Я в ответ:
 "Ищу я истины, иду туда, где свет".

 Он на слова мои так горько улыбнулся,
 Что я потупил взор и духом содрогнулся.

 Но тотчас прежний вид спокойствия приняв,
 Он молвил кротко мне: "Да, юноша, ты прав.

 Иди за мной. Тебе я славный путь открою".
 Сказав, он до меня дотронулся рукою,

 И полетели мы в пространстве голубом,
 Как два орла летят, не двигая крылом.

 Воздушный сей полет мне не казался странным.
 Дол скрылся. Месяц всплыл над облаком туманным,

 Как будто снежную метель в нем серебря,
 И дух мой весел был. Когда ж зажглась заря,

 Обширный увидал я город. В нем, как ленты,
 Шли улицы. Кругом дворцы и монументы,

 И башни, и мосты. Народ везде кишка,
 Как в муравейнике, и к площади валил,

 Где цельные быки на вертелах вращались,
 Пылали маяки и знамена качались.

 И стал я различать, спускаясь, звук трубы,
 И стон, и вой, и крик, и частый треск пальбы.

 У городских ворот спустились мы на землю,
 И я едва успел опомниться, как внемлю,

 Что по полю на нас толпа людей валит,
 Как туча черная, и дико голосит.

 Как пух во облаке поднятой вихрем пыли.
 Помчался с ними я. Они в крови все были,

 И я гляжу-на мне одежды не мои!
 Я тронул их рукой - смотрю, рука в крови;

 Я крикнуть к спутнику хотел, но вижу: красным
 Он машет колпаком и голосом ужасным

 Перед толпой вопит, как зверь свиреп, космат...
 "То он ли?" - думал я и страхом был объят.

 Но он, схватив меня рукой, "Беснуйся с ними!
 Кричи! - сказал. - И прочь с сомненьями пустыми!"

 Вбежали в город мы. Дома одни горят,
 Другие грудою дымящейся лежат;

 Повсюду битвы след. Размещены дороги,
 Об мертвых, что ни шаг, то путаются ноги.

 Там, с шпагою в руке, патриций молодой
 Лежит, упав навзничь, с разбитой головой.

 Там женщина: с одежд струею кровь лиется,
 А на груди ее живой ребенок бьется.

 За горло двое там схватясь, разинув зев,
 Валялись мертвые, в борьбе окостенев.

 Там груды целые, и мы чрез них неслися,
 И выбежали вдруг на площадь, где стеклися

 Несметные толпы и точно ждали нас,
 Вокруг больших костров крича и веселясь.

 И начали кидать в костер сокровищ груды.
 Со звоном лопались хрустальные сосуды.

 Церковной утвари расплавленный металл
 С костра горящими ручьями ниспадал.

 На куклу вздев венец и царские доспехи,
 Ее повергли в огнь при сатанинском смехе.

 "Воспой их торжество!" - мой спутник мне вопил,
 Но новый шум меня сильней того смутил.

 Я вижу - женщину везут на колеснице
 И честь ей воздают, как следует царице.

 То полная была, румяная жена.
 Чело в венке из роз, до чресл обнажена,

 На клики и почет, что чернь ей расточала,
 Ругательством она и смехом отвечала.

 Вокруг танцовщицы шли, бубнами стуча,
 Жрецы, и трубачи, и вестники, крича:

 "Раздайтесь! Се Любви богиня, Мать-Природа!"
 Как змей ползет в нору, вся вереница хода

 По лестнице во храм ушла. И я толпой
 Туда же вдвинут был. Тут дух смутился мой

 Иным позорищем. Весь храм сиял огнями.
 От верху до низу, как в цирке, ступенями,

 Шел помост, как цветник, толпой мужей и жен
 Пестрея. Посреди был идол водружен -

 Сатир, при хохоте вакханки богомерзкой,
 Срывающий покров с весталки лапой дерзкой.

 У ног кумира сонм жрецов стеной стоял
 И в пламенных речах собранью возглашал:

 "Возрадуйтесь! Конец насильству и работе:
 Мы мир преобразить грядем во имя плоти!"

 В ответ, при стуке чаш, при кликах торжества,
 Вокруг раздался взрыв хулений божества,

 И с наглостью мужи и жены пред собраньем
 Являли свой восторг бесстыдным лобызаньем.

 Мой спутник тихо мне: "Сегодня кончен бой
 За власть. Наутро же подымется другой.

 Покуда - твой черед. Мгновение приспело,
 И слава - твой удел, лишь что скажу я - делай!"

 Сказав, явился он в кругу жрецов других.
 Как их верховный жрец, в одеждах дорогих.

 Пред голосом его их крики были малы.
 Так пред рыканьем льва смолкают вдруг шакалы,

 И хор болотных жаб, и крики птиц ночных,
 И всякий звук в степи замрет на краткий миг.

 Ругаясь над трудом, над троном, над святыней,
 Он чернь превозносил и, призывая ныне

 Ее к великому свободы торжеству
 И наглым образом уподобляя льву,

 Который, цепь разбив и надышавшись волей,
 От гнева отдыхать улегся на престоле,

 Воззвал ко мне: "Певец! Вот наше божество! -
 На идол указав. - Воспой же нам его!"

 И подал с высоты мне золотую лиру.
 Но, любострастному в лицо взглянув сатиру,

 Негодования не мог я превозмочь
 И лиру срамную отбросил гневно прочь.

 "Свобода, - я вскричал, - не пир, не рабство крови,
 А духа торжество и благодать любови!

 От сердца песнь моя; а сердцем чужд я вам
 И гимна не спою разнузданным страстям!"

 Мой спутник с высоты меня окинул взором,
 И взор его блеснул, как молния, укором.

 Но я, трепещущий, далёко был. В тот миг
 Виденья чистые моих пустынь родных

 И профиль матери, пред образом стоящей,
 Мелькнули предо мной... Так путник, весь дрожащий,

 В грозу, при молнии увидит пред собой
 Вдруг церковь белую средь темноты густой.

 Но то был миг один. По храму гул промчался.
 И, точно гром в горах, ужасный крик раздался:

 "В огонь его, в огонь поборника цепей!"
 И всё задвигалось. Жрецы от алтарей,

 С подмосток вся толпа, как лютых тигров стая,
 Рванулась на меня, всё на пути ломая...

 Я схвачен, поднят был и, слыша дикий вой,
 На зверских лицах вкруг конец читая свой,

 Я бился, выскользнуть стараясь на свободу,
 Как угорь пойманный скользит и рвется в воду

 Из рук детей, в весну шумливою гурьбой
 Пришедших на расплёс, оставленный рекой.

 Но, выбившись из сил, уже я помню смутно,
 Что с хохотом слился народа рев беспутный,

 И я над бездною туманною стою,
 И подле путник мой, личину сняв свою,

 Как прежде, важен, тих, и с кротостью благою
 "Прощай, - мне говорит, - мы встретимся с тобою.

 Но помни: океан, бушуя, ил со дна
 Подъемлет, но потом уляжется волна,

 И берега цветут от брошенного ила".
 Значенье этих слов тогда мне тайной было.

 От ужаса едва сознание храня,
 Я смутно понимал, что вождь мой спас меня.

 И он исчез. И тут от скорби и смятенья
 Я стал переходить в холодное забвенье.

 Лишь чувствовал, что мрак вокруг меня густел,
 Сырой, ужасный мрак... и я летел, летел...

 ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

 Когда заблудшийся в ночи, в лесу густом,
 Вдруг слышит шепот струй и, слухом лишь ведом,

 Приходит к озеру, и вдруг на влаге спящей
 Увидит - огонек плывет к нему дрожащий,

 Поняв, что то ладьи вдоль берега кружат,
 Что раков ловят там иль сонных щук багрят,

 Он мыслит, что спасен от голода и зверя,
 И дышит радостно, в свое спасенье веря, -

 Так жизни свет в душе я снова ощутил.
 Еще без голоса, но очи уж открыл

 И, приходя в себя, был рад, что сердце билось,
 И всё понятнее кругом мне становилось.

 На лестнице дворца лежу я, недвижим,

 В ином уж городе. Патруль прошел. Но им

 Я не замечен был. Заря меж тем вставала,
 И бледная лазурь на небе оживала.

 Я встал и в путь пошел. Всё тихо. Ни собак,
 Ни запоздавшихся по улицам гуляк.

 Вот зданье - всё темно, но уж над ним зарею
 Сияла статуя, держа весы рукою.

 Там первые лучи заискрилися вдруг
 На буквах золотых. Прочел я: "Храм наук".

 Я дальше. Вот чертог. Уж окон верхний ярус
 Горит как жар. Лес мачт, кой-где алевший парус,

 Меркурий и Нептун мне дали разуметь,
 Что то торговли храм. Успел лишь оглядеть

 Его, как пантеон узрел я величавый
 "Гражданских доблестей и дел воинской славы".

 На солнце он уж весь сиял. К нему пути
 Уставлены людьми, литыми из меди.

 С гранитной лестницы, опершись о перила,
 Смотрел я вниз - и дух мой радость окрылила.

 Столб солнечных лучей забрызгал по реке;
 С церквей понесся звон. Вблизи и вдалеке

 Задвигался народ; суда пошли, обозы...
 "О, вот счастливый край!" - воскликнул я сквозь слезы.

 Тут двинулись полки, литаврами гремя.
 Народ в какой-то храм бежал. За ним и я.

 "Алтарь отечества", - прочел я у фронтона.
 Войска туда несли развитые знамена.

 Явился царь. Как лев, спокоен был он, тих;
 Как солнце он сиял средь подданных своих,

 Среди сподвижников цветущих и маститых,
 Широкой лентою через плечо повитых.

 С явлением его в строю блестящих рот
 Раздался звучный клик, и шапки снял народ.

 Мне в душу ясный лик царя запал глубоко,
 И я для сей страны стал гимн слагать высокой.

 Попарно уж стихи рождались в голове;
 Виднелась бездна рифм, как по лугу в траве

 Блестящие цветы, и ими прихотливо
 Стал мысль я убирать и стих ловить счастливый,

 Как праздник кончился и, говора полна,
 От храма хлынула народная волна.

 Я с нею двинулся. Но дух мой умиленный
 Смущен картиною нежданною мгновенно.

 В народе, вижу я, схватили старила.
 С бумагою его костлявая рука

 Махала высоко в толпе над головами.
 "К царю, к царю!" - вопил он, скрежеща зубами.

 "Что это?" - я в толпе ближайшего спросил,
 Но, оглядев меня, тот взоры отвратил.

 Когда же, стражею осилен, старец скрылся,
 Стоявший предо мной ко мне оборотился

 И, задыхайся от внутренней грозы,
 Сказал мне, осуша в ланитах след слезы:

 "Ты, верно, здесь чужой иль вырос на безлюдье,
 Что смеешь говорить пред делом правосудья!"

 Но, умягчась потом: "Старик тот в годы слез
 Всё достояние отечеству принес.

 Но комиссар хотел присвоить часть из дара,
 И жаловаться он пошел на комиссара.

 И как уж суд судил - не знаю до сих пор, -
 Но он был обвинен как казнокрад и вор,

 А комиссар и днесь, без всякой укоризны,
 Жиреет бедствием народа и отчизны".

 Заметив мой испуг, он продолжал смеясь:
 "Однако не всегда блаженствует у нас,

 Кто смело заповедь нарушит "не укради".
 Ссылают и воров, разнообразья ради.

 Как пес прикормленный, здесь вору друг - закон,
 Лишь не воруй один. Строжайший заведен

 Порядок у воров, и в том их самохвальство,
 Чтоб часть была тебе и часть бы для начальства!

 В всеобщем грабеже - всеобщий и дележ!
 А грянет свыше гром - виновных не найдешь!

 В начальстве - ни пятна, и честны ревизоры,
 А царство целое едят, как черви, воры!

 Старик тот ждал царя... Мы рвемся все к царю!
 Да свечи за него мы ставим к алтарю!

 Он - вечный труженик, он строг и мудр, мы знаем, -
 Но путь до истины ему недосягаем.

 Куда ни взглянет он, сам жаждой знать томим,
 Мгновенно вид иной приемлет всё пред ним!

 Стеной клевет, и лжи, и лести ядовитой
 И царство от царя и царь от царства скрыты.

 Но... боже! что со мной! - сказал он, вздрогнув весь. -
 Всё видеть и молчать - в том мудрость жизни здесь!

 Да рвется из души невольно злое горе".
 Замолкши, канул он в толпе, как камень в море.

 Мне душу охватил неведомый испуг.
 Увидя вдалеке знакомый храм наук,

 Я в сень его спешил искать успокоенья.
 Тут новое меня сразило изумленье.

 Я вижу - юноши сидят на ступенях,
 С котомкою у ног, с слезами на глазах.

 На их одеждах пыль дороги отдаленной.
 Украдкой между них нырял старик согбенный

 И, озираясь вкруг, им книги раздавал,
 Меня увидя, он в отчаянье вскричал:

 "Еще один! и ты, как в край обетованья,
 Из дальней, чай, страны пришел ко храму знанья!

 Увы, несчастные! закрыт для вас сей храм!"
 И, отойдя со мной, он волю дал речам:

 "Ты старше всех, тебе за тайну я открою:
 Наука сражена была здесь клеветою.

 "Наука - это бунт!" - твердили в слух царя...
 Коснулся дерзкий лом ее уж алтаря.

 Затушен был огонь, и, как воспоминанье,
 Для вида надпись лишь оставлена на зданье.

 Лишь избранная там вкушает молодежь
 В софизмы дикие обернутую ложь...

 Наука, вся в слезах, как скорбная Ниоба,
 Средь воплей чад своих, которых давит злоба,

 Возводит взор к царю... Но слух его закрыт!..
 О, если бы ты знал, как грудь ее скорбит!

 Устроен трибунал под веденьем сержанта,
 Чтоб крылья обрезать у всякого таланта.

 Сломив сатиры бич и в форменный наряд
 Одевши резвых муз, от мзды спасли разврат,

 Как будто видели в его распространенье
 Необходимое для царства учрежденье!..

 Беги от здешних мест, пока есть мощь в душе!
 Я - стар, и зло допью в заржавленном ковше...

 Был тоже молод я, был верный жрец науки...
 Беги, - сказал он, сжав мне крепко обе руки, -

 Беги, иль, оробев однажды навсегда,
 Не знай в душе своей ни чести, ни стыда,

 Не то - да будет вот, смотри, тебе уроком", -
 И оглянулся я: в молчании глубоком

 Пред нами скованных колодников вели.
 Солдаты с ружьями вкруг их сурово шли,

 Прохожие в суму монету им кидали
 И молчаливо их глазами провожали.

 Меж зверских лиц один пленил меня красой
 И взглядом женственным, и я, скорбя душой,

 Несчастному подать желая утешенье,
 Спросил, приблизившись: "В чем ваше преступленье?"

 Один ответил тут мне с хохотом в устах
 Такою шуткою, что мозг в моих костях

 Сотрясся и душа почуяла злодея.
 То слыша, юноша, собою не владея,

 С цепями длань подняв, "о боже" простонал
 И, видя ужас мой, весь вспыхнув, мне сказал:

 "Не думай, что мы все безбожники такие!
 Мы терпим ту же казнь, но за вины другие,

 Хоть выше кары нет, как чувствовать весь век,
 Что об руку с тобой есть зверь, не человек!"

 "За что ж, - спросил я, - ты страдаешь, отрок милый?"
 - "О, юности моей потерянные силы!

 Как почки сочных роз, вы сгибли не цветя! -
 Воскликнул он. - Я был почти еще дитя,

 Почти по слухам знал отечества я раны,
 И - дети - строили безумные мы планы!

 Но в детском лепете был слышен правды глас, -
 И вот-с злодеями сравняли казнью нас!"

 "Несчастный!" - я вскричал, ушам не доверяя
 И жаркие к нему объятья простирая, -

 Но сторож с важностью меня отсторонил
 И, перепуганный, вкруг взоры обводил;

 Старик же за руку схватил меня тревожно.
 "Что ты? - он закричал. - Что ты, неосторожный!

 Несчастье ближнего прилипчивей чумы!
 О, горе нам теперь! погибли оба мы!"

 И, судорожно сжав мне руку, он стрелою
 Помчался в ужасе, влача меня с собою.

 Я падал, я стонал, а он вопил: "Беги!" -
 Как будто гнали нас незримые враги.

 Вот город кончился, вот поле вкруг глухое,
 А всё в ушах "беги!" звенело роковое,

 "Беги!". Но скоро я упал, изнеможен,
 Вцёпяся в спутника, но гневно рвался он...

 Так утопающий товарища хватает,
 Который сам терять уж силы начинает

 И в ужасе, презрев несчастного мольбу,
 В богопротивную вступает с ним борьбу...

 Но миг - и вырвался вожатый мой и скрылся...
 Широкий горизонт вкруг мраком обложился..,

 В тупом бессмыслии глядел я, как исчез
 Последний лоскуток лазуревых небес,

 И показалось мне, что бог во глубь эфира
 Уходит, отвратя лицо свое от мира,

 А сумрачный Князь Тьмы, с тиарой на челе,
 Победно шествует владыкой по земле,

 И с ним его сыны, как псов голодных своры,
 Трибуны и жрецы, клеветники и воры...

 И вот уж с грохотом тяжелых колесниц
 Всё ближе визг и вой... Я пал на землю ниц,

 Слова младенческих молитв припомнить тщился
 И только "Отче наш" сказал - и пробудился.

 ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 С тех пор прошли года... Обманут верой страстной,
 Я в жизни изнемог... Сбылся мой сон ужасный!..

 Повсюду пламенным мечтам моим в ответ
 В судьбах народов я читал: "Надежды нет!"

 С презрением в душе к бессилью человека,
 Все боли разделив обманутого века,

 Равно я поражал насмешкою своей
 И веру стариков, и страстный пыл детей.

 Сомненье стало мне и гордостью, и мукой,
 И им кичился я над чернью близорукой.

 Лишь тот, кто слышал раз, как, падая, стучит
 Земля о хладный гроб, где труп любезный скрыт,

 Поймет, как тяжело душе, в порыве к благу,
 С горячей верою, терять на жизнь отвагу;

 Поймет, как тяжело, стуча рукою в грудь,
 В отчаяньи стонать: "Всё тщетно! Кончен путь!

 Нет! с жизнью нечего мне больше лицемерить,
 В ней нечего любить, и не во что в ней верить!"

 Болящею душой в забвеньи потонуть
 Хотелось мне, и вот опять я вышел в путь...

 Дохнуть мне воздухом пустынных мест хотелось,
 Где сладко некогда мне думалось и пелось..,

 Я шел - и каждый миг ясней мне образ был,
 Каким я тот же путь когда-то проходил.

 Тот образ точно шел теперь со мною рядом,
 Как мальчик с старцем, то допрашивая взглядом

 Иль словом старика, то мчась за мотыльком,
 То лепеча с собой бог ведает о чем.

 И душу умилил мне спутник мой незримый,
 Святым неведеньем и верою водимый.

 Вон церковь вдалеке - и он свернул с пути
 Туда вечерние молитвы принести;

 Колодезь - там стоит крестьянка молодая,
 Толпятся овцы вкруг, у пойла ожидая, -

 Он деву мысленно Ревеккою зовет.
 Там жатва: труд кипит, сверкает серп, и вот -

 Из книги Руфи стих, как рожь, благоуханный,
 Твердит он, запахом колосьев обаянный...

 И вот на рубеже лесов и гор родных
 Благословенный сон коснулся вежд моих.

 Мне снилось: сквозь туман ищу я всё дорогу,
 Но вот густая мгла редеет понемногу;

 Долина чудная открылась предо мной,
 Сады цветут вдоль гор, алеющих зарей;

 Озера розовым вдали сияют блеском,
 И воды нежат слух, как арфы, звучным плеском.

 Прохладный ветерок на голову и грудь
 Порхнул мне, и едва я им успел дохнуть,

 Как вижу - предо мной та Муза, что слетала
 Ко мне в те дни, как мать нам Библию читала,

 И та же у нее звучала песнь в устах,
 И в этой пеоне всё, как в утренних лучах,

 Дышало свежестью - святые сердца грезы,
 Молитвой тихою исторгнутые слезы,

 И счастья, и добра высокий идеал...
 И, слушая ее, я тихо зарыдал.

 Она ж мне ласково: "Мечтатель одинокий!
 Как смертный, как слепец свершил ты путь далекий!

 Из жизни мира ты единый видел миг:
 Его не обнял ты и смысла не проник!

 Последуй же туда, где смертных суд смолкает".
 И вот - небесная мне руку простирает,

 И, как две горлицы, теряяся в лучах
 Златого утра, мы помчались в небесах.

 В странах заоблачных полет наш удержала
 Она и молча вниз рукой мне указала.

 Святая на земле царила тишина.
 Я жадно узнавал, где город, где страна,

 В которых я бывал, где тщетно тратил силы,
 Где лучших сверстников оплакивал могилы...

 Но - чудо! Города, которые кляня,
 В слезах отчаянья навек, покинул я,

 В которых, думал я, всё гибнет без возврата
 От беззакония, слепотства и разврата, -

 Блистают и цветут! На всем печать труда!
 Как чайки к ним плывут крылатые суда...

 Вон слышны молотов удары, вздохи машин,
 И рог пастушеский, и песнь с лугов и пашен,

 И, изумлением проникнут, я спросил:
 "Какой же это мир? Откуда столько сил?

 Вот край. Он сдавлен злом, но рвется жизнь отвсюду,
 Как сочная трава сквозь каменную груду.

 А это что?.. Смотри: там люди строят храм...
 Ужель то зодчий их?.. Да, точно!.. То он сам!..

 Его я видел раз... он был тогда ужасен!..
 Как он задумался! Как силен! Как прекрасен!.."

 Она ж: "На время дух пытливый усмири.
 Я трепещу сама. Все силы собери,

 Как бы готовяся на подвиг чрезвычайный...
 Я подыму покров теперь с великой тайны".

 И вот, клубясь, с земли промчался фимиам,
 Как в арфе струнный гул, послышалося нам,

 Что звуки носятся по горнему чертогу.
 И Муза: "То летят мольбы народов к богу!

 Внимай!" И, трепеща, в мольбах земных племен
 Услышал я слова: "Отец! ты совершен, -

 Да будем, яко ты, и мы все совершенны!"
 Тут точно с глаз моих покров совлекся тленный,

 Но Муза мне: "Молись от сердца полноты!
 Пред человечеством глубоко грешен ты.

 Знай, к свету жизнь его стремится шагом твердым.
 В ней страсти розные звучат одним аккордом.

 И слышит полноту и мощь его лишь бог.
 Мысль не проходит мир без жертвы и тревог,

 И зло в руке творца есть жезл вождя железный,
 Вам указующий на пропасти и бездны.

 Ты человечества таинственный удел
 Лишь жизнью смертного измерить захотел...

 Нет, поколенья в нем, события и люди -
 Как цвет один, как мысль, как вздох могучей груди.

 Идет она вперед, безмолвно, как судьба,
 Ступает на цветы, ступает на гроба,

 Упадших жертв в среде своей не замечая,
 То руша, то творя и каждый миг мужая...

 Безумец, подыми в веселии чело!
 В самом в нем сила есть, врачующая зло!

 Там грянет вдруг она торжественным ударом:
 Войной, и ужасом, и кровью, и пожаром;

 Здесь - всходит, как заря, в предызбранных мужах,
 Нередко с царскою порфирой на плечах...

 Ты плачешь... То слеза любви и умиленья!..
 Но вижу я в тебе еще одно сомненье.

 Как созерцаньем звезд, ты мыслию одной
 О человечестве подавлен и с тоской

 Ты мыслишь: что же ты в безгранном этом море?
 Былинка, прах, ничто? Что труд твой? Слезы, горе?

 Из малых капель слит могучий океан:
 Так с человечеством, о смертный, ты слиян!

 Ты - часть его, ты - луч единого светила!
 Твой жребий с ним один, в тебе одна с ним сила"!

 Стремися лучшим быть, трудись, иди вперед -
 И веруй: чистый труд во благо всех идет...

 И ты, певец, блажен, - блажен, что знал страданья!
 Ты утвердишь на них души своей созданья!

 Терновый путь ведет певца до высоты,
 Откуда ясен мир, - ее достигнул ты,

 И пусть из царства зорь, из мира благовоний,
 И вечной юности, и света, и гармоний

 На землю падает святая песнь твоя,
 Как в знойный день роса, свежащая поля,

 Как лучшей жизни весть, как пенье вольной птицы,
 Мелькнувшей узнику в отверстии темницы.

 Блаженством чистых слез смягчив сердца людей,
 Та песнь их возродит для новых, лучших дней..."

 О, речи чудные!.. И я впивал их жадно,
 Как нива в засуху впивает дождь отрадный...

 Мой жребий просиял. Мгновенно новый свет
 Мне разом озарил событья многих лет...

 Как шум незримых вод; в грядущем в то мгновенье
 Почуял я тоску и радость вдохновенья...

 И, полн восторга, в путь я снова поднялся...
 И вот - они шумят, родимые леса!

 Вот старых лип верхи, и вот, меня встречая,
 Визжит домашний пес... Вот дом, вот мастерская,

 И у треножника сидит седой старик
 И пишет, прослезясь, Скорбящей Девы лик.

 Знакомым голосом встревожен, кисть бросает...
 от с воплем мать бежит, смеется и рыдает,

 И к сердцу жмет меня, и шепчет в тишине:
 "На горе ты рожден... но тем и мил ты мне!"

 <1855>
 Петербург
 Корвет "Баян"
 1856-1858

 ПРИМЕЧАНИЯ

 Сны. Впервые - "Русское слово", 1859, № 1, с. 1 с цензурными купюрами
(выпущено 122 ст. в "песни третьей", от слов: "В народе, вижу я, схватили
старика" и до слов: "Как будто гнали нас незримые враги"). Впервые текст
исключенных цензурой ст. опубликован в Ежегоднике, 1974, с. 46-49. С
восстановлением цензурных изъятий текст поэмы опубликован в изд.: А. Н.
Майков. Избранные произведения. БП, БС. Там же приведены некоторые варианты,
важные для уяснения сложной и противоречивой политической позиции Майкова в
середине 1850-х годов, в том числе фрагмент чернового наброска посвящения к
поэме, позволяющий предполагать, что первоначально оно было адресовано
друзьям поэта из кружка М. В. Буташевича-Петрашевского, и в первую очередь,
по-видимому, Ф. М. Достоевскому.
 Многочисленные архивные материалы свидетельствуют о том, что Майков в
течение долгого времени (1855-1859) работал над поэмой, неоднократно
возвращаясь к наиболее важным ее эпизодам. В октябре - ноябре 1855 г. автор
читал поэму (в первоначальной редакции) близким друзьям и знакомым. "Вы
помните это прекрасное стихотворение, - писал И. А. Гончаров Е. В. Толстой
20 октября 1855 г., - но тогда была одна половина, он прибавил другую, где
сильно говорит о злоупотреблениях, ворах и невежестве в нашей родной стране
и о том, как внешний вид порядка и строгости прикрывает все это. Сказанное в
дантовском тоне, - это выходит величаво, мрачно и правдиво" ("Голос
минувшего", 1913, № 11, с. 228). А. В. Никитенко записал в дневнике 24
ноября 1855 г.: "На днях <А. Н. Майков> читал у меня свое новое
стихотворение "Сны". Оно написано уже в другом духе, чем последние его
пьесы. Я советую Майкову не вдаваться ни в какие суетные учения или партии,
а быть просто художником, к чему у него истинное призвание" (Дневник, т. 1,
с. 425). Говоря о последних пьесах Майкова, А. В. Никитенко в первую очередь
имел, по всей вероятности, в виду его стих., посвященные Николаю I,
вызвавшие негодование демократической общественности (см. примеч. к стих.
<"Коляска">, с. 497). В поэме "Сны", особенно в запрещенных цензурой
строках, отразились совсем иные настроения автора, близкие передовой части
русского общества. Позиция Майкова, впрочем, была весьма неустойчива. В
декабре 1855 г. он писал, что "грех" сборника "1854-й год" искупается "не
менее страстно, и, следовательно, опять далеко от истинной поэзии, - "Сном"
- подражание Данту..." (Ежегодник, 1975, с. 86). А 15 апреля 1857 г. в
письме к П. А. Плетневу вновь говорил о важном для него значении "Снов":
"...нынешняя осень и зима были для меня самые счастливые в моей жизни
авторской <...> я написал очень много, и чувствую сам, попал наконец на
хорошую дорогу. И стих и приемы ?- все стало иное. Этому много виною, что в
общих положениях (в моей философии) попал я на хороший Standpunkt <Сточку
зрения, нем. - Ред.>, забрался на такую высоту, откуда понял значение
событий и явлений, каким был свидетель в жизни, и решил инстинктивно, для
себя, разумеется, многие из вопросов литературных, которые составляют
предметы споров нашего пишущего мира. Следствием этого был величайший,
благословеннейший мир в душе моей, полная свобода от чужих принятых и
отвергаемых воззрений и новое, спокойное течение мыслей и стихов.
Успокоенная насчет вопросов века, муза моя разродилась <...> целой поэмой в
4-е песни. Поэма эта развилась из тех двух видений, которые я читал Вам
прошлого года. Эти видения вошли в нее. Теперь вся она, кажется, кончена...
(Ежегодник, 1975, с. 92-93).
 Все старания Майкова опубликовать поэму полностью не увенчались
успехом. После публикации "Снов" в "Русском слове" в искаженном цензурой
виде Гончаров писал автору, интересовавшемуся отзывами о поэме: "Я,
собственно, я - не шутя слышу в ней Данта, то есть форма, образ, речь, склад
<...> Но говорят о нем - скажу откровенно - мало  Причина этому,
конечно, Вам понятна: поэма не вся напечатана, из нее вырезано сердце,
разрушена ее симметричность, словом, она искажена и со стороны архитектуры,
н со стороны мысли <....> По-моему, ничто так сильно не доказывает Вашего
искреннего и горячего служения искусству, как эта. поема: Вы создавали, не
заботясь о ценсуре, о печати, Вы были истинный поэт в ней и по исполнению,
столько же и по намерению" (И, А. Гончаров, Собр. соч. в 8 тт., М.,
1977-1980, т. 8, с, 267-268). Находясь в Ницце, Майков читал свою поэму в
доценаурном варианте П. А. Вяземскому, который сообщал 6 (18) декабря 1858
г. М. П. Погодину: "Здесь русская эскадра, при ней русская литература:
Майков и Григорович <...> Майков написал прекрасную поэму "Сны", где много
поэзии и действительности" (ГБЛ). По-видимому, там же автор читал "Сны" и
семье декабриста С. Г. Волконского, в архиве которого сохранилось несколько
списков этой поэмы.
 Посвящение. О сын мой, милый сын, как резвый и живой и т. д. -
"Посвящение" и вся поэма автобиографичны.. Здесь, вероятно, имеется в виду
сын поэта, Николай, родившийся 24 января 1853 г.
 Песнь первая. Искусства труженик, без жажды славы лживой - отец поэта,
художник Николай Аполлонович Майков (1796-1873). Речь идет о детских годах
Майкова, проведенных под Москвой в поместье отца, сельце Никольском,
недалеко от Троице-Сергиевской лавры. Из братьев я хоть был всех старее
годами. - Братья Майковы: Аполлон (1821-1897), Валериан (1823-1847),
Владимир (1826-1885); журналист и переводчик, Леонид (1839-1900), историк
литературы, академик. Красным // Он машет колпаком... - Красный колпак -
фригийский.
 Песнь третья. Явился царь и т. д. - Речь идет о Николае I. Убежденный
монархист, Майков тем не менее не мог не ощущать, в каком тяжелейшем
положении находилась Россия во времена николаевской реакции. Однако он
склонен был объяснять все злоупотребления лишь влиянием на царя окружающих
его лживых, ничтожных и презирающих народ и родину сановников (см. эпиграмму
"С народом говори, не сдержанный боязнью..." и стих. "Окончена война.
Подписан подлый мир..."). От храма хлынула народная волна. - См. примеч. к
стих. "Вне ограды Campo Santo...", т. 1, с. 526. "Наука - это бунт!" -
твердили в слух царя... и т. д. - В 1849 г. появились настойчивые слухи,
вызванные постоянным ужесточением правительственной реакции, о закрытии
университетов и превращении их в узкоспециальные учебные заведения. В начале
Крымской войны 1853-1856 гг. начальством было инспирировано "желание"
студентов обучаться военному строю, чтобы в случае необходимости вступить в
ополчение.
 Песнь четвертая. В черновых набросках этой "песни" имеются строки,
связанные с коронацией Александра II (26 августа 1856, Москва), - они
позволяют прояснить позицию Майкова, уповавшего на решительные
преобразования, которых он ожидал от нового императора,

 Л. Гейро