Смутное время Московского государства в начале XVII столетия 1604-1613-3 (Костомаров)

Смутное время Московского государства в начале XVII столетия 1604-1613-3 : Часть третья. Московское разорение
автор Николай Иванович Костомаров

Опубл.: 1868. Источник: az.lib.ru

Н. И. Костомаров

Смутное время Московского государства в начале XVII столетия 1604—1613.

Часть третья

Московское разорение

Содержание:

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I. Грамота временного правительства. — Партии. — Прибытие Жолкевского под Москву. — Совещания. — Договор об избрании Владислава на царство Царя Василия Шуйского низвели с престола

II. Недовольство патриарха. — Присяга Владиславу. — Посольство польских приверженцев «вора» к королю. — Свидание Жолкевского с Яном Сапегою. — Бегство «вора» из-под Москвы. — Снаряжение московского посольства к королю

III. Совещание в королевском стане под Смоленском. — Консидерации, привезенные Андроновым. — Занятие Москвы польским войском. — Отъезд Жолкевского

IV. Отношение польского войска к жителям столицы. — Состояние областей. — Награды от Сигизмунда московским людям

V. Переговоры московских послов с панами под Смоленском

VI. Ропот в Московском государстве. — Заявление Ляпунова. — Мужество патриарха Термогена. — Боярская грамота к Сигизмунду

VII. Гибель калужского «вора»

VIII. Твердость московских послов под Смоленском

ГЛАВА ВТОРАЯ

I. Грамота из-под Смоленска. — Грамота московская. — Ляпунов. — Заруцкий. — Сапега. — Воззвание Ляпунова. — Восстание разных городов

II. Противодействие поляков. — Движение русских ополчений. — Тревога в столице. — Стеснение патриарха

III. Приближение русских ополчений. — Резня над москвичами. — Сожжение столицы

IV. Осада поляков в Москве русскими. — Битвы. — Усиление восстания

V. Раздоры под Москвою в русском стане. — Гибель Ляпунова

VI. Последнее совещание с послами. — Отправление их в Польшу. — Приступ и взятие Смоленска

VII. Торжество Польши и Рима. — Приведение пленного царя Василия в Варшаву. — Юрий Мнишек

VIII. Взятие Новгорода шведами

IX. Новый вор

X. Месть козачества над земщиною. — Странствование Сапеги за припасами. — Прибытие его к Москве. — Отнятие Водяных ворот у русских. — Смерть Сапеги. — Посольство к королю. — Положение польского войска

XI. Шиши. — Казанское воззвание. — Ходкевич под Москвою. — Стычки. — Отступление Ходкевича. — Конфедераты. — Битва с шишами. — Бедствие Руси. — Лихолетье

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I. Видения. — Пост. — Троицкая грамота в Нижнем. — Козьма Захарыч Минин-Сухорук. — Избрание Пожарского в предводители. — Образование ополчения и поход в Ярославль, — Грамота о присылке выборных для выбора царя

II. Деятельность троицких властей. — Медленность Пожарского. — Сношения с Новгородом. — Беспорядки в ополчении. — Скудость средств. — Гибель псковского «вора». — Покушение на жизнь Пожарского. — Бегство из-под Москвы Заруцкого. — Поход Пожарского из Ярославля. — Пожарский у Троицы

III. Струсь заменяет Гонсевского в Кремле. — Движение Ходкевича. — Прибытие Пожарского к Москве. — Битва на Девичьем Поле. — Битва на Замоскворечье. — Отбитие возов с запасами. — Потери Ходкевича. — Его отступление от Москвы

IV. Осада Кремля и Китай-города русскими. — Письма Пожарского к полякам. — Гордый ответ поляков. — Голод и людоедство между поляками. — Взятие русскими Китай-города. — Поляки кладут оружие. — Освобождение Москвы. — Судьба польских пленников

V. Прибытие короля Сигизмунда с Владиславом в Московское государство. — Стан под Волоком-Ламским. — Неудачное посольство в Москву. — Сигизмундуходит домой. — Избрание в цари Михаила Феодоровича Романова

VI. Посольство к Михаилу в Кострому. — Его прибытие в Москву и вступление на царство

VII. Судьба Заруцкого и Марины с ее сыном, нареченным Иваном Димитриевичем. — Конец Смутного времени и значение этой эпохи в русской истории

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I
Грамота временного правительства. — Партии. — Прибытие Жолкевского под Москву. — Совещания. — Договор об избрании Владислава на царство Царя Василия Шуйского низвели с престола

От временного правительства, во главе которого был Федор Иванович Мстиславский, издана была окружная грамота именем всех сословий Московского государства. В ней извещали о перемене правления. Сказано было, что Шуйского не любят жители украинных городов, не обращаются к нему и не хотят служить ему; из-за него в Русской земле междоусобия, христианская кровь льется, восстал отец на сына, сын на отца, брат на брата; враги иноземные терзают государство; король стоит под Смоленском, «вор» под Москвою в Коломенском. Русские люди приглашались целовать взаимно друг с другом крест на том, чтобы защищать свою землю; из городов следовало прислать в Москву выборных людей, по человеку от каждого чина, для совета. Что касается до будущего постоянного правительства, то указывалось выбрать в государи всей земли того, кого Бог даст, без определения заранее лица*.

______________________

Собр. госуд. грам., II, 389.

______________________

Нельзя уже было основываться на праве наследственном: оно было попрано в лице Шуйского. Оставалось право избрания. Имели в виду Владислава, но не смели еще назвать его, пока не сойдутся с поляками.

Между тем с Жолкевским велись тайно сношения. Тотчас после взятия Царева-Займища он отправил в Москву смольнянина Федора Сушелина с товарищи с договором, заключенным в Цареве-Займище, и с королевским письмом. Это было еще до низвержения Шуйского. В письме своем польский гетман старался очернить царя Василия Шуйского и указывал на его неспособность. Мстиславский, посоветовавшись с боярами и дворянами, послал к Жолкевскому одиннадцать дворян Смоленской земли с грамотой. В ней бояре замечали, что в королевском письме не давалось обещания, чтобы Владислав крестился в православную веру. Изворотливый Жолкевский тотчас же написал им такой ответ: «Ведь вы видели в письме господаря его милости короля, с приложением его руки и печати, что господарь его милость король и господарь его милость королевич Владислав не нарушат вашей православной веры греческого закона и желают сохранять московские обычаи ненарушимо, а крещение королевича Владислава в русскую веру — дело духовное, патриаршее». Впрочем, не ставя избрание Владислава главным делом, Жолкевский писал, что идет защищать Москву от «вора», что король, по своему христианскому состраданию, хочет только укротить междоусобие и остановить кровопролитие в соседней стране.

На такое заявление ему написали, что в Москве не требуют помощи, и просили не приближаться к столице. Жолкевский не обратил внимания на это, шел далее воинственным образом и явно давал понять, что если Москва не принесет покорности благовидным образом, прося защиты и помощи от польского войска, то он станет поступать с нею по-неприятельски. Сопротивление Жолкевскому могло только дать временный перевес «вору». Его партия, по-видимому убитая, легко могла восстать и усилиться именно теперь, когда царя не было, когда правили бояре и все ожидали поляков. Бояре и знатные люди видели свою беду, если бы «вор» взял верх, хотя бы ненадолго. С этим царем черни, голытьбе, боярам, окольничьим, дворянам, гостям, всему, что стояло выше других и по породе, и по богатству, и по управлению, пришлось бы худо. Конечно, при такой беде оставалось боярам лучше отдаться полякам; по крайней мере, быть под властью иноземного принца все же лучше, чем под властью обманщика, и, еще хуже, сделаться жертвою черни. Притом же от поляков все-таки не было бы избавления. Опираясь на то, что московские люди так или иначе, а уже изъявили, волею и неволею, желание посадить на царство Владислава, поляки не пропустили бы случая овладеть Московским краем, Московское государство продолжало бы обливаться кровью. Калужский «вор» мог иметь временный успех, пагубный для знатных людей, но он не мог долго держаться; все-таки в конце концов Польша покорила бы Московское государство. Некоторые, по старой злобе на поляков, предлагали обратиться к шведам и избрать на московский престол шведского королевича; но эта партия не могла быть в Русской земле сильною: шведы были лютеране; в глазах многих они были еще ненавистнее для православия, чем католики; шведы недавно под Клушином дурно оправдали надежду на союз с ними и на помощь от них; наконец, что важнее, шведы были далеко, а поляки и калужский вор стоят близко от Москвы и шведы не могли бы спасти столицу. Другие говорили об избрании царя из русских родов; иные указывали на князя Голицына, иные на Романова. Мстиславский, казалось, более других имел права, но он мало того что отказывался от престола сам, да еще порицал вообще избрание царя из русских; он был из таких, которые боялись, чтобы внезапное возвышение одного рода над другими не возбудило междоусобия и зависти между родами; лучше казалось ему выбрать государя из иностранных царствующих родов. Невелико было число таких, что готовы были возвратить престол Шуйскому, но на это соглашался, однако, по отвращению к иноземщине, сам патриарх Гермоген; это показывают писанные им уже после того грамоты, где он увещевал признать снова царем сверженного Василия, а если уже нельзя было возвратить венец Шуйскому, патриарх все-таки был за то, чтобы его отдать не иноземцу, а своему православному, и склонялся более всего к избранию в таком случае Василия Голицына. Но против мысли об избрании царя из туземных родов сильно говорили обстоятельства: прежде чем успеют в Москве собраться на дело избрания, Жолкевский будет под столицею. Москве, как говорит пословица, было — куда ни кинь, все клин. Неизбежно приходилось избирать польского королевича.

В таких обстоятельствах Мстиславский собрал бояр и дворян за город и начал представлять необходимость вручить корону Владиславу, но с тем, чтобы он принял греческую веру, а потому — послать к Жолкевскому и просить его скорее пособить против «вора». Одни из угрожавших Москве врагов делались ей союзниками и могли избавить ее от других врагов: а это уже была выгода. Жолкевский подходил.

За милю от Москвы, на Сетуни, 23 июля утром, остановилось польское войско: передовой отряд приблизился к окраине города. Русские думали было, что это отряд из войска «вора» пробирается на другую сторону города, и начали стрелять, но скоро убедились, что это не те поляки, что служат «вору», а другие, которых звала сторона Мстиславского. Тогда из польского отряда вышли вперед русские; их сейчас узнали соотечественники по одеждам; то были Иван Салтыков, Валуев, сдавшийся в Цареве-Займище, Мосальский и другие. Когда они подошли к московским людям и начали по русскому обычаю целоваться, то поляки заметили, что они плакали. Но их нежные излияния прервала тревога в Москве: с той стороны, где стоял «вор», поднялся пожарный дым — загорелся кирпичный завод; его зажгли сапежинцы; пожар распространился по предместью, и под такую суматоху воровское войско шло на приступ к столице. Мстиславский обратил силы против этого нападения, которое, казалось, было сделано с расчетом на то, что Жолкевский хотя и не для одних целей, а будет невольно оказывать помощь названому Димитрию, и хотя и во имя Владислава, а все-таки нападет на ту же Москву, на которую нападет «вор». Сам Мстиславский пришел в недоумение и послал к Жолкевскому сына боярского Федора Телушкина выведать: чем гетман пришел для Москвы — другом или врагом?

— Князь, — говорил Телушкин, — готов согласиться с тобою, пан гетман, но вот воровы люди подступили под Москву; если ты пришел с добрым делом, то помоги против вора или пошли сказать пану Сапеге, чтобы он перестал наезжать на Москву и жечь ее; по крайности, когда мы станем отбиваться от воров, королевское войско пусть не делает нам помехи.

Жолкевский отвечал: «Я пошлю сейчас к Сапеге приказ, чтобы он не нападал на Москву, но помощи не дам, пока не окончится доброе дело в пользу моего короля, а после того я со всем моим войском буду оберегать Москву и от вора, и от всякого другого неприятеля».

Салтыков, находившийся при гетмане, с его дозволения отправился с своими московскими людьми оборонять столицу против «вора»*.

______________________

Рук. II. П.Б.Hist. Pol,31.

______________________

Через несколько часов после отъезда Телушкина прибыли к гетману посланцы от названого Димитрия, некто Янишевский с товарищи; они привезли письмо к гетману от Сапеги. Просили не мешать им, Димитриевым людям, и запретить своему войску зачинать несогласия с ним.

— Я, — сказал гетман, — прикажу своим стоять спокойно и не подавать повода к ссорам.

Послы объявили, что Димитрий посылает их к королю, и просили у гетмана пропуска. Они показали ему запись, которую давал Димитрий королю, где предлагал разные выгоды Речи Посполитой и уступал Северскую землю, но выражался об этом двусмысленно.

— Это ко мне не относится, — сказал гетман, — но я думаю, что о Северской земле написано не так, как следовало бы.

— Димитрий, — сказали послы, — хочет прислать вашей милости поминки.

— Я, — сказал гетман, — не имею на то поручения от его величества, не могу ни принять его поминков, ни слушать его посольства, а с Сапегою рад сноситься*.

______________________

Bibl. Krasin., В. 1,6.

______________________

Жолкевский понял, что названый Димитрий не нужен Польше, но ему хотелось, чтобы между королевским войском и поляками, служившими у «вора», не дошло до открытой вражды на глазах московских людей. Поэтому он писал к королю и просил обойтись милостиво с посланцами Димитрия и польского войска.

На другой день явился опять от Мстиславского посланец с письмом. Жолкевский сообразил, что время дорого и надо действовать решительно. Он отвечал:

— Сноситься письмами не время; пойдет письмо за письмом, на письма ответы, на ответы опять письма, — и конца этому не будет; пусть лучше съезжаются с нами бояре на переговоры.

После этого снова приехал посланец из Москвы, сын боярский Богдан Глебов, с известием, что бояре желают сойтись с гетманом и вступить в переговоры; они просят назначить час. Жолкевский назначил для взаимных переговоров третий час после солнечного восхода, 25 июля, на большой дороге против Девичьего монастыря. Мстиславский, получив это известие, прислал вечером гетману на гостинец вишен и превосходных арбузов*.

______________________

Bibl. Krasin., В. 1, 6.

______________________

В назначенный час было первое совещание в разбитом для того нарочно, по московскому обычаю, шатре. С московской стороны избраны: князь Иван Троекуров с тремя товарищами, а с польской — двое панов, Балабан и Домарацкиий львовский подстолий, и двое московских людей, передавшихся прежде полякам: Иван Салтыков, князь Юрий Хворостинин, уже пожалованный Сигизмундом в воеводы рославские, и Валуев. После обычных приветствий Домарацкий сказал так:

«Московское государство просило его величество короля оказать ему в бедах помощь; теперь настало время исполнить ваше желание; нетрудно вам получить милость его величества, о которой вы умоляли».

Домарацкий ни слова не говорил о Владиславе.

Московские уполномоченные говорили: «Все Московское государство только и желает, чтобы иметь государем королевича Владислава, и надеется, что под его правлением снова наступит золотое время для Московского края… но с тем, чтобы он принял православную веру греческого закона».

Поляки слишком считали себя победителями и завоевателями, а потому недружелюбно принимали вообще предложения условий. Домарацкий заметил, что это надобно предоставить самому королевичу, — невозможно насилием заставить его отрекаться от римско-католической веры!

Бояре решительно повторили, что королевич не может быть царем, если не примет греческой веры.

Домарацкий, чтобы не довести до ссоры на первый же раз, сказал, что об этом надобно поговорить главным боярам с самим гетманом. Балабан был сам греческой веры и уверял их, что святая вера не будет нарушена. Его голос тогда успокаивал московских людей и располагал к согласию*.

______________________

Bibl. Kr., В. 1, 6.

______________________

Во время переговоров издали стояла большая толпа московских дворян. Когда совещатели стали расходиться, подошли они и объявили громогласно: «Мы все желаем, чтобы царем нашим был Владислав, и надеемся, что в Московском государстве водворится тишина и благоденственное житие. Но только наш новый царь непременно должен быть греческой восточной веры».

5 августа был съезд у Мстиславского и его товарищей с Жолкевским. Дьяк Василий Телепнев принес изготовленный договор, свитый в трубку, и стал читать. Гетман и паны возражали на некоторые статьи, говорили, что не имеют на то королевского приказа. Потом съезжались в следующие дни, но на этих съездах не могли столковаться. Русские настаивали, что Владислав должен принять греческую веру. Поляки указывали на договор, заключенный Салтыковым еще прежде с королем Сигизмундом: там того не было; но этот договор не мог иметь теперь силы, когда его заключали люди, никем не уполномоченные и не имевшие той верховной власти, с какой выступали теперь бояре. Патриарх Гермоген, с которым бояре советовались, говорил так: «Пусть будет королевич царем, если оставит латинскую ересь и примет христианскую истинную веру греческого закона, а если не так, то мы не только не благословляем вас, а еще наложим на вас клятву». Сообразно этому поучению архипастыря, бояре говорили Жолкевскому одно и то же и три недели не могли с ним сладить. Жолкевский не соглашался поставить это обстоятельство непременным условием избрания Владислава. «Если королевич будет царем и по совести будет иметь желание, и польза государства того потребует, то он может тогда переменить веру, иначе нельзя насиловать совесть!» Так говорил Жолкевский. Бояре же, заботясь о целости веры, хотели, сверх того, поставить условием, чтобы, принявши греческую веру, Владислав женился на русской, не сносился с папою о вере и установил смертную казнь всякому, кто перейдет из православия в латинство: последнее было предупреждением иезуитской пропаганды, которая неизбежно ворвалась бы в Московскую землю. С этою целью русские хотели еще, чтобы Владислав, приехавши в Россию, не допускал к себе поляков и чтобы при нем не было более трехсот человек приезжей свиты. С терпением и хладнокровием переносил все Жолкевский, не сердился, не выходил из себя, когда москвичи являлись на совещания с какими-нибудь отменами или добавками против того, на чем сходились с поляками на предшествовавшем совещании. Жолкевский только не уступал им и в письмах своих к королю жаловался, как тяжело вести дела с таким упрямым и хитрым народом. «Из всего видно, — писал король Жолкевскому, — что этот народ хочет нас надуть; он ведет себя не так, как то прилично в его положении, не так, как народ, утесненный несчастиями, а как будто совершенно свободный народ, предлагает нам такие условия, какие считает для себя выгоднейшими. Это совсем не то, что было под Смоленском условлено. Нам важно дозволение строить костелы в их государстве, и это мы уже выговорили прежде. Будьте осторожны, не дайте провести себя и если ничего не сделаете убеждением с теми, которые себе самим или другим, мимо нас, желают государствования, то придется действовать силою и быстротою». Кроме вопроса религиозного, спор долго шел по вопросу о власти в пограничных городах. Жолкевский настаивал, чтобы там были польские начальники и гарнизоны. Это казалось нужным, чтобы поляки могли владеть Московским государством. Но москвичи упорствовали. Причиною упорства в этом случае был также и страх за вотчины и поместья, которые были в уездах, подчиненных тем городам, где должны быть поляки, и, кроме того, боялись, что таким образом иноземцам будут доставаться выгодные места в ущерб московским служилым людям, которые бы могли с этих мест кормиться. Несколько раз писали и переправляли статью об этом предмете. То гетман составит — Москва не принимает, то Москва предложит свое — гетман не хочет. Гетман писал об этом королю и просил обсудить, можно ли сделать москвичам в этом уступку. После нескольких дней споров об этом вопросе 10 августа явилось к Жолкевскому человек пятьсот; впереди был князь Черкасский, и он держал речь к гетману: «Под Смоленском король обещал нам. что вотчины и поместья наши будут за нами свободны. Как же они будут свободны, когда чужой в городе будет?» Тут прибыл к гетману с письмами от короля и подканцлера Андронов; из этих писем гетман увидал, что королевское правительство расположено к уступке, соображая, что иначе пришлось бы действовать оружием, а войска недостаточно и Смоленск еще не взят. Тогда гетман сказал москвичам:

— Хорошо; будет по-вашему, только уже больше отнюдь ничего не изменяйте и не прибавляйте!

Так в этот день, по-видимому, все было покончено, но, когда князь Черкасский с своими товарищами воротился в Москву и сказал обо всем патриарху, Гермоген и за ним духовные стали упорно требовать крещения Владислава. Тогда произошла такая сумятица, что, как рассказывали потом Жолкевскому москвичи, патриарха обругали, а его попов чуть не прибили: тем только они и спаслись, что ушли в церковь. Настойчивость Гермогена, однако, продлила переговоры. 13 августа явился к Жолкевскому дьяк Телепнев, стал требовать крещения Владислава и отступления польских военных сил от Смоленска. Жолкевский уперся и объявил, что более не дозволит ни малейшей перемены, ни добавки, и не станет входить в переговоры, потому что все уже покончено*. Прошло еще дня три. Москвичи, побуждаемые Гермогеном, все еще домогались своего; гетман был нем и глух к их домогательствам, но дал заметить, что если они не согласятся и станут протягивать время напрасно, то польский военачальник должен будет прибегнуть к силе, чтобы покончить дело. Упорствовать далее нельзя было; меряться силою с Жолкевским Москва не могла, особенно когда на другой стороне стояло полчище «вора», которое очень легко могло действовать вместе с войском Жолкевского. Но и Жолкевский нуждался в скорейшем окончании дела. Уже оставалось только пять недель до истечения четверти жалованья войску. Гетман созвал к себе ротмистров и спросил: будут ли они служить, если бы последовали на некоторое время задержки в уплате следующих денег? Ротмистры, посоветовавшись с товарищами в собранном коло, известили гетмана, чтоне намерены служить без жалованья. Тогда Жолкевский увидел, что хоть москвичи и в стесненном положении и должны, так или иначе, уступить польскому военачальнику, но и польский военачальник, с своей стороны, должен немного быть уступчивым, чтобы скорее покончить дело**.

______________________

Bibl. Kr., В. 1, 6.

- Pisma Zolk., 76.

______________________

Между польским лагерем и Москвою образовалось торжище. Московские посадские расставили лавки и стольцы, продавали полякам товары всякого рода; иные поляки даже ходили в город. Забияки из пестрой шайки калужского «вора» пытались прервать это сообщение и много раз задирались с поляками Жолкевского; доходило даже до убийства. В самой столице чернь волновалась со дня на день все больше и больше: беспрестанно разносились по Москве зловещие угрозы, что царик нападет завтра, ударят в колокола по всем церквам, отворятся ворота царику. Только с помощью Жолкевского можно было избавиться от таких врагов. Но Жолкевский изъявлял готовность помочь Москве только тогда, когда Владислав будет признан окончательно и утвердительно царем московским.

При таких обстоятельствах наконец 17 августа, съехались на Девичьем Поле трое главнейших бояр: князь Федор Иванович Мстиславский, кн. Вас. Вас. Голицын, кн. Данило Иванович-Мезецкий и двое думных дьяков: Василий Телепнев и Томило Луговской. Эти-то люди и приняли на себя обязанность решить судьбу отечества. Они заявляли себя уполномоченными от всей земли, от патриарха и всего духовенства (митрополитов, архиепископов и епископов, архимандритов, игуменов и всего Освященного собора), бояр и всех светских сословий, как служилых, так и жилецких (по приговору всех бояр, и окольничих, и стольников, и дворян, и стряпчих, и жильцов, и дворян из городов, и голов стрелецких, и всяких приказных людей и детей боярских, и гостей, и торговых людей, и стрельцов, и Козаков, и пушкарей, и всех чинов служилых и жилецких людей). По правде сказать, участие всей земли, заявленное ими, было на словах, а не на деле: выборные от всей земли не съезжались и не могли съехаться в Москву.

Самозванно-уполномоченные заключили с Жолкевским договор на таких условиях: Русская земля (то есть патриарх со всем духовенством и все светские чины) должна послать к Сигазмунду посольство с просьбою дать на московский престол сына своего Владислава в цари. Новый царь обязывался венчаться на царство от московского патриарха; царствуя над Московским государством, почитать, украшать и охранять церкви, не отнимать от церквей и монастырей имуществ, не прекращать даваемые прежде в монастыри и церкви царские жалованья, руги и оброки; покланяться иконам и мощам; оставлять в прежнем виде духовенство греческой веры; не ставить в Московском государстве римских костелов и других вер молельных храмов; не дозволять насилием и другими какими бы то ни было мерами отводить русских православных в латинскую или в другую веру и не вмешиваться в духовные дела.

Поляки не могли выговорить даже одного костела для приезжих в Москве; в договоре сказано было по этому поводу, что о том у государя будет совет с патриархом, с духовенством, с боярами и думными людьми, Вместе со страхом католичества был у русских страх жидовства; в договоре постановлено: жидов отнюдь не допускать в Московское государство. Здесь, кроме набожной ненависти, отчасти сказывалась и боязнь торговцев, чтобы евреи не сделались их соперниками. Всем боярам, окольничим, дворянам, думным дьякам, придворным чинам, чашникам, стольникам, стряпчим, также дьякам и приказным людям по всему государству быть следует непременно русским; полякам и литовцам не давать вовсе никаких правительственных должностей, ни старосте по польским обычаям; но дозволялось, однако, тех из поляков и литовцев, которые будут при особе Владислава, жаловать денежным жалованьем и поместьями в Московском государстве, потому что и прежде было в обычае принимать иноземцев в царскую службу и давать им поместья на праве детей боярских. Не следовало допускать перехода целых поселений в Московское государство из Польши и из Литвы, а также не посылать туда на поселение русских самовольно. Владислав не имел права изменять московских обычаев, чинов и сословий, а должен оставить их в таком виде, в каком застал; поэтому он не мог отнимать вотчин, поместьев и жалованья или убавлять; также должен был оставить суд по Судебнику и по прежним обычаям; не должен был отнимать дворов и имуществ, не разводить никого с семьями, без суда никого не казнить, не посылать в заточение и не отнимать чести. Почти во всех делах власть его была ограничена: по управлению — боярами и думными, По законодательству, кроме того, думою всей земли. Так, дела, касающиеся имений, раздачи жалованья, наказаний, отнятия поместий, вотчин и жалованья, а также прибавки налогов и положения козаков на Дону, на Волге, на Яике и Тереке, — все такие дела вершить должно было с приговором бояр и думных людей, а если нужно окажется изменить что-нибудь в законах или судопроизводстве, то не иначе как Думою бояр и всея земли. Бояре, заправлявшие тогда всем делом, старались удержать свою власть над земледельцами, жившими на их землях, и потому поставили в договоре условие, чтобы крестьяне не выходили в Литву ни промеж себя в Московском государстве не переходили от одного владельца к другому, и вообще бояре, дворяне и люди всяких чинов, державшие крепостных людей, сохраняли бы свое право по-прежнему. По отношению к Польше и Литве постановлено, чтобы между этими государствами и Московским государством был сохраняем с обеих сторон нерушимый мир, и обе стороны обязаны стоять против взаимных недругов, а против татар держать на границах войска обеих союзных держав. Было постановлено полное прекращение всех споров и счетов по поводу убийств русских поляками и поляков русскими в протекшие смуты, начиная с «расстриги», и все пленные с обеих сторон должны быть отпущены без выкупа. Поляки вместе с московскими людьми должны взаимно стараться уничтожить «вора», который называл себя Димитрием, и Жолкевский обязан был действовать против него вооруженными силами, а после уничтожения его шаек выйти из Москвы, отойти с войском к Можайску или в другое место, по договору с боярами, и там ожидать возвращения послов, отправленных к Сигазмунду с просьбою о присылке сына на царство; в продолжение того же времени, когда войско польское будет нужно для Москвы, не впускать никого в город без боярского позволения иначе, как для покупок с проезжими листами, и то человек по двадцати с небольшим. С другой стороны, Жолкевский должен был упросить Сигизмунда, чтобы он перестал делать тесноту Смоленску и снял осаду. С принятием Владиславом царства Марина Мнишек должна потерять звание царицы, а польское правительство должно было отвезти ее из Московского государства в Польшу. И в этот раз было домогательство о крещении Владислава, и опять Жолкевский не отрицал совершенно возможности такого крещения, но отговаривался тем, что ему не дали о том указания, а он с своей стороны будет об этом просить короля*.

______________________

Собр. г. гр., II, 391.

______________________

Но недосказанный вопрос составлял все главное для народа. Бояре, возвратившись в Москву, утешали себя тем, что все-таки упомянули о крещении Владислава в греческую веру в договорной записи, но худо было, что они только упомянули, надо было решить: без этого договор не мог иметь важности.

Нельзя не видеть, что этот договор составлен в духе боярском и под польским влиянием. Ограничение верховной власти, выраженное в формах, напоминающих строй Речи Посполитой, обличает это влияние. Поляки не требовали, чтобы Владислав был самодержавен; они отнюдь не спорили за полноту его власти, тогда как упорно охраняли его католичество. Если бы русские не показали охоты предписать своему избираемому царю условий, то сами поляки не допустили бы принцу из своего королевского дома получить неограниченную власть в соседней стране, при своей всегдашней боязни монархической власти, опасаясь, чтобы это не имело пагубных последствий для них самих. Здесь влияние польского духа сходилось с стремлениями и тех русских, которые заключали договор. Как ни самодержавно было Московское государство, но в нем были, правда слабые, признаки нерасположения к самодержавной власти, хотя уже давно сдавленные силою, опиравшеюся на большинство народа. Отчасти эти признаки поддерживались преданиями старины, отчасти выказывались возникавшей потребностью введения иных порядков в Московское государство; нельзя сказать, чтобы существовала пропитанная таким духом партия в точном смысле этого слова; тогда не могло образоваться у людей стройных политических убеждений: люди изменялись сообразно обстоятельствам; понятия не слагались так последовательно, чтобы один, разделяя с другим известную мысль, разделял с ним и другую, с нею сродную. Но жизнь русская, как ни крепко срослась с самодержавием в форме Московского государства, не рассталась вполне с воспоминаниями древнего строя. Потомки удельных князей знали о своих предках, что они были независимыми владетелями; невольная тяжесть должна была закрадываться им в душу, когда они размышляли, что сами они стали не более как холопи морковских государей: если независимость уделов была уже для них невозвратима, то все-таки в общем слитии русских земель им хотелось бы занимать свободное и властительное место; также и боярам должно было еще приходить на память, что их предки и вообще те, которые носили одинаковое с ними название, составляли свободное сословие земледержателей и были вольными людьми, что князья не властны были произвольно распоряжаться их вотчинами и держать их против воли у себя на службе. Правда, единодержавие, вековым обычаем заглушая живость этих воспоминаний, достигло, по-видимому, самого полного господства при Грозном, но именно в эпоху этого же государя обстоятельства оживили признаки потухшей старой жизни. Во время младенчества этого государя неизбежно, по ходу обстоятельств, возникло временно боярское правление, и те, которые уже из потомков вольных отцов сделались холопями, вдруг почувствовали в себе больше свободы и значения. Когда царь взрос, тотчас же показал самодержавные наклонности, но потом скоро, по поводу народных бедствий, оставивших на него впечатление, подчинился влиянию кружка лиц, руководивших им и ограничивавших его произвол. То был период славных дел Ивана, время завоевания Казани, Астрахани, побед над Крымом и Ливониею, издания Стоглава, Судебника, грамот, установлявших самосуд и самоуправление. Сам Иван в письме своем к Курбскому жаловался, что в это время он был под влиянием других и не чувствовал себя самодержавным; а Курбский, одно из лиц, в то время правивших поступками царя, оправдывал такое положение дел и высказывал понятие, что царь и должен управлять не иначе как по совету думных. Скоро Иван сверг эту опеку; он захотел не только сам быть самодержавным, но и утвердить единодержавие на будущие времена твердо и непоколебимо. Он начал ломать все, что только казалось противным единодержавию, все, в чем даже только подозревал независимость. Он жег, казнил и мучил, свирепо истреблял целые семьи, осудил на бойню Новгород за то, что с его именем соединялось много неприятных для единодержавия воспоминаний; он ставил свой произвол выше всего, заставлял самую церковь позволять ему то, чего дозволять она никому другому не должна была, и создавал себе новых слуг единодержавия, обязанных возвышением ему, а не породе и в деле службы единственно по его воле действующих. Все казни сходили ему с рук, потому что меньшинство хотело ограничения самодержавия, а за самодержавие была вся громада народа, для которой противно было всякое разделение власти, чужда всякая сложность, взаимозависимость, — громада, которая нуждалась прежде всего во внешней безопасности и испытала веками, что только при власти единого можно сколько-нибудь ее достигнуть, покорялась этому единому безропотно, без размышления, поверяла его воле вечного Промысла, для этого единого, избранного Небом, хотела жить, ему принадлежать. Борис, правивший Московским государством при Федоре в качестве правителя, потом в звании царя, как воспитанник той эпохи, когда Иван укрепил единодержавие, продолжал его дело. Естественно было за полвека образоваться поколению, которое соображало свои поступки не по святости преданий, не по совести или по чувству долга, а по страху или ближайшим видам собственной выгоды; то было поколение холопей, показавших свое нравственное состояние больше всего добровольною службою ведомому обманщику. Но вот Московская держава окончательно расшаталась. Пришлось решать участь земли своей. Естественно было склоняться в ту сторону, где было более пугающей силы и надежд на выгоды. Такою стороною была тогда сторона польская. Первое сближение с нею тотчас пробуждало уснувшие противосамодержавные побуждения. У бояр, которые теперь стояли на челе правительства, были опасные для самодержавия, горькие семейные воспоминания. Почти у всех покойные цари замучили родителей или ближних родственников. Сам Мстиславский помнил отца своего, насильно постриженного и замученного Борисом, помнил сестру свою, насильно постриженную в монастыре во цвете лет, и зятя царя, Симеона, как говорили, ослепленного Борисом. Князь Воротынский, сидевший по воле Бориса долго в тюрьме, и князь Ив. Ник. Одоевский не забыли, конечно, ни своих собственных несчастий, ни своих знаменитых доблестями отцов, вместе изжаренных Иваном Грозным. Салтыковы считали в своем роде Льва Андреевича с сыновьями, Никиту (отца жившего тогда Ив. Никитича) и Федора; Борис Мих. Лыков был сын почтенного доблестями и умом боярина Михаила Матвеевича, умерщвленного по приказанию Ивана Грозного; Шереметевы помнили дядей своих Ивана и Никиту; Куракины, Бутурлины, Головины считали в числе замученных Иваном своих ближних родных; Романовы и Нагие помнили страдания своего рода от Бориса. Очень естественно было пожелать им всем охранить себя и свои роды от подобного произвола на будущие времена. Естественно было воскреснуть прежним побуждениям, отцов и дедов их. Обстоятельства располагали к этому; Московское государство входило в союз с Польшею, где ограничение монархической власти и свобода аристократического сословия были главнейшими признаками общественного строя.

Польша была московским думным людям достаточно знакома; некоторые бывали в этой стране и пригляделись к свободе тамошних панов, другие знали ее по рассказам. Как ни удалялись по наружности московские люди от Запада, но в то же время усиливалась потребность сближения с ним и усвоения приемов западного просвещения. Иностранцы, говоря вообще дурно о нравственных качествах московских людей, отдают, однако, честь их дарованиям и любознательности некоторых. Несмотря на отсутствие средств к образованию, несмотря на то, что благочестие почитало образованность еретичеством, были люди широко образованные по тогдашнему времени. Князь Курбский, упоминая о жертвах Ивановых мучительств, насчитывает между ними нескольких знатных лиц, приобретших европейскую образованность; любопытен рассказ Маскевича, поляка, бывшего в это время в Москве и познакомившегося с окольничим Федором Головиным, который рассказывал, что брат его желал учиться иностранным языкам и нашел себе двух иноземцев — одного немца, для немецкого, другого поляка — для латинского языка. Эти учители должны были ходить к нему в русском платье, и он оставил после себя много книг и переводов. Таких примеров, конечно, был, не один. О Филарете Никитиче говорит англичанин Горсей, что он составил для него учебную книгу латинского языка. Тогда учиться иноземным языкам и наукам, которые считались также мудростью иноземною, было опасно: сейчас сочтут еретиком, чернокнижником, отщепенцем от веры, а потому если кто, сообразно природным стремлениям к умственному труду и знаниям, хотел учиться, то должен был делать это тайно.

Когда царствовал именовавший себя Димитрием, его окружили и поддерживали люди, расположенные к западному просвещению: один из них, Иван Хворостинин, уже впоследствии, при Михаиле Федоровиче, пострадал за это предпочтение иноземщины и недовольство русскою стариною — за то, за что заслужил расположение Димитрия. Когда благочестивые хранители старины вопияли против всякой попытки изменить известный порядок, всякое знание считали грехом, всякого иноверца — хуже собаки, находились многие, которые хотели вырваться из этих нравственных уз. Замечательно, что Буссов, описывая дурные качества московского общества, укоряет его в пристрастии к иноземным обычаям. Московское государство в начале XVII века носило уже в недре своем Россию XVIII века — две противоположности, две крайности: неподвижность старинной буквальности раскола и легкое, раболепное увлечение западною иноземщиною высших классов. Все, что чувствовало тягость старины, искало освежения в западной цивилизации; оно готово было броситься в объятия полякам, и таких могло быть тогда немало, пока поляки не заставили их одуматься и повернуть назад.

II
Недовольство патриарха. — Присяга Владиславу. — Посольство польских приверженцев «вора» к королю. — Свидание Жолкевского с Яном Сапегою. — Бегство «вора» из-под Москвы. — Снаряжение московского посольства к королю

Заключенный договор бояре отправили на благословение патриарха; с ним пошли и те, которые были в тушинском лагере и первые подали Сигизмунду просьбу о Владиславе. То были: Михайло Салтыков и сын его Иван, князья Василий Мосальский и Федор Мещерский, Михайло Молчанов, Григорий Кологривов, Василий Юрьев; они подошли к патриарху просить благословения. Патриарх, нахмурившись, сказал: «Если в намерении вашем нет лукавства и вы не помышляете нарушить православную веру и привести в разорение Московское государство, то пребудет на вас благословение всего собора четырех патриархов и нашего смирения, а иначе — пусть ляжет на вас клятва от всех четырех православных патриархов и от нашего смирения, и вы будете лишены милости Бога и Пресвятые Богородицы и приимите месть от Бога наравне с еретиками и богоотступниками». Михайло Салтыков начал плакать и уверять, что в нем нет лукавства, что он жизнь готов положить за православную веру. Патриарх, наконец, благословил всех, кроме Михайла Молчанова, убийцу Борисова сына, игравшего недолго роль второго Димитрия. Патриарх всенародно крикнул на него в церкви: «Окаянный еретик! Ты недостоин войти в церковь Бо-жию! Прочь отсюда!»

После договора началась присяга. Она происходила на Девичьем Поле. Там были раскинуты шатры; обе стороны старались как можно роскошнее и праздничнее устроить это важное дело. Перед убранным налоем присягнули в соблюдении договора гетман, а потом польские военачальники за короля, королевича, за всю Речь Посполитую и за ее войско. Потом двое архиереев приводили к присяге русских бояр; за ними присягали служилые люди, гости, а потом уже множество всякого народа. Присяга не окончилась одним днем; на другое утро большой кремлевский колокол созывал народ в собор, потом несколько дней повторялось то же; приводили к ней московских людей бояре и дворяне в присутствии отряженных для того Жолкевским поляков. Сверх того в разные города разосланы были дворяне и дети боярские для приведения к присяге городов с их землями. В окружной грамоте, разосланной Мстиславским по городам, объяснялось, что после низведения Шуйского был вызов выборных людей под Москву, но до сих пор никто из них не явился, а между тем гетман Жолкевский стоял под Москвою, и при нем русские люди с Салтыковым, — поэтому все духовные и мирские люди всего Московского государства присудили просить на царство Владислава, королевича польского, но с тем, чтобы он принял греческую веру. Везде присягал обманутый таким образом народ, и присягал в уверенности, что Владислав примет греческую веру. Присягать на верность царю католического вероисповедания никто не был расположен на Руси, кроме таких, для которых важнее и дороже всего на свете были их личные выгоды. Но как ни много было тогда склонных ко всякого рода обманам, вынуждаемым страхом или выгодами, вера и для них была такая святыня, за которую и они преображались в доблестных героев.

В продолжение переговоров «вор» и его шайка не делали нападения на Москву. Дожидались, чем окончится посольство к королю. Гетман очень дорожил добрым согласием с Сапегою и своими соотечественниками воровского табора. Когда они жаловались, что тотчас по приходе гетмана царское войско сделало нападение на Москву, а Салтыков был в ней посланным от гетмана, Жолкевский не только запирался и уверял, что Салтыков ходил без его дозволения, но еще соглашался, что Салтыков за это достоин наказания и только по настоящим обстоятельствам следует ему простить. Гетман просил ждать, что привезут от короля посланцы; уверял, что не приступит ни в каком случае к решительному делу с Москвою без совета с паном Сапегою, а о «воре» отзывался в ответе своем с уважением и титуловал его царским величеством*.

______________________

Рук. II. П. Б., 31.

______________________

Это посольство воровского табора держало под Смоленском переговоры в первых числах августа. «Вор» прислал королю письмо и просил не мешать ему покорить Москву и за это делал лестные обещания: «Мы, — писал он, — принимаем на себя и ручаемся нашим царским словом, как только овладеем столицею, тотчас заплатить в казну Речи Посполитой триста тысяч, потом в течение десяти лет будем платить каждый год по триста тысяч зл[отых], сверх того должны будем в течение этого времени платить королевичу каждый год по сто тысяч зл., обещаем на наш собственный счет возвратить Короне Польской Ливонию, обещаем помогать казною нашею польскому королю в приобретении шведской короны, и пока будет продолжаться эта экспедиция, доставлять ему способных к битве из нашего народа до пятнадцати тысяч, и кроме того обязуемся помогать против каждого неприятеля. Относительно недоразумения, которое возникло между нами и королем польским по поводу Северской земли, мы не отрекаемся от того, чтобы, севши с Божией помощью на престоле предков наших, уговориться об этом через своих великих послов, дабы показалось, что кому принадлежит по справедливости». Паны в королевском совете рассудили, что странно было бы оказать помощь «вору» в овладении Москвою, когда та же Москва готова отдаться Польше; притом нашли, что бесчестно будет для короля помогать человеку неизвестного рода, не царской крови, да притом не видно, чтоб в Московском государстве была у него большая сторона. Призвали послов, сообщили им это и заметили, что неприлично им являться от обманщика к королю.

— Мы не запираемся, — сказали послы, — что человек, который себя называет Димитрием, неизвестно кто таков, но вы знаете много примеров, когда Бог возвышал людей из низкого звания, как, например, Саула и Давида. Что спрашивать: кто он и откуда он? Мы отвечаем: орудие Божие он! Счастлив, кто не противится воле Божией.

— Что вы сравниваете вашего вора с Давидом! — сказали паны. — Это мерзко и гнусно. Вор обещает то, чего отдать не может. Что нам с ним толковать, когда Москва присоединяется к нам посредством избрания Владислава и присягает ему добровольно! Вы оставьте ваше дело, служите королю своему, а не вору, а иначе вам придется вести войну и с нашим, и с московским войском.

— Бояре, — сказали послы, — хоть и сносятся с гетманом об избрании Владислава, а попробуйте заикнуться им насчет уступки московских провинций Польше. Увидите, что они скажут! Более будет вам славы, если посадите на престол человека неизвестного, просящего о спасении. Весь свет этому изумится. Князь московский будет данник Польши, чего не было ни слыхано, ни видано. Разве мало пользы — такое царство держать в неволе? Надобно эту птичку подщипать! Наш теперь не может явно уступать земель, пока не сядет на престоле, а то Москва от него отойдет. Но ведь Рязанская и Северская земли уже нам отданы с позволения бояр, находящихся при Димитрии; следовательно, эти земли теперь уже в руках у поляков и не могут быть отняты. Москва крепче будет во власти Польши с Димитрием, чем с Владиславом. Московский народ привык жить под рабством. Ему нужно именно такого царя, как наш, а не Владислава; он все сделает, что наш ему велит, он привык повиноваться одному. Владислава принимают на царство с условиями и держать будут на царстве с условиями, а Димитрия мы посадим на престол без всяких условий, и он все будет делать для Польши.

— Правда, — сказали паны, — народ московский любит рабство и не терпит свободы, готов переносить всякое тиранство, но только от своих природных государей, а не от воров. Пример мы видали на первом воре. Если возвести вашего нового вора, то надобно вести войну; а не думайте, чтобы можно было легко усмирить и покорить такое пространное государство. А Владиславу оно добровольно отдается.

После таких рассуждений послы объявили, что поляки, служащие у названого Димитрия, отойдут от него, только пусть им дадут ассекурацию на сумму, составляющую двадцать четвертей, с удержанием в залоге Северской и Рязанской земли: эта сумма должна им выплатиться по занятии Москвы поляками, а если не случится Польше удержать за собою Московское государство, то пусть им заплатят из коронных доходов по 30 злотых на конного воина, считая войско вышедшим в числе девяти тысяч, а на будущее время по состоящему в наличности числу 6200; сверх того единовременно по 10 зл. на конного; пусть король простит им все инфамии, к которым многие были присуждены прежде за разные преступления в отечестве; пусть король примет в милость также донских Козаков и наделит их жалованьем из московских доходов.

Им отвечали: «Невозможно платить вам из коронных доходов за то, что вы, без воли Речи Посполитой, нарушая народные права, вторгнулись в чужое государство и служили у обманщика. Условия могли бы предложить вы, если бы за вами была какая-нибудь сила, а у вас ее нет, и вы ничего не сделали, не завоевали Москвы, да и Рязанской и Северской земли еще не заняли, хоть и хотите взять в залог».

Послы воротились неудовлетворенными. Но 13 августа Жолкевский, вообще не желавший раздражать соотечественников, послал им ассекурацию, в которой обещал служившим у Димитрия уплату за прежнюю службу наравне с теми из их братии, которые прежде перешли в королевское войско и сражались под Клушином, если и они, как те, теперь же примкнут к королевскому войску*.

______________________

Bibl. Kras., В. 23.

______________________

Эта ассекурация не успокоила поляков воровского табора. Они снова затевали напасть на столицу. Их располагало к этому то, что они слышали: черный московский народ склонялся лучше покориться тому, кто носил имя их природного царя, чем полякам. Странно покажется, каким образом тушинский царик мог снова иметь много сторонников и внушать страх после того, как вся Русь так крепко восстала против него за поблажку полякам и дружно содействовала Михайлу Скопину-Шуйскому. Между тем теперь не только московская чернь, но и города стали склоняться к обманщику. 19 августа приезжали в его обоз с повинною от Суздаля, Владимира, Галича, Ростова. Сам «вор» вовсе не был, как прежде, предприимчив и самоуверен; он помнил Тушино. Теперь в его стане московские люди против него волновались, видимо хотели предать его, и в тот самый день, когда к нему пришли с поклоном от нескольких городов, он убежал из обоза в Симонов монастырь, оттуда хотел бежать подальше, но Сапега послал к нему маршала и уговорил не терять мужества; названому Димитрию Сапега обещал свое содействие, уверял, что поляки ни за что не покинут его, и если он не верит своим москвитянам, то пусть окружит себя одними поляками.

Бояре узнали о замыслах в воровском таборе и упрашивали Жолкевского, чтобы он отвел поляков от «вора» и расправился с ним окончательно оружием заодно с москвичами. Гетман послал на письме такой совет Сапеге. Последний собрал в коло своих полковников и ротмистров; прислал к ним и «вор» своих двух — Ивана Грекова и Нехорошего. Рыцари дали Жолкевскому ответ, в котором повторяли уже много раз сказанное ими, что их привела в Московскую землю любовь к славе, а об избрании королевича Владислава выразились так: «Мы радуемся, что королевичу его милости отдалась столица, только не знаем, будет ли какая-нибудь польза от этого отечеству; а мы, вошедши в эту землю защищать справедливые права их величеств царя и царицы и сделавши для них много хорошего, не посрамим славы своего народа, не отступим от царя, и ни на что вы нас не согласите без его воли».

После такого ответа гетману ничего не оставалось, как идти с оружием против своих. Когда увещания не брали, он двинул 25 августа войско свое, обогнувши Москву. Мстиславский вывел к нему пятнадцать тысяч на помощь. И Сапега с своей стороны вывел против них свое войско. Готово было, в виду побежденных москвичей, вспыхнуть междоусобие у победителей. Жолкевский, чтобы не допустить до такого соблазна, хоть и принял воинственный вид, но послал еще раз к Сапеге и приглашал его на свидание с собою. «Я ничего такого не сделал, — говорил Жолкевский, — что бы послужило во вред приобретенным кровью правам пана Сапеги и его рыцарства».

26 августа Сапега выехал; и Жолкевский к нему выехал. Оба войска стояли друг против друга, ожидая, чем кончатся переговоры вождей.

Сапега сказал Жолкевскому: «Я было хотел составить генеральное коло, чтобы соединить оба войска, польское и царское, и привести к согласию, но помешали этому ваша милость, пане гетмане, выступивши с своим войском против своей братии».

Гетман хотел убеждать Сапегу и доказать ему несправедливость стороны, которой он держится, но Сапега перебил его и сказал: «Я не могу входить в разговоры с вами; прежде извольте приказать вашему войску отступить, а то, видите, уже начинаются герцы между нашими и вашими».

Жолкевский дал знак — войско отодвинулось; то же сделал и Сапега. Жолкевский и Сапега разговаривали, сидя на конях, в поле, вдали от войска; около них разъезжали полковники. Сперва было вожди не поладили и уже стали разъезжаться, но потом съехались снова, поговорили и порешили: Сапега не станет мешать Жолкевскому и, следовательно, своему королю; Жолкевский, с своей стороны, постарается, чтобы царик был обеспечен и удовлетворен, но, главное, Жолкевский обещал удовлетворить рыцарство.

Вожди разъехались. Вечером в тот же день Жолкевский прислал Сапеге на письме условие о царике. Именем короля своего коронный гетман обещал называющему себя Димитрием Самбор или Гродно с дозволения Речи Посполитой, если Димитрий окажет желание быть довольным этим. Рыцарство Сапеги собралось 26 августа, и генеральное коло порешило, что оно согласится поладить с коронным гетманом и оставить Димитрия, если только вознаградит король войско за ту службу, — которую оно прослужило Димитрию.

Послали от генерального кола к названому Димитрию двух — Быховца и Побединского, которые так ему говорили: «Король вашей милости дает Самбор или Гродно, что сами выберете; соглашайтесь, ваша милость, приступить на договор с гетманом, а то, видите, уже столица отдалась королевичу; трудно завладеть столицей».

Чрезвычайно оскорбительно должно было показаться «вору» это предложение, особенно после того, как он сам недавно хотел бежать, а его останавливали поляки и обещали стоять за его права. Говорят, в порыве первой досады он сказал: «Да лучше я буду служить у мужика и кусок хлеба добывать трудом, чем смотреть из рук его величества!» Жена его в раздражении сказала тогда этим депутатам: «Пусть король Сигизмунд отдаст царю Краков, а царь ему из милости уступит Варшаву».

Боярское правительство тотчас вошло в приязненные отношения с Сапегою, послало к нему боярина Нагого и просило привести русских людей, находившихся у него в ополчении, к присяге Владиславу.

Царик думал было еще держаться подле Москвы и заперся в Угрешском монастыре*.

______________________

Zycie Sap., II, 223.

______________________

Тогда гетман выпросил позволение у бояр пройти с войском через Москву: он хотел захватить «вора» в монастыре. Но «вор» не попал впросак: какой-то изменник москвич предупредил его, и он убежал вместе с женою, женскою прислугою и с козацким атаманом Заруцким, в сопровождении отряда донцов, в Серпухов, а потом в Калугу; не успели почти ничего увезти с собою. Жолкевский воротился назад на Девичье Поле. Этот проход через Москву внушил тогда доверие к полякам. Войско, вошедши в столицу, не воспользовалось входом и не захватило ее. Бояре, бывшие при названом Димитрии, прибыли в Москву и присягали Владиславу. То были Михайло Туренин, князь Федор Долгорукий, князь Алексей Сицкий, князь Федор Засекин, Александр Нагой, Григорий Сумбулов, Федор Плещеев, дьяк Петр Третьяков и другие.

Пиры сопровождали изгнание «вора». 29 августа Жолкевский у себя в лагере угощал роскошным обедом бояр и дворян, а в заключение, по обычаю века, всех от мала до велика наделил подарками — кому коня, кому саблю, кому чашу подарил; за недостатком своего он брал у ротмистров и дарил москвичей. Через несколько дней, 2 сентября, князь Мстиславский угощал у, себя в столице гетмана и многих польских военачальников. Обед этот, по свидетельству очевидца, происходил в трех комнатах собственного дома Мстиславского, и тут-то русские перед поляками щеголяли своими медами, которых поставили множество сортов, и своими соболями, которыми, по обычаю, дарили гостей. С Сапегою последовало, по-видимому, согласие; на коле генеральном, 31 августа, сапежинцы положили оставить «вора», сойтись с Жолкевским, но с тем условием, чтобы он дал им от имени короля ассекурацию в уплате жалованья и вместе с тем обязался защищать их как равных себе, если бы король не признал гетманской ассекурации. Положили ждать уплаты до Михайлова дня в сентябре. Наконец, по освобождении Москвы от воровского полчища, Жолкевский потребовал от бояр, чтобы русские отправили к Сигизмунду посольство, как было постановлено вначале. Это посольство должно было состоять из выборных всей земли, от всех чинов народа. Заправлял всем польский гетман. К нему тогда подделался было Василий Голицын, человек хитрый, двоедушный, умевший обмануть. Он прикинулся ревностнейшим сторонником польского господства, разливался слезами и говорил: «Мы будем просить королевича, чтобы он принял греческую веру, но хоть он не примет, мы все-таки будем ему прямить. Мы ему крест целовали. Он наш государь». Это понравилось гетману, и он писал королю, что Голицын добрый и надежный человек. Гетман поручил ему набрать товарищей, и Голицын подобрал себе таких, что хотя они казались представителями земли Русской, но в сущности приняли свои обязанности по воле Голицына. Гетман настоял, чтобы ехал в числе послов митрополит Филарет. Ему хотелось удалить из Москвы этого опасного человека и иметь в руках своих. Гетман слышал, как тогда уже поговаривали, не выбрать ли в цари Филаретова молодого сына, Михаила. Желание гетмана в этом случае было, однако, согласно и с желанием патриарха. Бояре собрались на совет в Кремле и, сообразуясь с волею гетмана, назначили послами: из духовенства — митрополита Филарета, из бояр — князя Василия Васильевича Голицына, из окольничих — князя Данила Ивановича Мезецкого, из думных дворян — Василия Борисовича Сукина, из думных — дьяков двух: Томилу Луговского и Сыдавного Васильева, бывшего в прошлый год в Швеции, десять человек стольников и думных дворян, 41 человек дворян из городов, по большей части по одному из города и из немногих, именно из тех, которые были на театре войны с Польшей, по два из Смоленска, Вязьмы, Дорогобужа, Брянска да по два из двух новгородских пятин; сверх того назначен был один стрелецкий голова, девять подьячих, один от гостей, пять торговых людей и семь человек стрельцов; с ними была свита провожатых и людей посольских 293 человека, как будто бы представлявших другие сословия. Это посольство получило наказ, в котором возобновлялись требования, отклоненные временно Жолкевским, чтобы Владислав непременно крестился в греческую веру, и при этом указывалось, у кого ему принимать крещение, именно у митрополита Филарета, притом прежде своего прихода в Москву, чтобы его можно было встретить патриарху и всему духовенству со крестами и чудотворными иконами; требовали, чтобы, царствуя в Москве, новый царь женился на православной, чтобы не ссылался с папою о вере, не принимал от него благословений и чтобы в свое царствование не допускал в Московское государство учителей римской веры. За отступление от веры в католичество русских, какого бы звания они ни были, следовало казнить смертью, а их имения и имущества брать на государя; требовалось также, чтобы новый царь не приводил с собою много поляков. Относительно веры послам не дозволялось входить в состязание с духовными по религиозным вопросам, а велено настаивать на том, что все прежние государи были греческой веры, и указывать на пример самого Сигизмунда, который, быв прежде протестантом7, восходя на престол польской католической страны, принял, однако, римскую веру; послам внушалось не только не поддаваться ни на какие отговорки поляков, но не соглашаться даже на то, чтобы Владиславу креститься в Москве; они должны были настаивать, чтобы он непременно принял греческую веру в Смоленске и вступил на царство уже православным; в конце концов, в случае решительного несогласия поляков, послам предоставлялось предложить самому Сигизмунду и сыну его писать об этом самому патриарху с собором, к боярам и ко всей земле; от себя же в таком случае внушалось им сказать, что они, как послы, не получили от собора и от всей земли на то приказа. Точно так же надлежало поступать и в остальных статьях, кроме статьи о женитьбе, которая была смягчена тем, что предоставляли Владиславу об этом деле впоследствии советоваться с патриархом и с боярами, но ни в каком случае не допускали его жениться самовольно без совета с ними. Вообще же послы должны были стараться, чтобы Владислав скорее приехал в Москву; при этом бралось в расчет то, что как скоро королевич будет в Москве, то невольно станет для русских залогом против польских покушений.

Послы отправились, а Жолкевский между тем уже получил от Сигизмунда тайное приказание, привезенное изменником русским, Федором Андроновым, склонять Москву и Московское государство к присяге на имя Сигизмунда, а не на имя Владислава.

III
Совещание в королевском стане под Смоленском. — Консидерации, привезенные Андроновым. — Занятие Москвы польским войском. — Отъезд Жолкевского

В то время как Жолкевский бился изо всех сил, чтобы склонить москвичей к договору и приобрести себе славу, король под Смоленском слушал речи соперника гетмана, брацлавского воеводы Яна Потоцкого и его брата, королевского покоевого Стефана. Они особенно представляли королю, что договор, заключенный Жолкевским, не должен иметь силы. Много действовала здесь и зависть; брацлавскому воеводе было досадно, что сам он не мог взять Смоленска, тогда как Жолкевский может теперь хвалиться, что взял столицу и с нею все царство Московское. Потоцкий желал повернуть дело так, чтобы не вышло по договору гетмана. Он представлял: «Опасно отдать Владислава варварскому народу, с малым отрядом поляков и литовцев, как этого москвичи требуют, да еще и войско вывести из Московии. Они нарочно того хотят в тех видах, чтобы юноша, оставшись без всякой защиты, был отдан на волю их варварству. Жизнь королевича будет всегда под страхом: словно меч будет висеть над ним на волоске. Пусть лучше король до конца оружием поработит москвитян, теперь уже разоренных и потерявших силу от междоусобий; пусть теперь победитель сам наденет корону и даст побежденным закон; больше чести королевичу получить эту корону от рук отца, чем от плутов москвитян».

Другие паны прибавляли: "Король не может без нарушения присяги Речи Посполитой делать уступок москвитянам. Король явно, с согласия сейма, сначала польского в Люблине, а потом литовского в Вильне, отправился в московский поход, и теперь он должен служить общественному благу, а не делу своего семейного возвышения; поэтому, что бы он ни приобрел оружием, — все это он должен отдать государству, а не одним своим детям. Так король уже обещал, и его воля сообщена провинциальным сеймикам, и письма от него посланы к сенату и послам. Если теперь Владислава отправить на московский престол, то это подаст сейчас предлог к беспокойствам в Польше и Литве; вспыхнут еще не совсем потухшие искры междоусобной войны, возникнут подозрения, станут толковать, что король хочет присвоить самодержавную власть и для этого-то приобретает для сына чужое сильное царство, чтобы, утвердившись таким могуществом, привести в действие свои намерения. Прежде надо было спросить сейм: дозволит ли он отправить Владислава, польского принца, на московский престол? — Этими внушениями паны принудили короля освоиться с мыслью, что Жолкевский поступил неправильно, заключив договор; что на Московскую землю следует смотреть как на край, завоеванный польским оружием, а вовсе не так, как на свободное государство, выбирающее на своей престол польского королевича.

Противники Потоцкого доказывали, напротив, что Владислава нужно послать в Москву, потому что это успокоит землю, иначе она станет волноваться; но и они не соглашались с теми требованиями русских, которые Жолкевский сам не мог принять и отослал на решение короля; они советовали отправить московских послов на сейм; таким образом, по крайней мере, король сложит с себя ответственность в таком важном деле. Были такие, что думали согласить противоположности, сделать так, чтобыи Владислав был-таки московским государем, а Московское государство находилось под властью у поляков. «Пусть Владислава отправляют в Москву, — говорили они, — но пусть он будет там такой государь, как господарь волошский, зависимый от Польши». Некоторые рассуждали так: «Неужели это избрание кто-нибудь из москвитян может назвать добровольным, когда оно произнесено с поднятою над их горлом саблею? Если бы им королевич в самом деле полюбился, так они выбрали бы его тогда, когда были сильны; а то — за Шуйского шли умирать против гетмана, а как он их разбил, тогда они видят, что мы их завоюем, — пустились на хитрости и выдумали выбирать королевича. Что же, они нас провести хотят? Зачем же, избирая нашего королевича, вступая с нами в дружбу, требуют непременно, чтобы королевич крестился в греческую веру и чтобы поляков не вводить, не принимать на службу и не помещать их на границе? Креститься велят христианину; следовательно, нас не считают христианами: хорошо же расположение к нехристям! И хорошо они думают о будущем царе, если полагают, что за кусок хлеба он согласится быть ренегатом и потерпеть поругание у всех народов, даже у них самих! И зачем же бояться поляков, не пускать их, когда с ними входят в любовь? Как же это? Польского королевича берут себе в цари, а поляков боятся!» Друзья Жолкевского, как и он сам, двоили: говорили, что договор, постановленный им, нужно соблюдать, но в то же время опровергали этот договор по частям и не располагали совершить избрание Владислава так, как желали московские люди*.

______________________

Kobierz., 338 — Bibl. Kr., В. 16.

______________________

Канцлер Лев Сапега, сторонник Жолкевского, в общих словах говорил, что нужно держать слово, данное москвитянам, но в то же время старался угодить королю и соглашался с его взглядами.

Доводы Потоцких сходились с собственными убеждениями Сигизмунда. Находясь под влиянием иезуитов, этот король ясно понимал недельность воцарения сына на московском престоле. Он предвидел, что Владислав, избираемый поневоле, не усидит на нем и его воцарение ничего не произвело бы, кроме новых кровопролитий. Гораздо благоразумнее казалось воспользоваться теперь же расстроенным состоянием Московского государства, овладеть им, присоединить ко всей Речи Посполитой, порешить вековой спор между двумя соперничествующими державами и отвратить от Речи Посполитой опасность в будущем, которую тогда уже многие зрелые умы, подобно Сигизмунду, предвидели, понимая, что история так поставила отношения между Польшею и Московским государством, что если первая не уничтожит последнее, так последнее уничтожит первую. Даже в династическом отношении Сигизмунд должен был предпочесть этот путь. Если ему, как отцу, хотелось, чтобы сын его царствовал, то он мог более надеяться, что поляки, в благодарность за его бескорыстие и великий подвиг расширения пределов Речи Посполитой, изберут на престол того же Владислава и он будет владеть не только Москвою, но и Польшею. И вот, после совещания, происходившего 12 августа, король послал Андронова к гетману с письмом и консидерациями, где излагались те основания, какие представляли Потоцкие, и между прочим было сказано: «Мы обещали уже, что в этом деле не ищем своих частных выгод, а ведем дело для пользы Речи Посполитой. Если теперь без согласия чинов сделать решительный шаг к воцарению Владислава, это значит возбудить новое смятение; значит, чужое государство успокаивать, а свое подвергать беспорядкам. Притом королевич слишком молод, и для устроения такого обширного государства нужно более опытности и знания. Отдать королевича этому народу, вероломному по причине религии, грубых обычаев, упрямого сердца, развратных нравов, у которого суровость заменяет право, рабство стало природою, — значит испортить молодую натуру королевича, лишить его воспитания и самую жизнь его подвергать опасности. Если они избирают королевича на престол, то почему же и королю не идти к столице, почему им не хотеть бы управляться королем? Пусть пан гетман обратит на это внимание и переговорит с Салтыковыми и с другими, ведающими это дело. Впрочем, если такова Божия воля, если королевич, по согласию всех, вступит в совершенно успокоенное государство, король от этого не прочь, но не иначе как сдержавши свое слово перед Речью Посполитой, то есть по воле всех чинов государства, и притом тогда, когда королевич достигнет зрелого возраста и Московское государство совершенно будет вне опасности».

Андронов прибыл с этим наказом уже поздно, 20 августа, по заключении договора. Жолкевскому, как поляку, быть может, и самому было бы приятно, если бы Московское государство, вместо избрания польского королевича в цари, могло быть присоединено к его отечеству; но с его силами это совершить было трудно; дело было уже сделано, и он понимал, что тут, между прочим, действует зависть его соперников, которые нарочно допустили его заключить договор, чтобы потом сделать его недействительным и умалить заслуги гетмана. Объявлять об этом было невозможно. Еще прежде Салтыков говорил ему, что возвести на престол Владислава было нелегко, а если народ узнает, что Сигизмунд хочет быть сам царем, то начнется большое кровопролитие. Польскому военачальнику ничего не оставалось, как скрыть послание своего короля Сигизмунда, показывать вид, что на московском престоле будет сидеть избранный в цари королевич, а между тем оставить и упрочить в столице военную силу. Обстоятельства могли по наружности оправдывать в глазах московского народа такую меру. Бегство «вора» не покончило дела с ним. «Вор» все еще оставался знаменем для недовольных, и их было много. Московская чернь продолжала роптать, не доверяла полякам и не показывала желания признавать царем польского королевича. Лица, которые перешли от «вора», не увидели ласкового и дружелюбного приема со стороны своих собратий. Не хотели допустить их в совет, не хотели признавать званий, в которые их пожаловал названый Димитрий. Жолкевский, напротив, принимал их с особенною ласкою, упрашивал думных людей помириться с ними и забыть прошлое. «Это, — представлял он, — будет заохочивать и других отставать от „вора“; напротив, если вы с ними станете обходиться сурово, то и те, что теперь отстали от „вора“, опять туда же убегут». Но думные люди на это говорили, что достаточно, если их не наказывают, а они их равными себе ни за что не считают и в совет не примут*.

______________________

Pism. Zolk., 82.

______________________

От этого из передавшихся от «вора» некоторые нарушили данную присягу и обратились к нему снова. Так поступил Федор Плещеев и за то сделан был от имени царя Димитрия воеводою в Серпухове. Были и такие, которые не отдавались «вору» и не хотели, однако, повиноваться королевичу; всего больше было таких, что хоть и покорились наружно обстоятельствам, но отнюдь не чаяли добра от выбора иноземца на престол, да еще из Польши. Федор Андронов в сентябре, в письме своем к канцлеру Сапеге, говорит, что редкий тогда не был бунтовщиком. Дело избрания Владислава скроилось наскоро и по принуждению. Как только войско польское удалилось бы — противные побуждения непременно взяли бы верх. Те, которые искренно желали Владислава, составляли меньшинство. Кроме носившего имя Димитрия, у низложенного и постриженного Шуйского была также своя сторона, и та могла возрастать по мере того, как возрастало у русских отвращение от поляков.

В таких обстоятельствах естественно возникла мысль — оставить в Москве, польское войско. Бояре сами первые изъявили Жолкевскому эту мысль. «Как только польское войско отдалится, — говорили они, — чернь взволнуется; вор из Калуги опять подойдет к Москве, и его впустят в столицу». Были перехвачены письма, из которых увидали, что благоприятели «вора» только того и ожидали, чтобы войско польское удалилось и тогда можно будет сдать Москву названому царю Димитрию.

Поляки в лагере сперва с радостью, единодушно приняли предложение бояр занять город. 16 сентября референдарий литовский Александр Гонсевский был послан из польского стана в Москву, чтобы вместе с уполномоченными от боярского правительства расписать полякам помещение. Вдруг один монах ударил в колокол; народ всполошился, начали кричать, что поляки по-неприятельски входят в столицу. Тогда бояре испугались народного движения и стали просить польских военачальников пообождать дня три. Оказалось, что народ возбуждали люди партии Шуйского. По этому поводу ожесточение бояр против Шуйского до того дошло, что они уже поговаривали, не перебить ли весь род их. Защитником Шуйских стал тогда гетман. Он объявил боярам, что король Сигизмунд как только узнал о низложении Василия, то приказал Жолкевскому беречь его и не допускать над ним и над его родом насилий. Патриарх тайно благоприятствовал Шуйскому и предлагал сослать его в Соловки; он надеялся, что в этой отдаленной стороне Шуйский будет безопасен до поры до времени, а потом с помощью своих сторонников опять станет царем. Но не так сделали бояре, как хотелось патриарху. По просьбе Жолкевского они отдали ему в распоряжение ненавистную семью. Гетман тотчас приказал взять из Чудова монастыря братьев Ивана и Димитрия с женою и отослал их с поляком Неведомским в Белую, чтобы препроводить потом в Польшу; сверженного царя послал в Иосифов монастырь, а его супругу — в суздальский Покровский монастырь.

Гетман, сначала охотно согласившись на впуск войска в столицу, потом впал в раздумье. Приходилось решить так или иначе: или совсем отходить от Москвы, или занимать ее; в поле долее оставаться нельзя было, становилось холодно. Жолкевский находил, что неудобно ставить войско в Москве, большом городе, где в тесноте во время возмущения, которого всегда можно было ожидать, московские люди врасплох могут истребить поляков. Но уходить с войском вовсе от Москвы — значило оставить на произвол судьбы так ловко поведенное дело и дать возможность собраться и усилиться противодействию, которое неизбежно должно было вспыхнуть. Жолкевский был уверен, что как только сделается известным, что Сигизмунд для себя, а не для сына упрочивает Московскую землю, то весь московский народ вооружится. Жолкевский выбрал средину. Уже войску расписаны были помещения в Кремле, Китай-городе и Белом городе, как вдруг гетман собрал военный совет и стал говорить в таком тоне: «Правда, я сам прежде был такого мнения, чтоб поставить войско в городе, но теперь, осмотревшись, нахожу, что нужно другое; я не могу при таком стечении людей открыть причины, которые меня к этому побуждают, а вы отрядите ко мне депутацию из двух человек от каждого полка, и я им все объясню».

Так и сделалось. В гетманском шатре было по двое депутатов от каждого полка, и Жолкевский говорил им так: «Москва город огромный. Государство Московское все свои суды отправляет в замке, и там управляются провинции своими приказами. Мне назначают помещение в замке, по-ихнему в Кремле, другим в Китай-городе, иным в Белом городе. Пропасть народа сходится в Кремле по делам; иной раз тысяч тридцать или двадцать. Выбравши удобное время, они под таким предлогом войдут в замок, возьмут его и меня погубят, и вы также не уцелеете; к тому же у меня пехоты нет; все люди неспособные к пешему бою, а у них во власти и стены, и ворота. Вспомните, что было при Димитрии; сколько наших тогда пропало! То же грозит нам и теперь. А мне кажется, лучше будет, если войско расположится по слободам, около столицы. Тогда столица будет у нас как бы в осаде; посмотрят вокруг себя и не посмеют подняться». Те, которые недавно пришли из Польши, соглашались с советом гетмана и находили, с своей стороны, действительно опасным расположиться в столице; но не понравилось это полку Александра Зборовского, который прежде находился при «воре» и три года старался добыть столицу. Теперь занять столицу казалось ему исполнением давних стремлений. Депутат от этого полка, Мархоцкий, возражал: «Ваша милость, милостивый пан, напрасно думаете, что Москва теперь так же сильна, как при Димитрии, а мы так слабы, как те поляки, что приезжали тогда на царскую свадьбу. Спросите москвичей: они скажут, что со времени прихода Рожинского до настоящего времени у них погибло одних детей боярских до трехсот тысяч. Если ваша милость сомневаетесь и боитесь поставить целое войско в столице, поставьте там по крайней мере наш полк: мы уже решились на то, чтобы или смерть, или награду за службу нашу получить в Москве. А что ваша милость думаете расставить в слободах войско, то это значит ввести его в большую опасность, чем если бы оно было в самом городе. Мы только что подружились с Москвою и уже так ей доверились, что большая часть наших ходит в Москву и в Кремль когда захочет; и в Кракове больше наблюдается осторожности! Теперь вообразите, что будет, когда поставите войско в слободах; наши станут ходить в город, да еще без оружия; москвичи коварны, выберут такое время, когда большая часть нашего войска будет в городе, запрут ворота, возьмут в плен тех из наших, которые заберутся в город, а остальных отобьют от своих стен и прогонят. Нет, уж лучше и безопаснее ваша милость сделаете, если как можно далее уведете войско от столицы».

Жолкевскому не понравился тон, с каким говорил Мархоцкий. Он закричал на него: «Я не вижу того, что видите вы; не угодно ли вашей милости быть гетманом; я вам уступлю свое начальство».

«Я не хочу начальства, которое принадлежит вашей милости, пан, — сказал Мархоцкий, — не стану надоедать вам более своими убеждениями, но уверяю вас, если только ваша милость не поставите войска в столице, то и трех недель не пройдет, как Москва изменится. Я же от всего полка моего могу вашу милость уверить, что мы не будем ждать еще трех лет под столицею и добывать ее».

Спор тут решен был боярами. Четыре человека заправляли у них всем этим делом и настаивали ввести королевские войска в столицу. Патриарх сильно противился, посылал к боярам умолять их не пускать латинян в город и приглашал бояр к себе на совет. Бояре знали, что патриарх будет упорно стоять против их намерения, а между тем сам имеет власть и влияние, и потому хотели отделаться от него и покончить свое дело без него; но патриарх отправил к ним сказать, что если они к нему не придут, то он сам к ним придет со всем духовенством. Если б это так случилось и народ узнал бы об этом, то всякий понял бы дело так, что церковь не хочет того, что делают бояре; тогда народ поднялся бы окончательно. Бояре не допустили торжественного шествия к себе духовенства, а сами отправились к патриарху и застали у него лиц из дворян и служилых людей, не разделявших, как и он, намерения пустить поляков в столицу. Сыпались разные упреки и подозрения; одни говорили: «Гетман объявил, что пришел с войском защищать нас от вора; зачем же не ведет против него свои войска? Зачем же хочет в Москве поселиться? Значит, нас отсюда высылают на войну, а жены и дети наши останутся на произвол у поляков в Москве!» — Другие же говорили: «Что же это за защитники? Царем у нас хочет быть гетман, что ли?» На Жолкевского были явные причины роптать. О примирении его с Сапегою толковали так, что Жолкевский не хотел идти на своих и, будучи сам поляком, примирился, с своим земляком насчет Русской земли. От Жолкевского требовали, чтобы он сам лично шел на «вора» в Калугу, а Жолкевский, прогнавши «вора» от Москвы, не только не преследовал его далее, не старался уничтожить, но еще послал к нему одного из своих панов, Валевского, уговорить и обещать ему от Сигизмунда удел и содержание, приличное тому сану, который он носил, и только в крайнем случае совершенного непокорства королевской воле грозил усмирить его оружием. Многим такое обращение с «вором» казалось оскорблением для Московского государства, которое так доверчиво положилось на польского военачальника. Поднимались голоса вообще против присяги Владиславу; доказывали, что все это обман, что поляки не друзья, а враги, хотят вконец разорить Московскую землю. Мстиславский как умел опровергал их и доказывал, что именно для защиты от «вора» и нужно впустить польское войско в Москву. Тут приехал к нему князь Василий Черкасский и известил, что от гетмана прибыл Александр Гонсевский — просить, чтоб Мстиславский с боярами вышел из собрания повидаться с ним. Последний сказал: «Гетман готов идти против вора, но остановка за русскими. Пусть только московское войско будет готово и выйдет в поле; польское сейчас же присоединится!» Мстиславский попросил с собою Гонсевского идти в собрание, где он повторил то же, что сказал Мстиславскому. «Видите ли, — говорил Мстиславский, — поляки если и будут в Москве, то не в большом числе; а всего будет их столько, сколько потребно для зашиты города от вора, остальные с нашими пойдут на войну. А нам нельзя нарушить крестного целования, и мы должны умереть за того, кого царем себе выбрали. Мы отправили послов к королю. Так надобно ждать, а не изменять». Несмотря на все представления, патриарх все-таки говорил против введения войска; тогда кто-то из бояр заметил ему: «Дело твое, святейший, смотреть за церковными делами, а в мирские не следует тебе вмешиваться. Исстари так ведется, что не попы управляют государством». В заключение каких-то четырех лиц, особенно кричавших против впущения польских войск, Мстиславский приказал схватить и посадить в тюрьму.

На другой день те, что вместе с патриархом вооружались против впущения войск, сошлись с боярами и отправились к гетману. Жолкевский жаловался, что на него взводят разные клеветы, оправдывался, изъявлял готовность идти против «вора» и не показывал охоты вводить войско в столицу. Сами бояре уговаривали его исполнить это и представляли крайнюю необходимость ввода. «Как только войско отойдет, — говорили они, — то черные люди призовут „вора“, столица попадет в его руки; тогда прольется много крови и нас всех перебьют; такому делу был не один пример. Так и недавно сталось с Шереметевым: его при Шуйском убил народ во Пскове, где он был воеводою». Против собственного желания, Жолкевский, уступая только желанию временного правительства, решился ввести войско в Москву. Салтыков, Шереметев, Голицын и дьяк Грамотин ездили посреди народа и уговаривали не тревожиться. Взволнованная толпа немного укротилась. Гетман начал вводить войско. В Белом городе поставлен был полк Зборовского, бывший, как сказано, с «вором» в Тушине и более других хотевший засесть в Москве. В Китай-городе поставили полк Казановского. Дворы Шуйских были отданы полякам под постой. Расставлены были в Москве немцы, передавшиеся полякам под Клушином после поражения Димитрия Шуйского, и должны были содержаться на счет царской казны*. В Кремле поместился сам гетман. Потом вошел в столицу полк Александра Гонсевского, и часть этого полка в числе четырех рот поставлена была в Девичьем монастыре, не входившем тогда в город. Поляки вступали в первопрестольный город тихо, свернувши хоругви, для того чтобы русские не заметили и не узнали, как велико вошедшее войско. Чтобы сохранить постоянное сообщение войск, поставленных в Москве, с Литвою, в Можайске, Борисове и Верее помещены были полк Струся и Корыцкогои полк самого гетмана. Для продовольствия войска, кроме кормовых из царской казны**, бояре назначили каждой роте для кормления какие-нибудь города с волостями. Так, ротмистр Маскевич, оставивший важный и любопытный дневник этих происшествий, говорит, что на его роту достались Суздаль и Кострома. Это расписание удерживало во власти Москвы города и предавало в руки поляков государство. Пути от Вологды и Ярославля и от Коломны были в их руках; по первому пути доставляли им разные привозные припасы, а по коломенскому — хлеб. Из войска отправлялись товарищи с пахолками для собирания запасов. Надобно было полякам избавиться от русской военной силы, чтобы дать себе возможность остаться в городе полными господами. С этою целью часть московских сил, находившаяся тогда в столице, отправлена была как будто на помощь к Струсю; предлог был благовидный — беречь Москву от нападения «вора». Ключи от всех ворот Белого-города были у поляков; по всей стене Белого города стояли поляки на страже. Гетман распоряжался по произволу московскою казною и сокровищами царей московских и государства Московского. Таким образом, он посредством московской сокровищницы избавился от Сапеги. После примирения с гетманом этот вождь с своими удальцами стоял под Москвою — уже, по-видимому, верным слугою короля. 7 сентября донские козаки, служившие «вору», перед покоями, где жил Сапега, принесли крестное целование на имя королевича Владислава***. Но, узнавши о вводе войск, Сапега начал и себе домогаться права вступить в Москву. «Мы, — говорили от него посланцы гетману, — одинаково служили с полком пана Зборовского; если ему дозволили в Москве стать, то и нам следует». Гетман говорил им, что он готов другим образом вознаградить их. Тогда Сапега требовал, чтобы его пустили в Рязанскую землю. Но этого Жолкевский не позволил. Он знал, как сапежинцы стали бы там обращаться; пребывание в Рязанской земле возбудило бы жителей против поляков вообще, а между тем Рязанская земля присягнула Владиславу без сопротивления. Он дозволял им идти в Северскую землю, потому что эта земля не признавала Владислава и держалась еще «вора». «Эта служба будет лучше для Речи Посполитой, — доказывал гетман, — вы приведете Северскую землю в повиновение». Сапежинцы этим не удовлетворялись, потому что Северская земля уже была разорена и не представляла надежд на поживу, Жолкевский обещал им дать из московской казны 10000 рублей****; собранные прежде сокровища царские в первый раз должны были тратиться на вознаграждение тем, которые столько лет разоряли Московскую землю. Новое оскорбление нации со стороны Жолкевского! 12 сентября Сапега приехал в Москву к коронному гетману проститься с ним. Здесь он увидал братьев Шуйских, Ивана и Димитрия; бояре, прежние их товарищи, отдали их гетману, говоря, что боятся крамол, которые этот род постоянно устраивал. Получив обещанные деньги, Сапега ушел в Северскую землю, и едва выступил из-под Москвы за 12 верст, гонец от гетмана привез ему еще тысячу московских рублей на вылечку раненых и больных.

______________________

По отчетам о расходах царской казны во все продолжение безгосударного времени, на немцев, служивших при польском гетмане, истрачено 41692 рубля 3 алтына 2 деньги. (Истор. библ. II, 247).

- По вышесказанным отчетам значится: «и всего литовским людем на корм дано деньгами и рухлядью 64968 рублев 30 алтын, 3 деньги». (Ист, библ. II, 224).

- - Diar. Sapiehy.

- - - По отчетам расходов царской казны в безгосударное время, Сапеге, когда он стоял под Москвою при гетмане коронном, дано было рухлядью и червонцами 4000 рублей. Кроме того на войско Сапеги, депутатам, за недостатком наличных, выдано вещами, по оценке московских гостей и торговых людей, на 15 824 руб. 11 алтын с деньгою, кроме того, что дано им из разных приказов опальных (т. е. конфискованных) рухлядей. (Ист. библ. II, 230).

______________________

На первых порах Жолкевский держал поляков в дисциплине. Чтобы привязать к себе москвичей и уверить их в своей справедливости, он устроил суд, смешанный из поляков и москвичей; судьи должны разбирать тяжбы и недоразумения, возникавшие между жителями города и поставленными в нем польскими войсками. Тогда Жолкевский изъявил опасение, что наемное немецкое войско, вошедшее в Москву, может при случае изменить польскому, как оно уже изменило московскому под Клушином. Сами бояре боялись, что в случае народного мятежа немцы могут пристать к толпе, как только увидят, что перевес потянул на сторону черни, и тогда выдадут бояр на убой. Они подавали Жолкевскому совет выслать их. В этих видах, из двух тысяч с половиною немцев Жолкевский оставил только восемьсот пеших, а прочих выслал, заплатив им за службу из той же царской казны, из которой заплатил уже Сапеге. Вот еще раз эта казна расточалась на вознаграждение предателям Московской земли, как перед тем из нее вознаградили ее разорителей.

Оставалось в городе тысяч восемнадцать стрельцов; сила эта была опасна в случае восстания. Главным над ними был уже назначен от короля Иван Салтыков; но бояре и их боялись, и Жолкевский по совету бояр отправил одну часть стрельцов с Салтыковым в Новгород, а другая часть поступила под начальство Гонсевского. Это был шаг очень смелый. До того не было примера, чтобы над царским войском главноначальствовал иноземец по происхождению; однако Жолкевский предотвратил ропот по этому случаю подарками и попойками: у него были в распоряжении готовые московские деньги, и с ними он мог успевать для польских видов, разумеется, на короткое время. Чтобы соблюсти наружную правду, Сигизмунд прислал Гонсевскому грамоту на боярство и назначил его боярином в Стрелецком приказе: дело повернулось, как будто Гонсевский начальствовал не как иноземец, а в качестве московского боярина; но это отнюдь не согласовалось с договором, где не было дано права жаловать в боярство чужеземцев даже царю, тем более отцу его, королю польскому, не облеченному никаким правом вмешиваться в московское управление. Наконец, Жолкевский поладил наружно с самим патриархом. Когда введено было в Москву войско, патриарх был к нему враждебен. Гетман не решился тотчас навестить его, но посылал к нему письма очень вежливые и почтительные, обещал в них справедливость и, главное, уважение к греческой вере, а потом отправился к нему лично и затем еще несколько раз бывал у него. Патриарх мало-помалу стал глядеть на него веселее и обращался с ним дружелюбно, хотя не вполне доверчиво. Не таков был Гермоген, чтоб его могли совсем обольстить поляки, чтоб он мог по душе сойтись с каким бы то ни было латинником.

Уверяя москвичей, что Владислав приедет, гетман знал хорошо, что Владислава не будет, что Москве со всей Московской землей готовится не воцарение польского королевича, а порабощение Польше. Андронов писал в сентябре к канцлеру Сапеге: «Пану гетману показалось лучше всего обойтись с москвичами сообразно их собственным штукам, а как приберут их к рукам, так эти штуки мало помогут им, и мы надеемся на Бога, что со временем разрушим их штуки и поворотим их умысел на иную, правдивую сторону»*.

______________________

А. И., II, 356.

______________________

Жолкевскому хотелось только обмануть москвичей именем Владислава и успокоить Московскую землю на короткое время, а самому убраться отсюда, чтобы, когда откроется обман, никто уже не имел случая смотреть ему в глаза. Принявши от московских людей присягу на имя Владислава, уверявши так долго и так горячо, что Владислав приедет царствовать в Московском государстве, Жолкевский хотел избежать необходимости сказать московским людям: «Нет, не Владиславу, вашему царю, а польскому королю служить вы будете». Жолкевский предоставлял лучше другим доделать и переделать то, что он начал и половину сделал и что ни в каком случае не могло оставаться в первоначальном виде.

Между тем польское войско в Москве требовало платы от правительства. Жолкевский взял еще из царской казны десять тысяч червонцев и роздал больным, раненым и наиболее бедным, но этого было недовольно, нужно было еще истощить царскую казну, а через то еще более накоплялось недоверие и нерасположение московских людей к полякам. Жолкевский, предвидя, что гроза близка, благоразумно укрывал от нее свою особу и объявил, что помещенный в столице польский гарнизон остается под начальством Гонсевского, а сам он отправляется к королю домогаться скорейшего окончания дела и присылки Владислава.

Тогда Мстиславский явился к нему в сопровождении ста дворян и стал убеждать оставаться. «Только ты, пане гетмане — говорил он, — можешь успокаивать народ; только при тебе не дойдет до ссоры между польским войском и московским народом. Поляки задорны; их некому будет держать в руках, а наши москвичи не любят иноземцев, и как раз начнется смута».

«Не ради моего, а ради вашего дела должен я ехать, — отвечал Жолкевский. — Я затем и отлучаюсь, чтобы как можно скорее привести к концу дело и успокоить Московскую землю. Я буду просить его величество, чтобы он поскорее присылал Владислава на царство, которого все желают и ждут; поэтому, когда я ворочусь, то вы примете меня с такою же радостью, как теперь хотели бы не пустить от себя и удержать. Пусть только москвичи будут тверды в крестном целовании своему государю, а бояться своевольства польских воинов нечего; я все так устрою, чтобы над ними оставалась та же строгость без меня, как при мне».

Мстиславский должен был согласиться и говорил: «Для твердости дела нужно, чтобы король без отлагательства созвал сейм и привез туда наших московских послов; там бы дело наших государств было покончено и получило крепость и силу согласием короля и всех чинов Речи Посполитой. Мы знаем, что у вас, поляков, ничего просто не делается без сеймового приговора, и как сейм окончится, тогда пусть немедля жалует к нам великий государь наш Владислав; мы просим, пане гетмане, передать наше желание его величеству».

В последний раз собрал гетман свое войско, осмотрел его, назначил над ним вместо себя Гонсевского и говорил такое наставление: «Мужеством и доблестями вашими мы овладели Московским государством и довели до того, что Московское государство, приговором всей земли, просило государем своим и всей Руси королевича Владислава. Верьте мне, что теперь дело наше сохранит уже не храбрость ваша, не оружие, а военная дисциплина, скромность и безобидное обхождение с москвичами. Вот верная стража, вот непреодолимая ограда власти Владислава. Видите ли, как москвитяне, памятуя ваши прежние своевольства и нахальства, да к тому же и грабежи, беспрестанные задоры и оскорбления, с трудом хотели отпустить меня от вас! Я старался рассеять подозрение и поручился за вас верою моею Мстиславскому и другим боярам — пусть же не напрасна будет моя надежда на избранных воинов; думаю, что вы не забываете своего достоинства, дорожите своею честью. Если моя честь для вас не важна, то вас связывает присяга, данная Владиславу, которого скипетр и корона вам поручены. Как только москвитяне почувствуют ваше господство над собой, тотчас станут к вам дышать враждою, и как нарушится с вами согласие, так нарушится их покорность, которую так недавно они принесли с охотою. Смотрите же, чтоб не пропали даром наши военные труды и, по причине чьего-нибудь своевольства, Владислав не упустил бы того, что приобрела ему доблесть подданных. Не пройдет вам даром ни малейшее преступление, накажется оно так скоро, что прежде москвитяне услышат о наказании виновных, чем их жалобы дойдут до начальства. Наконец, помните вашего предводителя, пусть он остается в душе у вас. Я еду к королю затем, чтобы представить ему о вашей верной службе, трудах, кровавых страданиях и просить щедрого и милостивого вам награждения».

Привезли снова в Москву бывшего царя Василия. Он должен был следовать с Жолкевским в изгнание. В день выезда на улицах собралось множество народа провожать гетмана. С домовых кровель и из окон посылали Жолкевскому желание счастливой дороги и скорого возвращения. Бояре и дворяне ехали с ним верхом и расстались верст за семь от столицы. Впереди везли в коляске сверженного Шуйского; никто не осмелился оказать ему знаков сочувствия.

IV
Отношение польского войска к жителям столицы. — Состояние областей. — Награды от Сигизмунда московским людям

Гонсевский остался предводителем войска, которого в Москве, кроме наемных немцев, было четыре тысячи четыреста человек. Гонсевский, деятельный и строгий, казался человеком с качествами, нужными для начальника в такое время. Он знал Московскую землю, бывал в ней прежде, говорил хорошо по-русски, освоился с обычаями и нравами края. Несколько недель, еще до отъезда Жолкевского, поляки с русскими пребывали видимо ладно, по крайней мере насколько это было возможно между ними. «Жили мы с дружбою на словах и с камнем за пазухой», — говорит современник; доверия, разумеется, не было ни на волос с обеих сторон. Польская стража стояла день и ночь на стенах города; вооруженные отряды беспрестанно разъезжали по столице; народ глядел на поляков исподлобья; но, несмотря на это, одинаковость происхождения и сходство в характере иногда сводили поляков с московскими людьми. Обыкновенно русский дичился сначала поляка, но когда по какому-нибудь случаю сходился с ним и последний умел его обойти и показаться ему добрым человеком, то знакомство между ними легко завязывалось. Маскевич в своем любопытном дневнике рассказывает, как он сошелся с окольничим Федором Головиным: «Сначала, — говорит он, — не хотели меня пускать во двор»; ворота вечно были заперты у московского домохозяина, но потом поляк сыскал предлог втереться к нему; он сказался давним знакомым его брата и жены его, которые убежали в Литву при царе Грозном. Так он говорил Головину, но в самом деле Маскевич никогда не знал и не видал этих лиц. Головин не только подружился с ним, но и называл его родным, кумом. Маскевич ввел с собой и других поляков, своих товарищей, в дом Головина. Русский хозяин радушно принимал всякого, кого к нему приводил названый кум. Подобным же образом и другие поляки втирались в дома. Стали даже поляков приглашать на свадьбы и на пиры, забавляя их проделками шутов, которые, живя в доме знатного человека, были всегда наготове по приказанию господина плясать, вертеться на канате, кривляться и петь песни; выводили к ним из женских половин дворянок (челядниц) и заставляли их потешать поляков хороводными песнями и пляскою, которая гостям, привыкшим к польским танцам, казалась простым ноготопаньем и рукомаханьем. Многое в обычаях Московской земли приводило в изумление поляков: и целование с разрумяненными женщинами, выходившими за обедом к гостям, и горький правеж неоплатных должников у дверей приказа, и трезвость почтенных особ московского общества, противоположная разгульной жизни поляков.

Но нигде так не являлось противоречие между московским человеком и поляком той эпохи, как в гражданских и государственных понятиях обоих народов. Обласканные москвичами поляки стали было восхвалять свою золотую вольность: «Вот вы не знаете, что такое вольность, ее у вас не было, — а как с нами соединитесь, так и вы получите вольность!» Москвичи им на это давали такой ответ: «Вам дорога ваша вольность, а нам дорога наша неволя. У вас не вольность, а своевольство. Вы думаете, что мы не знаем, как у вас сильный давит слабого, может у него отнять имение, самого убить! А как по вашему праву начать на нем иск, так протянутся десятки лет, пока приговор выйдет, — а другой и никогда не дождется его! У нас же самый богатый боярин ничего не может сделать самому последнему человеку, потому что по первой жалобе защитит от него царь. А если сам царь со мною поступит несправедливо, то ему все вольно делать, как Богу: он и карает, и милует. Тяжело от своего брата терпеть, а когда меня сам царь накажет, то ведь он на то государь, над которым нет большего на земле; он солнце праведное, светило русское»*.

______________________

Pam. Mask., 43.

______________________

Поляки из этих речей увидали, что московские люди как ни мало знакомы с науками, которые уважала Польша, но знают о недостатках польской жизни, прикрытых блестящим свободословием.

После ухода Жолкевского жолнерство стало своевольствовать. Трудно было какими-нибудь убеждениями усмирить его, когда в те времена вообще было такое убеждение, что кто только вступил в военную службу, то ему дозволяется то, что недозволительно другому: и делать насилия невоенным людям, и похищать чужое, в особенности когда воин находится в чужой земле. «Мы нагрешим да исповедуемся, — говорили жолнеры католики, — а у отцов францисканов такое есть из Рима отпущение, что хотя бы кто черта съел, так и тому грех простится!» На первых порах Гонсевский строго преследовал удалые выходки. Блонский, арианин, стоял настороже у Никольских ворот и, подгулявши, для забавы, выстрелил несколько раз в изображение Богородицы, находившееся, по московскому обычаю, на воротах. Дело было не шуточное. Оно одно могло возмутить весь город. Как только бояре пожаловались предводителю, он приказал судить преступника, и ему всенародно отрубили обе руки и ноги и прибили на воротах, где он стрелял, а туловище, еще живое, сожгли на костре перед этими самыми воротами. Но оскорбить чужую святыню было тогда молодечеством. По примеру Блонского кто-то потом выстрелил в церковный купол: и с ним было бы то же, что с Блонским, да не отыскали виновного. Затевали жолнеры поживляться женским полом, и это не удавалось. Шел московский человек с женою и дочерью из бани. Какой-то па-холок схватил дочь и увел; некого было позвать на помощь, и не знал отец, на кого приносить жалобу. Гонсевский приказал непременно отыскать виновного. Две недели шел розыск; наконец нашли девушку, привели в родительский дом, а жолнера судили и приговорили было к смерти, но один из судей, Бобовский, предложил наказать его не по польским, а по московским обычаям: его высекли кнутом всенародно. Московским людям это понравилось, да и преступник, по замечанию Маскевича, не остался недоволен. Хоть спину исписали, да голову оставили. С одним поступлено было через меру строго. Войсковой товарищ Тарновецкий пьянствовал вместе с попом, и, поссорившись с ним, ударил его по лицу до крови. За это Гонсевский велел ему отрубить руку против Фроловских ворот, в Китай-городе. Не только бояре, сам патриарх говорил, что за такую вину не следовало казнить так жестоко. В тогдашних нравах драка было явление чересчур обыденное. Однако Гонсевский хотел показать своим подчиненным пример строгости на будущее время. Но трудно было присмотреть за всем, притом же не все жолнеры были вместе в Москве. Из каждой роты товарищи с пожитками отправлялись в отпускаемые на ее прокормление города сбирать продовольствие, и там-то была им своя воля. «Наши, — говорит тот же дневник, — ни в чем не знали меры; они не довольствовались тем, что с ними обходились ласково, но что кому нравилось, то и брали, хоть бы у помещика жену или дочь». Начало повторяться в Московской земле то, что было при тушинском «воре». Тогда бояре, чтобы не допустить до восстания, сговорились с Гонсевским не посылать жолнеров за продовольствием, а жители в городах должны были сами собирать деньги, по 50 злотых на конного, и эти деньги привозить в Москву, а там уже их надлежало раздавать гарнизону.

Пример Москвы подействовал сначала на города в пользу Владислава. В присланных грамотах обнадеживали народ, что Владислав примет православную веру, что с ними не будет поляков: поэтому не было повода к сопротивлению. Владимир, Ярослав, Нижний, Ростов, Устюг, Вологда, Белоозеро присягнули Владиславу. Великий Новгород несколько упорствовал и не хотел было впустить Ивана Михайловича Салтыкова, но потом согласился и присягнул, с условием, чтобы Салтыков не вводил в город поляков и литовцев. Присягнули Владиславу Коломна, Серпухов, Тула. Прокопий Петрович Ляпунов, рязанский воевода, державший, как и прежде, всю Рязанскую землю под своим влиянием, без противоречия одобрил избрание Владислава и послал к гетману в Москву сына своего Владимира. Гонсевский обласкал его, одарил и отправил с честью назад к отцу. Прокопий Петрович старался доставлять водою съестные припасы в Москву для поляков и был тогда самым ревностным доброжелателем их. Псков держался Димитрия. Его земли наводнили бродячие шайки Лисовского и Просовецкого; они требовали верности Димитрию. Сначала друзья, эти два предводителя своевольных шаек, расссорились между собою и подрались до того, что с обеих сторон у них на бою пало до тысячи человек. Города Великие Луки, Торопец, Иван-город, новгородские пригороды Яма, Копорье, Орешек не слушались Новгорода и признавали Димитрия. Тверь, Торжок и прилежащие города были во власти поляков, которые своевольничали там самым непозволительным образом и уже внушили омерзение как к полякам вообще, так и к воцарению их королевича в Московском государстве. На Волоке и в окрестностях его Руцкий с шайкою, составленною из поляков и черкас, бил, грабил людей, опустошал землю. Поляки, литовцы и южнорусские удальцы (черкасы), валентари, как их называли тогда, величая себя королевским войском, под предлогом сбора продовольствия и конского корма сновали из уезда в уезд, нападали на поместья дворян и детей боярских, разоряли и убивали владельцев и крестьян, сожигали дворы и вообще отличались особенным варварством и жестокостью. Старая Руса, с ее уездом, была во власти атамана Лаврина Рудницкого, начальника двухтысячного запорожского козацкого отряда, который там неистовствовал диким образом. Казань, Вятка, Пермь, Астрахань не хотели присягать Владиславу и склонялись к Димитрию; чего не хотели сделать тогда, когда еще он был силен и когда ему другие давали присягу из страха. Теперь, когда они услышали, что Москва признает польского королевича, и поняли дело так, как оно действительно было, то есть что поляки покоряют Московское государство и надобно будет повиноваться полякам, они готовы были ухватиться за какое-нибудь царственное имя; оставаться без царя было непонятно: еще не было такого примера. В восточных краях стало полное нестроение: шайки русских удальцов, Козаков с Дона, Козаков с Запорожья, грабили и разоряли края; взбунтовались черемисы и также ходили шайками и нападали на русских.

Земля Северская признавала Димитрия. Сапега взялся приводить ее на верность королю. Его необузданное войско славилось неистовствами. Сапежинцы расположились в уездах Мещовском, Воротынском, Перемышльском, разоряли и убивали жителей, брали в плен мальчиков*.

______________________

А. И., II, 375.

______________________

Иван Михайлович Салтыков в донесении своем королю объявляет, что неистовства и бесчинства, производимые тогда по разным местам поляками, литовцами и черкасами, были причиною того, что те города и земли, которые еще не присягнули королевичу, боялись на это решаться; они указывали с укором, что в тех местах, где жители уже дали присягу, королевские войска или бродяги, выдающие себя за принадлежащих к королевскому войску, свирепствовали и обирали жителей. Из этого замечали, что присяга Владиславу не спасает их от разорения, и через то многие из присягнувших стали отпадать и склоняли народ к отпадению. Дворяне и дети боярские повсеместно не сознавали, куда им по справедливости пристать, потому что не чувствовали ни на какой стороне правды; равно беззаконным казалось им на-сильное навязывание земле в цари польского королевича, как и домогательства обманщика, и они искали только близких своих выгод или безопасности и получали себе поместья, кто бы ими их ни жаловал: давал поместья «вор» калужский, давали на Руси поместья король Сигизмунд, гетман Жолкевский, Гонсевский, литовский канцлер, давали в Москве поместья Мстиславский, Салтыков — всякий, кто на тот час был силен, тот и давал поместья; никто права не имел давать их. Были такие, что присягнули Владиславу, и даже королю, и получали поместья, а потом разоряли их поляки; тогда они составляли шайки и шли в свою очередь разорять свою братию. Таково было положение Русской земли в последние месяцы 1610 года.

Не прошло месяца, как Гонсевский, так строго наказывавший жолнеров за своеволие, сам поместившись в Москве, начал обращаться своевольнее с государством, чем его подчиненные с москвичами; он не обращал внимания, чего хотят или не хотят бояре, сам судил-рядил, тратил казенные сборы и возбудил недовольство в самых преданных польскому делу боярах. Михайло Салтыков жаловался* канцлеру Сапеге, что польский предводитель не слушает ни его приговора, ни других подобных, взял все дела на себя, вопреки московским обычаям, отстранил от дел и Мстиславского, и других бояр; одним по его воле раздаются поместья и жалованье, у других отнимаются дворы, поместья и вотчины; оставлены в нищете их семьи, казнят без суда и без обвинения, прямо вопреки договору с Жолкевским, где даже новоизбранному царю не дозволялось смещать властей и казнить без боярского приговора. Салтыкова и других его единомышленников сильно оскорбляло то, что Гонсевский более всех доверял Андронову, человеку низкого происхождения, который вошел в силу и в значение и от Сигизмунда получил в управление казенный дворец, а потом находился у приема челобитных. Отец его, говорил Салтыков, торговал лаптями в Погорелом Городище. Борис Годунов взял его в Москву для ведовства и еретичества, и был он на Москве торговый мужик. Теперь этот сын лапотника ворочал делали государства и был важнее всех бояр. Андронов с своими советчиками составлял список людей, занимавших места думных людей и дьяков, отмечал тех, которых считал недоброжелателями короля, обвинял иных в шептании и в еретичестве**.

______________________

. И., II, 360.

- А. И., И, 366. — Тогда заправляли делами: дьяк Соловецкий, правивший новгородскою четью, Евдоким Витовтов, дьяк в Разряде, Иван Грамотин в Посольском приказе, князь Мещерский в Большом приказе, князь Ю. Дим. Хворостинин в Пушкарском; в Панском приказе посажен Михайло Молчанов, а в Казанском дворце — Иван Салтыков, думный дьяк Чичерин. С такими думцами, писал Салтыков, не быть к Москве ни одному городу.

______________________

Дворяне и дети боярские и всякого звания люди, бежав из Москвы, разносили по городам вести о насилиях поляков и возбуждали к отпадению от короля на сторону «вора». Многие присягнули королевичу, обнадеженные тем, что королевич скоро прибудет; но прошли октябрь, ноябрь, декабрь, а королевич не ехал. Земля приходила в большое нетерпение.

Сигизмунд, как истинный государь московский, уже не от имени сына, а от собственного своего жаловал в бояре, в окольничьи, назначал воевод и дьяков, даже Мстиславского, которому недавно самому предлагали корону, пожаловал конюшим, взял на себя раздачу поместьев, и уже московские служилые люди стали подписываться холопями не Владислава, а Сигизмунда. Многие дворяне и дети боярские, воспитанные безурядицею, для которых, как говорится, что ни поп, то батька, выпрашивали от Сигизмунда грамоты на поместья. Сигизмунд был очень рад случаю и раздавал такие грамоты очень щедро от своего имени, а не от имени сына, следовательно, тем самым заявлял, что он самого себя считает господином Московской земли. Челобитные русских служилых людей о наделении их землями в Московском государстве подавали Сигизмунду благовидный предлог указывать, что русские люди желают его иметь государем. Впоследствии он мог утверждать, что уже на самом деле владел Московским государством, когда делал то, чего не вправе был делать никто, кроме облеченного верховною властью. Важных родов бояре били челом Сигизмунду о своих вотчинах и поместьях. Так, Федор Иванович Шереметев умиленно просил Льва Сапегу походатайствовать у короля за его вотчину и деревнишки*. Знатные бояре поручали вниманию канцлера своих благоприятелей**. Так, Федор Мстиславский просил за Ивана Васильевича Головина; Андронов — за дьяка Соловецкого, управлявшего новгородскою четью; дьяк Грамотин — за Никифора Спиридоновича***.

______________________

А. И., II, 355.

- А. И., II., 352.

- - А. И., II, 357.

______________________

Был щедро награжден от Сигизмунда Григорий Валуев с своим родом за то, что из первых сдался Жолкевскому и признал Владислава. Этот человек, убийца первого называвшегося Димитрием, умел выиграть при Шуйском и теперь выигрывал от новой власти. При названом царе Димитрии был он простым сыном боярским; теперь стал уже думным дворянином. Никто не осыпан был такими милостями, как Салтыковы: Михайло Глебович, кроме прежних своих имений, получил имение в Костромском уезде и волости — Чаронду и Тотьму, взятые у Шуйских, отнявших их у Годуновых. Сын его Иван, кроме многих поместьев в разных уездах, получил волость Вагу, знаменитую по своим доходам, которые некогда обогатили и возвысили Бориса Годунова. Награждены были и другие Салтыковы, и в том числе Иван Никитич волостью Глинских в Ярославском уезде. Друзья и сторонники Шуйских подвергались разорениям и преследованиям. От имени польского короля дана была грамота московским боярам, чтобы они сделали розыск* и все села и деревни, дворцовые, подклетные и черные волости, розданные Василием Шуйским своим племянникам и заушникам, отобрали снова в казну и чтобы отыскали даже пожалованные царем Василием деньги, золотые кресты и всякого рода драгоценности. Можно вообразить, какую дорогу произволу открывало такое распоряжение! Бывшие в опале от Шуйского приняты в милость и наделены поместьями и жалованьем. Тогда являются в милости и прежние любимцы названого царя Димитрия. Князь Василий Мосальский сел на Боярской думе; Юрия Хворостинина посадили начальствовать Пушкарским приказом; старику Василию Яковлевичу Щелкало-ву дали поместье и вотчину; Афанасию Власьеву не видно особых милостей: он только получил обратно отнятый у него в Москве двор. Тогда в числе челобитчиков на прежнего царя Василия явилась и царица инокиня Марфа, мать Димитрия; она жаловалась, что Шуйский ограбил ее, взял у нее все, чем когда-то пожаловал ее царь Иван Васильевич, да еще кормил ее скудно, а людям, которые ей служили, не давал жалованья денежного и хлебного. Ей не дали ни поместьев, ни денег. Вся милость короля Сигизмунда к несчастной матери Димитрия ограничилась тем, что приказано было содержать ее получше, как обыкновенно содержат в Москве «господарских жен, что в черницы постригаются».

______________________

А. 3. Р., IV, 366.

______________________

V
Переговоры московских послов с панами под Смоленском

Послы московские прибыли под Смоленск 27 сентября и, по известию поляков, были приняты с большими почестями. Каменецкий староста Христофор Зборовский встречал их с значительным числом дворян. Их допустили к королю, перед которым они говорили речь, излагали причину своего посольства, а канцлер Сапега отвечал им любезно и ласково и объявил, что им назначены будут переговоры*. Но, по русским известиям, их приняли дурно, надменно, даже содержанием своим они были недовольны, а речь Сапеги показалась им высокомерною. Неприятно отозвалось в их ушах то, что Сапега восхвалял благодеяния короля, который хочет прекратить кровопролитие в Московском государстве и успокоить его, и ни слова не сказал о королевиче и его избрании, как будто бы это был совсем посторонний предмет**.

______________________

Kobierz., 333.

- Дополн. к деяниям Петра Великого, II, 37 — 52.

______________________

До прибытия Жолкевского из-под Москвы московские послы имели три съезда с панами; главным из этих панов был Лев Сапега, канцлер. Паны старательно уклонялись от вопроса о скорейшей присылке в Москву Владислава, которого посылать на Московское царство королю не хотелось вовсе никогда. Они требовали, напротив, чтобы московские послы приказали Смоленску сдаться и присягнуть не королевичу, а королю. Напрасно послы ссылались на договор с Жолкевским; напрасно представляли, что как только Владислав будет царем, то и Смоленск его будет; напрасно и смольняне с своей стороны изъявили готовность присягнуть Владиславу, а никак не Сигизмунду. Паны уверяли, будто король хочет сдачи Смоленска и присяги на его имя со всею Смоленскою землею только для чести, а после отдаст Смоленщину своему сыну. Послы поняли, что это одни увертки, не соглашались и отговаривались тем, что у них нет на то полномочия. Но паны решительно объявили, что король не уйдет, не покончивши с Смоленском, и будет добывать этот упорный город приступом, да и, взявши Смоленск, не намерен сейчас же посылать сына в Москву; прежде он сам пойдет в Московское государство с войском, уничтожит скопище калужского вора, успокоит страну, волнуемую партиями, а потом вместе с послами отправится на сейм и там будет рассуждаться об отсылке Владислава в Москву. Все это явно показывало послам, что король хочет присоединить к Польше Московское государство, как завоеванное оружием, и этому государству предстоит судьба сделаться провинциею Речи Посполитой. Правда, паны не отреклись от того, что королевич будет царем, но говорили об этом как-то вскользь. Сколько раз послы ни касались важнейшего вопроса — крещения королевича в православную веру, им отвечали гадательно, что в этом деле волен Бог да сам королевич; а когда митрополит, недовольный такими двусмысленностями, стал приставать к Сапеге с этим вопросом, то Сапега положительно отвечал, что королевич уже крещен и другого крещения нигде не написано. Откладывали присылку королевича на неопределенное время; не исполняли ни одного желания московского народа и в то же время требовали, чтобы московские послы учинили с панами постановление об уплате Московским государством издержек королю и жалованья польско-литовскому войску. Они ссылались в этом случае на договорную грамоту с Жолкевским и, однако, не хотели считать ее обязательною для самих себя, когда послы, ссылаясь на нее, требовали скорейшей присылки будущего царя и вывода польских войск из государства. Паны объяснили, что эта статья относится не к ним, а к тем послам, которые будут посланы за этим делом уже от Владислава, когда он будет на престоле.

Приехал Жолкевский. С торжеством он был принят и в присутствии сената привел к ногам Сигизмунда пленного Василия Шуйского вместе с его братьями. По известиям русским, несчастный царь показал твердость духа, которую он и прежде показывал: и тогда, когда клал голову на плаху за оскорбление названого царя Димитрия, и тогда, когда, будучи уже царем, предстал перед разъяренною против него толпой. Его принуждали стать на колени перед Сигизмундом. Он отвечал: «Не достоит московскому царю кланяться королю, как рабу; так судьбами Божиими сотворилось, что я взят в плен, но не вашими руками, а мои рабы-изменники отдали меня вам»*.

______________________

Ник. летоп., 148.

______________________

Нельзя было победителю, приводившему пленного царя покоренной державы, не оказывать ему публично знаков внимания, но король был недоволен Жолкевским за договор, порицал его за то, что он согласился отдать Владислава в цари Московскому государству, когда гораздо было бы полезнее для Речи Посполитой домогаться прямо присоединения Московского государства к Польше. Король замечал гетману, что у него не было инструкции так поступать, как он поступил. Жолкевский в свое оправдание указывал на договор, прежде заключенный самим королем с Салтыковым и боярами его партии, и убеждал Сигизмунда к исполнению договора на таких же основаниях, на каких соперник его Ян Потоцкий советовал его нарушить. Гетман указывал Сигизмунду, что власть его не крепка. Еще много осталось недовольных от прошедшего рокоша, и свежая злоба много может сделать в людских умах; нет ручательства, что сын его будет царствовать в Польше, а между тем это было бы желательно не только для королевского дома, но и для целого отечества, потому что в предшествовавшие три междуцарствия в Польше происходили неурядицы; последнее междуцарствие было хуже всех: уже кровь лилась, и пришли бы еще к худшему, если бы не чудотворная Божия милость. Король, помня о смертном часе, должен заботиться о Речи Посполитой, и можно было бы избежать междоусобия, если бы Владислав заранее всеми согласно был признаваем наследником. А это может быть тогда, если он будет уже московским государем. Тогда его непременно выберут; выгоды, какие проистекут от соединения Литвы с Московским государством, устранят всякого другого кандидата. Жолкевский имел ту же конечную цель, как и все вообще поляки, т. е. присоединение Московского государства к Польше и уничтожение его самобытности, но считал избрание Владислава самым удобным средством достигнуть этой цели. «Все имеет, — говорил он, — свое начало и возрастание; из дитяти делается человек, а из маленького прутика вырастает дерево. Сто шестьдесят лет прокатилось от Ягелла до той поры, как Великое княжество Литовское слилось с Польшею. Так будет со временем и с Московским государством. Напротив, если король не захочет довольствоваться тем, что теперь есть, то, кроме других неудобств, придется затянуться в продолжительную войну, — кто знает, какой конец этому будет. Нужно будет держать войско и платить ему, а если дурно будут платить, солдаты начнут бунтовать и ворвутся в области Речи Посполитой добывать сами себе то жалованье, которое следует дать им из московской казны». Несмотря на все красноречие Жолкевского, уши короля, как он говорил сам, были закрыты для гетманских увещаний*.

______________________

Pisma2otkiew., 103—106.

______________________

Но Жолкевский не защищал так прямодушно московское дело перед панами в присутствии послов. Послы прежде только его и дожидались. «Вот, — говорили они, — Станислав Станиславович приедет. При нем пойдет успешнее государево дело; он за великого короля и за все Польское и Московское государство крест целовал Московскому государству, и все люди тогда поверили гетманскому слову. Теперь Станислав Станиславович будет, по своему крестному целованию, за нас».

И 2 ноября сошлись снова русские послы с радными панами; был с последними и Станислав Станиславович. Послы с видом доверчивости обратились к нему как свидетелю, который мог подтвердить правду слов их. С своей стороны, Лев Сапега объяснил Жолкевскому дело по-своему. «Мы, — сказал канцлер послам в присутствии гетмана — много раз с вами съезжаемся, да ничего доброго не сделаем; беспрестанно твердим вам, чтоб вы королю учинили честь, велели смольнянам целовать крест королю и королевичу, а вы отговариваетесь недельно, будто без московских бояр учинить этого и не можете».

Послы прочитали пред поляками статьи записки и сказали:

— Чтоб Смоленск отдать королю и крест целовать ему, того не только в статьях нет, да и в помине ни от кого не бывало. Видел ты сам в Москве, — говорили они, обратясь к гетману, — как патриарх, бояре и весь народ советовали об избирательных статьях государя королевича, не только о главных, но и о малых со всеми людьми, не по-одново им все статьи читали; а что им было противно, так приводили их к тому, уговаривая; а о новых статьях к тебе посылали, и ты по их челобитью делал; стало быть, патриарх не с одними боярами советовал и приговаривал, а со всякого чина людьми. Как же можно нам что-нибудь из утвержденных статей переменить без совета всего государства? Пан гетман не один раз уверял нас всех, что, как только мы к его величеству приедем и побьем челом, тотчас же его величество отступит от Смоленска со всем войском в Польшу".

Жолкевский переглянулся с панами, сказал им кое-что по-латыни, выслушал от них также кое-что на этом непонятном для московских людей языке учености, потом, обратившись к москвичам, сказал:

«Я сам никогда не говорил, что король отойдет от Смоленска; я советовал вам бить челом королю об этом, а мне своему государю как приказывать!» Тут Жолкевский припомнил, что в договоре с боярами у него прежде постановлено было, чтоб ему идти на «вора» с войском, а потом сами бояре изменили это и пригласили его войти в столицу. «И потому, — сказал он, — у меня с боярами многие статьи уже переменены против договора; что это правда, спросите приехавших со мною к его величеству бить челом о поместьях московских дворян, стольников Ивана Измайлова с товарищи. Вот и вы по их примеру с их милостями панами поступите. Их милости от вас, послов, справедливо требуют, чтоб его величеству было не стыдно, чтоб смольняне отца с сыном не разделяли и крест целовали бы отцу и сыну. Вам следует так поступить для чести королевской, а если вы этого не прикажете смольнянам, то вот паны сенаторы говорят, что король за честь свою станет мстить, да и мы за честь государя своего помереть готовы, а потому Смоленску будет худо! Вы, послы, не упрямьтесь, исполните волю королевскую, а потом, как Смоленск сдастся, тогда король отойдет, а мы договор учиним».

«Гетман Станислав Станиславович, — возопили послы, пораженные такими нежданными речами гетмана, — попомни Бога и душу свою, ведь ты ею клялся перед честным крестом не однажды; в записи, на которой ты присягал, именно написано, что как скоро смольняне крест королевичу поцелуют, то король отойдет от Смоленска со всеми людьми, порухи и насильства городу не сделает и всем порубежным городам быть к Московскому государству по-прежнему. Как же ты теперь говоришь, чтоб смольняне крест целовали королю и королевичу? Мы чаяли от тебя помощи, что ты станешь за свое крестное целованье и учнешь бить челом его королевскому величеству и своей братии сенаторам за Московское государство. Его королевское величество обещал, что он пришел в Московское государство не для овладения или взятия городов, а для успокоения государства и для унятия крови христианской, а это нешто унятие крови, чтоб Смоленск за крестным целованьем взять и, вопреки договору и утвержденью, на свое государство смольнян ко крестному целованию приводить? Надобно всякому человеку Бога бояться; всякую неправду Бог зрит».

Послы доказывали, что король больше приобрел бы себе вечной славы, если б поступил по договору и немедля прислал Владислава в Московское государство. «А если б, — прибавили они, — его королевскому величеству для своей королевской чести похотелось потом что-нибудь у сына своего нашего государя взяти, то государь наш, как будет на своем царском престоле, поговоря с патриархом и со всеми людьми Московского государства, отцу своему королю Жикгимонту ни за что не постоит, что будет пригоже; и то его королевскому величеству будет прочнее, от Бога не грех, от всех великих государей похвала, а его государствам к прибавлению и расширению».

Таким образом, послы хотели польстить панам возможностью получить приобретения на счет Московского государства впоследствии, лишь бы теперь избавиться от уступок.

«А что ты говоришь, — продолжали они, — будто у нас с боярами договор во многом переменился, так мы от бояр о том не слыхали; а что ты на дворян, на Ив. Измайлова с товарищи ссылаешься, чтоб мы их спросили, так мы таких людей, что приезжают к королю с просьбами своими, и спрашивать не хотим. Надобно нам от бояр письмо, а словам таких людей, что приезжают за тем, чтоб от короля поместья получить, верить нельзя. Они для своей пользы и затеять могут».

Потом послы обратились к канцлеру и сказали:

«Лев Иванович, в утверждении написано: чтобы при государе нашем, королевиче, польским и литовским людям у всяких земских дел в приказах не быть и землями не владеть, а вот и до государя нашего прихода поместья и вотчины раздают».

«Что же такое, — сказал Сапега, — государь король милостив, не отгоняет московских людей, что у него милости ищут. Кому ж их до прихода королевича жаловать, как не его королевской милости? Вот, князя Федора Ивановича Мстиславского король пожаловал, и князя Юрия Трубецкого боярством пожаловал, и за то все благодарят его величество».

Послы опять принялись доказывать, что по московской записи не следует, чтоб Смоленск целовал крест королю; но Лев Сапега крикнул на них и сказал:

«Мы вам в последний раз говорим о Смоленске. Если не сделаете так, чтоб смольняне целовали крест королю вместе с королевичем, то утверждение с гетмана сошло и мы Смоленску не станем терпеть; не останется камня на камне, и будет с ним то же, что было когда-то с Иерусалимом».

«Ты, Лев Иванович, — сказали послы, — сам бывал в послах; мог ли ты сверх данного тебе наказу что делать? И ты был послом от государя и государства, и мы посланы от всей земли, как же мы смеем без совета всей земли сделать то, чего в наказе у нас нет?»

Потом послы объяснились с гетманом насчет Шуйского.

Митрополит Филарет заметил: «В записи утверждено, чтоб ни единого человека из русских людей не вывозить в Польшу и Литву. Ты на том крест целовал, и то сделалось от вас мимо договору: надобно бояться Бога, а расстригать Василия и жены его не пригоже, чтоб нашей православной вере порухи не было».

— Я это сделал не по своей воле, — сказал Жолкевский, — а по просьбе бояр, чтобы отстранить на будущее время смятение в народе. А что я привез его в мирском платье, так он сам не хочет быть монахом; его постригли насильно, а насильное пострижение противно и вашим и нашим церковным уставам. Это и патриарх ваш утверждает; притом же Василий в Иосифовом монастыре чуть с голоду не умирал".

«Бояре желали, — отвечали послы, — чтоб его послать в дальний монастырь, а в Иосифов отослан был он по твоему желанию; и коли его в Иосифовом монастыре не кормили, то в том не правы ваши приставы, что его не кормили, а бояре отдали его на ваши руки».

На другой день послы отправились к Жолкевскому переговорить с ним один на один. Гетман начал речь, сначала показывая желание уступить, чтоб потом свести на свое:

«Это было бы хорошо, как вы желаете, чтоб Смоленск целовал крест одному только королевичу, чтоб иным городам не было сомнения. Государь наш король поехал бы себе в Польшу и Литву, людей своих послал бы на „вора“ под Калугу, а других оставил бы в Смоленске; но это я говорю сам только от себя, а королевская воля иная: он государь, в том волен. А о Смоленске я вам скажу: точно, нельзя не быть там польским и литовским людям, да и в договоре написано, чтобы в пограничных городах до достаточного успокоения Российского государства были люди польские и литовские».

Гетман давал превратное значение словам договора, где сказано, что, в случае необходимости, государь московский учинит с думными боярами в свое время приговор, чтобы обоих государств думою были в порубежных городах и польские и литовские люди в приказах; следовательно, это относилось к тому времени, когда уже Владислав сделается царем. Жолкевский же толковал теперь эту статью так, как будто бы смысл ее относился к настоящему времени, до приезда Владислава на царство.

Напрасно послы твердили: в договоре написано, чтоб ни в один город не вводить польских и литовских людей.

«Вы упрямитесь, — говорил гетман, — в договоре написано было, что в Москву польских и литовских людей не впускать, а потом бояре московские, узнавши, что между московскими людьми есть измена, сами в Москву пустили польских и литовских людей, и теперь они живут в Москве в доброй згоде. Что же такое, что вам не наказано? Можно сделать это и мимо наказа, можно пустить в Смоленск польских и литовских людей, как пустили их в Москву. Смоленск — место порубежное; Михайлу Шеину и смоленским сидельцам король не верит, затем что многие выходцы говорили нам, что Михайло Шеин и смоленские сидельцы сносятся с „вором“. Ныне предстоит великое дело: „вор“ стоит в Калуге. Если наш государь пойдет в Литву, а люди королевские будут в Москве и под Калугою, Смоленск будет у них позади и дорога нашим людям через Смоленск, и, если нужно будет королю послать людей своих через Смоленск к Москве или в иные города, как же нашим людям ходить мимо Смоленска, когда в Смоленске не будет королевских людей?»

«Смоленск может быть без польских и литовских людей, — отвечали послы. — Смоленск во все смутные годы не отступал от Московского государства и не бывал в смутах, не приставал к ворам, и теперь как поцелует крест королевичу Владиславу Жикгимонтовичу, так и будет ему служить и прямить».

«И для иных многих дел, — сказал гетман, — нельзя оставаться Смоленску без польских и литовских людей. Если велите в Смоленск пустить наших людей, как пустили уже в Москву, так у нас и доброе дело сделается; а не пустите, так доброго дела не будет, крестное целование долой и станется кровопролитие не от меня, а от вас, послов, оттого, что договора вы не исполняете».

На другой день послы опять прибыли к гетману и просили, чтоб им дозволил послать в Москву гонца снестись об этом, а до того времени не приступать к Смоленску.

Гетман сказал: «И без обсылок с Москвою можете пустить в Смоленск польских и литовских людей. На обсылку пойдет много времени, королю будет очень убыточно стоять здесь и платить разным людям, а тут еще случится — гонца вашего воры поймают или убьют; вот дело пойдет в протяжку и доброго ничего не будет».

Послы на это сказали: «Без совета со святейшим патриархом всея Руси и без совета с боярами и со всеми людьми нам нельзя пустить в Смоленск польских и литовских людей ни одного человека. Передай наше челобитье его величеству королю, чтоб нам позволено было послать гонца в Москву». Совещание это окончилось тем, что гетман обещал представить королю их просьбу о позволении отправить гонца в Москву.

На другой день Жолкевский прислал своего племянника, Адама Жолкевского, известить послов, что король дозволяет им послать гонца в Москву и сам пошлет с этим гонцом своего гонца Гридича, а послам поручил написать с своей стороны в Москву, что следует в Смоленск пустить королевских людей. Когда в Смоленск войдут польские и литовские люди, так король пойдет в Польшу и Литву на сейм, а на «вора» пошлет свое войско. Пусть Смоленск будет приведен к крестному целованию на имя королевское.

Послы отправились к Жолкевскому спросить, сколько людей оставит король в Смоленске? «Нам нужно, — говорили они, — об этом написать в Москву именно». Гетман на это отвечал: «Когда к вам отпишут патриарх и бояре по совету всей земли, что в Смоленск велено впустить королевских людей, тогда мы и скажем вам про то, скольким людям нужно быть в Смоленске, тогда и Смоленск приведем к крестному целованию на имя королевича». Ясно было, что гетман рассчитывал так: нужно только, чтоб Смоленск отворил ворота, а там он будет уже в полном распоряжении у поляков.

Послам дозволено отправить гонца, но когда его приходилось послать, то нужно было для его проезда испросить у панов опасную грамоту; и они ждали ее с 7 до 18 ноября. В этот день их пригласили снова к Жолкевскому. Митрополита с ними не было. У Жолкевского в шатре находились: его соперник Ян Потоцкий, Лев Сапега, коронный подканцлер Сченсный-Крисский и писарьлитовский Ян Скумин. Вместо дозволения отправить гонца, паны начали говорить таким образом: «Секира лежит при корени дерева; если вы не сделаете по воле королевской и не впустите людей королевских в Смоленск, то сами увидите, что будет над Смоленском». Они обвиняли смольнян, будто те сносятся с «вором». «Подъезжал (говорили они) под Смоленск вор гость Григорий Шорин с людьми и разговаривал со смольнянами. Михайло Шеин спрашивал у них: где „вор“ теперь и много ли с ним людей. Из этого видно, что у него с ворами ссылка».

— Паны сенаторы, — сказал Голицын, — вам на смольнян сказывали ложно. Григорию Шорину и другим ворам нечего верить. Пусть бы кто-нибудь из нас поехал к смольнянам, и мы бы им сказали совет патриарха и бояр и всей земли, и привели бы их ко крестному целованию на имя королевича, как и в Москве все люди крест королевичу целовали.

Паны отвечали: «Смольняне и без вас о том же просят, чтоб им крест целовать королевичу, да речь не о том: надобно, чтоб они королевских людей в город пустили, а без того их крестное целование нам не надобно. Завтра вы увидите, что станется со Смоленском».

— Дайте нам срок, — сказал Голицын, — посоветоваться с митрополитом Филаретом, он у нас начальный человек.

Голицын пересказал весь разговор Филарету. Митрополит объявил: «Нельзя никакими мерами впустить королевских людей в Смоленск. Если мы впустим их хоть немного, то уже нам Смоленска не видать более. Пусть, коли так, лучше король возьмет Смоленск взятьем, мимо договора и своего крестного целования, на то судьба Божия, лишь бы нам слабостью своею не отдать Смоленска».

Собрали посольских дворян; составился совет. Бывшие на нем имели значение выборных людей, хотя и не совсем правильно. Между призванными на совет не было ни малейшего разногласия. Все как бы в один голос говорили: «Не пускать в Смоленск ни одного человека, для того: если пустить одного, то за одним войдут многие. Нам на том стоять, чтобы не потерять своею слабостью Смоленска. А если, по грехам, что-нибудь над Смоленском сделается, то уже будет не от нас». Приглашенные на совет дворяне и дети боярские Смоленской земли сказали: «Хоть наши матери, жены и дети в Смоленске, пусть они погибнут, а в Смоленск не пускать ни одного человека. Хоть бы и вы позволили, так смоленские сидельцы не послушают вас ни за что. Уже не раз от короля приезжали в Смоленск королевские люди; и у гетмана и у разных панов были недавно смоленские дворяне и посадские Иван Бестужев с товарищи: они отказали панам, что хоть бы им всем помереть, а в Смоленск они не впустят королевских людей».

На другой день, 19 ноября, гетман пригласил к себе послов: был тут сам митрополит Филарет и товарищи его; с гетманом были паны, те же самые, что были с ним и на прежнем совещании с послами. Филарет объявил, на чем они постановили со всеми сущими от земли Русской в посольстве, и сказал: «Пожалуйте, панове, донесите наше челобитье к великому государю, королю Жикгимонту, чтоб нам позволил обослаться с Москвою; к вам будет указ из Москвы скоро, а до той поры пусть великий государь велит промышлять над „вором“, а городу не делать никакой тесноты».

По этой просьбе паны ходили в другую избу; московские послы долго их ждали; наконец они возвратились и сказали:

«Государь король Жикгимонт позволяет вам писать в Москву об указе и послать с вашим гонцом; только вы должны писать вот что: король дает сына своего королевича на Московское государство, но отпустит его с сейма в Московское государство тогда уже, когда оно успокоится, чтоб ему приехать на радость и потеху, а не на кручину. Когда будет в Смоленске королевская рать, тогда мы с вами поговорим о королевском походе; тогда посоветуемся, куда королю учинить поход: в Польшу ли или на „вора“, и как промышлять над „вором“; а пока королевская рать не будет в Смоленске, то нашему государю не отходить от Смоленска, и будет он промышлять над Смоленском скоро. Что нашему государю дожидаться вашего указа из Москвы? Не Москва нашему государю указывает, а наш государь Москве, и если кровь прольется, так на вас ее Бог взыщет. Что вы говорите, будто вам нельзя мимо наказу впустить войск в Смоленск? Можно. Если б на вас в Москве стали пенять за это, вы бы сказали: „Мы так, смотря на Москву, поступили; в Москву впустили польских и литовских людей: и мы также в Смоленск впустили“. Больше нечего нам съезжаться и толковать! Пишите себе об указе в Москву, а государь наш немедля будет промышлять над Смоленском. Из Москвы не дождешься указа по вашему письму, да и ждать московского указа государь не хочет. И так уже по челобитью гетмана король ждал долго, а на жалованье ратным людям напрасно казна идет; вдень выходит до двадцати тысяч. Не станет король спускать смольнянам больше».

— Помилуйте, панове рада, — говорили послы, — бейте челом великому государю королю, порадейте у него, чтоб государь король помиловал, не велел промышлять над Смоленском, пока к нам указ пришлется.

Все было напрасно. Паны высокомерно объявили, что король будет немедленно промышлять над Смоленском.

И действительно через сутки после того, 21 ноября, начали приступ. Посольский стан в то время окружили войском. Послы были печальными свидетелями, как поляки, немцы, черкасы подступали к городским стенам. Слух их был потрясен взрывом Грановитой башни, куда направился сделанный заранее подкоп; распалась башня; вырвало при ней сажен десять городовой стены; но осажденные неутомимо починяли и заделывали взорванное место, дружно отбивали приступ и отбили; королевское войско должно было и на этот раз отступить, как уже отступало не раз прежде, ничего не сделавши над упорным городом.

Обо всем этом послы написали в своей грамоте и послали гонца, а король послал также в Москву свою грамоту, писанную в то самое время, когда его войско шло на приступ Смоленска. В ней он теперь прибавил, что для спокойствия Московского государства необходимо ему оставаться в нем и он не может уходить в Польшу или Литву. «Нельзя оставить, — писал он, — „вора“ в государстве Московском; за него еще многие города стоят и много людей убегает к нему из разных городов. Как только мы выйдем, так „вор“ укрепится; из людей вашего народа много таких, которые благоприятствуют ему, кто ради его, а другие ради своих лихих замыслов. Он посылает за неверными татарами и с другими иноземцами входит в союз; да сверх того и польские, и литовские люди, которые при нем были, готовы разорять и опустошать Московское государство. Вот и князь Василий Иванович Шуйский, бывший на государстве, навел шведов, и они теперь воюют около Иван-города и Корелы. Если мы только отойдем — все обратятся к „вору“, сделается большая смута в Московском государстве и ваши нынешние добрые дела будут брошены. Прежде надобно истребить калужского „вора“, разогнать и казнить людей, которые пристанут к нему, очистить все города и основательно успокоить Московское государство, а потом уже идти нам в Польшу и Литву и там на большом сейме с вашими послами привести дело к концу». В письме не видно было, чтоб Сигизмунд хотел давать сына на престол; он отклонял даже речь о нем. Он твердил, что в Смоленск надобно непременно впустить королевское войско, потому что смольняне сносятся с «вором», держат его сторону и с умыслом напрасно задерживают его, короля, под своими стенами. Наконец, король требовал, чтоб московское правительство распорядилось о заплате польским и литовским ратным людям, чтоб таким образом можно было отпустить из войска тех, которые окажутся ненужными. Москвичей обязывали еще раз платить деньги своим врагам и разорителям и против воли притворяться, будто считают их своими союзниками и избавителями.

Последнее решение об отправке гонца паны сообщили послам уже 4 декабря. Между тем они пытались произвести раздор в посольском сонме. Пригласили нескольких дворян, в которых подмечали способность поколебаться, обласкали их, вручили им грамоты на пожалованные королем поместья и предложили отстать от посольства, ехать в Москву и приводить там народ к присяге королю. Набралось охотников отстать таким образом от посольства двадцать семь человек, и в числе их значительные лица: думный дьяк Сыдавной-Васильев и дворянин Василий Сукин; с ними сошлись также спасский архимандрит и троицкий келарь Авраамий Палицын. Поляки хотели еще, чтоб некоторые люди посольские взялись склонить смольнян ко впущению польского гарнизона. Поляки рассчитывали: авось смольняне, услышавши, что люди из посольства советуют им так поступить, не догадаются и подумают, что так все в посольстве решили. С этою целью Лев Сапега пригласил к себе дьяка Томилу Луговского и, оставшись с ним наедине, говорил: «Я тебе желаю всякого добра и останусь тебе всегда другом, только ты меня послушай и государю послужи прямым сердцем, а его величество наградит тебя всем, чего пожелаешь; я на тебя надеюсь; я уже уверил государя, что ты меня послушаешь!»

— Всяк себе добра желает, — сказал дьяк Луговской, — великою честью себе почитаю такую милость и готов учинить все, что возможно.

Сапега продолжал: «Вот из города кликали, чтоб к ним прислали от вас послов кого-нибудь сказать, что им делать, и они вас послушают и учинят королевскую волю. Василий Сукин уже готов, ожидает тебя; вам бы ехать под Смоленск вместе и говорить смольнянам, чтоб они целовали крест королю и королевичу разом и впустили бы государских людей в Смоленск. Если так сделаешь, то государь тебя всем пожалует, чего захочешь, а хоть бы вас смольняне не послушали, то это будет не от вас, а вы все-таки свое прямое сердце покажете тем, что под город подведете; а я тебе обещаюсь Богом, что наш государь король тебя пожалует».

— Мне этого нельзя учинить никакими мерами, — сказал Луговской, — присланы от патриарха, от бояр и от всех людей Московского государства митрополит Филарет и боярин князь Василий Васильевич Голицын с товарищи; мне без их совета не токмо что делать — и помыслить ничего нельзя. Как мне, Лев Иванович, такое учинить, чтоб на себя вовеки клятву навести? Не токмо Господь Бог, и люди Московского государства мне не потерпят и земля меня не понесет. Я прислан от Московского государства в челобитчиках, да мне же первому соблазн в люди положить? Да лучше по Христову слову навязать на себя камень и кинуться в море, чем такой соблазн учинить! Да и государеву делу в том прибыли не будет никакой, Лев Иванович. Ведомо подлинно: под Смоленск и лучше меня подъезжали и королевскую милость сказывали, — смольняне и тех не послушали; а только мы поедем и объявимся ложью, то они вперед крепчае будут и никого уже слушать не учнут. Надобно, чтоб, по королевскому жалованью, мы с ними повольно съезжались, а не под стеною за приставом говорили. Это они все уже знают.

— Ты, — сказал Сапега, — только поезжай и объяви им себя; говорить с ними будет Василий Сукин, он ждет тебя; не упрямься, поезжай, послужи государю нашему: королевское жалованье себе заслужишь.

— Я государскому жалованью рад и служить государю готов, — сказал Луговской, — что можно, то сделаю; чего нельзя, за то пусть на меня королевское величество не положит опалы; мне никакими мерами нельзя без митрополита и без князя Василия Васильевича с товарищи ехать под город. Да и Василию Сукину не пригоже так делать, и Бог ему не простит; а буде захочет ехать, его в том воля.

Луговской пересказал разговор свой послам. Они пригласили к себе Сукина, Сыдавного и спасского архимандрита. Палицы-на также звали, но он сказался больным и уехал поспешно из лагеря, намереваясь быть в числе отправляемых Сигизмундом в Москву.

— Мы, — говорил им Филарет, — отпущенные люди из соборной церкви Богородицы от чудотворного ее образа; благословили нас патриарх и весь Освященный собор, и посылали нас бояре и все люди Московского государства. Попомните это: побойтесь Бога и Его праведного суда, не метайте государского и земского дела; видите, каково дело настоит: такого в Московском государстве никогда не бывало; Московское государство разоряется, кровь христианская льется беспрестанно, и неведомо, когда и как ей уняться; а вы, то видя, кидаете такое великое дело и едете в Москву; а у нас не токмо дело не вершится, а еще не почалось.

Те отвечали: «Нас посылает король со своими листами в Москву для государского дела; как нам не ехать!»

Их не уговорили, и они уехали. За ними 27 человек дворян уехало. По примеру спасского архимандрита и келаря Авраамия Палицына, оставили митрополита протопоп Кирилл и с ним попы и дьяконы. Из отставших таким образом от послов не поехал в Москву, но остался в польском лагере Захар Ляпунов. Говорят, что, пируя с панами, он насмехался над послами московскими. Видно, что поступок всех отставших сильно оскорблял чувство оставшихся. Но, разбирая дело беспристрастно, едва ли можно ставить в вину это оставление посольства, и об Авраамии Па-лицыне положительно можно сказать, что он сделал это не по дурному побуждению; он понял, что из этого посольства не будет ничего доброго, и ожидал, что оно окончится пленом; поэтому ему казалось благоразумным убраться заранее, чтоб иметь возможность служить родной земле. Авраамии сделал ей гораздо больше пользы, поступив так, как поступил, чем сделал бы тогда, когда бы остался при послах и пошел бы за ними в многолетний плен*.

______________________

Голиков, Дополнен, к «Деяниям Петра Великого», II, 104—146.

______________________

VI
Ропот в Московском государстве. — Заявление Ляпунова. — Мужество патриарха Термогена. — Боярская грамота к Сигизмунду

Известия о том, что делали поляки с послами, достигли до Москвы, и из нее пошли вести по городам, разумеется, как всегда бывает, в различных видах, более или менее возбуждая и ужас, и негодование. Все прежде думали видеть Владислава сыном православной церкви. Теперь же увертки короля показывали чересчур явно всем и каждому, что он желает только, воспользовавшись расстроенным состоянием Московской земли, лишить ее независимости, а вслед за тем отеческой веры и ввести латинство. Преданные делу Сигизмунда московские люди прежде говорили боязливо и двусмысленно, оставаясь как бы посредине между отцом и сыном; но мало-помалу они начали решительнее проповедовать, что надо Московскому государству присягать не одному Владиславу, но и королю, его отцу. Прочие московские люди стали роптать, что в Москве Гонсевский владеет, как правитель, начальствует стрельцами, будучи сам иноземец. Поляки самовольно сняли со стен Белого города и Деревянного города весь наряд и перевезли в Китай-город и Кремль. Это было сделано для того, чтобы обезоружить москвичей, если они, узнавши, что их хотят принуждать к присяге польскому королю, поднимутся на поляков: они бы не нашли под рукою орудий, чем выжить иноземцев из столицы, а поляки, напротив, тогда будут иметь у себя средства угрожать москвичам и потушить их восстание.

Ожидая тревоги, Гонсевский дал приказание, чтоб русские рано поутру и по вечерам не ходили по городу; на стенах расставлена была польская стража; по улицам ездили денно и нощно вооруженные верховые отряды и надсматривали за жителями. Остальных стрельцов и ратных людей выслали из Москвы под разными предлогами в города. Говорили, что бывали убийства; на Неглинной нашли восемь убитых стрельцов, и подозрение падало на литовских людей. Все боялись иноземцев. Никто не смел роптать громко, чтобы не попасть в список, в котором записывал Андронов не расположенных к Сигизмунду людей. Но в городах не молчали, как только услышали, что делается под Смоленском. Первый, поднявший голос на всю Русь за оскорбление святыни народной, был Прокопий Ляпунов, до сих пор столь преданный делу Владислава. Он действительно рад был королевичу, надеялся, что вот наконец Русь успокоится от своих смут, не будет ходить вслед за цариками. Деятельно и скоро он привел Рязанскую землю к присяге королевичу. Когда ему сказали, что поляки заняли Москву, Ляпунов и этим не возмутился; он сказал, что польское войско вошло в столицу на короткое время, пока приедет новый царь, чтобы не дать подняться стороне «вора», а потому и приказывал доставлять из Рязанской земли припасы для поставленного в Москве войска. Но месяцы проходили; желанный царь не являлся. Сигизмунд раздавал должности и поместья. Польские ядра летали на русский город Смоленск. От русских требовали присяги чужому королю. Эти обстоятельства взволновали Прокопия Ляпунова. Он понял, что со стороны поляков все обман, что эти друзья и благодетели готовят Московскому государству совершенное уничтожение. Он написал в Москву письмо к боярам с легким укором и с вопросом: будет или не будет королевич, которому все уже целовали крест, и почему не исполняется договор, постановленный с Жолкевским? Письмо это было, по известию записок Жолкевского*, испещрено словами Св. Писания. Бояре отослали его под Смоленск королю и сообщили его содержание Гонсевскому. Предводитель понимал, что с такой натурою, как у Ляпунова, шутить нельзя, объявил им, что запретить этому человеку должен патриарх, а вместе с тем указывал на необходимость отдаться безусловно на королевскую волю. Бояре поддавались его внушениям; воспротивился только Андрей Голицын и говорил так: «Господа поляки! от вас нам делается большая несправедливость. Мы присягнули государю королевичу; вы нам его не даете; пишут к нам грамоты не его именем, и людей низкого происхождения равняют с нами, большими людьми. Пусть этого не делается; иначе освободите нас от крестного целования нашего; а мы будем сами о себе промышлять»**.

______________________

Pisma Zolkiew., 112.

- Мархоцкий, 112.

______________________

Гонсевский запомнил эти слова и с этого часа возненавидел Голицына; но еще более злобился на него Андронов: Голицын намекал на него, когда говорил о людях низкого происхождения. В это время прибыл гонец из-под Смоленска с посольскою отпискою, где послы испрашивали указа: что им делать с королевскими требованиями? Михайло Глебович Салтыков и Федор Андронов явились к Гермогену и стали говорить, что надобно послать к королю грамоту: в ней просить снова у него сына, но вместе объявить, что предаются вполне на королевскую волю; да надобно тоже написать Филарету, чтоб он с своей стороны объявил королю, что послы во всем покладаются на королевскую волю и будут так поступать, как ему угодно. Гермоген увидел, что бояре ведут дело в угоду Сигизмунду: не Владислава хотят посадить на престол, а Московское государство затеяли отдать польскому королю, во власть чужеземную. И стал он противоречить им. Они ушли от него с досадою.

На другой день (это было 5 декабря) пришли к патриарху бояре снова, и в числе их Мстиславский. Они требовали того же, о чем говорили вчера Салтыков и Андронов. Грамота была уже боярами подписана: ее подавали подписать патриарху. Бояре вместе с тем указывали на сопротивление Ляпунова, хотели, чтоб патриарх усмирил его духовною властью своею. Патриарх отвечал: «Пусть король даст своего сына на Московское государство и выведет всех своих людей из Москвы; пусть королевич примет греческую веру. Если вы напишете такое письмо, то я к нему руку приложу и вас благословлю на то же. А чтобы так писать — что нам всем положиться на королевскую волю и чтобы послам велеть отдаться на королевскую волю, — я и сам того не сделаю и другим повелеваю не делать, и если меня не послушаете, то наложу на вас клятву. Явное дело, что после такого письма придется нам целовать крест королю. Скажу вам, я буду писать к городам: если королевич примет греческую веру и воцарится над нами, я им подам благословение, а если и воцарится, да веры единой с нами не примет и людей королевских не выведут из города, то я всех тех, которые уже крест ему целовали, благословлю идти на Москву и страдать до смерти». Бояре стали спорить с патриархом; слово за слово, — рассказывают, будто Михайло Салтыков вышел из себя, стал бранить патриарха и замахнулся на него ножом.

«Я не боюсь твоего ножа, — сказал патриарх, — я вооружусь против твоего ножа силою Креста святого: ты же будь проклят от нашего смирения в сем веке и в будущем». Потом он обратился к Мстиславскому и сказал: «Это твое начало, господин, ты больше всех честию, тебе следует подвизаться за православную веру; а если и ты прельстишься, как и другие, то Бог скоро прекратит жизнь твою, и род твой возьмет от земли живых, и не останется никого из рода твоего».

Бояре вышли.

На другой день патриарх собирал народ в соборной церкви, но поляки не допустили сборища и окружили церковь; некоторые, однако, успели войти туда и слышали смелую проповедь. Гермоген уговаривал стоять за православную веру, сообщать о том же в города и обличал изменников. После этого события поляки окружили патриарха стражею и не допустили к нему даже дворовых людей, чтобы он через них не посылал в города воззваний и не сообщал, что делается в Москве, что затевают бояре с Гонсевским. Но в разных краях Московского государства узнали, как патриарх твердо выступил против покушений поработить веру и государство. «А если бы, — говорит одна из современных грамот (из Ярославля в Казань), — Гермоген патриарх такого досточудного дела не учинил, то, из боязни польских и литовских людей, никто не смел бы молвить ни одного слова, хотя бы шло не только о том, чтоб веру попрать, но даже о том, чтоб всех заставить носить хохлы».

Бояре, написав грамоту, употребили в ней имя патриарха без его подписи и отправили к послам. В ней приказывалось послам впустить поляков в Смоленск, велеть смольнянам присягнуть не только на имя королевича, но и короля и самим послам во всем положиться на королевскую волю. Но пока по этой грамоте возник новый спор, как весть об оскорблении патриарха дошла до Ляпунова, и он прислал в Москву другую грамоту*.

______________________

Pisma Zolkiew., 112. — Никон, лет., VII, 152.

______________________

В ней он жаловался на стеснения патриарху и на оскорбления народу от поляков, чинимые в Москве. «Вы, бояре, — писал он, — прельстились на славу века сего, отступили от Бога и приложились к западным и жестокосердным, обратились на своих овец. Король ничего не совершил по крестному целованию, как состоялся договор с коронным гетманом Жолкевским. Знайте же, что я сослался и с калужанами, и с тулянами, и с михайловцами, и с северскими, и украинными городами: целуем крест на том, чтобы нам со всею землею стоять за Московское государство и биться насмерть с поляками и литовцами»*. Бояре испугались этих угроз и, чтобы не раздражить народа, уговорили Гонсевского не держать патриарха под стражею и отдали ему часть дворовых людей.

______________________

Соб. госуд гр.,II,498. — Pisma Zolk., 112—115.

______________________

Вести о том, что с поляками дело не ладится, дошли в Калугу до «вора», и он послал одного попа, по имени Харитона, к одному из бояр, заседавших в думе, Воротынскому. Этот поп попался под пытку. Он наговорил на Воротынского и на Андрея Голицына, брата Василия, бывшего в числе послов. Гонсевский был уже недоволен этими боярами и, по наговору попа, посадил их под стражу. Попа казнили. Заточение двух важных в государстве особ еще более должно было увеличивать раздражение. Но самому «вору» не довелось уже более ловить в мутной воде рыбу.

VII
Гибель калужского «вора»

В числе сторонников «вора» был касимовский царь. Он пристал к нему еще во время стоянки его под Тушином. Когда «вор» должен был бежать из-под Москвы, касимовский царь отъехал от него, приехал к Жолкевскому и вместе с гетманом отправился под Смоленск. Сын его с матерью и с бабкою оставался с «вором» и уехал с ним в Калугу. Прожив несколько недель под Смоленском, царь стосковался по семье и отправился в Калугу с намерением отвлечь сына от «вора». Ему самому понравился прием у поляков. Приехавши в Калугу, отец притворялся перед «вором» и показывал вид, будто предан ему по-прежнему; но сын подружился с «вором» искренно и передал ему, что отец обманывает его и в самом деле приехал единственно затем, чтобы взять свою семью, а потом опять ехать к полякам. «Вор» пригласил старика ехать с собою на псовую охоту. Назначили день. «Вор» выехал вперед за реку Оку и послал просить касимовского царя выехать к нему. Царь выехал с двумя татарами. «Вор» обошелся с ним дружелюбно, потом оставил своих псарей вдали, взял с собою двух приятелей, Михаила Бутурлина и Игнатия Михнева, и поехал по берегу Оки. Касимовский царь ехал с ним рядом; вдруг все трое нападают на него, и «вор» убивает его собственноручно. Тело бросили в Оку. Потом «вор» в тревоге скачет к прочим своим людям и кричит: «Касимовский царь Урмамет хотел убить меня; чуть-чуть ушел я от него. Он сейчас убежал к Москве. Догоните его и поймайте». Люди пустились в погоню и, разумеется, никого догнать не могли. С тех пор «вор» подавал делу такой вид, будто Урмамет пропал куда-то и неизвестно где находится: но проговорились ли те, которые с ним вместе спровадили старика в Оку, или же люди стали догадываться сами собою, — только друг Урмамета, крещеный татарин Петр Урусов упрекнул «вора» в глаза убийством касимовского царя. «Вор» посадил его в тюрьму и держал там шесть недель. В начале декабря случилось, что его татары имели стычку с отрядом, бывшим под начальством Чаплицкого, одолели и привели в Калугу пленных. Это обрадовало «вора». Татары очень любили Урусова. Надобно было сделать им что-нибудь угодное в благодарность. Марина и бояре упросили выпустить Урусова. Этот человек прежде был ему полезен. «Вор» помирился с ним и обласкал его.

10 декабря поехал «вор» за Оку-реку на прогулку с небольшою Дружиною русских и татар. Урусов был с ним. Такие прогулки «вор» делал часто: они были шумны и веселы. Трезвый когда-то, он теперь изменил образ жизни: любил пиры и гулянки, пил вино большими раструханами. Шум, песни, крики пьяных слышались часто. «Вор» ехал на санях, не раз останавливался, кричал, чтоб ему подавали вино, пил за здоровье татар. Его провожатые ехали верхом. Вдруг Урусов, ехавший также верхом за «вором», напирает на его сани своим конем, а потом поражает его саблею: с другой стороны саней меньшой брат Урусова в то же мгновение отсек «вору» голову. Бояре подняли тревогу; татары обнажили на них сабли. Бояр было меньше; они испугались и кричали: помилуйте, помилуйте! По одним известиям, татары побили некоторых из русских, провожавших своего царика; по другим, напротив, Урусов не велел их трогать. Татары раздели тело «вора» и покинули его на снегу, а сами убежали с Урусовым. Воротившись в Калугу, бояре известили горожан о происшествии. Тогда уже вечерело.

Весь город возмутился. «Бить всех татар!», — кричали калужане. Марина, ходившая последние дни беременности, выскочила из города, села с боярами на сани, подняла в поле обезглавленное тело мужа, привезла в город. Ночью, схватив факел, Марина бегала с обнаженной грудью посреди толпы, вопила, рвала на себе одежду, волосы, и, заметив, что калужане не слишком чувствительно принимают ее горе, обратилась к донским козакам, умоляя их о мщении. Начальствовал ими Заруцкий, неравнодушный к Марине. Он воодушевил своих Козаков; они напали на татар, каких встретили в Калуге, и до двухсот человек убили*.

______________________

Никон., 149, — Buss.. 115—117 — Petr., 239, — Kobierz., 317—321.-Niemc, 336.

______________________

Через несколько дней родила Марина сына, которого назвали Иваном. Она требовала ему присяги, как законному наследнику. Тогда Ян Сапега, узнавши, что носивший имя Димитрия убит, подошел к Калуге в первый день Рождества и требовал сдачи на имя короля. Три дня шли переговоры, и на четвертый день, когда Сапега еще раз выслал своих на переговоры, калужане сделали вылазку. Бой с Сапегою длился до вечера. Сапега стоял под Калугою до 31 декабря. Калужане ни за что не хотели сдаться.

Марине приходилось плохо. Только донцы с Заруцким были за нее. Калужане ее ненавидели, и она стала чувствовать себя в неволе. Она написала к Сапеге письмо такого содержания:

«Ради Бога, избавьте меня; мне две недели не доведется жить на свете. Вы сильны; избавьте меня, избавьте, избавьте: Бог вам заплатит!»

Ответ калужан Сапеге был таков, что ему и без того ничего не осталось делать под Калугою: калужане обещали целовать крест тому, кто на Москве царем будет, а в Москве признавали Владислава. И Сапега удалился от Калуги к Перемышлю. Перемышль ему сдался. За ним сдался Одоев, и присланные оттуда выборные целовали перед Сапегою крест Владиславу.

Смерть «вора» сделала перелом в смутной эпохе и была событием, неблагоприятным для Сигизмунда, вместо того чтоб быть ему полезным. Возраставшее недовольство против короля до того времени двоилось: одни держались готового его соперника, кем бы он ни был; другие, не желая повиноваться обманщику, думали отыскать или создать иную точку опоры против польских притязаний. Если б тот, кого еще многие звали Димитрием, был жив, то против поляков стояли бы долго два лагеря, враждебные в то же время один другому. Теперь не стало этого соперника у Сигизмунда, и все недовольные Сигизмундом могли согласно и дружно соединиться воедино, воодушевленные одною мыслью — освободить Русскую землю от иноземцев.

Весть о смерти названого Димитрия не так скоро разошлась по отдаленным странам России: в Казани еще в январе 1611 г. вооружались его именем против поляков. За Казанью следовала Вятка. И там не хотели повиноваться полякам. И там имя Димитрия все еще служило предлогом, тогда как другие города уже поднимались под иным знаменем. Но как только в Казани и Вятке узнали, что Димитрия нет на свете, то и там стали заодно с другими городами. В Москве известие о смерти «вора» произвело радость. Противники поляков перестали бояться Калуги, изкоторой ожидали помехи успехам усилий против поляков; сторонники Димитрия лишились надежды на Калугу и увидели необходимость искать ее в Москве. Народ вдруг стал вырастать, почувствовал силу свою; казались нестрашными ни поляки, разъезжавшие победителями по московским улицам, ни бояре изменники, которые подсматривали и подслушивали, где кроется вражда к королю. Начали собираться в домах, толковали, что король обманывает москвичей, — остается всей Московской земле стать заодно против польских и литовских людей и крепиться в том, чтоб из Московской земли польские и литовские люди вышли все прочь.

Бояре, преданные Сигизмунду, зная нерасположение патриарха к польскому делу, хоть и освободили его от стражи, но советовали Гонсевскому смотреть за ним и предупреждали, что в Москве неспокойно. Настали зимние Святки, шумное время в Москве. Тогда в Москву, как некогда в Иерусалим из Палестины, из русских земель стекался народ на праздник. У многих жителей городов была в столице родня, и они ездили навестить ее в праздничные дни; иные съезжались к концу праздников поглядеть на обряд богоявленского водосвятия. Это был день, когда русские иногородцы имели случай посмотреть на царя, на патриарха, увидеть весь двор в его праздничном великолепии. Так вошло в обычай съезжаться в эти дни отовсюду в столицу, но на этот раз не было ни царя, ни царского двора, а, по привычке, народу все-таки стало стекаться много. Поляки стали бояться такого многолюдства: им мерещилось, что внезапно ударят в набат, как было во время гибели «расстриги», и бросятся московские люди, и старые и юные, и большие и малые, бить их. По стенам и на башнях неисходно стояла стража; на зимнем холоде невесело было исполнять эти обязанности, особенно в такие дни, когда из детства привыкли гулять и пировать. Но идет дело уже не о ремне, говорили поляки, а о целой шкуре. Чуть только соберется какое-нибудь сходбище или начнет приливать свежий народ в город, поляки сейчас всполошатся, бьют тревогу, толпами бегут то в ту, то в другую сторону. К патриарху приходили из разных краев русские люди. Патриарх всех благословлял стать за веру и за Русскую землю, всем говорил: «Вы королевичу присягнули только на том, чтоб ему креститься в русскую веру, а если он не крестится и литовские люди не выйдут из Московского государства, то королевич не государь нам». Эти же речи он писал в своих грамотах и рассылал их*.

______________________

Mask., 36.

______________________

Одну такую грамоту, говорит современник, перехватил какой-то поляк Ващинский, отправленный с семьюстами всадников для проведывания, что делается на Руси. После того поляки дали приказание, чтоб никто из московских жителей не держал у себя оружия, и у кого оно было, те должны были сносить его в царскую казну. Поймали извозчиков, которые везли зерновой хлеб, но под зерном оказались длинные ружья; вероятно, некоторые из московских жителей вместо того, чтоб доставить оружие, какое у них сохранилось, полякам, рассудили за лучшее выпроводить его в иное место, где оно могло для русских послужить против поляков. Гонсевский приказал посадить под лед этих извозчиков. Тогда патриарха стали снова стеснять, увели у него дьяков и подьячих, отняли бумагу, чтоб не дать ему писать грамот, взяли и дворовых людей, чтоб не было кого посылать с грамотами, но не усмотрели за ним; писать он не мог, а говорить еще мог с русскими людьми. Явились к нему под благословение нижегородцы, сын боярский Роман Пахомов да посадской человек Родион Мокеев. Он им передал на словах: «Писать мне нельзя: все побрали поляки и двор у меня пограбили; а вы, памятуя Бога и Пречистую Богородицу и московских чудотворцев, стойте все заодно против наших врагов». Когда это известие принесли посланцы в Нижний Новгород, там составился совет; пригласили балахонцев, а вместе с ними нижегородцы присягнули на кресте стоять за Москву и идти ополчением против поляков и литовских людей. Это решение послано к Ляпунову.

VIII
Твердость московских послов под Смоленском

Между тем к послам под Смоленск пришла боярская грамота из Москвы, где приказывалось поступить по воле короля.

Филарет, прочитавши эту грамоту, сказал: «По совести, нельзя слушать таких грамот; они писаны без воли патриарха и всего Освященного собора и всей земли».

Голицын созвал совет из дворян, еще оставшихся в качестве выборных земли. Они согласно все дали такое решение:

«Этих грамот слушать нельзя: они без подписи патриарха и собора и без согласия всей земли. Никогда грамоты о государственных делах не писались без патриаршего совета. Избирать государя может только вся земля, а не одни бояре; мы не хотим знать этих грамот, и вам, послам, не следует поступать иначе, а то вы останетесь в проклятии от патриарха и в омерзении от всей земли Русской».

27 декабря призвали паны послов. Филарета в этот день почему-то не было. Паны начали разговор с объявления, что «вора» нет более. Послы поблагодарили за приятную новость. Один вопрос, который долго хотели отклонить послы, — поход королевский на «вора» в глубину Московской земли, сам собою был разрешен. Паны с насмешкою сказали: «А что вы теперь скажете, получивши боярскую грамоту?»

На это Голицын отвечал: «Мы посланы не от одних бояр, но от патриарха и всего Освященного собора и от всех чинов всей земли, так и отвечать должны перед патриархом и властями, и боярами, и всею землею. Нынешняя же грамота прислана от одних бояр, и то не от всех, а от патриарха и от властей и от всей земли никакой грамоты к нам нет. О целовании креста его величество король уже решил, чтоб смольняне целовали крест одному королевичу. Все дело теперь о впуске королевских войск: как определится от патриарха и от властей, и от всех бояр, и от всей земли, так мы поступим».

Паны поговорили между собою в особом покое, потом вышли к послам и сказали: «Вы все отговариваетесь, что нет у вас из Москвы указа о Смоленске; вот, теперь и указ получили: вам приказывается повиноваться королевской воле, а вы еще противоречите. Что вы говорите это, будто у нас с вами положено оставить крестное целование на имя короля, когда у нас этого и в мысли не было; вы затеяли это сами!»

Тогда Голицын обратился к гетману и сказал: «Не ты ли, пан гетман, не раз уверял, что его величество нас помиловал и позволил крест целовать одному королевичу? Не ты ли присылал с этим к нам племянника своего, Адама Жолкевского? Не ты ли уверял в том и дворян, которых мы присылали благодарить тебя?»

— Этого не бывало, — отвечал Жолкевский, — а вы должны исполнить так, как вам московская грамота указывает.

Тогда Лев Сапега сказал: «Видите, это мы вам на съездах говорили; те же слова Дух Святый вложил всем вашим боярам: они теми же словами вам указывают, какими мы от вас того же требовали; конечно, сам Бог открыл им все это, и вам тем паче должно повиноваться воле его величества короля».

— Нас отпускали, — говорил Голицын, — от патриарха, властей, бояр и всей земли; от одних бояр я бы и не поехал.

Вместе с тем Голицын роптал, что бояре дали за приставы брата его Андрея, за то, будто он с «вором» ссылался; он обещал бить челом на бояр в бесчестии будущему государю и окончил свою речь просьбой донести королю его челобитье.

— Патриарх, — говорили паны, — духовная особа; ему не до земского дела.

— У нас, — сказал Голицын, — издавна велось при прежних государях: которые государственные или земские дела начнутся, то великие государи наши призывали на совет патриарха и митрополитов и архиепископов и без их совета ничего не приговаривали; наши государи почитали патриарха великою честью и встречали и провожали, и место ему учинено с великим государем на ряду; таковы у нас патриархи, а прежде были митрополиты; ныне, по грехам нашим, мы стали без государя, а патриарх у нас человек начальный, и без патриарха ныне о таком деле советовать не пригоже; как патриарховы грамоты без боярских, так и боярские без патриарховых не годятся. Надобно делать по общему совету всех людей, а не одних бояр. Государь всем надобен; дело нынешнее общее всех людей, и такого дела у нас на Москве не бывало.

Затем послы спросили: «Что отвечали смольняне на боярскую грамоту?» Паны ответили: «Смольняне в упорстве своем закоснели; не слушают боярских грамот; просят с вами, послами, видеться и говорят: что наши послы прикажут, то мы и учиним!»

— Сами вы, паны, люди мудрые, — возразили послы, — можете рассудить: как же нас смольняне послушают, когда боярских грамот не послушали? Можете разуметь, что не делом писали в Москве; если б писал патриарх и бояре и все люди Московского государства по общему совету, а не одни бояре, то смольнянам бы и отговариваться было нельзя. Мы просим у короля и у ваших милостей по прежнему слову своему: велите целовать крест одному королевичу, а нам нельзя переменить и велеть смольнянам целовать крест королю.

Паны с гневом сказали: «Вы хотите, чтоб пролилась христианская кровь; на вас ее Бог взыщет».

— Волен в том Бог да государь, — сказали послы, — а что было, того переменить нельзя; мы сами не знаем, как делать; осталась нас здесь половина, а другая половина не делом к Москве отпущена. Начальный с нами человек митрополит: он без патриаршей грамоты не токмо что делать — и говорить не хочет, и нам без него ничего нельзя делать.

На другой день к гетману позвали послов; с ними был и митрополит. Они дожидались Жолкевского целых три часа. Явился гетман и с ним радные паны. Филарет сразу сказал твердо и решительно: «Вчерашние ваши речи я слышал от князя Василия Васильевича; он говорил вам, Панове, то же, что и я бы вам сказал».

Паны упрекали его в упрямстве, требуя, чтоб, сообразно с боярским указом, он побудил смольнян целовать крест не только королевичу, но и королю.

Митрополит сказал: «Крестное целованье дело духовное; от патриарха к нам о том грамота не прислана; я, митрополит, не смею дерзнуть на такое дело без патриаршей грамоты». Голицын прибавил: «А нам без митрополита одним нельзя делать такого великого дела».

Послов отпустили; паны были на них чрезвычайно сердиты, и когда послы выходили, то кто-то из панов не утерпел, чтоб не сказать вслед им: «Это не послы, а воры».

Тогда паны задумали еще отрознить от них дворян; на другой день после этого свидания с послами они призвали посольских дворян и стали им говорить: «Нам известно стало, что послы от вашей братии дворян скрывают боярские грамоты и не советуются с вами».

Дворяне дали такой ответ: «Кто вам, панам, это сказал, тот бездельник и вор, хочет поссорить нас с послами клеветою; поставьте клеветника нам глаз на глаз. Послы от нас ничего не таят: последнюю боярскую грамоту нам читали и спрашивали у нас совета; и мы, дворяне, сказали нашу думу послам, что по этой грамоте поступать не должно, потому что она писана без патриарха и без совета всей земли».

Клеветники, которых требовали дворяне поставить с ними на очную ставку, оказались Захар Ляпунов и Кирило Сазонов. С этих пор послов не звали целый месяц*.

______________________

Голиков, Дополн., II, 160—175.

______________________

ГЛАВА ВТОРАЯ

I
Грамота из-под Смоленска. — Грамота московская. — Ляпунов. — Заруцкий. — Сапега. — Воззвание Ляпунова. — Восстание разных городов

Между тем как польские паны в лагере под Смоленском употребляли напрасные усилия к тому, чтобы склонить московских послов и дворян разных городов в свою пользу, эти последние написали, вероятно с ведома самих послов, и отправили в Москву грамоту, списки с которой должны были разослаться по Московскому государству. Очень может быть, что ушедшие еще прежде от посольства в Москву и сложили ее, но уже, конечно, она явилась в Москве затем, чтобы списки ее были разосланы по Московскому государству. Грамота обращалась к москвичам. «Мы пришли (говорилось в ней) из своих разоренных городов и уездов к королю в обоз, под Смоленск, и живем тут более года, чуть не другой год, чтобы выкупить нам из плена, из латинства, от горькой, смертной работы бедных своих матерей, жен и детей. Никто не жалеет о нас, никто не пощадит нас. Иные из наших в Литву и в Польшу ходили за своими матерями, женами и детьми и потеряли там головы. Собран был Христовым именем окуп — все разграбили; ни одна душа из литовских людей не смилуется над бедными пленными, православными христианами и беззлобивыми младенцами». Все они, будучи пришельцами из различных городов и волостей Московского государства, свидетельствовали о том, как поработители повсюду поругались над святынею, жизнью и достоянием русского народа. «Во всех городах и уездах, — было сказано в том же послании, — где завладели литовские люди, не поругана ли там православная вера и не разорены ли Божии церкви? Не сокрушены ли, не поруганы ли злым поруганием божественные законы и Божии образы? Все это зрят очи наши. Где наши головы, где жены и дети, и братья, и сродники, и друзья? Не остались ли из тысячи десятый, из сотни один, и то с одной душой и телом…» Им было известно, что затевают поляки: «Мы здесь немалое время живем и подлинно знаем то, про что пишем». Они сообщали москвичам, как в своих письмах к польским панам предатели Салтыков и Андронов советовали королю скорее идти с войском в Москву, вывести из нее лучших людей и завладеть столицею. «Не думайте и не помышляйте, — писали они, — чтобы королевич был государем в Москве. Все люди в Польше и Литве никак не допустят этого. У них в Литве на сеймище было много думы со всею землею, и у них на том положено, чтоб вывести лучших людей и опустошить всю землю и владеть всею Московскою землею. Ради Бога, положите крепкий совет между собою. Пошлите списки с нашей грамоты в Новгород, и в Вологду, и в Нижний, и свой совет туда отпишите, чтобы всем про то было ведомо, чтобы всею землею обще стать нам за православную христианскую веру, покамест еще мы свободны, и не в рабстве, и не разведены в плен»*.

______________________

А. Э, II, 300.

______________________

В Москве эта грамота была переписана во многих списках и разослана по городам, а к ней приложили и послали вместе еще свою, московскую, писанную с благословения Гермогена. Москва напоминала о своем первенстве, называла себя корнем древа и указывала на важность своей местной святыни: «Здесь образ Божией Матери, Богородицы заступницы крестьянской, ее же евангелист Лука написал. Здесь великие светильники и хранители Петр, Алексий и Иона чудотворцы; или это для вас, православных крестьян, ничего не значит? Так говорить и писать страшно. Не верьте глупому и льстивому слову, чтоб вам быть пощаженным, если не будете с нами обще страдать, сколько силы станет и сколько милосердый Бог поможет. Поверьте этому нашему письму. Не многие идут вслед за предателями христианскими Михаилом Салтыковым и за Федором Андроновым и их советниками. У нас первопрестольной апостольской церкви святой патриарх Гермоген прям яко сам пастырь, душу свою за веру христианскую полагает несомненно, и ему все христиане православные последствуют, только неявственно стоят»*. Москва призывала города освободить ее из беды, а города и земли нуждались в средоточии, куда должны были обращаться их взаимные действия.

______________________

А. Э., II, 299.

______________________

Когда эти воззвания из-под Смоленска и из Москвы дошли до Рязани, там Прокопий Ляпунов приказал переписать с них списки и разослал с нарочными по ближним городам да приложил еще от себя воззвание. Рязанская земля давно уже привыкла повиноваться голосу Прокопия Ляпунова. Знали этот голос во всей московской украине. Ляпунов назначил сбор ратной силы под Шацком. Туда, по зову его, пришло ополчение Михайловских детей боярских. Потом пристали к ним темниковцы и алатырцы, пришли отряды инородцев — мордвы, чувашей и черемис*, и пестрая шайка под начальством Кернозицкого. В Коломне воевода Василий Сукин держался поляков, но коломенские черные люди, дворяне и дети боярские снеслись с Ляпуновым и объявляли, что готовы идти заодно с рязанцами. Пристал к Ляпунову Заруцкий с своими донцами. Этот, как мы видели, ранний пособник «вора», после бегства последнего из Тушина, пристал было к Жолкевскому. Вместе с поляками побивал он войска Шуйского под Клушином; вместе с ними подошел к Москве. Самолюбивый и задорный, хотел он играть первую роль, но как увидал, что Салтыков и Андронов стоят выше него, не захотел служить делу Владислава, ушел снова к калужскому «вору». После его убийства Заруцкий вызвался быть защитником Марины, с которой, кажется, был в связи. Не прошло после того и двух месяцев, Заруцкий сошелся с Ляпуновым, приехал в Рязань, обязался служить против поляков за русский народ, которому до сих пор делал одно зло. Его послал Ляпунов в Тулу. Там с ним была Марина. Туда стекались к нему донцы. Стали под его начальство тульские дети боярские. Заруцкий должен был идти на Москву из Тулы, когда рязанцы пойдут на нее из-под Шацка. Московские бояре, узнавши, что Заруцкий собирает ополчение в Туле, отправили к тулякам грамоту, увещевали не приставать к Ляпунову и давали знать, что на Ляпунова посылается сильная польская рать под начальством Сапеги и Струся. Но туляки не приняли увещаний и отослали боярскую грамоту к Ляпунову. Верный видам Марины, Заруцкий думал: авось удастся провозгласить царем ее новорожденного сына, но покамест скрывал это намерение; надо было подвизаться против одного общего врага — поляков**. Соединились с Ляпуновым и калужане. Царика у них не стало; им ничего не оставалось, как стать заодно с прочими русскими против поляков. Знатнейшим лицом в Калуге над калужанами был боярин Димитрий Тимофеевич Трубецкой, прежний слуга «вора», человек высокого рода, потомок Гедимина. Калужане дали обещание идти из-под Калуги к Москве разом с другими, которые пойдут из Рязани и из Тулы, и вместе с ними сойтись под Москвою в один день. К Ляпунову пристала и Кашира. Тамошний воевода Михайло Александрович Нагой, также из прежних сторонников «вора», 10 февраля написал Ляпунову, что каширяне, служилые и неслужилые люди, будут стоять за православную веру заодно с Ляпуновым, против богохульных еретиков, польских и литовских людей***.

______________________

А.Э., 11, 312.

- Коберж., 371.

- - А.Э., II, 312.

______________________

Тогда в ополчение Русской земли готовился войти Ян Сапега. Стоя под Мещевском, он услыхал, что собираются московские люди идти на поляков. На ту пору он с своими сапежинцами был недоволен королем. Не хотели им заплатить жалованье за те годы, которые они провели на службе «вору». Рассерженный на короля и на панов, Сапега писал в Калугу и предлагал свои услуги русскому делу. «Мы хотим, — выражался он, — за православную веру и за свою славу отважиться на смерть, и вам было бы с нами советоваться; сами знаете, что мы люди вольные, королю и королевичу не служим; стоим при своих заслугах; мы не мыслим на вас никакого лиха, не просим от вас никакой платы, а кто будет на Московском государстве царем, тот нам и заплатит». Калужские бояре не кинулись сразу доверчиво в объятия бывшего врага Московского государства; не раз он принужден был писать к ним о том же, предлагал заклад, извещал, что бояре, сидевшие в Москве, приглашают его идти на Ляпунова за королевское дело, но он не хочет и просил по крайней мере сообщить о его желании Прокопию Ляпунову. Калужане, наконец, послали к нему боярина Димитрия Мамстрюковича Черкасского и дворянина Игнатия Ермолаевича Микулина. Переговоры их с Сапегою не повели к согласию. Посланные не могли не припомнить, что сапежинцы оскорбляли православную веру, разоряли церкви, ставили в них лошадей. «Это неправда, — возражал на это Сапега в новом письме своем к калужанам, — у нас в рыцарстве половина русских людей; мы запрещаем им бесчинство; мы смотрим накрепко, чтобы не было никакого разорения церквей Божиих, но от воров везде не убережешься: иное сделают в отъезде»* (то есть когда выедут из воинского стана). Как ни старался Сапега прильнуть к русским, ему не поверили калужане, и он обратился к Ляпунову прямо. Ляпунов велел передать ему, чтобы он шел, если хочет, сразиться за православную веру, только не в одном полку с русскими, а особно, сам по себе, на Можайск и старался бы не допускать помощи от короля в Москву полякам. Но Ляпунов не иначе приглашал этого союзника, как потребовавши лучших людей в заложники. «Надобно, — писал Ляпунов, — чтобы такая многочисленная рать во время похода к Москве не шла бы у нас за хребтом и не чинила бы ничего дурного над городами»**. В то же время к Сапеге обращался Гонсевский** и приглашал его с войском на помощь к Москве против угрожающего восстания. Сапега отвечал, что рыцарство не имеет ничего твердого и ручательного от короля и не хочет идти, а пойдет тогда, когда от короля увидит себе какую-нибудь верную пользу.

______________________

А. Э., II, 311.

- А. Э., II, 312.

______________________

В Нижнем, как мы видели, еще прежде сношения с Ляпуновым сделалось восстание. Нижегородцы сообщили Ляпунову свою крестоцеловальную запись, заключенную вместе с балахонцами. Ляпунов в ответ на это 27 января 1611 г. отправил в Нижний, со стряпчим Ив. Биркиным и дьяком Степаном Пустошкиным, списки с грамот смоленской и московской и собственное послание в «преименитый» Нижний Новгород, извещал, что уже украинные города поднимаются, и приглашал нижегородцев идти вместе с собою да разом отправить в поморские и понизовые города списки с посланных грамот, чтобы везде знали, что делают поляки, чтобы везде собирались отстаивать Русскую землю и отовсюду шли бы разом на Москву. Нижегородцы должны были идти к Москве на Владимир, когда рязанцы пойдут к ней через Коломну. В другой грамоте, 8 февраля, Ляпунов прибавил, что нужно взять с собою боевой и продовольственный запас, потому что у него мало, а в Москве поляки отняли оружие у жителей и трудно достать пороху. Нижний Новгород от лица архимандритов, игуменов, протопопов, попов, воевод, дьяков, дворян, детей боярских, немцев, литвы, стрелецких, козачьих голов, земских старост*, всех посадских людей, пушкарей, стрельцов, Козаков разных городов послал в разные города списки грамот, подклеивши их под свою собственную. Так, в грамоте, отправленной 1 февраля в Вологду, сказано: «Вам бы, господа, пожаловать однолично на Вологде и во всем уезде собраться со всякими ратными людьми, на конях и с лыжами, идти со всею службою к нам на сход тотчас же к Москве, чтоб дать помочь государству Московскому, пока Литва не овладела окрестными городами, пока не прельстились многие люди и не отступили еще от христианской веры»**. В тот же день с подобными грамотами поехали из Нижнего гонцы в Кострому***, в Ярославль****, Муром*****, Владимир******. Нижегородцы приглашали всяких чинов людей главных городов собрать народ из окольных меньших городов на совет и постановить, как идти всею силою земли под Москву. Нижегородские и рязанские воззвания встретили уже готовые восстания. В Ярославле народ уже вышел из терпения; туда из Москвы приезжали поляки за сбором и брали более, сколько было нужно, да еще бесчинствовали. Ярославцы сначала повиновались, сохраняли верность крестному целованию. Но чем русские были кротче, тем поляки наглее. Тогда ярославцы, собравшись, постановили, что более не станут давать кормов полякам, и целовали крест на том, чтобы ни в Москве, ни в окрестных городах полякам не быть, и готовились идти хотя бы на смерть по крестному целованию. В такие-то минуты пришли к ним грамоты от нижегородцев⁷*. Ярославцы составили с этих грамот списки, приложили от себя увещательную грамоту и рассылали в Углич, Бежецк, Кашин, Романов; в этих городах жители, как прочитали присланные из Ярославля грамоты, тотчас целовали крест — стоять за православную веру против польских и литовских людей⁸*. Между тем в самом Ярославле с воеводою Иваном Волынским собрались все дети боярские Ярославского уезда да триста старых Козаков, да к ним еще пристали астраханские стрельцы и стрельцы приказа Шарова, которые возвращались из Новгорода. Сверх того, пятьсот человек стрельцов, выправленных из Москвы в Вологду в предупреждение мятежа в Москве, не пошли далее и пристали к Ярославскому ополчению⁹*. 16 февраля, для большей крепости дела, в другой раз ярославцы целовали крест на соединение с рязанскими, украинскими и понизовыми городами Московского государства.

______________________

Zycie Sapieh., II, 283.

- С.г.гр., II, 500.

- - A. Э, II, 303.

- - - А.Э, II, 305.

- - - - А. Э, II, 302.

- - - - A. Э, II, 300.

⁷* A. Э, II, 306.

⁸* A. Э, II, 313.

⁹* А. Э, II, 322.

______________________

Пришли нижегородские грамоты во Владимир, и там* собрались все люди и целовали крест на том, что стоять им, володимирцам, со всеми городами заодно против польских и литовских людей за королевскую неправду.

______________________

A. Э, II, 306.

______________________

Сделали списки с нижегородских грамот, приложили свою и отправили гонцов в Суздаль, в Переяславль-Залесский, в Ростов; и эти города пристали к общему делу*. В Суздале, сверх грамот нижегородских, ярославских и володимирских, явился Андрей Просовецкий, прежде сподвижник тушинского «вора», разорявший северные русские области; теперь, с толпою своих необузданных Козаков, он вызывался служить общему делу Русской земли. Из Суздаля он писал во Владимир, в Ярославль, в Кострому и в другие города, а тамошним жителям поручал писать от себя к соседям. В Муроме, под предводительством воеводы князя Мосальского, тоже собирались и ополчались ратные люди, как только получена была нижегородская грамота. Кострома получила грамоты из Нижнего Новгорода 7 февраля, и тотчас же костромичи целовали крест стоять за дом Пречистой Богородицы и за чудотворные мощи, за святые Божии церкви и за православную христианскую веру и послали за себя грамоту со списками присланных к ним грамот в Галич и другие города. Галич, получивши из Костромы списки грамот, тотчас со всею волостью и с пригородами, постановил взять с черносошных людей по десяти человек с каждой сохи. Из Галича посланы были грамоты в Соль-Галицкую, а из Соли-Галицкой — в Тотьму, из Тотьмы — в Устюг. В Устюге, получив из Тотьмы списки с грамот смоленских, московских и нижегородских, вместе с тотемскою грамотою, отослали с них списки в Пермь, в Холмогоры, на Вычегду, в Соль-Вычегодскую, на Вагу, на Вымь, а пермичей просили, списав эти списки, разослать их в Верхотурье и в Сибирь, чтобы из отдаленных земель и волостей собирались люди и шли на сход к Москве избавлять Московское государство**. В Вологду прислано разом несколько посланий из разных городов. Нижегородцы поручили вологодцам собрать с Вологды, вологодских пригородов и изо всех уездов ратных людей, приставить к ним голов, идти на сход во Владимир к воеводе Репнину***, а костромичи просили, чтобы они шли через Кострому и пристали к Костромскому ополчению. Вологда, с своей стороны, рассылала гонцов в те поморские города, в которые грамоты доходили также из Галича. Устюг, Тотьма и пригороды их, получив разными путями грамоты, все порешили стоять заодно с другими землями, собирать людей и посылать под Москву. Север весь становился против польской власти. От 12 марта соловецкий игумен писал к шведскому королю Карлу IX, что в соловецком и сумском остроге и во всей поморской области было известно, что патриарх благословил все русские земли идти против поляков; все собираются на рать, все единомысленно порешили: не хотим на Московское государство царей иноверных, кроме своих прирожденных бояр Московского государства!****

______________________

А. Э., II, 322.

- А. Э., II, 295.

- - A. Э, II, 303.

- - - А, а, II, 308.

______________________

Впрочем, Пермь, как и при Скопине-Шуйском, вначале ленивее других земель помогала общему делу и на первый раз немного людей послала; это видно из наказа пермским целовальникам, которым поручили вести под Москву пятьдесят человек на помощь*. Казань и все Нижнее Поволжье не только слабее участвовали в общем ополчении против поляков, чем костромичи, нижегородцы и ярославцы, но не пристали к нему тотчас вместе с другими. Когда в Казань пришло известие о том, что Русь признала Владислава и поляки вошли в Москву, — воеводы Морозов и Богдан Бельский да дьяк Никанор Шульгин и большая часть казанцев не хотели присягать и держались Димитрия, а в январе Богдан Бельский стал уговаривать казанцев покориться общему приговору земли; но против него повел интригу дьяк Шульгин и возмутил казанцев: во имя Димитрия схватили Вельского, взвели на башню и сбросили вниз. Так окончил свой век этот замечательный человек, по-видимому один из важнейших зачинщиков смут**. Проезжали казанцы через Ярославль, видели собрание ратных людей и молились вместе с ними местной святыне ярославской; им вручили ярославцы грамоты, чтобы они везли их в Казанское государство, и убеждали казанцев помогать другим землям; и это не подействовало. Казанцы и вятчане держались еще упорно Димитрия, не зная или не веря, что того, кто назывался этим именем, нет на свете. В этих землях была своеместная неурядица: взбунтовались черемисы; к ним пристали и русские разбойники. Земли должны были отбиваться от внутренних врагов. Ненавидя поляков, в этих землях не доверяли Ляпунову.

______________________

А. а, II, 309.

- Голик. Доп., II, 160.

______________________

Охотнее откликнулся на присланные из Ярославля грамоты Великий Новгород. Как только там узнали, что уже из разных городов пошли ратные люди под Москву, то сделалось волнение. Люди новгородские собрались и просили благословения своего владыки Исидора на ратное дело. Исидор благословил их. Все целовали крест на том, чтобы стоять против польских и литовских людей и послать воевод с ратным ополчением. Заключили в тюрьму воеводу Ивана Салтыкова и Кирилла Чоглокова — предателей, сторонников польских. В города Новгородской и Псковской земли и в другие окрестные, во Псков, в Иван-город, в Великие Луки, в Порхов, Невель, в Торопец, в Яму, в Заволочье, в Копорье, в Орешек, Ладогу, Устюжну, в Тверь, в Торжок, были посланы из Новгорода списки грамот вместе с увещательною грамотою от самого Великого Новгорода; посланы также отписки о готовности новгородцев в Ярославль, Углич, Кострому*. Псков и прежде ни за что не хотел целовать крест Владиславу и не целовал вовсе. Но там продолжались смятения, не допускавшие народ стать воедино и воодушевиться общею доблестью. Бывшее с 1609-го по 1610 год господство черни прекратилось, но, в свою очередь, бояре, гости и лучшие люди захватили власть и стали делать насилия. Тогда опять поднялась чернь на Запсковье и на Полонище и выгнала лучших людей, а весною 1611 года, когда другие города шли к Москве, на Псковскую землю напали литовцы; Ходкевич, литовский гетман, стоял под Печорами, а Лисовский с своею шайкою опустошал пределы Псковской земли, и псковичи, приставши сначала к делу общего ополчения, потом извещали, что не могут помогать ему**.

______________________

А.Э., II., 314.

- Псковск. II. С. Р. Л., IV.

______________________

Повсюду бегали из города в город гонцы, иногда по два и по три, иногда по нескольку человек. То были дети боярские и посадские; они возили грамоты, через них город извещал другой город, что он с своею землею стоит за православную веру и идет на польских и литовских людей за Московское государство. Из городов бегали посылыцики по селам, сзывали помещиков, собирали даточных людей с монастырских и архиерейских сел; везде по приходе таких посылыциков звонили в колокола, собирались люди на сходки, делали приговор, вооружались чем ни попало и спешили в свой город кто верхом, кто пешком, а в город везли порох, свинец, сухари, толокно, разные снасти. Перед соборным духовенством происходило крестное целование всего уезда*. Тут русский человек присягал и обещался перед Богом стоять за православную веру и Московское государство, не отставать от Московского государства, не целовать креста польскому королю, не служить ему и не прямить ни в чем, не ссылаться письмом и словом ни с ним, ни с поляками и Литвою, ни с московскими людьми, которые королю прямят, а биться противних за Московское государство и за все российские царствия и очищать Московское государство от польских и литовских людей; во все время войны быть в согласии, не произносить смутных слов между собою, не делать скопов и заговоров друг на друга, не грабить и не убивать, и вообще не делать ничего дурного русским, а стоять единомыслен-но за тех русских, которых пошлют куда-нибудь в заточение или предадут какому-нибудь наказанию московские бояре. Вместе с тем обещались заранее — служить и прямить тому, кого Бог даст царем на Московское государство и на все государства русского царствия. Ополчаясь против короля, не желая и королевича с поляками, русские в своей крестоцеловальной записи, однако, не исключали возможности признать царем и королевича согласно данному прежде крестному целованию; но сомневались, чтоб это случилось, ибо не приняли бы его русские иначе как свободно, с такими условиями, каких сами захотят, на которые поляки не согласились бы ни за что. В этой записи говорится: «А буде король не даст нам сына своего на Московское государство, и польских и литовских людей с Москвы и из всех московских и из украинских городов не выведет, и из-под Смоленска не отступит, и воинских людей не отведет, и нам биться до смерти».

______________________

А. Э., II. 307.

______________________

II
Противодействие поляков. — Движение русских ополчений. — Тревога в столице. — Стеснение патриарха

Поляки не ждали такого единодушия. Поляки видели, как бояре и дворяне раболепно выпрашивали у Сигизмунда имений и почестей, как русские люди продавали свое отечество чужеземцам за личные выгоды. Поляки думали, что, как только бояре склонятся на их сторону, как только они одних купят, других обманут, то можно совладать с громадою простого народа, не знающею политических прав, — с этим стадом рабов, привыкших повиноваться тяготеющим над ними верхним силам. Они ошиблись. Они не рассчитали, что, мимо политических прав, которыми Польша так гордилась и которых Русь не знала, была на Руси животворная сила, способная привести в движение неповоротливую громаду, — это была православная вера! Она-то соединила русский народ, она для него творила и государственную связь, и заменила политические права. Знаменем восстания была тогда единственно вера: во всех грамотах выставлялось на первом плане побуждение религиозное, необходимость защищать церкви, образа и мощи, которым творили поругание польские и литовские люди. Эти-то драгоценные для сердца и воображения предметы подняли тогда русских всех земель. Они же, между прочим, привязывали области и к Москве, где было много и церквей, и образов, и мощей.

Ни тогдашнее московское правительство, ни поляки не употребляли энергических мер, чтобы это восстание подавить в начале. В январе, узнав о волнении Рязанской земли, московские бояре известили Сигизмунда, что Ляпунов, в Рязанской земле, не хочет видеть в Московском государстве успокоения, не велит слушать повелений королевских, посылает воевод и голов по городам, прельщает дворян и детей боярских, устращивает простых людей и сбирает себе денежные и хлебные запасы, следуемые в царскую казну*. Указывали на брата его Захара, бывшего тогда в королевском обозе под Смоленском, как на тайного пособника Прокопию. В то же время московские бояре послали черкас воевать рязанские места, послушные Ляпунову. Неизвестно, откуда пришли эти черкасы: были ли это бродячие козацкие отряды, или, всего вероятнее, то были малорусы, поселенные в Рязанской земле, ибо впоследствии там оказываются на жительстве малорусы. Но как бы то ни было, только к этим черкасам пристали русские изменники, Исай Сумбулов с товарищи. Ляпуновпошел на них с детьми боярскими, рязанскими и коломенскими, выгнал их из Пронска и занял этот город. Тут подоспели к черкасам на помощь еще новые силы и осадили в Пронске Ляпунова. На счастье ему, вышел из Зарайска тамошний воевода, князь Димитрий Михаилович Пожарский, и пошел на выручку Ляпунова. Черкасы отошли от Пронска к Михайлову (где, вероятно, пребывали постоянно). Воеводы разошлись: Ляпунов отправился в Переяславль-Рязанский продолжать свое дело, а Пожарский — в свой Зарайск. Тогда черкасы ударили на Зарайск, взяли острог, осадили в городе воеводу. Но Пожарский сделал вылазку, выгнал их из острога и прогнал далеко. Сумбулов оставил черкас и убежал в Москву**. Современники приписали эту удачу чудотворной силе Николы Зарайского.

______________________

Собр. гос. гр., 11,489.

- Ник. л., 154.

______________________

В феврале князь Иван Куракин, сторонник поляков, воевода в Юрьеве-Польском, вместе с князем Иваном Борисовичем Черкасским услышали, что во Владимире происходит сбор восстания, пошли туда с войском; но весть об их походе впору дошла в Суздаль до Просовецкого, и он послал на помощь владимирцам своих ратных людей — Козаков. 11 февраля под Владимиром произошла битва: Куракин был разбит, Черкасского взяли в плен, остальные разбежались*. Неудачно пошло дело королевской стороны и в Новгороде: в первых числах марта польский отряд, который пришел из Великих Лук в Старорусский уезд, узнав, что в Новгороде волнение, спешил на выручку Салтыкова, но новгородцы вышли против него и разбили**. Таким образом, первые столкновения русского восстания с врагами могли только ободрить русских.

______________________

А. Э., II, 307.

- А. Э., II, 314.

______________________

Восточные ополчения выходили из своих земель к назначенным местам скоро. Еще 8 февраля нижегородцы отправили передовой отряд во Владимир. Он состоял из нижегородских дворян, детей боярских, поселенных в Нижегородской земле литвы и немцев и стрельцов. Затем, 17 февраля, двинулось и все большое Нижегородское ополчение вместе с ополчениями окольных городов, тянувших к Нижнему. С ними сошлось воедино Муромское ополчение под начальством князя Василия Федоровича Мосальского; в нем кроме муромцев были дворяне, дети боярские, стрельцы и козаки других соседних городов*. Они пришли во Владимир 1 марта, а из Владимира, вместе с Владимирским ополчением, двинулись к Москве 10 марта**. К ним пристали суздальцы под начальством Артемия Измайлова и пестрая толпа Козаков и черкас Просовецкого.

______________________

А. Э., II, 302.

- А. Э., II, 325.

______________________

Костромичи вышли 24 февраля под начальством князя Федора Волконского. Они прибыли к Ярославлю; там пристало к ним ополчение Ярославское и вышло с ними к Москве в начале марта, под начальством Ивана Ивановича Волынского, оставив в городе другого Волынского со старыми дворянами. В Романове к ним пристало и Романовское ополчение под начальством князя Василия Пронского. Они все вместе прибыли в Ростов, и тут соединилось с ними Ростовское ополчение под начальством Федора Волконского. Из Ростова пошли на Переяславль.

Переяславцы приняли их с образами и примкнули к ним. Отсюда с новоприбывшими они шли на Александровскую слободу, на соединение с владимирцами и нижегородцами. Тут напал на них отряд, посланный из Киржача, где стоял князь Куракин. Они разбили его и наловили пленников*.

______________________

А. Э., II, 324.

______________________

К Ляпунову в Рязанскую землю весь февраль стягивались ополчения украинских городов; войско его было очень велико. Но главная сила украинского восстания заключалась в козачестве. Заруцкий в наборе войска действовал с тою же козацкою широтою, с тем же взломом общественного строя, как некогда Болотников. В грамоте, написанной от имени князя Трубецкого, которым руководил Заруцкий, призывались люди боярские крепостные и старинные, всем обещалась воля и жалованье, каки другим вольным козакам*. Таких-то пособников не страшился набирать Ляпунов**. В начале марта Ляпунов двинулся в Коломну.

______________________

Солов., VIII, 396.

- В рукописях Имп. публ. библ. (Польск. Ист. кварт. № 30) есть послание или грамота Ляпунова в Нижний, переделанная на польско-русскую речь, вероятно для распространения между козаками, нахлынувшими громадами на Московское государство. Вот она:

«В высоко збавенный в замок Нижний воеводом и дворяном и детем боярским и головом, и всих чинов приказным людем и стрельцом и козаком и пушкаром и затинщиком и всем служилым и купцом розным людем и во всяких кондыцыях, — аж до остатнего стопня, всем в Хрыстусе православному народови здорово будучы в пану весельтесе. Прокофей Ляпунов и дворяне и дети боярские и всих станов всякие люди резанскаго повета чолом биют. Для грехов нашых отнесется на нас правдивый гнев божий, и довгий час не престает аж до нынешнего часу водле Христова слова: повстанет много фальшывых хрыстов, в которых зраде змешалася вся земля, и есть опустошение ей велми брыдкое и пустое, злым хитрым каранем завсегды злого дьявола неприятеля и противника народу человеческого вечную згубу прыносит, жебы мог з своими угодниками богоотступцами, геретыки гидними вовками, усе Христа названное стадо узогнат, укрыт и погубит. Сами ведаете: в теперешние войны полский король Жикгимонт прислал гетмана своего пана Жолкевскаго до королюючаго места Москвы, хотечы дать на Московское Государство сына своего королевича Владислава Жикгимонтовича, окрестывши его водлуг правил светых апостолов и богоносных святых Отцов семи соборов, по греческому закону, и на том (с) предними людми се земли гетман Жолкевский крест целовал Господний, же быть королевичу Владиславу Жигмонтовичу на московском государстве государем царем и великим князем всея Руси (в) правдивой православной вере греческого закона в высоко поставленую светых божиих церквей светечы (?) веру Иисуса Христа яко при прежних высокозацных государех московских царех, никаким способом обычаем земли нашое неотменяючы и польским людем в Московском государстве не быть, а теперь по своей обетницы указалсе ложь; лечь отмовили слова покорнего в зраде, яко нам барзо лагодно мовили, а гнев зрады потаемно мыслили, змовившысе з собою умыслили всих высокозацных московское монархие христиан без вести отторгнувши згасит насенне веры у верных, и з собою у згубу укинут, а нам кручинитсе и болет душою и телом приходит. Сами головнетые люди московское земли славою света сего уведени и темностю солодких роскошен затмившысе одное правдивое веры светое всходнее церкви и преосвященного патриархи зо всим светым собором, пастырей наших и научителей повшехных отступили, к заходним приложывшысе, так еще ложжу лицемерности свое, яко овечою скуркою, закрываючы у собе нутреного вовка, яко хрыстопродавца Юдаш з жиды указуютца, упокараючысе царству света сего, переменяючысе в постат овчую, на свои овца обернулысе, хотечы их погубит. Штож речем и што больш мовит будем? Нездолеет час слепоты и зрады их объявит; о таких то пророк Давид мовит: мовили прожности и зрады и весь день сей учыли, и вси замыслы на лихо засадили, слова их яко олей, а то суть стрелы, яко змеин яд и аспидов под устами их. Про то просим вас, именем Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, всих высокозацных (в) вере жывущых одное правдивое веры з сторожем светое всходнее церкви и правдивое матки сынов в вашей власти сполжывущых и по всих странах господства московского, же бы нам быт всим в правой вере стоячым моцно узмагатсе о Господу в силе и крепкости его одевшысе и оборону правды прынавшы, всиоружыя господне пришовшы, станем против таковых, противных спасеня нашого, недругов божых, геретыков, стоячых на то всею моцю, абы нас отлучыли от светое соборное всходнее церкви, для которое отцы наши от початя сына Божего Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, аж до нынешнего дня, каждый в свой час чыстым жытем и верою Исуса Христа осветивши нас, вечне с Хрыстом царствуют, нам зоставившы светые свои мощы ненарушные, велми пахнучые великою вонею, правдивые чуды и православные чынячы у добром здорове, слепым вид, хромым ход, чортов одогнане и всякую всяким прыходючым к ным з верою корост водле чоломбите их деют, а тепер, о правдивые и верные в Хрысте, закрычыте овцы до Крыста, научывшысе не слухат чужого голоса. Як слухат почнем вовчого всетеряющого голосу, и як отпадем от таковое ласки и от таковых даров, яких чуд отнесем, если нам вынищон будет крест Хрыстов и высокая краса дому Божого и место вселенное славы его, будет обрыдливость и вынищенне, и ласка обернетсе в неласку. Чи не лепеш померет кажному правоверному, нижли чуть таковую згубу, а укрый же Боже видет? Але узнаймысе вси однако, вся Русь церковная, узнаймысе быт сынми царства и наследовцами живота вечного, поднесем сердца нашы, очы ку скруше и розумы нашы обернимо ку Вышнему, сполне заволаймо одногласно со слезами, так глаголючы: соблюди нас, Господи, со небес и смотры, наведи Винницу тую, которую насадил еси десницою твоею, не выдавай нас, раб своих, зверятом, хотечым пожирать нас кожного дня! Так молечысе в горкоста душы, станем крепко за землю нашу, пойдем против тых, которые пустошат правдивую веру возмем вси оружя Божыи и щыт веры, а в лаще госдне порушымсе добрым порушенем за светые церкви, за правдивую веру, за светые монастыри, за веру душы нашы кладучы, подвинемсе всею землею до царствуючого града Москвы, з своеми странами всеми православными христианы всею землею Московского Государства, раду зделаем, кому быт на Московском Государстве государем; а есъли здержыт слово польской король, што даст сына своего королевича Владислава Жыкгимонтовича на Московское Государство, окрыстывше его по греческому закону, а не по богоотступному рымского папы, литовских людей з земли выведет, водле своее обетницы начом его душою Жолковскый крест целовал, и вси городы московские очыстыт, и сам от Смоленска отступит, и мы ему государу, всею землею рады, и крест ему, государу, целуем правыми душами, и будем ему, государу, холопы, яко и прежним своим государем Московского Государства. А всхочет ли нас моцю поконат без правды, зменяючы свое хрестное целоване и веру загубывшы, и нам всим православным христианом стать за веру за светые церкви божыи и за вси православности и за вси страны российские земли, помнечы што глаголал и Спас наш, проповедаючы нам навалности великих клопотов и бед, коли се будет прыближат антыхрыстово царство; а нас ужо час минает, яко нам есть час повстат и ку целемудрости прыклонитесе, ничого не смотречы на теперешние мимотекучые и псуючысе дела, помнечы толко на тое кажен з нас, же бессмертную душу маем, над которую ничого дорогшаго не маш, и хотя бы хто посел вес свет, ничого псуючыхсе богацтв з собою не берет; наги родимее и наги ворочаемсе з сего света, и для того печалмысе смертью вечного живота набыват, смотречы на нескончоное боство, а и подавцу веры Исуса Христа, за которым бы нам набыт вечных добр, а цару славы одному премудрому Богу честь и слава навеки веков амин. И вам бы, Панове, писать о том не от себе, во вси городы околичные, якая будет во всих городех околичных дума: усхочут ли стоят за свою православную веру хрестьянскую, або ли подадутсе богоотступным геретыком. А наша всих дума такая: альбо веру православную очыстыт, альбо за веру по одному померет, и вам бы о том до нас вскоре отписат, же бы нам было видимо и надежно». Заглавие этого акта означено в рукописи по-польски: «Universal Lepunowa Rezanskiey prowincyi pobudzaiacy do woyny przeciwko Krola J. Mosci. 11 Lut. 1611 г.» (Универсал Ляпунова Рязанской провинции, возбуждавший к войне против его величества короля, 11 февраля 1611 г.).

______________________

В продолжение этих двух месяцев, когда происходил сбор всего русского народа и поход под Москву, в самой Москве одушевление, оживлявшее всю Русскую землю, стало выражаться смелыми поступками. К Гонсевскому явились дворяне и обыватели московские*.

______________________

Буссов показывает, что это происходило 25 января, но числа в этой хронике неверны.

______________________

«Мы терпели притеснения от твоих людей, — говорили они, — они ругаются над святынею, не уважают службы Божией, в образа стреляют, наших людей бьют, в дома наши насильно врываются; казна царская тратится, земля наша истощается, каждый месяц большие деньги платятся, чтоб содержать шесть тысяч ваших людей, а выбранный нами царь не приезжает; народ скорбит, думает, что король хочет разорить, а не устроить нашу землю, говорит, что король, по своему крестному целованию, нам сына своего не пришлет».

Гонсевский отвечал им: «Вы сами смотрите, чтоб не подать повода к несчастию, а о нас ничего дурного не думайте; у короля есть свои дела в королевстве, а как он их окончит, то и пришлет сына своего, так, чтобы сохранить честь и славу как Польского, так и Русского государства. Надобно прежде, чтобы Смоленск сдался, чтобы потом ему, королю, не иметь спора с сыном своим. А я с своей стороны буду просить, чтобы молодой царь прибыл как можно скорее; а кто из наших людей станет вам делать обиды, то я таких накажу беспощадно».

— Пусть скорее едет царь, — подтверждали москвичи, — а то народ станет искать другого государя; для такой невесты, как наша Русь, жених найдется.

Польские лазутчики рыскали всюду и приносили злые вести;с каждым днем слух о восстании по русским краям становился для поляков грознее и грознее. Поляки смотрели осторожнее и подозрительнее, а москвичам, по мере больших надежд, труднее было сдерживать свою злобу. Еще было свежо у поляков воспоминание о страшной ночи, погубившей первого Димитрия. «Москвичи народ вероломный, — говорили они, — могут внезапно напасть на нас». Строже стали караулы; все возы, въезжавшие в город, подвергались старательному осмотру, чтобы русские не ввезли в город оружия. Жолнеры присматривались ко всяким сборищам, входили без запинки в дома, где являлось подозрение. «Что же это такое? — говорили им русские. — Разве мы враги ваши?» — «Не мешает быть осторожными с вами, — отвечали им поляки, — нас немного, а вас тысячи. Мы знаем, что вы, москвичи, нас не любите. Мы дурного не затеваем и не будем ссориться с вами: государь нам того не приказывает; вы только сидите спокойно и не учиняйте буйств, а нас бояться вам нечего». Прислушиваясь к толкам, поляки услыхали, что москвичи так поговаривали между собою: «Теперь еще пока их немного, а что как прибавится у нас этих лысых голов? Разве не видно, что у них на уме? Они хотят нас под собою держать и овладеть нами со временем. Мы выбрали польского королевича не на тот конец, чтобы всякий безмозглый поляк помыкал нами… а нам, московским людям, пропадать пришлось! Король, старая собака, целый год не будет пускать к нам своего щенка. Если он к нам теперь не хочет приходить, пусть навеки себе в своей земле остается. Не хотим, чтобы он был у нас государем; если эти шесть тысяч глаголей добром отсюда не уберутся, то перебьют их, как собак, даром что они так здесь уселись. На них наших семьсот тысяч найдется… стоит только взяться дружно за дело… много можно сделать!» Когда услышали, наконец, москвичи, что восстание охватило почти все города и земли, некоторые до того стали отважны, что собирались толпами, подсмеивались над поляками и задевали жолнеров, когда они проходили отрядами на караул или когда являлись для покупок на рынке. «Эй вы, хари! — кричали им москвичи, — не долго вам тут сидеть! Скоро собаки потащат вас за хохлы, если добром не выйдете из нашего города». — «Смейтесь себе. — отвечали им поляки, — сколько хотите ругайтесь; мы будем терпеть и без большой нужды не начнем кровопролития; а вот вы попробуйте что-нибудь затеять, тогда посмотрите, как мы вас заставим каяться!» Когда поляки что-нибудь покупали, с них брали вдвое. Однажды, по сказанию Буссова*, 13 февраля, польские шляхтичи послали своих пахолков покупать овса на хлебном базаре, который был тогда за Москвою-рекою на берегу; пахолки присмотрелись, что москвичи покупают овес и платят за бочку талер, и сами то же хотели заплатить. Москвич-торгаш потребовал с поляка вдвойне. Поляк вышел из терпения, начал ругаться: «Как смеешь грабить нас? Разве мы не одному царю служим?» — «Коли не хочешь столько дать, так убирайся; полякам не покупать его дешевле». Поляк выхватил саблю. Москвич пустился с жалобным криком бежать; вдруг бросились на поляка москвичей человек сорок или пятьдесят, с дубьем. Поляк в свою очередь закричал и пустился бежать; на его крик поспешили пахолки; за ними также погнались москвичи. Поляки кричали, будто москвичи убили из них троих за то, что те хотели платить, сколько другие платят. Тогда двенадцать жолнеров, что сидели на рынке, бросились к своим на помощь; произошла свалка; убито было до тринадцати человек. В Москве с обеих сторон поднялась тревога; бежали москвичи, кричали, что поляки бьют их; поляки кричали, что москвичи бунтуют, и готова была разыграться полная битва, но тут прибежал сам Гонсевский с офицерами; разогнали драку, и Гонсевский, в качестве правителя столицы и наместника королевского, говорил такую речь:

______________________

С. 122.

______________________

«Вы, москвитяне, считаете себя самыми истинными христианами. Зачем же вы не боитесь Бога, хотите кровь проливать, быть вероломными? Вы думаете, Бог вас за это не накажет? Вы уже убили столько своих государей, нашего короля сына выбрали себе государем, дали ему крестное целование, и за то, что он не может так скоро приехать, как бы вам хотелось, вы поносите его и отца его: его самого щенком, а короля, отца его, старой собакой называете! Бог своими наместниками поставил их, а вы их своими свиными пастухами считаете! Вы не хотите быть тверды на вашем крестном целовании: ведь вы сами же государем выбрали его, и короля просили, чтоб он изволил вам дать сына на царство, и нас поэтому приняли в Кремль! А теперь вы его людей бьете! Не помните, что мы вас избавили от вашего врага, Димитрия! Что вы делаете нашему государю Владиславу, то вы не человеку делаете, а самому Богу; он не дозволит ругаться над собою; не полагайтесь, милые друзья, на ваше множество; нас только шесть тысяч, а вас будет тысяч семьсот, но победа не от множества, а Бог дает помощь и малому числу: вы сами на себе это не раз испытали. Многие тысячи ваших бегали от малых отрядов наших с поля. Зачем вы бунтуете? Мы служим тому же, чьи и вы слуги и подданные; ваш государь — и наш государь. Если вы начнете убийства и кровопролития, то не вам Бог даст счастье, а нам; наше дело право; мы за своего государя сражаемся».

Тут некоторые смельчаки из черного народа сказали: «Вы всем нам — плёвое дело; мы без оружия и без дубин вас шапками забросаем!»

Гонсевский отвечал: «Э, любезные, вашими войлочными шапками вы не управитесь с шестью тысячами девок: и те вас утомят; а куда вам с такими военными людьми, вооруженными богатырями, как мы! Я прошу вас и умоляю — не начинайте кровопролития!»

На это сказали ему: «Так уходите отсюда и очистите наш Кремль и город!»

Гонсевский на это возразил: «Этого не дозволяет присяга наша. Наш государь не на то нас здесь поставил, чтобы мы бежали отсюда, когда нам захочется или когда вы потребуете. Нам должно здесь оставаться, пока царь сам сюда приедет».

— Ну, так недолго вам быть! — крикнул кто-то из толпы.

— Это, — сказал Гонсевский, — в Божьей воле, а не в вашей. Если вы что-нибудь начнете, то пусть Бог сжалится над вами и над братьями вашими. Я вас довольно уговаривал. Сами подумайте: Бог с нами, и вы ничего не выиграете!

Он удалился в Кремль, и горожане разошлись.

Такое объяснение польского военачальника с собравшеюся у Кремля толпою народа передает современник, бывший тогда в Москве иноземец*.

______________________

Bussow. Relatio. Scriptores rerum rossicarum. Сказания иностр. о Росс, I, 121—123.

______________________

Еще прошло время. Уже был месяц март. Наступила распутица. Польские лазутчики принесли известие, что сила восставшего русского народа приближается к Москве тремя дорогами. Поляки узнали, что патриарх писал возбудительные грамоты: подозревали и дворян, и даже бояр. Гонсевский созвал их и говорил:

«Мне известно вероломство, измена крестному целованию. Покажите, что вы против намерений изменников; подавите дерзость заговорщиков и ничего не бойтесь от войска, которое поставлено на защиту, а не на погибель народу. А если изменники будут упрямиться, знайте, что мне приказано охранять дело государя своего и выбранного царя вашего, как надлежит храбрым воинам, и не давать себя в обиду, хоть бы пришлось проливать народную кровь и наказать город огнем и мечом».

По его приказанию бояре приступили к патриарху. Михаил Салтыков на челе их говорил Гермогену: «Ты писал по городам, велел им собираться да идти под Москву; теперь отпиши им, чтоб не ходили!» Он прикрепил свое требование бранью.

Патриарх отвечал: «Коли ты и все изменники, что с тобою, а с вами и королевские люди, коли все вы выйдете из Москвы вон, я отпишу к ним, чтобы воротились назад. Ты клевещешь на меня, будто я писал к ним; я не писал, а буду писать, когда вы не выйдете. Я, смиренный, благословляю их, чтоб они совершили начатое непременно, не уставали бы, пока увидят желаемое: уже я вижу, что истинная вера попирается от еретиков и от вас, изменников, и приходит Москве конечное разорение и запустение св. Божиих церквей; не могу слышать латинского пения, а латины костел устроили на дворе Бориса».

После крупных разговоров бояре постановили около патриарха поставить стражу. Гонсевский, по свидетельству Кобержицкого*, сам обращался к патриарху и говорил ему: «Ты, Гермоген, первый зачинщик измены, ты заводчик всего возмущения; не пройдет тебе это даром; дождешься ты достойной кары; не думай, что охранит тебя твое достоинство; не благочестием ты отличаешься, а оскверняешь свой сан гнусною изменой». Патриарх отвечал Гонсевскому, что он не писал грамот; но Гонсевскому было ясно, что все от него идет; казалось ему при этом, что все делается не без согласия кое-каких бояр, которые ему в глаза казались верными видам польского короля**.

______________________

Hist. Vlad., 372. Повесть о России Арцыб., III, 275.

- Коберж., 373.

______________________

Разнеслась по Москве весть, что патриарху учинили оскорбления. Народ заволновался. Тут еще раздражило народ и то, что поляки потребовали от москвичей съестных припасов для себя. «Ничего им нет, кроме пороху и свинца, — говорили москвичи, — пусть идут к своему государю за жалованьем!» Неистово ненавидел народ бояр, особенно Салтыкова, Андронова и дьяка Грамотина. До трех тысяч молодцов бросились к Кремлю, кричали, ругали бояр, требовали их выдачи. Но полковник немецкого отряда Борчковский ударил в барабаны; мушкетеры взялись за оружие. Толпа разбежалась.

Бояре сильно стали трусить после этих попыток. Они знали, что как только народ поднимется, их ожидает беда. Приближалось Вербное воскресенье. Тогда, по обычаю, стеклось в Москву множество всякого народу смотреть на торжество, как патриарх ездит на осляти. День этот казался страшен боярам. Было подозрение, что тогда, под предлогом стечения народа к празднику, нахлынет в Москву толпа мятежников и весь народ поднимется. Бояре и Гонсевский решили было не делать праздника и не пускать в город никого; но как только в народе разошлась весть, что праздника не будет, поднялся крик и ропот. Это казалось явным поруганием святыни, и Гонсевский рассудил, что так будет хуже: москвичи еще скорее разъярятся и поднимутся. Он приказал освободить патриарха из-под стражи и велел ему совершить обряд. В обычное время, когда патриарх ехал на осляти, сам царь вел его осла за узду. В этот раз такую должность царя исполнял боярин Гундуров. По известию бывшего в Москве поляка, народу было много*; а русский летописец говорит, что москвичи не пошли на праздник; они подозревали, что, по наущению бояр, поляки в этот день замыслили дурное против московских жителей**.

______________________

Маск., 204.

- Никоновск. лет., VIII, 136.

______________________

Тут, где-то в отдаленных местах города, произошла свалка между поляками и русскими; несколько поляков было убито, других поколотили. После окончания обряда пришла об этом весть в Кремль, но польские начальники не решились приступить к чему-нибудь решительному против всего народа. Тогда Салтыков сказал Гонсевскому: «Вот вам! Москва сама дала повод, — вы их не били; смотрите же: они вас станут бить во вторник! А я не буду ждать, возьму жену и убегу к королю»*.

______________________

Мархоцкий, 103.

______________________

III
Приближение русских ополчений. — Резня над москвичами. — Сожжение столицы

В понедельник лазутчики дали Гонсевскому знать, что русские ополчения уже недалеко от Москвы. Надобно было думать, что Москва вся поднимется, как только завидит ратную русскую силу. Велено было всем жолнерам уходить в Китай-город и Кремль. Тогда столпилось по улицам множество извозчиков, которые всегда стояли в Москве, зимою с санями, летом с возами, и нанимались возить, кому куда нужно*; подозревали, что это делается для того, чтобы в то время, как явится ополчение, загородить улицы и не допустить полякам развернуться.

______________________

Мархоцкий, 114.

______________________

Наступил вторник. Как будто ничего не ожидая, московские торговцы отворили свои лавки; народ спокойно сходился на рынок для дел своих. На улицах и площадях опять, как вчера, стали съезжаться извозчики. Один из польских начальников, Николай Коссаковский, начал принуждать этих извозчиков встаскивать на стены Кремля и Китай-города пушки. Поляки хотели громить ими Москву, когда горожане поднимутся, увидавши русскую рать. Коссаковский предлагал извозчикам деньги; извозчики не брали денег и ни за что не хотели встаскивать пушек. Понятно стало, что эти извозчики толпились не с добрыми для поляков замыслами. Поляки стали их бить, а те стали давать сдачи; за них заступились свои. Поляки, уже раздосадованные прежними поступками москвичей, ожидая притом в тот самый день, что вся Москва на них поднимется, начали русских рубить саблями. В это время другие извозчики, вместо того чтоб, как хотели поляки, поднимать пушки на стены, стаскивали со стен Китай-города те пушки, которые там прежде стояли. К Сретенским воротам Белого города подходил уже отряд князя Димитрия Пожарского. Гонсевский, когда дали ему знать, что в Китай-городе драка, поспешил туда, думал разнять ее, но, узнавши, что к городу приступает ополчение, понял дело так, что, верно, москвичи, по условию со своими, напали в назначенное время на поляков и хотят занять Китай-город, прежде чем их братья успеют ворваться в Белый город. Он не только не мешал полякам разделываться с. русскими, а еще приказал сам бить их, чтобы вытеснить из Китай-города. Тогда поляки и немцы бросились в ряды москвичей и начали рубить, резать и убивать без разбору — и старых и малых, и женщин и детей. Тут был убит боярин Андрей Васильевич Голицын. По известиям очевидцев, в короткое время погибло от шести до семи тысяч народу. Остальные покинули свои дома, лавки, занятия и пустились в Белый-город. Поляки высыпали в погоню за ними. Тут в Белом-городе москвичи загородили улицы извозчичьими возами, столами, скамьями, кострами дров; поляки бросились на них; русские за своими загородками отбивались. Поляки отступили, чтобы броситься на другие улицы; тогда русские кидались за ними сами, били их столами и скамьями, метали на них поленья и каменья; иные стреляли из ружей, у кого ружья были. В других улицах тоже все было загорожено; как только поляки верхом на конях бросятся вперед с копьями, русские отстреливаются и отбиваются от них, заслонившись; а как только поляки отступят, чтобы идти на другую улицу, русские поражают их в тыл; с кровель, с заборов, из окон стреляли в поляков, били их каменьями и дубьем. Москвичам помогало то, что улицы в Москве были со множеством переулков и тупиков; тут-то и допекали поляков перекрестными ударами. В это время по всем московским церквам раздавался отрывистый набатный звон, призывавший русских к восстанию.

Самая важная схватка была на Никитской улице. Тут поляки и немцы несколько раз силились пробиться сквозь поставленные на улице загороды, но каждый раз пятились назад. Вдруг дают знать, что русские ополчения вступают в Белый-город, заняли Тверские ворота, а князь Димитрий Михайлович Пожарский уже на Сретенке. Поляки бросились на Тверскую, но оттуда отбили их стрельцы; поляки ударились на Сретенку — Пожарский выпалил по ним из пушек. Поляки отступили, а Пожарский, захвативши часть Сретенки, приказал наскоро сделать острог около церкви Введения Пресвятые Богородицы (на Лубянке) и стал в нем со своим отрядом и пушкарями. Там поляки оставили его: они услышали, что к Яузе приближается еще один русский отряд, бросились туда через Кулишки; но и там москвичи загородили тесные улицы и бились отчаянно, напирая со всех сторон. Поляки увидели, что им приходится плохо; русские ополчения уже ворвались в Белый-город. Вся Москва поднялась как один человек; с таким числом воинов, какое было у польского военачальника, нельзя было прорваться и дать бой вне города; оставалось вести оборонительную войну и запереться в Кремле и Китай-городе. Но если оставить в целости Белый-город, то это значило дать пришедшим безопасное убежище и средства к пропитанию, допустить беспрепятственно москвичей, со всеми выгодами жилья и имущества, действовать против поляков. Кто-то закричал в толпе: «Огня, огня — жечь дома!» Военачальники тотчас поняли, что это мысль удачная. Огонь и дым заставят русских отступить из своих засад; сами поляки займут тогда пепелище; им будет свободно развернуться. Гонсевский дал приказание жечь Москву. Русская летопись говорит, что этот совет подал ему Салтыков в ревности к королю и еще больше — для собственного спасения. Он сам первый подложил огонь в своем доме. Пожар принимался не скоро, вероятно по причине сырой погоды. Под иной дом раза четыре подложат огонь: не горит. «Дом заколдован!» — говорят поляки, и с большим трудом успевают зажечь его. В разные стороны бегали толпами жолнеры с насмоленною лучиною, прядевом, хлопьями и усердно работали; наконец, пожар принялся разом во многих местах. На счастье полякам, ветер подул на москвичей; пламя разливалось им в лицо; они отступили, а поляки за ветром стреляли по москвичам.

Пожар усиливался. У поляков были квартиры в Белом-городе; там у них пропадало все имущество; у иных были там лошади, которых они должны были побросать, когда москвичи прижали их в тесных улицах. Все пропадало. Надобно было запереться в Китай-городе. Вечером, случайно, огонь занесся было и туда; но сколько полякам хотелось зажечь Белый-город, столько же хотели они сохранить от пожара Китай-город, где было у них пристанище. Те, что занимали Белый-город, бегут поспешно в Китай-город. «Сам Бог нам помог, что Москва тогда не бросилась за нашими по следам в ворота», — говорит поляк-очевидец*. Принялись тушить. Ксендзы обошли занявшиеся дворы с Св. дарами. Этой процессии поляки приписывали скорое погашение пожара в Китай-городе.

______________________

Мархоцкий, 116.

______________________

Наступила ночь. От пожара в Белом-городе было светло так, что можно было рассмотреть иголку. Москвичи усердно тушили огонь; раздавались в Белом-городе их громкие крики и набатный звон колоколов.

Гонсевский с предводителями держал совет; все в один голос решили, что надобно добиться — сжечь всю Москву. Бояре налегали особенно, чтобы сжечь Замоскворечье. «Хоть весь Белый-город выжгите, — говорили они, — не пустят вас стены, а надобно зажечь заречный город: там деревянные укрепления; тогда будете иметь свободный выход и помощь может прийти от короля*.

______________________

Мархоцкий, 116.

______________________

Поляки решили разом жечь и Белый-город, и Замоскворечье. В среду, еще до рассвета, вышли из города на лед Москвы-реки две тысячи немцев под начальством Якова Маржерета*, да отряд польских пеших гусар, да две конные хоругви с зажигательными снарядами. Они увидали, что русские с двух сторон силятся охранить свою столицу. К Чертольским воротам подошел с Коломенским ополчением Плещеев, занял эти ворота, захватил угол Белой стены, доходившей до реки, на стене поставил стрельцов и затинщиков; москвичи стали загораживать улицы, чтобы не давать жечь города. На другой стороне, на Замоскворечье, явилось ополчение Ивана Колтовского, и уже на берегу поставлены были пушки. Вышедший на лед польский отряд отправился по льду к Чертольским воротам, а за ним вслед вышли из Кремля другие жолнеры и стали в боевой порядок на льду. Московские ратные люди оплошали: оставили отворенными Водяные ворота под Пятиглавою башнею, на мосту, построенном для сообщения с другим берегом; этим воспользовались высланные поляки, ворвались через эти ворота в Белый-город. Плещеев бежал. Его воины побросали даже свои щиты. Поляки и немцы зажгли церковь Св. Илии, Зачатейский монастырь и близкие к ним дворы. В это время поставленная на Ивановской колокольне польская стража закричала: „Из Можайска Струсь идет! Москвичи не пускают его под деревянного стеною на Замоскворечье“. Гонцы поскакали по льду и приказали тем, которые прогнали Плещеева, идти на другой берег — жечь Замоскворечье и помогать Струсю. К ним послали еще других немцев. Пожар на Замоскворечье принялся очень скоро; жолнеры добрались до деревянной стены и зажгли ее. Стена распадалась. Струсь с своими удальцами бросился в прогалину, кричал: „За мной!“, и его жолнеры перескочили за ним вслед через развалины горящей стены. „Не мы ему помогали, а он, герой сердцем и душой, помог нам“, — говорит польский дневник. Ополчение Ивана Колтовского, защищавшее Замоскворечье, разбежалось. Струсь благополучно вошел в Кремль. Замоскворечье запылало на всех концах. После того поляки стали жечь Белый-город по направлению к Лубянке. Пожарский с своим отрядом вышел из острожка своего и не давал столицу на сожжение. Битва в улицах была упорная; но огонь заставил русских отступить. Сам Пожарский был ранен и, упавши на землю, горько плакал о разрушении царствующего града, о крайнем бедствии Русской земли. Окровавленный, вопил он: „О, хоть бы мне умереть, только бы не видать того, что довелось увидеть!“ Ратные люди подняли предводителя, положили в повозку и повезли из пылающей столицы по Троицкой дороге. Весь его отряд отправился туда же. Это был последний отпор. После того русские не отстаивали столицы. Жители ее, как увидали, что пришедшие к ним на помощь не в силах спасти города, впали в отчаяние и бежали без оглядки, толкая друг друга и падая на снег. Много их пошло вслед за Пожарским к Троице; иные толпились в Симоновом монастыре, иные прятались в слободах, которые еще не были сожжены. Но много было таких, что не успевали убегать и погибали в пламени; иных поляки догоняли и убивали. После того зажигатели доканчивали истребление Москвы беспрепятственно и поздно вечером вернулись в Кремль и Китай-город с полным успехом.

______________________

После смерти первого названого Димитрия Маржерет удалился из Руси и теперь вернулся в знакомую ему Москву ее врагом.

______________________

Следующая ночь была светлее прошлой: горел Белый-город на всех концах, горело все Замоскворечье; нестерпимый дым душил поляков в Китай-городе, вместе с зловонием от трупов, которые лежали, еще не погребенные, грудами выше человеческого роста, около опустелых рядов.

В четверг поляки дожигали то, что еще не успело сгореть в среду. Бояре, державшие сторону поляков, и теперь сильно настаивали, чтобы не оставить в столице бревна на бревне, чтобы не дать никаким образом оправиться неприятелю короля польского. Оставшиеся москвичи кланялись в ноги полякам и просили пощады. Гонсевский приказал протрубить приказ не убивать никого из тех, которые поддаются. Он велел раздавать москвичам белые полотенца и подпоясываться ими: это был знак покорности; по ним поляки могли отличать покорных от непокорных; заставили москвичей снова произнести присягу Владиславу. Трупы из Китай-города свалили в Москву-реку.

В продолжение трех дней Москва сгорела. Стены Белого города с башнями и множество почерневших от дыма, лишенных стекол церквей, печи уничтоженных домов, каменные подклети и погреба торчали посреди щебня и угольев. Много набрали поляки богатых одежд и утвари в погребах и подклетях. Иной вошел в Белый-город в дырявом запачканном кунтуше, а ворочался в шитом золотом и саженом жемчугами кафтане. Оставленные церкви наделили их золотом и серебром. Жемчугу поляки набрали столько, что ради потехи заряжали им ружья и стреляли в москвичей. Добрались жолнеры и до боярских бочек с вином и медами и перепивались на радости. Шел пир на славу после трудов: растлевали девиц, насиловали красивых женщин, проигрывали в карты московских детей для забавы! Но семьсот человек отвлечены были от общего пира и отправились, со Струсем и Зборовским, против Просовецкого, который с своими козаками подходил к Москве. В Великую пятницу* они встретились с ним верстах в 25 от столицы. Просовецкий шел под защитою „гуляй-города“, то есть за круговым рядом саней с воротами на колесах, а в воротах сделаны были отверстия для стрельбы. За такой подвижной оградой шло козацкое войско. Каждые сани двигали десять стрельцов, и в то же время стреляли из отверстий в воротах, которые укрывали их от неприятеля**. Струсь приказал спешиться, ударил на них, прорвал их „гуляй-город“. „Никого не берите в плен, всех бейте и колите!“ — приказывал сам Струсь. Просовецкий повернул назад; полякам это и нужно было. Струсь не стал его преследовать; довольно было, что отбил его от столицы.

______________________

Diar. Sapiehy.

- Krajewski, Chronologia.

______________________

IV
Осада поляков в Москве русскими. — Битвы. — Усиление восстания

Во вторник на Святой неделе приблизился Ляпунов к Симонову монастырю, занял монастырь, заложил свой обоз и окружил его плотным „гуляй-городом“. В среду, на другой день, пришел Заруцкий с туляками и козаками и стал о бок Ляпунова по берегу Москвы-реки. Стягивались к столице и другие ополчения, Ляпунов из Симонова монастыря подвинулся к Яузе и Коломенской башне (Деревянного, или Земляного, города*). Пришли калужане, под предводительством Димитрия Тимофеевича Трубецкого и стали против Воронцова поля; пришли ополчения Владимирское, Костромское, Ярославское, Романовское и стали у Петровских ворот. У Сретенских ворот стал Артемий Васильевич Измайлов, а у Тверских — князь Василий Федорович Мосаль-ский: с ними стали двести стрельцов и троицкие слуги, присланные из Троицко-Сергиевского монастыря под начальством Андрея Федоровича Палицына. Последний привез известительные грамоты от архимандрита Дионисия и келаря Авраамия к боярам и воеводам и всем служилым людям: именем веры и сострадания к разоренной земле Русской возбуждали их трудиться на изгнание чужеземных врагов и русских изменников. По известиям поляков, у русских воевод и Козаков Просовецкого было тогда тридцать тысяч. Земляной город весь был у них в руках.

______________________

Pami?tn. Mask., 52.

______________________

Городские стены были распределены у поляков таким образом: в Кремле стояли полки Казановского, Гонсевского, как и прежде были там конные сотенные роты Фирлея, Казановского, Голятиновского, Роговского, Гречанина, Абраима, и двухсотенная рота Гонсевского да еще иные роты, и сверх того 1500 немцев. В Китай-городе стоял Зборовский с своим полком; в четырех его ротах было 1200 человек конных. У Неглинной держали стражу ротмистры Соколовский и Струсь; Мархоцкий стоял на Глухой башне, а Млоцкий на следующей за нею башне, у реки Яузы, где стена Китай-города сходилась с Белогородскою, на башне стоял Бобовский; под низом тех двух башен, где стояли Бобовский и Млоцкий, были блогкаузы с орудиями на них. По стене Китай-города, на одной стороне вплоть до Кремля, а на другой до Водяных ворот на мосту, находилась польская пехота. Чертольские ворота и две соседние с ними башни держали немцы пополам с польскою пехотою.

У русских воевод было намерение захватить скорее все белогородские ворота и войти в Белый-город. Большое пространство, при малочисленности наличных сил, не давало полякам возможности укрепить все ворота в Белом-городе, чтобы не пропустить туда русских.

6 апреля поляки вывели войска свои, с тем чтобы дать сражение и выбить русских из занятых ими подгородных слобод. Почти все войско вышло из города; оставили только сторожи по стенам и башням. Русские ударили на поляков с двух боков: поляки побежали к городу; русские погнались за ними. Поляки остановились. Тогда русские побежали сами, чтобы заманить за собою поляков и отрезать от города. Поляки не пошли на уловку и сейчас, как русские побежали, пошли назад к городу. Тогда русские пустились опять за ними в погоню. Поляки остановились. Русские тотчас же, как это увидели, пустились снова бежать, думая хоть на этот раз заманить поляков, но поляки опять не пошли за ними и поворотили к городу*. Тем битва и кончилась.

______________________

Мархоцкий, 119.

______________________

Русские успели захватить в Белом-городе ворота Яузские, Покровские, Сретенские, Петровские, Тверские. У Яузских ворот стал Ляпунов, обок его, между Яузскими и Покровскими воротами, расположился князь Трубецкой*.

______________________

Рукопись Филар., 54. По рукописи Филарета, у Покровских стоял Заруцкий, у Сретенских — Иван Волынский.

______________________

У поляков оставались Никитские, Арбатские, Чертольские да сверх того Водяные к Москве-реке и Пятиглавая башня у моста. Они поставили в воротных башнях пешую сторожу, но не в большом количестве.

Несколько времени враги ограничивались небольшими драками. Без битвы не проходило дня. Поляки делали вылазки, чтобы достать корму для лошадей, дров для топлива и соли для себя. В Белом городе был соляной буян; кругом него все выгорело, а соль уцелела; поляки ходили туда, и русские тоже; там и в других местах враги сталкивались между собою. Случалось, что жолнер залезет в каменный погреб и встретит там русского: оба бросаются один на другого и дерутся до смерти. Толпа русских или поляков заседала где-нибудь в церкви и выжидала толпу противников, чтобы стрелять в нее из окон; иногда за печь сгоревшего дома присядет русский в надежде выстрелить в поляка, который пройдет мимо; за другую печь садился поляк и ожидает также прохожего русского: увидевши друг друга, враги перестреливались из-за печей, бросали одни в других кирпичами. Трупов не хоронили, и по развалинам Москвы была нестерпимая вонь, особенно когда стало тепло. Стаи собак прибегали отовсюду, привлекаемые падалью; слышался по ночам страшный вой их, прерываемый криком караульных с обеих сторон.

Уже в апреле поляки стали нуждаться, писали к Потоцкому и жаловались, что им недостаток в еде и питье. После сожжения Москвы в их руки попадалось столько припасов, что стало бы им на продолжительное время; но поляки бросались только на шелковые ткани да на золотые и серебряные вещи, пили дорогие вина и тешились, что достают даром то, за что обыкновенно платили большие деньги; сберечь мяса, муки, рыбы, солоду никто не думал; даже пиво и горелку проливали с пренебрежением, когда всякий мог пить дорогие вина. В необгоревших погребах было много съестного, и поляки не думали перевезти этого в Кремль и Китай-город; а когда русские завладели Белым-городом, все это попалось на продовольствие русскому ополчению. Кроме того, русские получали припасы из разных мест своего отечества, а полякам неоткуда было достать их. Итак, в какой-нибудь месяц после первых дней роскоши они начали уже платить за кружку пива ползлотый, за свиной окорок — 12 злотых, за корову — по 50 злотых*, а злотый в то время был в шесть или семь раз дороже нынешнего. Очевидно, что с этой стороны перевес клонился явно на сторону русских; вдобавок русские войска беспрестанно прибывали, а поляки оставались в одном и том же количестве.

______________________

Buss., 129.

______________________

Бояре и Гонсевский опять принялись за патриарха. Салтыков говорил ему: „Если ты не напишешь к Ляпунову и товарищам его, чтобы они отошли прочь, сам умрешь злою смертью“. Патриарх отвечал: „Вы мне обещаете злую смерть, а я надеюсь через нее получить венец и давно желаю пострадать за правду. Не буду писать к полкам, стоящим под Москвою, — уж я говорил вам, и ничего другого от меня не услышите!“*

______________________

Ник. летоп., VIII, 135.

______________________

Тогда его посадили в заточение в Чудовом монастыре, приставили стражу и отдали под надзор Мархоцкому. Никто без ведома последнего не смел говорить с патриархом, а самому архипастырю не позволяли переступить через порог своей комнаты. Содержали его дурно, обходились с ним неуважительно и не считали более патриархом. Вместо него вывели из Чудова монастыря заточенного Василием Шуйским Игнатия и признали снова в патриаршем звании.

4 июня прибыл к Москве Сапега. Вызывавшись много раз служить православной вере и Русской земле, он в то же время посылал к королю просить уплаты жалованья за те годы, которые провел с своим войском на службе у „вора“, а потом, по приговору генерального коло, сам лично отправился к королю, оставил свое войско под Козельском 17 марта, но вместо того, чтоб ехать под Смоленск, где был король, поехал в свое староство Усвят и там засел. Король приглашал его, Сапега медлил: раздумье его брало; наконец, 8 мая, он поехал к королю. Сигизмунд принял его ласково, надавал ему обещаний и послал московским боярам указ выдать Сапеге три тысячи рублей из московской казны. С этим поехал Сапега к своему войску, но все еще в раздумье и с намерением пристать туда, где выгоднее, готовый воевать и против короля, если русские посулят ему больше. Между тем его войско получило без него от короля ассекурацию или письменное обещание заплатить жалованье*, когда король овладеет Москвою окончательно, с правом самим добыть его в Северской земле, если бы обещание не было исполнено. Король приглашал его идти скорее к Москве. Сапежинцы хоть не очень были довольны, но пошли к Москве, стали у Можайска и там дождались своего предводителя. Он двинулся с ними к столице и, не доходя семи верст, остановился и послал Гонсевскому сказать, что его войско не идет иначе как только тогда, когда ему будет уплачено за две четверти, сообразно с королевским словом. На это Гонсевский и бояре отвечали, что в казне денег нет, но обещали дать вещами на 4000 злотых. Тогда у Сапеги зародилась мысль: не выберут ли царем его; он придвинулся к Москве и решался открыто идти против своих, если русские выскажутся яснее, сообразно с его задушевными мыслями. Он стоял на Поклонной горе в виду Девичьего монастыря, который тогда находился еще во власти поляков. В это время, 16 июля, пришли к Сапеге послы от Ляпунова: Плещеев с товарищи (Лопухин, Сильвестр Толстой, Нехороший) обещали заплатить ему, сколько он требовал, лишь бы он стал с ними заодно. Ляпунов писал, что Московское государство не хочет более королевича и желает избрать другого государя. В сношениях с Плещеевым и его товарищами Сапега до того показывал себя расположенным к русскому делу, что в русском ополчении распространилась уверенность, что он с своим отрядом пришел как ихний человек. „Вот, ляхи, идет к нам Сапега!“ — кричали русские из Белого-города, перебраниваясь с поляками, ходившими по стенам, и поляки стали побаиваться. Несколько дней стояло войско сапежинцев; никто из них не приходил к Гонсевскому. Сапега не давал ему знать о своем прибытии, а между тем из войска Ляпунова ездили к нему посланцы, и поляки, сидевшие в Москве, это знали. Поляки решились испытать, чем, наконец, в самом деле будет для них теперь смелый богатырь. Они начали битву с русскими, а Сапеге послали известие об этом. Сапега отправил к ним гонца сказать, чтобы они сошли с поля. Поляки продолжали биться. Прискакал другой гонец от Сапеги и говорил им: „Сапега приказал сказать, что если вы не пойдете с поля, то он на вас ударит сзади“. Польские предводители сочли благоразумным поворотить назад и уйти, иначе этот день решил бы положение Сапеги: он сделался бы врагом своих.

______________________

По 30 зл. гусару, 20 ал. пятигорцу и 20 козаку.

______________________

Сапега увидел скоро, что русские не ценят его настолько, чтобы могли ему чересчур много обещать, и не верят настолько, чтобы могли на него слишком положиться. О царском венце, которого желал Сапега, русские не заикнулись. Поэтому Сапега рассчитал, что с русскими нечего ему возиться и надобно сойтись со своими. Но сначала, не делаясь прямо из союзника открытым врагом русских, Сапега попробовал было играть роль посредника и послал к Ляпунову предложение заплатить ему за четверть, дать продовольствие на войско, признать королевича и разойтись. Ему, разумеется, отказали, потому что не за что было платить Сапеге за такого рода пособие. „Грубый москвитин ни на что не поддавался“, — говорит современник. Тогда Сапега послал к Гонсевскому и объявил, что будет служить королю, однако все еще не присоединялся к своим, продолжал стоять особым станом на Поклонной горе и не нападал на русских. Но вот 23 июня Струсь с конницею сделал вылазку на Замоскворечье, где, у Лужников, русские поставили острог, чтобы прерывать сообщение Москвы с смоленскою стороною. Русские сбили его и погнали; тут Сапега в первый раз ударил на них из своего стана и дал возможность Струсю благополучно вернуться в Кремль. Этим Сапега наконец показал своим соотечественникам, что готов действовать с ними заодно. Гонсевский послал Сапеге такое предложение: в войске большой недостаток запасов; невозможно посылать малых отрядов, а сапежинцы стоят не в осаде; было бы хорошо, если б Сапега отправился с своим войском разорять окрестности и собирать запасы. Первое — войско получило бы от этого прокормление, а второе — русские должны были бы разделить свои силы и отрядить часть ополчения против Сапеги. Сапега согласился: ему и скучно было стоять на одном месте. С своей стороны Сапега дал совет Гонсевскому: „Сойдитесь с Заруцким, склоните его на нашу сторону; это возможно; тем раздвоите неприятельские силы“.

После этих переговоров Сапега (по дневнику, 2 июля ст. ст., а по Краевскому — 29 июня) снялся с Поклонной горы, перешел Москву-реку, потом двинулся к Тверским воротам, побился там немного с русскими, а 4 июля отправился с войском из пяти тысяч к Переяславлю. Гонсевский отправил с ним своих 1500 под начальством Руцкого-Шиша, а от бояр отправился с ними боярин Григорий Петрович Ромодановский. Пошла и челядь. Это действительно заставило ополчение развлечь свои силы. Сапегу пустились преследовать Просовецкий да князь Петр Владимирович Бахтеяров.

Дожидаясь, пока Сапега достанет им продовольствие, поляки каждый день то в одном, то в другом месте вступали в драку с русскими, но не могли похвалиться успехами. Так, по приказанию Гонсевского капитан Борковский отправился строить городок у Тверских ворот, но русские напали на него, разбили и перебили весь отряд из двухсот человек, а сам капитан едва-едва спасся с немногими. Через три дня после ухода Сапеги русские сделали покушение на Китай-город, но им не удалось ночью, незаметно для поляков, взойти по лестницам на стены: поляки открыли их замысел и отбили их. В то время, когда на этой стороне поляки взяли верх, русские ударили на Никитские ворота, которые находились еще во власти поляков с прочими воротами налево от Никитских. В башне Никитской было до трехсот немцев. Эти немцы скоро исстреляли свой порох; дошло до рукопашки: не в силах обороняться от напиравшей на них большой силы немцы сдались на веру. Русские дали слово выпустить их живыми, а когда взяли, то перебили. Только двадцать из них убежали в Девичий монастырь*. Другое русское полчище ударило на Арбатские и на Чертольские ворота; обои были взяты. В них было сторожей очень мало, человек по сорока, не более. Все достались в руки русским. Упорнее защищалась последняя башня, стоявшая над Москвой-рекою. В ней было человек до трехсот пехоты. Она была высока; с верхних поясов трудно было достать поляков; но какой-то добыш, передавшись русским, объявил, что в нижнем поясе лежат гранаты и разные зажигательные снаряды. Туда было отверстие, в это отверстие, по совету перебежчика, русские пустили зажженную стрелу. Занялось в середине; вслед за тем загорелись деревянные стены башни; поляки из четвертого пояса стали спускаться через окна к Москве-реке, но русские окружили башню, хватали спустившихся и убивали. Другие, побоявшись спуститься вниз на явную смерть, сгорели, когда дошел до них пожар. Остались в живых поручик Пеньонжек и его хорунжий. Они так неустрашимо оборонялись, что когда их наконец взяли московские люди, то из уважения к их мужеству отпустили, даже не выменявши на своих пленников, да еще и ставили их своим в пример**. После этой башни вся белогородская стена была у русских во владении, а поляки очутились запертыми в Кремле и Китай-городе. На Замоскворечье русские устроили два острожка, оба прямо против Кремля, и прокопали от одного к другому глубокий ров. Из острожков беспрестанно палили***.

______________________

Krajewski, Chronologia.

- Ibid.

- - Мархоцкий, 130.

______________________

Гонсевский, однако, успел дать знать о своем положении. Несколько удальцов прорвались и убежали, чтобы сообщить королю о том, что сделалось в Москве.

Стены Белого-города были чрезмерно толсты (три или три с половиною сажени), сделаны из крепкого кирпича и изнутри подбиты широким земляным валом. Полякам, которые пришли бы на помощь своим, следовало взять эти стены, прежде чем высвободить запертых в Кремле и Китай-городе земляков. Полякам было трудно; чтобы скрыть свое положение, они распустили слух, что ожидают литовского гетмана, начали звонить в колокола, стрелять из пушек. Но русских не провели этим: те лучше их знали, что литовский гетман далеко. Русские подсмеивались над поляками, когда те выходили на стены. „К вам литовский гетман идет, великую силу, пятьсот человек, с собою ведет“, — кричали они. В другой раз русские кричали: „Конец польский идет (т. е. конец полякам приходит), живность вам везет, только одну кишку“. Они делали намек на ротмистра по фамилии Кишка.

Тогда как поляки слабели, русское восстание возрастало. Воззвания из подмосковского войска возбуждали народ в отдаленных землях. Казань, получив в начале мая увещание из-под Москвы, целовала крест быть со всею землею своею в соединении и любви против врагов, разорителей христианской веры, польских и литовских людей, и идти под Москву на сход очищать Московское государство. По отпискам из Казани поднялись поволжские города Свияжск и Чебоксары с своими уездами. Денежные средства Казанской земли были скудны. Казанцы жаловались, что в продолжение трех годов не собрано ни одной деньги с чувашей и черемисов, а сверху и снизу не ходят по Волге суда с солью и с другими товарами и не с чего сбирать пошлин; поэтому Казань обращалась с просьбой о денежном пособии к Перми. Получив из Казани грамоту, Пермь отправила списки с нее в Солькамскую, Кай-городок, Верхотурье, Вычегду. Везде на сходках читались грамоты, везде посадские и уездные люди целовали крест быть в любви и соединении и идти на сход к Москве*. Воеводы из-под Москвы писали от себя в северо-восточные города и в отдаленную Сибирь, сообщая тамошнему русскому населению о беде, постигшей Московское государство, просили целовать крест на общее дело и приводить к шерти татар, остяков и вообще тамошних инородцев**. Если на особенную помощь от этих далеких земель мало было надежды, то все-таки важно былото, что они удерживались в единстве с остальными русскими землями.

______________________

А. Э., II, 325, 329, 330.

- Собр. гос. грам., 548.

______________________

В это время раздался голос троицкого архимандрита Дионисия на всю Русь. То была крепкая, высокая душа, способная уговорить и ободрить народ, падающий под невыносимым бременем бед. Родом он был из Ржева, в мирском звании назывался Давид, был священником, овдовел, поступил в Старицкий Богородицкий монастырь и в начале Смутного времени сделался архимандритом. При царе Василии он полюбился патриарху Гермогену. Когда народ требовал низложения Шуйского, Дионисий, случившийся тогда в Москве, останавливал мятежную толпу. Гермоген ставил его в пример добродетелей духовенству. После освобождения Троицко-Сергиевского монастыря от полчищ Сапеги и Лисовского, его выбрали архимандритом этой обители. Этот доблестный архимандрит начал свое новое поприще делами любви. Летом 1611 года, когда Москва была опустошена, сапежинцы разошлись по окрестностям, Дионисий устроил у себя в монастыре приют для несчастных, избежавших жолнерского и козацкого зверства. Дионисий предложил кормить их, наделять одеждою; устроил странноприимницы и больницы, особые для мужчин и женщин. Келарь и братия сначала представляли ему, что на это не станет средств. Дионисий говорил им: „Вот, государи мои, был нам великий искус. От большой беды избавил нас Господь молитвами Богородицы и св. угодников Сергия и Никона; а теперь, за леность и скупость, может без осады нас смирить и оскорбить. У нас есть монастырская казна, да еще и после умерших осадных людей-вкладчиков, которые по душам своим в святую обитель покладали свои именья, кое-что осталось: будем из этого давать бедным корм, одежду, обувь и на лечбу, и платить работникам, которые возьмутся стряпать, служить и лечить больных, собирать мертвых; за головы свои и за жизнь не постоим“. Слова его убедили братию. Не только в монастыре, но и в монастырских слободах, Служней, Клементьевой, а также в женском Пятницком монастыре монахи и служки день и ночь трудились: одни ухаживали за больными, другие готовили им есть, третьи обшивали их, четвертые разъезжали по окрестностям, отыскивали бесприютных, раненых, мученых и привозили в монастырь; возили также трупы убитых для христианского погребения. Ужасно было смотреть на страдальцев, наполнявших двор Троицкого монастыря: одни были испечены, у других содраны со спины ремни кожи, у тех вырваны волосы, у других выпечены глаза. Те, которые не могли оправиться, сподоблялись по крайней мере напутственного причащения Св. Таин. Архимандрит этими делами милосердия не ограничился. Вместе с келарем Авраамием Палицыным он составлял воззвания, давал их переписывать борзописцам, из которых один, по имени Алексей Тихонов, приобрел известность. Гонцы развозили их повсюду. Воззвания его проникнуты столько же благочестивым чувством христианина, сколько и практическим смыслом гражданина. „Помогайте, смилуйтесь над явною общею погибелью, — писал он казанцам, — пока вас самих не постигла лютая смерть: пусть служилые люди без мешканья поспешают к Москве на сход ко всем боярам и воеводам и ко всему множеству всего православного христианства. Сами знаете, что всякому делу свое время и несвоевременное начинание всякого дела бывает суетно. Если между вами есть какие недоволы, все отложите на время для Бога, чтоб всем нам с вами положить единый подвиг — страдать для избавления православной христианской веры, покамест к нам долгим временем какая помощь не пришла!“*

______________________

Житие препод. Дионисия. — А. А. Э., II, 328.

______________________

Такой голос возвышался на Руси вместо Гермогена, которому более невозможно было говорить во всеуслышание православного народа.

V
Раздоры под Москвою в русском стане. — Гибель Ляпунова

Но под Москвою, куда должна была собираться земля Русская, возникали раздоры, которые дали возможность полякам спасти себя и приостановить дело русское. Русские военачальники составляли триумвират, правивший не только войском, но и всею Русскою землею, а дворяне и дети боярские составляли около них земскую думу. Таким образом, подмосковное войско изображало собою всю русскую нацию, все ее управление. Был приговор, не дошедший до нас, по которому трое предводителей признаны правителями. Это были князь Трубецкой, Ляпунов и Заруцкий. К ним обращались с челобитными; и грамоты во все русские земли писались от имени трех; они предписывали городам высылать ополчения, собирать, доставлять и употреблять на месте указанным способом денежные сборы, раздавали и отбирали поместья. Ими постановлено, что те дворяне и дети боярские, которые не явятся к 29 мая на службу, потеряют свои поместья. Московской земли служилые люди так же легко обращались к ним за справою поместий, как и к Сигизмунду, по пословице: что ни поп, то батька, кто бы ни дал, лишь бы дал! Прежде в одно и то же время давали поместья и вотчины и царь Шуйский, и тушинский самозванец, и Сигизмунд, и местные воеводы — в разных землях; теперь стали давать предводители войск, будто бы по совету всей земли, и так как между ними не было согласия, то эта раздача усиливала беспорядки. Боярин князь Димитрий Михайлович Трубецкой, человек небольшого ума, без душевной силы, по имени занимал первое место, потому что по рождению был выше двух других, но первенство его тем только и сказывалось, что в челобитных и грамотах имя его ставилось прежде других. Ляпунов считался у дворян и детей боярских заправщиком. Он всем распоряжался: первый в битве, первый в совете. Во всей Русской земле его знали за первого человека. И к потомству перешла с таким значением память о его личности*.

______________________

В народной песне о нем говорится:

Многи русские бояре нечестивцу отдались,

Нечестивцу отдались, от Христовой веры отреклись,

Уж один-то боярин думный воеводушко крепко веру защищал,

Крепко веру защищал, изменников отгонял:

Уж как думный воевода был Прокофий Ляпунов,

Как Прокофий-то Петрович рассылал своих гонцов,

Как Прокофий Ляпунов роздал письмы своим гонцам,

Роздал письмы гонцам и приказ им приказал:

„Поезжайте вы, гонцы, на все русские концы,

На все русские концы, во большие города,

Вы просите воевод идти с войском сюда,

Свободить город Москву, защищать веру Христа“.

Киреевск. Песни. Вып. VII, 18.

______________________

Это был человек земского начала; дума у него была — выгнать иноземцев, прекратить на Руси своевольство, выбрать царя всею землею и восстановить прежний порядок в потрясенном Московском государстве. Нравом он был очень крут и настойчив; его не останавливала боязнь оскорбить чужое самолюбие; он не разбирал лиц родовитых и неродовитых, богатых и небогатых, со всеми хотел обращаться с властью и решительно. Это стало многим не по нраву; иные обращались к нему за своими делами: их принуждали дожидаться очереди, стоя у избы военачальника, а он занимался другими делами и, пока не кончал их, не выходил, хоть бы к самому знатному лицу. Строго преследовал он неповиновение и своевольство; он знал, что пока русские не отвыкнут от разнузданности, к которой приучились за несколько смутных лет, то великое дело — спасение земли не пойдет успешно. Многие знатные терпели от него брань и укоризны и соблазнялись тем, что он ниже их происхождением, но выше властью; а он не сдерживал себя, чтобы иной раз не помянуть о Тушине и о Калуге тем, которые служили ведомому „вору“ и признавали его царем. За это-то его особенно не любили, роптали и говорили о нем: „Не по своей мере он поднялся и загордился!“ Всего неприязненнее он сталкивался с козаками, с полчищем Заруцкого, которое явилось к Москве не для того, чтобы спасать отечество, которого для него собственно и не было, а для грабежей и своевольства. Козацкие шайки скитались по окрестностям и делали бесчинства не хуже сапежинских шаек. Ляпунов хотел их взять, как говорится, в ежовые рукавицы, обращался с ними сурово, наказывал жестоко. Заруцкий увидал, что не только невозможно склонить Ляпунова к содействию его замыслам доставить престол сыну Марины, но даже и заикнуться об этом было опасно. Заруцкий был душа козачества, как Ляпунов — душа земщины. Заруцкий с козаками, Ляпунов с земскими, один против другого — и тот и другой наперекор друг другу давали распоряжения. Те приходили просить поместий к Ляпунову, те — к Заруцкому. Заруцкий раздавал их козакам и людям своей партии, самовольно принимал деньги, присылаемые из разных сторон Русской земли, и наделял ими одних Козаков, а Ляпунов ласкал и жаловал одних земских ратных людей. Случалось, одни и те же поместья и вотчины давал Ляпунов своим, а Заруцкий своим. Ляпунов отнимал у тех, которым давал Заруцкий, и отдавал тем, которые не были прежде в стане „вора“, а оставались верны Шуйскому. Раздор, естественно, распространился между подчиненными в лагере: получавшие от Ляпунова были врагами получавших от Заруцкого, и наоборот; по этому поводу происходили беспрестанно драки, убийства и буйства всякого рода. И тогда, когда искатели поместий и вотчин вырывали друг у друга такого рода добычу, бедняки умирали с голоду, потому что от неустроения и неурядицы раздавалось жалованье самым несправедливейшим образом: одни получали много, другим не давали ничего. Тогда дворяне и дети боярские, пришедшие с ополчениями, собрались на совет и написали челобитную к трем предводителям, чтобы они созвали думу и установили между собою жить в любви и совете, дело всякое делали бы сообща; те, которые не служили в Тушине, не попрекали бы служивших там; жаловали бы ратных людей по числу и достоинству, а не так, что одни получали через меру, а другим не доставалось ничего; предлагали взять именья тех бояр, которые сидели в Москве вместе с поляками, чтобы каждый из предводителей взял себе имение одного из таких бояр, а имения прочих бояр и дворян, которые там находились, взять в казну; предлагали устроить управление над дворцовыми и черными волостями и из их доходов содержать ратных людей; равным образом сделать приговор о служащих в козаках боярских людях тех бояр, которые находятся в Москве. Не люба Заруцкому была эта челобитная, но он должен был согласиться на созвание думы. Козаки надеялись, что их голос на думе может повернуть дело в их пользу, а потому вместе с дворянами и детьми боярскими подписали челобитную и козацкие старшины.

Дума собралась 30 июня. Она хоть и казалась собранием чинов всей земли, но не была тем на самом деле, потому что в ней не видно было духовных. На этой думе постановили правила для восстановления порядка. Видно было, что челобитная о конфискации имений была написана под влиянием страсти. Этого не приняли и не внесли в приговор. Восстановлены были приказы — Большой, или разрядный, Поместный, Разбойный и Земский. В Большом должны были ведаться ратные дела; этот приказ должен был наблюдать за тем, чтобы заслуги убитых и изувеченных не были забыты. Поместный приказ должен был восстановить порядок в запутанном деле раздачи поместий и вотчин по правилам, которые тогда были начертаны. Положено было не отбирать имений ни у тех, которые были в Москве с поляками, ни у тех, что служили царику в Тушине, а отобрать у них все дворцовые и черные волости, которые они получили в последнее время не по своей мере, и оставить за ними только то, что прежде было получено законным порядком. Таким образом, земский приговор уничтожал действительность грамот короля Сигизмунда, который раздавал множество поместий и вотчин без всякого порядка, по челобитным, лишь бы увеличить запас своих приверженцев. Уничтожены также всякие присвоения поместий, учиненные каким бы то ни было образом, если это было без земского приговора. Но те, у которых больше не было никаких поместий, кроме данных королем, удерживали их в своей собственности. Равным образом положено — не отнимать никаким способом поместий у тех, которые были отправлены при посольстве под Смоленск, и у тех, которые сидели в Смоленске, а также у жен и детей их, если они убиты. Каким бы способом ни были приобретены их имения, они оставались неприкосновенными — за явные заслуги земле Русской. Это правило простиралось и на сподвижников Михаила Васильевича Скопина. Учрежденный Поместный приказ должен был испоместить всех дворян и детей боярских, разоренных и обедневших, в том числе тех, которые владели поместьями в порубежных местах и пострадали от литвы и крымцев; им следовало давать поместья во внутренних замосковных краях. Всех дворян и детей боярских, которые находились в городах на воеводствах или отправлены были на посылки, если они молоды и здоровы, следовало возвратить к военной службе, а на их место отправлять старых или нездоровых, негодных к службе. Прежде был издан приговор, что те, которые не явятся к 29 мая, лишаются поместий, но так как возникли жалобы, что многие не могли сделать этого по бедности, то дума постановила, чтобы такая строгость не простиралась на тех, которые докажут по обыску, что они замедлили по бедности; равным образом следовало возвращать отобранные поместья и тем, которые в это время хоть и находились в Москве, но поневоле, или же которых поместья были отняты и розданы по ложному челобитью. Последняя статья подрывала произвольную раздачу, сделанную Заруцким в пользу своих приверженцев, которым он раздавал имения, отнимая у других, без обыска, единственно по одной поданной ему челобитной. Постановлено было: крестьян и людей, беглых и выведенных насильно помещиками и вотчинниками в Смутное время, возвращать прежним владельцам. Это было также противно козацкому духу, в каком действовал Заруцкий, объявляя всем свободу. Разбойный и Земский приказы должны были ловить и судить разбойников и своевольников; чтобы предупредить на будущее время своевольства, совершаемые преимущественно козаками, постановлено: не посылать козацких атаманов одних с козаками по волостям и по городам за кормами, а посылать дворян и детей боярских со стрельцами и с козаками. Это последнее постановление явно было направлено против Заруцкого, в угодность партии Ляпунова. Никто не мог никого казнить смертью без земского приговора, и всякое буйство строго должно было наказываться. Главными правителями оставались три военачальника: Трубецкой, Ляпунов и Заруцкий. Им поручалась печать, их подпись значила утверждение верховной властью; но эти три боярина не могли править самовольно, без земской думы, не могли никого казнить смертью, не поговоря с землею, ни ссылать в ссылку. Если о них о всех или о ком-нибудь из них окажется, что они не радят о земских делах и не чинят правды, или не станут их слушать, и через них вообще земские дела приостановятся, то вольно всею землею их сложить и вместо них выбрать других, признанных более годными и способными. Этот приговор был подписан дворянами и детьми боярскими от двадцати пяти городов, которых они являлись как бы представителями в этой походной думе (Кашина, Лихвина, Дмитрова, Смоленска, Ростова, Ярославля, Можайска, Калуги, Мурома, Владимира, Юрьева, Нижнего Новгорода, Пошехонья, Брянска, Романова, Вологды, Галича, Мещерска, Архангельска, Переяславля, Костромы, Воротынска, Юрьева-Польского, Волхова, Звенигорода).

Приговор этой думы постановил, чтобы полководцы прекратили свои ссоры. Но после того взаимная ненависть разгорелась еще сильнее. Козаки злились на Ляпунова и на людей его партии; люди порядка думали, что теперь смирили козачество и можно преследовать козацкие своевольства всякими способами; были и из важных особ такие, что из зависти не хотели добра Ляпунову: таким был Иван Шереметев, возбуждавший против него умы.

Дворянин Матвей Плещеев поймал у Николы на Угреше двадцать восемь своевольных Козаков и посадил их в воду: неизвестно, самовольно ли это он сделал или по приказанию Ляпунова. Козаки вытащили тела товарищей из воды и принесли в круг. Поднялся шум. Казнь Козаков была противна смыслу только что составленного приговора; там было сказано, что нельзя казнить смертью без земской думы. Все полчище поднялось на Ляпунова, давно ненавидимого козаками; кричали: „Тащить его сюда и убить!“ Волнение так неожиданно и внезапно охватило все козачество, бывшее под Москвою, что Ляпунов пустился бежать к Рязани; за ним бросились в погоню, вероятно, уже свои и уговаривали его вернуться. Догнали его под Симоновым монастырем, вечером. Он воротился, ночевал в Никитском острожке. На другой день рать его приверженцев узнала про козацкий замысел и пришла к Ляпунову большим сбором. Он подумал, что теперь может быть безопасен и, по просьбе подчиненных, воротился на прежнее место. Но тут было только начало зла. Заруцкий распалял против него Козаков; Иван Шереметев тоже. Узнали поляки, что делается в русском лагере. Они понимали, что всему душа — Ляпунов, что все восстание держится на нем. Избавиться от него значило — свалить с себя половину беды; избавиться от него казалось легко, после того как козаки были против него. И вот представился случай погубить Ляпунова.

Поляки нашли возможность подделаться под почерк его руки. Это было тем легче, что воззваний, им писанных или подписанных, расходилось везде множество. Написали, как будто от Ляпунова, письма или послания в города. Попался полякам в плен какой-то козак; товарищ его, атаман Сидор Заварзин, просил об обмене этого пленника. Гонсевский велел отпустить пленного козака и вместе с ним послал письмо, подписанное под руку Ляпунова. В нем говорилось, что козаки — враги и разорители Московского государства, что их следует брать и топить, куда только они придут. „Когда, Бог даст, Московское государство успокоится, тогда мы истребим этот злой народ“ — было там сказано. Сам козак, освобожденный из плена, говорил Заварзину: „Вот, брат, видишь, какую гибель готовит нам, козакам, Ляпунов; вот письмо, которое перехватила литва. Он рассьиал такие письма по разным городам“. — „Теперь мы его, б……сына, убьем!“ — сказал Сидор, по известию одного из поляков, которым, вероятно, сообщали о ходе устроенной козни*.

______________________

Мархоцкий, 124.

______________________

Сидор принес это письмо в круг; оно казалось как нельзя правдоподобнее не только по руке Ляпунова, но и по содержанию, после того как сторонник Ляпунова, Плещеев, утопил самовольно двадцать восемь человек. 25 июля козацкий круг потребовал Ляпунова к ответу; за ним пошли. „Я не пойду, — сказал Ляпунов, — пускай присылают разрядных людей“. За ним в другой раз пошли. Он опять не пошел. В третий раз пришли за ним люди более степенные: Сильвестр Толстой и Юрий Потемкин. Они говорили: „Мы соблюдем тебя; не будет тебе никакого зла“. Ляпунов пришел в круг. „Ты писал?“ — спрашивал атаман Карамышев. „Нет, не я, — отвечал Ляпунов, — рука похожа на мою, но это враги сделали; я не писывал“. Козаки слишком разъярены были прежде против него, не слушали его оправданий и бросились на него с саблями. Тогда Иван Ржевский, прежде бывший ему врагом, увидел, что козаки поступают лицеприятно, и понял, что тут обман, стал заступаться за Ляпунова и кричал: „Прокопий не виноват!“ Козаки изрубили Ляпунова, потом и Ржевского. В эти минуты ни Заруцкого, ни Трубецкого не было в собрании. Заруцкий нарочно устранил себя от этого дела, чтобы не принять на себя ответственности за смерть человека, любимого всею Русскою землею, и не лишиться через то власти. Трубецкой поступал по наущению Заруцкого*. Остатки славного народного вождя были преданы земле в церкви Благовещения на Воронцовом Поле**.

______________________

Лет. о мят., 236.- Ник., VIII, 167. — Рук. Филар., 53, — Врем., XVI, 120. — Пов. о Рос. Ар., III, 291, 296. — Рук. Хроногр. Имп. публ. библ. — Videk., 289.- Солов., VIII, 419, 425.

- Рукоп. Филар., 53.

______________________

И вот таким образом полякам удалось избавиться от опасного врага и разъединить силы русского народного ополчения под стенами разоренной Москвы*.

______________________

В народной песне убийство Ляпунова приписывается попущению от поляков по повелению их короля Сигизмунда:

Как узнал то Гжмунд от своих изменников бояр,

Что разослал-то Ляпунов гонцов в города,

Гонцов в города просить воевод с войском сюда, —

Рассердился, распалился нечестивый Гжмунд,

Распалившись, велел воеводушку убить,

Того ли воеводу Прокофья Ляпунова.

И убили злы изменники воеводушку.

(Киреевск., Песни. Вып. VII, 18).

______________________

VI
Последнее совещание с послами. — Отправление их в Польшу. — Приступ и взятие Смоленска

В январе, как было сказано, послов долго не звали к переговорам; между тем Смоленск с часу на час приходил в стесненное положение; поляки постоянно похвалялись, что пойдут на приступ. Тогда Василий Голицын для спасения Смоленска дал мысль — сделать уступку, предложить полякам впустить в Смоленск, для королевской чести, немного королевских людей, например человек сто, с тем чтобы король не принуждал Смоленска целовать себе крест и отошел от города. Митрополит и дворянство не соглашались; с трудом их уговорил Голицын. Но когда по этому поводу начались с панами переговоры, то поляки давали согласие не принуждать смольнян присягать королю разом с королевичем, но требовали впустить в Смоленск восемьсот человек. Послы представляли, что такое большое число будет тяжестью для жителей, и соглашались сначала только на пятьдесят, потом на шестьдесят человек, а наконец — на сто. Не сторговались и разошлись. Вслед за тем запрещено было послам сноситься с смольнянами. Подозревали Голицына, что он тайно подущает смольнян не сдаваться и не слушаться боярского указа, В конце января Иван Салтыков и Иван Безобразов привезли новую боярскую грамоту из Москвы, где, как и в прежней, приказывалось сдать Смоленск и присягать на имя короля вместе с сыном. 30 января призвали послов, прочитали грамоту. Послы сказали: „И эта грамота писана без патриаршего согласия; притом его величество король уже объявил нам через вас, панов, что не велит присягать смольнянам на королевское имя“.

— Вы врете, — закричали паны, — мы никогда не оставляли крестного целования на королевское имя.

— Нам, — возразили смольняне, — на последнем съезде объявлено от маршала и канцлера, что его величество крестное целование свое оставил и не неволит, а велел только говорить о людях, сколько мы впустим в Смоленск.

— Вы врете! — закричали на них снова паны.

Тогда Филарет сказал: „Если у нас объявилась неправда, то, пожалуйте, побейте челом о нас его величеству, чтобы нас отпустил к Москве, а в наше место велел выбрать и прислать иных послов. Мы никогда ни в чем не лгали, а что от вас слышали, то все помним; и таково посольское дело изначала ведется: что говорят, того после не переговаривают, и бывают слова их крепки; а если от своих слов отпираться, то чему же вперед верить? Итак, ничего нельзя более делать, коли в нас неправда показалась“.

Сидевший тут же Иван Салтыков, подслуживаясь полякам, возвысил голос и начал говорить с жаром: „Вы, послы, должны верить их милостям панам радным: они не солгут; а вы их огорчаете и великого государя короля приводите на гнев. Вы, послы, должны беспрекословно исполнять королевскую волю по боярскому указу; вмешиваться в государственные дела — не патриаршая должность; знать патриарху — только свои поповские дела. Его величеству, простояв два года под таким лукошком, отойти стыдно, а вы, послы, должны вступиться за честь королевскую и велеть смольнянам целовать крест королю“.

Послы на это сказали: „Ты опомнись, с кем говоришь! Не твое дело вмешиваться в рассуждения послов, избранных всем государством, а еще непристойнее оскорблять их непристойными словами“. — „Паны радные! — сказал митрополит, обратясь к польским панам. — Если у вас есть к нам дело, то и говорите с нами вы, а не другие, которым до нас нет дела: мы с ними не хотим слов терять, а если и вам нет дела до нас, то просим: отпустите нас; я вам обещаюсь Богом: хотя бы мне смерть принять, я без патриаршей грамоты о крестном целовании на королевское имя никакими мерами ничего не буду делать! Святейший патриарх — духовному чину отец, и мы под его благословением; ему, по благодати Св. Духа, дано вязать и прощать, и кого он свяжет словом, того не токмо царь, но и Бог не разрешит!“

Тогда паны сказали: „Когда вы по боярской грамоте не делаете, то ехать вам в Вильну к королевичу“.

Через несколько дней, в феврале месяце, снова позвали послов, убеждали их побудить смольнян присягнуть на королевское имя и, получивши от них прежний ответ, сказали: „Когда так, то вам до нас более нет дела: собирайтесь ехать в Вильну“.

Тогда митрополит сказал: „Буде королевское величество велит нас везти в Литву и Польшу неволею, в том его государская воля, а нам и подняться нечем и не в чем: что было, то все проели. Более полугода живем под Смоленском без королевского жалованья и без подмоги; платье свое и рухлядь распродали, и лошади от бескормицы вымерли; товарищи наши и духовный чин отпущены к Москве, и нам делать нечего“.

— Вам велят ехать, — гневно закричали на них паны, — собирайтесь в Вильну!

Паны написали к московским боярам грамоту от имени Сигизмунда. Король уверял бояр, что слухи, распространенные его врагами, будто он не хочет прислать сына на Московское государство и думает разорить греческую веру в Московском государстве, неосновательны; король жаловался на упорство смоленских сидельцев и на послов, в особенности на Голицына. Паны еще несколько раз, в феврале, пытались склонить послов повиноваться королевской воле. Паны снова отрекались от крестного целования на королевское имя, но требовали, чтобы впущено было восемьсот человек в Смоленск. Послы соглашались только на двести. Им позволили еще раз снестись с смольнянами, и послы потом говорили, что они насилу убедили смольнян принять двести человек. Напротив, поляки приписывали упорство смольнян и теперь, как прежде, наущению Голицына. Поляки требовали, чтобы, впустивши королевских людей, оставить одни ключи у городского начальника, другие — у польского; чтобы смольняне, как виновные в упрямстве, заплатили все убытки, понесенные королевскими войсками, и чтобы те, которые прежде из них покорились королю, находились под судом и ведением польского, а не русского начальства. Король обещал снять осаду только тогда, когда смольняне исполнят его требования. Но как исполнить их было нельзя, особенно заплатить издержки в то время, то ясно видно было, что король после этого договора останется с войском и только воспользуется введением своих людей для удобного взятия города. И послы, и смольняне отказали; переговоры снова прервались.

Сильно были раздражены паны против послов. Они упорствовали, а между тем Русская земля ополчалась; вести приходили все грознее. Возникло подозрение, что послы сносятся с Ляпуновым, что они тайно помогают русским в восстании. Голицына обвиняли также в прежних сношениях с Тушинским вором, когда он еще был жив, и с Делагарди. Перехвачено было письмо к нему от шведского генерала, где последний уговаривал отстать от поляков и признать царем шведского королевича, который крестится в греческую веру. Наконец, пришла весть, что ополчения восставшего народа подходят с разных сторон к Москве. Уже решили арестовать послов, пресечь их сообщения с Московскою землею. 26 марта их позвали, и Лев Сапега сказал им:

„Мы знаем ваши коварства и хитрости, неприличные послам; вы нарушили народное право, преступили границы ваших посольских обязанностей, пренебрегали указами бояр московских, от которых посланы; народ тайно поджигали к неповиновению и мятежу, возбуждали ненависть к королю и королевичу Владиславу, давали советы мятежникам, отклоняли Шеина от сдачи Смоленска, обнадеживая его скорою помощью от Ляпунова, дожидались, пока измена и мятеж созреют. Вы должны отправляться в Польшу“*.

______________________

Kobierzycki.

______________________

— Позвольте, — сказали послы, — взять наше имущество.

„Этого вам не будет позволено“, — был ответ. Тотчас явились триста жолнеров, окружили их и повели во двор. Филарета посадили в одной избе, Голицына, Луговского и Мезецкого — в другой. Арестовано несколько дворян; вокруг посольского стана, где оставались другие дворяне, поставили стражу*. Наступила Святая неделя. Послы написали челобитную королю. Сигизмунд прислал им разговеться (стан говядины, старую баранью тушу, двух молодых барашков, одного козленка, четырех зайцев, четырех поросят, одного тетерева, четырех гусей и семь куриц; все это было битое). Послы удержали себе одну половину, а другую, с позволения пристава, отправили дворянам разговеться.

______________________

Голиков, Дополн., II, 224—227.

______________________

Из Москвы прибыли с новою грамотою Иван Никитич Салтыков и Безобразов. Паны послали Салтыкова уговаривать послов — уступить королевской воле и в то же время приказали через приставов сказать послам, что если они и теперь станут противиться, то их повезут в Польшу.

На увещания Салтыкова послы отвечали так: „Тебе, Иван Никитич, надобно попомнить Бога и нашу православную веру, и свое отечество, и за Московское государство стоять, а на разорение государства не посягать. Сами видите, что над нами деется“. Они показывали ему статейный список и доказали, что исполнить требования, противные первоначальному наказу, невозможно. Их слова, а еще более их пример проникли в сердце Ивану Салтыкову: он раскаялся, что служил врагам, и решился служить отечеству.

Весть о том, что ополчение уже находится под Москвою, устрашила панов. Они побаивались, как бы с их войском в Москве не сделалось чего-нибудь худого. При огромности восстания рассчитывали, что если теперь уладится дело о Смоленске, то это произведет впечатление, которое обессилит восстание Московской земли. Они предложили послам уступку, отрекались от того, чтобы Смоленску с его землею, как прежде требовалось, платить военные издержки, и соглашались только на двести пятьдесят человек гарнизона. Уже составили условия*, как вдруг пришло известие, что посольский гарнизон в Москве предал огню столицу и произвел повальное кровопролитие. Призвали послов. Паны говорили им, что виною всей беде московские люди. Послы говорили, что виною всему король: зачем не утвердил договора, не отошел от Смоленска.

______________________

С. г. гр., II, 530—534.

______________________

„Нашим людям нельзя было не жечь Москвы, — сказал Лев Сапега, — иначе их всех самих побили бы; что сталось, тому так и быть. Король и мы хотим знать, а вы нам скажите, как злу помочь и кровопролитие унять?“ — Мы сами не знаем, что теперь делать, — отвечали послы. — Нас отправила вся земля, а во-первых патриарх. Теперь же патриарх, наш начальный человек, под стражею. Московского государства бояре и всякие люди пришли под Москву и бьются с королевскими людьми. Мы не знаем, за кого себя признавать, и о Смоленске не знаем, что делать: как смольняне узнают, что королевские люди, которых москвичи впустили к себе, сожгли Москву, то побоятся, чтобы и с ними того же не сделали, если впустят к себе королевских людей». Впрочем, послы предлагали одно последнее средство поправить сколько-нибудь дело: отойти от Смоленска и утвердить все статьи договора, с которым они приехали. В таком случае сами послы вызывались писать к подмосковному войску и требовать, чтобы оно разошлось.

Стал король советоваться с панами. Хотели во что бы то ни стало оставить гарнизон в Смоленске в знак победы: иначе казалось постыдным возвращаться, ничего не сделавши и так долго добивавшись Смоленска. В Польше сочли бы это бесчестием для нации: поднялся бы ропот на бесполезную трату силы и казны; проснулись бы вновь едва уснувшие враждебные побуждения против короля; русские же не примирились бы от этого с поляками; московский пожар и кровопролитие не такие были события, чтобы могли изгладиться отступлением короля от Смоленска.

Самое это отступление объяснили бы невольною уступкою и еще сильнее вошли бы в задор против поляков.

Думный дьяк Луговской принес Сапеге черновые отпуски грамот, которые обещали послы отправить к патриарху и к начальникам Подмосковного ополчения, если король согласится отойти от Смоленска. Сапега прочел отпуски и спросил:

«Хотите ли вы впустить в Смоленск королевских людей?»

Луговской отказал, а Сапега прибавил: «Ну, так вас пошлют всех в Вильну!»

«Надобно прежде кровь христианскую унять, а Польшей нас стращать нечего, Польшу мы знаем!» — отвечал дьяк.

Тут случилось событие, раздражившее еще более панов против русских. Появилось в Дорогобуже ополчение, которое готовилось идти на помощь Ляпунову. Поляки послали против него Ивана Никитича Салтыкова. Тронутый убеждениями и примером послов, раздраженный поступками поляков в Москве, этот преданный до сих пор Сигизмунду человек, прибывши к Дорогобужу, объявил себя сторонником восстания и написал в Смоленск грамоту, где уговаривал смольнян не сдаваться. Поляки приписывали эту перемену влиянию послов. Поляки говорили, что тогда открылось ясно, что послы сносились с Ляпуновым. Вероятно, тогда узнали они о том воззвании, которое написано было от смоленских дворян и первое возбудило людей Московского государства к восстанию; обвиняли послов еще в том, будто они прямо сносились с смольнянами и убеждали их не сдаваться.

Последний раз Сапега потребовал угрожающим тоном от митрополита Филарета, чтобы он написал к подмосковным начальникам об отходе от столицы, а к Шеину в Смоленск, чтобы тот сдал город. Филарет отвечал: «Я все согласен перетерпеть, а этого не сделаю, пока не утвердите всего, от нас поданного в договоре».

После этого ответа, 12 апреля, послам объявили:

— Вы завтра поедете в Польшу.

— У нас нет указа из Москвы, — отвечали послы, — чтобы ехать в Польшу, и нечем нам подняться.

— Вы поедете безотговорочно на одном судне, — сказали им. — Так велит его величество король.

На другой день, 13 апреля, ко двору, где содержались послы, подвезли судно и приказали им садиться. Когда слуги посольские стали собираться, приставы Самуил Тышкевич и Кохановский велели выбросить из судна их пожитки, лучшее взяли себе, а слуг перебили: холопская кровь не стоила большого внимания! Пленников окружили жолнеры с заряженными ружьями, и судно поплыло вниз по Днепру. За ними, в двух негодных суденышках, повезли посольских дворян*.

______________________

Голик., Дополн., II, 227—236. — Pisma Zolkiew., 117. — Никон, лет., VIII, 160.

______________________

Поступок с московскими послами показывал, что король польский смотрит на Московское государство как на страну не только покоренную, но порабощенную; поляки уже не считали себя обязанными признавать посольской чести за теми, которые были представителями этой страны перед польским правительством. Только Жолкевский, когда послов везли мимо его имения, выслал к ним спросить о здоровье.

Сенаторы много раз советовали королю оставить осаду Смоленска и идти прямо в Москву; по их мнению, он там появлением своим мог бы изменить дела и усмирить восстание. Этого домогались и поляки, осажденные в Москве, и русские бояре, королевские приверженцы. Но Сигизмунд говорил, что не взять Смоленска — оскорбительно для его чести. Находились у него приближенные, которые поддерживали это мнение, желая польстить ему.

Время проходило. Все ждали, что смольняне доведутся до крайности, не станут более терпеть и сдадутся. Но смольняне не сдавались. Уже послы отвезены были в Польшу — смольняне все упорствовали. Между тем соперник Жолкевского, Ян Потоцкий, умер. Тогда послан был гонец к Жолкевскому, уехавшему в Оршу, с приказом остановиться; потом другой гонец побежал к гетману и привез ему королевское приглашение воротиться к войску и принять над ним начальство. Король даже прислал за особою гетмана три цуга лошадей. Жолкевский прежде был оскорблен: во-первых, король отдавал предпочтение его сопернику, во-вторых — не слушал его советов. Жолкевский видел и не раз представлял королю, что дело, счастливо им устроенное, пропадет оттого, что король не присылает сына в Москву, а сам стоит под Смоленском, раздражает московский народ и, вместе с тем, дает ему время собраться для восстания. Жолкевский и теперь не надеялся, чтобы король стал поступать так, как гетману казалось лучшим. Он уклонился и отвечал, что уже услал лошадей вперед в Могилев. Через несколько дней после того король переменил свое намерение. Он ясно увидел, что Жолкевский не хочет более вести московского дела, сообразил, что с Жолкевским нельзя ему сойтись в планах, и назначил предводителем войска под Смоленском Якова Потоцкого, брата умершего Яна, а к Жолкевскому послал еще раз гонца с приказанием не ворочаться и продолжать свой путь в Русь*.

______________________

Pism Zolk., 118.

______________________

Решено было: не двигаться с войском к Москве, а оставаться под Смоленском, пока не возьмут этого города.

Еще несколько недель прошло. Король все ждал, что смольняне сдадутся. Поляки примечали, что ряды годных к оружию на смоленских стенах все редели и редели, но смольняне не думали сдаваться. Шеин недаром удерживал их и ободрял. «Шеин, — говорили поляки, — помнит геройскую смерть отца своего, павшего при взятии Сокола во время войны с Баторием»*.

______________________

Pism. Zolk., 122.

______________________

Проходил май. Смоленск не сдавался. Между тем в последние дни сентября назначен был в Польше сейм. Королю к этому времени следовало воротиться в отечество. Король хотел и должен был явиться перед лицом своего народа победителем; надобно было во что бы то ни стало взять Смоленск, иначе пришлось бы ему терпеть насмешки. И вот в первых числах июня назначен был генеральный приступ. Приготовлены были для забросания рва мешки с землею и со всякою тяжестью весом по 20 центнеров*. Войско польское поставлено было на всех четырех сторонах осажденного города. На восточной стороне, где стояли козаки, занявши Духов монастырь, почти против Аврамиевских ворот, находился сам главный предводитель польского войска, староста каменецкий Яков Потоцкий; на северной стороне, где протекал Днепр, против Крылосовских ворот, стояли литовский маршал Христофор Дорогостайский и Бартоломей Новодворский; на западе — брат Якова Потоцкого, Стефан Потоцкий, староста фелинский; здесь же стояла батарея и был пролом, сделанный польскими орудиями; но за проломанной стеной был насыпан высокий вал, защищавший город и окопанный пространным глубоким рвом. Между южной и западной стороной стояла немецкая пехота под начальством Яна Вейгера. Недалеко от Крылосовских ворот, против которых стоял литовский маршал, была яма для стока нечистот. Какой-то москвич-перебежчик явился к Новодворскому и известил его, что туда можно положить порох и таким образом взорвать стену. Новодворский осмотрел яму, затем поляки всыпали туда пороху.

______________________

Relazione, 4.

______________________

В полночь с 2 на 3 июня, когда уже занималась летняя северная заря, поляки пошли на приступ. Первый полез на стену Стефан Потоцкий; по его приказанию жолнеры быстро бросились приставлять к стенам лестницы; сам предводитель показывал им пример и нес собственноручно лестницу. Этот приступ был сделан внезапно и стремительно: осажденные никак его не ожидали. В то же время немцы пехоты Вейгера с другой стороны приставили так же быстро лестницы к стенам и полезли по ним вверх. Русские подняли тревогу, скликали друг друга к оружию, звонили в колокола и бросились на стены. В Смоленске стены были тридцать локтей в ширину; на них было где разойтись и померяться. Завязался кровавый рукопашный бой на стенах. Русские работали усердно и кричали для собственного ободрения. Поляки подались, принуждены были сходить со стен. Их дело казалось тут проигранным и поправилось неожиданно. Когда русские, стоявшие на стенах, дружно и удачно сгоняли врагов со своих стен, вдруг вспыхнул порох, подложенный поляками в подстенную канаву. По одним известиям, его зажег своеручно Новодворский, бросив в яму, недалеко от входа канавы в Днепр, петарду; другие говорили, что осталось неизвестным, ктозажег его — поляки или московские люди*. Взорвало стены на тридцать локтей в длину и на двенадцать в ширину**. Пораженные неожиданным взрывом стены, русские пришли в панический страх, оставили стены и валы и метались в беспорядке. Они никак не думали, что с этой стороны можно было подложить мины и сделать взрыв. Вслед за тем Дорогостайский и Новодворский бросились во вновь сделанный пролом, но увидели, что через него нельзя пробраться за грудами разметанной стены и вала, и повернули на Княжеские ворота. Жолнеры разбили разметанные кучи земли и бревна, которые загораживали дорогу к воротам, пробили ворота и вломились в город. В это время сам главный предводитель Потоцкий, стоявший на западной стороне против того места, где прежде была проломана стена, бросился в глубокий ров; жолнеры его быстро перелезли этот ров, с великим трудом взлезли на высокий вал и, не встречая отпора, очутились в городе. Вдруг загорелась башня, стоявшая близ Княжеских ворот; в башне был порох; огонь скоро дошел до пороха: башню взорвало, и тотчас же загорелись близстоявшие дома. Пожар распространился по городу с чрезвычайною быстротою. Загорелись другие три башни из семи, стоявших по стене, примыкавшей к реке, на северной стороне крепости; с грохотом падали стропила и кровли. Дорогостайский приказывал тушить пожар, обещал награду, но это было невозможно. Русские сами зажигали дома, чтоб не доставалось имущество победителям. К тому же поднялся сильный ветер — пламя достигло до архиерейских палат; там были сложены и деньги, и имущество жителей и служилых и уездных людей; там было много узорочья, и золота, и одежд… и в погребе 150 пудов пороха. Толпы народа бежали в соборную церковь. Владыка смоленский Сергий во всем облачении стоял перед престолом и гласно молился за души погибших и готовых погибать. Тогда русские, видя, что все уже пропадает, зажгли пороховой склад под домом владыки. Владычние палаты с громом полетели на воздух; треснула и отвалилась одна стена в соборе; кое-какие поляки, гнавшиеся за русскими, были ранены, иные погибли; жолнеры ворвались в полуразрушенные стены собора; там, среди развалин и дыма, лежала, склонив головы, толпа народу, женщин и детей; над ними стоял в царских дверях в блестящем облачении владыка. Враги были поражены его видом; он был прекрасен, с белокурыми волосами, с окладистою бородой. Первая ярость прошла; поляки не стали более умерщвлять никого; но сами русские, предводимые священниками и монахами, бросались в огонь, решаясь лучше погибать, чем терпеть поругание и унижение от победителей. «Где Шеин?» — кричали поляки. Им указали на одну башню. Там заперся Шеин с женою, с сыном-дитятею, с товарищем своим, князем Горчаковым, и с несколькими дворянами. Толпа немцев бросилась на эту башню; русские побили их. Тогда сам Стефан Потоцкий приблизился к башне и звал Шеина на объяснение. Шеин показался наружу с сыном. Потоцкий уговаривал, чтоб он пощадил свою жизнь. Не столько сам Шеин, как другие, с ним бывшие, решились сдаться. Шеин сошел и отдал свое оружие; за ним то же сделали и другие.

______________________

Коберж., 403, — Pisma Zolk., 124, — Relaz., 5.

- Коберж., 407. — По другому известию — в длину на 10 саж., а в ширину на 4 саж. (Relaz.).

______________________

14 июня были представлены пленные торжествующему королю*. Вместе с тем Дорогостайский представлял королю отличившихся при взятии крепости. Кроме таких, которые беспрестанно досаждали королю требованием жалованья, были также служившие без жалованья, которые, в надежде получить староства и каштелянства, прибыли служить бесплатно для славы Речи Посполитой и распространения католической веры; между ними обратил тогда на себя внимание один мальтийский кавалер; когда его представили Сигизмунду, он сказал, что не хочет никаких наград, кроме королевской милости к ордену, к которому он принадлежит. Шеина приняли сурово, и ему, как преступнику, дали вопросные пункты. Преимущественно хотели узнать — с кем он был в умышлении, в сношениях, в совете. Шеин ничего не говорил Архиепископ Сергий и товарищ Шеина, Горчаков, как видно, выгораживали себя перед победителями и говорили, что они советовали ему сдаться; Шеин показал, что от Горчакова он ничего не слыхал, а Сергий хоть и сказал ему как-то раз, что уж не сдаться ли им, но на это не было обращено внимания, и после того архиепископ ничего не говорил подобного. На вопрос: что бы он делал, если бы отсиделся в Смоленске, Шеин отвечал: «Я всем сердцем был предан королевичу, а если бы король сына на царство не дал, то, так как земля без государя быть не может, поддался бы я тому, кто был бы царем на Москве». Между тем Сигизмунд не оценил прямоты его: допрос сопровождался пыткою. Поляки думали, что в Смоленске остались сокровища, и хотели от него дознаться, но ничего не добились. После пытки его отправили в Литву в оковах, разлучили с семьею; сына взял себе король, а жену и дочь — Сапега**. Впрочем, впоследствии судьба его улучшилась. Он сошелся с Новодворским, главным виновником взятия Смоленска: оба оценили друг друга и сделались друзьями.

______________________

Relaz..6 — Pisma Zotkiewsk., 125.

- Так сообщают русские известия. Никон, лет., VIII, 163, — Арцыбыш., Пов. о Росс, III. 290.

______________________

Несмотря на то, что город был весь поврежден взрывом, поляки, однако, нашли в нем значительные запасы съестного: овса, ржи, гусей, кур, павлинов, поросят и, к удивлению победителей, только одну корову для молока к столу архиепископа. Взято до 200 орудий, кроме потерпевших от взрыва. Это сохранилось в тех башнях, которые уцелели от взрыва; там найдено несколько пороху, а ядер было так много, что их, как говорят современники-поляки, достаточно было бы на несколько крепостей. Во время взрыва засыпало развалинами парня с девушкой так, что над ними образовалось просторное место и они могли дышать. На шестнадцатый день после того гайдуки, перебирая щебень с целью отыскать что-нибудь, услышали стоны и откопали их. Девушка испустила дыхание, как только ее коснулся свежий воздух и свет, а парень имел еще силы попросить водки и бани. Поляки привезли его в свой обоз, и он, как только отведал водки, тотчас умер*.

______________________

Коберж.,416. — Pisma Zolkiew., 126.

______________________

Так пал Смоленск, долгое время не поддававшийся воле короля; давнее желание короля исполнилось! До сих пор он давал себе предлог — честь его страдает оттого, что Смоленск не сдается; теперь честь его удовлетворилась. Оставалось кончить начатое. Некоторые сенаторы и военачальники советовали теперь не медлить и идти с войском прямо под Москву, освободить осажденных в стенах Кремля поляков, упрочить власть над Московским государством, приласкать бояр; можно, думали они, кротостью и раздачею жалованья склонить на свою сторону многих из тех, которые были против короля. Жалованье войску могло быть заплачено из царской казны, и войско было бы спокойно. Сенат и сейм не только не поставили бы ему в вину этого похода, а еще были бы довольны, что уплата войску производится не из народных сумм, а на счет чужого государства. Против этого возражали, что сейм соберется в сентябре и король должен находиться на сейме; если же он пойдет к московской столице, то принужден будет войти в продолжительную войну с московским полчищем, осадившим столицу, а платеж войску должно будет производить Польское государство, потому что не станет московской казны; произойдет задержка жалованья: войско начнет роптать; между тем сейм, собравшись без короля, не будет слишком довольствоваться тем, что Сигизмунд хочет завоевать чужую землю для своей фамилии. Представляли, что, прежде чем король решится на окончательное дело с Москвою, надобно испросить мнения Речи Посполитой. Договор, который заключил с Московским государством Жолкевский, еще не был подвергнут обсуждению и одобрению сейма, а это было необходимо в стране, где верховная власть истекала от воли народа. Король пристал к последнему мнению. Ему, между прочим, хотелось вступить победителем в свою столицу; его пленяло ожидание торжества и народного ликования. Тогда, надеялся он, сейм будет более расположен к его видам. Поправить дело в Москве, подвести осажденным живность и отбить москвитян от города можно, казалось, и без присутствия короля. Сигизмунд поручал это дело литовскому гетману Ходкевичу, стоявшему тогда в Ливонии. В Смоленске был оставлен воевода брацлавский Якуб Потоцкий; ему поручал король устроить все, что нужно для охранения и укрепления Смоленска и для приведения в покорность новозавоеванной земли.

VII
Торжество Польши и Рима. — Приведение пленного царя Василия в Варшаву. — Юрий Мнишек

Вся Польша торжествовала. Повсюду совершались празднества, молебствия, процессии, пирушки, всевозможнейшие увеселения. В Кракове три дня и три ночи с 30 июня не умолкала музыка… Выстрелы, потешныеогни, представления, изображавшие взятие Смоленска, апофеозы языческих божеств, поражающих Московское государство. Радость была чрезвычайная в Риме, когда дошла туда весть о побиении схизматиков — о событии, столь утешительном для католичества. 7 августа св. отец провозгласил отпущение грехов всем, которые посетят церковь Св. Станислава, патрона Польши, находившуюся в Кампидолио, подле самого иезуитского дома. Там целый деньотправлялось богослужение и воспевались хвалебные песни. В особенности красовались при этом иезуиты, и в присутствии их генерала Аквавивы поляк-иезуит Рахоцкий произнес высокопарную речь. Посреди множества потешных огней народ с любопытством смотрел, как выпущено было два изображения орла: один, белый, изображал верную Польшу; другой, черный, означал неверную Московию: белый пустил огонь на черного; черный треснул и рассыпался искрами. И народ восклицал на голоса иезуитов: «О, даруй, Боже, яснейшему королю польскому для блага христианской церкви уничтожить коварных врагов москвитян»*.

______________________

Narratio brevis Chlebowsk.

______________________

Со всем двором король приехал в Вильно. Здесь ему воздвигли триумфальные ворота; город, недавно, впрочем, пострадавший от пожара, был освещен потешными огнями. Там встретила его супруга — королева Констанция, — сын Владислав — нареченный московский царь; веселая музыка провожала его от триумфальной арки до дворца; толпа народа громкими криками восхваляла геройские подвиги своего короля.

Из Вильно Сигизмунд отправил в Москву Адама Жолкевского — известить бояр, что он должен быть на сейме и потому-то не может сам идти к Москве, а послал литовского гетмана Ходкевича; король обвинил послов Голицына и митрополита ростовского в измене под Смоленском и требовал, чтобы бояре от всех чинов Московского государства прислали других послов на сейм для совещания о добрых делах*.

______________________

Собр. г. гр., II, 571.

______________________

В Варшаве короля ожидало еще большее торжество. Сенат и сейм поздравляли его. Явился Жолкевский со всеми своими полковниками, ротмистрами. Королю устроили торжественный въезд. Воображению поляков рисовались древние торжества римских полководцев. Подобно Павлу Эмилию, Жолкевский вез с собою пленного царя. Сослуживцы Жолкевского выказали весь блеск своих одежд и вооружений, все достоинство и убранство своих боевых коней. Сам коронный гетман ехал в открытой, богато убранной коляске, которую везли шесть белых турецких лошадей. Непосредственно за ним везли Шуйского в королевской карете: она была открыта, чтобы все могли видеть знатных пленников. Бывший царь сидел посреди двоих братьев; на нем был длинный белый, вышитый золотом кафтан, на голове гор-латная шапка из черной лисицы. Поляки с любопытством присматривались к его сухощавому лицу, окаймленному маленькою кругловатою бородою, и ловили мрачные, суровые взгляды в его красноватых больных глазах. За ним везли пленного Шеина со смольнянами, а потом Голицына и Филарета со свитою. За пленниками пехота и гетманские козаки оканчивали поезд. Это было 29 октября. Пленных повезли чрез краковское предместье в замок. Там, в Сенаторской избе, где собран был весь двор, весь сенат, паны Речи Посполитой, сидел на троне король Сигизмунд с королевой, а близ них была вся королевская семья его. Ввели туда пленных. Впереди поставили московского царя с братьями. Василий с беспокойством оглядывался во все стороны и повсюду встречал взоры сострадания и участия. Поляки с чувством величия торжествующей нации смотрели на него дружелюбно. Но в ряду сенаторов Речи Посполитой глаза Василия сошлись с грозными глазами Юрия Мнишка. Жолкевский выступил перед троном и во всеуслышание с жаром говорил речь. Сначала он восхвалял добродетели, доблести и всякие достоинства Сигизмунда; прославлял его подвиг завоевания Смоленска; потом, перешедши к завоеванию Москвы, немного повернулся, указал на пленного царя и сказал: «Вот он, великий царь московский, наследник московских царей, которые столько времени своим могуществом были страшными и грозными Короне Польской и королям ее, турецкому императору и всем соседним государствам. Вот брат его, Димитрий, предводительствовавший шестидесятитысячным войском, мужественным, крепким и сильным. Недавно еще они повелевали царствами, княжествами, областями, множеством подданных, городами, замками, неисчислимыми сокровищами и доходами, и по воле и благословению Господа Бога, дарованному вашему величеству, мужеством и доблестью нашего войска, ныне они стоят здесь жалкими пленниками, всего лишенные, обнищалые, поверженные к стопам вашего величества, и, падая на землю, молят пощады и милосердия». При этих словах гетмана низложенный царь, держа в одной руке шапку, поклонился, прикоснулся пальцами другой руки до земли и потом поднес их к губам; Димитрий поклонился до земли головою один раз; Иван Шуйский, по обычаю московских холопей, отвесил три земных поклона; Иван при этом плакал. Гетман продолжал свою речь и сказал: «Ваше величество! Примите их не как пленных; я умоляю за них ваше величество; окажите им свое милосердие и милость; помните, что счастье непостоянно, и никто из монархов не может быть назван счастливым, прежде чем не окончит своего земного поприща». Речь его была украшена всем блеском риторики; при этом гетман не упустил случая вспомнить о разных римских героях. По окончании речи пленники один за другим, начиная с царя Василия, были допущены к руке королевской. Потом канцлер от лица короля говорил во всеуслышание благодарственную речь. «Чего (прибавил он в этой речи) прежние наши короли не могли надеяться, о чем не смели советовать мужественные полководцы, чего не думали рачительные сенаторы дождаться, то совершила смелость вашего величества и мужество его милости пана гетмана польскою рукою».

За канцлером встал маршал Посольской избы и изъявил от имени всей Речи Посполитой признательность гетману и всему войску, которое участвовало в московской войне и доставило своими победами великую славу и честь всей польской нации.

Когда окончилась эта речь, встал с своего места Мнишек и громогласно потребовал правосудия. Он вспоминал о коварном убийстве Димитрия, царя коронованного и всеми признанного; об оскорблении своей дочери царицы Марины; припоминал, как он сам терпел от Шуйского поругания, неволю, заточение, как он его ограбил, морил голодом и нищетою; доказывал притом, что Шуйский, будучи царем, наносил тяжелые оскорбления королю и всей Речи Посполитой, изменнически перебил гостей, приехавших на свадьбу, задержал послов в противность всем правам. Но не те были уже времена, чтобы Мнишек мог возбудить всеобщее сочувствие. Поведение Марины, которая в то время стояла во враждебном положении к королю и Речи Посполитой, не могло располагать никого к участию в том, что соединялось с делом самозванцев. На Мнишка смотрели как на честолюбца, который не разбирал средств к возвышению семьи своей. Никто не верил в его Димитриев, никто не верил в невинность Мнишка в этих делах. Мало было таких, которые находили бы справедливым мстить пленному царю за Мнишков; напротив, большинство наклонялось к несчастному узнику. Мнишек проговорил свои обвинения. Василий стоял молча. Но и все собрание панов Речи Посполитой молчало, и этим безмолвием все показали, что не хотят в угоду Мнишку огорчать и без того горькую судьбу низложенного царя. Король отпустил от себя пленников милостиво. Царя с братьями отправили в Гостынский замок, недалеко от Варшавы, и там назначили им пребывание под стражею. Впрочем, их содержали нескудно, как видно из описи вещей и одежд, после Василия оставшихся, большею частью подаренных Сигизмундом*. Неволя и тоска свели царя через год в могилу. В том же замке скончались после него Димитрий, брат его и жена Димитрия, подозреваемая в отравлении Скопина. Много лет спустя костям невольников суждено было перейти в родную землю.

______________________

А. И., II, 405.

______________________

Мнишек еще до представления пленного царя выдержал нападение. Кто-то из важных панов подал жалобу на сендомирского воеводу и требовал предать его суду сената за проступки, которыми он наложил пятно на Речь Посполитую. Ему поставлено было несколько обвинительных пунктов: из них, кроме утайки королевских доходов с Самборской экономии, все относились до поведения воеводы в московском деле. «Зачем, — гласили эти пункты, — пан воевода признал царем обманщика Отрепьева, проводил его на царство; обманщик впоследствии, как было доказано, злоумышлял на короля, сносился с его врагами, хотел овладеть Короною Польскою, пользуясь начавшимися в Польше смутами, а Мнишек повез ему дочь, конечно в надежде, что он достигнет польской короны. Мнишек был в соумышлении с своим зятем: это видно из того, что Мнишек дружился с врагами короля и принимал к себе в дом Стадницкого. Сверх того, Мнишек, возвращаясь из плена, пристал ко второму обманщику, признал его истинным Димитрием, оставил у него дочь, а сам приехал в отечество и тут действовал на сеймиках во вред королю». Мнишек говорил пред сенатом оправдательный ответ: прежде всего он оскорбился, что его бывшего зятя без церемонии называли Отрепьевым с голоса москвитян, уверял, что зять его был не Отрепьев, а истинный Димитрий. «Ваше величество (сказал Мнишек) и многие паны сенаторы и жители Короны Польской признавали его, как и я, Димитрием. И акты послов ваших, и письма вашего величества о том свидетельствуют. Чем же я виноват? Я проводил на царство не обманщика, а истинного Димитрия; и Москва его признала, и города ему сдавались, его посадили на трон и короновали. Впрочем, я о нем вначале объявлял покойному гетману; ему хотя это и не понравилось, но он мне не запретил решительно помогать Димитрию». Легко было Мнишку ссылаться на умершего Замойского. Обвинение в соумышлениях с Димитрием во вред своему королю он отрицал, ссылался на неимение доказательств на то: «Ни о чем подобном я не говорил с своим зятем, да и некогда было, и все сношения мои с ним клонились к пользе Речи Посполитой: на это указывают его письма и привилегии. Да, я принимал Стадницкого, но что же? Это был долг гостеприимства и родства; а пусть покажут письма, которые я писал к нему. Я приводил его к покорности». Что касалось до второго самозванца, Мнишек уверял, что его, Мнишка, насильно затащили в тушинский табор поляки. «Мы кричали, — говорил он, — для чего нас останавливаете, зачем заворачиваете? А они не слушали, и пан Сапега не мог нас оборонить, хоть и хотел. Потом я думал уехать в Дубровну, но москвитяне-приставы так говорили пану радомскому (Олесницкому): „Жаль вас нам: человек, который называется теперь Димитрием, не прежний; но вы сделайте так, как они хотят. Мы приведем это дело к тому, чтобы король или королевич сделался нашим государем“. И они ушли в Москву, предпринимая уничтожить тамошнего; не знаю, толковали ли они о том в Москве; только пан радомский доверил дело некоторым надежным особам, но потом, видя непостоянство, уехал; его, догнавши, убили бы, если б знали, что он вашему величеству эти дела порицал. Меня потом пригласили на разговор. Я выехал с позволения князя Рожинского. Они спрашивали: тот ли это Димитрий, что прежде был? Я отвечал по правде — не тот. Они на это сказали: „Смотрите, чтоб вам самим не пропасть“. Мнишек и в этом обстоятельстве сослался на мертвого — на убитого в Москве князя Андрея Голицына, но прибавил, что, вероятно, это известно и тому Голицыну, который находится теперь в плену. „Я, — продолжал Мнишек, — уезжая из табора, хотел взять с собою и дочь свою, но фальшивый Димитрий соображал верный успех, и себе, а не мне хотел угодить, ибо уже города начали сдаваться. Супружество было не невольное. Я говорил своей дочери: этот человек не удержится; да хоть бы какие сокровища ты имела и царицею московскою стала — лучше тебе выпросить у короля и у Речи Посполитой какой-нибудь уголок; что же делать, когда неугодно было ее милости стараться об этом! А что писал я к дочери, так разве отец не мог писать к дочери и к тому, который звал меня отцом, а я его — сыном? Пусть покажут мои письма: в них видна моя верность и непорочность!“ Так отделывался, так изворачивался тогда Мнишек, и не только остался без преследования, но еще сам возвысил голос против короля. Он еще разыгрывал роль охранителя шляхетской свободы против тех сенаторов, которые слишком превозносили подвиги короля, и заявил, что, если б король приобретал новые провинции для Польского королевства, и тогда нельзя ободрить его, коль скоро он действовал без согласия сейма, потому что такие поступки ведут к абсолютному господству. Подобные фразы в устах человека, которого поступки возбуждали уже презрение честных людей, побудили подканцлера Криского воскликнуть: „Матерь Божия, на каких низких условиях хотят держать короля! Какое тут абсолютное господство? В кармане оно у кого-нибудь было! Узнать следовало бы получше об Отрепьеве, что об его титуле был спор! Вишь ты: польскому шляхтичу можно назвать обманщика царем, приголубить его в своем доме и своими средствами проводить на царство, а королю нельзя оборонять своими средствами границ Речи Посполитой!“

Вообще, на последовавшем затем сейме не оправдывали принципа, чтобы король мог вести войну без согласия государственных чинов, но извиняли короля Сигизмунда во внимание к его успехам. Сторонники его оправдывали его тем, что он, вступая на престол, дал присягу — распространять пределы королевства. В пропозиции, посланной перед сеймом на поветовые сеймики, а также и в речи, которою, по обычаю, открывал сейм от имени короля канцлер, король объявил польской нации, что отнюдь не хочет приобретать Московского государства ни для себя, ни для своего потомства, а желает его присоединить к Польской Короне. Это очень понравилось полякам. Со стороны короля представлялась необходимость окончить войну, воспользоваться случаем и покорить „грубый московский народ, который, иначе, может быть очень опасен для Речи Посполитой, если усилится“. „Давно ли, — было замечено, — обманщик Гришка Отрепьев замышлял овладеть Короною Польскою? Живы те, которые знают о его проделках: вот и Димитрий Шуйский говорит, как он хотел воспользоваться несчастным смятением у нас и собирался двинуть сорок тысяч к Смоленску. Пусть спросят его те, которые тогда приглашали Отрепьева на польский престол. Даже и второй обманщик — и тот мечтал о польской короне, надеясь овладеть прежде московскими сокровищами“. Поставлен был вопрос: что делать с послами и продолжать ли начатые переговоры о воцарении Владислава? Тогда подканцлер Криский, всегда говоривший согласно с королем, сказал: „С кем вести переговоры? От кого эти послы? Какие тут переговоры, когда и столица и государство Московское у нас в руках? Должны они принять такое правление, какое даст им победитель. Рабский дух только страхом может обуздываться. Куда хочешь поведи москвитина, — он переменит страну, а души своей не изменит! В рабстве он родился, к рабству привык. Оружием следует кончать с ним дела, как начали. Нельзя отдавать королевича на растерзание. Этот народ со времен царя Ивана своих государей отравлял и убивал. Если мы станем с ним толковать, то он подумает, что мы его боимся“. И все согласились, что следует кончить войну; но когда дошло дело до поборов, которыми должны покрыться издержки войны, то сейм назначил очень мало. Положили: заплатить сто тысяч злотых тем, которые воротились из похода, а войску, которое оставалось в Московской земле, представляли уплату из тамошних доходов. Тогда думали и говорили, что Московская земля уже покорена, москвитяне бессильны и не нужно больших издержек со стороны Речи Посполитой, чтобы привести в повиновение какие-нибудь ничтожные остатки непокорных. На все это достанет тамошних средств. О посылке Владислава не могло быть более речей. Поляки считали Московское государство уже принадлежащим Польше и вековой спор с Русью поконченным*.

______________________

Дела сейма 1612 года в рукописях библиотеки Красинских.

______________________

VIII
Взятие Новгорода шведами

Тем временем Север русского мира подпал под иное, чужое владычество. После свержения Василия и признания Владислава Швеция неминуемо должна была из союзницы сделаться враждебною Московскому государству. Кровная вражда шведского короля Карла к Сигизмунду, который оспаривал у него право на престол, — вражда, соединенная с религиозною рознью, не могла терпеть усиления соперника. Политика Швеции, в видах самосохранения, должна была противодействовать возрастанию соседней Польши. Притом же, для шведов, естественно, была заманчива возможность воспользоваться печальным состоянием соседнего государства, чтобы отхватить от него что-нибудь для себя, когда многое уже из него достается в добычу другим. Как только услышал Делагарди о выборе Владислава, тотчас из Торжка, где остановился после клушинского дела, написал Боярской думе такое дружеское замечание: „Вы берете государя слишком молодого в такое смутное время, когда нужна сильная власть, чтобы водворить порядок. Поляки во всем разнятся от русских и не любят вас; известна их наглость, высокомерие. Они воспользуются положением Московии, измученной мятежами, обессиленной поражениями, утомленной войнами, раздираемой самозванцами; под предлогом установления спокойствия подчинят вас своему королю и себе, а Владислав, данный вам по милости поляков, будет их подручником, как воевода волошский“. Мало проку надеясь от этого замечания, Делагарди двинулся из Торжка к границам, чтобы поскорее захватить Корелу, уступленную по Выборгскому трактату. Король Карл, с согласия шведского сейма, хотел, чтобы Делагарди шел с войском в средине Московской земли и во что бы то ни стало препятствовал воцарению польского королевича. Но Делагарди отсоветовал и рассчитал, что лучше захватить поскорее северные области, чтобы, когда Владислав сделается царем, Швеция уже овладела частью Русской земли и получила в ней опору для себя. Таким образом, Делагарди оставался в Выборге и послал отряды для взятия Иван-города, Ладоги, Орешка и Корелы. Осада Иван-города пошла неудачно. Наемное войско, состоявшее из иноземцев — французов и шотландцев, взбунтовалось, ограбило кассу, находившуюся в руках шведов, и разошлось, так что шведы должны были обращаться с ним как с неприятелем. Не удалось шведам овладеть и Ладогою. Пьер де ля Валль захватил было крепкий город, обведенный водою, но остался там небольшим гарнизоном. Пошел на отбой Ладоги с новгородцами Иван Салтыков, не допустил подвоза к ней припасов, а потом голодом принудил сдаться. 8 января 1611 года де ля Валль оставил Ладогу, выговорив себе условие свободного выхода с своим гарнизоном и со всем имуществом. Орешек отбивался от шведов упорно. Они над ним употребляли огромные усилия, думали разбить его стены машинами и ядрами и, наконец, должны были отступить. Корела, осаждаемая Лаврентием Андрю, держалась всю зиму до марта, наконец предложила переговорить с выборгским комендантом Арвидом Вильдманом о сдаче. Шведы думали, что корельцы сдаются оттого, что дошли до крайности, и предложили тяжелые условия: оставляли жителям только жизнь и соглашались выпустить их с тем, чтобы они покинули свое имущество. Корельцы отвечали, что еще не дошли до последней беды, как себе воображают шведы; у них еще есть тысяча бочек хлебного зерна, изобильно сала; они готовы защищаться до последнего: если терять последние животы, то лучше уж потерять и жизнь; они сами взорвут свой город и погибнут все. „Вот видите, — говорили корельцы, — ивангородцы отдавались вашим так же, как мы теперь; ваши не согласились и не взяли Иван-города“. Шведы рассудили, что в Кореле есть несколько шведов-пленников, в том числе двое братьев Бойе, знатного рода, взятые под Иван-городом; для спасения своих они согласились на более мягкие условия, оставляли корельцам имущества и требовали в свою пользу имущества умерших. Нельзя было более упрямиться корельцам: из трех тысяч человек, бывших в городе, у них осталась только какая-нибудь сотня; прочие погибли от войны и от скорбута, свирепствовавшего в городе. Корела сдалась.

По взятии Корелы Делагарди написал к королю, что теперь идет на Новгород, и собирал войско. Наступала весенняя распутица; за нею должен был последовать разлив Волхова, который в это время мешает подступить к городу. Поэтому Делагарди должен был двигаться с войском медленно и вперед послал в Новгород с мирными предложениями капитана Коброна*.

______________________

Videk., 191—193; 205—209; 216—221.

______________________

Новгород тогда был сильно вооружен против польской власти, и новгородцы пристали к ляпуновскому ополчению. Освободитель Ладоги Салтыков, видя, что в Новгороде заговор против польской партии, хотел было уйти в Москву; новгородцы его поймали и посадили в тюрьму. Через несколько времени, когда ненависть к полякам, возбужденная вестями о сожжении Москвы, о насильствах сапежинцев, о несправедливостях Сигизмунда, дошла до высших пределов, его вывели из тюрьмы, пытали и приговорили к смерти. Молодой Салтыков хотел спасти жизнь уверениями, что будет служить делу Русской земли. „Пусть, — говорил он, — мой отец придет с литовскими людьми, — так и против отца я пойду биться с вами!“ Ему не поверили; его посадили на кол*.

______________________

Никон, лет., 161—162.

______________________

Вместо него прибыли воеводы Бутурлин и Одоевский. Первый был заклятый ненавистник поляков и их власти. К ним обратился капитан Коброн; он от имени Делагарди предложил только дружбу и размен пленных. Новгород отпустил шведского посланца в сопровождении двух знатных русских, которые обещали выпустить всех шведских пленников, сидевших в Новгороде и в Орешке, согласились прекратить всякие неприятельские действия и заключить окончательный мир до избрания нового государя всею землею. Делагарди подал им письмо, присланное к нему королем его. В нем король дружелюбным тоном уговаривал новгородцев не отдаваться полякам, которые думают ввести иезуитов в Россию и действуют заодно с испанцами, а последние хотят послать несколько тысяч своего войска в гавань Св. Николая. Делагарди собственно от себя просил только скорейшего выпуска пленных и, кроме того, уплаты жалованья войску по Выборгскому договору со Скопиным. Между тем он послал к Орешку, приказывал вести скорее к Ладоге шведские суда, державшие в блокаде Орешек. Было соображение — оставить этот город, потому что есть возможность захватить главный город края.

Проходил апрель. Волхов разлился. Делагарди все ближе и ближе подвигался к Новгороду, расположился станом верст за сто двадцать от Новгорода, на берегу Волхова, продолжал дружеские сношения и уверял в своем расположении к русским, скрывая от них свои намерения покорить Новгород с его землею; уже у него была составлена и карта берегов и окрестностей Ладожского озера: он отослал ее к королю с замечаниями о важности разных пунктов.

В конце апреля прибыли из Новгорода к шведскому военачальнику посланцы, принесли письмо от воевод Бутурлина и Одоевского и, вместе, запись в постоянной выплате денег. Они просили, чтоб Делагарди отошел от новгородских пределов, обратился бы против поляков и помогал бы русским очищать их землю по-прежнему от этих врагов.

„Я, — отвечал Делагарди, — больше всего желаю идти против наших общих врагов, но должен обождать, пока придет ко мне королевское повеление“.

Обмен пленных был сделан. Новгородцы выпустили содержавшихся в своем городе и послали приказание то же сделать и в Орешке; а Делагарди выпустил на свободу русских, содержавшихся в Выборге.

Наступил май. Волхов стал входить в берега. Делагарди двинулся далее, но медленно, потому что к нему подходили свежие силы. 2 июня он прибыл к Хутыню; там стал он лагерем. К нему выехал воевода Бутурлин и просил назначить переговоры. Они состоялись 4 июня. Со стороны русских был сам Бутурлин, выехавший в сопровождении нескольких князей, воевод и старост от концов новгородских.

„Мы уполномочены, — сказал Бутурлин, — от всего Московского государства заключить дружественный союз с главным начальником шведского войска Яковом Понтусовичем Делагарди. Мы просим и молим прекратить всякие ссоры и нелюбовь, какая была до сих пор между шведами и русскими, отложить конечное рассуждение до того времени, когда выберется всею землею новый государь, а Яков Понтусович Делагарди пусть поможет нам освободить Москву от поляков, которые ее заняли. Надеемся, что и король Карл того желает, особенно когда польский король, взявши Смоленск, пойдет всеми силами на город Москву“.

„Желание это исполнится, — отвечал Делагарди, — если новгородцы примут на себя часть уплаты жалованья войску и заложат Швеции пограничные города. С каким кровопролитием, с какою тратою казны освобождена ваша столица от обманщика, а еще до сих пор не выплачено жалованье за такие утомительные труды! Корелу должны были бы отдать по Выборгскому договору, а мы ее взяли осадою и войною, потратили казну, кров, труды — надобно же вознаграждение за взятый город, который следовало получить без войны“.

Русские сказали: „Мы все это запечатлеем в памяти, и все будет вознаграждено, когда воцарится новый государь. Мы за прежние ваши услуги благодарим от всей Московской земли“. „Мы просим, — прибавил Бутурлин, — указать нам, какие именно города вы желаете получить?“

Делагарди дал ему два письма от короля: одно к новгородцам, другое к московским боярам и жителям. Не читая письма, Бутурлин с таинственным видом сказал Делагарди:

„Есть у меня передать тебе тайну, Яков, от Великого Новгорода“.

Делагарди увел в сторону Бутурлина, и Бутурлин сказал ему:

„Великий Новгород желает иметь государем которого-нибудь сына его шведского величества. Мы не сомневаемся, что Москва на то согласится, если нам только будет предоставлена свобода нашей православной греческой веры. Мы уже научились из примера царя Василия, что значит выбирать царей из своих; только зависть боярская от этого!“

„Я напишу об этом королю и надеюсь, что он согласится“, — сказал Делагарди.

Тем временем письмо короля было прочитано новгородцами в городе. На третий день после первых переговоров сошлись на другие.

„Из письма его величества, — сказали русские, — мы увидели имена городов, которых вы желаете, именно: Орешка, Ладоги, Ямы, Копорья, Иван-города и Гдова. Это показалось всем нам тяжело, и можем сказать, что это будет нам не помощь, а разорение; мы уповаем, что король согласится на уступки посходнее для нас, когда все это еще не находится в его власти“.

„Не удивляйтесь, добрые москвитяне, — сказал им Делагарди, — что король пожелал этих городов от вас, когда многие из них уже и без того обещаны бывшим вашим государем Василием Шуйским. Сверх того, чины Московского государства дали нам сами свободу выбирать по нашему желанию. Король наш вовсе не жаден; по вашему желанию он послал свое войско через моря и земли, содержал его на свой счет; оно перенесло столько битв, завоевало столько городов, столько бед приняло от болезней и мятежей, терпело столько от вашей вины; и теперь мы готовы идти в отдаленные страны, лишь бы довести дело до славного конца. Нет тут ничего необыкновенного и странного; некоторые из этих городов были строены королем шведским Ладулеем, находились в шведской власти некогда и были еще потом отняты на войне королем шведским Иоанном у царя вашего Василия Васильевича. Совершенно справедливо, если наш дружелюбный вам король потребовал их себе за то, что освободит вашу землю от хищных врагов, которые ее завоевали оружием и овладели ею. До сих пор вы не исполнили ничего по договору с нами: не обошлось без вероломства! Если вы хотите с нами по правде, а не по хитрости поступать, то отдайте эти города в знак вашей верности: король поступает с вами по сущей справедливости и не требует от вас ничего выше ваших сил, больше того, что может снести целость обоих государств. Этим вы дадите бессмертную славу королю, и обоим народам будет от того большая выгода, если Швеция с Московиею соединится в один дружеский союз; в одной будет управлять отец, в другой сын, и когда таким святым союзом соединятся два государства — никакой враг нам не страшен; чего будет недоставать им для величайшего могущества?!“

Русские сказали: „Если суждено Московскому государству терпеть разорение и насильства от поляков и в последней мере им же отдаться, так нам не остается другого спасения, как отдаться в защиту шведскому королю, потому что мы узнали его доброту: он помощь нам оказал“.

„В знак вашего постоянства и правды ваших слов отдайте нам теперь два города на двух концах Ладожского озера, Ладогу и Орешек, — сказал Делагарди. — Тогда вам будет помощь от шведского короля“.

„Мы поговорим об этом с своими братьями в Москве, — отвечали новгородцы, — дайте нам четырнадцать дней срока, а мы будем стараться, чтобы они скорее назначили отдать эти города, и мы, с своей стороны, пошлем послов в Москву“.

Делагарди согласился. Между тем условлено было, чтобы по Волхову невозбранно ходили суда с запасами для шведского войска, чтобы позволено было новгородцам и жителям новгородских сел продавать шведам средства к содержанию.

Так проходило время. Делагарди ожидал возвращения посла своего из московского лагеря, а своего товарища, Эдуарда Горна, из Выборга — с боевыми запасами. У Делагарди не было еще достаточно стенобитных орудий и огненных снарядов, он ожидал их от Горна; он рассчитывал, что так ли, иначе ли, а придется побудить русских страхом к скорейшему соглашению. В Новгороде, однако, не все, как Бутурлин, были расположены отдаться шведам. Другие не хотели добровольно признавать иноземца, кто бы он ни был. Товарищ Бутурлина, Одоевский, был против дружбы со шведами и видел с их стороны одно коварство. Стрельцы изъявили охоту лучше биться со шведами, чем кланяться им. Столкновения с ними русских начались прежде, чем получено было решительное посольство от Ляпунова. Какой-то крестьянин явился в шведский лагерь посланцем от новгородцев, жаловался, что шведы против договора захватили принадлежащие Московскому государству земли и города, и просил удалиться от окрестностей Новгорода. „Это значит, — говорили тогда шведы, — что русские хотят с нами войны и пренебрегают нашею дружбою и союзом“. Они приписывали эту выходку счастливому для русских обороту обстоятельств. До них доходили известия, что поляки стеснены в Кремле и Китай-городе и пропадают от голода. „Русские (как делали свои догадки шведы) готовы признать нашу власть, когда им угрожают поляки, а как только они понадеются избавиться от поляков, то будут стараться и от нас отделаться…“ Новгородцы стали поступать с пришельцами по-неприятельски: шведы пасли лошадей — на них нападали и прогоняли их, жалуясь, что они травят поля; некоторые из них были схвачены и убиты, а других увели в город. Когда подходили шведы к городу, по ним стреляли со стен.

Посланники от Ляпунова воротились и привезли ответ, по-видимому удовлетворительный. Бояре соглашались избрать сына шведского короля на престол Московского государства и отдать в залог города Ладогу и Орешек; предоставляли подробнейшие условия воеводе Бутурлину, но умоляли шведов поспешить на помощь под Москву, пока Сапега еще не воротился и не привез осажденным полякам продовольствия. В письме к Бутурлину, которое впоследствии нашли шведы, Ляпунов сообщал, что главные бояре в войске, стоявшем под Москвою, действительно собирали думу, где порешили: избирать в цари сына короля Карла IX. Соглашались на сдачу Ладоги и Орешка, с тем, однако, чтобы содержание для шведского гарнизона собирали самирусские, а не шведы. Ляпунов предупредил Бутурлина с товарищи ни в каком случае не отдавать Кольского острога и крепостей на Севере, чтобы оставить свободными торговые пути по Северному морю.

Бутурлин сообщил шведскому военачальнику, что Ляпунов не велит отдавать шведам Орешка с округом иначе как только с тем, чтоб гарнизон в нем состоял наполовину из шведов и из русских и чтобы Делагарди немедленно двинулся в Московскую землю против поляков. Делагарди отвечал: „Дайте заложников и введите сто человек моих солдат в Орешек; тогда я пойду, и когда я дойду до Торжка, до границы между новгородскими и московскими землями, тогда вы должны вывести своих людей из Орешка и совсем передать его нашим людям, а мне заплатить 1500 рублей вперед“. „У нас нет столько денег в наличности, — отвечали новгородцы, — а в город не пустим шведов больше двадцати человек“. Делагарди рассердился.

По единогласному сказанию и шведских, и русских современных известий, Бутурлин хотел не только признать шведского королевича кандидатом на русский престол, но и отдать Новгород в руки шведов, надеясь, что шведы после того пойдут далее на помощь Московскому государству. Он обещал подробнее об этом изложить в посольстве, которое готовились снарядить к королю Карлу IX. Но с Одоевским нельзя было ему сойтись. Одоевский упорно твердил, что все равно — поляки или шведы — одинакие враги Русской земли. Шведский современник Видекинд говорит, что Бутурлин стал тогда переговариваться с Делагарди тайком от своего товарища и сказал шведскому военачальнику так: „Надобно вам отойти хоть несколько верст по ямской и по копорьинской дороге и показать вид, будто вы идете затем, чтобы эти мятежные города покорить Московскому государству; тогда народ успокоится и большую часть его можно будет послать на помощь под Москву Ляпунову, а вы воротитесь. В городе тогда людей будет меньше, и я вам сдам тогда Новгород“. Предложение Бутурлина не прельстило Делагарди; напротив, он заподозрил [не]искренность советчика. В совете начальных шведских людей рассуждали об этом так: „Как можно верить дружелюбию предателя! Вернее брать город силою, чем полагаться на измену. Прежде чем русские не исполнят требований и не заплатят жалованья, у нас с ними не может быть взаимной дружбы и союза“. Войско, услышавши, что русские хотят спровадить шведов к Яму и Копорью, подняло ропот и кричало, что если так, то лучше пусть начальники откроют битву. Вспоминали, как новгородцы убивали шведов, которые пасли лошадей; вопили, что пролитая кровь товарищей требует возмездия. Было решено — не поддаваться увещаниям русских, не ходить никуда от Новгорода, а прежде всего взять самый Новгород.

8 июля Делагарди перешел через Волхов на Софийскую сторону, стал под Колмовским монастырем и отправил Рехенберга с отрядом на лодках по Волхову, на юго-восточную часть Торговой стороны, чтобы сделать оттуда нападение на город, окопанный с этой стороны валом. Новгородцы, как только увидали, что на город направляются шведы, зажгли посады и монастыри сперва на Торговой стороне, потом на Софийской; жители перебрались из них в осаду в город. Это было сделано для того, чтобы не допустить иноземцев расположиться близко к городу, в жилищах. С Волховца начали стрелять по Торговой стороне. Делагарди повел приступ на Софийскую от Колмовского монастыря. Спешил к нему Даниил Свезен с стенобитными орудиями. Поплер и Коброн заходили с правой стороны копорьинской дороги; к ним присоединился с тысячью конницы и пехоты Эдуард Горн. Бой был сильный. Одни из новгородцев выскакивали на поле за вал и там бились со шведами; другие стояли на валах и стреляли в неприятеля из пушек и ружей. Женщины и дети вопили, бегая по Новгороду. В этот день новгородцы отбили приступ.

На другой день митрополит Исидор совершил крестный ход к церкви Знамения; взяли оттуда чудотворную Знаменскую икону, некогда заступницу древнего Великого Новгорода, понесли ее по забралу. Целый день до вечера молился народ, в виду неприятеля, о спасении Новгорода. После того шведы не начинали приступа и стояли тихо под городом семь дней. Бутурлин продолжал сноситься с Делагарди, думал быть большим политиком, но играл жалчайшую роль. Русские подозревали его в предательстве; Делагарди не доверял ему. В сущности, Бутурлин действовал сообразно с волею Ляпунова. Ляпунов- сильно ухватился за мысль об избрании королевича Филиппа и вслед за письмом своим к Бутурлину отправил в Новгород послов князя Ивана Федоровича Троекурова, Бориса Степановича Собакина и дьяка Сыдавного-Васильева* с изъявлением согласия иметь Филиппа царем, лишь бы он принял греческую веру и лишь бы это избрание совершилось с честью для Русской земли. Ляпунов только по-прежнему условием ставил, чтоб Делагарди немедленно шел с войском на помощь к русским**.

______________________

Никоновск. лет., VIII, 165.

- Собр. гос. гр., II. 552.

______________________

Заруцкий и его козацкая партия были сильно против этого; Заруцкий видел в этом препятствие своим замыслам — возвести на престол сына Марины, и это, быть может, ускорило трагический конец Ляпунова; но тогда еще могуч был Ляпунов и повелевал силами, изображавшими Русскую землю под разоренною Москвою. Бутурлин, видя, что там, где тогда было средоточие власти, хотят дружбы со шведами, сам старался дружелюбно уладить споры с Делагарди и отправил присланных от Ляпунова с согласием избрать шведского королевича к нему самому. Но Делагарди не прельщался обещаниями, не склонялся ни на какие просьбы и требовал сдачи Новгорода. 15 июня Бутурлин послал к шведскому военачальнику сказать, чтоб он уходил от города, иначе придут войска и прогонят его. „Бутурлин меня обманывает, Бутурлин смеет мне угрожать! Пусть же он знает, что я непременно буду в Новгороде“. Так сказал Делагарди присланному дьяку Голенищеву.

Семь дней молчания после неудачного приступа возгордили новгородцев. Они считали себя победителями и на радостях пьянствовали. „Не бойтесь, братцы, немецких нашествий! — кричали по новгородским улицам гуляки-забияки. — Не взять им нашего города; у нас много людей!“ В упоении от собственной силы они взбегали на валы и с хвастливым видом отпуска: ли шведскому войску насмешки, приправленные бесстыдною бранью по домашнему обычаю. Люди степенные не одобряли таких выходок, напротив, наложили на себя пост и надеялись на чудотворную икону Знаменской Богородицы. Делагарди нарочно не велел задирать русских и вступать с ними в перебранки и пересмешки, чтобы они сделались еще самонадеяннее и оплошнее. Он замышлял внезапное нападение.

Попался к нему в плен Иванко Шваль, русский родом, человек Ивана Лутохина, который рассудил, что это приключение ему в пользу. Он знал входы и выходы в новгородских стенах и вызвался провести ночью шведов в город. Выбрана была ночь с 16 на 17 июля. Стража на валах была очень плоха и ни за чем не следила. Шваль провел иноземцев в город через Чудинцовы ворота. Потом шведы петардами пробили соседние с Чудинцовы — ми Прусские ворота, туда посыпали шведские солдаты и начали убивать жителей. Воевода Бутурлин, который перед тем ограбил с ратными людьми лавки с товарами и богатые дворы на Торговой стороне (вероятно, на жалованье войску), убежал из города к Бронницам, не успевши захватить ни своего, ни награбленного. Всполошенный народ бегал туда и сюда с плачем и криком. Многие, не понимая, что случилось и чего кричат другие, бежали из города, сами не зная куда; иные таким образом в беспамятстве попадали в воду. Явление шведов было тем неожиданнее и поразительнее, что оно произошло на таких местах городских укреплений, которые считались особенно неприступными. Небольшая толпа молодцов стала было давать отпор; тут были, стрелецкий голова Василий Голютин, дьяк Анфиноген Голенищев, Василий Орлов да козачий атаман Тимофей Шаров с сорока козаками. „Сдайтесь! вам ничего не будет“, — кричали им шведы. „Не сдадимся, умрем за православную веру“, — кричали молодцы. Все погибли в сече. Не уступил им в мужестве софийский протопоп Аммос: заперся он во дворе у себя с ближними своими и стал отстреливаться с забора против иноземцев. Делагарди приказал не делать убийств; шведы кричали ему, чтобы он не бился и сдался, но протопоп Аммос решился лучше умереть за веру и продолжал с своими советниками стрелять на чужеземцев. Он был за что-то в запрещении у митрополита. Отстреливаясь от шведов, увидел он на стене Детинца митрополита Исидора: владыка пел молебен с софийским причтом; Аммос, находясь под запрещением, не мог быть вместе с ним на молитве и заменял церковный подвиг воинским. Их глаза встретились. Митрополит издали обратил благословляющие руки на двор Аммоса и тем разрешил его. В то время шведы, чтобы не тратить времени и крови на драку с упорным протопопом, подложили огонь к его двору. Протопоп Аммос сгорел вместе с своими товарищами: живой никто из них не достался победителям. Солдаты бросились по дворам на Софийской стороне, грабили, насиловали, убивали; вспыхнул пожар. На Торговой тогда еще не было ни одного шведа, но там русские ратные люди, по примеру своего воеводы Бутурлина, не хуже неприятеля грабили имущества, дворы и лавки своих соотечественников и убегали из Новгорода по московской дороге. В Детинец набежало множество народа и с Торговой, и с Софийской стороны. В Детинце было мало военных людей: только и слышны были вопли да бессильные молитвы. Делагарди скоро остановил бесчинства своего войска, приказал протрубить сбор и повел войско на осаду Детинца. С востока, близ Волхова, стал Поплер; с запада, от Прусской улицы — Жак Бусе; сам Делагарди установился между ними и приказал бить в ворота.

Одоевский с Исидором собрал в Детинце почетнейших духовных и светских на совет — что делать? Защищаться невозможно — решили все; остается нам просить милости: пусть не до конца погибнет город. „Мы отдадимся шведскому королю, пусть присылает нам своего сына, как было говорено“. После этого совета Одоевский послал к Делагарди сказать, что Великий Новгород со всею землею желает отдаться шведскому королю с тем, чтобы прислан был на правление Новгородского государства королевич Филипп, и соглашался передать в руки Делагарди как Детинец, так и весь город. Делагарди был рад этому предложению, потому что нелегко было ему взять Детинец с его толстыми стенами, воротами, засыпанными землею, и глубоким рвом, Он отвечал, что согласен на все, и тотчас приказал своему войску прекратить битву. Из Детинца выехали переговорщики. Стали совещаться. Хотели было опереться на желание, объявленное Ляпуновым, но победитель сразу дал им почувствовать, что теперь иначе уже нельзя договариваться, как по воле той стороны, которая взяла верх в битве. Таким образом, написан был договор с одной стороны — по повелению короля шведского от имени Делагарди, барона Экгольмского, владетеля в Колке и Рунзёё, слуги короля Карла IX, с другой — по благословению митрополита Исидора, от духовенства, от воеводы князя Одоевского и от людей всех сословий великого Новгородского государства, как настоящих, так и их потомков. Сказано и написано было, что договор этот заключается непринужденно и добровольно*.

______________________

Videk., 252.

______________________

Новгородцы отдавались под покровительство шведского короля и шведского королевича, обязывались не принимать короля польского и его наследников мужского пола, и вообще поляков и литовцев, и лишались права заключать мир или союз без ведома шведского короля. Новгородцы избирали одного из сыновей короля Карла IX, какого отец пожелает им дать, либо Густава-Адольфа, либо Карла-Филиппа, русским наследственным государем в мужеском колене, надеясь, что и государства Московское и Владимирское последуют примеру Новгородского государства; обещали послать просьбу об этом в Стокгольм. Ничего не сказано было, что делать тогда, когда не состоялась бы надежда на согласие остальных земель, — поступить подобно Новгороду; и это молчание показывало, что шведы считали себя вправе смотреть на Новгородскую землю как на отрезанную от Руси, преданную иной судьбе, независимо от того, как устроится прочая Русь.

Признавши, таким образом, своим государем шведского принца, Новгородская земля сообразно заключавшемуся договору не будет присоединена к Шведскому королевству, а будет особым государством с такими же границами, в каких находилась прежде, исключая города Корелы или Кексгольма с его уездом, который должен отойти от Новгородской земли к Швеции за издержки, употребленные на защиту Русского государства при царе Василии Шуйском. Делагарди обещал, именем своего государя, не нарушать православного исповедания, не разрушать храмов, уважать духовенство, не трогать церковных и монастырских имений и доходов, не вывозить в Швецию товаров иначе как по взаимному соглашению двух государств, сохранять все права и обычаи, наблюдаемые русскими издревле, все древнее законодательство, а для дел, возникающих между шведами и русскими, устроить смесный суд, в котором должно быть одинаковое количество как русских, так и шведских судей. Обеспечивалась неприкосновенность частных имений в Новгородской земле, но, с согласия русских бояр, следовало давать шведам за их заслуги поместья в Русской земле. Вообще в отношениях между двумя народностями положено равенство; однако такое равенство явно потянуло бы к перевесу шведской народности: шведы, получив позволение внедряться в Русской земле и владеть там имениями, конечно, очень скоро захватили бы господство. Обещались не делать никакого насилия переводом жителей куда бы то ни было. До прибытия королевича Делагарди принимал на себя верховное управление Новгорода и Новгородской земли, а митрополит, воевода князь Одоевский и другие власти должны были сообщать ему все, не скрывать ничего, заблаговременно уведомлять обо всем, что услышат из Москвы и из других русских земель, не предпринимать ничего без его ведома, объявлять ему о всех доходах Новгородской земли, обо всех съестных и военных запасах, о денежной казне, доставлять его войску все нужное, привести в повиновение города Орешек, Ладогу и другие; все жители обязаны были доставлять деньги и припасы для войска, а за это Делагарди не позволит помещаться шведскому гарнизону в городских концах*.

______________________

О взятии Новгорода см. 3-ю Новгор. лет. Поли. собр. Русск. лет., т. III, 264—266, — Ник. лет., VIII, 168—170.

______________________

Итак, северная часть Русской державы была силою отрезана от обшей нации. Русские должны были убедиться, что искать царя между чужими принцами и просить помощи у чужих народов не следует. От всех будет то же, что от поляков. Соседи станут порицать поступки поляков, соболезновать об участи Русской державы, а когда им русские люди доверятся, то они будут с ними делать то же, что поляки. Пришла пора окончательно убедиться, что негде искать Руси выхода и избавления, кроме самой себя.

IX
Новый вор

После того как Новгородская земля подпала под власть шведов, в Псковской земле опять завелось воровское гнездо, и Псков стал, так же как и Новгород, бесполезен для дела освобождения Руси от поляков. Еще весною, когда Делагарди только покушался на Новгород, в Иван-городе появился новый Димитрий — вор Сидорка, как его называют русские летописи; по другому известию*, это был московский дьякон из церкви за Яузою, по имени Матвей. Он прибежал из Москвы сначала в Новгород; там он не мог прельстить никого; на рынке узнали, кто он. Из Новгорода он убежал в Иван-город и там 23 марта объявил, что он — спасенный Димитрий. Три дня поэтому звонили в колокола и палили из пушек в знак радости, а он рассказывал вымышленную историю своего спасения и свои чудесные похождения. Что было в соседстве и в Псковской земле козацкого — все это обрадовалось возрождению Димитрия и спешило к нему. „Вор“ завел переговоры со шведским комендантом Нарвы — Филиппом Шедингом. Король, когда ему донес об этом нарвский комендант, послал Петрея, знавшего лично первого Димитрия, узнать, что это за личность. Петрей удостоверился, что этот новый пройдоха не похож на прежних. Тогда по приказанию короля Делагарди запретил Шедингу сноситься с ним**.

______________________

Новый Лет. Времен. О. И. и др., XVII, 142.

- Videk., 232.

______________________

Козачество, сбежавшись к „вору“ в Иван-город, собиралось везти его во Псков. Тогда Псков с своей землей страдал от нападений Литвы. Шесть недель, в марте и апреле, стоял под Печорами Ходкевич; отряды его разоряли земли. После семи приступов Ходкевич отошел, чтобы везти припасы осажденным в Москве соотечественникам. Но только что из Псковской земли ушло войско Ходкевича, как пришла туда шайка Лисовского и стала опустошать вконец и без того уже разоренные окрестности Пскова и Изборска. Псковскою областью правил дьяк Луговский с посадскими; воевод не было. Угрожаемые и от Литвы, и от шведов, и от своих русских своевольных людей под именем Козаков, хотевших ввести в город нового Димитрия, в апреле псковичи послали просить помощи и совета под Москву, к воеводам Русской земли. Челобитчики возвратились в июле (4 числа) с грамотами, которых содержание вполне неизвестно; но из них было видно, что Москва не могла помочь отдаленной земле, когда сама нуждалась более в ее помощи, наравне с помощью от всех других земель. 8 июля явился под Псковом „вор“ с своею шайкою и начал забирать скот близ города. Собирались к нему новые охотники и целовали крест. Псковичи еще раз послали к главным воеводам челобитье с Никитою Вельяминовым; но „вор“ также послал под Москву атамана Герасима Попова и надеялся найти себе подмогу в козаках, готовых признать всякого обманщика под именем Димитрия. „Вор“ стоял под Псковом до 23 августа*. Тут напали на Псков шведы с покоренными уже ими новгородцами. Завладевши Новгородом, они объявляли притязание и на Псковскую область, по прежней ее связи с Новгородскою землею; притом во Пскове была партия, приглашавшая шведов освободить их от „вора“**.

______________________

Псковск. лет., II. С. Р. Л., IV, 329.

- Видекинд, 280.

______________________

Испугавшись приближения шведов, „вор“ заранее ушел с своею козацкою шайкою в Гдов. Псковичи, освободившись от него, должны были защищаться теперь против новых врагов, появившихся 31 августа вместе с детьми боярскими новгородскими и псковскими. Предводителем шведского отряда в 4500 человек* был Эдуард Горн вместо Делагарди, который тогда поехал к своему королю. Он предложил Пскову сдаться и принять шведский гарнизон. Охотников покориться чужеземцам во Пскове оказалось тогда мало. Псков отверг предложение. Горн начал приступ ко Взвозной башне, стоявшей там, где река Пскова входит в город. Поставили петарды, начали сперва удачно, вышибли Взвозные ворота; но потом француз, зажигавший петарду, закричал окружавшим: „Отступите!“ (Retirez vous!). Это приняли за тревогу; воины, не понимавшие французской команды, пустились бежать. Страх сообщился целому войску; все пришло в беспорядок. Горн впоследствии жаловался, что офицеры дурно исполняли его распоряжения и вообще мало показывали храбрости и заботливости. Наступили осенние дожди, дорога до Новгорода испортилась, а нарвский комендант Филипп Шединг от зависти не оказывал Горну надлежащего пособия. Это заставило Горна отступить прочь. Отошедши от Пскова, он пошел на „вора“ и осадил его в Гдове. Сначала он писал к нему мирное предложение, напоминал ему, что не считает его настоящим царем, а так как его признают уже многие, то шведский король дает ему удел; он же пусть откажется от своих притязаний в пользу шведского принца, которого русские желают в цари. „Вор“, разыгрывая законного царя, с презрением отверг такую унизительную для его царского достоинства сделку.

______________________

Видекинд, 300.

______________________

Козаки сделали вылазку из Гдова, были отбиты и чуть-чуть прорвались сквозь неприятеля назад с своим цариком, а потом бежали из Гдова в Иван-город. „Вор“ был ранен. Тут бы мог быть и конец его поприщу, но дела его поправил посланный под Москву Герасим Попов. Там множество Козаков провозгласило его царем, и двое из них отправлены были во Псков: то были Иван Лазун Плещеев и Казарин Бегичев с козацким отрядом. Между тем Псковской земле не было легче после ухода шведов: Лисовский с своею шайкою опустошал Псковскую землю и доходил до Завеличья. Тогда псковичи готовы были уцепиться хоть за что-нибудь. Во Пскове образовалась сторона за „вора“; некоторые поверили в тождество его с первым, потому что первого никогда не видали; но большая часть пристала к нему оттого, что псковичам чересчур мерзким казалось чужое господство, хоть польское, хоть шведское, и они готовы были на время признать лучше ведомого „вора“, лишь бы не какого-нибудь иноземного королевича. Такое настроение всего понятнее во Пскове, где, по вековому преданию, не терпели вообще всех тех, кого называли общим именем немцев. Дали знать „вору“ в Иван-город; он с небольшим отрядом проскользнул, не попавшись в руки шведов, 4 декабря явился во Псков и был признан царем*.

______________________

Псковск. лет., там же, 330.

______________________

X
Месть козачества над земщиною. — Странствование Сапеги за припасами. — Прибытие его к Москве. — Отнятие Водяных ворот у русских. — Смерть Сапеги. — Посольство к королю. — Положение польского войска

Смерть Ляпунова отразилась победою стороны козацкой и поражением земской. Заруцкий сделался главным деятелем, отклонивши себя от явного участия в гибели Ляпунова. Он хотел поставить себя так, как будто кровь Ляпунова не ложится на нем; он был прежде начальником выбранным и остался им — не за что было сменять его. Слабый Трубецкой делал, думал и говорил то, чему его научал Заруцкий, а впоследствии оправдывал свои поступки тем, что он все делал неволею; и то была правда: его неволя была в слабости его собственной воли и ума.

Началось гонение на дворян и детей боярских; Заруцкий отрешал их от начальств в ополчении, ставил на их место своих угодников — атаманов козацких, жаловал последним целые города и волости и не сдерживал никакого своевольства, лишь бы мирволить козацкой толпе и иметь ее за собою. Но, избавивши поляков от Ляпунова, ни Заруцкий, ни его козаки не пристали через то к полякам. Если козакам не хотелось порядка, какой желала водворить земщина, то не менее было им ненавистно панское могущество польского строя, который поляки и их русские пособники хотели водворить в Московском государстве. Гонсевский, узнав, что проделка с Ляпуновым так счастливо удалась для него, думал было сначала, что теперь-то на его сторону перейдет часть Козаков и отделится от ополчения, надеялся, что найдутся изменники: он воспользуется этим. Его подручники-поляки рассыпались и в козацком ополчении, и подговаривали Козаков, чтобы они, как будут занимать башни Белого города, покинули их в то самое время, когда поляки сделают вылазку, и, таким образом, Белый-город достался бы снова во власть поляков. Гонсевский рассчитывал и на раздор, который непременно должен произойти в русском ополчении, и ему удастся в суматохе выгнать русских из обоза. Но случилось, что один из служивших в польском войске чужеземцев, которым вообще все равно — что поляки, что москвитяне, ушел к козакам и рассказал их атаманам, что делается у них в войске. Лазутчиков, посланных для возмущения Козаков, схватили, пытали и, вынудив признание, посадили на кол*.

______________________

Мархоцкий, 225.

______________________

Заруцкий был козак душою; ненавидя все польское, как и все земское московское, он ревностно продолжал начатое, как будто хотел доказать всей Руси, что со смертью Ляпунова дело народное не проиграло ничего, а, напротив, еще выиграло. Несколько дней спустя после убийства Ляпунова принесли из Казани список с славной чудотворениями казанской иконы Богородицы. Земские служилые люди пошли встречать ее пешком, козаки верхом. Тут козаки стали поносить земских людей, дворян и детей боярских; и все, говорит летопись*, ожидали тогда на себя убийства, какое постигло Ляпунова. Но на другой день Заруцкий приказал бить тревогу, — не на беду земским людям, как они ждали, а на приступ к Девичьему монастырю, который оставался еще во власти поляков. Там было двести немцев и четыреста Козаков, служивших в польском войске. Заруцкий двинул туда сначала понизовую силу, только что пришедшую из Нижнего Новгорода, из Казани и из стран Нижнего Поволжья. Бились день и ночь. Немцы оборонялись храбро, выдержали восемь приступов. Заруцкий двинул туда еще новые силы. У осажденных в монастыре не стало пороха. Гонсевский успел прислать туда двадцать Козаков; у каждого из них было по мешку пороха, но его скоро исстреляли. Немцы послали Заруцкому предложение выпустить их живыми. Заруцкий обещал. Но как только они вышли, козаки Заруцкого, не уважавшие вообще никаких договоров, бросились на них и начали убивать. Не всех, однако, перебили. Верно, предводителю удалось-таки остановить их своевольство. Оставшихся в живых разослали по тюрьмам в города, а некоторых Заруцкий оставил у себя в таборе** на случай, когда можно будет обменять их на русских пленников. Всех черниц из Девичьего монастыря отослали во Владимир. Многих из них прежде отсылки изнасиловали и всех ободрали***. В числе черниц были две царского рода: королева ливонская, вдова Магнуса, дочь Владимира Андреевича, и дочь Бориса Годунова, Ксения, в монашестве Ольга. „Козаки, — говорит одна современная грамота, — ободрали их донага, хотя прежде на них и смотреть не посмели бы“****.

______________________

Ник. л., VIII, 168.

- Krajewski, Chronologia.

- - Diar. Sapiehy. — Hist. Dm. falsz. Рук. И. П. Б., № 33. Польск.

- - - С. гос. гр., II, 585.

______________________

Продолжалась месть козачества над побежденною земщиною. Тогда, по сказанию русских летописцев*, дворяне, стольники, дети боярские и все вообще, которые могли, по происхождению и по прежнему своему положению, быть названы людьми честными, терпели такие насилия и поругания от Козаков, что сами себе искали смерти. Заруцкий не давал земским людям ни жалованья, ни корму; все доходы, присылаемые из городов, обращались на одних Козаков. Земские люди должны были содержать себя на свой счет; но Заруцкий лишал их и таких средств: отбирал у них поместья и отдавал атаманам. Так, в Ярополче (Вязниках) помещены были дети боярские, которые пришли из Вяземского и Дорогобужского уездов, выгнанные оттуда поляками. Заруцкий приказал взять у них поместья, изгнать оттуда их семьи на голодную смерть, а земли их роздал своим**.

______________________

Нов. Лет. Врем., XVII, 140.

- Никон, лет., VIII, 168. — Нов. Лет. Врем., XVII, 140.

______________________

От таких обид дворяне и дети боярские и вообще люди, принадлежавшие к земской стороне, которой представителем был Ляпунов, бежали из табора и разносили по Руси ненависть и озлобление против Козаков.

14 августа возвратился к Москве Сапега с своею шайкою. Он странствовал с нею месяц. Вышедши из столицы 14 июля, сапежинцы в эту же ночь напали на Братошинский острожек, взяли его и перебили всех русских, кого только там нашли. Самый острожек был обращен в пепел; 16 июля сапежинцы напали на Александровскую слободу; там сидел с своею шайкою Просовецкий; завидевши Сапегу, этот предводитель такой же своевольной шайки, какими были его тогдашние неприятели, ушел скоро к Переяславлю; он боялся, говорит дневник сапежинцев, чтобы Сапега не предупредил его и не занял Переяславля*.

______________________

Польск. рук. Имп. публ. библ., IV, № 33.

______________________

В Александровской слободе было мало людей, способных к битве. Ее взяли. Толпа женщин и детей убежала на колокольницу, но сапежинцы стали громоздить бревна до окон и подложили огонь; сидевшие в башне сдались. Одна девушка не хотела им сдаться: в виду всех она перекрестилась, бросилась вниз и убилась до смерти.

Из Александровской слободы сапежинцы 18 июля пошли до Переяславля. Просовецкий заперся в остроге. Переяславль не так легко можно было взять, как Александровскую слободу. Правда, сначала объявилось в нем много таких нехрабрых, что поскорее сели в лодки и дали тягу по озеру. Но Просовецкий с козаками стойко отбил первое нападение. Сапежинцы заложили стан под городом, бродили отрядами по околице, а в начале августа снялись и двинулись обратно в Москву. Дело, за которым ходил Сапега, было сделано: удальцы набрали запасов. В эти дни, думая навести страх и расположить к повиновению русский народ, они мучили и старых, и малых, женщин и детей, отрезывали носы, уши, отрубливали руки и ноги, жарили людей на угольях, обсыпали порохом и зажигали жилища, куда приходили. Толпы измученных приходили нагишом и приползали в Троицкий монастырь умирать, оставляя братьям русским завет мщения и ненависти к польским и литовским людям, мучителям Русской земли.

Сапежинцы приблизились к Москве в такую пору, когда в таборе, после убийства Ляпунова, было торжество козачины, а земские люди терпели поругания от Козаков и бежали из стана. Сапежинцы напали на передовые отряды, находившиеся за станом, и начали гнать их в табор. По крикам и стрельбе польское войско, сидевшее в осаде в столице, догадалось, что пришел Сапега, побрадовалось; но теперь предстояла сапежинцам трудность пробиться через неприятельский стан и провезти осажденным в Китай-город и Кремль возы с запасами. Для этого нужно было, чтобы сидевшие в Москве поляки сделали с своей стороны вылазку и напали на русских в то время, как Сапега с противоположной стороны будет напирать на них и пробиваться с запасами.

Наступал праздник Успения, торжествуемый поляками с особенною честью. Шестнадцати хоругвям было назначено в этот день сделать вылазку из Китай-города. Надеялись, что в то же время сапежинцы будут поддерживать нападение с поля. Два бернардина служили обедню, один в Кремле, другой в Китай-городе: оба говорили жолнерам утешительные речи и предрекали, что Божия Матерь ознаменует день своего перехода из мира в небесные жилища оказанием помощи католикам против отщепенцев.

Еще не кончилось богослужение, как стражи заметили, что Сапега удаляется с своего места, где стоял, против Тверских ворот, и двигается к Девичьему монастырю. Так как знали, что Сапега сегодня может поступить наперекор тому, что делал вчера, то поляки сначала побаивались, не хочет ли он оставить своих и удалиться прочь, но, к их утешению, оказалось не то Сапега, оставив часть своего отряда в 500 человек, с остальною в 3000 человек послал Руцкого мимо Девичьего монастыря. Они ударили на одни ворота Белого города — не удалось; перешли к другим — и там отбили их русские. Тогда сапежинцы на пространстве между Девичьим монастырем и городом бросились вплавь через Москву-реку, проскочили на другой стороне между острожками, которые на Замоскворечье наделали себе русские; ратных русских людей там было мало, и те не ждали нападения: из первого острожка они разбежались. Сапежинцы не стали удерживать за собою острожка, бросились ко рву, забросали его щебнем, хворостом, деревом, перешли через него на лошадях, а потом кинулись опять вплавь через реку на прежнюю сторону. Они хотели прорваться в Кремль. В Кремле и Китай-городе ударили в колокола на тревогу. Поляки высыпали оттуда в Белый город и напали на Водяные ворота изнутри города, в то время как из войска Сапеги Борковский с восьмьюдесятью немцами и пахолками напал на те же ворота извне. Стесненные с двух сторон, русские, державшие там сторожу, убежали к башне с пятью верхами, но и там не устояли. Поляки, овладевши Водяными воротами и пятиугольною башнею, повернули на Чертольские ворота, сбили русских со стен, вломились в Чертольские ворота. Потом ободренные поляки из Кремля усилили вылазку, напали на Арбатские ворота. Здесь не так легко им посчастливилось, как у Чертольских. Часть караула убежала, но зато восемьдесят молодцов засели в башне и поражали оттуда нападавших; потеряв несколько товарищей, поляки оставили Арбатские ворота и бросились на Никитские. Их взяли сначала легко. Но потом русские нахлынули, отбили ворота; драка была сильная. Перед солнечным закатом поляки таки завладели Никитскими воротами. Наступила ночь. Не дождавшись от Гонсевского на смену другого караула ко взятым воротам, поляки разложили на башне и около стены огни, чтобы русским показывалось, что ворота заняты, а сами все ушли. Эта хитрость удалась. Русские не пытались больше отнять у поляков Никитские ворота: зато и русские таким же образом провели поляков, оставивши у Тверских ворот только двадцать человек, и поляки не смели напасть на них, думая, что там людей много.

Отнятие ворот дозволило Сапеге ввезти в Кремль возы, нагруженные запасами. Тогда самолюбивый полководец достиг самой высокой чести. Его последний подвиг считался героическим делом, которое, думали, увековечит его имя в истории, но тем самым он делался высокомернее, а его войско своевольнее и требовательнее. Сапежинцы заволновались, домогались уплаты, а так как ее дать было невозможно, то составили коло и постановили ждать только до 15 сентября, а потом идти в Польшу. Сапега стоял обозом под Девичьим монастырем; хоть он и действовал заодно с Гонсевским, но не только ему — никому в свете не хотел повиноваться, никого не считал выше себя, ничем не хотел быть связанным, никакого долга не признавал; хотел быть вполне вольным человеком, сам по себе. Поляки должны были благодарить его, превозносить, а в то же время и побаивались: он мог легко очутиться и союзником Заруцкого. При посредстве Валавского (вероятно, того, что был когда-то канцлером тушинского „вора“) у Сапеги завязывались было переговоры с Заруцким. Сам Сапега выезжал к нему на разговор. Козаки предлагали какие-то статьи, которых Сапега не принял; тем переговоры и кончились*. В конце августа он заболел, и это заставило его приехать в Кремль для спокойствия и удобства. Болезнь оказалась непустою. С 14 на 15 сентября в 4 часа утра скончался храбрый вождь, поручив перед смертью свое войско пану Будзилу. О смерти его на Руси осталось такое предание: во время осады Троицы Сапега, делая походы по окрестностям, приехал с отрядом в Борисоглебский монастырь на реке Устье, где спасался тогда преподобный Иринарх, отшельник, который даже при жизни славился святостью и даром прорицания. Говорили, что в начале царствования Шуйского он предрек беду, постигшую после него Русскую землю. Сапега вошел к нему, сказан: „Благослови, батько!“ Святой принял его ласково, благословил и дал ему совет тотчас оставить воровские дела и удалиться в отечество; если же он будет оставаться и держать сторону врагов Руси, то смерть его внезапно настигнет прежде окончания дела и он не увидит своей родины. Так теперь и сталось.

______________________

Zyc. Sapieh., II, 193.

______________________

Со смертью Сапеги его войско, сдерживаемое прежде хоть сколько-нибудь волею полководца, должно было сделаться необузданнее. Была у поляков надежда на прибытие гетмана Ходкевича, о котором писал король в Москву еще 26 августа*, но Ходкевич медлил долго в Шклове**, ожидая сбора полков, и потом шел медленно. У него было только тысячи три, и не прежде как под Белой пристал к нему Станислав Конецпольский с 1300 конных из того войска, что осаждало Смоленск; тем временем его сторонники между сидевшими в кремлевской осаде возбуждали войско против Гонсевского и твердили: „Не надобно совершать ничего важного. Зачем давать славу Гонсевскому и отнимать ее у гетмана!“ И, таким образом, распространилось непослушание к Гонсевскому.

______________________

С. гос. гр., II, 571.

- Hist. Jana-Kar. Chodk., I, 291.

______________________

Между тем припасов, привезенных Сапегою, недостало бы на долгое время. Жолнерам не платили жалованья, а только обещали; король не присылал сына и как будто забыл о подданных, которые берегли для него столицу завоеванного государства. Отовсюду доходили до поляков, сидящих в Кремле, слухи, что московский народ ожесточен до крайности и решился, так или иначе, устроить свою судьбу, но полякам не поддаться. Даже те русские, что сидели с поляками в осаде, не сдерживали своего ропота. Когда под Смоленском посол от сидевшего в Москве польского гарнизона просил у короля Сигизмунда уплаты жалованья, король дал ответ, что предоставляет в уплату этому войску казну русских царей, пока ее станет. Но русская казна, уже без того обобранная, не могла своими остатками на долгое время поддерживать гарнизон. В последнее перед тем время денег уже недоставало; бояре выдавали полякам меха из царских кладовых; на них трудно было полякам купить хлеба, а щеголять в соболях голодному было не подстать. Притом же неладно шел дележ этого жалованья у жолнеров. Выбраны были депутаты, которые должны были оценивать меха и раздавать их так, чтобы приходилось суммою в 30 злотых на каждого конного товарища. Эти депутаты плутовали, обрезывали хвостики и удерживали их себе или продавали боярам, а меха без хвостиков ценили как бы с хвостиками, когда последние считались ценнее самых спинок*. Кроме мехов — так называемой мягкой рухляди, депутаты брали на „рыцарство“ золото в образных окладах, в посуде, в запонах на платьях, в цепях, пуговицах и всяких украшениях, как мужских, так и женских. Для этого призывались оценщики из московских торговых людей, которые ценили золото по дешевой тогдашней цене по 85 рублей за гривенку, но депутаты взяли его по своей цене — по 21 рублю 20 алтын за гривенку веса. Тогда всего взятого вещами на содержание войска из царской казны было на 160159 рублей 2 деньги, а по цене, назначенной самими депутатами, на 120050 рублей 30 алтын 5 денег**.

______________________

Maskiew. Pamietn., 64.

- В отчетах о расходах царской казны за безгосударное время значится: „И всего отдано депутатам на рыцарство золота в Спасове образе и в судах, и крестов, и запон, и каменья, и жемчугу, и всякого платья, и соболей, и шуб собольих, и камок, и бархатов, и атласов, и судов серебреных, и конских нарядов, и полотен, и всякие рухледи, по цене московских гостей и торговых людей, и с тем, что взято из продажи на 160159 руб. и на 2 деньги, а депутаты взяли на рыцарство по своей цене за 120 050 рублей, и за 30 алтын 5 денег“. (Истор» Библ. II, 229). В тех же отчетах значится, что с 4 по 16 июня 1611 года таким способом отдано по дешевой оценке московских гостей и торговых людей на 95 685 рублей 7 алтын 5 денег, а депутаты оценили в 79425 рублей 2 алтына 2 деньги, а с июня 16 по 22 число на 10380 рублей 15 алтын S деньги по оценке московских людей, а по оценке депутатов за 3821 рубль 8 алтын. Всего со взятыми еще 6000 наличными в этом месяце значится по дешевой оценке московских торговых людей на 118 429 рублей 15 алтын 1/2 деньги, а депутатами взято по цене — 92 563 руб. 21 алтын 1/2 деньги (ibid., 242).

______________________

В таком положении войско отправило послов на сейм — требовать уплаты жалованья и скорейшего окончания дела. Оно заявило, что намерено терпеть только до 6 января, а потом пусть себе король Сигизмунд приготовляет другие военные силы для удержания покоренной столицы. Отправили особо с ними послов к королю и сапежинцы, просили себе в назначенный срок уплаты четырех старых и двух новых четвертей, просили еще о покровительстве семейству умершего своего предводителя.

Послам от войска, сидевшего в Кремле, дали поручение разослать по всем землям Речи Посполитой протестации, где описывалось печальное положение войска, державшего Москву: неуплата жалованья, невозможность противостоять многочисленному неприятелю; заявлялось перед польской нацией, что бесчестие не должно падать на войско, в случае если ему придется самовольно уйти из столицы. Требования сапежинцев для многих показалось до крайности несправедливыми. Сапежинцы служили прежде не королю, как сидевшие в осаде, а «вору» и себе самим; притом же в Польше знали, что у Сапеги было сношение с Московским ополчением не в пользу польского короля. Сапежинцы оправдывались и объясняли, что это сношение вели не они, а их покойный предводитель, который их уверял, будто ему дал на то право сам король. Сверх того, они лгали, уверяя, будто не получали никакого жалованья, когда за несколько недель под Москвою уже взяли одиннадцать четвертей.

Разом с этим посольством отправились новые послы к королю и от московских бояр. Это было сделано по приказанию короля, не признавшего послами прежних. Но когда они с послами польского гарнизона доехали до Вязьмы, то встретили Ходкевича. Гетман хотел воротить назад это посольство как от поляков, так и от московских бояр; он находил, что смысл этого посольства был неуместен и не приходился к воле короля. Польские послы не послушались его, во-первых, оттого, что они были поляки, а он гетман литовский; во-вторых, еще и оттого, что поляки всегда считали себя вправе относиться к высшему правительству мимо их непосредственного начальства. Московские люди, напротив, привыкшие к повиновению, почувствовали себя на этот раз в необходимости послушаться вельможного пана, когда он на них прикрикнул, и вернулись в Москву; но бояре в Москве решили, что посольство снаряжено по воле короля, что нечего слушаться литовского гетмана, и опять отправили их*.

______________________

Эти вторичные послы, снаряженные на сейм, были: Михайло Глебович Салтыков, князь Юрий Никитич Трубецкой и думный дьяк Яков с товарищи. В отчетах расходов царской казны значится, что при скудости наличных денег этому посольству на подмогу дали драгоценных каменьев и жемчугу по первой оценке московских гостей и торговых людей на 3871 рубль с полтиною, а для ради их подъему и для бедности изнова переценено и дано за 3196 рублей с полтиною (Истор. библ., II, 230).

______________________

Отправленному в это посольство Салтыкову с братиею было кстати избежать неминуемой беды, которая постигла бы его в Москве, если бы русские выгнали оттуда поляков. В грамотах, которые это посольство повезло к королю, к Владиславу и сенаторам Речи Посполитой, не посмели, как прежде, написать имени патриарха против его ясной воли, хоть и поставили имя всего Освященного собора; первым членом собора назвали Арсения, архангельского епископа; это был захожий грек, некогда славный заведением школ в Южной Руси. Он назван в грамотах архангельским оттого, что отправлял богослужение в Архангельском соборе. Давали вид, будто грамоты посылаются по совету всех думных и всяких чинов людей Московского государства. Бояре не разделяли уже короля от его сына в деле царского избрания. В грамотах к королю был такой смысл, что они дали уполномочие послам бить челом от государства не одному Владиславу, но его королевской милости и сыну его, а в грамотах сенаторам просили, чтобы король вместе с сыном и сам прибыл в Московское государство. Ясно показывалось, что бояре должны были писать и говорить то, что им поляки приказывали. Это посольство опоздало на сейм.

XI
Шиши. — Казанское воззвание. — Ходкевич под Москвою. — Стычки. — Отступление Ходкевича. — Конфедераты. — Битва с шишами. — Бедствие Руси. — Лихолетье

После того как поляки отняли у русских часть Белого города, несколько времени с русской стороны не было покушений. Неурядица сильнее терзала русское войско: табор редел; недовольные козацким управлением земские люди уходили толпами. Но как ни велико было у русских расстройство, переходов на польскую сторону не было. Беглецы из табора составляли шайки и нападали не на своих недругов русских, а на поляков, шатавшихся по околицам, наскакивали на них из лесов и оврагов. Весть о том, что скоро придет новая сила на помощь к осажденным в Москве, вызывала такой образ войны: нужно было не допустить к столице и свежих сил, и продовольствия. Такие шайки получили в то время название шишей — конечно, насмешливое прозвище, но оно скоро стало повсеместным и честным. Люди всякого звания, дворяне, дети боярские, не находившие себе места в таборе под Москвою, посадские крестьяне, лишенные крова, шли в эти шайки и скитались по лесам, претерпевая всяческие лишения и выжидая неприятеля.

Между тем по близким и далеким краям русского мира пронеслось известие о плачевной смерти Ляпунова, опечалило всю земщину, вооружило многих против Козаков, но не привело в отчаяние. В Нижнем Новгороде, в Казани, на Поволжье укреплялись крестным целованием на единодушную борьбу против поляков. Из Казани писали в Пермь, что, услышав, как козаки убили промышленника и поборателя по Христовой вере, Прокопия Петровича Ляпунова, митрополит и все люди Казанского государства с татарами, чувашами, черемисами, вотяками, в согласии с Нижним Новгородом, с поволжскими городами, постановили: стоять за Московское и Казанское государства, друг друга не грабить, не переменять воевод, дьяков и приказных людей, не принимать новых, если им назначат, не впускать к себе Козаков, выбирать государя всею землею Российской державы и не признавать государем того, кого выберут одни козаки. Таким образом, козачество, хоть и уничтожило главного своего противника, но не в силах было захватить господства на Руси; против него тотчас же становилась грудью вся сила русской земщины*.

______________________

Собр. гос. гр., II, 562.

______________________

Само козачество, как ни было враждебно к земщине, не переставало давать чувствовать свою вражду полякам. После того как поляки отправили посольство к королю, 23 сентября, козаки в восточной стороне Белого-города пустили в Китай-город гранаты; при сильном ветре сделался пожар и распространился с такой быстротой, что не было возможности тушить его. Поляки поспешили перебраться в Кремль. Многое из их пожитков не могло быть спасено и перевезено и сгорело, а между тем друг у друга они похищали добро. Этот пожар если не передал Китай-города русским, все-таки сильно стеснил их врагов. Они не могли жить в Китай-городе, хоть и владели пространством его; но кроме каменных стен, да лавок, да церквей — все там превратилось в пепел. В Кремле пришлось полякам жить в большей тесноте; вдобавок их обеспокоило такое происшествие: когда они разместились в Кремле за недостатком жилищ, некоторые думали жить в погребах, и человек восемнадцать заняли какой-то погреб, а в нем прежде был порох, и никто его не выметал с тех пор. Ротмистр Рудницкий стал осматривать свое новое жилище, а слуга нес свечу: искра упала, погреб подняло на воздух, и люди пропали. После того никто ее осмеливался жить в погребах и разводить там огонь.

В начале октября Ходкевич, приближаясь к Москве, отправил вперед Вонсовича с 50 козаками известить Гонсевского. Но все окрестности столицы, кругом верст на 50, были наполнены бродячими шайками шишей. Они напали на отряд Вонсовича, рассеяли его, многих побили. Сам Вонсович чуть спасся. Однако он известил осажденных земляков, что к ним идет на выручку литовский гетман. Навстречу ему послали ротмистра Маскевича с отрядом. Шиши напали на него среди бела дня и разграбили. Маскевич рассказывает, что, оберегая свои драгоценности, доставшиеся ему по дележу из московской казны, он сложил богатые персидские ткани, собольи и лисьи меха, серебро, платье в кошель для овса и привязал его на спину коня, на котором сидел его пахолок и неотступно следовал за своим паном. Шиши отняли этот кошель да еще вдобавок увели у Маскевича четырнадцать лошадей; из них одни были строевые, а другие запрягались в возы; за каждым шляхтичем в походе всегда шло несколько возов с его пожитками, которые прибавлялись грабежом. «Все досталось шишам, и остался я, — говорит Маскевич, — с рыжею кобылою да с чалым мерином». В Кремле, куда он воротился, его ожидало новое горе. Его пахолок украл у него ларец, где сложена была другая половина его драгоценностей, и ушел служить русским. Так-то легко улетало от поляков добытое в опустошенной Московской земле.

Ходкевич подошел к Москве 4 октября* и стал у Андроньева монастыря станом. Радость, которую предощущал гарнизон, думавший видеть сильную помощь, внезапно пропала, когда поляки узнали, с какими малыми силами пришел литовский гетман. Возникли важные неудовольствия. Ходкевич, как славный полководец, посланный королем, стал наказывать за проступки, учиненные военными людьми. Он объявил, что не хочет держать под своей булавой разных негодяев, и прогонял их из обоза. Это были преимущественно ливонские немцы. В отмщение они подстрекали против гетмана товарищей под самым чувствительным предлогом: «Ходкевич, прежде чем взыскивать и наказывать, — кричали они, — должен был бы привезти нам всем жалованье и запасы!» Вдобавок полковник Струсь, родственник Якуба Потоцкого, соперника Ходкевича, доказывал, что Ходкевич — литовский гетман, а в Москве войско коронное, и потому он над ним не имеет права распоряжаться. От таких подущений все войско заволновалось. Стали составлять конфедерацию. Ходкевич, чтобы занять войско, объявил, что идет на неприятеля. У поляков случалось, что между собой они не ладят, а как нужда явится идти на неприятеля, то оставляют свои недоразумения и идут на общего всем им врага. И теперь они повиновались. 10 октября Ходкевич поручил левое крыло Радзивиллу, а правое Станиславу Конецпольскому, сам принял начальство над срединою и двинулся на неприятеля. В задней стороне у него были сапежинцы. Русские вышли против него, но, побившись немного, ушли за развалины печей домов и оттуда стали стрелять в неприятеля. У Ходкевича войско было конное, негде было развернуться лошадям; когда оно бросилось было на русских, те выскакивали из-за печей, поражали поляков и литовцев выстрелами, а сами тотчас опять укрывались за развалинами**. Ходкевич отступил. Русские считали за собой победу. Гетман стал обозом там, где стояли сапежинцы, на западной стороне, между городом и Девичьим монастырем.

______________________

Rrajewski, Chronologia.

- Krajewski, Chronologia.

______________________

Было еще несколько незначительных стычек, неудачных для поляков. Наконец, перестали сходиться. Козаки в своих таборах не тревожили Ходкевича, а Ходкевич не трогал Козаков. Так прошел почти месяц. Гетман стоял с войском своим лагерем у Красного Села. У него шли переговоры с гарнизоном. Показавши сначала начальническую строгость, Ходкевич должен был сделаться мягче. Жолнеры начали требовать, чтобы их переменили. «Вот пришло новое войско, — представляли они, — пусть же оно займет столицу, а нас следует выпустить. Мы уже и так стоим в чужой земле больше года, теряем жизнь и здоровье, терпим голод. Мешок ржи стоит дороже мешка перцу; голодные лошади прогрызают дерево, а искать травы для них приходится за неприятельским обозом, да притом теперь осень и травы нигде не найдешь! Москва хватает у нас беспрестанно челядь; а главное — не платят нам жалованья; мы служим даром. Возьми, пан гетман, Москву на себя, а нас отпусти». Ходкевич доказывал им, что честь воина, долг верности своему государю и слава требуют, чтобы те, которые начали дело, довели его до конца. «Подождите, пока сейм в Польше окончится, — говорил он, — король с королевичем скоро к вам прибудут». Жолнеры этим не успокаивались. Много дней прошло в спорах. Гетман наконец порешил так: те, которые не захотят оставаться в стенах Москвы, за недостатком припасов для многолюдного гарнизона, пусть выступают из столицы вместе с ним собирать запасы по Московскому государству, а те, которые пожелают остаться в Москве, получат за это сверх жалованья обыкновенного еще прибавочное за стенную службу, товарищам по 20 злотых, а пахолкам по 15 в месяц. Но это было только на словах: на самом деле выплатить жалованье было не легко; для этого нужно было, по определению сейма, собрать в польском государстве деньги; а польское королевство не считало тогда законным принимать на себя издержки по московскому делу. В Польше было тогда такое общее мнение, что издержки для войска, занявшего Москву, должны выплачиваться из московской казны, а не из польской; но из московской казны уже нельзя было вытянуть наличных денег. Жолнерам ждать надоело, и они указывали на последнее средство — на сокровища царские."У бояр в царской казне, — говорили поляки, — много богатых одежд, золотой и серебряной посуды, дорогие столы и стулья, золотые обои, вышитые ковры, кучи жемчугу". Их соблазняли и дорогие ковчеги с мощами. «Они, — говорит один из них*, — хранятся под сводом, длиною сажен в пять, и сложены в шкафы, занимающие три стены от пола до потолка, с золотыми ящиками, а на концах под ними надписи: какие мощи положены, да еще есть особо таких же два шкафа с золотыми ящиками». Этого добивались поляки. Но бояре упорно стояли не только за ящики со святынею, не хотели даже отдавать царских одежд и утвари, говорили, что они не смеют этого тронуть до приезда королевича, что эти вещи необходимы для торжества царского венчания. Бояре согласились дать им кое-что в залог с обещанием в скором времени выкупить, выплатив деньгами, но и то определили на это такие вещи, которые принадлежали царям, не оставившим воспоминания о своей законности; то были две царские короны — одна Годунова, другая названого Димитрия; богатое, осыпанное дорогими каменьями гусарское седло последнего, царский посох из единорога, осыпанный бриллиантами, да еще два или три единорога. Это несколько успокоило на время жолнеров. Тысячи три их осталось в городе с Гонсевским. Лошадей своих они передали товарищам, которые предпочли ходить за продовольствием по Московской земле. Приманкою для тех, которые решились еще терпеть тяжелую службу в Москве, была надежда — в крайности расхватать царские сокровища. Кроме товарищей оставлено было в городе челяди гораздо более, чем самых товарищей; да и те, которые пошли на поиски, оставили слуг в Кремле с имуществами, а сами отправились налегке, надеясь скоро вернуться. В заключение все объявили гетману, что они соглашаются служить только до 6 января 1612 года и, если король не переменит их свежим войском, они будут считать себя уволенными и вправе уйти в отечество.

______________________

Hist. J.-Kar. Chodkiew. VI, 7-9.

______________________

28 октября гетман попрощался с оставшимися и двинулся к Рогачеву. Путь его был нелегок; сделался падеж на лошадей, осталось у него не более 1500 конных, которые терпели от грязи, осенней мокроты, недостатка в пище, в одежде. Случалось, что обозовые должны были на грязной дороге покидать возы с имуществом, потому что нечем было вытаскивать их из грязи. Если бы, говорили современники, неприятель догадался и напал на них, то не только разбил — живьем бы всех забрал*.

______________________

Krajewski, Chronol.

______________________

Где было сто лошадей, там остался какой-нибудь десяток. Сапежинцы особо пошли к Волге — собирать запасы и доставлять гетману, а тот должен был отправлять их в Москву. Польский современник рассказывает, что когда поляки подошли к Волге, то русские бросали в Волгу восковые свечи, чтобы река не замерзла; но поляки накидали соломы и полили водою: она затвердела, и они переправились. Теперь уже нельзя было полякам разгуливать по Руси, как прежде. Толпы шишей везде провожали их и встречали, отнимали награбленное и не допускали до грабежа. Так, 19 декабря из отряда пошедших к Волге Каминский хотел было напасть на Суздаль: шиши отбили его. Другой отряд под начальством Зезулинского 22 ноября был разбит наголову под Ростовом; сам предводитель попал в плен*. От этого сбор запасов не мог идти скоро, а в Кремле, между тем, стала уже большая дороговизна: кусок конины в четверть лошади, чем должны были по необходимости кормиться, стоил месячного жалованья товарищей — 20 злотых, полть солонины 30 злотых, четверть ржи 50 злотых, кварта плохой водки 12 злотых. По 15 грошей продавали сороку или ворону, а по 10 грошей воробья. Уже были примеры, что жолнеры падаль ели**. Гетман не мог отправить им запасов ранее 18 декабря. Отряду в семьсот человек, который повез в Москву эти запасы, на каждом шагу приходилось отбиваться от шишей, которые отнимали возы. Маскевич, бывший в этом отряде, говорит, что он один потерял пять возов. Вдобавок настали жестокие морозы. До 300 человек, а по другому известию — до 500***, замерзли в дороге. Из них были поляки и русские, служившие полякам; многие отморозили себе руки и ноги. Сам предводитель приморозил себе пальцы на руках и на ногах. «Бумаги не стало бы, — говорит современный дневник польский, — если бы начать описывать бедствия, какие мы тогда перетерпели. Нельзя было разводить огня, нельзя было на минуту остановиться — тотчас откуда ни возьмутся шиши; как только роща, так и осыпят нас они. Сильный мороз не давал брать в руки оружия. Шиши отнимали запасы и быстро исчезали. И вышло то, что, награбивши много, поляки привезли в столицу очень мало».

______________________

Histor. Dmytra fatszyw. Ист. библ., I, 282.

- Истор. библ., I, 283.

- - Krajewski, Chronol.

______________________

Наступил срок, по который они обещались служить. Со стороны короля не видно было сильных мер к окончанию дела. Жолнеры под Рогачевом стали составлять конфедерацию. В военных нравах того времени это были узаконенные общим мнением заговоры против правительства; недовольные неуплатой жалованья отрекались от повиновения установленному начальству, сами выбирали других начальников, сами произвольно приискивали средства вознаградить себя, нападали на королевские имения и сбирали с них доходы, при этом дозволяли себе насилия над жителями, и вообще становились вооруженною силою против закона и государственного порядка. Под начальством выбранных по своему желанию предводителей мятежные жолнеры самовольно двинулись к Москве для соединения и совещания с теми, которые сидели в осаде. На пути то и дело что беспокоили их шиши. Ходкевич шел за ними вслед. Они дошли до столицы. Здесь 14 января, в согласии с сидевшими в Кремле, составилось генеральное коло. Образовалась окончательно конфедерация. Выбрали маршалом ее Иосифа Цеклинского. Стали сдавать покоренную столицу Ходкевичу. Литовский гетман отрекался и доказывал, что у него недостаточно войска для того, чтобы удержать Москву. Он не надеялся на скорую помощь от короля, хотя и манил ею других. Он рассчитывал, что неблагоразумно принимать на свою шею чужие ошибки. У поляков зачастую так делалось: заупрямятся, нашумят, наделают предположений, а потом поддадутся убеждениям и покорятся сильной воле. Так и теперь случилось. Ходкевич уговорил их подождать до 14, по другим* — до 19 марта; к этому времени он обещал непременно переменить их. Тем, которые согласились остаться в столице, Ходкевич обещал по 30 злотых. В это время сапежинцы подвезли запасов кремлевскому гарнизону. Это содействовало успокоению. Часть войска осталась в Кремле и Китай-городе; к ней пристал отряд сапежинцев под начальством Стравинского и Будзила; другая пошла сбирать запасы по Московской земле. Струсь и князь Корецкий ушли в отечество.

______________________

Krajewski, Chronol. — Hist. J.-K. Chodkiewicza Ks., VI, 13.

______________________

Конфедерация не распустилась. Конфедераты в своем ново-составленном порядке пошли разом с Ходкевичем сбирать запасы, но отдельно от него. Гетман, оставивши столицу 31 января*, стал в селе Федоровском, недалеко от Волока-Ламского. Конфедераты стали от него верстах в пятидесяти, между Старицею, Погорелым-Городищем и Волоком: все эти города находились во власти у русских. Поляки за продовольствием выходили из своих станов отрядами и нападали на русские селения, но снега в тот год были так велики, что люди с лошадьми проваливались; полякам приходилось, идя конницею, впереди себя приказывать расчищать дорогу, а шиши то и дело нападали на них со всех сторон, отнимали возы и людям наносили удары, быстро исчезали, потом, когда нужно, опять появлялись. В деревне Родне, говорит Маскевич, очевидец и участник событий, нашли поляки у крестьян белую, очень вкусную капусту, квашеную с анисом и кишнецом. Эта деревня была дворцовая и обязана была доставлять ко двору капусту. Поляки принялись есть капусту и забыли поставить сторожу: вдруг набежали на деревню шиши — одни верхом, другие на лыжах. Поляки не успели ни оседлать лошадей, ни взять оружия, которое развесили по избам, и не только не удалось им полакомиться вдоволь капустою, но они покинули лошадей, оружие и все свое имущество и разбежались во все стороны, спотыкаясь по сугробам. «Я, — говорит Маскевич, — тогда потерял все свои сундуки и лошадей и сам едва успел убежать на кляче»**. Другой раз вел ротмистр Бобовский в стан к гетману отряд и уже был недалеко от стана; вдруг окружили его шиши. Успели было дать знать Ходкевичу, но гетман не мог скоро подать им помощи за снегами: весь почти отряд Бобовского пропал, и сам предводитель чуть улепетнул.

______________________

Истор. библ, I, 286.

- Маскевича, Сказ, соврем., V, 115.

______________________

Так проводили поляки конец зимы. Наступало 14 марта, Ходкевич получил письмо от короля. Сигизмунд извещал, что скоро прибудет с сыном. Сообщили гетману, что на помощь его изнуренному войску прибыл в Смоленск тысячный отряд. Гетман передал эти утешительные вести конфедератам*. Но они не удовлетворили конфедератов, которые все более и более терпели от шишей. Цеклинский послал съестных припасов в Москву под начальством Косцюшкевича. Путь их лежал мимо стана гетманского. Послали к гетману депутацию с требованием, чтобы гетман, сообразно своему обещанию, в назначенный срок переменил московский гарнизон, а им дал людей до Москвы. Гетман просил обождать до тех пор, пока не воротится челядь из-за Волги и не прибудет из Смоленска отряд, который должен переменить стоящих в Москве. Конфедераты на это не согласились и решились продолжать свой путь. Но только что они двинулись далее, на них со всех сторон посыпались шиши; с поляками были русские: они тотчас передались своим землякам-шишам и загородили полякам путь их же повозками, которые везли. Дорога была узкая, снега глубокие. Кто только решался поворотить в сторону, тот с конем — в снег. Шиши разорвали отряд конфедератов: из последних некоторые воротились и пристали к гетману, другие бросились к Можайску, третьи поворотили лошадей не к русской столице, а к литовским пределам. Одна бежавшая толпа, страшась заблудиться, наняла в проводники русского крестьянина: тот нарочно повел поляков на Волок, чтобы отдать в руки землякам, которые сидели в этом городе. На счастье полякам, встретился с ними ротмистр Руцкий, проезжавший к гетману от московского гарнизона. Он разъяснил им ошибку, и крестьянину отрубили голову**.

______________________

Hist J.-Kar. Chodk., VI, 14. — Письма Ходк., Рук. И. П. Б. Автогр. № 281.

- Маскевича, Сказ, соврем., V. 118.

______________________

Те жолнеры, которые воротились в отечество, вознаграждали свои потери, понесенные от московских шишей, грабежом королевских и духовных имений и оправдывали свои поступки тем, что они этим способом получали следуемое им жалованье.

Гетман, простояв зиму в селе Федоровском, весною перешел к Можайску. Его войско должно было усилиться отрядом Струся, который снова возвращался на войну в Московское государство, побуждаемый своим родственником Якубом Потоцким, с надеждою приобрести главное начальство над войском. Струсь прибыл в Смоленск и стал выходить из него по дороге к Москве, как на Днепре со всех сторон посыпали на него шиши, отняли багаж, много жолнеров перебили и с самого Струся сорвали ферезею. Он воротился в Смоленск и там оставался до времени. Эти события показывают, как сильно возбужден был народ.

Московское государство между тем, по-видимому, все более и более разлагалось. На севере, вслед за Новгородом, сдались шведам новгородские пригороды: Яма, Копорье, Ладога, Тихвин, Руса, Порхов. Торопец прислал к Делагарди дворян и купцов с изъявлением подданства от города и уезда. Устюг с уездом отвечал на окружное послание Делагарди, что ожидает прибытия обещанного шведского королевича и признает его царем, когда он приедет. Противодействие шведской власти прорывалось в северных землях, но от разбойничьих козацких шаек, а не от земщины. Запорожские козаки с туземными сорвиголовами под предводительством какого-то Алексея Михайловича под Старою Русою рассеяли шведский отряд и взяли его в плен. На них отправился Эдуард Горн с большою силою и сначала разбил козацкий отряд Андрея Наливайка, потом напал на Алексея Михайловича и после кровопролитной схватки взял в плен его самого. Это поражение заставило Козаков покинуть Новгородскую землю, покоренную шведами. В Пскове засел «вор», назвавший себя Димитрием: сторона его возрастала. Козацкий гетман Герасим Попов, посланный из Пскова под Москву, сделал там свое дело: козаки, стоявшие под столицею, признали Димитрием псковского «вора». Дворяне и дети боярские противились; дошло до кровавой свалки; дворяне и дети боярские, разбитые, бежали. Подмосковный стан еще более прежнего обезлюдел. Сам Заруцкий пристал к воле Козаков и вместе с ними провозгласил нового Димитрия царем. И князь Димитрий Тимофеевич, угождая козакам, также признал его из желания удержать влияние на дело, в надежде скорого поворота. Так неожиданно и сильно возрастало дело псковского Димитрия; но в то же время ему явился соперником еще другой Димитрий, провозглашенный в Астрахани, и к нему склонялось Нижнее Поволжье. Вообще, украинные города и Северская земля повиновались Заруцкому, и в его ополчение прибывали из Каширы, Тулы, Калуги и других городов; Северское ополчение было под начальством Беззубцова и также осенью шло на помощь к Заруцкому. Но в этих странах шатались шайки всякого сброда и дрались между собою. В крае, прилежащем к столице, бродили польские шайки; особенно свирепствовали сапежинцы. Злодейства их были ужаснее зимою, чем летом. Толпы народа из сожженных жолнерами сел и деревень замерзали по полям. Троицкие монастырские приставы ездили по окрестностям, подбирали мертвецов и везли их в обитель. Там неутомимый Дионисий приказывал их одевать и хоронить прилично. «Мы сами, — говорит очевидец, составитель Дионисиева жития, — с братом Симоном погребли четыре тысячи мертвецов; кроме того, по Дионисиеву велению мы бродили по селениям и деревням и погребли по смете более трех тысяч в продолжение тридцати недель; а в монастыре весною не было ни одного дня, чтобы погребли одного, а всегда пять, шесть, а иногда и по десять тел сваливали в одну могилу».

К довершению бедствий тогда был неурожай, а за ним голод. «И было тогда, — говорит современное сказание*, — такое лютое время Божия гнева, что люди не чаяли впредь спасения себе; чуть не вся земля Русская опустела; и прозвали старики наши это лютое время — лихолетье, потому что тогда была на Русскую землю такая беда, какой не бывало от начала мира: великий гнев Божий на людях, глады, трусы, коры, зябели на всякий плод земной; звери поедали живых людей, и люди людей ели; и пленение было великое людям! Жигимонт, польский король, велел все Московское государство предать огню и мечу и ниспровергнуть всю красоту благолепия земли Русской за то, что мы не хотели признать царем на Москве некрещеного сына его Владислава… Но Господь, — говорит то же сказание, — услышал молитву людей своих, возопивших к Нему великим гласом о еже избавитися им от лютых скорбей, и послал к ним ангела своего, да умирит всю землю и соймет тягость со всех людей своих…»

______________________

Рукоп., доставленная г. Рыбниковым.

______________________

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

"Когда начнет бледнеть и смелый в брани,

И роковой пробьет отчизне час —
Возьмешь мою ты орифламму в длани
И мощь врагов сорвешь, как жница клас;
Поставишь их надменной власти грани,
Преобратишь во плач победный глас,
Дашь ратным честь, дашь блеск и силу трону,
И Карла в Реймс введешь принять корону".

("Орл. дева". Поли. собр. соч. Жук. 3, с. 97).

I
Видения. — Пост. — Троицкая грамота в Нижнем. — Козьма Захарыч Минин-Сухорук. — Избрание Пожарского в предводители. — Образование ополчения и поход в Ярославль, — Грамота о присылке выборных для выбора царя

Поднятая Гермогеном и Ляпуновым народная сила во имя веры не истощалась от неудач и неурядицы. Надежда на высшее содействие не покидала Русской земли. В Московском ополчении стал ходить по рукам свиток; о нем говорили, что он неизвестно откуда взялся, подобно тем древним свиткам, которые — как гласили предания — спадали с неба. В этом свитке было написано: "В Нижнем Новгороде мужу, по именин Григорию, было видение в нощи: снялся верх избы его, в полунощи просиял на него свет чудесный, и в свете том явилось два мужа: один сел у груди Григория, другой стал у него в головах. И тот, который стоял, сказал сидящему: «Господи, что сидишь и не поведаешь ему?» — Тогда сидящий сказал: «Если люди по всей Русской земле покаются и станут поститься три дня и три нощи, не только старые и молодые, но и младенцы, тогда Московское государство очистится». — На это стоящий сказал: «Господи, если очистится Московское государство, как им дать царя?» — Сидящий отвечал: «Пусть поставят новый храм Троицы-на-Рву и положат харатью на престоле, а в той харатье будет написано, кому быть царем у них». — Стоящий спросил: «Господи, а если не покаются, что над ними будет?» — Сидящий отвечал: «Если не покаются и не станут поститься, то все погибнут и царство разорится». Потом видение исчезло; верх избы покрылся снова. Легенда эта возникла не в Нижнем; напротив, там долго не знали о ней, когда она ходила по Русской земле; а когда узнали нижегородцы, то никак не могли отыскать, кто бы мог быть этот Григорий, и все удивлялись, откуда взялись такие слухи. Меж тем рассказ о Григорьевом видении пошел из города в город, из области в область; один город писал об этом в другой, всенародно читались грамоты об этом видении; стали являться в разных местах другие подобные видения. Так, носился слух, что было какое-то важное видение во Владимире 24 августа.

Духовные поддерживали эти рассказы. К концу года, осенью 1611 года, после взаимных отписок, в разных средних и поволжских городах, по приговору всей земли Русской, определили: поститься три дня в неделю — в понедельник, вторник и среду ничего не есть, не пить, а в четверг и пятницу сухо есть. Этот обряд, совершаемый повсюду с единою для всех целью, укреплял общие побуждения русского народа. Только в Нижнем Новгороде, где меньше, чем в других местах, верили этому откровению, всенародного сокрушения не было, а между тем из этого-то Нижнего Новгорода исходило действительное спасение Русской земли.

Гермоген не мог уже писать свободным словом к русскому народу. Зато свободнее и горячее произносили свою проповедьк Руси троицкий архимандрит и его келарь Авраамий Палицын. Недаром последний хитро выбрался от поляков: теперь он пригодился для русского дела и был гораздо полезнее в Русской земле, чем мог быть в плену. Они сносились со всеми областями и через проходивших к Троице людей отправлялихвои воззвания.

В октябре 1611 г. такая грамота троицких властей прибыла в Нижний. Тотчас собрались нижегородские власти на воеводский двор. Тут были оба нижегородских воеводы Алябьев и Репнин, дьяк Семейка с приказными людьми, печерский архимандрит Феодосии, Спасского собора протопоп Савва с клиром, стряпчие Биркин и Юдин, дворяне и дети боярские, головы и старосты. В числе старост был Козьма Захарыч Минин-Сухорук; ремеслом он был «говядарь» (быть может, мясник или, скорее — торговец скотиною), но ратное дело ему было не чуждо: прежде он служил в ополчении Алябьева и Репнина.

Минин сказал: «Прикажите прочитать грамоту властей животворящей Троицы в соборе, атам как Бог даст! Мне было видение: явился св. Сергий во сне и повелел разбудить спящих».

Тут стряпчий Биркин, недоброхот Минину, сказал: «Ну не было тебе никакого видения!»

Этот Биркин был человек двусмысленного поведения и служил прежде тушинскому «вору». За ним водились грехи; Минин знал про них, мог обличить его и сказал ему теперь тихо: «Молчи, а не то я тебя выявлю перед православными!» Биркин принужден был прикусить язык. Видение Минина пошло за правду. Тогда была пора видений: доведенный до отчаяния народ только в них и искал надежды и утешения.

На другой день у Св. Спаса зазвонили в большой колокол. Был день будний. Народ понял, что звонят затем, чтобы сообщить что-нибудь новое. Идучи к церкви, одни говорили: «Авось, наши не посилили ли польских людей, не думают ли служить ради того благодарного молебна». Другие говорили: «Нет, нам уже не будет избавления: чаять нам большей гибели!» Сошлись толпы у Св. Спаса. Там отслужили обедню. Протопоп Савва сказал всенародно:

— Православные христиане! Господа братия! Горе нам! Пришли дни конечной гибели нашей. Погибает наше Московское государство, — гибнет и православная вера. Горе нам, горе великое, лютое обстояние! Польские и литовские люди в нечестивом совете своем умыслили Московское государство разорить и обратить истинную веру Христову в латинскую многопрелестную ересь. Кто не восплачется, кто не испустит источники слез! Ради грехов наших Господь попустил врагам нашим возноситься! Горе нашим женам и детям! Еретики разорили до основания богохранимый град Москву и предали всеядному мечу детей ее. Что нам творить? Не утвердиться ли нам на единении и не постоять ли за чистую и непорочную Христову веру, и за св. соборную церковь Богородицы ее честного Успения, и за многоцелебные мощи московских чудотворцев! А се грамота властей живоначальные Троицы монастыря Сергеева…

Грамота была прочитана. В ней таким образом возбуждались чувства русского народа:

«Вы сами видите близкую конечную гибель всех христиан: где завладели литовские люди, какое там разорение Московскому государству! Где святые церкви? Где Божии образа? Где иноки, цветущие многолетними сединами, инокини, украшенные добродетелями? Не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием? Где бесчисленное множество христианских чад в городах и селах? Не все ли лютыми и горькими смертьми скончались, без милости пострадали и в плен разведены? Не пощадили престарелых возрастом, не сжалились над незлобивыми сосущими млеко младенцами. Не все ли испили чашу ярости и гнева Божья? Помяните и смилуйтесь над видимою нашею смертною погибелью, чтоб и вас самих не постигла та же лютая смерть. Бога ради, положите подвиг своего страдания, чтобы вам, всему общему народу, молить служилых людей, чтобы всем православным христианам быть в соединении, и служилые люди одно-лично, без всякого мешкания, поспешили бы к Москве на сход ко всем боярам и воеводам и ко всему множеству народа всего православного христианства. Сами знаете, что ко всякому делу едино время належит; безвременное же начинание всему делу суетно и бездельно бывает. Хоть и будут и есть близко в ваших пределах какие недоволы, Бога ради, отложите то на время, чтобы вам всем с нами о едином положити подвиг свой и страдать для избавления православной христианской веры».

Народ пришел в умиление. Слышались голоса: «Горе нам! Погиб царствующий град! Гибнет и все Московское государство!»

Много народу столпилось около собора. Тут Козьма Минин вышел из храма и сказал громким голосом: «Православные люди! Если нам похотеть помочь Московскому государству, не пожалеем животов наших, да не токма животов… дворы свои продадим, жен и детей заложим и будем бить челом, чтобы кто-нибудь вступился за истинную православную веру и был бы у нас начальником. Дело великое! Мы совершим его, если Бог поможет. И какая хвала будет нам от всей земли, что от такого малого города произойдет такое великое дело. Я знаю: только мы на это поднимемся, многие города к нам пристанут, и мы избавимся от чужеземцев». Любы нижегородцам показались такие слова. У многих слезу прошибло.

И еще после того сходились нижегородцы; Минин еще говорил им возбудительные речи, и мир обратился к Минину. Ему говорили: «Ты будь нам старший человек; отдаем себя во всем на твою волю!»

Стали думать: кого бы из бояр выбрать себе в предводители такого, чтобы в ратном деле был искусен и в измене не объявился. Все остановились на князе Димитрии Михайловиче Пожарском: за прежние времена не лежало на нем неправды; в смутные годы он не был в воровских таборах и у польского короля милостей не просил. Он уже с Ляпуновым подвизался против врагов и теперь едва оправился от ран, что ему нанесли поляки под Введением-на-Лубянке*.

______________________

В народной песне, записанной от семидесятилетней старухи около сороковых годов текущего столетия в Боровском уезде, в селе Слободе, в таком поэтическом образе представляется это великое событие:

Как во старом-то было городе,

Во славном и богатом Нижнием,

Как уж жил тут поживал богатый мещанин,

Богатый мещанин Козьма Сухорукий сын.

Он собрал-то себе войско из удалых молодцов,

Из удалых молодцов нижегородских купцов,

Собравши их, он речь им говорил:

«Ой, вы гой еси, товарищи, нижегородские купцы,

Оставляйте вы свои домы,

Покидайте ваших жен, детей,

Вы продайте все ваше злато-серебро,

Накупите себе вострыих копиев,

Вострыих копиев, булатных ножей,

Выбирайте себе из князей и бояр удалова молодца,

Удалова молодца воеводушку;

Пойдем-ко мы сражатися

За матушку за родну землю,

За родну землю, за славный город Москву.

Уж заполонили-то Москву проклятые народы, поляки злы!

Разобьем их, много перевешаем,

Самого-то Сузмунда короля их в полон возьмем.

Освободим мы матушку Москву от нечестивых жидов,

Нечестивых жидов, поляков злых».

Уж как выбрали себе солдатушки, молодые ратнички,

Молодые ратнички нижегородские купцы,

Выбрали себе удалова молодца,

Удалова молодца воеводушку

Из славного княжеского роду —

Князя Димитрия по прозванию Пожарского.

Киреевск. Песни. Вып. VII, 22 — 23.

______________________

Пожарский был в это время за сто двадцать верст от Нижнего, в своей вотчине Линдехе. Туда к нему прибыли посланный от нижегородцев печерский архимандрит Феодосий да дворянин Ждан Болтин, а с ними нижегородские посадские люди, и поведали ему желание своей братии нижегородцев. Князь отвечал: «Скажите пославшим вас, что я рад за православную веру страдать до смерти, а вы изберите из посадских людей такого человека, чтобы мог быть со мною у великого дела, ведал бы казну на жалованье ратным людям».

Выборные стали было думать, кто бы на это дело годился, но Пожарский не дал им долго ломать головы и сказал: «Есть у вас в городе человек — Козьма Минин-Сухорук; он бывалый человек; ему такое дело за обычай».

Посланцы, возвратившись в Нижний, сказали об этом всему миру. Нижегородцы обратились к Козьме. Этот человек был осторожен. Чтобы себе вытребовать власть полную, необходимую для успеха самого дела, он стал отказываться; но чем он упрямее отказывался, тем настойчивее его просили. Наконец он, как будто нехотя, лишь бы исполнить мирскую волю, принял предлагаемую должность и сказал:

— Когда так, я прошу: поставьте приговор, приложите руки на том, чтобы слушаться меня и князя Димитрия Михайловича Пожарского, ни в чем не противиться, давать деньги, нужные на жалованье ратным людям, а если денег не будет, то силою брать у вас животы, даже жен и детей в кабалу отдавать, чтобы ратным людям скудости не было.

Приговор был составлен; если кто и не хотел бы прикладывать к нему руки, то должен был: нельзя было отказываться. Написанный приговор был отдан в руки Козьме, а Козьма нарочно послал этот приговор из Нижнего поскорее, чтобы нижегородцы не одумались и не сделали перемены, когда им станет трудно. В самом деле, им было нелегко. Минин учредил оценщиков всех имуществ и с цены их брал пятую деньгу, то есть пятую часть всей цены на земское дело; не допускалось ни льгот, ни отсрочек. Были такие, что давали охотно и больше. Осталась в хронографах память об одной вдове, которая принесла к сборщикам десять тысяч и сказала: «Я осталась после господина своего бесчадна; было у меня двенадцать тысяч, отдаю десять, а себе оставляю две*». Этим, говорит сказание, она многих людей в страх вложила. Кто скупился, у тех отнимали силою, а неимущих отдавали в кабалу тем, кто за них платил; не спускали ни попам, ни монастырям**. Все денежные неокладные доходы, получаемые в Нижегородском уезде (с судных пошлин, с кабаков, с продаж и отдачей в наем пустошей, с откупа на некоторые предметы торговли и промыслы и т. п.), положили обратить на жалованье ратным, которые пойдут на очищение Московского государства. Покамест эти денежные сборы будут собраны, взято было более пяти тысяч рублей заимообразно у некоторых богатых торговых домов, между которыми самое первое видное место занимали Строгановы***.

______________________

Арх. Калач., VI, 3,36.

- Подробности — из Хронографа, напечатанного г. Мельниковым в «Отеч. Зап.» 1850 г.

- - У Никитиных да Максимовых людей Строгановых, у Юшки да у Митюшки Петровых взято 3116 р. У Максимовых людей Строганова у Матвея Петрова 1000 р. У Григорья Микиткинова, что был у Федора Родяева, — 500 р. У Ярославцева у Василья да у Степана Лыткиных — 350 р. У Ярославна у Второго Чистово — 100 р. У Сергея Патрулина — 100 р. У Москвича у Оникея Порывкина да у Филиппа Дощаникова — 40 р. (Врем. XVII. Смесь. Выписка из приходо-расх. кн. Нижегор. уезда, 2).

______________________

Еще не успел прибыть в Нижний избранный воевода, а уж ополчение собиралось. Пришли в Нижний смольняне из Арзамаса. Это были прежние помещики Смоленской земли; выгнанные врагами, они пришли под Москву и просили у начальников Подмосковного ополчения крова и хлеба. Их отправили в Арзамас поселиться в тамошних дворцовых волостях. Но когда они пришли в Арзамас и стали во Въездной слободе, дворцовые люди не хотели слушать грамот Заруцкого и Трубецкого и служить новоприбывшим дворянам. С ними заодно стали арзамасские стрельцы и не давали пришлым дворянам делить между собою мужиков. Происходили драки. Наконец, дворяне увидали, что не осилят мужиков, и ушли в Нижний Новгород. Нижегородцы приняли скитальцев; они составляли первое ядро будущей рати. Из них люди отправились к Пожарскому и просили, чтобы он прибыл скорее. Пожарский, выступивши из своей вотчины, на дороге встретил дорогобужан и вязьмичей — детей боярских. Подмосковные военачальники отправили их селиться в Ерополчем (нынешние Вязники), но там, как выше мы заметили, им не давали поместьев, и они шли к Нижнему. Они пристали к Пожарскому. Когда прибыл Пожарский в Нижний, тогда послали стряпчего Ивана Биркина в Казань к тамошним властям спросить совета о Московском государстве. Вслед за тем во все стороны покатили из Нижнего гонцы с возбудительными грамотами, написанными от имени главного предводителя Пожарского, дворян, детей боярских, служилых и посадских людей Нижнего Новгорода и от всех пришедших к ратному делу в Нижний — дорогобужан, вязьмичей и смольнян. В этих грамотах описывалось несчастное положение Московского государства; извещалось, что ратные люди, дворяне и дети боярские, стоявшие под Москвою в ополчении, разъехались для временной сладости, грабежей и хищничества, козаки покушаются посадить на престол Марину с ее законопреступным сыном; литовские люди грабят замосковные города, чтобы набрать и привезти в Москву своим людям запасы. Верховые города просят прислать к ним ратных людей для обороны. Нижегородцы извещали, что они порешили общим советом, собравшись с ратными людьми, идти всеми своими головами на помощь Московскому государству: приговорили разделить животы свои и домы и дать жалованье ратным людям; приглашали города, куда посылались грамоты, собирать ратных людей и быть с ними в одном совете: «Как мы будем с вами в сходе (говорилось в грамотах)*, то учнем над польскими и литовскими людьми промышлять вместе за один, сколько милосердый Бог помощи подаст; о всяком земском деле учиним крепкий совет, не дадим учинить никакого дурна людям, которые под Москвою или в иных городах похотят Маринкою и ее сыном новую кровь всчинать; а мы, всякие люди Нижнего Новгорода, утвердились на том и к Москве, и к боярам, и ко всей земле писали, что Маринку с сыном и того вора, который стоит под Псковом, до смерти своей в государи на Московское государство не хотеть, также что и литовского короля».

______________________

А. Э., II, 248—251.

______________________

Эта грамота повсюду читалась на всенародных собраниях в городах, куда сзывались для того лучшие люди, постановлялись приговоры, собирались деньги на жалованье ратным людям и отсылались нижегородцам, а потом отправлялись к Нижнему и ополчения. Город городу весть давал; один город убеждал другого спешить на выручку православной веры и Московского государства. Пришло в Нижний ополчение из Рязани; пришли коломенцы, изгнанники из родного города, бывшего тогда в руках Марины. Из Казани, из Свияжска, из Чебоксар и других понизовых городов писали, что все идут своими головами*. Нижний стал наполняться воинами. Минин распоряжался казною, раздавал денежное жалованье и кормы; Пожарский от себя учреждал для них кормы.

______________________

По приговору всего Нижнего города, на содержание ратных, долженствовавших прийти из Казанского края, положили с дворцовых бортных и мордовских сел и деревень с выти по 2 чети овса и по рублю за сено. Оказалось собранными с 279 1/2 вытей 539 четей овса, денег с 181 чети — 180 р. 32 алт. 1/2 д.

(Времен., XVII. Смесь, 2)

______________________

В Москве, откуда в январе 1612 года бояре писали в Кострому и Ярославль похвальную грамоту за верность Владиславу, узнали о восстании в Нижнем в феврале того же года. Гонсевский приступил к заключенному Гермогену и требовал, чтобы он написал к нижегородцам увещание распустить ополчение и оставаться в верности Владиславу. Патриарх, доведенный до крайнего огорчения, резко и твердо отвечал: «Да будет над ними милость от Бога и от нашего смирения благословение, а на изменников да излиется от Бога гнев, а от нашего смирения да будут прокляты в сем веке и в будущем». За эти слова его еще теснее заперли в Чудовом монастыре, стали морить голодом, и он умер февраля 17, как говорили современники, голодною смертью. Его погребли в Чудовом монастыре*.

______________________

Никон, лет., VIII, 177. — Арцыб. Повеств. о России, III, 305, прим. 1603.

______________________

Услышал о нижегородском восстании и Заруцкий и понял, что это на него собирается новая земская туча. Он послал от имени Марины посла в Персию, чтобы найти себе там союз; но письмо перехвачено было в Казани. С другой стороны, Заруцкий заботился, чтобы Нижегородское ополчение не захватило верховых городов Поволжья, и отправил в Ярославль Андрея Просовецкого мешать ярославцам соединиться с Нижегородским ополчением. Но ярославцы проведали об этом заранее и дали знать Пожарскому. Предводитель ополчения немедленно послал передовой отряд под начальством князя Димитрия Петровича Пожарского-Лопаты и дьяка Самсонова занять Ярославль. Они вошли в этот город прежде, чем дошел до него Просовецкий, и посадили в тюрьму присланных Просовецким Козаков. Просовецкий, узнавши, что Ярославль перехвачен, не пошел туда.

Ярославцы ожидали нижегородцев, но ополчение медлило выходом из Нижнего оттого, что ждало помощи из Казани. Посланный туда стряпчий Биркин стакнулся с тамошним дьяком Никифором Шульгиным. Они соображали, что успех ополчения, сомнителен и государству Московскому суждено разложиться: не лучше ли им воспользоваться случаем и утвердить за собой власть в отдаленной Казани? Они по этой причине медлили выслать ополчение к Нижнему. Князь Пожарский и Минин, подождавши казанцев, догадались, что в Казани происходит что-то недоброе, и решились не ожидать оттуда помощи; «…положили, — говорит летописец, — упование на Бога, и утешали себя воспоминаниями, как издревле Бог поражал малыми людьми множество сильных».

Они выступили из Нижнего и достигли Балахны; там к ним пристали балахонцы и толпа дворян и детей боярских, разогнанных из-под Москвы, под начальством Матвея Плещеева. В Балахне дали ополчению казны в подмогу.

Из Балахны усиленное свежими силами ополчение выступило в Юрьевец. И здесь дали им казны в подмогу. К ополчению пристали юрьевские татары; им дали жалованье.

Из Юрьевца ополчение перешло в Решму. Здесь их встретили посланцы из Владимира, от воеводы Артемия Измайлова. Он был давний друг Димитрию Михайловичу Пожарскому, теперь он извещал, что Заруцкий и Трубецкой с козачьим полчищем, стоящим под Москвою, целовали крест «вору», который во Пскове назвался царем Димитрием. Вслед за ними явились* посланцы от самых подмосковных предводителей, Трубецкого и Заруцкого. «Мы прельстились, — писали предводители, — мы целовали крест „вору“, что явился во Пскове, но потом узнали вражью прелесть и целовали крест на том, чтобы всем православным христианам быть в единогласии. Идите под Москву, не опасайтесь». Эту грамоту Пожарский велел прочитать всему своему ополчению, и посланным был дан такой ответ: «Мы никакого развращения и опасения не имеем; идем под Москву вам в помощь на очищение Московского государства».

______________________

Новый Летоп., 147.

______________________

Из Решмы ополчение пришло в Кинешму, — и там приняли его с радостью и дали казны в подмогу.

Из Кинешмы дошли они до Костромы. Здесь их ожидал иной прием. Там был воеводою Иван Шереметьев. Его считали одним из виновников гибели Ляпунова. Теперь он был поставлен на воеводство московскими боярами, хотел следовать увещательным боярским грамотам, убеждавшим оставаться в повиновении Владиславу, не пускал к городу ополчения и намеревался отбиваться от него силою. Но у костромичей мало было охоты стоять за польское дело. В противность воеводе многие вышли на встречу к Пожарскому и Минину, просили прибыть в город и обещали стать с ними заодно. Пожарский подвинул свое войско к костромским посадам. Тогда костромичи, что оставались в городе, разделились: одни держались приказаний своего воеводы, другие кричали, что он изменник, и переходили к Пожарскому. Последних стало больше. Они бросились на воеводский двор, низложили Шереметьева и чуть не убили его. Князь Пожарский и Минин вошли в Кострому, взяли с костромичей казны в подмогу и назначили им иного воеводу вместо Шереметьева — князя Романа Гагарина с дьяком Андреи Подлесовым. Тут пришли к Пожарскому посланцы от суздальцев; просили суздальцы уделить им ратных людей на помощь, затем что около их города бродил Просоветски со своею шайкою.

Пожарский разрознил свое войско и отрядил к Суздалю своего родственника князя Романа Петровича Пожарского с нижегородскими и балахонскими стрельцами: они и отогнали Просовецкого от Суздаля. Сам Пожарский повел ополчение в Ярославль. Ярославцы вышли к нему навстречу с образами и предложили в его распоряжение все имущество, какое у них есть. Сверх того, в знак радости и благодарности, они подносили Пожарскому и Минину подарки; но те не приняли ничего.

Это было в начале апреля. Необходимым показалось подождать, пока соберутся ополчения из тех городов, куда отправлены воззвания. Притом Пожарский в Минин соображали, что им придется биться, может быть, разом и с поляками и с козаками; нужно было осмотреться, насколько появление нового Димитрия соблазнило московских людей; нужно было проведать, какие силы может употребить Польша против нового восстания, обозначить отношения, в каких придется стать к шведам; наконец, нужно было собрать денег для войны. За этим пособием обращались в северные города, меньше других пострадавшие от смут. Так, в Соль-Вычегодскую писалось: «Присылайте к нам в Ярославль денежную казну, что есть у вас в Соль-Вычегодской в сборе, ратным людям на жалованье. Поревновать бы вам, гостям и посадским людям, чтоб вам промеж себя обложить — что кому с себя дать подмогу ратным людям. Тем бы вам ко всей земле совершенную правду и радение показать и, собрав с себя те деньги, прислать к нам в Ярославль тотчас»*.

______________________

А. Э., II, 253—257.

______________________

Тогда уяснилась необходимость, чтобы предводители, идущие на Москву, имели законное значение, освященное волею всей земли, и могли бы смело говорить, что подняли не произвольный мятеж, а идут по совету всего народа Московского государства. Уже теперь по отношению к польской стороне было не то, что при Ляпунове, когда считали возможным поладить с Сигизмундом, лишь бы он прислал Владислава на царство. Теперь о Владиславе не могла быть речи. Его уж никак не приняло бы Московское государство.

Были посланы грамоты в разные города. В этих грамотах излагались прошлые и настоящие бедствия Московской земли и ее народа и приглашались выборные на общий совет. «Вам бы, господа (было написано в этих грамотах), пожаловать, помня Бога и свою православную христианскую веру, советовать со всякими людьми общим советом, как бы нам в нынешнее конечное разоренье быть не безгосударным, чтобы нам по совету всего государства выбрать общим советом государя, кого нам милосердный Бог, по праведному своему человеколюбию, даст, чтобы во многое время от таких находящих бед Московское государство вконец бы не разорилося. Сами, господа, ведаете, как нам стоять без государя против общих врагов, польских, и литовских, и немецких людей, и русских воров, которые новую кровь всчинают. Как нам без государя о великих государственных и земских делах с окрестными государствами ссылаться. И по всемирному совету пожаловать бы вам — прислать к нам в Ярославль из всяких чинов людей человек по два и с ними совет свой отписать за своими руками»*.

______________________

А, Э., II, 256.

______________________

Таким образом, Пожарский хотел окружить себя земским собором, правильно выбранным, который бы имел право решать судьбу всей земли.

Грамоты были разосланы, а в Ярославль один за другим приезжали стольники, стряпчие, дворяне, дети боярские и люди всяких чинов и вступали в ополчение. Уже седьмого апреля, как видно из надписей на грамоте, были в Ярославле бояре: Василий Петрович Морозов, Владимир Тимофеевич Долгорукий, окольничий Семен Головин, князья Иван Никитич Одоевский, Петр Пронский, Петр Барятинский и другие. Минин значился между ними выборным человеком всей земли; за его безграмотством подписывался Пожарский.

В Казани Биркин с Шульгиным не успели произвести того, чтобы Казань не послала вовсе людей: казанцы хотели идти, и Биркин сам повел их, но в дороге настраивал их против Пожарского и Минина. Шедший с ним татарский голова Лукьян Мясной не потакал Биркину, и оба они были во взаимной вражде. Казанцы пришли в Ярославль. Биркин, как начальник одного из собравшихся в Ярославле ополчений, стал добиваться участия в совете, а Минин, как личный его враг, вооружал против него бояр и дворян, — и Биркина не допускали в совет. Тогда Биркин ушел назад; за ним пошли казанцы; остался только Лукьян Мясной и с ним немного людей.

II
Деятельность троицких властей. — Медленность Пожарского. — Сношения с Новгородом. — Беспорядки в ополчении. — Скудость средств. — Гибель псковского «вора». — Покушение на жизнь Пожарского. — Бегство из-под Москвы Заруцкого. — Поход Пожарского из Ярославля. — Пожарский у Троицы

Троицкие власти беспрестанно сносились с Пожарским, сообщали ему известия о том, что делается на Руси, оживляли добрыми вестями, извещали, что города Серпухов, Калуга, Тула, Рязань, Торжок, Старица, Ржев, Погорелое Городище и Тверь не захотели признавать нового «вора». Их желание было соединить Трубецкого с Пожарским, и они в своих грамотах к Пожарскому уверяли, что Трубецкой целовал «вору» крест только неволею, а теперь готов соединиться и вместе промышлять над врагами. Но желания троицких властей были против намерения собрать из городов выборных, которые прежде всего избрали бы нового царя. Они находили, что прежде всего лучше освободить Москву, прогнать чужеземцев, искоренить внутренних врагов, а потом уже избирать государя. Они убеждали не медлить, идти скорее под Москву, пока поляки не привели туда новых сил.

Но Пожарский, по выражению летописца*, многомолебное писание от обители в презрение положил; он не считал возможным отважиться идти под Москву с малыми силами, оставался в Ярославле, ждал денег, ждал ратных и выборных людей, а между тем отправлял отряды в окрестные города против козацких шаек, которые там бесчинствовали. Один отряд прогнал их из-под Антоньева-Бежицкого монастыря, другой — из Пошехонья. Очистили от Козаков Углич и Переяславль**.

______________________

Ин. ск. о Самозв., Времен., XVI, 123.

- Никон, лет., VIII, 183—184.

______________________

В то же время Пожарский сносился с Великим Новгородом, и так как этот город со всею землею, как бы то ни было, составлял часть Русской державы, то Пожарский в начале мая послал туда Степана Лазаревича Татищева пригласить и оттуда выборных, как из прочих земель; он просил сообщить ему обстоятельно: на чем состоялся договор со шведами? Новгородский владыка прислал ему список с договорной грамоты. Пожарский велел этот список переписать и разослал по городам для земского обсуждения. В июле Новгород отправил не выборными для совета, а послами — важищенского игумена Геннадия и князя Федора Оболенского. Они извещали, что шведский король Карл умер и завещал Шведское королевство Густаву-Адольфу, а новгородское — королевичу Филиппу, который скоро прибудет в Выборг. Они приглашали Пожарского быть с Новгородом в общей любви и совете, а также похотеть на все государства Российского царствия королевича Филиппа.

— При прежних великих государях, — отвечал Пожарский, — приходили послы от других государств; ныне пришли вы, послы от Великого Новагорода; а Великий Новгород искони, как начались государи на Российском государстве, от Российского государства отлучен не был; и теперь надобно, чтобы Новгород был по-прежнему с Российским государством. Мы уже искусились: не учинилось бы снова так, как с польским и литовским королем. Польский король Жигимонт хотел дать на Российское государство сына своего королевича и не дал; а чего наделали польские и литовские люди — вам самим известно! И шведский король Карлус хоть и хотел отпустить на Новгородское государство сына, однако вот уж близко года прошло, а королевич в Новгород не бывал.

Федор Оболенский уверял, что «шведский королевич Карло-Филипп Карлович отпущен в Новгород из Свеи вскоре после договора с новгородскими людьми, но ему в дороге учинилась весть, что короля, его отца, не стало, так он воротился с дороги и мешкал по своей вере для погребения; а тут, когда учинился королем брат его Густав-Адольф, так датский король войну всчал, и королевич Карло-Филипп затем позамешкал, что вместе с братом своим Густавом промышлял против датского короля, и многих людей датских побил, а теперь, как они учинились с датским королем в миру, так королева свейская мать и король Густав-Адольф отпустили королевича Карла Филиппа, и он наверно пришел на Иванов день в Выборг и уж наверное на Петров день там будет. От Свейского королевства не чаем того, что учинил над Московским государством литовский король».

Пожарский сказал: «Мы все у милосердого Бога милости просим и хотим, чтобы нам всем, людям Московского государства, быть в соединении и брать на Московское государство в цари государского сына, только бы он был в греческой православной вере, а не в иной какой-нибудь, которая вера с нашею православною не состоится. Когда шведский королевич будет в нашей православной вере, тогда мы тотчас выберем от всего Российского государства честных людей, которые будут годны к такому великому делу, и дадим им полный наказ о государственных и о земских добрых делах говорить и становить, как государствам быть в соединеньи, а теперь послов в Свею об этом посылать нам нельзя; были посланы какие люди к польскому королю, боярин, князь Василий Васильич Голицын с товарищи: вот держат их в неволе, и они погибают в чужой земле от нужи и бесчестья!»

Новгородские послы сказали: «А что же себе за пользу тем учинил польский король? Вы разве не стоите против него в собраньи?»

Пожарский сказал: «Был бы у нас такой столп, как Василий Васильевич Голицын, — все бы его держались; а я к такому великому делу мимо его не принялся: меня ныне к этому делу сильно приневолили бояре и вся земля. Видя, что учинилось с литовской стороны, нам не посылать послов в Свею, и мы не захотим на наше государство государя не нашей православной веры греческого закона». — «И мы, — отвечали новгородцы, — не отпали от истинной веры; если королевич не захочет быть в православной вере греческого закона, то мы с вами хотим помереть за нашу истинную веру и не примем ни за что государя не нашей веры; и не токмо с вами, бояре и воеводы, и со всем Московским государством вместе, — хоть вы нас подадите, так мы одни за нашу истинную православную христианскую веру хотим помереть»*.

______________________

А. Э., II, 269—270.

______________________

Так покончились сношения с Новгородом. Пожарский еще раз отправил гонца с уверениями, что изберут на царство королевича, если он примет греческую веру; но это делалось только для того, говорит летопись*, чтобы шведы не помешали ополчению идти под Москву.

______________________

Дипл. снош., II, с. 1405—1431.

______________________

Сносясь с Новгородом, Пожарский в Ярославле случайно завел сношения с послом немецкого императора Юзефом, возвращавшимся из Персии через Московское государство. Посол заметил, что было бы недурно московским людям просить себе царя из цесарского дома. Пожарский знал, что этого нельзя, что надобно будет во всяком случае выбирать царя из своих, а не из чужих, но изъявил послу одобрение такой мысли, потому что считал императора сильным монархом и полагал, что его доброе расположение к Московскому государству может быть полезно.

С этою целью он отправил к императору гонцом Иеремию Ватермана; в своей грамоте просил он императора оказать Московскому государству денежную помощь и запретить польскому королю проливать кровь христианскую. Впоследствии на Пожарского брошена была тень подозрения, будто он хотел государя из австрийского дома, но Пожарский был виноват только за свое простодушие, с которым в крайней нужде обратился к сильному государю, думая найти в нем заступничество, и не остерегался корыстных видов, без которых, разумеется, никто бы и не подал помощи Московскому государству.

Время проходило. В июне у Троицы узнали, что Ходкевич двинулся от Можайска к Москве. Медленность воевод в Ярославле возбуждала негодование троицких властей. Они послали в Ярославль соборного старца Серапиона Воейкова с другим старцем, Афанасием Ошериным. Эти старцы повезли увещание, украшенное приличными выражениями, выписками из св. книг и благочестивым мудрословием. Смысл его был таков: «Вы начали доброе дело и теперь о нем не радеете; знайте, что если Ходкевич придет с большим войском и с запасами под Москву, то ваш труд будет всуе и собрание ваше напрасно»*. Но Пожарский, говорит летописец, и после этого послания промышлял о шествии косно и медленно.

______________________

Ин. сказ, о Самозв., Времен.. XVI, 123.

______________________

Пожарский ожидал ратных, ожидал выборных, ждал денег и между тем держал у себя в руках управление, называясь: «по избранию всех чинов людей Московского государства, многочисленного войска у ратных и земских дел»*; он давал именем своим суд всей земле Русской, раздавал поместья, распоряжался постройкою городов, требовал денежных пособий, подтверждал монастырям тарханы, назначал обычные наказания и вообще совмещал в себе верховную власть над Русскою землею. Но Пожарский не имел таких качеств, которые внушали бы к нему всеобщее повиновение; он сам чувствовал, что поставлен на свое место более за безупречное поведение, чем за способности, — боялся приступить к чему-нибудь решительному, боялся сделать что-нибудь такое, что после оказалось бы неугодным народу, поверившему ему власть. Его мало слушались; в Ярославском ополчении то и дело что было соревнование, козни, драки, полная рознь. Это тем более удерживало Пожарского идти далее и принуждало стоять в Ярославле. Сам он никак не в силах был установить лад в своем ополчении и пригласил жившего у Троицы на покое бывшего ростовского митрополита Кирилла. Тот послушался, прибыл в Ярославль и стал там как бы в качестве третейского судьи. Когда начинались споры, к нему должны были обращаться враждующие стороны. Но мало оказал благотворного влияния этот примиритель. Дни проходили. Троицкие власти теряли терпение. Поехал в Ярославль, наконец, келарь Авраамий Палицын и увидел там — как он сам выражается — мятежников, ласкателей и трапезолюбцев, воздвизавших гнев и свары между воеводами и во всем воинстве. Он требовал одного, чтобы ополчение не теряло напрасно времени, чтобы шло под Москву, пока еще не пришли новые польские силы. Но воеводы медлили. Важнейшею причиною медленности был, без сомнения, недостаток денег. Еще в апрельской грамоте в Соль-Вычегодскую было писано, что все деньги, какие собраны были в Нижнем, розданы дворянам, детям боярским и всяким ратным людям, что беспрестанно приезжают стряпчие, стольники, дворяне, дети боярские и всяких чинов люди на службу, бьют челом о денежном жалованье, а давать им нечего**.

______________________

А. Э., II, 362.

- A. Э., II, 536.

______________________

Средина государства была разорена; приостановилась всякая производительность, народ обнищал. Другие города, напр. украинные, еще держались Димитрия, и нужно было писать к ним грамоты и уговаривать: так, напр., была послана грамота в Путивль, где уговаривали путивлян отстать от «вора» и наравне с верными городами прислать выборных в Ярославль. Но пока эти грамоты могли произвести свое действие, помощи из украинных мест, сильно истощенных и разоренных, ожидать нельзя было. Новгород с его землею был в иноземных руках. Оставалась надежда на северо-восточные края, куда и прежде обращались преимущественно за пособиями и Скопин, и Ляпунов. Пожарский писал грамоты в Пермь, Верхотурье, Устюг, Тобольск и проч. и требовал оттуда доставки денежных и хлебных запасов; оттуда везли в Ярославль, кроме сборных денег, муку, овес, толокно, сухари, крупу, полти свиного мяса; но все это, конечно, не могло доставиться скоро: нужно было время, нужно было ждать. Притом же отдаленные края, не испытавшие от поляков того горя, какое постигло середину государства, были по-прежнему недостаточно усердны. В грамоте в Верхотурье, 26 мая, приказывалось хватать торговых людей, едущих с товарами из тех городов, которые ленились взносить деньги и запасы, и отнимать у них товары силою*. Очевидно, скудость побуждала прибегать к таким суровым мерам. Отсюда-то и несогласия, и ссоры, и неурядица в Ярославле.

______________________

Собр. гос. грам., II, 593.

______________________

Трубецкой совсем отпал от козацкого атамана и ждал Пожарского, чтобы с ним быть заодно. Псковского самозванца уже не стало. Тот самый Плещеев, который осенью первый в московском стане провозгласил его имя, весною отправился в Псков и стал уверять псковичей, что он не царь, а «вор», обманщик. Неизвестно, заговорила ли в Плещееве совесть или он не поладил с «вором» и по личной вражде захотел его погубить. Псковичам и без того уже опротивел этот царик: как только он добрался до власти, тотчас стал делать тяжелые поборы и вел себя распутно. «Вор» смекнул, что ему может быть худо, и 18 мая бежал из города ночью, не успевши оседлать коня и даже надеть шапки. За ним бросились в погоню, поймали и 20 мая привезли, приковавши цепями к лошади. Во Пскове его посадили в тюрьму за стражею, и там он просидел до июля. 1-го числа этого месяца «вора» повезли к Москве*. На дороге напал на провожавший его отряд Лисовский, и тут пришел конец «вору». Лисовский, хотевший освободить его, одолевал; козаки, провожавшие царика, бежали итащили за собою связанного «вора» на коне; вдруг он упал с лошади; тогда кто-то из Козаков проколол его копьем; потом ему накинули на шею веревку и привязали к лошади. Так рассказывает шведский историк***. По русским известиям, его успели провезти к Москве и там казнили. Шведское известие, кажется, вероятнее, иначе появление его под Москвою не обошлось бы без волнений. Как бы то ни было, когда Пожарский шел к Москве, соперника этого уже не было.

______________________

Псковск. лет., II. С. Р. Л., IV, 330.

- Videk, 353.

______________________

Заруцкий стоял только за сына Марины. Но этим именем нельзя было соединять всех. Было опасение, что, как только Пожарский явится, многие козаки пристанут к нему. Заруцкий решил избавиться от Пожарского и подослал к нему двух убийц — Козаков Обрезку и Стеньку. Затесавшись в ополчение, они успели приобрести сообщников между людьми, близкими к предводителю. Вошли с ними в заговор человек семь; из них один жил во дворе князя; Пожарский кормил его и одевал. Стали они выбирать случай убить князя. И вот один раз Пожарский был в съезжей избе, вышел, стал у разрядных дверей и рассматривал пушки, какие из них взять с собою под Москву, какие покинуть. Около него была большая теснота. Какой-то козак Роман схватил князя за руку: должно думать, он был соучастник убийц и хотел попридержать убиваемого. Тогда из толпы, расталкивая людей, бросился на Димитрия Михайловича Стенька, направил свой нож в живот князю, но промахнулся и перерезал ногу козаку Роману. Козак упал и вопил от боли; князь Пожарский сначала было думал, что козака нечаянно ранили в толпе, но тут народ закричал: «Тебя хотят убить, господин!» Ратные и посадские схватили Стеньку и стали мучить. Он во всем сознался, указал и на сообщников. Народ хотел всех перемучить, но князь Пожарский не велел этого делать: одних послал в темницы по городам, других приказал везти под Москву для обличения Заруцкого. Между тем Заруцкий, подсылая тайно убийц, явно, вместе с Трубецким, отправил к Пожарскому посланцев с известием, что Ходкевич приближается на помощь своим и надобно Пожарскому с ополчением спешить к Москве*.

______________________

Никон, лет., VIII, 185.

______________________

И после этого приглашения Пожарский оставался несколько времени в Ярославле, пока не пришли к нему новые посланцы из-под Москвы. Они были от ополчения украинных городов; там, как только узнали, что на Волге собирались новые ратные силы и получили призывные грамоты от Пожарского, тотчас выступили в поход, пришли под Москву и стали у Никитских ворот отдельно от Козаков, которые за это начали делать им пакости. Эти новопришлые послали к Пожарскому от себя Ивана Кон-дырева и Ивана Бегичева: они рассказывали с плачем об оскорблениях, какие делают им козаки, говорили, что им не дают жалованья, и просили, чтобы Пожарский шел скорее. Пожарский дал им жалованье деньгами и сукнами, отпустил под Москву и велел сказать всем ратным людям, что он с ополчением выходит тотчас и прибудет скоро*.

______________________

Никон, лет., VIII, 187.

______________________

Вслед за этим Пожарский выступил из Ярославля.

Отошедши семь верст, Пожарский поручил свое войско князю Ивану Андреевичу Хованскому и Козьме Минину и приказал вести его в Ростов, а между тем в соседние города побежали гонцы, понуждая людей этих городов и уездов спешить в Ростов на сход. Сам Пожарский отправился поклониться гробам своих прародителей в Спасский Суздальский монастырь, где впоследствии довелось лежать и ему самому. То был благочестивый обычай, наблюдаемый в княжеских родах пред начатием важных дел. В то же время Пожарский отправил воеводою Григория Образцова на Белоозеро — беречь тамошний край от шведов, на случай если бы от них последовало нападение, а Михаила Самсоновича Дмитриева с отрядом отправил под Москву и велел стать у Петровских ворот, но отдельно от Козаков и не входить в их таборы. Окончив свой благочестивый подвиг, Пожарский прибыл к ополчению в Ростов, посетил в Борисоглебском монастыре на Устье затворника Иринарха, предсказавшего смерть Сапеге. Прозорливый на этот раз предсказал Пожарскому успех и тем, конечно, ободрил его дух. Когда Пожарский готовился выступать из Ростова, явился к нему новый посланец от подмосковного войска, атаман Кручина Внуков. Трубецкой через него извещал, что Заруцкого уже нет под Москвою.

Вот как это случилось.

Когда Кондырев и Бегичев воротились в подмосковный табор и стали склонять Козаков на сторону Пожарского, Заруцкий велел их убить; но они спаслись в стане Михаила Самсоновича Дмитриева, присланного недавно Пожарским. Земское ополчение по частям начало прибывать; в козацком таборе возникла рознь: многие стали отпадать от Заруцкого. На Трубецкого не было уже надежды: он готов был тотчас перейти к Пожарскому, как только последний явится. Не дожидаясь прибытия этого опасного соперника, Заруцкий 17 июля ушел ночью в Коломну; за ним последовала часть табора, остальные козаки остались под начальством Трубецкого. Поляки поясняют это дело так: Ходкевич рассчитал, что Заруцкого можно склонить куда угодно, и подослал к нему какого-то товарища Бориславского. Тот прибежал в подмосковный лагерь, объявил, что недоволен гетманом и хочет служить русскому делу. Его приняли козаки. Тогда он вручил тайно Заруцкому письмо Ходкевича. В войске козацком было несколько поляков: они были в соумышлении с Бориславским. Но один из них, Хмелевский, донес об этом Трубецкому. Поляков перехватали, пытали и замучили. Бориславского сожгли живьем. Заруцкому нельзя было оставаться, и он убежал*. Заруцкий недолго был в Коломне, где жила Марина, ограбил город и убежал вместе с Мариною и ее ребенком в Михайлов**.

______________________

Hist. Chodk. Rs. VI, 25. (Здесь подосланный к Заруцкому назван Корнило). — Niemc, III, 22. — Krajewski, 44, 49.

- Никон, лет., VIII, 188.

______________________

Вслед за бегством Заруцкого пришел под Москву еще один отряд, князя Пожарского-Лопаты, и стал особым станом между Тверскими и Никитскими воротами. Между тем главное ополчение из Ростова прибыло в Переяславль-Залесский. Все годные к битве переяславцы пристали к нему. Оттуда Пожарский шел к Троице принять благословение от чудотворца Сергия, считавшегося издревле хранителем Русской земли от иноплеменных. 14 августа ополчение стояло между монастырем и Клементьевскою слободою. Тут к нему пришли дворяне и козаки из-под Москвы и просили идти скорее, затем что Ходкевич приближается к столице. Пожарский немедленно отправил под Москву еще один отряд, под начальством князя Василия Туренина, и велел ему стать у Чертольских ворот*. Другой отряд отправили тогда же в отдаленный Архангельск**, чтобы оттуда морем не сделано было нападений от каких бы то ни было иноземцев. Тогда уже русские поняли, что надобно спасать свою землю исключительно своими собственными силами, а всякая иноземная помощь скорее может приносить вред, чем пособие. Отряд иноземных воинов — сброд из разных стран — хотел вступить в службу Московского государства (Андриан Фрейгер, Артур Эстон, Яков Гиль) и биться вместе с русскими против польских и литовских людей. Известили Пожарского, что они прибудут осенью в Архангельск, и просили заключить с ними договор. Пожарский отвечал, что «бояре и воеводы великих государств Российского царствия благодарят их и похваляют за желание, но теперь наемные люди не надобны Московскому государству; были польские и литовские люди сильны Московскому государству до тех пор, пока само Московское государство было в розни, а теперь московские люди стали заодно; те, которые были в воровстве, отстали от воровства; из доходов, какие собираются, дается жалованье ратным людям, стрельцам и козакам, а бояре, окольничьи, стольники, дворяне и дети боярские служат и бьются за веру и за свое отечество без жалованья». При этом Пожарский заметил, что русским людям удивительно то, что иноземцы, хотевшие вступить на службу Московскому государству, — в совете с французом Яковом Маржеретом. «Мы его знаем достаточно, — писал Пожарский, — он при Борисе выехал из цесарской земли с дьяком Власьевым, был пожалован поместьем и жалованьем; при Шуйском отправился во французскую землю, а потом снова пришел в Московское государство, пристал под Москвою к вору, который назвался вновь Димитрием Углицким, проливал христианскую кровь, потом пристал к полякам, приходил с Жолкевским под Москву, остался с Гонсевским в Москве, и когда поляки жгли Москву и рубили людей, он проливал христианскую кровь злее польских людей и потом ушел вместе с изменником Михаилом Салтыковым, награбивши московской казны. И теперь ему бы нам против польских людей помогать? Мы удивляемся этому. Нам кажется, Яков хочет войти в Московское государство по умышлению польского короля и польских и литовских людей, чтобы учинить Московскому государству какое-нибудь зло».

______________________

Никон, лет., VIII, 189.

- Соб. г. гр., II, 606.

______________________

Стоя близ Троицы, Пожарский принимал от Дионисия благословение войску. Ополчение было поставлено в порядке на горе Волкуше. Со звоном вынесли из монастыря икону Живо-начальной Троицы, иконы местных чудотворцев Сергия и Никона. Дионисий совершил водоосвящение и окропил им войско. Рассказывают, будто в то время сильный ветер дул прямо в лицо войску, обращенному на путь к Москве. Но как только совершилось водоосвящение, ветер стал дуть ополчению в тыл. Это сочтено добрым предзнаменованием. Московские люди утешались мыслью, что Бог поборает по них и благословляет их на благое начинание*.

______________________

Нов. Лет., Времен., XVII, 155.

______________________

III
Струсь заменяет Гонсевского в Кремле. — Движение Ходкевича. — Прибытие Пожарского к Москве. — Битва на Девичьем Поле. — Битва на Замоскворечье. — Отбитие возов с запасами. — Потери Ходкевича. — Его отступление от Москвы

В течение трех с половиною месяцев, когда Пожарский стоял в Ярославле, положение поляков в Кремле было таково, что их выжить оттуда было легче, чем после; оттого-то власти троицкие так торопили Пожарского. Ходкевич стоял в Можайске и ожидал свежих сил. Смоленский воевода Якуб Потоцкий известил его, наконец, что высылает племянника своего Николая Струся с тремя тысячами на смену тем, которые сидели в Кремле. Но Потоцкий, соперник Ходкевича, хотел вместе с тем удалить литовского гетмана от участии и настроил своего племянника в таком же духе. Ходкевич выступил из Можайска и стал за пятьдесят верст от Москвы. Здесь он ожидал Струся целых четыре недели. Из его стана доставили кремлевскому гарнизону продовольствие; свободно проходили в Кремль запасы. Жолнеры требовали жалованья, а Ходкевич успокаивал их письменным ручательством, уверял, что король приедет ко дню св. Матвея, 12 сентября, и уговаривал подождать до этого времени. С своей стороны он писал к королю, упрашивал его идти поскорее под Москву с Владиславом и собрать плату для войска. После четырех недель стоянки Ходкевич двинулся к Москве. Струсь шел вслед за ним. В первых числах июня Ходкевич перешел Москву-реку и стал на Девичьем Поле; и Струсь пришел под Москву и стал особым обозом. Тут начались переговоры и споры. Струсь требовал, чтобы Гонсевский сложил с себя звание начальника Москвы и уступил ему. Ходкевич стат защищать Гонсевского и считал требование Струся оскорблением заслугам Гонсевского. Но сам Гонсевский рассудил, что честь невелика оставаться в столице и благоразумнее будет уступить ее сопернику, который безрассудно домогался этой чести. Он мало надеялся успеха при медленности Сигизмунда, при всеобщем ожесточении русских против польской власти, при деморализации войска. Он видел впереди плачевный исход всего московского дела — и охотно сложил с себя начальство. Струсь с своим отрядом вошел в Кремль. Тогда сторонники Гонсевского нашли в этом предлог оставить Москву. Они раздражались тем, что любимый полководец оставил свое место, и сами не хотели повиноваться его сопернику. Таким образом, Струсь своим приходом скорее ослабил польскую власть в Московской земле, чем усилил. Из прежних воинов, занимавших Кремль, со Струсем осталась только часть сапежинцев под командою Будзила*. Остальные примкнули к войску Ходкевича, потребовали уплаты за те вещи, которые им были заложены. Заплатить им было нечем. Тогда четыре тысячи сапежинцев составили новую конфедерацию и ушли с своими залогами в Польшу — взыскивать самовольно следуемое им за службу жалованье с королевских имений**. Ходкевич рассчитал, что ему незачем стоять под столицею, и опять отправился сбирать продовольствие кремлевскому гарнизону. Сам он стал под Крайцарёвым***, а его жолнеры ходили отрядами собирать запасы, и так как вблизи повсюду край был ограблен, то они пустились в глубину Новгородской земли и там были разбиты шведами****. Вся забота Ходкевича была та, чтобы как-нибудь продовольствовать гарнизон до зимы, когда надеялся прибытия короля до окончания сейма. Тут-то самое удобное время было Ярославскому ополчению явиться под Москвою. Но Ходкевичу, вероятно, было известно, как не ладилось в русском ополчении, и оттого-то он сам не спешил. Уже в августе поймали русского пленника, и тот сказал, что Пожарский наконец идет к Москве. Тогда Ходкевич двинулся к столице, поспешая прийти туда раньше Пожарского.

______________________

Над его пехотою поставлен был Харлинский, над конницею — Хоцимирский (Hist. Chodkiew., VI, 23).

- Pamietn. Maskiewicza, 64.

- - Рук. Имп. п. б., 221.

- - - Videk., 362.

______________________

Пожарский предупредил Ходкевича и 20 августа подходил к разоренной столице. Прежде всего он отправил передовой отряд высмотреть удобное место для стана. Посланные нашли такое место против Арбатских ворот.

Тут пришли и допущены были к Пожарскому и Минину посланцы от Трубецкого. Они приглашали их с ополчением стать в одном таборе с козаками, но у земских людей были живы воспоминания времен Ляпунова и оставалась сердечная неприязнь к козачеству. Пожарский и Минин отвечали: «Мы не можем стоять в одном таборе с козаками: они начнут враждовать с нашими людьми».

Отпустивши посланцев, предводитель двинул ополчениек Москве, и, когда оно приближалось к ее обширным развалинам, Трубецкой сам выехал навстречу Пожарскому. Трубецкой был боярин, пожалованный в это звание тушинским «вором». Пожарский — только стольник. Трубецкой тогда на время ставил ни во что свое боярство и оказывал честь народному ополчению. Он просил стать вместе; но Пожарский и Минин отвечали, что не будут стоять с козаками. Трубецкой воротился огорченный.

Земское ополчение стало станом, обогнувши (считая пришедшие прежде отряды) часть Белогородской стены от Петровских ворот до Алексеевской башни на Москве-реке. Главное ядро его было у Арбатских ворот; там стояли Пожарский и Минин. Ратные люди, заложивши стан, стали копать около него ров и спешили работать, потому что беспрестанно выглядывали Ходкевича. Козаки занимали восточную сторону Белого города и Замоскворечье. В последнем месте им приходилось выдержать первый натиск неприятеля. Все Замоскворечье было хорошо укреплено: порыты были рвы, во рвах должна была сидеть козацкая пехота.

Через день после прибытия Пожарского увидали ратные люди на западе идущее войско. С Ходкевичем, кроме старого войска, были новые силы*. За ними ехали огромные ряды в несколько сот возов с набранными запасами. Ему нужно было провезти их в Кремль и в Китай-город — осажденным. В этом состояла вся задача его прибытия. Ходкевич стал табором у Донского монастыря и намеревался переходить Москву-реку у Девичьего Поля. Трубецкой с главною силою стоял у Крымского двора, в тылу переправы. Он послал к Пожарскому просить несколько сотен в подкрепление; Пожарский послал ему.

______________________

Отряд литовцев, пятнадцать хоругвей, присланных вновь из Польши; несколько сот конных и сто пеших привел к нему князь Корецкий из Смоленска; полковник Невяровский пришел к нему с восемью стами пехоты; отряды Граевского (в 400 человек) и Млоцкого (в 200), восемь тысяч украинских Козаков и неопределенное число вольных охотников под начальством ротмистра Величинского.

______________________

Часть литовского войска успела переправиться через реку и сбила московскую конницу, которая не допускала переправляться. Московские люди покинули лошадей, стали биться пешие, поляки погнали их с поля. В это время выскочили осажденные из Кремля к Чертольским воротам: у Ходкевича было намерение через эти ворота провезти запасы до Кремля. Московские стрельцы отбили польский гарнизон с уроном. «Хорошо было, — говорит участник дела, — Москве биться с нами, наевшись хлеба, а наши с мая месяца терпели недостаток; прежде, когда хлеба вдоволь было, и Москва нам страшна не была; а теперь не то что руки, и ноги не слушали, чтоб бегать»*. Ходкевичевы воины погнали московских людей до Тверских ворот; но из-за печей и церквей разрушенного Земляного города начали их сильно поражать московские люди выстрелами со всех сторон. Поляки отступили и перешли назад в Замоскворечье.

______________________

Рукоп. Имп. публ. библ. Hist. Pol., IV, 33.

______________________

Трубецкой, находясь на Замоскворечье у Крымского двора, долго только смотрел на битву. Козаки не хотели помогать земским людям и еще подсмеивались над ними: «Богаты пришли из Ярославля! Отсидятся от гетмана сами!» Только те сотни, что были присланы Пожарским, побежали в бой, а за ними пошли четыре козацких атамана со своими отрядами самовольно и кричали в уши своему предводителю: «От ваших ссор только гибель чинится Московскому государству»*.

______________________

Новая Летоп., Времени., XVII, 155.

______________________

В следующую ночь московский изменник Григорий Орлов провел шесть сот гайдуков вдоль Москвы-реки. Они напали на московский острожек у церкви Егория на Яндове и овладели им.

Сам Орлов вошел в город и дал знать осажденным о положении и намерениях Ходкевича*.

______________________

Нов. Летоп., Времени., XVII, 155. — Hist. I. К. Chodkiew., VI, 26.

______________________

Следующий день, 23 августа, прошел без боя.

24 августа, на рассвете, Ходкевич собрал все войско, решился идти напролом во что бы то ни стало и доставить осажденным запасы. Пожарский стал у Ильи Обыденного, Трубецкой у Лужников. Гетман двинулся с своими силами и с возами, нагруженными запасами для продовольствия осажденных в Кремле; левою стороною командовал сам гетман, в средине шли — с конницею Зборовский, а с пехотою Невяровский и Граевский; направо был Конецпольский и четыре тысячи украинских Козаков под начальством атамана Ширая.

Посланные против них стрельцы были сбиты. Поляки пошли по Замоскворечью; конные спешились: невозможно было ехать верхом через груды развалин; только на возах медленно везли запасы, расчищая путь. Козаки Ходкевича выбили Козаков московской стороны, засевших во рвах. Таким образом, воины Ходкевича достигли до Пятницкой улицы и напали на русский острожек, поставленный близ церкви Св. Климента папы римского. Козаки, защищавшие острожек, не выдержали. Литовцы захватили острожек, ввезли туда часть запасов и поставили свое знамя на стенах острожка в знак победы. Но козаки тотчас же поправились; к ним подоспели их братья, бросились снова на острожек так внезапно, что литовцы не ожидали этого. Острожек достался козакам со ввезенными туда запасами. Но тут распространился между козаками ропот. Они кричали: «Что ж это? Дворяне только стоят да смотрят, а нам не помогают. Они богатятся имениями, а мы босы, наги и голодны: не станем биться за них!»

Об этом волнении донесли Пожарскому. Тогда, по известию, переданному келарем Авраамием Палицыным, Пожарский обратился к нему; Авраамий в то время совершал богослужение у Ильи Обыденного. Келарь взял с собою нескольких дворян, перешел на Замоскворечье, достиг острожка и, увидев толпу Козаков, которая стояла над трупами литовцев; стал расточать им похвалы… «От вас, козаки, — говорил он, — началось доброе дело; вам слава и честь; вы первые восстали за христианскую веру, претерпели и раны, и голод, и наготу; слава о вашей храбрости и мужестве гремит в отдаленных государствах; на вас вся надежда; неужели же, братия милая, вы погубите все дело?» — «Хотим, — кричали козаки, — умереть за православную веру; иди, отче, к нашим братиям-козакам в станы, умоли их идти на неверных; мы пойдем и не воротимся назад, пока не истребим вконец врагов наших!»

Палицын поворотил к Москве-реке и против церкви Св. Никиты увидал толпу Козаков, которые после боя ворочались в свой стан. И этим произнес он горячее слово. И этих он тронул своим словом. «Кричите, — говорил он, — ясак: Сергиев! Сергиев! Чудотворец поможет; вы узрите славу Божию!» Они отозвались все одним восторженным восклицанием: «Спешим пострадать за имя Божие! Сергиев! Сергиев!» Они поворотили к острожку на бой.

Палицын достиг козацкого табора и увидал толпу упрямых; они пьянствовали и играли в карты. И этим Палицын произнес увещательное слово и вместе с тем обещал казну Троицкого монастыря, если они пойдут все отнимать острожек у св. Климента. Козаки покинули свои забавы, схватились за оружие; все за Палицыным закричали: «Сергиев! Сергиев!» и пустились в бой. Так, если только доверять сказанию, которое передается самим тем, кто здесь играет столь блестящую роль, один человек нравственною силою своей личности и своего слова спас тогда русское дело. Босые, оборванные, с оружием в руках, летели козаки и призывали имя св. Сергия. Темное облако дыма покрыло борцов; восторженные крики были слышнее ружейных выстрелов. Тогда Минин сказал Пожарскому: «Князь, дай мне войска; я пойду». «Бери, коли хочешь», — сказал предводитель. Минин, человек малоискусный в ратном деле в сравнении с опытными воинами, взял с собою передавшегося поляка Яна Хмелевского да три сотни дворян, перешел реку, ударил на две роты, которые стояли у Крымского двора. Одна была пешая, другая конная; побежали обе; конная смяла пешую. В этой схватке перед глазами Минина был убит племянник его, бывший с ним в ополчении. По почину Минина московские люди бросались на Замоскворечье. «Бой разыгрался, — по выражению летописца, — зело великий и преужасный». В полдень козаки достигли литовского обоза, отрезали и захватили четыреста возов с запасами*.

______________________

Piasecki, 278.- Kobierz,443. — Нов. Лет., Времен., XVII, 156—157.- Палиц., 274—276.

______________________

Тогда Ходкевич понял, что все пропало; цель, для которой он пришел, не достигнута; он приказал спасать остаток возов и уходить.

Литовцы с наступлением ночи удалились к Воробьевым горам. Ратные люди и козаки хотели их преследовать, но воеводы закричали: «Довольно! Двух радостей в один день не бывает: как бы после радостей горя не отведать!» Успех был полный. Русским достались запасы, которые вез Ходкевич осажденным. Поражение литовского гетмана до того было пагубно, что у него оставалось не более четырехсот конных. Несмотря на то, что осажденные были заперты, Ходкевич нашел, однако, способ сообщить им, что он должен удалиться, набрать новых запасов, и обещал явиться в продолжение трех недель со свежим войском и продовольствием*.

______________________

Истор. библ., I, 325.

______________________

28 августа Ходкевич с своим войском ушел совсем от столицы. «О, как нам горько было, — говорит один из осажденных, — смотреть, как литовский гетман отходит, оставляя нас на голодную нужду!»*

______________________

Рукоп. И. П. библ. польск. f., № 33.

______________________

На дороге ушли от него южнорусские козаки; они отправились на северо-восток и разорили Вологду*. Литовский гетман ушел к Вязьме и решился оставить осажденных на произвол судьбы. Он писал королю, что беда происходила от медленности его величества.

______________________

Нов. Летоп., Времен., XVII, 157.

______________________

IV
Осада Кремля и Китай-города русскими. — Письма Пожарского к полякам. — Гордый ответ поляков. — Голод и людоедство между поляками. — Взятие русскими Китай-города. — Поляки кладут оружие. — Освобождение Москвы. — Судьба польских пленников

Число осажденных в Кремле увеличилось. Во время суматохи успел прорваться в город полковник Невяровский с тремястами пехоты, но при недостатке продовольствия это умножение военных сил могло послужить к большей тягости и затруднениям. Русские заперли Кремль и Китай-город со всех сторон. На Замоскворечье, в черте Деревянного города, стояли козаки; на другой стороне русские выкопали глубокий ров; он шел, начиная от одного пункта на берегу Москвы-реки, огибая Каменный город (т. е. Кремль и Китай-город) и упираясь затем в другом месте о берег Москвы-реки*. Заплели высокий плетень в два ряда и насыпали земли между его стенами. В трех местах были построены туры, с которых палили в город: первые около Пушечного двора на северо-западной стороне, вторые в Георгиевском девичьем монастыре, а третьи на Кулишках у Всех Святых**. Простояли таким образом недели две.

______________________

Нов. Лет., Врем., XVII, 157.

- Грамота подмосковных военачальников. Моск. В. 1832. № 24.

______________________

Победа над Ходкевичем примирила Пожарского с Трубецким. До сих пор у них разряды были разные и Пожарский не хотел ни за что соединиться с козаками; но после того, как козаки хорошо показали себя в общем деле, оба предводителя съехались, помирились и положили постоянно съезжаться на Неглинной-на-Трубе: там устроили общий разряд, управлявший всею осадою*. В грамотах, разосланных об этом, приказывалось слушаться только таких указов, которые будут посылаться разом от двух военачальников — Трубецкого и Пожарского; то же, что указывалось по грамоте, посланной одним только из них, заранее объявлялось ни для кого не обязательным. Но козаки скоро опять стали враждебно против земства. Их возбуждали враги Пожарского, прибывшие в стан 5 сентября. Главные из них были Иван Шереметьев и князь Григорий Шаховской, известный старый заводчик смут. С ними заодно был брат Ивана Шереметьева, Василий, князь Иван Засекин и Иван Плещеев, погубивший псковского самозванца. Они восстанов-ляли козацких атаманов, а через них всю козацкую громаду на земство. «Нам не платят за службу, — кричали козаки, — дворяне обогащаются, получают поместья в Русской земле, а мы наги, босы и голодны». Одни намеревались уйти в Украину, другие грозили напасть на дворян, ограбить их достояние и самих убить. Среди неурядиц и волнения келарь, уже прежде посуливший козакам казну монастырскую, отправился к Троице, и там архимандрит держал совет со старцами, как делу помочь. Денег в обители не было, но оставались нетронутыми церковные облачения, вышитые золотом саженые жемчугами. Троицкие власти отправили их в залог козакам на тысячу рублей и обещали выкупить в скором времени. Вместе с тем они послали козакам убедительное воззвание и в нем расхваливали их мужество и доблести. Когда троицкая грамота была прочитана в козацком кругу, козаки до того были тронуты, что решили отправить назад присланные в залог вещи. «Мы все сделаем по прошению троицких властей, — сказали они, — какие бы скорби и беды ни пришлось нам терпеть, все выстрадаем, а отсюда не отойдем, не взявши Москвы и не отомстивши врагам пролития христианской крови». С таким ответом поехали к Троице двое атаманов**.

______________________

Грамота подмосковных военачальников. Моск В. 1832 г. № 24.

- Иное сказ, о Самозв., Врем., XVI, 129. — Палиц., 280.

______________________

15 сентября Пожарский послал в город к осажденным полякам письмо, обращенное к полковникам Страбинскому и Будзилу, к ротмистрам, черкасам и гайдукам, минуя Струся. Он писал:

«Нам ведомо, что вы, будучи в Кремле в осаде, терпите немерный голод и великую нужду и ожидаете день со дня своей погибели, а крепитесь потому, что Николай Струсь и московские изменники Федька Андронов с товарищи упрашивают вас, ради живота своего. Хотя Струсь учинился у вас гетманом, но он не может вас спасти. Сами видели, как гетман приходил и как от вас ушел со срамом и со страхом, а мы еще были тогда не со всеми силами. Объявляем вам, что черкасы, которые были с паном гетманом, ушли от него разными дорогами; дворяне и дети боярские, ржевичи, старичане и прочих ближних городов взяли в плен живьем пятьсот человек, а сам гетман с своим полком, с пехотою и с служилыми людьми ушел в Смоленск 13 сентября. В Смоленске нет ни души: все воротились с Потоцким на помощь гетману Жолкевскому, которого турки разбили. Королю Жигимонту приходится теперь о себе самом помышлять, кто бы его от турок избавил. Жолнеры Сапеги и Зборовского в Польше разорения чинят. Так вы не надейтесь, чтобы к вам кто-нибудь пришел на помощь. Все горе стало от неправды короля вашего Жигимонта и польских и литовских людей, нарушивших крестное целование. Вам бы в той неправде душ своих не губить и нужды такой и голоду за них не терпеть. Присылайте к нам, не мешкайте; сохраните свои головы, а я беру вас на свою душу и всех ратных людей своих упрошу: кто из вас захочет в свою землю идти, тех отпустим без всякой зацепки, а которые сами похотят Московскому государству служить, тех пожалуем по достоинству; а кому из ваших людей не на чем будет ехать или идти не в силах будет от голода, то, как вы из города выйдете, мы прикажем навстречу таким выслать подводы».

На это великодушное предложение польские предводители написали гордый ответ, превозносили верность долгу и мужество поляков, с омерзением отвергали предложение сдаться как измену, укоряли московских людей в вероломстве своим государям. «Не новость, — писали они, — для вас лгать в своих писаниях: у вас нет стыда в глазах; присмотрелись мы на храбрость и мужество ваше! Московский народ самый подлейший в свете и по храбрости подобен ослам или суркам, которые только тем и обороняют себя, что в ямы прячутся. Видели мы своими глазами, как литовский гетман дал вам себя знать с малыми силами. Мы, ожидая счастливого прибытия государя нашего короля с сыном Владиславом, не умрем с голоду, а дождемся его и возложим царю Владиславу на главу венец вместе с верными его подданными, сохранившими данную ему присягу; а вам Господь Бог за кровопролитие и разорение Московского государства возложит на голову кару, и каждый старший из вас пусть ожидает великой кары Божьей над собою. Не пишите к нам ваших московских глупостей: не удастся вам ничего от нас вылгать; мы вам стен не закрываем, добывайте их, если они вам нужны, а царской земли шишами и блинниками не опустошайте: пусть хлоп идет к сохе, поп — к церкви, купец — на свой торг: здоровее будет царству. Не пиши нам сказок, Пожарский; мы лучше тебя знаем, что польский король усоветовал с сенатом, как довести до конца московское дело и укротить тебя, архимятежника. Не был нам турок страшен и не будет; и не только со своими негодяями и шишами, что у тебя теперь, но если бы к тебе пристало гораздо больше бунтовщиков таких, как ты, то и тогда не одолеешь ты нас при помощи Божьей»*.

______________________

Рукоп. Истор. библ., I, 326—339.

______________________

Осажденные надеялись, что вернется гетман. Проходили недели, гетмана не было. Русские палили на них с своих туров, направляя выстрелы больше всего на башни; крепким стенам ничего нельзя было сделать, в средину опасно было пускать ядра, чтобы не повредить церквей. На Замоскворечье по всей линии стояли козаки. Несмотря на то, что гарнизон был таким образом окружен русскими, оставалась возможность сношений. 6 октября жолнеры могли еще выслать двух товарищей с известием гетману, что они не могут ждать более недели и должны будут помереть от голода. Ответа не было. Некому было дать его. Гетман был далеко. Осажденные оставлены были на погибель.

Недостаток съестного усиливался с каждым днем. Около 1 октября в Москве цена ржи доходила до 100 злотых за четверть, продавали хлебы печеные из лебеды по три злотых, четверть конского мяса стоила 120 злотых.

Через неделю после того голод достиг ужасающих размеров. «В истории нет подобного примера, — говорит современный дневник, — писать трудно, что делалось. Осажденные переели лошадей, собак, кошек, мышей; грызли разваренную кожу с обуви, с гужей, подпруг, ножен, поясов, с пергаментных переплетов книг, — и этого не стало; грызли землю, в бешенстве объедали себе руки, выкапывали из могил гниющие трупы, и съедено было, таким образом, до восьмисот трупов, и от такого рода пищи и от голода смертность увеличивалась*». При съедении умерших соблюдался строевой порядок. За следуемого ко съедению товарища велись процессы, шло разбирательство, кто имеет право его съесть. В одной шеренге гайдуки съели умершего товарища; тогда родственники умершего жаловались ротмистру, что они по праву родства имели право его съесть, а гайдуки доказывали, что товарищи по службе имеют на это более права, находясь с ним в одном десятке. Ротмистр не знал, как рассудить их, и, опасаясь, чтобы раздраженные декретом не съели судью, бежал от них. Стали и живые бросаться на живых, сначала на русских, потом уже не разбирая, пожирали друг друга. «Пан не мог довериться слуге, слуга пану», — говорит в письме своем Будзило. Сильный зарезывал и съедал слабого; один съел сына, другой слугу, третий мать; человечье мясо солили в кадках и продавали: голова стоила три злотых, за ноги по костки заплачено было одному гайдуку два злотых. По сказанию очевидца купца, бывшего в осаде, съедено было более двухсот человек из пехоты и товариства. Иные перескакивали через кремлевские стены и убивались или счастливо спускались и отдавались русским. Добродушные кормили их и потом посылали к стенам уговаривать товарищей сдаться. Козаки таких перебежчиков не миловали, мучили их, ругались над ними и изрубливали в куски**.

______________________

Lubieniecki, Poloneutychia, 195.

- Рук. Имп. публ. библ. польск., f. № 31. — Записки киевского мещанина Божка Балыки. «Киевск. Старина», год 1882, июль, с. 104.

______________________

Русские, скучая осадой, хотели кончить скорее и стали рыть подкоп по направлению под Китай-город но неискусно. Как ни истощены были поляки, но умели найти и уничтожить его, залили водою и поймали подкопщика.

Это не помогло полякам удержать Китай-город. 22 октября Трубецкой, стоявший станом на восточной стороне Китай-города, ударил на приступ. Голодные не могли защищаться и ушли в Кремль. Русские вошли в Китай город, и первое, что они там увидели, были чаны, наполненные человечиною.

В Китай-город внесли с торжеством икону Казанской Богородицы, и во имя ее русские дали обет построить церковь, которая и была впоследствии построена: до сих пор она служит памятником вступления в Китай-город победоносного русского войска, носит название Казанской и находится на Кремлевской площади, против кремлевских Никольских ворот. Тогда, чтобы избавить себя от многолюдства, поляки выпустили из Кремля женщин и детей: то были жены и дети боярские; их мужья и отцы боялись Козаков и обратились к Пожарскому с просьбою о защите. Пожарский выехал их встречать. Козаки зашумели и кричали, что следует ограбить боярынь, которые выходили из осады с имуществами. Пожарский, Минин и земские люди выехали вооруженные вперед — встречать боярынь, и приняли их благополучно в свой стан. Козаки разъярились за то, что им не дали ограбить боярынь, и похвалялись убить самого Пожарского.

Между тем, выпустивши женщин, голодные стали советоваться между собою, что далее делать. Федор Андронов и другие, подобные ему, противились сдаче; им лучше было помереть с голоду; они знали и надеялись, что с ними хуже голодной смерти будет, когда свои братья заберут их в руки. Но весь гарнизон зашумел и порывался отворять ворота, хотя бы на смерть. Сам Струсь, муж великой храбрости и многого рассуждения, как называет его русское сказание*, перестал уже храбриться. Послали к русским предводителям послов. Просили пощады, объявили себя военнопленными, выговорили себе одно только условие, чтобы сдавшимся оставили жизнь. Предводители сперва посоветовались между собою, потом дали обещание, что ни один пленник не погибнет от меча. Поляки, знавшие свирепство козаков, уговаривались, чтобы начальствующие лица сдались только Пожарскому, а не хотели ни за что сдаться Трубецкому, но этого нельзя было сделать. Трубецкой уверял, что он употребит все влияние, чтобы козаки не обижали пленных.

______________________

Рукоп. Филар., 62.

______________________

24 октября поляки отворили ворота на Неглинную (Троицкие) и стали выпускать бояр и русских людей. Вперед всех вышел Мстиславский, за ним бояре, составлявшие совет, дворяне и купцы, сидевшие в осаде. Их вид возбуждал сострадание. Пожарский и Минин выехали встречать их со своим войском. Козаки опять поднялись и кричали: «Надобно побить этих изменников, а их животы поделить в войске». Земское ополчение стало в боевой порядок. Русские вышли из ворот, стали на Каменном мосту в нерешительности и ожидали, как их соотечественники начнут за них бой между собою. Козаки показывали намерение броситься на земское войско. Но до этого не дошло. Козаки покричали, пошумели и ушли в свои таборы. Пожарский и Минин с честью проводили своих в свой земский стан.

На другой день, 25 октября, отворились все ворота Кремля. Русские хотели ознаменовать вступление в свою столицу религиозною торжественностью. Земское войско собралось близ Иоанна Милостивого на Арбате, войско Трубецкого — за Покровскими воротами. И оттуда, и отсюда пошли архимандриты, игумены, священники в облачении, с крестами и иконами, в Китай-город; за ними двигалось войско. Оба шествия сошлись в Китай-городе на Лобном месте. Здесь запели молебен. На челе духовенства стоял тогда доблестный Дионисий, нарочно прибывший из своей обители. Тогда из Фроловских (Спасских) ворот вышли к ним навстречу архиепископ галасунский Арсений с кремлевским духовенством. Сам Арсений держал в руках Владимирскую икону Богородицы. Показавши себя сторонником Владислава, этот духовный чужеземец старался перед русскими загладить свое уклонение. Он рассказывал, что перед тем как русские овладели Китай-городом, ему являлся св. Сергий и предрек победу своих соотечественников. Соединившись, духовенство вошло в Кремль к Успенскому собору и там совершило литургию и благодарственный молебен.

И в Кремле, как в Китай-городе, русские увидели чаны с человечьим мясом, слышали стоны и проклятия умиравших в муках голода. Горько тронуло русских опустошение церковных и царских сокровищ. Поляки побросали оружие и ожидали своей судьбы. Их погнали в таборы. Струся заперли в Чудовом монастыре; остаток его полка отдали козакам. Будзила взял Пожарский к себе с остатками его сапежинцев. Все имущество пленных было сдано в казну; Минин распоряжался отбором, и все это отдали козакам в награду.

Те пленники, которые достались Пожарскому и земским людям, уцелели; их отправили в разные города. Но козаки не вытерпели и, в противность крестному целованию, перебили чуть не всех. Из пехоты не осталось ни одного в живых. По русским городам народ был ожесточен за разорение Москвы и опустошение Московского государства; в Нижнем Новгороде, куда послан был Будзило с товарищами, пленных чуть не разорвали; народ озлобился даже на воевод, которые их стали оборонять, и едва-едва мать Пожарского спасла их от позорной смерти.

Пленных позапирали в темных и сырых тюрьмах. Другие сосланы были в Ярославль, в Галич, на Белоозеро, в Вологду. Будзило из тюрьмы писал к королю, описывал крайность, которая заставила их сдаться, умолял обратить на пленных внимание и избавить их от тяжелой неволи. Впоследствии, однако, новоизбранный русский государь приказал их содержать не как узников, а, по выражению посла, дававшего о них объяснения немецкому императору*, как «учтивых» людей; велел давать им кормы довольные и на платья. Через посредство Струся, пересылавшего нужное жене своей в Польшу, царь отправлял своему пленному отцу деньги. Вообще уже при Михаиле Феодоровиче, до размена пленных, с ними обходились так хорошо, что они позволяли себе даже буянить.

______________________

Пам. дипл. снош., II, 1221.

______________________

V
Прибытие короля Сигизмунда с Владиславом в Московское государство. — Стан под Волоком-Ламским. — Неудачное посольство в Москву. — Сигизмундуходит домой. — Избрание в цари Михаила Феодоровича Романова

Освобождение Москвы не избавило еще русских от новых опасностей. Когда кремлевский гарнизон доведен был голодом до сдачи, король Сигизмунд был уже в Московском государстве. Долго до того времени Жолкевский, Ходкевич и другие паны уговаривали его выступить с сыном, чтобы спасти свое дело: все было напрасно. Король медлил. Наконец, только летом 1612 года, он прибыл в Вильну с королевою, с сыном Владиславом и целым двором. Были разосланы универсалы к войску, которое расположилось в южных провинциях и бесчинствовало. Оно не послушалось короля, не двигалось с места, не надеялось на уплату жалованья и предпочитало пользоваться грабежом в своем отечестве, чем идти искать счастья в чужой земле. Только пришли в Вильну, в конце августа, два пеших полка под начальством Теодора Денгофа и Урзенберга. С ними отправился король в Оршу, а между тем, 25 сентября, послал в Москву Ивана Салтыкова с грамотою, где извинялся перед боярами тем, будто Владислав был нездоров и это помешало его прибытию на царство в надлежащее время*.

______________________

С. гос. гр., II, 607.

______________________

Только теперь король убедился, что с Москвою иначе сладить нельзя, как показать ей Владислава. Прождавши в Орше напрасно несколько времени новых сил, король в октябре двинулся далее и прибыл в Смоленск. Здесь стояла на квартирах еще часть войска, но оно не хотело следовать за Сигизмундом; не склонили рыцарства его просьбы и обещания; только тысяча двести конных, уговоренные королем, решились идти за ним. С этими ничтожными силами король выехал из Смоленска; с ним ехал Владислав. Отец вез его теперь напоказ московским людям как избранного ими царя. Дурное предзнаменование огорчило его, когда он с сыном выезжал из ворот, называемых Княжими. Оборвалась цепь, на которой висел опускной воротный щит; король и Владислав должны были повернуть назад и выехать из Смоленска другими воротами. «Не будет успеха предприятию!» — говорили после этого. Король прибыл в Вязьму. Туда примкнул и Ходкевич с своим отбитым от столицы войском. Еще не знали ни король, ни Ходкевич о том, что сделалось с московским гарнизоном; они спешили его выручать. Выступивши из Вязьмы, король прибыл в село Федоровское: тут принесли ему весть, что поляки в Кремле погибли от голода, остальные сдались и столица в руках Пожарского. Никто не приходил на поклон ни к Сигизмунду, ни к Владиславу. Кругом бродили шиши, хватали и замучивали польских воинов, когда они отправлялись за продовольствием.

Но под Москвою весть о приезде короля наделала всполоху. Воеводы, покончивши поляков, стали было по-прежнему ссориться между собою, и козаки по-прежнему завраждовали с земскими, как вдруг от пойманного посланного в Москву гонцом сына боярского Енгильдеева узнали, что Сигизмунд с Владиславом в Вязьме. Весть эта принесена была неточно. Енгильдеева пытали, но он не сказал, сколько у короля войска; московские люди могли ожидать больших сил, а еще более опасным, чем всякое войско, казалось появление Владислава. Боялись, что русские, как только узнают, что Владислав, давно ожидаемый царь, наконец приехал, вспомнят свою присягу, скажут, что, стало быть, Сигизмунд их не обманывал, и примут Владислава на царство. Тогда стоявшим под Москвою и выгнавшим польский гарнизон было бы худо. Прибытие Владислава замедлило выбор нового государя, который иначе должен был начаться тотчас по изгнании поляков из Кремля. Король из Федоровского шел на Погорелое Городище. Сидевший там воеводою князь Шаховской стал обороняться, но в то же время послал к Сигизмунду сказать так: «Иди, король, под Москву; будет Москва за тобой, и мы все будем».

Король нашел этот ответ справедливым, оставил Городище и подошел под Волок Ламский. Время текло. Кончался ноябрь; начиналась зимняя стужа. Король заложил стан под Волоком и отправил в Москву двух бывших в посольстве с Филаретом князя Данила Мезецкого и дьяка Грамотина уговаривать московское войско признать Владислава; с ними поехали Самуил Зборовский и Андрей Млоцкий с отрядом в тысячу человек. Воеводы, узнавши о таких гостях, не только решились не входить с ними ни в какие переговоры и толки о Владиславе, а еще выслали против них рать, чтобы прогнать от города и не допустить их, ставши вблизи под предлогом переговоров, рассеивать смуту в русском таборе.

Поляки взяли в плен одного смольнянина по имени Ивана Фи-лософова и стали допытываться у него, много ли под Москвою войска, есть ли запасы и есть ли желающие видеть королевича на царстве. Философов отвечал: «Москва людна и хлебна; все обещались не брать королевича на царство и умирать за православную веру!» С этим ответом поляки и Грамотин воротились под Волок. Князь Мезецкий с обратного пути убежал к своим под Москву. Между тем самый Волок не думал отдаваться Си-гизмунду. Засевшие там козаки отбивали приступы. Сигизмунд видел образчик, как будут встречать московские люди царя, которого теперь не впору им навязывали*. Морозы становились все суровее. Продовольствие истощалось. Подвоз из Смоленска был затруднителен, а собирать запасы в Московском государстве мешали бродившие по пути шайки шишей**.

______________________

В народной песне об этом событии король требует от воеводы сдачи Волока. Воевода отвечает:

«Ты, б….н сын, король и с королевою!

Не дошедши Москвы ты похваляться стал.

Я силу твою конем потопчу,

Кольчужников и латников всех в полон возьму!»

Киреевск. Вып. VI, 188; вып. VII, 122.

- В одной из грамот царя Михаила Федоровича 1619 года говорится о крестьянине Иване Сусанине, которого польские и литовские люди, пришедши в Костромской уезд около этого времени, пытали немерными муками и допрашивали: где находился тогда Михаил; но Сусанин, зная, где он находился, не сказал им, и они его замучили до смерти. В статье «Иван Сусанин», напечатанной в первом томе «Исторических монографий и исследований», показана несостоятельность позднейших подробностей об этой личности, и именно несообразность с обстоятельствами известия о приходе польских и литовских людей в Костромской уезд, а равно и невозможность, если бы они в самом деле туда приходили, ограничиться спросом и пытками одного только лица. Правдоподобно будет допустить, что такое происшествие могло случиться не в Костромском уезде, а где-нибудь поближе к Волоку, где стояли тогда польские и литовские люди. Последние должны были знать о желании русского народа избрать Романова, и очень естественно было дать какому-нибудь разъезду, который отправлялся за продовольствием, поручение разведать, где находился Михаил Романов. Отправленные в разъезд могли схватить крестьянина из вотчины Михаила и допрашивать его, а других русских, которые могли быть при этом, не трогать, если те были из других местностей, не принадлежали Романовым и, следовательно, не возбуждали подозрения, что они знают о местопребывании Михаила. Эти последние и могли принести об этом событии весть в Кострому. Зять Сусанина, просивший через семь лет себе вознаграждения за смерть тестя, мог не знать в точности, где убийство совершилось, а подьячие, не всегда наблюдая точность выражений в грамотах, могли поставить известие о приходе польских и литовских людей в Костромской уезд в том смысле, что они шли, направляясь в Костромской уезд.

______________________

Кругом край был опустошен, а посылать подальше собирать запасы нельзя было: сил было мало. Ничего не оставалось Сигизмунду с Владиславом, как уйти назад, и он ушел со срамом в Смоленск, а из Смоленска — в Польшу*.

______________________

В народной песне это отступление так описывается:

За досаду королю показалось,

Взволновался король, сам боем пошел,

Да насилу король сам-третей ушел.

Бегучи, король заклинал сам себя:

«Не дай, Боже, ходить на Святую Русь

Ни мне, королю, ни брату мому!»

И еще этим король обесчестил сам себя.

Киреевск. Вып. VII, 122.

______________________

Московские воеводы оповестили грамотою от 21 декабря по всей земле об избавлении Москвы и приказали повсюду петь молебны, звонить в колокола на радости, что Москва освободилась от польских и литовских людей. Тогда оставалось выбрать царя. Еще из Ярославля Пожарский писал во все города, чтобы отовсюду присылали выборных людей для этого важного дела. Но, вероятно, число присланных оказалось недостаточным или, быть может, несостоятельным, притом же бояре и вообще сановники, бывшие прежде с поляками в Кремле, избегая народного мщения, разъехались из Москвы. Нужно было их собрать. На совете, который воеводы держали с людьми всяких чинов, бывшими тогда в столице, порешили послать и послали еще новую грамоту во все города, чтобы везде выбирали лучших и разумных людей для избрания государя на государства Владимирское, Московское, Новгородское, и на царства Казанское, Астраханское и Сибирское, и на все русские государства, кого Бог даст*. «Пусть, — говорили тогда, — избрание сие совершится от Бога, а не от человек»**.

______________________

Kobierz. Hist. Viad., VII, 451—455.

- С. гос. гр., III, 2.

______________________

Но пока состоялось желанное избрание, стан под Москвою представлял величайшую неурядицу. Знатные воеводы и бояре ссорились между собою; у многих были подобранные партии: люди служилые, подделавшись к тому или другому из бояр, соблазняли их тем, что обещали для них из себя готовую силу против соперников. Некоторые из бояр думали получить царский венец, но кто именно этого тогда домогался — не сохранилось известий. Между тем у Козаков с земскими продолжались раздоры. Козаки страшно бесчинствовали. Их отряды бегали из-под Москвы по разным краям, грабили и мучили жителей. По известиям хронографов, в первые месяцы после изгнания поляков из Москвы козаки так дурно вели себя, что Русская земля страдала от них тогда еще хуже, чем прежде. Все, что успевали козаки награбить по окрестностям, под Москвою пропивалось и проигрывалось в карты и кости. Бешеное военное разгулье кипело в козацком таборе, состоявшем в значительном числе из малорусов: день и ночь гремели бандуры, сурьмы, цимбалы, кобзы, гусли; разливались веселые песни, пилось вино, плясали веселые женщины, ломались с своими непристойными действами скоморохи. Благочестивые люди страшились, чтобы Господь не навел опять какого-нибудь горя на землю Русскую, уж и так запустевшую «от беззаконных люторов и мерзких отступников латин, варваров татар и разбойников черкас»; и троицкие власти написали велеречивое послание, убеждали воевод прекратить ссоры; напоминали им о любви Христовой, а наипаче убеждали воздерживаться от разгула: "Облекитесь в Господа Иисуса Христа и не творите в похотях попечения плоти; вы, сущие во власти, ныне беззаконно и богопротивно пируете с гуслями, сурмами и цимбалами и всяческими смехотворениями, обливаючи себя сквернословием и буесловием*.

______________________

А. А. Э., II, 373.

______________________

Но при попойках и забавах все-таки шли и работы: обновляли церкви, строили жилье. Москва начинала принимать вид города.

Из одного письма Гонсевского* видно, что выборные для избрания царя съезжались в Москву два раза. Гонсевский в то время, когда король предпринял свой поход, ходил с отрядом под Осташков и, ничего над ним не сделавши, воротился; тогда он поймал торопецких выборных людей, которые, по их показанию, ездили в столицу для избрания царя, но не сошлись и уезжали назад. Пойманные дети боярские говорили, что избрание последует на новом съезде 23 марта. По всем соображениям, первый съезд происходил в декабре 1612 года. Мы, к несчастию, не знаем никаких подробностей об этом важном событии. Второй съезд начался ранее того срока, какой показывали Гонсевскому наши пленные. Съехались в феврале.

______________________

Хранится в рукописях Радзивилловского архива в Несвиже; там говорится: «Ztamtad (от Осташкова) do swego kosza wracaiac sie natrafil na poslow toropeckich ktorzy do stolicy na obieranie cara posylani byli, ale sie nan nie zgodziwszy nazad ni z czym odjachali, s tych kilkanastu synow boiarskich zywcem poimano: powiadaia., ze electia znowu miala bye pro 23 Marca» и проч.

______________________

Когда съехалось в Москву достаточное число выборных людей, определили тридневный строжайший пост: мужчины, женщины и малые дети не должны были ничего отведывать в эти дни. Меж тем служили молебны, просили Бога вразумить выборных и руководить их важным делом. Хотели, чтобы избрание было указано свыше, чтобы совесть избирателей была спокойна, чтобы народ потом знал и верил, что он повинуется Божьему персту, а не человеческому измышлению.

По совершении поста начался выбор. Прежде всего единодушно все объявили, что отнюдь не выбирать никакого иноземца, ни законопреступного сына Марины. Из Новгорода прибыл на собор Богдан Дубровский, в качестве посланника от Делагарди, и объявил, что королевич уже идет в Новгород, напоминая, что из Ярославля ссылались об этом. Ему велели передать Делагарди такой ответ воевод и выборных людей: «У нас и на уме того нет, чтоб нам взять иноземца на Московское государство; а что мы с вами ссылались из Ярославля, так это мы делали для того, чтобы вы нам в те поры не помешали и не пошли на наши морские города; теперь же Бог Московское государство очистил, и мы ради с помощью Божьею идти биться за очищение и Новгородского государства». Никто, если б внутренне и хотел, не посмел тогда заикнуться об избрании какого бы то ни было иноземца. Все согласились на то, чтоб выбрать достойного царя из своих.

Казалось, нечего было даже рассуждать. Заранее можно было предвидеть, что выбор падет на Михаила, сына Филаретова. Еще в 1610 году Жолкевский видел, что те из московских людей, которые не желают иметь царем иноземца, желают — одни Голицына, другие Михаила Романова. Теперь Голицына не было. Михаилу никто не мешал. Никакой другой род в Московском государстве не пользовался такою любовью, и никто не заслужил ее более, как род Романовых. В народном чувстве не изглаживалась память добродетельной Анастасии; помнили любимого в свое время народом Никиту Романовича: не только никто на него не мог сказать, чтобы он был причастен к мучительствам царя Ивана Грозного, но о нем сохранились предания, что он постоянно заступался за мучеников, хоть и самому ему за то грозил гнев царский. Свежи были в народном воспоминании страдания его детей при Борисе, печальная смерть трех братьев в изгнании, заточение Феодора и его супруги. Народ в то время ужасно выстрадал; у него и сочувствие обращалось к такому роду, который также выпил горькую чашу, да еще безвинно. У русского народа с Романовыми поэтому стала сердечная, крепкая связь взаимных страданий. Наконец, последний подвиг Филарета, его твердость в деле посольства, его плен во вражеской земле — все давало ему в народном воображении значение мученика за святую веру, за Русскую землю, за правое дело. Все это должно было склонять все сердца, усиливать все побуждения в пользу Михаила. Не обошлось, однако, без волнений и козней, пока еще не съехались все на собор и не приступили к решительному выбору. Домогались некоторые из бояр получить венец, подкупали голоса, подсылали своих пособников к выборным: это производило волнение. Есть известие, что были голоса в пользу Василия Голицына, который находился в Польше в плену; но его положение не давало хода таким заявлениям; тоже некстати вспоминали о возвращении короны Шуйскому; было мнение в пользу Воротынского, но против этого возразили тотчас, что он уже стар. Федор Шереметев, родственник Романовых, склонял думных людей в пользу Михаила Федоровича и указывал, что народ весь его одного хочет*.

______________________

Известный наш даровитый писатель П. И. Мельников, занимавшийся сам некогда Смутною эпохою, много видевший в разных местах старых актов, относящихся к этим временам, сообщил мне, что знает о существовании письма Федора Шереметева к Голицыну, находившемуся тогда в плену, где было сказано: «Выберем Мишу Романова, он молод и еще глуп». Смысл этого письма таков, что бояре склонились к выбору Романова, между прочим, потому, что, при его молодости и неопытности, думали править сами и поступать по своей воле. После выхода в свет первого издания этого сочинения г. Мельников в письме к ныне живущему потомку Шереметева заявлял, будто переданное им выражено мною неточно. Я сам никогда не видал письма Федора Шереметева и за подлинность его не ручаюсь, но утверждаю, что передал именно то, что слышал от Д. И. Мельникова.

______________________

Начались письменные извещения дворян, что они желают царем Романова, а потом последовало такое же заявление и от Козаков о том, что ближе всех к прежнему царскому роду — Романовы. Толпа из дворян, детей боярских и козацких атаманов пришла к Авраамию Палицыну, который жил тогда в Богоявленском монастыре на Троицком подворье. Принесли ему челобитную, подписанную многими об избрании Романова, кланялись и просили, чтоб Авраамий представил эту челобитную Освященному собору, боярам и всем земским людям. Палицын похвалил их за то и представил это мнение. В это время прибыл из Калуги гость Смирной с челобитной от Калуги и от всех северских городов: и в ней было показано, что во всех городах не хотят никого видеть царем, кроме Михаила Федоровича Романова. Время дотянули до 21 февраля, когда была первая неделя Великого поста. Не было в Москве еще боярина князя Мстиславского, не было и некоторых выборных. Между тем козаки, составлявшие главную военную силу, громко кричали, что не допустят иного царя, кроме Михаила Федоровича. В этом желании и у земских, и у козаков не было розни. Прибыл наконец Мстиславский, собрались все выборные. Тянуть дела нельзя было долее.

В неделю православия собрали всех выборных на Красную площадь. Набралась туда громада всякого звания народа обоего пола и вооруженные толпы Козаков, готовые поднять оружие, если б не сделалось по их воле. Рязанский архиепископ Феодорит, Авраамий Палицын, архимандрит Новоспасского монастыря Иосиф, боярин Василий Петрович Морозов — все сторонники Михаила — взошли на Лобное место. Но им не пришлось ни говорить, ни спрашивать. Прежде чем один из них успел сказать слово, все сборище в один голос закричало: «Михаил Федорович Романов будет царь-государь Московскому государству и всей Русской державе!» «Се бысть по усмотрению всесильного Бога», — сказал Авраамий. После этого единодушного избрания не оставалось места боярским козням. Надобно было повиноваться голосу народа. Нам, к сожалению, неизвестны те пружины, которые употребляли в дело противники Михаила, но ясно, что, между прочим, скорому, беспрепятственному избранию Михаила помогло то, что козац-кая громада, вместо того чтоб противодействовать земщине, как это делалось во многих случаях прежде, провозгласила его царем разом с земскими людьми. Это подало повод полякам говорить, что Михаила выбрали не бояре, а взбунтованное козачество. После избрания в Успенском соборе пели молебны с колокольным звоном и на эктении провозгласили новонареченного царя Михаила Федоровича. Молились Богу о том, чтобы греческая вера в Российском государстве сияла на всю вселенную, а пресветлое царское имя перед всеми великими государями было славно и страшно, к очищению, расширению и к прибавлению великих государств*. Вслед за тем совершилась присяга новому царю по чинам, начиная от бояр до Козаков и стрельцов.

______________________

Дворц. разр., I, 16.

______________________

В следующие затем дни Земский собор снарядил посольство для приглашения нового царя. Выбраны были от Освященного собора, то есть от духовенства, те же, что в неделю православия выходили спрашивать народ: архиепископ рязанский Феодорит, троицко-сергиевский келарь Авраамий Палицын, два архимандрита, Новоспасский и симоновский, и протопопы из соборов. От светских чинов должны были ехать двое бояр: Федор Иванович Шереметев и князь Владимир Иванович Бахтеяров-Ростовский, окольничий Федор Васильевич Головин, дьяк Иван Болотников, а с ними служилые люди из разных чинов по спискам, стольники, стряпчие, дворяне московские, дьяки, жильцы, дворяне и дети боярские из городов, головы стрелецкие, гости, атаманы, козаки, стрельцы и других чинов люди; посланным дали письменный наказ, по которому они должны были пригласить новонареченного государя. Отправивши это посольство, Земскийсобор послал гонцов в разные города с грамотами. Собор выбранных людей извещал всю Русскую землю, их пославшую, об избрании нового царя. Приглашались города петь молебны со звоном, благодарить Бога с молитвою о царском здоровье, о тишине и успокоении государства и пребывать под одним кровом и державою, под высокою рукою христианского государя*.

______________________

Дворц. разр., I, 52.

______________________

Собор потом отправил грамоту к польскому королю, исчислил в ней все неправды, коварства и насилия поляков, не говорил об избрании Михаила, но извещал, что Московское государство никоими мерами не желает более иметь Владислава царем, изъявлял желание заключить с Польшей мир, просил возвратить задержанных послов и всех взятых в плен, с своей стороны был готов отпустить Струся и всех взятых в Кремле поляков; в грамоте было замечено, что пленные содержатся не в нужде, а в довольстве*.

______________________

Собр. государ, грамот и догов., III, 22 — 31.

______________________

VI
Посольство к Михаилу в Кострому. — Его прибытие в Москву и вступление на царство

Молодой, нареченный собором царь проживал тогда в костромском Ипатьевском монастыре, лежащем близ самой Костромы на углу, образуемом реками Волгою и Костромою и укрепленном твердыми каменными стенами. Был он построен в XIV веке мурзою Четом, предком Годуновых, и, кажется, составлял их родовой монастырь. Борис Годунов в свое царствование украшал его и наделял вкладами. Вероятно, Димитрий подарил его Романовым как бы в вознаграждение за те страдания, которые потерпел этот род от рода Годуновых. Туда уехала старица Марфа, бывшая Ксения Ивановна Романова, с шестнадцатилетним сыном, после того как ей, вместе с боярами, пришлось освободиться из кремлевской осады. Посольство явилось в Ипатьевском монастыре 13 марта, во время вечерни; Марфа назначила ему приехать на другой день. Послы, для большей важности, пригласили костромских воевод, всех служилых и толпу жилецких людей обоего пола из костромского посада и окольных сел; матери несли и вели маленьких детей. 14 марта, после обедни, двинулось из Костромы народное шествие при колокольном звоне: несли хоругви и иконы, в том числе иконы московских чудотворцев, заступников царственного града, и чудотворную Федоровскую икону Богородицы. Предание гласило об этой иконе, что в древности она была в Городце, а после разорения этого города татарами св. икона была перенесена в Кострому св. Федором Стратилатом и была найдена внуком Александра Невского, костромским князем Василием. О многих чудесах, совершившихся от этой иконы, рассказывалось в народе. Марфа с сыном вышли навстречу за ворота монастыря, приложились к иконам и показали нежелание принимать того, что им приехали предлагать; они не хотели идти за образами в соборную церковь. Едва упросили их, чтоб они пошли. После молебна в соборной церкви послы вручили Михаилу грамоту, прочитали по наказу длинную речь, извещали об избрании на царство, совершившемся в Москве, и просили ехать в царствующий град.

Последовал отказ. Михаил и мать его отговаривались тем, что избранный еще в несовершенных летах; Московского государства всяких чинов люди измалодушествовались, не прямили прежним государям своим; вспомянута была измена Федору Борисовичу и его убийство; вспоминали, как многие не стыдились служить тушинскому «вору», вспоминали низложение и насильное пострижение Шуйского. Говорили: "Московское государство от польских и литовских людей и через непостоянство русских людей разорено до конца; литовские люди вывезли царские сокровища: дворцовые села и черные волости и пригородки и посады розданы в поместья дворянам и детям боярским и запустошены; всякие служилые люди бедны: чем миловать их, чем полнить государевы обиходы? Чем стоять против недруга польского и литовского короля и иных пограничных государств? «Мне, — прибавила Марфа, — благословить сына на государство разве на одно погубление, для того, что отец его, Филарет митрополит, у короля в Литве в великом утеснении; сведает король, что по прошению и по челобитью всего Московского государства сын учинится царем, велит над отцом его, Филаретом, какое-нибудь зло сделать». На это послы объяснили, что с Годуновыми так сталось оттого, что Бог мстил за кровь праведного и беспорочного Димитрия, а Василия Шуйского выбрали немногие люди и по воле Божьей города не хотели ему служить, и была в Московском государстве рознь и междоусобие; а теперь уже все люди в Московском государстве пришли в соединение, Михаила Федоровича выбрали всею землею и крест ему целовали, служить и прямить хотят и головы за него класть и кровь свою лить до смерти. А чтобы король не учинил какого-нибудь зла отцу государеву, то из Москвы послали уже посланников и дают королю в обмен за государева отца многих польских людей. Старица Марфа и сын ее несколько времени отказывались: оно, во всяком случае, так следовало бы и из приличия; но для Михаила и на самом деле было мало привлекательного принимать царство в такое время. Употреблен был такой же оборот, как при избрании Бориса: объявлено, что если мать и сын откажутся, то Московское государство будет в конечном разорении, святые церкви и иконы и многоцелебные мощи будут в поругании, а все это взыщется на инокине Марфе и ее сыне. После этого, как бы испугавшись Божья гнева, Марфа Ивановна объявила, что благословляет сына на Владимирское и Московское государства и на все государства Российского царствия; а Михаил Федорович объявил, что, по многому моленью и челобитью, учиняется на царском наречении, и принял из рук Феодорита привезенный им царский посох как знак власти. Прежний посох, с которым он ходил (сообразно обычаю времени, по которому все знатные люди ходили всегда с посохом), он оставил в монастыре на память грядущим векам. Запели многолетие новому царю; потом все прибывшие подходили к царской руке.

После того новый царь, с матерью и в сопровождении всего посольства, отправился в Ярославль и, прибыв туда 21 марта, поместился в Спасском монастыре. Он не решался ехать в Москву, которая еще была в развалинах; в самых царских покоях не было ни окон, ни кровли. Тут молодой царь скоро испытал, как тяжело бремя, которое на него возложила земля Русская в такое ужасное время. Как узнали служилые люди, что наконец есть на Руси царь, так и обступили его в Ярославле и закидали челобитьями о поместьях.

В прошлые смутные годы многие, как мы видели, присваивали себе право давать поместья; на иное поместье было по нескольку грамот от разных лиц разным помещикам: те владели, получивши грамоту от Ляпунова, другие от Сигизмунда; в последнее время верстали вновь служилых людей Трубецкой и Пожарский. Теперь являлись челобитчики к царю с жалобами на воевод, обвиняли их, что они раздают и отнимают поместья без сыску; жаловались стольники, дворяне и дети боярские, что воеводы отнимают у них дворцовые села, которые до того времени были за ними. Явились к царю с челобитными козаки и стрельцы и просили денежного и хлебного жалованья, трогательно писали, что им есть нечего, что мерзнут без одежды, умирают без помощи от ран.

К царю неслись отовсюду печальные вести, что везде на Руси козаки и разные воры ходят шайками, грабят и мучат людей. Царь не в силах был отвечать на все это, не только показать свою управу. Он написал о том в Москву Земскому собору, а сам остался в Ярославле. Земский собор просил царя идти скорее в Москву, но извещал его, что во дворце нет запасов; за сборами их отправились сборщики; денег нет ни в одном приказе; все Московское государство разорено вконец; иные уезды и города запустели. В украинных городах и Северской земле шла борьба с литовскими людьми и черкасами, в Рязанской земле — с Заруцким; на Псков покушались овладевшие Новгородом шведы. Некоторые из восточных русских земель тотчас же крест целовали новому царю, в том числе Нижний Новгород и другие; но юго-восточный край терпел от набегов нагайцев, а в Казани и понизовых городах мутил Никанор Шульгин и поджигал людей не целовать крест Михаилу; во многих городах и деревнях служилые люди, дворяне и дети боярские не слушали указов Земского собора и не выходили на службу в Москву; откуда разъехались на житье; ужаснее всего было то, что, казалось, не унималась распущенность безгосударного времени. Михаил Федорович был в тревоге и медлил; и не ранее 13 апреля переехал из Ярославля в Ростов.

Отсюда он отписал в Москву, что должен идти мешкотно: подвод нет; провожавшие его служилые люди должны были идти пешком. Видно было, что для царя что ни шаг, то новая тревога, новое раздумье. Были, правда, вести и ободрительные: пришло известие, что Казань покорилась и строптивый Никанор Шульгин целовал крест избранному всею землею царю. Заруцкий не думал покоряться, разбойничьи шайки не уменьшались.

Из Ростова прибыл царь к Троице. 23 апреля на дороге, на стану в селе Сваткове, явились к государю на глаза израненные и донага ограбленные дворяне и дети боярские; они извещали, что недалеко от Москвы, в Мытищах и на Клязьме, на них напали козаки, изранили, держали у себя под стражею на станах и хотели перебить, но они развязались и ушли; сверх того, пришло известие, что воры-козаки напали на город Дмитров, совершили там бесчинства и дмитровцы разбегаются; по селам и деревням везде происходили убийства и мучительства. Эти происшествия очень поразили молодого царя и мать его: 26 апреля она говорили митрополиту казанскому Ефрему и бывшим с ним особам, духовным и светским, что когда царю били челом о царстве, тогда уверяли, что все Московское государство в единомыслии и воровства нет, а теперь оказывается, что это была ложь, и царь не хочет идти в Москву на свой царский престол. Насилу упросили его, и Михаил отослал в Москву грамоту к митрополиту ростовскому Кириллу, бывшему главным в Освященном соборе за неимением патриарха, и ко всему земскому совету Москвы, где понуждал, чтоб употреблены были меры к прекращению разбоев, тем более что в Москве нет никакой торговли и жители, которые в московское разоренье разбежались, не могут теперь возвратиться и заселить столицу. Земский собор, получив эту грамоту, велел прочитать ее в Успенском соборе перед козацкими атаманами и козаками, а те сказали, что они души свои на том дают и крест целуют, хотят великого государя слушать, будут сыскивать воров и класть им наказание. Тогда по всей Москве и в подгородных слободах устроили объезжих голов, которые должны были наблюдать, чтобы не было бесчинств, и атаманы обязывались устроить между собою так, чтобы через день двое атаманов у третьего осматривали его станицу в подмосковных таборах и, как только проведают про какое-нибудь воровство, не потаят его, а выдадут преступников. По близким околицам разосланы были отряды для преследования воров и доставки их в Москву; но это было возможно только близ Москвы: вдаль посылать нельзя было отрядов; притом дворяне и дети боярские самовольно разъехались. С отпискою такого содержания земский совет послал к царю суздальского архиепископа Гермогена и князя Ивана Воротынского, Василия Петровича Морозова и окольничего князя Данила Ивановича Мезецкого с людьми всяких чинов. Они уверяли, что земский совет учинит заказ крепкий, чтобы воровства не было, и просили умилосердиться над православными христианами, идти не мешкая к Москве, чтобы учинить радостными всех людей Московского государства.

Было еще и другое недоумение. Царь приказывал устроить и изготовить себе к своему приходу Золотую палату, которая служила некогда для царицы Ирины, с проходными сенями и палату Мастерскую с сенями — все до церкви Рождества Богородицы, а для своей матери деревянные хоромы царицы, жены царя Ивана Васильевича. Земский совет отписал, что изготовят ему палату Золотую, что от Благовещенья к Красному крыльцу с сеньми, переднюю палату и две комнаты, где жил царь Иван, которые назывались: чердак царицы Анастасии Романовны, да Грановитую палату, да мыльню, а для матери — те хоромы в Вознесенском монастыре, где жила царица Марфа Федоровна; но царь не считал годными для матери хоромы в Вознесенском монастыре, может быть, по неприятным воспоминаниям о судьбе Марфы Федоровны, уже тогда умершей, и требовал для матери непременно тех хором, на которые указал прежде. Теперь новые послы объявили, что нет возможности скоро сделать поправок: палаты все худы. не покрыты, полов нет, ни лавок, ни окончин, ни дверей, и хоть бояре велели их делать, но скоро нельзя… Вместе с тем последовала челобитная от Митьки Трубецкого и Митьки Пожарского, чтобы царь дозволил видеть свои ясные очи на встрече дворянам, детям боярским, приказным людям, жильцам, атаманам, козакам и всем служилым людям, которые под Москвою терпели голод и великую нужу, не щадя голов своих бились с разорителями христианской веры и приводили других не уходить из-под Москвы, не увидя милости Божьей*.

______________________

Дворц. разр., 1,1207-1208.

______________________

Новые послы застали царя и мать в Братошине 1 мая, в субботу. На их просьбы и уверения царь и мать его сказали, что, услышав, как в Москве и по дорогам совершаются беды, грабежи и кровопролития, они не хотели было идти в Москву, но по прошению Ефрема, митрополита казанского, Феодорита, архиепископа рязанского, и по челобитью дворян и всяких чинов Московского государства пожаловали их, идут в Москву и будут в тот же день в Тайнинском, а на другой день, в воскресенье 2 мая, прибудут в столицу. Вечером прибыл царь в Тайнинское, где был ему последний стан и где изготовлено было восемь шатров и палаток. На другой день утром, в неделю Жен-Мироносиц, новый царь въехал в возрождающуюся из пепла столицу. Духовенство с иконами, всяких званий люди от мала до велика встречали его. Царь с матерью прибыл прежде в Благовещенский собор; там отслужили молебен; царь принял благословение от духовных, а потом стали подходить к руке его всех чинов люди и здравствовали его на великих государствах Российского царствия. «Дай Бог, — говорили царю, — чтобы ты многолетен и счастлив был в неисчетные лета; целуем тебе все крест служить и прямить до конца живота своего!»

11 июля Михаил Федорович венчался на царство. Дмитрий Михайлович Пожарский был пожалован боярином; Минин получил звание думного дворянина. Но более их и более всех был награжден Димитрий Тимофеевич Трубецкой, боярин Тушинского вора, сподвижник Заруцкого. Он не только остался при законном царе с саном, пожалованным ему «вором», но еще получил во время безгосударное от великого Земского собора вотчину Вагу, богатую область, которая была некогда у Годунова и Шуйских. И государь, еще не твердый в своей власти, утвердил ее за ним в награду за его великие подвиги и пользу, оказанную земле Русской*.

______________________

А. Ф. Бычков сообщил нам в разговоре, что он видел приписку к одной рукописи, из которой видно, что Трубецкого даже избирали в цари на Земском соборе, перед избранием Михаила.

______________________

VII
Судьба Заруцкого и Марины с ее сыном, нареченным Иваном Димитриевичем. — Конец Смутного времени и значение этой эпохи в русской истории

Когда Москва праздновала возвращение к порядку и после ряда похитителей увидела наконец на престоле царя, действительно избранного землею и, следовательно, вполне законного, на юге государства подымалась опять воровская смута. Заруцкий и Марина провозглашали наследником престола трехлетнего Ивана Димитриевича и накликали к себе вольницу. Козаки великорусские в большинстве уже обращались к новоизбранному царю, надеясь, что этот царь, избранный с их участием, будет царем желанным и для них; но по московской Руси бродило множество черкас (малорусов); они были чужие Московскому государству и по сердцу, и по преданиям и готовились терзать его. Они стеклись к Заруцкому. Еще с дороги в Москву царь назначил против Заруцкого главным воеводой князя Ивана Никитича Одоевского. Велено ему помогать воеводам украинных городов Михайлова, Зарайска, Ельца, Брянска, а также Суздаля и Владимира. Послали сборщиков собирать нетчиков, детей боярских, в Рязань, Тарусу, Алексин, Тулу и другие города. В исходе апреля 1613 года Одоевский с собранными силами двинулся к Лебедяни, где был Заруцкий с своими черкасами. Он ушел к Воронежу. Одоевский погнался за ним, и под Воронежем в конце мая произошел между ними упорный бой. Бились целых два дня. Заруцкий был разбит. Взяли у него обоз, коши, знамена. Заруцкий убежал за Дон, к Медведице*. Одоевский воротился в Тулу. По-видимому, дело было покончено с ним. Кажется, после того на Заруцкого мало обращали внимания до весны следующего года. Но Заруцкий очутился в Астрахани и там себе нашел притон. Осенью он утвердился в этом городе**.

______________________

Дворц. разр., 1,94.

- Есть подозрение, что он называл себя царем Димитрием. По-видимому, ему под этим именем писались и подавались челобитные, хотя, конечно, все должны были бы знать, что он, Заруцкий, лицо чересчур известное по всей Руси. Челобитные эти (А. И., II, 430) писались не на одно его имя, но рядом с ним обращались к государыне царице и великой княгине Марине Юрьевне, и государю царевичу и великому князю Ивану Дмитриевичу. Но, быть может, эти челобитные писаны еще прежде, к тому «вору», который прежде прибытия в Астрахань Заруцкого назывался Димитрием и которого судьба неизвестна.

______________________

У Заруцкого были тогда широкие затеи; он задумал накликать на Русь силы персидского шаха Аббаса, втянуть в дело и Турцию, поднять юртовских татар, ногаев, волжских Козаков, стянуть к себе все бродячие шайки черкас и воров Московского государства и со всеми идти вверх по Волге, покорять своей власти города. Дело его, казалось, могло пойти успешно — при крайнем недостатке средств, необходимых для защиты, при общем обнищании государства. Заруцкий захватил рыбные учуги и ловли и обратил их доходы в свою пользу, лишив, таким образом, Московское государство этого источника. Астраханский воевода Иван Хворостинин воспротивился было заводимой смуте. Заруцкий убил его, перебил с ним вместе многих лучших людей. Овладевши Астраханью, он освободил содержавшегося в тюрьме ногайского князя Джан-Арслана, врага начальствовавшего над юртовскими татарами Иштерека. Последний признал уже избранного Русью царя и отправил своего мурзу бить ему челом, как вдруг Заруцкий послал против него татар джанарслановых и воров своих, и они сказали ему: «Весь христианский мир провозгласил государем сына царя Димитрия. Служи и ты, дай подписку, дай сына своего аманатом, да смотри не хитри, не веди с нами пестрых речей, не то мы подвинем на тебя Джан-Арслана с семиродцами, твоими врагами, и пойдем сами на тебя». Перед татарами Заруцкий не называл себя Димитрием, как его называли в астраханских челобитных. Иштерек должен был исполнить требование; его татары волновались; он не знал, кто в самом деле крепче: тот ли царь, которого выбрали в Москве, или тот, которого признавали в Астрахани. Заруцкий взял у него вместо одного сына двух, обманом — как выражался отец в своем письме*. Иштерек с своими мурзами шертовал Заруцкому на том, что весною поможет идти вверх по Волге под Самару и под Казань. Подобно Иштереку шертовали Заруцкому другие татарские князья — Тильмамет и Каракелмамет: один дал ему в аманаты сына, другой — брата**. Заруцкий надеялся на татар и ласкал их; они с утра до вечера ели и пили у него; иногда он с мурзами и сыновьями Иштерека ездил гулять верст за пять и за шесть от Астрахани; отряд татар, человек в пятьсот или шестьсот, провожал его при этом***. Из них он посылал в темниковские и алатырские места**** подъезды — проведывать калмыков. Татары более всего удерживали его власть в Астрахани*****. Собственно астраханцев было тысячи три, и они были мало расположены к нему; но у Заруцкого было до тысячи воровских Козаков, кроме татар, стоявших под городом ордою; с этими силами он принуждал повиноваться астраханцев. Перед зимним Николиным днем Заруцкий, постоянно находившийся в Каменном городе, послал на посад козака Тимофея Чулкова с грамотою и велел всяких чинов людям прикладывать руки, но никому не дозволил посмотреть в грамоту; астраханские попы и дьяконы подписывались, а за ними прикладывали руки безграмотные миряне, и никто не знал, к чему пристают они все, Тех, которые противились или после показывали свое нерасположение к Заруцкому, хватали ночью, мучили огнем и бросали в воду. Каждый день кого-нибудь казнили; кровь лилась. Зато каждый день Марина думала о возможности внезапного восстания. Она не велела звонить рано к заутрени, как будто для того, что ее сын полошится от звона. Это у ней делалось оттого, как пояснил один из убежавших астраханцев, что она боялась «приходу»******. Заруцкий отправил посольство к шаху⁷* и отдавал Персии в подданство Астрахань: этим он думал втянуть Персию с Московским государством в войну. Посланы были «прелестные» письма к волжским козакам и к донским. Донские решились оставаться в верности избранному по желанию Козаков наравне с земскими людьми московскому царю, но между волжскими, состоявшими из сброда разных беглецов, живших станицами по берегам Волги, ниже истребленного тогда Саратова, и по волжским притокам, произошло разделение: люди молодые увлеклись «прелестию» и готовились весною идти вверх по Волге до Самары. «Нам, — говорили они, — куда ни идти, лишь бы зипуны наживать». Двое волжских атаманов, Неупокой-Карга и Караулко, находились в Астрахани у Заруцкого и оттуда волновали своих собратий на Волге. Были из волжских атаманов и такие, что не хотели идти с Заруцким, но обманывали его: надеялись выманить у «вора» жалованье и дожидались прихода персидских судов, которые должны были, как распространяли пособники Заруцкого, прийти на помощь для принятия Астрахани под руку персидского шаха. Они надеялись их ограбить⁸*. Всю зиму Заруцкий закупал татарских лошадей, часть лошадей держал в городе, в стойлах, гораздо большую отправлял кормиться на отары к татарам, изготавливал струги и перетаскивал на другой берег⁹*, готовился к весеннему походу, рассылал Козаков по Руси собирать охотников до воровства¹⁰* и больше всего обнадеживал своих воров скорым приходом помощи из Персии. Носились в Астрахани слухи, будто шах писал в Астрахань: «Что вам надобно, пишите ко мне и будьте надежны». Но бывший в Астрахани персидский купец, по имени Муртаза, говорил добрым людям в Астрахани: «Шах Астрахани не возьмет, и людей волжским ворам в Астрахань не пришлет, и казны им не даст, и не захочет ссориться с Московским государством»¹¹*. Надежда Заруцкого на татар также не могла быть очень прочною. Они отстали бы от него, как только придет московское войско и им станет очевидно, что Московское государство в силах одолеть и уничтожить астраханское воровство. Заруцкий беспрестанно открывал между астраханцами себе врагов, беспрестанно казнил их и мучил, и беспрестанно убегали из Астрахани его противники, спасая жизнь.

______________________

А. И., III, 444.

- А. И., III, 421.

- - А. И., III, 412.

- - - А. И., III, 424.

- - - - А. И., III, 412.

- - - - Ibid.

⁷* Посланы: Иван Хохлов, Яков Гладков, Богдан Некрачеев-Караган. Ibid.

⁸* А. И., III, 424.

⁹* А. И., III, 412.

¹⁰* А. И., III, 413.

¹¹* А. И., III, 412.

______________________

Зима приходила к концу. В Московском государстве принимались меры к подавлению воровства. Царь поручил очищение Астрахани боярину князю Ивану Никитичу Одоевскому; товарищем ему дан был окольничий Семен Васильевич Головин, некогда шурин и сподвижник Скопина; дьяком у них был Юдин. В марте они отправились в Казань собирать войско.

В то же время посланы были к Заруцкому грамоты от царя и от Освященного собора духовенства. В царской грамоте было, между прочим, сказано к Заруцкому: «Чтоб ты, вспомня Бога и душу свою и нашу православную крестьянскую веру и видя на нас, великом государе, и на всем нашем великом государстве Божью милость, и над врагами нашими победу и одоление, от таких непригожих дел отстал и снова кроворазлития в наших государствах не всчинал, тем души своей и тела не губил; во всем великому государю добил челом и вину свою принес, а мы, великий государь, по своему царскому милостивому нраву тебя пожалуем: вины твои тебе отдадим и поправим вины твои нашим царским милосердием, и впредь те твои вины воспомяновены не будут, а се тебе наша царская грамота опасная»*. Освященный собор в своей грамоте подробнее исчислил вины Заруцкого и извещал, что, по преданию св. отец, поведено духовным о заблудших овцах пещись и приводить на истину, и потому они уговаривают Заруцкого принести повинную государю и обнадеживают его царскою милостью, а сами ручаются за истину царского слова. «И ты бы, — писано было, — той царской грамоте верил: инако государево слово не будет». За непослушание грозили Заруцкому царским гневом и Божьим взысканием в день Страшного суда. Таким образом, власть употребила прежде все кроткие меры, чтобы дать возможность этим остаткам Смутной эпохи получить прощение и забвение наравне со всем, что в прошедшие годы наносило Русской земле тягости и разорения, чтобы потом, когда никаких увещаний не послушают, можно было достойно и праведно наказать их. Были, без сомнения, уверены, что увещания не послужат к пользе, и в одно и то же время, когда писали Заруцкому, обращались грамотами к жителям Астрахани и увещевали их отстать от Заруцкого и Маринкина злого душепагубного заводу и умышленья и принести вины свои государю, а государь обещал всем прощение и забвение прошлого. Писаны были тогда в одно и то же время от царя, Освященного собора и от бояр грамоты к донским и волжским козакам; извещали их, что с князем Одоевским отправлено к ним жалованье — деньги, сукна, селитра, вино. Побуждали их не верить ни в чем злодейской прелести Ивашка Заруцкого и Сендомирского дочери, быть в соединении неотступаемом со всем великим Российским государством и идти на государеву службу на спех за православную веру и за разоренье великих Российских государств, и за свою христианскую природу и за отечество. В этих грамотах исчислялись подробно от начала совершенные злодеяния и вины против Московского государства Ивашка Заруцкого и некрещеной еретицы польки Маринки, которая, по ссылке с Жигимонтом королем и папою римским, хотела в Российском государстве попрать истинную православную христианскую веру и учинить римскую и люторскую и иные от святых отец проклятые и богомерзкие веры.

______________________

А. А. Э., III, 64-65.

______________________

Одоевский с товарищи, прибывши в Казань, отправил гонцов по соседним городам с грамотами, где требовалось доставить на плавную службу под Астрахань указанное в грамотах для каждого города число ратных людей с оружием: из иных городов с пищалями и рогатинами, на которых должны быть непременно прапоры; из других — только с лучным боем и с рогатинами*.

______________________

Вятка должна была поставить триста человек, Нижний — шестьсот, Алатырь — сто, Арзамас — сто, Свияжск — двадцать три, Ядринск — семьдесят пять, Малмыж — двадцать пять, Кузьмодемьянск — сто двадцать; из Чебоксар следовало прислать двадцать пять, из Курмыша — сто пятьдесят, из Царевосанчурска — сто, из Балахны — пятьдесят, из Лаишева — семьдесят, из Яренска — сто человек. Нижний был исправнее всех. Во многих из прочих городов возникало замедление. В Вятке, Курмыше, Кузьмодемьянске, Ядринске не могли найти стругов. В Ядринске даже брали их насильно у жителей. В Чебоксарах, Курмыше, Ядринске и отчасти в других не могли собрать детей боярских, а в Лаишеве — «бусурман». Воевода должен был уже в мае посылать нарочных на счет неисправных городов. В Царевосанчурске не было никакого оружия; в других городах оказывалась также скудость оружия. Это показывает истощение сил того края, когда и такое малое число людей трудно было доставить в надлежащем виде и в свое время.

______________________

Между тем в апреле с севера, из-за Онеги, из-за Белоозера стали стягиваться и подвигаться к югу шайки черкас и с ними разных воров. Они зимовали на северных пределах Московского государства, вероятно зашедши туда с целью грабить края, менее опустошенные и более укрытые от ужасов Смутного времени, чем срединные области государства. До них дошли призывы Заруцкого; они почуяли, что снова поднимается воровство, и поспешали на помощь к зачинщику воровства. Их шайки появились в Пошехонском уезде, где, по своему обычаю, начали мучить и жечь огнем крестьян: последние бежали и принесли вести о движении воров. Другие воры шли через Вологодский уезд на соединение с своею братиею в Пошехонье. В Городецком уезде, при селе Белых, угличане разбили наголову их отряд. Сзади тех, которые были в Пошехонье, собирались еще шайки в Череповце. Воры делали себе струги, хотели опуститься по Шексне, потом плыть вниз по Волге до Астрахани; между тем отдельными шайками делали на окрестности набеги. 9 мая напали на Любим*; другие шайки около того же времени опустошили уезды Романовский и Ярославский. Дошли об этом вести до Одоевского, и он сделал распоряжение отрядить и поставить на разных местах по берегу Волги караулы, чтобы не пропускать воровских шаек. Эти караулы из отрядов стрельцов по нескольку сот доставлены были на Ирыховом острове, за десять верст от Свияжска на устье Казанки, на Услоне, в Тетюшах и на реке Усе. Эти караулы прекратили всякое торговое и промышленное сообщение, и по письмам самарского воеводы Димитрия Петровича Пожарского к Одоевскому выходило, что прежде, чем явятся те воры, которых боятся, самарские жители, получавшие съестное сверху, могли помереть с голоду**. В половине мая сам Одоевский спустился и стал в Самаре. К счастью, все эти предосторожности оказались лишними против Заруцкого.

______________________

А. И., III, 14-15.

- А. И., III, 421—426, 429. — Ненапечатанные акты о Заруцком, хранящиеся в Арх. Комиссии.

______________________

На Вербной неделе к Заруцкому в Астрахань пришли на помощь пятьсот шестьдесят воровских волжских Козаков из станиц. Тогда между астраханцами распространился слух, будто Заруцкий, в совете с новыми и прежними своими соумышленниками, хочет семьсот астраханцев послать на море как будто для охранения персидских бус, а триста человек в Карабузу и затем всех остальных астраханцев побить во время заутрени Светлого воскресенья, чтобы овладеть их имуществами. Неприязненные отношения, возникшие уже давно перед тем между Заруцким и астраханцами, придавали этому вероятие. В среду на Страстной неделе астраханцы, предупреждая ожидаемую опасность, поднялись сами на Заруцкого; началась драка. Заруцкий с пришедшими козаками и прежними товарищами заперся в Каменном городе; сообщников с ним было до восьмисот. Астраханцы укрепились в остроге; их было тысяч до трех*.

______________________

А. И., III, 436.

______________________

Юртовские татары, как только узнали, что астраханцы отпали от воровства да к тому же услыхали, что сверху под Астрахань идет царская рать, сами отпали от Заруцкого и изрубили присланных им трех человек. Из Астрахани в первый день усобицы убежал стрелец Никита Коробин с восемнадцатью товарищами в Самару и дал знать Одоевскому. Воевода тотчас отправил под Астрахань на судах отряд стрельцов, приказав им идти днем и ночью, а сам намеревался выступить за ними*. Пока они поспели, узнали в Терке о том, что происходит в Астрахани. Терк пристал было к ворам; но когда Заруцкий потребовал к себе тамошнего воеводу Петра Головина, вероятно не хотевшего пристать к ворам, жители Терка не дали его и отвечали: «Разве с Головиным хотите сделать то, что уже сделали с Хворостининым? Не быть нам с вами в воровском совете. Не отстать нам от московских чудотворцев!»** Головин, вслед за тем услышавши о восстании в Астрахани и о сборе против Заруцкого московской рати сверху, отправил на помощь астраханцам отряд стрельцов под начальством Василия Хохлова. Заруцкий, узнав об этом, сообразил, что он неизбежно пропал, если со всех сторон на него придет рать, и, собравши своих воров, прежде прибытия Хохлова, 12 мая, в ночь с четверга на пятницу, прорвался из Каменного города, сел на струги и убежал вверх из Астрахани на Балду: вниз бежать ему было трудно, чтобы не встретиться с Хохловым. На другой день, 13 числа, Хохлов прибыл в Астрахань. Тотчас в соборной церкви отслужили благодарственное молебствие, звонили на радости в колокола, целовали крест царю Михаилу. Заруцкий рано в субботу вознамерился проскользнуть на стругах мимо Астрахани и убежать на море, но астраханцы увидали; Хохлов с своими стрельцами и астраханцами сели на струги, и против Астрахани на Волге началась битва. Многие из воровских Козаков причаливали к берегу, разбегались или прятались в камышах, многие второпях попадали в воду и топились. Взяли в плен несколько атаманов и Козаков, взяли также польку Варвару Казановскую, подругу Марины***. Но Заруцкого и Марины не успели схватить. Они с немногими стругами убежали вперед****. Вероятно, они воспользовались извилистыми руслами Волги, и стрельцы не могли скоро отгадать, куда они уехали, а разбиваться на мелкие отряды было опасно.

______________________

А. И., III, 431,433.

- А. И., III, 424.

- - А. И., III, 445.

- - - А. И., III, 18.

______________________

27 мая прибыли в Астрахань посланные Одоевским стрельцы; за медленность они получили выговор: вместо того чтобы спешить, они на Саратовском городище искали каких-то поклаж*.

______________________

А. И., III. 441.

______________________

Вскоре прибыл, 1 июня, в Астрахань и Одоевский с своими товарищами. Хохлов по его приказанию приготовил ему церемониальную встречу. Часть служилых людей встречала его верст за двадцать от Астрахани; другие должны были стоять с оружием на берегу Волги. Одоевский въехал в город с иконою Казанской Богородицы. Духовенство должно было в облачении встретить его у соборной церкви, и весь астраханский народ, мужчины и женщины, даже с сосущими младенцами, должны были встречать его. Хохлов очистил для него с товарищами дворы. Одоевский вступил как победитель, хотя не он прогнал Заруцкого; впрочем, без сомнения, страх его прибытия понудил Заруцкого к скорейшему бегству*.

______________________

А. И., III, 16, 20, 446.

______________________

Долго не знали, где Заруцкий и что с ним. Но 29 мая, еще до прихода Одоевского, явился к Хохлову стрелец Григорий Елизарьев с рыбного учуга Колуберей. Он рассказал: "Переезжал я через притоку Теребердееву, и мой веселыцик увидал: плывут лодки; я стал в камышах и вижу: гребут два струга, а меня не видят. Я стал спускаться вниз, для того что вверх нельзя было плыть, чтобы на них не наткнуться, и слышу большой шум, и увидел я из камышей: плывет Ивашка Заруцкий с Мариною и с ними воры-козаки и дворяне, и поплыли по притоку Арчану*. По этим вестям Хохлов отправил погоню для розыска следов Заруцкого и Марины. Думая, что воры ушли на открытое море, их стерегли на Тереке, но они на море не объявились, и об этом известил Одоевский, отправивши Хохлова с вестью в Москву. Узнали или догадались, что Заруцкий и Марина отправились на Яик. 7 июня Одоевский выслал отряд под начальством стрелецких голов Гордея Пальчикова и Севастьяна Онучина на Яик рассматривать станы и сакмы, куда пошли воры и где их найдут — промышлять над ними**. Пальчиков и Онучин прибыли на Яик 11 июня и напали на следы места, где стояли воры***. Плывя вверх через два дня, 13 июня, они напали на другой след на Баксаковом верховье; было видно, где воры останавливались, разводили огни, ловили рыбу, стреляли зверя. На другой день снова напали на стан и нашли там драное воровское письмо****. По этим приметам отряд подымался все выше и выше по Яику, мало тогда известному русским, кроме Козаков. Их вели вожи. Так они плыли между лесистыми берегами Яика до 24 июня и в этот день нашли воровской табор на Медвежьем острове. Воры сделали острог. Пойманные около Астрахани ногайцы объяснили, что козаки стали на Медвежьем острове с тем, чтобы оттуда, промысливши лошадей, переволочься на Самару. Было воров человек до шестисот; многие из них были ранены. Всем заправлял атаман Треня (Третьяк) Ус с товарищами. Заруцкому и Марине ни в чем не было воли*****. Даже сына Марины держал у себя Ус. По этим вестям Одоевский отправил на подмогу на Яик еще один отряд в шестьсот человек с стрелецким головою Баимом Голчиным******.

______________________

А. И., III, 15,447.

- А. И., III, 448.

- - А. И., III, 32.

- - - А. И., III, 23.

- - - - А. И., III, 24-26.

- - - - А. И., III, 23.

______________________

Стрельцы осадили воров; козаки никак не ожидали гостей, не приготовились их встретить и, увидя себе тесноту, на другой же день связали Заруцкого и Маринку с сыном и каким-то чернецом Николаем, отдали их стрелецким головам, а сами объявили, что бьют челом и целуют крест царю Михаилу Федоровичу*. Взяли также захваченных Заруцким и находившихся у него в аманатах детей ногайского князя Иштерека и мурзу Джан-Арслана. Только атаманы Тренка Ус да Верзига ушли как-то и несколько времени занимались разбоями, но уже не во имя воровских властей.

______________________

А. И., III, 32.

______________________

6 июля пленников привезли в Астрахань. Козаки, бывшие в воровском деле, целовали крест царю Михаилу. Держать Заруцкого и Марину оказалось опасным в Астрахани, чтобы не произошло смуты. 13 июля Одоевский отправил их в Казань. Заруцкого провожал стрелецкий голова Баим Голчин. С ним для сбереженья было сто тридцать стрельцов и сто астраханцев. Маринку с сыном провожал другой стрелецкий голова, Михайло Соловцов: с ним было пятьсот человек стрельцов самарских. В наказе, данном им, было сказано так:

«Михаилу и Баиму везти Марину с сыном и Ивашка Заруцкого с великим сбереженьем, скованных, и станом ставиться осторожливо, чтобы на них воровские люди безвестно не пришли. А будет на них придут откуда воровские люди, а им будут они в силу, и Михаилу и Баиму — Марину ев………и Ивашка Заруцкого побити до смерти, чтоб их воры живых не отбили»*.

______________________

А. И., III, 31.

______________________

В таком виде их привезли в Казань, а оттуда, по царскому указу, в таком, конечно, виде, прибыла Марина в ту самую Москву, куда с таким великолепием въезжала когда-то в первый раз в жизни, надеясь там царствовать и принимать поклонения.

Скоро после того за Серпуховскими воротами народ видел последнюю сцену своей многолетней трагедии.

Заруцкого посадили на кол.

Четырехлетнего сына Марины повесили.

Разом в то же время повесили и Федьку Андронова. Неизвестно, зачем так долго держали его в живых.

О судьбе Марины говорят различно. Польские историки утверждают, что ее умертвили. Русские, напротив, сообщали полякам при размене пленных, что Маринка умерла в Москве в тюрьме от болезни и с тоски по своей воле. «Нам и надобно было, чтоб она была жива, для обличения неправд ваших», — говорил полякам в конце 1614 года Желябужский.

После расправы с Заруцким еще несколько времени продолжали свирепствовать черкасы по разным концам государства. В числе их атаманов был некто Захар Заруцкий, может быть, брат или родственник Ивана*. Его разбил и уничтожил боярин Лыков под Балахною, 4 января 1615 года**. Черкасы, по известию царской грамоты***, церкви Божий обдирали и православных мучили разными муками, «каких по ся место во всех землях не бывало мук». Они, говорит летопись****, людей кололи на дрова, в рот насыпали пороху и зажигали, женщинам прорезывали груди, продевали веревки и вешали, иным насыпали снизу пороху и зажигали. Из атаманов прославился против других зверством какой-то, по прозвищу Баловень. Долго возились с ним, а равно и с Лисовским, который совался по всей московской Руси, преследуемый воеводами, пока наконец в Северской земле не сломал себе головы в день, посвященный памяти св. Сергия, в знамение кары за троицкую осаду, говорили современники.

______________________

А. И., III, 93.

- Арх. Мин. ин. дел. Дела Польск., № 30.

- - Ibid., 25.

- - - Ник., 214.

______________________

________________

Неурядицы продолжались и после, в царствование Михаила Феодоровича, как последствие Смутного времени; но эти неурядицы уже не имели тех определенных стремлений — ниспровергнуть порядок государства и поднять с этою целью знамя каких-нибудь воровских царей; а таков именно был в начале XVII века характер самой эпохи Смутного времени, не представляющей ничего себе подобного в таких же эпохах, какие случались и в других европейских государствах. Чаще всего за потрясениями этого рода следовали важные изменения в политическом, общественном и нравственном строе той страны, которая их испытала; наша смутная эпоха ничего не изменила, ничего не внесла нового в государственный механизм, в строй понятий, в быт общественной жизни, в нравы и стремления; ничего такого, что, истекая из ее явлений, двинуло бы течение русской жизни на новый путь, в благоприятном или неблагоприятном для нее смысле. Страшная встряска перебурлила все вверх дном, нанесла народу несчетные бедствия; не так скоро можно было поправиться после того Руси, — и до сих пор, после четверти тысячелетия, нечитающий своих летописей народ говорит, что «давно-де было литейное разоренье — Литва находила на Русь, и такая беда была наслана, что малость людей в живых осталась, и то оттого, что Господь на Литву слепоту наводил». Но в строе жизни нашей нет следов этой страшной кары Божьей. Если в Руси XVII века, во время, последующее за смутной эпохой, мы замечаем различия от Руси XVI века, то эти различия произошли не из событий этой эпохи, а явились вследствие причин, существовавших до нее или возникших после нее. Русская история, вообще, идет чрезвычайно последовательно, но ее разумный ход как будто перескакивает через Смутное время и далее продолжает свое течение тем же путем, тем же способом, с теми же приемами, как прежде. В тяжелый период Смуты были явления новые и чуждые порядку вещей, господствовавшему в предшествовавшем периоде: однако они не повторялись впоследствии, и то, что, казалось, в это время сеялось, не возрастало после. Так, например, мы видим два избрания государей с условиями, ограничивающими самодержавную власть, — избрание В. Шуйского и Владислава; но после Смутного времени не было ничего подобного, и самодержавие стало столь же крепко, как прежде. Сам Михаил Феодорович выбран был без всяких ограничений власти; противное свидетельство русского эмигранта XVII века, Катошихина, не подтверждается еще ничем положительным; да если б было что-нибудь в этом роде для нас неизвестное, все-таки впоследствии мы видим полное самодержавие в России на тех же началах, которые стали развиваться гораздо ранее Смутной эпохи.

Некоторые признаки участия выборных, как будто признаваемого нужным для государственных и земских дел, в первые годы царствования Михаила были следствиями еще не установившегося порядка, молодости и неопытности государя, а никак не признаком сознательного права. С возвращением Филарета все уже пошло неуклонно полным самодержавным путем. В Смутное время обстоятельства выдвинули на историческую сцену Земский собор; это собрание возымело тогда значение верховной власти; оно управляло делами всей Руси, налагало поборы, жаловало землями, назначало начальников, вооружало страну, считало себя вправе вести войну, заключать союзы и избирать царя. И после Смутного времени мы встречаем несколько соборов; но их нельзя считать последствием тех, какие были в Смутное время. Такие собрания существовали и в XVI веке, до смут; и тогда, как в XVII веке при Романовых, они отнюдь не имели верховной власти, собирались по воле царей не в определенное время, а когда царям было угодно или в междуцарствие (как то было пред избранием Бориса); их легко было не собирать и вычеркнуть из русской жизни, как и сделалось, когда самодержавие не признало их уместными; тогда мы не встречаем никакого заявления со стороны народа о их необходимости; следовательно, в народе после Смутного времени отнюдь не образовалось понятия о том, чтоб царская власть была разделена или с волею земского собора, или с волею бояр: примеры Смутного времени прошли бесследно. В Смутное время показывается стремление князей и бояр возвратить свое родовое независимое положение, подчиненное служебному московскому началу; но после Смутного времени еще более чем прежде они были слугами единовластия, и родовые их преимущества больше чем прежде зависели от службы. Федор и Петр Алексеевичи вели дело Иванов Васильевичей, а не Смутного времени. В Смутное время народная громада искала освобождения от тягла, закрепощения и вообще от всякой неволи; но по миновании бурь она не только не приобрела никаких льгот, а подверглась вообще большим тягостям, прогрессивно по отношению к прежним временам. Народная громада завершила дело спасения Руси; когда сильные земли Русской склонились пред внешнею силою, искали у нее милостей или упадали духом и смирялись, народная громада, почуявши и уверившись, что ей будет худо под иноземцами, одушевленная именем угрожаемой веры, не покорилась судьбе и показала истории, что в ней-то именно и хранится живущая сила Руси, что в этой Руси есть душа, народное сердце, народный смысл. Но и эта громада после того погрузилась в безгласие и ничтожество глубже, чем была до переворота. Только козачество после того развилось и усилилось; но скоро, оттесненное к окраинам государства, где оно существовало и до смут, козачество продолжало по-прежнему впитывать в себя все, что было недовольного текущим порядком государственной жизни, и заявляло свое противоборство не стремлением к достижению каких-нибудь прав народу, не сознательными требованиями положительных изменений в общественном строе, а неопределенною и неосмысленною враждою ко всему, что могло тяготеть над русским человеком во имя государственного долга и обязанностей; а потому козачество не развило в себе никакого идеала гражданского общества, ограничиваясь чересчур общим, первоначальным и неясным чутьем равности и свободы; козачество Стеньки Разина, хотевшего, чтоб на Руси не было ни бояр, ни воевод, ни приказных людей, ни делопроизводства и чтоб всяк всякому был равен, не подвинулось в своих понятиях далеко от времен Болотникова. Шумны и кровавы были его вспышки, тряски удары, которые оно наносило иногда государству; но в заключение оно всегда, по причинам собственного нравственного бессилия, отдавалось на произвол государственной власти. До известной степени важное в значении оплота окраин козачество, при всяком своем самодеятельном движении к государству, оказывалось неразумно и потому мешало успеху развития русской общественной жизни; а в той степени, в какой развило его Смутное время, и козачество прошло бесследно для будущего. Заметим, наконец, что в Смутное время Русь более, чем когда-нибудь прежде, столкнулась с Западною Европою, по близким соотношениям с поляками и шведами; но тут также не последовало для нее в будущем ничего важного. После Смутного времени сношения с иноземцами шли таким же путем, как и прежде, подвергаясь изменениям, зависевшим от иных обстоятельств, а не от посещения Руси поляками и шведами. Русские от разноплеменных ратей Рожинского, Жолкевского и Делагарди ничего не переняли, не усвоили, да и не развратились от их влияния на грядущие времена. Эпоха Петра Великого не имеет источника в разорениях, нанесенных Русской земле этими врагами, и, уж конечно, преобразователь России в своих предприятиях не брал себе за образец попыток Димитрия, как бы с первого взгляда ни представлялись наружно схожими виды того и другого. Западное влияние подготовляло Россию к будущему перевороту исподволь, путем дипломатических сношений, торговли, призыва иностранцев на службу; эпоха смут, когда западные иноземцы выказали себя столь враждебно к русским, менее всего была благоприятным временем для плодотворности этого влияния. Таким образом, рассмотрев разные стороны русской жизни, мы приходим к заключению, что Смутная эпоха не произвела коренного переворота во внутреннем мире исторической жизни русского народа и Русской земли. Кроме временных ран, конечно очень чувствительных, но все-таки временных, она не нанесла Московскому государству и такого рокового удара, который повел бы его к упадку. Опрокинутая внезапным толчком, московская Русь встала и пошла по прежней дороге. Многознаменательные явления, ожидавшие ее впереди, расширение ее пределов, дальнейшее внутреннее сплочение, и самое важнейшее — ее умственное, общественное и политическое движение по европейскому пути, — все это не истекает из Смутного времени: да и успехи России в этих отношениях замедлило оно мало и не надолго. Территориальные потери, которые понесло Московское государство, едва ли много значат для ее внутренней истории; отнятое поляками было возвращено через полвека, и опять по другим причинам, не вытекавшим непосредственно из Смутного времени; отнятие шведами Балтийского прибережья по Столбовскому договору произвело, по-видимому, впоследствии Северную войну; но, присмотревшись поближе, мы найдем, что собственно для внутренней русской жизни эта потеря не была очень важна; торговля русская уже и прежде избрала путь через Архангельск, а выгодами, какие представляло Балтийское море для заведения флота и сношения с Европой, русские, и владея этим краем, пользовались мало; самая Северная война едва ли была бы избегнута, если б даже место нынешнего Петербурга оставалось при Петре в русских руках: все равно движение России к Европе через этот путь непременно встретило бы сопротивление со стороны Швеции и возникли бы недоумения, как они много раз уже возникали и прежде. Таким образом, и по отношению к Северной войне то, что было непосредственным последствием Смутного времени для этой войны, послужило более ближайшим поводом, чем действительною причиною.

Такая бесследность смутной эпохи для внутреннего строя московской Руси в последующие времена зависит от того, что причин появления этого переворота следует искать не внутри, а вне России. Едва ли без натяжки можно указать на что-нибудь такое, что бы условливало неизбежность смут и потрясений в начале XVII в. в самом Московском государстве: мы можем только указать на то, что способствовало в нем удобству нанесения внешних ударов и их тягости, но не видим причин, чтобы в нем должна была произойти Смута во всяком случае, так или иначе повернулись бы обстоятельства. Источник этого потрясения — на Западе, а не в Москве. Источник этот восходит к очень отдаленным временам; он прежде всего в папской власти, которая с самого разделения церквей много веков стремилась подчинить отделившуюся Восточную церковь римско-католическому единству, и по этому пути шла неуклонно. Как на папском престоле ни менялись лица, а главная задача не изменялась: она была все одна и та же; одно и то же стремление то усиливалось, то ослабевало, смотря по обстоятельствам, но не прекращалось никогда. Зато никогда обстоятельства не располагали римский первосвященнический престол обратить деятельность свою на Восточную церковь в России, как в это время, когда в его распоряжении было превосходное войско иезуитов, производивших чудесные успехи в Польше, — когда только что перед тем Русская церковь в землях Речи Посполитой в лице своих иерархов уже признала главенство папы и единство с Римскою церковью. Половина работы над Русскою церковью казалась уже совершенною; как не желать, как не стремиться докончить ее! Было бы совершенно невозможно представить, чтоб в это именно время не было сильных попыток присоединить и церковь Московского государства к папе. От этого-то, как мы видели, римский двор так пристально следил за московскими делами, и римско-католическая пропаганда только и высматривала лазейку, чтобы войти туда. Какой бы путь ни представился — сколько-нибудь удобный, — покушение делалось неизбежным и иначе не могло совершиться, как чрез посредство польской Речи Посполитой, потому что это была самая ближайшая к Московскому государству католическая страна, где были готовые деятели и удобное место отправления для действия и где, притом, уже положено начало делу с Русскою церковью. Самое желанное, самое надежное для католичества положение дел было бы тогда, когда бы возможно было Польше покорить Московское государство вовсе. Во-вторых, в самой Польше, как уже о том говорено, была историческая необходимость двигаться и распространяться на счет Руси и подчинять русскую стихию польской, — призвание, усвоенное ею со времени соединения с Литвою. Мы знаем, как поляки перед тем несколько раз пытались возложить венец польский на русского государя. Пример Литвы должен был ободрять их надеждою, что в таком союзе господство останется опять за польскою национальностью и католическою верою. Попытка идти этим путем не удавалась; представилось соображение иного рода — посадить на московском престоле такого государя, который был бы подручником Польше, или, что еще лучше просто присоединить Московское государство к Речи Посполитой — что удастся! Виды Польши и стремления, освященные преданиями, как нельзя лучше сходились с видами Рима. Вступивши уже на путь исключительного католичества, Польша могла надеяться удержать за собой русские земли прочно только с распространением в них римско-католический веры: таково и было тогда господствовавшее понятие. Ясно, что с усилением католической ревности к обращению схизматиков в лоно Римско-католической церкви у Сигизмунда и окружающей его партии сделалась ходячею мысль о наложении рук на Московию. В это-то время, когда и в Риме и в Польше крепко думали о Московии, явился названый Димитрий.

До сих пор история не может решить, кто был этот загадочный человек. Есть в нем черты, которые и теперь располагают исследователя склоняться к признанию его действительным сыном Ивана Грозного: его постоянная смелая уверенность, с которою он высказывался, нигде не изменяя себе, с самого начала своего поприща до трагического конца; потом — признание матерью, прощение Шуйского, характер, чуждый подозрительности и до крайности доверчивый, несовместимый с званием сознательного обманщика. Но, с другой стороны, допустив даже, что все сказания об углицком убийстве, противоречащие его спасению, лживы, останется много такого, что мешает исторической критике окончательно признать это. В своей грамоте, в которой он извещает о себе, он ограничивается общими словами; не описываются подробности о его спасении: это внушает сильное подозрение. Если мы и здесь допустим, что в этой грамоте, писанной еще при жизни Годуновых, он мог скрывать имена тех, которых враги его могли погубить прежде, чем он достигнет престола; если мы предположим, что могли существовать другие документы, где описывались эти подробности, но они были истреблены его врагами, — останется все-таки очень странным и сомнительным, чтобы те, которые спасли маленького Димитрия, оставили его воспитываться у какого-то сына боярского (который даже не назван), скитаться по монастырям и потом уйти в Польшу и искать службы и хлеба по панским дворам. Тем, которые, таким образом, сохранили бы жизнь царственного отрока, прямая выгода была отвезти его в какую угодно соседнюю землю, а ближе всего в ту же Польшу, где Димитрий потом объявил о себе, и отдать на воспитание самому Сигизмунду, который, имея в своих руках такой важный залог, конечно наградил бы достойно спасителей. Наконец, если бы допустить, что их от этого поступка удерживал страх и опасение, чтоб Сигизмунд по просьбе от имени Федора не выдал его, почему же не объявили о нем тогда, когда избирали Бориса и несколько недель продолжалось междуцарствие? Тогда стоило только заявить о Димитрии, и Борису, конечно, не видать бы венца. Несообразность характера названого Димитрия с званием обманщика побудила С. М. Соловьева прибегнуть к предположению, что, не будучи Димитрием, он был обманут, а обманутый, и сам верил в своё царственное происхождение, в котором уверили его подготовившие его бояре — враги Годуновых. Это предположение имело бы за собою большое вероятие, если бы названому Димитрию внушили, что его спасли в таких нежных летах, когда он сам себя еще не помнил. Но из современных свидетельств и, между прочим, из писем самого Сигизмунда видно, что он рассказывал, будто его спасли в Угличе тогда, когда пришли убийцы его умертвить, — тогда, когда Димитрию было уже восемь лет; каждый из нас мог бы ясно помнить себя в таком возрасте при таком событии. Едва ли возможно кого-нибудь уверить, что он в восемь лет был обставлен такими обстоятельствами и лицами, каких он не помнит, и вместе с тем выбить из его памяти впечатления, которые у него остаются от детских лет. Если названый Димитрий не был действительным Димитрием и рассказывал то, чего с ним не было, то, следовательно, хорошо сознавал, что он не Димитрий.

Он никак не был монах Гришка Отрепьев — личность, за которую ухватились с первого раза, когда необходимо было как можно скорее уверить народ, что назвавший себя в Польше Димитрием — не тот, за кого себя выдает. Мы представили уже доводы, обличающие несостоятельность признания Гришкою Отрепьевым лица, царствовавшего под именем Димитрия. Едва ли не самый вернейший довод есть то, что названый царь Димитрий по своему характеру, понятиям, воспитанию и приемам не представляет ничего такого, что бы побуждало увидеть в нем прежнего дьякона Чудова монастыря. После его смерти, для удержания себя на престоле, Шуйскому необходимо было, чтобы низверженный им царь объявлен был пред народом не Димитрием, а каким-нибудь иным лицом. В неизвестности оставить его личности нельзя было. И, таким образом, признание названого Димитрия Гришкою Отрепьевым переходило из поколения в поколение и усвоялось за пределами Московского государства. Но уже в то время, когда правительство старалось распространять в народе, что он был Гришка, ходили толки о том, что хотя низверженный царь и не был настоящий Димитрий, однако не был и Отрепьев; да и, наконец, существование личности Григория Отрепьева, отличной от личности названого Димитрия, подтверждается, как мы показали, многими современными свидетельствами. Многие знатные поляки (сообщается в хронике Буссова) говорили, что он должен быть побочный сын Стефана Батория. У нас нет никаких данных проверить это известие. Некоторые заявляли мысль, что этот человек был заранее подготовлен иезуитами. Но в пользу этого предположения нет никаких данных, кроме обычно признаваемого за иезуитами коварства, побуждающего считать их способными на подобную проделку: черты же личности, о которой идет дело, вовсе не говорят в пользу такого предположения; что иезуиты были очень довольны его появлением и спешили им воспользоваться, это верно, но это не дает повода признавать, что они же его и произвели. Так же точно нет никаких данных в пользу того предположения, чтобы он был подготовлен в Москве противными Борису боярами. Нам кажется, если б так было, это не утаилось бы; проделка хотя бы удалась, а все-таки она не укрылась бы впоследствии от истории: бояре московские не жили между собою так согласно, душа в душу, чтоб, устроив подобную затейливую крамолу, не выдать ее. Для появления тогда Димитрия нет нужды подозревать заранееустроенную интригу. Слух, расходившийся при Борисе по Московскому государству о том, что Димитрий жив, мог быть вовсе не пущен с расчетом, мог возникнуть так, как и в наше время появлялись подобные слухи, напр. о том, что жив император Павел или великий князь Константин; такие слухи на нашей памяти ходили в народе, а за ними появлялись и самозванцы, только они исчезли бесследно для истории, потому что дальнейшему их успеху не было благоприятствующих обстоятельств. Но во времена Бориса царь своими преследованиями и стараниями открыть виновников этого слуха вооружил против себя народ и тем способствовал успеху того, кому суждено было оправдать этот слух. Мы уже говорили, что этот слух не мог не проникнуть в Украину, где вольница привыкла собираться под знаменами самозванцев; он должен был проникнуть и в Польшу и в Рим, где следили за всем, что делается в Москве, и готовы были ухватиться за все, что только могло дать повод покуситься на независимость церкви и державы Московского государства. Прежде чем названый Димитрий явился, там уже должны были желать, чтобы случилось что-нибудь в таком роде. Всего правдоподобнее предположить, что тот, кто назвался именем Димитрия, был по происхождению из сыновей одного из тех дворян и детей боярских, которые в значительном количестве убегали в царствование Ивана Грозного во владения Речи Посполитой и получали там поместья. На это предположение наводит характер его и приемы, которые он оказывал. Он хорошо говорил по-русски, и вообще его не признавали нерусским, а между тем на нем были глубокие признаки нерусского воспитания и польских приемов жизни, усвоенных с детства и, так сказать, приросших к его естеству в такой степени, в какой трудно было усвоить их перебежчику из Московского государства. Когда он приехал в Москву и прикладывался к иконам, благочестивые люди тогда уже заметили, что он делал это и знаменовался «неистовно», не так, как следовало бы. Русский того времени не мог сделать такой ошибки; народные приемы благочестия до того сроднились с его существом, что скорее выдали бы его, если б он вздумал утаить их, чем он изменил бы им. В поступках названого Димитрия в Москве видно недостаточное знакомство с тем кругом, где он находился. А между тем никто — и враги его, и друзья — не считали его поэтому за нерусского ;таким только и мог быть человек, русский по происхождению, научившийся по-русски с детства от русских, но живя в чужой земле. Судя по его веселому и отважному нраву, самое принятие на себя имени Димитрия могло быть скорее делом минутного увлечения, чем обдуманного плана. Пылкое юношеское воображение раздражено было носившимися слухами и толками и при удобном случае увлекло его за границы благоразумия, а стоило только произвести слово, — и возврата уже не было. Полякам Димитрия нужно было. Сказание хроники Буссова о том, каким образом этот молодой человек впервые назвался Димитрием, правдоподобнее всех других. Человек нрава чрезвычайно живого и вспьшьчивого, получив оскорбление от Вишневецкого, в порыве негодования и мести мог сказать, что он Димитрий; он тотчас же был отомщен, когда легковерный князь, наделивший его пощечиною, стал просить у него прощения и оказывать ему почести, подобающие царственной особе. Раз назвавшись Димитрием, отступать было невозможно: сознаться в обмане опасно; притом было заманчиво и соблазнительно стать царевичем, и он должен был играть принятую роль; таким путем может объясниться, каким образом человек с открытым, прямым, доверчивым, добродушным характером мог быть сознательным обманщиком. Впоследствии князь Адам Вишневецкий, чтоб скрыть оскорбление, нанесенное им царевичу, мог выдумать и сообщить королю и другим историю о его болезни и признании перед священником. Заметим здесь только вот что: известные нам отношения, в каких находились Мнишек и Адам Вишневецкий впоследствии ко второму названому Димитрию, слишком ясно показывают, что это были за люди, и вообще каков был нравственный уровень того кружка, в котором появляется Димитрий. Им очень хорошо известно, что второй названый Димитрий не был одним и тем же лицом, которое под этим именем взошло на московский престол и было с него свержено; и, однако, они его перед людьми признавали за такого. От этого более чем вероятно, что и первого названого Димитрия они никогда не признавали по совести за настоящего и все сообщения о появлении его, которые эти лица передавали другим и между прочим королю Сигизмунду, не могут приниматься за фактически верные. Из разных известий, касающихся первоначального явления названого Димитрия, могут нам некоторые казаться более правдоподобными, чем другие, но ни за одним нет несомнительных доводов, и вопрос о личности названого Димитрия остается до сих пор (а может быть, навсегда останется) неразрешимым; наличные данные недостаточны, и только какой-нибудь случай, счастливая находка нового свидетельства, неизвестного нам, могут пролить неожиданно свет на то, что должно пока представляться нам тайной. Замечательно одно, что уже в эпоху Смутного времени в Польше, в сенате на сейме 1611 года, говорили, что «источник этого дела, из которого потекли последующие ручьи, по правде, заключается в тайных умышлениях, старательно скрываемых, и не следует делать известным того, что может на будущее время предостеречь неприятеля»*. В Польше, следовательно, знали что-то, но держали в тайне; мы можем заключить из этого одно, что именно в польских источниках может когда-нибудь открыться что-либо неожиданное для объяснения тайны всего этого дела.

______________________

Рукоп. библ. Красинск. В. I, 8.

______________________

Остается несомненным только то, что, сделавшись царем Московского государства, Димитрий открыл для этого государства дорогу к потрясениям и переворотам. Если бы легкомысленное обращение с своею безопасностью и не погубило его так рано, — его смелые предприятия и затеи, с которыми он разом вооружил против себя и Турцию с Крымом, и Швецию, и самого Сигизмунда с его партией в Польше, были не по силам тогдашней России и, вероятнее всего, погубили бы его и потом наделали бы беды государству. Беззаконное убийство не избавило этого государства от потрясений. Названый царь пал, открывши за собою бездну. Выступили на свет таившиеся до времени побуждения; тогда казалось, что государство во многом еще не было достроено; московское единодержавие еще не совсем успело истребить элементы прежнего строя удельно-вечевой Руси. Давно сдавленные единодержавством, эти элементы уже ослабели; едва ли когда-нибудь они могли проснуться и заиграть сами собою и, конечно, должны были совершенно растаять под давящей силой: но когда эта давящая сила пошатнулась, они еще раз показались в истории. И вот, мы видим, князья и бояре стали думать об ограничении самодержавия Боярскою думою. Видим — народная громада ищет вольности. В прошедшие времена, когда усиливалось единодержавие и усложнялись формы государственного механизма, оппозиция против государства существовала в народе, но только, по причине слишком большого географического пространства, она выражалась бегством, удалением от тягостей, которые налагала на народ государственная связь, а не деятельным противодействием, не борьбою, где могли бы из ряда столкновений и обоюдных уступок вырабатываться такие государственные основы, которые соглашали бы сознательные противоречивые заявления власти и народа. Русский человек, когда чувствовал, что ему дурно, бежал на окраины — в украинные земли или в козачество, и там накоплялись и прозябали эти враждебные государству стихии. Теперь вешняя сила, ударившая на государство, вызвала их вместе с собою к оппозиции деятельной, вместо страдательной. Недовольство тягостями, неизбежными с государством, таилось и в тех, которые не бежали, а терпеливо их несли. Русский народ стал искать, желать и ожидать льгот, а это при неясных тогдашних понятиях значило вообще как можно меньше подчиняться государственному порядку. Народ стал желать, если возможно, жить без государства. И кто ему обещает больше льгот, то есть кто указывает ему надежду не чувствовать на себе тягости государства, тот (если только обещающий силен) ему друг и властитель. Когда порядок в государстве не потрясен и есть крепкая власть, народ не поддается таким льстивым обещаниям, потому что он не верит и боится; но в такую эпоху, когда не стало единой сильной власти, обещания, чуть-чуть сопровождаемые признаками силы, тотчас привлекают толпу. И потому-то в Смутное время, пока народ не испытал, что он обманывается, — кто ему льгот ни обещает, тот ему и царь. Жалобы современников на всеобщее развращение и «малодушество» русских понятны, когда мы представим себе, что все русские люди почувствовали разом надежду освободиться от разных тягостей единодержавного государства, которые у них лежали на плечах; князья и бояре — от царской грозы и опалы; дворяне, дети боярские и вообще служилые — от мало вознаграждаемых служб: народ посадский и крестьянский — от тягла, поборов, посох, работ, мыт, кабал и вообще всякой неволи. И оттого начали русские люди перебегать то к тушинскому Димитрию, то к Шуйскому, а другие толпились около иных названых царевичей — все ища себе льготы, то есть бессознательно ища разрушения государства. Чувства законности не могли их сдерживать, когда не было такого, кто законно мог бы назваться царем. Сначала, как известно, сторона тушинского «вора» брала верх; народ склонялся к нему, но тут же народ очень скоро ошибся в расчете и надеждах; насилия и своевольства польских и русских ратных бродяг показались народу хуже всяких государственных тягостей — и дело Шуйского поправлялось. Неспособность и ошибки Шуйского довели его до падения и открыли дорогу полякам в Москву. Князья, бояре и дворяне поспешили под знамя Владислава, потому что увидали возможность приобрести льготы и права для себя. Народ покорялся с первого раза с недоверчивостью; он уже знал поляков и ненавидел их: он готов был лучше стать под власть «вора» Димитрия, чем отдаваться полякам; известно, что расположение, возникшее тогда в московском черном народе к «вору», побудило бояр пригласить польское войско поместиться в Москве. Народ был прав по-своему. С польским влиянием высшим классам было бы хорошо; многие (как видно по легкой присяге самому Сигизмунду) полагали, что для них даже было бы лучше, если б не Владислав сделался царем, а сам король польский и Московское государство присоединилось бы к Польше. Пользоваться правом и значением польских панов в своей земле было очень заманчиво для тех, которым всего дороже были личные выгоды; но зато народной громаде под польским владычеством предстояло такое тягло, какого она еще и не испытывала; ведь и в договоре с Владиславом о народе мало заботились, а, напротив, закрепощение землевладельцев ставилось условием. Украинные земли, населенные издавна беглецами от тягла, более других ненавидевшие государственные тягости и неволю, первые упорствовали против признания Владислава. Козаки — тем более. Поляки очень скоро привели к тому, что и вся земля Русская на всех концах своих заговорила против них в один голос.

Государство Московское как ни долго составлялось, но в эти печальные годы стало показывать признаки разложения; земли. им соединенные, начинали проявлять сознание самобытности. Северо-восток Руси лениво и неохотно помогал спасению Москвы. Украинные города и Северская земля постоянно шли в разрез с столицей; инородцы на востоке волновались и хотели сбросить с себя русскую власть. В Казани и Астрахани виднеются попытки оторваться; Псков, с своею землею, явно припомнил себе былую независимость, показывал мало участия к общему делу и вращался в своей особой сфере. Новгород хотя заявлял о своей нераздельности с Москвою, но уже считал себя государством, имеющим право заключать договоры и распоряжаться своею судьбою, — связь его с Москвою сама собой переходила из строго-государственной в древнюю федеративную. Понятно, что еще при нескольких годах расстройства такое распадение пошло бы прогрессивно и Русь скоро очутилась бы опять с удельными землями.

Но на Руси крепче государства была другая соединяющая связь — вера. Пскович, новгородец, русский казанец, сибиряк, козак — все чувствовали одинаково, что они православные, все люди одной русской веры, принадлежат одной церкви. Даже козаки малорусские, вообще чуждые Московскому государству, на этом вопросе чувствовали свое с ним соединение и становились в ряды его защитников. Русский народ не был искусен в религиозной догматике; самые духовные, при тогдашнем малознании, были большею частью плохие богословы; но зато в народе было беспредельное уважение к внешним признакам православного благочестия: храмы, св. мощи, иконы, церковные обряды и уставы были для него предметами духовного утешения, высочайшею надеждою и опорою в жизни; в житейских бедах, не находя ни средств, ни способов избавиться от них, русский человек видел для себя единственную отраду в уповании будущей жизни, а к ее достижению вела церковь, — понятно, что народ охранял вместе с церковью то, что было дороже всего, что оставалось ему в утешение тогда, когда все отнималось; понятно поэтому, что чем угнетеннее было его положение, тем он живее ощущал важность церкви; тут все одинаково чувствовали, одинаково мыслили и все одинаково поднимались против поляков, когда убедились, что поляки, овладев Москвою, посягнут на эту святыню. Нельзя сказать, что больше поднимало русский народ — страх ли польских насилий над своими телами и «животами», или страх за веру; и то и другое соединилось вместе, тем более что те, которые не уважали веры, по народному понятию, само собою не могли быть справедливы и милостивы к православным людям. Духовенство с самого начала более других званий стояло за старый государственный порядок. Во-первых, церковь всегда охранительна по своему принципу и всегда склоняется к миру, а не к переворотам, следовательно к старине, с которою неразлучен порядок, а не к новизнам, неизбежным с беспорядками. Во-вторых, духовенство и для церкви, и для своего сословия не могло ничего хорошего ждать от польского владычества: духовные слышали, что делалось с православием во владениях Сигизмунда; они понимали и гласно вопияли, что вся эта буря затем и поднялась на Русскую землю, чтобы ввести латинство. Они понимали, что по Руси рас-сыпятся иезуиты и всевозможнейших видов латинские монахи и прежде всех подвергнется гонениям православное русское духовенство. В видах самосохранения духовные прежде всего должны были стоять и возбуждать народ против поляков.

После духовенства за старый государственный строй стояли более других люди торговые и промышленные; для них, поставивших себе целью обогащение посредством промыслов и расчета, естественно, прежде всего необходим порядок и мир. Их можно соблазнить обещаниями льгот тогда только, когда они видят какое-нибудь ручательство прочности: привыкши к соображениям, они дальновиднее других; каковы бы ни были тягости, возлагаемые на них государственными властями, — все же они легче беспорядка в стране, грабежей, разбоев, игры разнузданных страстей. Правда, жившие в отдаленных краях, куда не достигали польские шайки, лениво принимались за дело восстановления государства, пока у них были свои источники и пути обогащения; но торговые города, которых промыслы и операции были в органической связи с Москвою и срединою Руси, как, напр., богатая Вологда, Ярославль, Нижний, прежде и живее чувствовали необходимость государственного порядка. От этого и последнее восстание русского народа зачалось в Нижнем — городе, где находилось тогда несколько зажиточных капиталистов и промышленников, благоразумно сообразивших, что лучше пожертвовать всем достоянием, чтобы иметь средства опять нажить потерянное, чем отдать его на разграбление иноземцам и разбойникам и не видеть после того возможности вознаградить себя. Служилые люди и народ скорее увлекались надеждами на новизну, чем купцы и зажиточные промышленники. Служилые надеялись от новых властей милостей и прав, народ — льгот от тягла; и тех и других соблазняла видимая возможность скоро пользоваться обещанным, тогда как, напротив, торговый и промышленный человек не может пользоваться самыми заманчивыми нравами иначе как с течением времени, для которого необходим порядок, а коль скоро он не видит гражданского порядка и безопасности, то не дает никакой цены надеждам, ожиданиям и предложениям. Служилому дают жалованье и поместье; он пользуется жалованьем, едет в поместье и берет с этого поместья, что взять можно; его, таким образом, можно соблазнить скоростью получения; он живет службою и, при несложности управления хозяйством, не привык смотреть на будущие времена; живет — как Бог посылает. Крестьянина освобождают от тягостей, — он доволен, потому что не дает того, что иначе давал бы; он уже чувствует приобретения, его нужды несложны, планов впереди у него мало. У торговца цели деятельности в будущем; он затрачивает свой капитал с расчетом увеличить его со временем, и всякий такой расчет мыслим только тогда, когда можно предугадывать в известной степени будущее стечение обстоятельств. Купцу и промышленнику пусть дадут права, свободу от пошлин и поборов — все это для него ничего не значит; ему нужно благоустройство и спокойствие в крае, чтобы он на будущее время мог пользоваться дарованными правами. Эти обстоятельства, по нашему мнению, были, между прочим, причиною того, что в Смутное время торговый и промышленный зажиточный класс, после духовенства, больше других склонялся к поддержанию старины и восстановлению расшатавшегося государства в прежнем виде; он не мог сочувствовать полякам, так как поляки его только грабили и производили в крае беспорядок, а ему нужен был порядок и мир. Служилые и черные становились воедино за восстановление прежнего государства, когда увидели суетность всех надежд на милости, льготы и права.

Безрассудство поляков также немало помогло русскому делу. Поляки сделали все, чтобы раздражить, озлобить и довести до отчаяния русский народ, и вместе с тем все, чтоб облегчить ему успех и победу над собою. У них по отношению к московскому делу господствовало противоречие побуждений, видов, соображений, намерений, и они не знали, за что им впору схватиться, куда обратиться, как поступить; считали легким, что в самом деле было для них трудно, и трудным, что могло быть легко; король оставался под Смоленском, когда ему следовало идти в Москву; Жолкевский из Москвы отступал, когда нужно было упорствовать; Сапега под Смоленском упорствовал, когда уже надобно было уступать; поляки показывали свою грозу под Смоленском, где следовало действовать мирно; поляки вступали в мирные сделки с шайкою врага, когда на нее надобно было действовать грозою; поляки обманывали московских людей, когда их нельзя было обмануть; поляки не давали королю денег и войска для окончания начатого дела; но в то же время позволяли они своим бродягам разорять Московское государство и тем возбуждать и усиливать против себя ненависть в русском народе; в конце концов поляки довели дело до того, что эти бродяги обратились в свое польское отечество и начали терзать его так же, как терзали перед тем чужую землю, а упущенное из-под рук Московское государство, возвративши себе независимость, воспитало в себе завет мщения Польше за Смутное время. Если эта эпоха для Московского государства нанесла величайшие, но временные и поправимые бедствия, то для будущего Польши она же оказалась с важными и роковыми последствиями. Вслед за освобождением Москвы от поляков некоторые дальновидные паны, и в том числе Ходкевич, понимали, что между Польшею и Москвою существует такая историческая необходимость, что либо Москву — Польша, либо Польшу — Москва покорить должна; они предрекали, что коль скоро упущенное и этот раз Московское государство оправится и окрепнет, то припомнит Польше старые годы и совершит над Польшею то, чего Польша не успела совершить над Москвою. Поляки хотели исправить дело, но уже было поздно. В 1618 году Владислав был под Москвою и отошел от нее; по Деулинскому договору Польша сделала приобретение — удержала за собой Смоленск, часть Северщины, но должна была признать царя Михаила на престоле того государства, которое было у нее уже в руках: для Польши тут уже была потеря, а не приобретение.

Обе стороны чувствовали непрочность и неудовлетворительность положения и заключали только перемирие. Но с этих пор в борьбе Руси с Польшею деятельною, наступательною стороною делается Русь, а страдательною Польша — не так, как было прежде Московскому государству приходилось расширяться и расти, а Польше терять и падать. Не прошло пятидесяти лет, как Польша, недавно чуть не покорившая московскую Русь, должна была бороться против попыток к освобождению той части Руси, которая уже давно была у нее во власти. Московское государство вмешивается в эту борьбу — и Польша чуть не погибла: только неблагоразумию тогдашней московской политики она обязана была тем, что могла, после испытанного потрясения, влачить еще целое столетие с небольшим болезненное существование, постепенно хирея и сгнивая, пока не настал для нее неизбежный час разложения. Московская война начала XVII века была последним фактом ее расширительного стремления, вместе — последним событием, которое заключает цветущий период польской истории и начинает период ее упадка. Конечно, причины этого упадка могут отыскаться во времена, предшествовавшие Смутной эпохе, — но с этих пор падение Польши стало выражаться последовательным рядом взаимозависимых фактов. Таким образом, Смутная эпоха Московского государства была событием, чрезвычайно богатым непосредственными своими последствиями во вред Польше. Никогда еще с такою резкостью и так некстати не заявлена была боязнь усиления королевской власти в ущерб шляхетской свободе; во всем разгуле разыгрывалась польская вольница: наша Смутная эпоха была школою своевольства, несогласия, безначалия, политического неразумия, двоедушия, обмана, легкомыслия, распущенности мелкого эгоизма, не ценящего общих нужд, — словом, всего того, что впоследствии впилось в плоть и кровь польского общества и повело его к разложению.

Но то самое обстоятельство, что страшное потрясение, испытанное и тяжко прочувствованное государством Московским, оказало на него только временное влияние и осталось без важных последствий для его внутреннего организма, — очень знаменательно в русской истории. Несмотря на множество разрушительных элементов, которые все вышли тогда с самого дна жизни, государство это заключало в себе столько здоровых и живительных начал существования и дальнейшего саморазвития, что устояло против внешнего напора, удержалось на той самой степени развития, до какой успело прежде того дойти, скоро оправилось от ударов и как ни в чем не бывало пошло своею прежнею историческою дорогою, зарубивши, так сказать, себе на память былое для будущего расчета. Основной материал этого государства, несмотря на слабость связей в некоторых местах, оказался до того крепок, что Польша, наперши на него с размаху, скорее сама больно зашиблась об него своим, уже нездоровым, телом и усилила тем свою болезнь, но не одолела сломить его и раздробить, а потому Смутное время останется чрезвычайно знаменательною эпохою в русской истории, как свидетельство крепости внутренней жизни народа — важный задаток для ее будущего.

Опубликовано: Собрание сочинений Н. И. Костомарова в 8 книгах, 21 т. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М. М. Стасюлевича, 1903. Кн. 2. Т. 6. Смутное время Московского государства в начале XVII ст. 1604—1613. Ч. 3. Московское разоренье. С. 457-672.

Исходник здесь: http://dugward.ru/library/kostomarov/kostomarov_smutnoe_vremya2.html

Смутное время Московского государства в начале XVII столетия 1604-1613-3 (Костомаров)

Н. И. Костомаров

Смутное время Московского государства в начале XVII столетия 1604—1613.

Часть третья

Московское разорение

Содержание:

ГЛАВА ПЕРВАЯ

III Совещание в королевском стане под Смоленском. — Консидерации, привезенные Андроновым. — Занятие Москвы польским войском. — Отъезд Жолкевского

IV Отношение польского войска к жителям столицы. — Состояние областей. — Награды от Сигизмунда московским людям

V Переговоры московских послов с панами под Смоленском

VI Ропот в Московском государстве. — Заявление Ляпунова. — Мужество патриарха Термогена. — Боярская грамота к Сигизмунду

VII Гибель калужского «вора»

VIII Твердость московских послов под Смоленском

ГЛАВА ВТОРАЯ

I Грамота из-под Смоленска. — Грамота московская. — Ляпунов. — Заруцкий. — Сапега. — Воззвание Ляпунова. — Восстание разных городов

II Противодействие поляков. — Движение русских ополчений. — Тревога в столице. — Стеснение патриарха

III Приближение русских ополчений. — Резня над москвичами. — Сожжение столицы

IV Осада поляков в Москве русскими. — Битвы. — Усиление восстания

V Раздоры под Москвою в русском стане. — Гибель Ляпунова

VI Последнее совещание с послами. — Отправление их в Польшу. — Приступ и взятие Смоленска

VII Торжество Польши и Рима. — Приведение пленного царя Василия в Варшаву. — Юрий Мнишек

VIII Взятие Новгорода шведами

IX Новый вор

XI Шиши. — Казанское воззвание. — Ходкевич под Москвою. — Стычки. — Отступление Ходкевича. — Конфедераты. — Битва с шишами. — Бедствие Руси. — Лихолетье

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

VI Посольство к Михаилу в Кострому. — Его прибытие в Москву и вступление на царство

VII Судьба Заруцкого и Марины с ее сыном, нареченным Иваном Димитриевичем. — Конец Смутного времени и значение этой эпохи в русской истории

Н. И. Костомаров

III
Совещание в королевском стане под Смоленском. — Консидерации, привезенные Андроновым. — Занятие Москвы польским войском. — Отъезд Жолкевского

IV
Отношение польского войска к жителям столицы. — Состояние областей. — Награды от Сигизмунда московским людям

V
Переговоры московских послов с панами под Смоленском

VI
Ропот в Московском государстве. — Заявление Ляпунова. — Мужество патриарха Термогена. — Боярская грамота к Сигизмунду

VII
Гибель калужского «вора»

VIII
Твердость московских послов под Смоленском

I
Грамота из-под Смоленска. — Грамота московская. — Ляпунов. — Заруцкий. — Сапега. — Воззвание Ляпунова. — Восстание разных городов

II
Противодействие поляков. — Движение русских ополчений. — Тревога в столице. — Стеснение патриарха

III
Приближение русских ополчений. — Резня над москвичами. — Сожжение столицы

IV
Осада поляков в Москве русскими. — Битвы. — Усиление восстания

V
Раздоры под Москвою в русском стане. — Гибель Ляпунова

VI
Последнее совещание с послами. — Отправление их в Польшу. — Приступ и взятие Смоленска

VII
Торжество Польши и Рима. — Приведение пленного царя Василия в Варшаву. — Юрий Мнишек

VIII
Взятие Новгорода шведами

IX
Новый вор

XI
Шиши. — Казанское воззвание. — Ходкевич под Москвою. — Стычки. — Отступление Ходкевича. — Конфедераты. — Битва с шишами. — Бедствие Руси. — Лихолетье

VI
Посольство к Михаилу в Кострому. — Его прибытие в Москву и вступление на царство

VII
Судьба Заруцкого и Марины с ее сыном, нареченным Иваном Димитриевичем. — Конец Смутного времени и значение этой эпохи в русской истории