Смех сквозь слёзы (Гюго)/Дело 1869 (ДО)

Смех сквозь слезы
авторъ Виктор Гюго, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. L’Homme qui rit, опубл.: 1869. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Дѣло», №№ 4-7, 1869.

СМѢХЪ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ

РОМАНЪ

Виктора Гюго.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

МОРѢ И НОЧЬ

ВМѢСТО ПРОЛОГА ¹)

¹) Заявляя о помѣщеніи въ нашемъ журналѣ романа Виктора Гюго «Par l’ordre du roi» (потомъ озаглавленнаго авторомъ L’homme qui rit), Редакція основывалась въ оцѣнкѣ этого романа на авторитетѣ извѣстнаго писателя и увѣреніяхъ издателей его гг. Лакруа и Вербекговена. Но получивъ самый текстъ романа, Редакція убѣдилась, что въ полномъ своемъ объемѣ онъ далеко не представляетъ тѣхъ достоинствъ, которыхъ отъ него ожидали, и страдаетъ излишнею растянутостью, утомительной для читателей. По этому, Редакція признала болѣе удобнымъ предложить этотъ романъ въ извлеченіи, сохранивъ нетронутыми наиболѣе интересныя страницы, и сокративъ тѣ изъ нихъ, которыя оказались слишкомъ риторичными и мало интересными.

I.
УРСУСЪ.

Урсуса и Гомо связывала тѣснѣйшая дружба. Одинъ былъ изъ породы людей, другой изъ породы волковъ. Подбирая кличку своему другу, человѣкъ нашелъ самую подходящую для него: Гомо; себя же назвалъ Урсусомъ. Составивъ ассоціацію, они ходили по ярмаркамъ, на приходскіе праздники, по большимъ улицамъ многолюдныхъ городовъ, гдѣ толпилась куча народа, готовая, развѣся уши, слушать всякія враки и покупать шарлатанскія лекарства и всякую ненужную дрянь. Кроткій, ручной волкъ представлялъ пріятное зрѣлище для праздной толпы. Людямъ всегда отрадно наблюдать всѣ роды домашняго прирученія. Эта особенность человѣческой натуры, можетъ быть, и составляетъ причину, почему всегда собирается толпа на всѣхъ королевскихъ процессіяхъ.

Урсусъ и Гомо исходили вдоль и поперегъ всю Англію. Квартирой Урсуса была избушка на колесахъ, которую Гомо возилъ днемъ и караулилъ ночью. Если случалась худая дорога или тяжелый подъемъ на гору, человѣкъ впрягался въ повозку и дружно помогалъ своему пріятелю. На ночлегъ они останавливались въ чистомъ полѣ, подлѣ деревни, гдѣ Богъ послалъ. Если они пріѣзжали на ярмарку, кругомъ ихъ сейчасъ же собиралась толпа; Урсусъ начиналъ свою болтливую рѣчь, Гомо одобрительно кивалъ головою. По окончаніи же монолога человѣка, волкъ бралъ чашечку въ зубы и очень учтиво обходилъ толпу. Въ чашечку кидали мелкую монету и, такимъ образомъ, пріятели заработывали себѣ хлѣбъ. Волкъ былъ малый ученый, человѣкъ тоже. Человѣкъ ли выдресировалъ волка, или онъ выдресировалъ себя самъ, только его умильныя мины увеличивали общій доходъ. «Главное, не вырождайся въ человѣка», говорилъ ему его другъ.

Волкъ никогда не кусался, съ человѣкомъ же иногда случался этотъ казусъ, по крайней мѣрѣ, онъ имѣлъ на это притязаніе. Урсусъ былъ мизантропъ, и потому, можетъ быть, сдѣлался фокусникомъ. Вѣрнѣе, впрочемъ, что онъ сдѣлался имъ для того, что надо же чѣмъ нибудь снискивать пропитаніе — желудокъ всегда заявляетъ свои требованія. Кромѣ того онъ былъ лекарь, мало того, чревовѣщатель. Онъ съ удивительнымъ искуствомъ подражалъ выговору перваго встрѣчнаго. Онъ умѣлъ представить грохотанье цѣлой толпы; онъ пѣлъ разными птичьими голосами. Онъ, по своему желанію, переносилъ васъ на площадь, гдѣ шумитъ толпа, или манилъ въ лѣсъ разнообразнымъ пріятнымъ щебетаньемъ птицъ. Такое собраніе талантовъ бываетъ рѣдко у людей. Отличительными качествами Урсуса были: смышленость, любознательность и склонность къ чудеснымъ толкованіямъ, къ баснословію. Его слушателямъ казалось, будто онъ и самъ вѣритъ въ свои неправдоподобные разсказы, а эта увѣренность и составляла его силу. Онъ предсказывалъ судьбу по линіямъ рукъ; толковалъ разныя примѣты и сны. Называя себя «продавцемъ суевѣрія», онъ говорилъ: «между мною и архіепископомъ кентерберійскимъ только та разница, что я признаюсь въ своемъ ремеслѣ». Архіепископъ вознегодовалъ на дерзкаго и приказалъ его привести къ себѣ для наказанія; но плутоватый Урсусъ провелъ его; онъ прочиталъ архіепископу проповѣдь своего сочиненія для рождественскаго праздника. Проповѣдь понравилась, была выучена наизустъ и сказана самимъ прелатомъ въ церкви и потомъ пущена въ печать за подписью архіепископа. Урсуса отпустили на всѣ четыре стороны.

Урсусъ былъ лекарь на славу. Онъ практиковалъ только травами. Каждый листочекъ, каждая травка служила ему на пользу. Онъ былъ знакомъ съ искуствомъ обрывать листья: если онъ рвалъ ихъ снизу, они употреблялись какъ слабительное, если сверху — шли за рвотное; онъ въ совершенствѣ зналъ цѣлительныя свойства мандрагоры, какъ извѣстно всѣмъ, растенія двуполаго. Обжогъ онъ лечилъ шерстью саламандры, изъ которой, какъ увѣряетъ Плиній было соткано полотенцо Нерона. Урсусъ торговалъ также универсальными лекарствами. Разсказывали, что онъ будто бы сидѣлъ въ Бедламѣ; сначала его сочли за сумашедшаго, но потомъ убѣдились, что онъ только поэтъ, и выпустили. Но, можетъ быть, это вздоръ. О комъ изъ насъ не сочиняются легенды.

На самомъ же дѣлѣ Урсусъ былъ грамотѣй, человѣкъ со вкусомъ и латинскій поэтъ стараго времени. Своимъ поэтическимъ даромъ онъ могъ бы поспорить съ Расиномъ и Видою, онъ могъ стряпать іезуитскія трагедіи не хуже отца Бугура. Знакомство съ рифмами и стихосложеніемъ древнихъ развило въ немъ страсть къ образности и къ классическимъ метафорамъ. Встрѣчая мать, идущую сзади двухъ дочерей, онъ говорилъ: «вотъ дактиль;» если за отцомъ слѣдовали два сына, онъ замѣчалъ: "вотъ анапестъ;, а если мальчуганъ ползъ между бабушкой и дѣдушкой, въ умѣ его складывалось представленіе объ «амфимакрѣ.» Такая ученость не доводитъ до добра. Главное правило салернской школы: «ѣшь мало и часто» исполнялось имъ только вполовину: онъ ѣлъ мало, но рѣдко; — заработокъ его бывалъ частенько плоховатъ.

Чтобы поправить его, Урсусъ иногда разыгрывалъ комедіи собственнаго сочиненія. Лучшимъ его произведеніемъ была героическая поэма въ честь Гуго Мидльтона, въ 1608 году подарившаго цѣлую рѣку Лондону. Эта рѣка съ давнихъ поръ текла себѣ въ графствѣ Гордфордъ, въ 60 миляхъ отъ Лондона. Зная, что Лондонъ терпитъ недостатокъ въ водѣ, Мидльтонъ, захвативъ съ собой 600 рабочихъ съ лопатами и кирками, принялся рыть канавы, дѣлать насыпи, построилъ водопроводы, соорудилъ 800 каменныхъ и деревянныхъ мостовъ, и, такимъ образомъ, заставивъ рѣку течь въ новое русло, въ одно прекрасное утро, привелъ ее въ Лондонъ. Все эти подробности Урсусъ изобразилъ въ поэтическомъ разговорѣ между Темзою и Серпентейномъ. Темза, олицетворенная горожаниномъ, предлагаетъ новопритекшей рѣкѣ свое ложе, говоря: «я очень старь, чтобы нравиться женщинамъ, но я очень богатъ и могу щедро платить имъ.» Урсусъ хотѣлъ выразить этимъ, что Мидльтонъ всѣ работы произвелъ на свой счетъ.

Урсусъ любилъ говорить самъ съ собою. Кто испыталъ горькую участь одиночества, тотъ вѣрно знакомъ съ этой привычкой. Слово просится наружу, языкъ чешется. Эта привычка, какъ извѣстно, была у Сократа и Лютера. Почему же не имѣть ее и Урсусу? Онъ задавалъ себѣ вопросы и отвѣчалъ на нихъ; онъ хвалилъ и ругалъ себя поперемѣнно. Съ улицы всегда было слышно, какъ онъ болталъ съ собой въ своей походной избушкѣ. Прохожіе, обыкновенно умѣющіе цѣнить посвоему и уважать умныхъ людей, называли Урсуса идіотомъ. Урсусъ чаще ругалъ, и о случалось и расхваливалъ себя въ такомъ родѣ: «я изучилъ растеніе во всѣхъ его сокровенностяхъ, я глубоко изслѣдовалъ образованіе цвѣта, запаха и вкуса». Безъ сомнѣнія, въ этихъ словахъ Урсуса было не мало похвальбы самому себѣ, по кто же рѣшится бросить въ него за это камнемъ?

Къ счастію Урсуса, ему никогда не приходила охота перебраться въ Нидерланды. Тамъ его непремѣнно поставили бы на вѣсы, желая узнать, насколько онъ отходитъ отъ нормальной тяжести, за которою уже начинается колдунъ. Нормальный вѣсъ былъ установленъ тамъ закономъ. Штука весьма хитрая и остроумная: если испытуемый оказывался тяжеле, его вздергивали на висѣлицу, если легче — волокли на костеръ. Въ Удвашерѣ еще и теперь можно видѣть сохранившимися вѣсы, на которыхъ вѣсили колдуновъ; только теперь на нихъ вѣсятъ сыръ. Увы! какъ пала тамъ и выродилась религіозность! Урсусу навѣрное тамъ пришлось бы плохо, и благо ему, что онъ не пытался проникнуть въ эту страну. Впрочемъ, есть основаніе полагать, что Урсусъ никогда не переступалъ границъ Великобританіи.

Природа одарила Урсуса изобрѣтательностью и сметкой, и всѣ считали его за хорошаго комедіанта и хорошаго лекаря; разумѣется, его считали и колдуномъ, хотя не очень опаснымъ; онъ былъ слишкомъ любезный человѣкъ для того, чтобы навести или отвести градъ, вызывать разныхъ чудищъ, заставить человѣка заплясаться до смерти, наводить страшные сны, высиживать цыплятъ о четырехъ крыльяхъ; — нѣтъ, онъ никогда, не дѣлалъ такихъ пакостей. Онъ неспособенъ былъ и на многія болѣе невинныя шутки, какими отличались его собратья по ремеслу: напримѣръ говорить по нѣмецки, еврейски или по-гречески, не имѣя никакого понятія объ этихъ языкахъ. Если онъ позволялъ себѣ говорить по-латыни, такъ этотъ языкъ онъ зналъ хорошо. Въ своей медицинѣ онъ Галліена предпочиталъ Кардону.

И полиція никогда не безпокоила Урсуса. Его походная избенка была настолько длинна и широка, что онъ могъ спать на сундукѣ, гдѣ хранились его незатѣйливые пожитки. Онъ обладалъ фонаремъ, нѣсколькими париками, немногочисленной посудой и двумя музыкальными инструментами: скрипкой и флейтой, на которыхъ игралъ недурно. Въ дни чрезвычайныхъ представленій онъ облачался въ медвѣжью шкуру, и говорилъ: «у меня двѣ кожи, эта настоящая.» Для варенія эликсировъ онъ употреблялъ желѣзный кувшинъ. Въ потолкѣ его избенки была дыра, въ которую проходила труба чугунной печи, имѣющей два отдѣленія: одно для надобностей алхиміи, другое для варки картофеля, т. е. такой дряни, которой тогда кормили свиней и каторжниковъ. Съ негодованіемъ ѣлъ его Урсусъ, но дѣлать было нечего, на другую лучшую пищу не хватало средствъ. Ему было уже слишкомъ 50 лѣтъ, станъ его сгорбился и лицо приняло еще болѣе печальное выраженіе, чѣмъ прежде. Онъ и по натурѣ былъ не изъ веселыхъ, смѣяться ему было трудно, да и плакать невозможно. Старикъ есть мыслящая развалина; Урсусъ былъ именно таковъ. Болтливость шарлатана, худоба пророка, способность всегда вспыхивать, какъ мина — таковъ былъ Урсусъ. Въ молодости онъ правилъ должность философа у одного лорда.

Это было 180 лѣтъ тому назадъ, въ то время, когда люди походили болѣе на волковъ, чѣмъ теперь.

Гомо также не былъ изъ числа очень обыкновенныхъ волковъ. Онъ былъ шести футовъ длиною, очень силенъ и смотрѣлъ пзподлобья; языкъ у него былъ мягкій, и имъ онъ иногда лизалъ Урсуса.

Урсусъ находилъ, что Гомо лучше всякаго осла пригоденъ для перевозки тяжестей. Онъ слишкомъ высоко ставилъ осла; онъ замѣтилъ, что этотъ четвероногій мечтатель, мало понятый людьми, безпокойно потряхиваетъ ушами, когда услышитъ, что философы городятъ дичь. Очень непріятно, когда оселъ является третьимъ между нами и нашими мыслями. Урсусъ предпочиталъ также своего друга собакѣ, собственно потому, что съ волкомъ сойдтись гораздо труднѣе. Къ тому же Гомо совершенно подходилъ къ его характеру. «Я нашелъ свой второй томъ», говорилъ Урсусъ.

Урсусъ выучилъ волка своимъ талантамъ: стоять на двухъ ногахъ и пр.; волкъ, въ свою очередь, выучилъ человѣка: обходиться безъ кровли, безъ хлѣба, безъ огня, предпочитать голодъ на свободѣ въ лѣсу — рабству во дворцѣ.

Избушка-телѣжка была построена изъ тонкихъ досокъ, но очень прочна. И снаружи и внутри она была испещрена надписями. Наружная отъ времени стерлась, такъ что трудно было разобрать написанное; она гласила слѣдующее: «золото теряетъ ежегодно треніемъ тысячу-четырехсотую часть своего вѣса. Такимъ образомъ изъ 1,400 милліоновъ, обращающихся на землѣ, каждый годъ пропадаетъ милліонъ. Этотъ милліонъ золота, превращаясь въ пыль, улетучивается, слоняется въ воздухѣ и, претворившись въ атомъ, вдыхается людскими легкими, затѣмъ нагружаетъ и отягчаетъ совѣсти, амальгамируется съ душами богатыхъ, которыхъ дѣлаетъ надменными, и съ душами бѣдныхъ, пріобрѣтающихъ отъ такого соединенія свирѣпыя свойства.»

Къ счастію Урсуса, эта надпись такъ затерлась, что ее не могли прочитать шерифы и другіе носители юридическихъ париковъ. Въ то время англійскіе законники шутить не любили, и за подобную философію безъ всякой церемоніи тащили въ тюрьму. Судьи свирѣпствовали по традиціи; Джефрисъ имѣлъ массу послѣдователей.

Внутреннія же надписи были ясны; онѣ были написаны чернилами на выбѣленныхъ стѣнахъ избенки. На одной было выведено крупными буквами: единственныя вещи, которыя слѣдуетъ знать: «Баронъ, перъ Англіи, носитъ вѣнецъ съ шестью перлами; виконтъ корону съ перлами безъ счету; графъ — корону съ перлами на зубцахъ, перемѣшанными съ листьями земляники меньшей величины; у маркиза перлы и листья одной величины, герцогъ — цвѣты безъ перловъ; герцогъ королевскаго дома — обручъ изъ крестовъ и лилій; принцъ валлійскій такую же корову, какъ и король, по не замкнутую». Далѣе шли нарѣченія въ такомъ родѣ: «Лорды неприкосновенны»; «По закону Эдуарда VI лорды имѣютъ привиллегію совершать простое убійство; за такое убійство ихъ нельзя преслѣдовать закономъ»; «По призыву шерифа лордъ можетъ и не явиться къ нему, если ему заблагоразсудится; лорда нельзя назначить въ милицію;» «лордъ почти то же, что и король; король почти то же, что Богъ, земля есть лордство; англичане говорятъ Богу: мой лордъ», и множество другихъ подобныхъ истинъ, доказывавшихъ исключительное положеніе лордовъ въ средѣ англійскаго народа.

На противоположной стѣнѣ послѣ заглавныхъ словъ: «что можетъ удовлетворитъ тѣхъ, у кого ничего нѣтъ», шло перечисленіе всѣхъ богатѣйшихъ перскихъ фамилій съ обозначеніемъ противъ каждаго его состоянія и достопримѣчательностей, находящихся въ его владѣніяхъ. Затѣмъ подведенъ итогъ: 172 пера временъ Іакова II всѣ вмѣстѣ получаютъ доходъ въ 1,272,000 фунтовъ стерлинговъ, составляющій одинадцатую часть дохода всей Англіи.

Противъ имени лорда Линнеуса Клэнчсрли, Урзусъ добавилъ: «мятежникъ! въ ссылкѣ! замки и помѣстья секвестрованы. Такъ ему и надо!»

Изъ всего видно, что по природѣ своей Урсусъ былъ склоненъ къ оппозиціи и недовольству. На все смотрѣлъ онъ мрачно. Онъ никѣмъ и ничѣмъ не былъ доволенъ. Урсусъ восхвалялъ только принцевъ, но и самая похвала выходила у него оригинальная, чисто-урсусовская. Какъ-то разъ онъ, вмѣстѣ съ Гомо, проходилъ мимо одной ирландской католической капеллы, въ то самое время, какъ король Іаковъ II подарилъ ей для одной святой лампаду изъ массивнаго золота. Урсусъ, передъ массой собравшагося народа, разсыпался въ восторженныхъ похвалахъ королю, и вскричалъ: «Нѣтъ сомнѣнія, что эта святая имѣетъ большую надобность въ золотой лампадкѣ, чѣмъ босыя дѣти въ башмакахъ».

Такія-то доказательства вѣрности и почтенія къ установленнымъ властямъ обезоружигали начальство, и оно сносило скитальческую жизнь Урсуса въ сообществѣ съ волкомъ. Онъ спокойно шагалъ по всей Англіи, даже въ «почтенное» царствованіе Вильгельма и Маріи, когда на всю Англію была накинута громадная полицейская сѣть для поимки бродягъ вообще, и въ особенности шайки дѣтоторговцовъ.

По правдѣ сказать, за что же было нападать на Урсуса, вѣдь онъ не принадлежалъ ни къ какой шайкѣ. Онъ жилъ самъ съ собой. Кто вѣчно бродитъ, тотъ болѣе одинокъ, чѣмъ всякій пустынникъ. Сознавая это, Урсусъ не дозволялъ себѣ засиживаться на мѣстѣ. Главнымъ его дѣломъ было ненавидѣть человѣческій родъ, и онъ былъ непоколебимъ въ этой ненависти. Убѣжденный, что жизнь человѣческая сама по себѣ есть нѣчто ужасное, что надъ міромъ тяготятъ бичи, исходящіе одинъ изъ другого: война, зараза, голодъ и глупость; что въ самомъ фактѣ существованія есть доля наказанія, и что смерть есть избавленіе, — Урсусъ, если ему приводили больного, вылечивалъ его охотно. Поставивъ человѣка на ноги, онъ бросалъ ему такой сарказмъ: «ты теперь на лапахъ. Ходи же подольше въ этой юдоли плача». Случится ли ему встрѣтить бѣдняка, умирающаго съ голода, онъ отдастъ ему всѣ свои деньги и скажетъ: «Живи, несчастный! ѣшь! Живи дольше! Я не намѣренъ сокращать твою каторгу». Потомъ потиралъ руки, прибавляя: «я дѣлаю людямъ все зло, какое могу».

Внутри его избенки, но такъ, что видно было черезъ отверстіе снаружи, была надпись: Урсусъ, философъ.

II.
ТОРГОВЦЫ ДѢТЬМИ.

Многіе ли знаютъ нынче слово comprachicos и понимаютъ его значеніе?

Comprachicos слово испанское, въ переводѣ значитъ покупатели дѣтей. Это были омерзительныя и странныя общества бродягъ, торговавшихъ дѣтьми, знаменитыя въ 17 вѣкѣ, позабытыя въ 18, и неизвѣстныя въ 19. Торговцы дѣтьми — это одно изъ самыхъ мрачныхъ проявленіи стариннаго человѣческаго безобразія. Они оставили слѣды въ уголовныхъ процессахъ Англіи и Испаніи. Въ безъисходной путаницѣ англійскихъ законовъ тамъ и сямъ попадаются указанія на этотъ чудовищный фактъ, подобно тому, какъ въ лѣсу встрѣчается отпечатокъ ноги дикаря.

Торговцы дѣтьми, какъ показываетъ самое слово, покупали и продавали дѣтей, но они ихъ не похищали.

Чтоже они дѣлали съ этими дѣтьми? — Чудовищъ. — Зачѣмъ? — Для забавы.

Люди любятъ забавляться. Для улицъ нужны были фигляры; для лувровъ требовались шуты. Одинъ назывался Тюрлюпеномъ, другой носилъ имя Трибуле.

Усилія, которыя дѣлаетъ человѣкъ для доставленія себѣ развлеченій, бываютъ иногда достойны вниманія философа.

Мы должны разсказать теперь главу самой ужасной книги, для которой приличное заглавіе будетъ: эксплуатація несчастныхъ счастливыми,

Было время, котда дитя служило игрушкой для людей (это впрочемъ случается еще и теперь). Въ наивныя и свирѣпыя эпохи изъ превращенія дѣтей въ игрушки сдѣлали особый промыселъ. Семнадцатый вѣкъ — одна изъ этихъ эпохъ. Этотъ вѣкъ, именуемый великимъ, былъ чисто въ византійскомъ вкусѣ; въ немъ курьезно перемѣшивались искаженная наивность и деликатная жестокость: тигръ, продѣлывающій жеманные курбеты. Этотъ вѣкъ эксплуатировалъ множество дѣтей; историки, льстившіе ему, скрыли эту язву, выставляя на видъ лекарство Винсента де-Поля.

Чтобы успѣшно передѣлать человѣка въ игрушку нужно время, нужно взяться за него съ раннихъ лѣтъ. Карлика надо начать выработывать съ младенчества. Дѣтствомъ играли; но прямой ребенокъ, это вовсе не забавно; горбатый, другое дѣло, — это несравненно веселѣе.

Отсюда явилось искуство, нашлись наставники. Брали человѣка и дѣлали изъ него уродца; получали лицо и возвращали рожицу. Останавливали ростъ, коверкали физіономію. Это искуственное производство уродцевъ имѣло свои правила. Составилась цѣлая наука, ортопедія навыворотъ; изъ прямого дѣлали косое, изъ красиваго уродливое. Существовала также наука уродованія животныхъ. Природа — это наша канва. Человѣкъ всегда желалъ что нибудь прибавить или убавить въ твореніи; иногда онъ украшаетъ его; иногда же безобразитъ. Придворный шутъ былъ попыткой превратить человѣка въ обезьяну. Въ тоже самое время старались изъ обезьяны сдѣлать человѣка. Герцогиня Клэвелендъ имѣла въ числѣ своихъ пажей обезьяну. Африканская мартышка, разодѣтая въ золотую парчу, подавала чай баронессѣ Дэдли, и баронесса называла ее: «мой негръ». На запяткахъ кареты графини Дорчестеръ стояли три павіана въ парадныхъ ливреяхъ; орангутангъ натягивалъ чулки на ноги герцогини Медина-Чели. Такимъ образомъ обезьяны, исполняя обязанности людей, составляли какъ бы противовѣсъ людямъ, состоящимъ въ должностяхъ животныхъ. Эта смѣсь, производимая въ угоду сильныхъ міра сего, въ особенности была замѣтна на карликѣ и на собакѣ. Карликъ никогда не оставлялъ собаки, которая была больше его. Собака была двойникомъ карлика, они были точно два звѣна, соединенныя вмѣстѣ.

Физическое и нравственное обезображиваніе человѣка шли рука объ руку. Уродователи того времени очень удачно умѣли стирать съ человѣческаго образа божественный отпечатокъ. Докторъ Конквестъ, членъ амен-стритской коллегіи и инспекторъ лондонскихъ химическихъ лавокъ, написалъ огромную книгу объ этой хирургіи на изнанку, книгу, полную разнообразнѣйшихъ фактовъ. По словамъ Юстуса Нарикъ-Фергуса изобрѣтателемъ этой безчеловѣчной хирургіи былъ монахъ Авен-Моръ.

Замѣчательнѣйшій образчикъ этой разнообразной, въ своихъ видоизмѣненіяхъ, науки можно видѣть на карликѣ герцога палатинскаго. Неркео, котораго кукла выскакиваетъ изъ ящика съ сюрпризами въ гейдельбергскомъ погребѣ.

Такимъ ужаснымъ путемъ фабриковались существа, которымъ позволялось страдать и повелѣвалось забавлять.

Эта фабрикація уродовъ составляла цѣлое искуство, имѣвшее подраздѣленія по родамъ.

Уроды нужны были и султану и папѣ; одному, чтобы стеречь женъ, другому для услажденія уха нѣжными тенорными звуками. Этотъ родъ уродства не существовалъ въ природѣ, онъ былъ чисто-искуственной фабрикаціей. И сераль и сикстинская капелла употребляли одинъ и тотъ-же родъ уродовъ; въ одномъ мѣстѣ они отличались свирѣпостію, въ другомъ нѣжностію.

Да, теперь не умѣютъ производить многихъ вещей, которыми отличались прежнія времена; мы лишены многихъ талантовъ, знаменующихъ то время: и не безъ причины благонамѣренные умы кричатъ, что человѣчество развращается и идетъ къ паденію. Нынче не умѣютъ уже ваять на живомъ человѣческомъ тѣлѣ; изчезаетъ искуство пытокъ; когда-то были искусники по этой части, теперь ихъ уже нѣтъ. Отрѣзывая члены живымъ людямъ, распарывая имъ животъ, вырывая кишки, легко было дѣлать открытія, приходить къ занимательнымъ выводамъ; теперь нѣтъ этого пособія для науки, и палачъ не служитъ болѣе представителемъ прогресса хирургіи.

Фабрикація уродовъ не ограничивалась производствомъ феноменовъ для городскихъ площадей, шутовъ для дворцовъ, и евнуховъ для султановъ и папъ. Она разнообразилась до безконечности. Однимъ изъ торжествъ искуства было сдѣлать пѣтуха для короля Англіи.

По обычаю, во дворцѣ короля жилъ полунощникъ — человѣкъ, поющій пѣтухомъ. Въ то время, какъ всѣ спали, онъ, въ извѣстные часы, ходилъ по дворцу и, время отъ времени, испускалъ крикъ, который раздается обыкновенно на птичьихъ дворахъ, повторяя его столько разъ, сколько было часовъ времени. Этотъ человѣкъ, превращаемый въ пѣтуха, въ дѣтствѣ подвергался операціи въ устьѣ пищепроводнаго горла; эта операція, въ числѣ прочихъ описана докторомъ Кенквестомъ. При Карлѣ II, герцогинѣ Портсмутъ показалось крайне противнымъ видѣть слюнотеченіе, какъ слѣдствіе операціи, у пѣтуха, и его удалили изъ дворца; однакожъ, чтобы не затмить блеска короны, должность пѣтуха не уничтожили, только вмѣсто оперированнаго, приказали кричать пѣтухомъ старослужилому офицеру, за что назначили ему жалованья въ годъ 9 фунтовъ 2 шиллинга и 6 су.

Въ мемуарахъ Екатерины II разсказывается, что въ прежнее время, если русскіе цари и царицы бывали недовольны придворнымъ, они заставляли его сидѣть на корточкахъ въ большой прихожей дворца, и онъ сидѣлъ въ такой позѣ урочное время, причемъ, смотря по приказанію, или мяукалъ кошкой, или кудахталъ курицей.

Эти моды прошли, но не настолько, какъ полагаютъ обыкновенно. И теперь еще куртизаны, чтобы заслужить милости, кудахтаютъ, измѣнивъ нѣсколько тонъ.

Великое счастіе, что короли никогда не могутъ ошибаться. Потому-то ихъ противорѣчія не смущаютъ насъ. Съ полной увѣренностью ихъ можно всегда расхваливать, не рискуя слишкомъ ошибиться. Людовикъ XIV не потерпѣлъ бы у себя въ Версали ни офицера, поющаго пѣтухомъ, ни маркиза, изображающаго изъ себя индѣйку. То, что казалось необходимой принадлежностью королевскаго величія въ Англіи, то Людовику великому казалось несовмѣстнымъ съ короной св. Людовика. Извѣстно, что онъ выразилъ свое неудовольствіе принцессѣ Генріэтѣ за то, что она увидала во снѣ курицу; въ самомъ дѣлѣ, какое неприличіе для придворной особы! Кто имѣетъ честь принадлежать къ высшимъ сферамъ, тотъ не долженъ спускаться до птичника.

---

Всякій фабрикатъ поступаетъ въ торговый оборотъ; уроды, выпущенные изъ хирургической лабораторіи, поступали на торговый рынокъ. Но здѣсь фабриканты были вмѣстѣ и торговцами. Они покупали дѣтей, обдѣлывали сырой матеріалъ и выпускали фабрикатъ на продажу.

Сырой матеріалъ получался отовсюду: его доставляли и отцы семействъ, желающіе избавиться отъ тяготящаго ихъ бремени, и рабовладѣльцы, выгодно эксплуатирующіе свое имущество. Въ самомъ фактѣ продажи людей никто не видѣлъ ничего страннаго. Давно ли еще люди сражались за это право. Давно ли — еще не кончилось ста лѣтъ — гессенскій курфистръ продавалъ своихъ подданныхъ англійскому королю, нуждающемуся въ людяхъ для войны съ Америкой. Къ гессенскому курфистру шли, какъ къ мяснику, за мясомъ. Въ Англіи, во время дебошей Джефриса, послѣ трагическаго приключенія Монмаута, множествѣ сеньоровъ и джентльменовъ было обезглавлено и четвертовано; они оставили вдовъ и дочерей; король Яковъ II подарилъ ихъ своей супругѣ, а королева продала ихъ Вильяму Пенну. Неудивительно, что Яковъ II ихъ продалъ, а изумительно, что Пеннъ ихъ купилъ. Впрочемъ и для Пенна можно отыскать смягчающія обстоятельства: у него была пустыня, которую слѣдовало заселить, слѣдовательно онъ имѣлъ нужду въ женщинахъ. Женщины служили для него орудіемъ производства.

Королева получила хорошій барышъ отъ этой продажи; молодыя леди пошли очень дорого, но, къ увѣнчанію скандала, цѣна на старыхъ герцогинь состоялась очень низкая.

Торговцевъ дѣтей называли также шейли. Это слово индѣйское и означаетъ въ переводѣ: подбиратели дѣтей.

Долгое время торговцамъ дѣтьми скрываться почти было незачѣмъ: ихъ терпѣли. Въ соціальномъ порядкѣ бываютъ моменты, когда безчестнымъ ремесламъ оказываютъ не только снисхожденіе, но и поддержку. Въ наши времена мы могли наблюдать такой фактъ въ Испаніи; Гомонъ Сель учредилъ тамъ подобное общество, и оно держалось съ 1834 по 1866 годъ, распространяя ужасъ въ провинціяхъ: Валенсіи, Аликанте и Мурсіи.

При Стюартахъ дворъ благосклонно смотрѣлъ на торговцевъ дѣтьми. Ихъ услугами пользовались, а для Якова II они составляли какъ бы орудіе королевской власти. Въ ту эпоху изувѣчивали строптивыя семейства, пресѣкали роды и уничтожали наслѣдниковъ. Иногда уничтожали одинъ знатный родъ въ пользу другого. Торговцы дѣтьми знали искуство обезображивать, а это все-таки лучше, чѣмъ убивать, и политика умѣла ими пользоваться. Въ рукахъ политики была также желѣзная маска, но ею пользовались только въ крайнихъ случаяхъ. Нельзя же было распложать желѣзныя маски по цѣлой Европѣ — это было бы неудобно; тогда какъ обезображенные фигляры бѣгали безпрепятственно по улицамъ городовъ безъ всякой помѣхи; къ тому же желѣзную маску можно сорвать, натуральную же никогда. Замаскировать васъ навсегда вашимъ собственнымъ лицомъ, — неправда-ли какъ это удобно! Торговцы дѣтьми обдѣлывали людей съ такимъ же искуствомъ, какъ китайцы обдѣлываютъ дерево. Ихъ искуство имѣло свои секреты, свои собственныя орудія. Нынче это искуство утрачено. Изъ ихъ рукъ выходило нѣчто странное, хилое, это было и смѣшно и имѣло глубокій смыслъ. Они съ такимъ умомъ переработывали маленькое существо, что его не могъ узнать и самъ его родитель. Иногда они довольствовались обезображеньемъ лица, оставляя въ покоѣ спинную кость; они спарывали съ ребенка мѣтку, подобно тому какъ спарываютъ ее карманщики съ украденнаго носоваго платка.

Продукты, предназначенные для потребленія на улицахъ въ видѣ фигляровъ, отмѣчались изумительно вывернутыми суставами. Перебравъ всѣ кости у ребенка, получали хорошаго гимнаста.

Отнимая физіономію у ребенка, артисты, насколько могли, отнимали у него и память. Ребенокъ не сознавалъ, что онъ подвергся уродованію. Ужасная хирургія оставляла слѣды на его лицѣ, но не въ умѣ. Онъ могъ припомнить развѣ только то, что разъ его схватили какіе-то люди, потомъ онъ заснулъ и, наконецъ, былъ выявленъ отъ какой-то болѣзни. Отъ какой? Онъ того по зналъ. Онъ не припоминалъ ни прижиганій сѣрой, ни надрѣзовъ желѣзомъ. Артисты во время операцій усыпляли свои жертвы особымъ одуряющимъ составомъ, слывшимъ за волшебный, который имѣлъ свойство успокоивать боль. Этотъ порошокъ давно извѣстенъ въ Китаѣ и употребляется до сихъ поръ.

Яковъ II, какъ сказано выше, пользовался не разъ услугами торговцевъ дѣтьми. Иногда онъ даже признавался въ своемъ съ ними соучастничествѣ. Изуродованнаго заклеймляли королевскими лиліями, это случалось, когда по какимъ нибудь причинамъ, слѣдовало доказать, что новое положеніе ребенка устроено съ соизволенія короля. Англія всегда дѣлала честь Франціи, употребляя съ личной для себя пользой цвѣтокъ лиліи.

Если уничтожить грань, отдѣляющую промыселъ отъ фанатизма, то торговцы дѣтьми имѣютъ сходство съ индѣйскими душителями; они жили бандами, и паясничали для маскированія своихъ дѣйствій. Они свободно ходили по всей странѣ. Они разбивали свой лагерь, гдѣ придется, но какъ люди степенные и религіозные, они нисколько не походили на прочихъ бродягъ и никогда не занимались воровствомъ. Ихъ часто ошибочно смѣшивали то съ испанскими, то съ китайскими цыганами. Но первые были фальшивые монетчики, а вторые просто плуты; торговцы же дѣтьми никогла не были ни тѣмъ, ни другимъ. Они были въ своемъ родѣ честные люди. Они стучали въ дверь, входили, торговали ребенка, платили деньги и уходили. Все это дѣлалось совершенно правильно.

Въ ихъ обществахъ были люди всѣхъ націй: и французы, и англичане, и кастильцы, и нѣмцы и италіянцы братались другъ съ другомъ для общаго дѣла. Ихъ соединяла одна и таже мысль, одно и тоже суевѣріе, эксплуатація одного и того же ремесла.

Торговцевъ дѣтьми скорѣе можно назвать ассоціаціей, чѣмъ племенемъ, скорѣе поддонками, чѣмъ ассоціаціей. Сюда стекалась дрянь со всего свѣта, взявшая себѣ преступленіе за ремесло. Они сплачивались между собою, подобно тому, какъ одежда арлекина сшивается изъ разноцвѣтныхъ кусочковъ; каждый вновь прибывшій сюда человѣкъ представлялъ собою такой лоскутъ.

Бродить — стало закономъ существованія банды. Появляться и тотчасъ изчезать. Тѣ, кого только терпятъ, никогда не пускаютъ своихъ корней въ странѣ. Торговцамъ дѣтьми грозила иногда опасность даже въ тѣхъ странахъ, гдѣ ихъ услугами пользовался дворъ, гдѣ они, въ случаѣ нужды, помогали королевскому могуществу. Короли употребляли въ свою пользу ихъ искуство и потомъ ссылали артистовъ на галеры.

Камень, который катится, и промыселъ, если онъ долженъ таиться, никогда не обростаютъ мохомъ. Торговцы дѣтьми были бѣдны. Они могли бы сказать тоже, что сказала старая колдунья, исхудалая и въ лохмотьяхъ, наблюдая, какъ загорается ея костеръ: «игра не стоить свѣчъ»! Можетъ быть, ихъ предводители, оставшіеся неизвѣстными, ведущіе дѣло въ широкихъ размѣрахъ, и были богаты, но теперь, по истеченіи двухъ вѣковъ, этотъ пунктъ мудрено разрѣшить.

Общество торговцевъ дѣтьми имѣло свои законы, присягу, формулы, даже, кажется, кабалистику. Большинство ихъ было изъ басковъ, и въ Бискаіи до сихъ сихъ поръ сохранилось о нихъ много легендъ; еще и теперь матери пугаютъ своихъ разшалившихся дѣтей именемъ comprachicos.

Отдѣльныя шайки торговцевъ дѣтьми, какъ и цыгане, назначали другъ другу свиданія въ опредѣленныхъ мѣстахъ; предводители ихъ время отъ времени мѣнялись полезными для нихъ сообщеніями. Въ XVII вѣкѣ у нихъ было четыре такихъ главныхъ пункта. Въ Испаніи ущелье Нанкорбо, въ Германіи прогалина Злая Женщина, во Франціи въ старинномъ лѣсу Борво Томона, подлѣ Бурбоне, и въ Англіи сзади стѣны, окружающей садъ Вильяма Чалонера въ Клэвелендѣ.

---

Въ Англіи были очень суровые законы противъ бродягъ. Въ одномъ изъ ея статутовъ человѣкъ безъ пристаница представляется опаснѣе аспида, дракона, рыси и василиска. Англію долго озабочивали цыгане, отъ которыхъ она хотѣла избавиться, и волки, отъ которыхъ она освободилась.

Въ этомъ отношеніи англичанинъ сильно разнится съ ирландцемъ, который молится за волка, называя его крестнымъ отцемъ.

Англійскій законъ терпѣлъ присутствіе особачившагося волка, и настолько же сносилъ бродягу, имѣвшаго какое нибудь занятіе и считающагося подданнымъ англійской короны. Законъ не тревожилъ канатнаго плясуна, кочующаго цирюльника, лекаря, фокусника потому, что они своимъ бродяжествомъ заработывали себѣ пропитаніе. Если же не оказывалось этихъ облегчающихъ обстоятельствъ, законъ превращался въ карательный, и такой прохожій разсматривался, какъ непріятель. Фланеровъ тогда не существовало, были только бродяги. «Подозрительный видъ», т. е. то, что всякій хорошо понимаетъ, но не можетъ точно опредѣлить, былъ достаточенъ для того, чтобы общество взяло такого человѣка въ тиски. Гдѣ ты живешь? Что дѣлаешь? И если онъ не могъ отвѣчать, его ожидала крутая расправа. Желѣзо и огонь были добрыми пособниками закона, и ему часто выпадалъ случай упражняться въ прижиганіи бродяжничества. Законъ быль особенно стригъ къ цыганамъ, и они нѣсколько разъ изгонялись изъ Англіи.

Торговцы дѣтьми не имѣли ничего общаго съ цыганами. Цыгане сами составляли націю: торговцы дѣтьми принимали къ себѣ людей всѣхъ націй, и образовали изъ себя поддонки, сборную лахань, наполненную вонючими помоями. У нихъ не было, какъ у цыганъ, родного языка, ихъ нарѣчіе была безобразная смѣсь разныхъ языковъ. Они, правда, въ концѣ концовъ, какъ и цыгане, образовали какъ бы особый народъ, но связью имъ служили не расовыя отличія, а просто принадлежность къ одному и тому же ремеслу. Цыгане составляли семейство, торговцы дѣтьми — масонство, но масонство, имѣющее не благую цѣль, а возмутительный промыселъ. Цыгане были язычники; торговцы дѣтьми — христіане, и даже хорошіе христіане, какъ подобаетъ обществу, получившему свое начало въ Испаніи, странѣ благочестивой по преимуществу.

Они были болѣе, чѣмъ христіане, они были римскіе католики, и до того ревностно соблюдали чистоту вѣры, что отказались принять въ свое общество бродячую шапку, вышедшую изъ Венгріи, и имѣвшую своимъ предводителемъ старика, у котораго въ рукахъ, вмѣсто скипетра, была палка съ серебрянымъ набалдашникомъ, украшеннымъ австрійскимъ двуглавымъ орломъ. Правда, эти схизматики праздновали успеніе 27 августа, что уже само по себѣ было отвратительно.

Въ Англіи при Стюартахъ торговцы дѣтьми промышляли свободно. Благочестивый Яковъ II, преслѣдовавшій жидовъ и собиравшій облавы на цыганъ, для торговцевъ дѣтьми былъ королемъ милостивымъ. Мы уже знаемъ почему. Они умѣли быть ему полезными, они такъ ловко устраивали всякія изчезновенія, и дѣлали все это для блага государства. Правительство стѣснялъ какой нибудь единственный младенецъ-наслѣдникъ, они его брали, обработывали, и онъ терялъ свой видъ. При такомъ оборотѣ дѣла, конфискація становилась совсѣмъ излишней, и облегчалась передача имѣніи фаворитамъ. Торговцы дѣтьми отличались скромностію и умѣньемъ держать языкъ за зубами — это тоже не малое достоинство въ людяхъ, прикосновенныхъ къ правительственной сферѣ. Почти не было примѣра, чтобы они выдали тайну короля; въ этомъ, безъ сомнѣнія, былъ и ихъ собственный интересъ. И если бы король потерялъ къ нимъ довѣріе, имъ пришлось бы плохо. Потому, съ точки зрѣнія тогдашней политики, они считались людьми полезными. Къ тому же вѣдь они доставляли теноровъ святѣйшему отцу папѣ. А для папистовъ-Стюартовъ это было не маловажной заслугой. Но въ 1688 году произошла перемѣна династіи въ Англіи. Стюартовъ смѣнилъ схизматическій Оранскій домъ, Яковъ II уступилъ свой тронъ Вильгельму III.

Яковъ II умеръ въ изгнаніи; на его гробницѣ творились чудеса, — епископъ д’Отэнъ излечился отъ фистулы, что и было достойной наградой за католическія добродѣтели этого принца.

Вильгельмъ смотрѣлъ на вещи иными глазами; совсѣмъ иначе онъ понималъ набожность и свои обязанности, и потому несравненно строже отнесся къ торговцамъ дѣтьми: онъ съ особеннымъ усердіемъ преслѣдовалъ этихъ гадинъ.

Законы, изданные имъ противъ торговцевъ дѣтьми, поразили ихъ, какъ ударъ обухомъ по лбу. Ихъ велѣно клеймить, а начальниковъ, кромѣ того, выставлять у позорнаго столба; все ихъ имущество конфисковать, а деревья ихъ лѣсовъ вырывать съ корнемъ. За сокрытіе и недонесеніе объ этихъ преступникахъ, виновные подвергались конфискаціи имуществъ и вѣчному тюремному заключенію. Законъ не забылъ и женщинъ. Обвиненныя въ сообществѣ съ торговцами дѣтьми, онѣ подвергались наказанію «исправительной скамейки». Англичане съ трудомъ разстаются съ старыми обычаями, и наказаніе «исправительной скамейкой» существуетъ до сихъ поръ для «сварливыхъ женъ». Исправительную скамейку вѣшаютъ надъ рѣкой или надъ прудомъ, сажаютъ на нее женщину, и потомъ три раза опускаютъ скамейку въ воду и поднимаютъ вверхъ, «чтобы освѣжить гнѣвъ этой женщины», говоритъ коментаторъ Чемберленъ.

КНИГА ПЕРВАЯ.
НОЧЬ НЕ ТАКЪ ЧЕРНА, КАКЪ ЧЕЛОВѢКЪ.

I.
ОДИНОЧЕСТВО.

Рѣзкій сѣверный вѣтеръ дулъ безостановочно на европейскій материкъ и еще рѣзче на Англію впродолженіи декабря 1689 и января 1690 г. Онъ былъ причиной страшныхъ холодовъ, заставившихъ отмѣтить эту зиму, какъ «памятную для бѣдняковъ.» Благодаря полезной прочности стараго королевскаго пергамента, употребляемаго на офиціальные документы, длинные списки бѣдняковъ, найденныхъ умершими отъ голода и холода, сохранились до нашего времени во многихъ приходскихъ книгахъ особенно въ записяхъ лондонскихъ предмѣстій. Въ ту зиму замерзла Темза, что случается разъ въ цѣлое столѣтіе; на Темзѣ, на льду, были даже разбиты палатки, шла ярмарка, былъ бой медвѣдей и быковъ; на льду зажарили быка. Ледъ держался два мѣсяца.

Въ январѣ 1790 года, вечеромъ одного изъ самыхъ холодныхъ дней этой зимы, происходило что-то необыкновенное въ одной изъ многочисленныхъ негостепріимныхъ бухточекъ портлендскаго залива. Эта бухточка была самая опаснѣйшая въ заливѣ; потому самая пустынная, и потому же самая удобная для судовъ, которыя имѣютъ причину скрываться. Въ ней къ самому утесу было причалено маленькое судно; морякъ тотчасъ же узналъ бы въ немъ «бискайскаго дракона», старинное судно, нынче болѣе невстрѣчающееся. Оно, какъ и всѣ бискайскія лодки, было раззолочено и размалевано.

Вѣтра съ моря не было и вода въ бухтѣ была совершенно тиха. Это было счастливое исключеніе, особенно зимою. Портлендскія бухты сплошь усѣяны мелями, и во время непогоды необходимы необычайное искуство и ловкость, чтобы изъ нихъ выбраться.

Между тѣмъ мракъ все больше и больше сгущался надъ бухтой, стало темно, какъ на днѣ колодца; узкій выходъ изъ бухты въ море отливался полосой бѣловатаго цвѣта Лодка такъ была скрыта скалами, что надо было вплоть къ ней подойдти, чтобы ее замѣтить; доска, переброшенная съ нея на выдающуюся площадку обрывистаго берега, соединяла ее съ землею; черныя фигуры двигались по этому трепещущемуся мостику. Видно было, что, пользуясь мракомъ, кто-то собирался тайно отплыть.

Хотя въ бухтѣ было не такъ холодно, какъ въ морѣ, однако же эти люди дрожали отъ холоду. Они, видимо, торопились.

Судя по одеждѣ, эти люди принадлежали къ классу гражданъ, характерно называемыхъ въ Англіи оборванцами.

Все было пустынно и тихо въ бухтѣ, ни откуда не доносился ни шумъ, ни шелестъ, только раздавались безпокойные шаги людей, готовящихся къ отплытію. Вблизи ни дома, ни корабля. Въ эту эпоху берегъ былъ необитаемъ, а рейдъ въ это время года нелосѣщался.

Люди, готовящіеся къ отплытію на бискайскомъ драконѣ, суетились на берегу. За темнотой трудно было отличить ихъ одного отъ другого, нельзя было сказать, стары они или молоды. Ихъ было восемь; по всей вѣроятности, между ними были одна или двѣ женщины, но трудно было распознать ихъ по одеждѣ, состоящей изъ лохмотьевъ. Лохмотья не имѣютъ пола.

Между большими фигурами виднѣлась одна маленькая фигурка, она должна была принадлежать карлику или ребенку.

Всѣ эти люди имѣли на себѣ капюшоны, затасканные и заплатанные, но настолько объемистые, что, въ случаѣ нужды, защищали лицо отъ стужи и отъ любопытства. У большей части головы были обвязаны платками. Одного изъ нихъ, одѣтаго въ рубище, обшитое галунами, можно было принять за начальника экспедиціи. Кромѣ его отличался въ толпѣ высокій человѣкъ, надвигавшій себѣ на лицо шляпу съ широкими полями.

Маленькая фигурка, — это былъ ребенокъ, — сверхъ лохмотьевъ, была укутана въ широкую куртку взрослаго человѣка, доходившую ему ниже колѣнъ. По росту ему можно было дать отъ 10 до 11 лѣтъ. Онъ былъ босъ.

Экипажъ дракона состоялъ изъ хозяина и двухъ матросовъ. По всему было видно, что онъ занимался перевозкой чего-то запрещеннаго.

Люди шептались между собой. Рѣчь была смѣшанная, тутъ были слова кастильскія, нѣмецкія, французскія, валлійскія, бискайскія, — точно будто какой нибудь условный, воровской языкъ.

Казалось, что эти люди принадлежали ко всѣмъ націямъ, но были одной шайки, какъ будто собравшейся для какого нибудь преступленія.

Въ то же время можно было замѣтить, что это люди религіозные, у всѣхъ были въ рукахъ четки.

И самое судно говорило о томъ же; у него на носу была изваяна Богоматерь съ младенцемъ въ рукахъ. Подъ нею же крупными золочеными литерами было написано Матутини, что означало имя судна.

На берегу въ безпорядкѣ былъ сложенъ грузъ, и путешественники быстро перетаскивали его въ судно. Кромѣ мѣшковъ съ сухарями, боченковъ съ прѣсной водой, обычной кладью морскихъ путешественниковъ, здѣсь были чемоданы, показывавшіе, что эти господа вели на сушѣ скитальческую жизнь.

Клади было много и потому нелегко было ее перетаскивать съ берега. Люди работали неутомимо. Ребенокъ трудился вмѣстѣ съ прочими.

Почти утвердительно можно сказать, что этотъ ребенокъ былъ здѣсь безъ отца и матери. Никто не выказывалъ ему вниманія. Онъ былъ скорѣе похожъ на раба чужой расы, но не на ребенка, живущаго въ своей семьѣ. Онъ служилъ всѣмъ и никто съ нимъ не говорилъ.

Онъ торопился, какъ и другіе, какъ будто и его занимала мысль о скорѣйшемъ отплытіи. Но, по всей вѣроятности, онъ не зналъ, за чѣмъ они отправляются въ путь, и куда пойдутъ. Онъ торопился машинально, потому что торопились другіе.

Нагрузка кончилась. Двое изъ толпы уже стояли на палубѣ судна. Шестеро, въ томъ числѣ и ребенокъ, оставались еще на берегу. На баркѣ все было готово къ отплытію.

— Andamos, сказалъ человѣкъ, у котораго лохмотья были обшиты галунами.

Всѣ бросились къ перекинутой доскѣ. Первымъ ребенокъ; но взрослые оттолкнули его — одинъ за другимъ, и когда послѣдній вскочилъ въ лодку, доска была сброшена съ судна, канатъ обрубленъ и судно пошло въ море.

Ребенокъ одинъ остался на берегу, пристально устремивъ свой взглядъ на море. Онъ никого не звалъ. Онъ никого не умолялъ. Все случилось неожиданно, и онъ не проронилъ ни слова. Въ баркѣ также царствовало безмолвіе. Никакого крика не вырвалось у ребенка къ этимъ людямъ, ни одного слова съ ихъ стороны къ нему. Ребенокъ все продолжалъ пристально смотрѣть въ море. Понималъ ли онъ что нибудь?

Вотъ барка достигла выхода изъ бухты. Еще виднѣется высокая мачта. Вотъ и ее не видать. Все кончено. Драконъ теперь уже въ открытомъ морѣ.

А ребенокъ все глядѣлъ и глядѣлъ. Онъ былъ удивленъ, и о чемъ-то думалъ.

Онъ сознавалъ мрачную дѣйствительность, но чувствуя себя невиннымъ, онъ какъ будто мирился съ грустнымъ положеніемъ. Ни одной жалобы. Безупречный не упрекаетъ. Онъ спокойно принялъ разразившійся надъ нимъ громовый ударъ.

Судя по его удивленію, неимѣвшему никакихъ признаковъ отчаянія, можно было вывести заключеніе, что изъ покинувшихъ его людей, никто его не любилъ, и самъ онъ никого не любилъ изъ нихъ.

Онъ не чувствовалъ холода. Вдругъ холодной водой плеснуло ему на ноги; начинался приливъ. Что-то пошевелило ему волосы, то поднимался опять сѣверный вѣтеръ. Онъ вздрогнулъ и пробудился отъ своей задумчивости.

Онъ оглянулся вокругъ. Никого. Онъ былъ одинъ.

До этой минуты для него существовали только тѣ люди, которые его такъ безчеловѣчно бросили. Эти единственные люди, которыхъ онъ зналъ, были ему неизвѣстны, и онъ не могъ бы сказать, кто они.

Онъ росъ между ними, но эта была не его семья. Онъ былъ какимъ-то наростомъ на ихъ чужомъ тѣлѣ. Но и они его оставили.

Оставили его безъ денегъ, безъ обуви, едва прикрытаго лохмотьями, безъ корки хлѣба въ карманѣ.

Ему было десять лѣтъ.

Чтобы достигнуть какого нибудь человѣческаго жилища, ему надо зимой, вечеромъ, пройти нѣсколько миль. И онъ не зналъ, гдѣ онъ находится.

Онъ расправилъ свои худыя рученки и зѣвнулъ. Потомъ, сбросивъ оцѣпененіе, съ легкостью бѣлки онъ повернулся спиной къ бухтѣ и началъ всходить на утесъ. Онъ спѣшилъ уйти отъ берега, но онъ спѣшилъ безъ цѣли. Онъ самъ не зналъ, куда идетъ.

Путь его былъ затруднителенъ. Скала была крута, его ноги скользили, наконецъ онъ добрался до вершины.

Взобравшись туда, онъ остановился и поглядѣлъ вокругъ себя. Позади его море, впереди земля, надъ головой небо, но небо безъ свѣтилъ. Густой туманъ покрылъ землю.

Онъ сталъ разглядывать землю. Она разстилалась передъ нимъ необозримой снѣжной равниной. Нигдѣ не было видно ни признака жилья, ни даже дороги.

Ребенокъ повернулся къ морю, по и тутъ глазъ его встрѣтилъ безконечную бѣлую раввину; только земля бѣлѣла снѣгомъ, а море пѣной.

Одинъ движущійся предметъ выяснился передъ нимъ. Матутина была видна еще въ заливѣ. Она быстро неслась въ даль и съ каждой минутой сокращалась. Она зажгла свой фонарь и онъ блестѣлъ вдали свѣтлой искоркой.

Она все болѣе и болѣе уменьшалась, наконецъ изчезла, и на этотъ разъ изчезла навсегда.

По крайней мѣрѣ, ребенокъ, казалось, это понялъ. Онъ пересталъ смотрѣть на море. Глаза его устремились на равнину, на холмы, на тѣ отдаленныя пространства, гдѣ онъ, можетъ быть, встрѣтить живыхъ людей и необходимую помощь для себя. Онъ смѣло шагнулъ въ это неизвѣстное.

II.
БИТВА СМЕРТИ СЪ НОЧЬЮ.

Кто была эти люди такъ безжалостно покинувшіе ребенка? Не были ли это торговцы дѣтьми?

Мѣры, принятыя Вильгельмомъ III, противъ торговцевъ дѣтей, произвели свое дѣйствіе. Не только торговцы дѣтьми, но и другіе бродяги, бросились бѣжать въ разныя стороны. Баски составляли большинство въ средѣ торговцевъ дѣтей, понятно, большинство ихъ и возвратилось въ Испанію.

Мѣры, принятыя въ защиту дѣтей, повлекли за собой странный результатъ: оставленіе дѣтей. Это и понятно. Всякая банда, имѣвшая у себя ребенка, казалась подозрительна. Власти легко могли къ ней придраться и начать розыски. Имѣть ребенка становилось опасно и отъ него старались освободиться. Бѣжать однимъ легче.

И въ другихъ странахъ, по примѣру Англіи, начали съ энергіей преслѣдовать торговцевъ дѣтьми. Возбудилось соревнованіе между полиціями разныхъ странъ, и алгвазилъ работалъ также дѣятельно, какъ и констэбль. Всѣ порты были подъ наблюденіемъ зоркихъ аргусовъ. При такихъ обстоятельствахъ высаживаться на берегъ съ ребенкомъ было опасно. Удобнѣе было погубить его.

Кѣмъ же брошенъ былъ ребенокъ, котораго мы оставили въ сумрачныхъ пустыняхъ Портленда? — По всѣмъ вѣроятіямъ, торговцами дѣтьми.

А этотъ брошенный ребенокъ все шелъ и шелъ впередъ.

Время отъ времени онъ останавливался и, казалось, раздумывалъ. Ночь стала еще темнѣе и онъ видѣлъ только за нѣсколько шаговъ предъ собою.

Вдругъ онъ остановился, прислушался съ минуту, быстро повернулся и направился къ небольшой возвышенности, нѣсколько вправо отъ его пути. Тамъ неясно виднѣлось что-то похожее на дерево. Но оттуда слышался шумъ, непохожій ни на шумъ вѣтра, ни на шумъ моря. Это не былъ также крикъ животнаго. Но что-то тамъ было.

Въ самомъ дѣлѣ тутъ было что-то. Это было нѣчто, похожее на огромную руку, выходящую прямо изъ земли. Эта рука какъ будто протягивала указательный палецъ, поддерживаемый большимъ. Тамъ гдѣ пальцы соединялись, висѣла веревка и на ней колыхалось что-то черное и безобразное. Раскачиваемая вѣтромъ веревка скрипѣла, какъ цѣпь. Этотъ-то шумъ и слышалъ ребенокъ.

Подойдя ближе, онъ увидѣлъ, что это была не веревка, а цѣпь. А черная и безобразная масса, въ ростъ человѣка, качавшаяся на ней, представляла какую-то странную фигуру: она была похожа на спеленатое дитя. На верху ея было что-то круглое, вокругъ чего обвивалась цѣпь. Пеленки мѣстами будто оборвались; какія-то лохмотья выглядывали съ разныхъ мѣстъ.

Ребенокъ стоялъ предъ этимъ предметомъ безмолвный, изумленный, смотря на него во всѣ глаза.

Для взрослаго человѣка это была бы висѣлица, для ребенка она казалась видѣніемъ. Гдѣ взрослый увидѣлъ бы трупъ, ребенокъ видѣлъ призракъ.

Онъ ничего не понималъ, но какъ будто чувствовалъ ужасъ. Онъ смѣло, однакожъ дрожа, подошелъ совсѣмъ близко къ интересующему его призраку, поднялъ голову и внимательно осмотрѣлъ его.

Призракъ былъ осмоленъ. Мѣстами онъ блестѣлъ. Ребенокъ различилъ лицо. Оно было обмазано смолой. Вмѣсто рта, носа и глазъ ребенокъ видѣлъ отверзтія. Тѣло было обернуто толстымъ холстомъ, напитаннымъ нефтью. Холстъ мѣстами разорвался; у призрака обнажились колѣни и бока. Лицо было землянаго цвѣта. Холстъ, прилипшій къ костямъ, очерчивалъ формы, какъ платье на статуяхъ. Растреснувшійся черепъ былъ похожъ на отверстіе испорченнаго плода. Зубы сохранились и выказывали улыбку. Послѣдній крикъ какъ будто замеръ въ раскрытомъ ртѣ. Оставались еще слѣды бороды. Голова склонилась такимъ образомъ, какъ будто что-то выслушивала.

На травѣ лежали два башмака, испорченные снѣгомъ и дождемъ. Они спали съ ногъ трупа.

Босоногій ребенокъ смотрѣлъ на эти башмаки.

Отъ смолы лицо казалось мокрымъ. Капли смолы, попавшія на глаза, казались слезами. Благодаря смолѣ разложеніе было замедлено. Ясно, что объ этомъ призракѣ заботились; ясно, что его считали чѣмъ-то драгоцѣннымъ. Пока человѣкъ былъ живъ, его не берегли, а теперь вотъ, мертваго, пламенно желаютъ сохранить.

Висѣлица была стара, источена червями, хотя прочна и, какъ видно, долго служила.

Ни одинъ изъ самыхъ завзятыхъ юристовъ-комментаторовъ не скажетъ, когда именно введешь въ Англію обычай смолить контрабандистовъ. Обыкновенно ихъ вѣшали на берегу моря, за цѣпь и обмазывали смолой. Хороши всякіе очевидные примѣры, но засмоленные лучше всѣхъ: они дольше сохраняются. Засмоленностъ свидѣтельствовала и объ извѣстной долѣ гуманности: можно было рѣже мѣнять повѣшенныхъ. Висѣлицы были разставлены на берегу моря, въ опредѣленномъ разстояніи одна отъ другой, въ родѣ того какъ нынче ставятъ маяки. Повѣшенный служилъ какъ бы фонаремъ для своихъ товарищей контрабандистовъ. Они издали, съ моря, уже видѣли предъ собой висѣлицы. Однакожъ это нисколько не мѣшало контрабандѣ. Но что нужды — порядокъ былъ соблюденъ.

Обыкновеніе засмаливать повѣшенныхъ держалось въ Англіи до начала нынѣшняго столѣтія, и еще въ 1822 г. передъ дуврскимъ замкомъ висѣло три такихъ субъекта.

Вѣтеръ разнесъ снѣгъ на возвышеніи, открылась низкая, частая трава, — тотъ гладкій, нѣжный приморскій дернъ, который придаетъ такую прелесть вершинамъ утесовъ. Подъ самой же висѣлицей трава была высока и густа, что составляетъ рѣдкость на этихъ безплодныхъ пустыряхъ. Ея росту помогло разложеніе труповъ на этомъ мѣстѣ втеченіи нѣсколькихъ вѣковъ. Земля питалась человѣкомъ.

А ребенокъ все стоялъ пораженный, смотря вверхъ на это страшное лицо, которое смотрѣло на него.

Взглядъ мертвеца былъ ужасенъ. Онъ глядѣлъ и впадинами глазъ, и зубами, — вся голова его смотрѣла.

Ребенокъ все болѣе и болѣе цѣпенѣлъ и самъ мало-по-малу становился ужасенъ. Онъ терялъ сознаніе, онъ нѣмѣлъ и застывалъ. Холодъ проникъ во всѣ его суставы. Онъ засыпалъ.

Еще минута, и ребенокъ и повѣшенный, жизнь въ разсвѣтѣ и жизнь въ разрушеніи, слились бы въ общемъ уничтоженіи.

Мертвецъ, кажется, понялъ это и предостерегъ ребенка. Раздался порывъ вѣтра и повѣшенный зашатался, цѣпь завизжала. Этотъ визгъ, казалось, гдѣ-то быль услышанъ. Его приняли за зовъ и повиновались.

Послышался новый шумъ, — шумъ крыльевъ. Прилетѣла стая вороновъ. И крылатые хищники мрака, каркая, опустились на висѣлицу.

Испуганный ребенокъ подвинулся назадъ. Онъ поледенѣлъ, но скорѣе отъ страха, чѣмъ отъ холода.

Усѣвшіеся на висѣлицѣ воропы, казалось, совѣщались. Но карканье кончилось. Одинъ спрыгнулъ на трупъ. Это было какъ бы сигналомъ. Вся стая бросилась на трупъ, и повѣшенный изчезъ подъ черными крыльями.

Вдругъ мертвецъ пошевелился. Онъ сдѣлалъ страшный скачекъ. Вѣтеръ помогалъ ему. Онъ качалъ его во всѣ стороны. Съ мертвецомъ какъ будто сдѣлались судороги. Онъ сталъ ужасенъ, онъ рвался и метался во всѣ стороны. Испуганныя птицы отлетѣли, потомъ возвратились. Началась отчаянная борьба.

Мертвецъ, качаемый спазмадической силой вѣтра, кидался туда и сюда, отражая нападенія налетавшихъ враговъ.

И свирѣпыя птицы не хотѣли оставить своей добычи; они казались бѣшеными. Удары когтей, клювовъ, карканье, вырыванье клочьевъ мяса, трескъ висѣлицы, стукъ скелета, визжаніе перержавѣвшаго желѣза, вой бури, можно ли представить себѣ болѣе ужасную, болѣе мрачную борьбу.

Внизу раздавался тоже глухой шумъ: кипѣло море.

Ребенокъ видѣлъ весь этотъ ужасный сонъ. Вдругъ онъ зашатался, вздрогнулъ, схватилъ себя обѣими руками за голову и, закрывъ глаза, самъ, подобно привидѣнію, бросился бѣжать безъ оглядки.

Онъ бѣжалъ, пока ему не захватило дыханія, бѣжалъ, куда ноги несли. Быстрый бѣгъ его согрѣлъ. Въ теплотѣ онъ нуждался, безъ того онъ непремѣнно бы погибъ.

Когда у него дыханіе совсѣмъ прекратилось, онъ остановился, но не смѣлъ посмотрѣть назадъ. Ему слышались крылья птицъ, его преслѣдующихъ, ему казалось, что страшный мертвецъ за нимъ гонится, и что даже сама висѣлица сорвалась съ своего мѣста и преслѣдуетъ мертвеца.

Едва онъ немного отдохнулъ, какъ снова бросился бѣжать.

Онъ не могъ отдать себѣ отчета, куда онъ шелъ; ему было все равно, въ какую сторону направиться, лишь бы подальше уйдти отъ испугавшаго его призрака. Онъ бѣжалъ съ трудомъ, какъ во снѣ. Теперь онъ не былъ уже голоденъ, онъ даже не чувствовалъ холода. Онъ испытывалъ одинъ только страхъ, всякія другія ощущенія умерли въ немъ. У него было одно желаніе убѣжать. Убѣжать отъ всего, и какъ можно скорѣе.

Такъ бѣжалъ онъ долгое время. Вдругъ его какъ будто озарила какая-то мысль. Онъ остановился, ему показалось, что стыдно такъ бѣжать безъ цѣли. Онъ рѣшительно поднялъ голову и оглянулся.

Нигдѣ не видно было ни холма, ни висѣлицы, ни стаи зловѣщихъ птицъ. Туманъ застилалъ все.

Онъ опять пустился въ путь, по теперь уже не бѣжалъ, а шелъ. Онъ прошелъ съ четверть мили, какъ почувствовалъ судороги въ желудкѣ. Голодъ сталъ одолѣвать его.

Но чѣмъ утолить его? У него не было ни крошки хлѣба. Онъ зналъ это, однакоже инстинктивно ощупалъ свои карманы.

Онъ ускорилъ шаги. Надежда его не оставляла, онъ расчитывалъ встрѣтить какое нибудь жилище.

Передъ нимъ разстилалась по прежнему снѣжная, необозримая пустыня. Долго онъ блуждалъ, идя все впередъ и впередъ по портлендской пустыни. Много времени прошло, пока онъ дошелъ до какого-то возвышенія, съ котораго увидѣлъ вдали какія-то неясныя черныя облака, по всѣмъ вѣроятіямъ дымъ. Гдѣ дымъ, тамъ и люди, подумалъ ребенокъ, и пошелъ по направленію къ нему.

Пройдя немного, онъ подошелъ къ крутому спуску, ведущему къ длинной и узкой косѣ, которая называется Чессъ-Гиль.

Снѣгъ, падающій уже нѣкоторое время, началъ идти крупными хлопьями. Вѣтеръ разыгрывался. Все предвѣщало приближеніе снѣжной мятели.

Мало-по-малу и она приблизилась. Несчастному, покинутому ребенку приходилось бороться еще съ новымъ, страшнымъ врагомъ.

III.
ЧТО МОЖНО НАЙДТИ ПОДЪ СНѢГОМЪ.

Мятель совсѣмъ разыгралась, когда мальчуганъ вступилъ на негостепріимный портлэндскій перешеекъ.

Въ описываемое время этотъ перешеекъ былъ дикъ и крутъ. Онъ представлялъ видъ спины осла, посрединѣ которой шелъ скалистый хребетъ. На каждомъ шагу провалы. Малѣйшая неосторожность — и жизнь ребенка висѣла на волоскѣ.

Къ этому на каждомъ шагу острые скользкіе выступы, разбросанные громадные камни, обрывы скалъ, уходящіе въ море. Сколько опасностей предстояло маленькому страдальцу.

Еще бы былъ день, а то приходилось блуждать ночью, по незнакомымъ мѣстамъ. И нигдѣ ни одной тропинки.

Но ребенокъ не сознавалъ опасности. Онъ шелъ осторожно, но смѣло, безъ малѣйшаго колебанія. Онъ обходилъ скалы, удачно избѣгалъ разсѣлины, не одинъ разъ попадалъ въ воду по колѣни, скользилъ, карабкался, катился, но все шелъ и шелъ. Черезъ часъ онъ почувствовалъ, что земля возвышается; онъ вышелъ изъ Чессъ-Гилля,

Онъ спасся отъ перешейка, но буря еще ревѣла, но была еще ночь.

Онъ нагибался, отыскивая тропинку, и вдругъ увидѣлъ что-то похожее на слѣдъ.

Это дѣйствительно былъ слѣдъ ноги, и, судя но ея величинѣ, по всей вѣроятности, ноги женщины.

За этимъ слѣдомъ былъ другой, потомъ третій, еще и еще; они слѣдовали одинъ за другимъ но направленію вправо. Слѣды были свѣжи и мало покрыты снѣгомъ. Должно быть женщина прошла еще недавно.

Слѣды шли по тому направленію, гдѣ ребенокъ видѣлъ дымъ.

Нѣкоторое время онъ шелъ по этимъ слѣдамъ. Къ несчастію, они становились все менѣе ясны. Наконецъ изчезли изъ виду.

Онъ ходилъ по всѣмъ направленіямъ, отыскивая ихъ, но все было тщетно. Предъ нимъ по прежнему разстилалась сплошная снѣжная равнина.

Вдругъ откуда-то послышался не то стопъ, не то дыханіе, не то какой-то непонятный шумъ.

Онъ прислушался. Опять тихо, опять никакого звука.

Онъ пошелъ далѣе. Снова повторился тотъ же шумъ, снова послышался таинственный звукъ.

Сомнѣваться было нечего. Это былъ стонъ, это было рыданіе.

Онъ сталъ внимательно смотрѣть, по ничего не видѣлъ. Шумъ опять возобновился. Ничто не могло быть трогательнѣе, жалобнѣе и безсильнѣе этого голоса. Это былъ ропотъ на что то и въ немъ слышался трепетъ.

Ребенокъ осматривался; смотрѣлъ вдаль, смотрѣлъ но сторонамъ. Никого и ничего.

Сгонъ повторился и перешелъ въ плачъ, сначала смутный и неясный, потомъ вполнѣ слышный, звонкій. Это былъ дѣтскій крикъ. Онъ выходилъ оттуда, изъ подъ снѣга, съ возвышенія.

Ребенокъ подошелъ та нему, присѣлъ на корточки и сталъ разрывать снѣгъ. Показалось блѣдное лицо.

Кричало не оно. У него глаза были закрыты; ротъ открытъ, но полонъ снѣга.

Оно было неподвижно, оно было холодно страшнымъ холодомъ, когда ребенокъ дотронулся до него. Это была голова женщины. Эта женщина была трупомъ.

Ребенокъ снова сталъ разгребать снѣгъ. Показалась шея умершей, потомъ торсъ, сквозь лохмотья одежды свѣтилось тѣло.

Вдругъ онъ почувствовалъ легкое движеніе. Что-то маленькое зашевелилось подъ его рукой. Ребенокъ поспѣшно сгребъ снѣгъ и открылъ крохотнаго младенца, слабаго, хилого, по еще живого.

Малютка дѣвочка была почти обнажена; она выбилась изъ подъ лохмотьевъ, въ которыя была завернута. Ей можно было дать 5 или 6 мѣсяцевъ, но, можетъ быть, ей кончился уже годъ: дѣти нищихъ ростутъ медленно и доростаютъ до англійской болѣзни. Едва малютка вдохнула въ себя свѣжій воздухъ, она испустила крикъ; въ немъ были и радость, и отчаяніе. Мать непремѣнно услышала бы этотъ крикъ, еслибы не заснула безъ просыпу.

Ребенокъ взялъ младенца къ себѣ на руки.

Грустный видъ представляла эта мать, застывшая посреди снѣжной пустыни. Лицо ея посинѣло. Изъ подъ ея темныхъ волосъ бѣлѣлся красивый молодой лобъ, сдвинутыя брови, закрытые вѣки, обледѣнелыя рѣсницы, сжатыя ноздри, и отъ глазъ до губъ широкіе слѣды слезъ. На обнаженныхъ грудяхъ можно было видѣть черты высокаго увяданія жизни, дававшей жизнь другому существу; величіе матери замѣняло здѣсь чистоту дѣвственности. На оконечности одной груди образовался шарикъ, похожій на жемчужину. Это была замерзшая капля молока.

Несчастная нищая, кормившая грудью ребенка, и искавшая убѣжища, заблудилась. Оцѣпенѣвъ отъ холода она зашаталась, упала и не могла болѣе встать. Ее занесло снѣгомъ. Она прижала дочь къ своему сердцу и умерла.

Губы младенца пытались захватить грудь, по не могли отыскать той груди, на которой застыла капля молока, украденная у смерти. Бѣдная малютка закричала.

Этотъ крикъ умирающаго младенца услышалъ покинутый ребенокъ.

Онъ отыскалъ ее въ снѣгу и взялъ на руки. Лица дѣтей встрѣтились и синія губы малютки прикоснулись къ щекѣ мальчика, какъ къ груди.

У окоченѣлой малютки уже начинала застывать кровь. Конечности уже похолодѣли. Мать дала ей частицу своей смерти. Мальчикъ инстинктивно понялъ это.

На немъ была сухая и теплая куртка. Онъ снялъ ее съ себя, завернулъ въ нее малютку и, почти голый, прижимая къ себѣ спасенное имъ дитя, побрелъ далѣе въ путь, подвергаясь всѣмъ ужасамъ зимней непогоды.

Дѣвочка приблизила губы къ щекѣ мальчика и задремала.

IV.
ОПЯТЬ ПУСТЫНЯ, НО ВЪ ИНОМЪ РОДѢ.

Прошло болѣе четырехъ часовъ съ той поры, какъ мальчикъ былъ покинутъ среди портлендской пустыни. Въ это время онъ встрѣтилъ троихъ представителей человѣческаго общества: мужчину на холмѣ, женщину въ снѣгу, младенца, котораго онъ несъ теперь въ своихъ рукахъ.

Онъ былъ изнуренъ холодомъ и голодомъ. Онъ былъ почти безъ одежды, оставшіяся на его тѣлѣ лохмотья заиндевѣли, стали остры и сдирали ему кожу. Онъ имѣлъ на рукахъ ношу, которая, при его истощенныхъ силахъ, была для него страшно тяжела. Но онъ твердо шелъ впередъ.

Онъ чувствовалъ, что малютка все болѣе и болѣе согрѣвалась и къ ней мало-по-малу возвращалась жизнь. Это его радовало, и онъ еще крѣпче прижималъ къ себѣ малютку и останавливался часто, нагибаясь, чтобы тереть снѣгомъ свои замерзшія ноги.

Повременамъ чувствуя, что въ горлѣ у него горитъ, онъ клалъ въ ротъ снѣгъ и сосалъ его. Это его на время облегчало, но силы его съ каждымъ шагомъ уменьшались.

Вѣтеръ крѣпчалъ и мятель не уменьшалась. Густымъ снѣгомъ замело всю окрестность, и бѣдный скиталецъ уже не видѣлъ спасительнаго дыма, который манилъ его къ себѣ и поддерживалъ надежду на скорое избавленіе. Но, можетъ быть, теперь такъ поздно, что огни уже погашены и печи давно перестали топиться? Или, можетъ быть, онъ забрелъ въ такую трущобу, оттуда не скоро добредешь до человѣческаго жилья.

Съ сомнѣніемъ онъ смотрѣлъ вокругъ себя и продолжалъ путь.

Два или три раза малютка вскрикивала. Онъ ее укачивалъ, она засыпала и наконецъ заснула крѣпкимъ, хорошимъ сномъ. Онъ часто поправлялъ куртку изъ опасенія, чтобы снѣгъ не потревожилъ малютку.

На пути ему попался глубокій оврагъ, наполненный снѣгомъ. Мальчикъ почти весь уходилъ въ него; съ страшными усиліями, онъ перебрался и за оврагъ.

За оврагомъ началась открытая мѣстность; мѣстами она совсѣмъ была обнажена отъ снѣга, но здѣсь была гололедица.

Теплое дыханіе дѣвочки, касаясь его щеки, согрѣвало его на минуту, но останавливаясь въ волосахъ, замерзало и превращалось въ ледъ.

Онъ усталъ, силы его истощились, и онъ готовъ былъ упасть каждую минуту. Онъ чувствовалъ, что если упадетъ, онъ болѣе не встанетъ. А идти было такъ скользко, подъ ногами одинъ ледъ.

Малютка увеличивала тягость его положенія. Мало того, что при его усталости и обезсиленіи, ноша для него была слишкомъ тяжела, она еще занимала обѣ его руки. Идя же по гололедицѣ нужно непремѣнно имѣть ихъ свободными, такъ какъ въ этомъ случаѣ онѣ служатъ вмѣсто балансернаго шеста.

Приходилось обходиться безъ нихъ, и онъ обошелся.

Онъ подвигался, качаясь, какъ на трамплинѣ и выдѣлывая при этомъ чудеса эквилибристики. Онъ нѣсколько разъ спотыкался, но сейчасъ же укрѣплялся на ногахъ, осматривалъ младенца, не случилось ли съ нимъ чего, закутывалъ его, и шелъ далѣе. Вѣтеръ имѣлъ низость толкать его въ спину.

Вѣтеръ иногда на мгновеніе останавливалъ свою силу и падавшій снѣгъ менѣе ослѣплялъ невольнаго путника; въ одно изъ такихъ облегченій, блуждающій ребенокъ увидѣлъ передъ собой невдалекѣ крыши и трубы. Значитъ онъ куда-то пришелъ! Надежда на ночлегъ поддержала его упавшія силы.

Наконецъ онъ пришелъ къ людямъ. Прочь страхъ! По его тѣлу разлилась пріятная теплота, онъ почувствовалъ безопасность. То, откуда онъ вышелъ, окончилось; болѣе не будетъ ни ночи, ни зимы, ни бури. Зло осталось назади. Малютка болѣе не тяготила его, онъ почти бѣжалъ.

Онъ достигъ предмѣстья города и вошелъ въ открытую улицу. Въ то время въ Англіи, улицы на ночь уже болѣе не запирались.

Улица начиналась двумя домами. Въ этихъ домахъ, какъ и во всей улицѣ, насколько видѣлъ глазъ, нигдѣ не замѣчалось свѣту.

Домъ, стоящій на правой сторонѣ, развѣ въ насмѣшку могъ быть названъ домомъ, такъ онъ выглядѣлъ нищенски: стѣны изъ глины, крыша соломенная. Домикъ былъ такъ невысокъ, что крапива, росшая подлѣ его стѣны, достигала до края крыши. Онъ имѣлъ только одну дверь, скорѣе похожую на лазейку въ хлѣвъ, и одно окно въ формѣ небольшой дыры, нечаянно пробитой въ стѣнѣ. Хижника была заперта; находящійся подлѣ нея свиной хлѣвъ, проявляющій жизнь, показывалъ, что и человѣческій хлѣвъ обитаемъ.

Домъ на лѣвой сторонѣ былъ высокъ, крытъ аспидомъ и былъ построенъ изъ камня. Онъ тоже былъ запертъ.

Мальчикъ не колебался. Онъ прямо подошелъ къ большему дому. Желѣзный молотъ висѣлъ у его дверь.

Ребенокъ, своими онѣмѣвшими руками, съ трудомъ поднялъ этотъ молотъ и ударилъ имъ разъ. Отвѣта не было.

Онъ ударилъ два, три раза. Таже неудача, никто не отпиралъ дверь.

Онъ понялъ, что здѣсь крѣпко спятъ, и никто не потрудится встать.

Онъ перешелъ къ бѣдной хижинѣ. Захвативъ по дорогѣ камень, онъ ударилъ имъ въ дверь. Отвѣта нѣтъ. Онъ поднялся на цыпочки и стукнулъ камнемъ въ окно. Но и на этотъ призывъ не воспослѣдовало никакого движенія въ домѣ. Попрежнему въ немъ оставалось все мертво.

Какъ въ каменныхъ палатахъ, такъ и въ соломенной хижинѣ люди остались глухи къ мольбѣ несчастнаго.

Мальчикъ рѣшился попытаться въ другихъ домахъ. Онъ вошелъ въ темный и узкій переулокъ, похожій скорѣе на ушелье между скалъ, чѣмъ на входъ въ городъ.

Этотъ городъ былъ Веймутъ. Тогдашній Веймутъ нисколько не походилъ на красивый Веймутъ нашего времени. 180 лѣтъ тому назадъ его жители, кажется, и не слыхали, что существуетъ симметрія. Въ легендахъ разсказывается, что Астаротъ прогуливался иногда по землѣ, нося на спинѣ мѣшокъ, въ которомъ было все, даже хлопотливыя домовитыя старушки. Вѣроятно, когда дьяволъ проходилъ по тому мѣсту, гдѣ былъ построенъ тогдашній Веймутъ, онъ выронилъ изъ мѣшка безпорядочную смѣсь домиковъ, это тѣмъ вѣроятнѣе, что въ Веймутѣ оказались и хлопотливыя домовитыя старушки. Веймутъ былъ похожъ на древнюю норманскую деревню, выброшенную на берегъ Англіи.

Ребенокъ, неся младенца на рукахъ, прошелъ нѣсколько улицъ. Онъ безпрестанно поднималъ глаза, отыскивая освѣщенныя окна. Свѣту нигдѣ не било. Не разъ онъ пытался стучать въ двери. Никто неотвѣчалъ. Теплая постель — худой проводникъ гуманности. Шумъ, произведенный ребенкомъ, разбудилъ малютку; онъ узналъ объ этомъ потому, что она сосала его щеку.

Такимъ образомъ онъ перешелъ нѣсколько улицъ и подошелъ къ крытому мосту, отдѣляющему Веймутъ отъ Мелькомбъ-Реджисъ. Веймутъ служилъ предмѣстіемъ этому послѣднему.

Переходя черезъ мостъ, мальчикъ почувствовалъ нѣкоторое облегченіе своимъ страданіямъ. Мостъ былъ крытый, и потому на настилкѣ его не было снѣгу. Его босыя ноги на время отдохнули, ступая по сухимъ доскамъ.

Мелькомбъ-Реджисъ былъ богаче и красивѣе Веймута. Домовъ здѣсь было больше, въ особенности каменныхъ. Но и въ Реджисѣ мальчикъ съ такимъ же успѣхомъ стучался въ запертыя двери и отыскивалъ свѣта въ окнахъ.

Впрочемъ ему отвѣчалъ одинъ голосъ. То былъ бой часовъ; пробило три.

Можетъ показаться страннымъ, что никто въ двухъ большихъ населенныхъ мѣстахъ не откликнулся на призывъ несчастнаго и не предложилъ ему ночлега. Въ январѣ 1790 года только-что окончилась чума въ Лондонѣ, и страхъ принять въ домъ больного бродягу пересиливалъ естественную склонность къ гостепріимству.

Холодность людей для ребенка была ужаснѣе холода ночи. Сердце его сжалось сильнѣе, чѣмъ въ пустынѣ. Тутъ онъ былъ въ обществѣ людей и все-таки оставался одинъ.

Онъ остановился. Не думалъ ли онъ, что ему оставалось только лечь здѣсь на землѣ и умереть, но дѣвочка положила ему головку на плечо и это довѣріе заставило его идти далѣе.

Онъ уже не шелъ, а тащился, и вышелъ на какой-то незастроенный пустырь. Здѣсь кончались дома. Направо онъ видѣлъ море, налѣво конецъ города.

Что дѣлать? Идти впередъ въ пустыню? Воротиться въ улицы? Что выбрать изъ двухъ безмолвіи — нѣмую пустыню или глухой городъ?

Несчастный не зналъ на что рѣшиться и бросалъ вокругъ себя отчаянный взглядъ.

Вдругъ онъ услышалъ угрозу.

V.
МИЗАНТРОПЪ.

Какое-то странное и тревожное рычанье достигло до ушей ребенка.,

Было отчего отступить, но онъ двинулся впередъ.

Эта угроза успокоила его, она была лучше молчанія. Она свидѣтельствовала, что здѣсь было живое существо, хотя бы и дикій звѣрь. Онъ направился туда, откуда раздавалось рычаніе.

Онъ обошелъ уголъ стѣны и сзади ея увидѣлъ что-то похожее вмѣстѣ и на телѣгу, и на избушку. Она была на колесахъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ имѣла трубу, изъ которой шелъ дымъ. Сквозь отверстіе двери виднѣлся свѣтъ.

Когда онъ подошелъ ближе къ этому странному жилищу, рычаніе смѣнилось воемъ и изъ подъ телѣги показались два ряда острыхъ и бѣлыхъ зубовъ.

Въ тоже время въ окно избушки высунулась голова и прокричала: «молчать!»

Вой прекратился. Голова продолжала:

— Развѣ тутъ есть кто нибудь?

— Да, я, отвѣчалъ мальчикъ.

— Ты? Кто-же ты? Откуда идешь?

— Я усталъ, мнѣ холодно, отвѣчалъ ребенокъ.

— Что ты тутъ дѣлаешь?

— Я голоденъ.

— Не могутъ же всѣ быть сыты, какъ лорды! Убирайся! заключила голова.

Окошко опять захлопнулось.

Ребенокъ склонилъ печально голову, прижалъ къ себѣ уснувшую малютку и сдѣлалъ уже два шага отъ избушки, какъ отворилась въ ней дверь и таже голова прокричала:

— Ну что же ты не входишь? Ступай, говорятъ тебѣ. Вотъ негодяй, иззябъ и голоденъ, и не входитъ.

Ребенокъ недовѣрчиво выслушалъ эту брюзгливую рѣчь и не трогался съ мѣста.

— Тебѣ говорятъ, входи дуралей! раздался опять голосъ изъ избушки.

Ребенокъ съ трудомъ поднялся по ступенямъ. Онъ едва держалъ свою окоченѣвшую, хотя плотно-закутанную ношу.

Въ избушкѣ не было свѣчи, ее отчасти замѣнялъ огонь въ очагѣ, на которомъ стояла чашка и горшокъ, вѣроятно со съѣстнымъ. Отблескъ свѣта дозволялъ прочесть на стѣнѣ надпись: Урсусъ философъ.

Самъ хозяинъ, безъ единаго волоска на головѣ и лицѣ, худой старикъ, бѣдно-одѣтый стоялъ у печки, и его обнаженный черепъ касался потолка.

— Войди, сказалъ Урсусъ. — Положи свой узелъ.

Ребенокъ осторожно положилъ на сундукъ свою драгоцѣнную ношу.

— Какъ ты осторожно кладешь. Не боишься ли ты испортить свое тряпье? А, гадкій бродяга! Въ такую пору ты шатаешься по ночамъ! Ты кто? Отвѣчай. Нѣтъ, молчи. Прежде сдѣлаемъ, что теперь самое нужное. Ты озябъ, грѣйся!

И онъ толкнулъ ребенка къ печкѣ.

— Какъ онъ измокъ! Ну, развѣ можно въ такомъ видѣ входить въ честный домъ! Скорѣе, сбрось съ себя тряпье!

Онъ одной рукой сдернулъ съ мальчика его лохмотья, а другою досталъ съ гвоздя рубашку и вязаную куртку.

— На, надѣвай!

Потомъ, взявъ шерстяную тряпку, сталъ тереть ею захолодѣлые члены ребенка.

— Ну, дрянь, ты ничего себѣ не отморозилъ! Я былъ такъ глупъ, — полагалъ, что онъ отморозилъ переднія или заднія лапы. Ну, пока не будешь калѣкой. Теперь же…

Придвинувъ скамейку, онъ посадилъ на нее мальчика и указалъ на чашку, дымившуюся на печкѣ. Въ ней были картофель и сало.

— Ты голоденъ, ѣшь!

Ребенокъ колебался.

— Не прикажешь ли подать тебѣ приборъ? ѣшь! тебѣ говорятъ.

Мальчикъ наконецъ рѣшился. Бѣдное созданіе скорѣе пожирало, чѣмъ ѣло. Урсусъ опять забрюжжалъ.

— Не торопись, обжора! Какова глотка-то! Эта голодная сволочь ѣстъ самымъ возмутительнымъ образомъ. Такъ ли ужинаютъ лорды. Видалъ я, какъ ѣдятъ сами герцоги. Пьютъ они только здорово! Ну, объѣдайся же, чего сталъ.

Во всѣхъ этихъ жесткихъ словахъ и рѣчахъ звучала доброта.

— Да, я видѣлъ, какъ ужиналъ самъ король Яковъ, продолжалъ Урсусъ. — Онъ ни до чего ни дотрогивался… Что за дикая мысль пришла мнѣ въ голову пріѣхать въ этотъ проклятый Веймутъ. Въ цѣлый день ничего не продалъ; разговаривалъ съ снѣгомъ, игралъ на флейтѣ-бурѣ, а вечеромъ ломятся ко мнѣ нищіе! Гадкая страна! Пе встрѣтишь ни одного идіота, а у меня ни пенни въ кошелькѣ, ѣшь, адскій выкидышъ! Жри! Мы живемъ въ такое время, когда ничто не сравнится съ цинизмомъ прихлебателей. Жирѣй на мой счетъ, паразитъ! Это не апетитъ, это просто звѣрство. Нѣтъ ли ужь у него чумы? У тебя чума, разбойникъ? Ты еще заразишь Гомо! Ну нѣтъ! Издохни, дрянь, но я вовсе не желаю, чтобы мой волкъ заравился. Однакожъ, вѣдь я голоденъ! Я много работалъ нынче ночью. У меня картофель, корка хлѣба, немного молока. Я все это ставлю разогрѣть, разумѣется, для себя. И вдругъ, влѣзаетъ этотъ бродяга и всѣ мои припасы очищены. Жри, акула! Сколько рядовъ зубовъ въ твоей пасти? Прорва! волченокъ! Нѣтъ, изъ уваженія къ волкамъ, беру назадъ это слово. Глотай, боа! Я работаю, желудокъ мой заявляетъ свои требованія, а я долженъ смотрѣть, какъ ѣстъ другой. Ну, раздѣлимъ пополамъ наше богатство. Тебѣ картофель, хлѣбъ и сало, а мнѣ молоко.

Въ эту минуту раздался жалобный крикъ.

— Чего ты кричишь? спросилъ Урсусъ.

Мальчикъ обернулся. У него былъ полонъ ротъ — ясное доказательство, что кричалъ не онъ.

Крикъ повторился, Урсусъ подошелъ къ сундуку.

— Такъ это оретъ твои узелъ? Чего же онъ каркаетъ — твои узелъ?

Онъ развернулъ куртку. Изъ нея высунулась кричащая голова ребенка.

— Вотъ тебѣ на! Тутъ другой. Этому конца не будетъ. Кто здѣсь? Караулъ! Второй пострѣленокъ! Что это ты принесъ мнѣ, разбойникъ? Она пить хочетъ. Ее надо напоить и накормить. Это дѣвчонка, по визгу слышно. Она также вымокла. Ее надо одѣть.

Онъ сорвалъ съ нея лохмотья и завернулъ въ чистый лоскутъ толстаго холста. Дѣвочка продолжала кричать.

— Она безсовѣстно мяучитъ, сказалъ Урсусъ, — Ну, ужинай теперь.

И онъ сталъ поить ее молокомъ изъ горлышка склянки. Малютка пила съ жадностію. Онъ же придерживалъ склянку и ворчалъ:

— Всѣ вы на одинъ покрой, подлецы! Когда вамъ дадутъ, что вы желаете, тогда вы и замолчите.

Малютка пила съ такой жадностью, что поперхнулась.

— Подавишься, продолжалъ Урсусъ, отнимая отъ нея склянку; когда же кашель прекратился, онъ опять подалъ ей соску.

— Соси, потаскушка.

Между тѣмъ мальчуганъ положилъ вилку, засмотрѣвшись, какъ ѣстъ малютка. Онъ видѣлъ, какъ она оживала, и это воскресенье, которому онъ положилъ начало, наполнило его душу неизъяснимымъ восторгомъ. Онъ съ благодарностью смотрѣлъ на Урсуса, отъ котораго ничего не укрылось.

— Ѣшь! крикнулъ онъ. — Чего зѣваешь!

— Но вѣдь вамъ ничего не останется, отвѣчалъ ребенокъ, дрожа и со слезами на глазахъ.

— Будешь ты ѣсть или нѣтъ, исчадіе. Тебѣ и одному здѣсь будетъ немного, потому что для меня было мало.

Ребенокъ взялъ вилку, но не рѣшался ѣсть.

— Ѣшь! зарычалъ Урсусъ. — Какое тебѣ дѣло до меня? Босоногій голоштанникъ! Говорю тебѣ ѣшь. Ты здѣсь зачѣмъ? Чтобы ѣсть, пить и спать! Ѣшь, не то я выброшу тебя за дверь, вмѣстѣ съ твоей негодницей.

Передъ этой угрозой мальчикъ спасовалъ и принялся за картофель. Но въ чашкѣ оставалось уже немного.

— Дрянь — постройка. Холодъ проникаетъ всюду. Сквозь щели дуетъ.

Въ одномъ мѣстѣ стекло было разбито и заклеено бумагой. Бумага отклеилась, и черезъ нее-то вѣтеръ проникалъ въ избенку.

Малютка съ наслажденіемъ сосала соску.

— Она пьяна, сказалъ Урсусъ. — Толкуй послѣ этого о воздержаніи.

Вѣтеръ сорвалъ наклеенную бумагу. Урсусъ разсердился, и полились потокомъ его пламенныя рѣчи.

— Пьянство начинается съ пеленокъ. Тутъ не помогутъ и громы самаго епископа Тиллотсона. Что можетъ быть хуже сквозного вѣтра! Къ тому же и печка состарилась. Ишь, дымъ-то какъ разгуливаетъ, право можно задохнуться. Все донимаетъ: и холодъ, и огонь. Темень-то какая, ничего не видно. Эта дѣвочка злоупотребляетъ моимъ гостепріимствомъ. Однако, я не разсмотрѣлъ еще лица этой куколки. Да, здѣсь мало комфорта. Клянусь Юпитеромъ! мнѣ нравятся эти тонкіе пиры въ хорошо-натопленныхъ комнатахъ. Я родился съ наклонностями къ чувственности, и какъ я выполнилъ это призваніе? Самый величайшій изъ мудрецовъ Филоксенъ — онъ желалъ имѣть шею журавля, чтобы имѣть возможность подольше наслаждаться удовольствіями стола. Сегодня никакого сбора. Ничего не удалось сбыть. Несчастіе! Какой здѣсь дрянной народишка. Лакеи, мѣщане! На какого черта имъ лекарь, лекарства. Проваливай старина. Напрасно надрываешься. Тащи назадъ спою аптеку. Здѣсь всѣ цвѣтутъ здоровьемъ. Проклятый городъ, въ которомъ нѣтъ больныхъ. Здѣсь только у природы разслабленіе желудка. Снѣгъ-то каковъ. Анаксагоръ учитъ, что снѣгъ черенъ. Онъ правъ. Холодъ — это сама чернота. Ледъ — это ночь. А буря-то какова! Экъ ее задуваетъ! Можно представить себѣ удовольствіе тѣхъ, кого захватила она на морѣ. Ураганъ — это шествіе сатаны, это пляска бѣсовъ, бѣшено галопирующихъ съ вѣдьмами. Да, такъ на морѣ навѣрное есть теперь много людей. Какъ-то вы справитесь, друзья мои, съ бурей. Не такъ же ли точно, какъ я справляюсь съ жизнію. Да, нелегко съ ней вѣдаться! Однако, развѣ я содержу гостиницу. Съ чего же это у меня останавливаются путешественники? Всеобщая безпомощность забрасываетъ брызги и въ мою нищету! Въ мою избушку надаютъ противныя капли великой человѣческой грязи! На меня нападаютъ прохожіе. Они меня объѣдаютъ. Я становлюсь добычей умирающихъ съ голоду. Зима, ночь, картонная избушка, подъ нею несчастный другъ, преданный на волю бурямъ, въ ней картофель, огонь, величиною съ кулакъ, паразиты, вѣтеръ, пролѣзающій во всѣ щели, ни копѣйки въ карманѣ и пищащіе узлы! Развязываю узелъ и нахожу бездѣльницу! Спрашиваю васъ, хороша жизнь. Какова! А! бродяга съ бродяжкой! злосчастный мазурикъ! злонамѣренный недоносокъ! А! ты ходишь по улицамъ послѣ погашенія огня! Если бы нашъ добрый король зналъ это, онъ бы велѣлъ бросить тебя въ тюрьму и потанцовать кое на чемъ. Джентельменъ изволитъ прогуливаться ночью съ леди! Въ пятнадцать градусовъ морозу, съ непокрытой головой и съ босыми ногами. Знай же, ты, глупецъ, это запрещено! Существуютъ постановленія, указы, мятежникъ! Бродягъ наказываютъ, а честные люди, сидящіе дома, находятся подъ покровительствомъ и охраною законовъ. У меня есть домъ. Еслибы тебя встрѣтили на улицѣ, бродящаго ночью, тебя бы порядкомъ посѣкли, — и прекрасно бы сдѣлали. Въ благоустроенномъ государствѣ нуженъ порядокъ. Я проступился противъ закона, что не донесъ на тебя констэблю! Но я ужь такимъ уродился: понимаю добро, а дѣлаю зло. А! мошенникъ! ты осмѣлился явиться ко мнѣ въ такомъ видѣ. Я и не замѣтилъ, сколько они снѣгу натащило… Вишь, сколько его натаяло на полу; скоро вся моя комната будетъ затоплена. У меня наводненіе. Чтобы высушить озеро, надо сжечь цѣлый ворохъ углей! А цѣна его крѣпко кусается: придется пообчистить свой карманъ. И гдѣ мы всѣ трое помѣстимся въ этомъ баракѣ. Рѣшено. Теперь я дѣлаюсь воспитателемъ и кормилицей, и стану приготовлять Англіи юное поколѣніе оборванцевъ! Я возьму на себя обязанность принимать исчадія мошенницы Нищеты, совершенствовать безобразіе висѣльниковъ въ ихъ нѣжномъ возрастѣ, и давать молодымъ плутамъ философское воспитаніе. И если подумаешь, не грызи меня эта сволочь, я былъ бы богатъ, Гомо былъ бы жиренъ, я имѣлъ бы медицинскій кабинетъ, наполненный разными рѣдкостями, у меня были бы хирургическіе инструменты не хуже, какъ у знаменитаго Липакра, хирурга короля Генриха VIII; я собралъ бы коллекціи всевозможныхъ звѣрей, помѣстилъ бы туда и египетскія муміи я тому подобныя драгоцѣнности! Я бы принадлежалъ къ докторской коллегіи, я имѣлъ бы право пользоваться знаменитой библіотекой, основанной въ 1652 году знаменитымъ Гарвеемъ, и могъ бы ходить работать въ куполъ, откуда видѣнъ весь Лондонъ. Я могъ бы продолжать дѣлать наблюденія надъ солнечными затмѣніями, производить надъ этимъ вычисленія, и доказывать, что изъ этого свѣтила нисходитъ паръ. Это мнѣніе высказано Жаномъ Кеплеромъ, родившимся за годъ до Варфоломеевской ночи, тѣмъ Кеплеромъ, который былъ математикомъ при его величествѣ императорѣ. Солнце — это очагъ, который иногда дымитъ. Моя печь тоже. Моя печь не лучше солнца. Да, я нажилъ бы себѣ богатство; моя личность утратила бы тривіальныя черты, которыя пристали къ ней, какъ чуждый наростъ; я не позорилъ бы пауку на ярмарочныхъ площадяхъ и перекресткахъ улицъ. Можетъ ли народъ понять великія доктрины: народъ — это просто толпа безтолковыхъ безумцевъ, безобразное смѣшеніе возрастовъ, половъ, характеровъ и положеній, которую презирали мудрецы всѣхъ временъ, безъ всякихъ колебаній, и самые умѣренные изъ нихъ, по всей справедливости, все-таки презирали безумство и ярость этой безсмысленной толпы. Ахъ, какъ мнѣ надоѣло все существующее! Съ этимъ сознаніемъ скучно жить на свѣтѣ. Но вѣдь очень скоро проходитъ печальная жизнь человѣческая. Что я говорю: нѣтъ, она движется слишкомъ медленно. Время отъ времени, чтобы мы не слишкомъ отчаивались, чтобы мы имѣли слабость желать дольше существовать и не пользовались удобными случаями повѣситься, которые представляютъ намъ всѣ веревки и крюки, — природа печется о человѣкѣ. Нынѣшняя ночь принадлежитъ къ тому періоду, въ который природа забываетъ о человѣкѣ. Заботы же ея проявляются, ну, хоть въ томъ, что хлѣбъ родится хорошо, виноградъ поспѣетъ во время. Иногда она заставляетъ пѣть соловья, эта лицемѣрка природа. Время отъ времени лучъ солнца или стаканчикъ джина, — и это тоже называютъ счастіемъ. Узенькій кантикъ добра вокругъ массы зла, — и этимъ бываетъ доволенъ человѣкъ! А ты, между тѣмъ, съѣлъ мой ужинъ, воровское ты отродье!

Малютка, которую онъ, не смотря на свою брюзгливость, держалъ очень тихо и нѣжно на своихъ рукахъ, — малютка стала закрывать глаза, что служило знакомъ насыщенія. Урсусъ посмотрѣлъ на склянку и сердито сказалъ:

— Все высосала, безсовѣстная!

Онъ всталъ и, придерживая лѣвой рукой малютку, правой отворилъ сундукъ, и вынулъ оттуда медвѣжью шкуру, которую, какъ извѣстно уже читателю, онъ называлъ «своею настоящею кожею».

Занятый этимъ дѣломъ, онъ, однакожъ, слышалъ, какъ мальчикъ ѣстъ и поглядывалъ на него изподлобья.

— Признаюсь, трудненько мнѣ будетъ кормить этого обжору! Это будетъ настоящій солитеръ въ желудкѣ, моего промысла.

Онъ осторожно, боясь растревожить засыпающую дѣвочку, разослалъ шкуру на сундукѣ. Потомъ завернулъ малютку въ мѣхъ и положилъ ее поближе къ огню.

Окончивъ это дѣло, онъ поставилъ пустую склянку на печку и вскричалъ:

— Я хочу пить!

Онъ посмотрѣлъ въ горшокъ: тамъ оставалось нѣсколько хорошихъ глотковъ молока; онъ поднесъ горшокъ къ своимъ губамъ. Но въ ту минуту, какъ онъ хотѣлъ пить, взглядъ его упалъ на спящую малютку. Онъ не медля ни минуты поставилъ горшокъ на печку, взялъ склянку, влилъ въ нее оставшееся молоко и снова устроилъ соску.

— Аппетитъ мой не пропалъ, я все же хочу и ѣсть и пить, сказалъ онъ тихо. — Но когда нельзя ѣсть хлѣба, пьютъ воду.

За печкой стояла кружка съ водой. Онъ взялъ и протянулъ мальчику.

— Хочешь пить?

Мальчуганъ напился и продолжалъ ѣсть.

Урсусъ взялъ обратно кружку и поднесъ ее ко рту. Температура воды отъ сосѣдства съ печью возвысилась. Отпивъ нѣсколько глотковъ, Урсусъ скорчилъ гримасу.

Между тѣмъ мальчикъ кончилъ свой ужинъ. Чашка была не только опорожнена, но и вычищена основательно. Задумавшись, онъ подбиралъ крошки, упавшія къ нему на колѣни, и ѣлъ ихъ.

Урсусъ обернулся къ нему.

— Ну ты кончилъ. Ротъ данъ не для одной ѣды, но имъ пользуются и для разговорной рѣчи. Ты уже согрѣлся и хорошо налопался, животное, — предупреждаю тебя, берегись, Ты станешь отвѣчать на мои вопросы. Откуда ты?

— Я не знаю, отвѣчалъ ребенокъ.

— Какъ не знаешь?

— Меня бросили нынче ночью на берегу.

— А, дуракъ! Какъ тебя зовутъ? Какой же ты долженъ быть негодяи, если тебя бросили родители.

— У меня нѣтъ родителей.

— Послушай, не бѣси меня; я терпѣть не могу, чтобы мнѣ распѣвали разныя неправдоподобныя сказки. Ты долженъ имѣть родителей, потому что у тебя есть сестра.

— Это не моя сестра.

— Какъ! И она тебѣ не сестра.

— Нѣтъ.

— Тогда, что же она тебѣ такое?

— Это дѣвочка, которую я нашелъ.

— Нашелъ!

— Да.

— Какъ! ты ее подобралъ гдѣ нибудь на дорогѣ?

— Да.

— Гдѣ? Если ты лжешь, не жди отъ меня пощады.

— На женщинѣ, которая умерла въ снѣгу.

— Когда?

— Съ часъ тому назадъ.

— Гдѣ?

— За лье отсюда.

Лобъ Урсуса сморщился глубокими морщинами, что показывало сильное душевное волненіе философа.

— Умерла! Одной счастливой больше. Пусть ее останется въ снѣгу; ей тамъ хорошо. Въ которой сторонѣ?

— Недалеко отъ моря.

— Ты переходилъ мостъ?

— Да.

Урсусъ отворилъ окошко и довольно долго всматривался въ темноту. Погода нисколько не улучшилась. По прежнему падалъ сильный снѣгъ.

Онъ затворилъ окошко, разбитое стекло заткнулъ тряпкой, подложилъ углей въ печь, расправилъ пошире медвѣжью шкуру на сундукѣ, досталъ изъ угла большую книгу, устроилъ изъ нея изголовье, и положилъ на него головку спящей дѣвочки.

— Ложись здѣсь, сказалъ онъ, обертываясь къ мальчику.

Тотъ повиновался и растянулся подлѣ дѣвочки,

Урсусъ тщательно завернулъ обоихъ дѣтей въ медвѣжью шкуру. Потомъ онъ надѣлъ широкій полотняный поясъ, съ огромнымъ карманомъ, въ которомъ вѣроятно помѣщались хирургическіе инструменты и пузырки съ элексирами.

Снарядившись такимъ образомъ, онъ снялъ съ потолка фонарь и зажегъ его. Это былъ потайной фонарь.

— Я ухожу. Не боитесь. Я скоро вернусь. Спите, сказалъ онъ, пріотворяя дверь.

И опуская подножку, крикнулъ:

— Гомо!

Ему отвѣтило нѣжное рычанье.

Урсусъ, съ фонаремъ въ рукѣ, сошелъ, подножка поднялась, дверь затворилась. Дѣти остались одни.

— Мальчуганъ, съѣвшій мой ужинъ, ты еще не спишь? спросилъ снаружи голосъ Урсуса.

— Нѣтъ.

— Если она загорланитъ, дай ей молока.

Послышалось звяканье отброшенной цѣни, и шумъ удаляющихся шаговъ человѣка, за которымъ слѣдовали шаги звѣря.

Чрезъ нѣсколько секундъ дѣти спали глубокимъ сномъ. Они спали. Они были покойны. Имъ было тепло.

VI.
ПРОБУЖДЕНІЕ.

Начинался день. Бѣловатый свѣтъ проникъ въ избушку, но онъ не разбудилъ дѣтей. Имъ было тепло. Они дышали легко, спокойно. Мятель унялась. Утренній свѣтъ медленно всходилъ на горизонтѣ. Звѣзды гасли какъ свѣчи, задуваемыя одна за другою.

Печь не совсѣмъ еще погасла. Заря мало-по-малу переходила въ день. Мальчикъ спалъ не такъ крѣпко, какъ дѣвочка. Онъ какъ будто принялъ на себя обязанность защитника и стража маленькаго существа, вмѣстѣ съ нимъ спавшаго. При первомъ яркомъ лучѣ, отразившемся въ стеклѣ, онъ открылъ глаза. Открывъ глаза, ребенокъ всегда нѣкоторое время находится въ забытьи въ полудремотѣ; такъ и нашъ мальчикъ долго не могъ придти въ сознаніе, гдѣ онъ, что подлѣ него; онъ не дѣлалъ надъ собой усилій, чтобы припомнить, что съ нимъ произошло; онъ глядѣлъ въ потолокъ, уставивъ глаза на надпись: Урсусъ философъ, — но не могъ разобрать ее, потому что не умѣлъ читать.

Звукъ отпираемой двери заставилъ его вытянуть шею. Она отворилась, подножка упала, и Урсусъ вошелъ съ потухшимъ фонаремъ въ рукахъ.

За нимъ слѣдовалъ Гомо, легко и ловко поднявшіяся по ступенямъ.

Совсѣмъ проснувшійся мальчикъ вздрогнулъ.

Волкъ скалилъ свои бѣлые зубы. Онъ сначала остановился у двери, потомъ, обнюхавъ сундукъ, рѣшился войдти и вошелъ.

Мальчикъ, увидя волка въ избушкѣ, высвободился изъ подъ медвѣжьей шкуры и сталъ такъ, что прикрывалъ собою дѣвочку, которая все еще крѣпко спала.

Урсусъ, повѣсивъ фонарь на свое мѣсто, молча и медленно снялъ свой поясъ и положилъ его на полку. Онъ ни на кого не смотрѣлъ и, казалось, ничего не видѣлъ. Глаза его были безжизненны. Умъ чѣмъ-то поглощенъ. Наконецъ онъ вскричалъ:

— Дѣйствительно, счастлива. Умерла, въ самомъ дѣлѣ умерла.

Онъ подложилъ углей въ печку, помѣшивая ихъ, и продолжалъ ворчливымъ тономъ:

— Не легко было отыскать. На нее навалило фута два снѣгу. Безъ Гомо ничего бы не вышло. Гомо чуетъ носомъ, не хуже, какъ Христофоръ Колумбъ чуялъ умомъ. Безъ Гомо я до сихъ бы поръ таскался по сугробамъ снѣга, и игралъ бы въ прятки со смертію. Діогенъ зажигалъ свой фонарь и искалъ человѣка; я зажегъ свой и искалъ женщину; онъ нашелъ сарказмъ, а я похороны. Какъ она обледенѣла. Я дотронулся до руки — чистый камень. Какое безмолвіе въ глазахъ. Можно ли быть такой глупой, чтобы умереть, оставляя послѣ себя ребенка. Какъ-то мы помѣстимся всѣ трое въ этой коробкѣ! Не легко будетъ это сдѣлать. Вотъ у меня и семейство!

Пока Урсусъ говорилъ, Гомо пробрался къ сундуку. Ручка спящей дѣвочки выставилась наружу. Волкъ сталъ лизать эту маленькую ручейку.

Онъ лизалъ ее такъ нѣжно, что малютка не проснулась.

Урсусъ обернулся — Хорошо, Гомо. Я буду отцемъ, а ты дядей.

Затѣмъ онъ принялся за свое философское занятіе растапливать печку, продолжая въ тоже время говорить съ самимъ собою.

— Надо усыновить. Это рѣшено. И Гомо того же желаетъ.

Онъ приподнялся.

— Желалъ бы я знать, по чьей милости она умерла. Люди ее убили, или….

Голова его склонилась точно подъ тяжестью, и онъ сказалъ:

— Ночь взяла на себя трудъ убить эту женщину.

Приподнявъ голову, онъ посмотрѣлъ на мальчика, со вниманіемъ его слушавшаго, и отрывисто спросилъ:

— Чему ты смѣешься?

— Я не смѣюсь, отвѣчалъ мальчикъ.

Урсусъ невольно вздрогнулъ, посмотрѣлъ пристально на мальчика и сказалъ:

— Тогда ты просто страшенъ.

До сихъ поръ въ избушкѣ было настолько темно, что трудно было хорошо разсмотрѣть лицо мальчика. Теперь же, при дневномъ свѣтѣ, Урсусъ могъ сдѣлать точныя наблюденія.

Онъ положилъ обѣ руки на плечи мальчику, долго всматривался въ него, причемъ лицо его принимало все болѣе и болѣе грустное выраженіе, и наконецъ нервно крикнулъ:

— Да не смѣйся же.

— Я не смѣюсь, отвѣчалъ ребенокъ.

Урсусъ затрепеталъ всѣмъ тѣломъ.

— Ты смѣешься, я тебѣ говорю.

Потомъ, почти съ яростію схвативъ ребенка за плечи, онъ закричалъ:

— Кто сдѣлалъ это съ тобою?

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, отвѣчалъ мальчикъ.

— Съ какихъ поръ ты такъ смѣешься?

— Я всегда былъ такой.

Урсусъ отвернулся къ сундуку и сказалъ вполголоса:

— Я полагалъ, что эта работа ужь болѣе не производится.

Очень осторожно, чтобы не разбудить дѣвочку, онъ вынулъ книгу, служившую ей изголовьемъ.

— Посмотримъ, что говоритъ Конквестъ, пробормоталъ онъ.

Это была кипа бумагъ, переплетенныхъ въ пергаментъ. Урсусъ перелистовалъ ее, и, открывъ на одной страницѣ, прочиталъ: — «…. De Denasatis» — это здѣсь.

Прочитавъ нѣсколько строкъ, онъ остановился, и сказалъ:

— Такъ, вѣрно!

И онъ положилъ книгу на полку, бормоча про себя:

— Штука, въ которую углубляться не совсѣмъ здорово. Остановимся на первой страницѣ. Смѣйся, мой сынъ.

Дѣвочка проснулась и поздоровалась со всѣми крикомъ.

— Теперь кормилица, давай грудь, сказалъ Урсусъ.

Дѣвочка приподнялась на своей постели, Урсусъ снялъ съ печи склянку съ молокомъ и сталъ кормить малютку.

Въ эту минуту солнце всходило. Его лучъ проникалъ черезъ стекло и билъ прямо въ лицо дѣвочкѣ. Зрачки ребенка, устремленное на солнце, отражали, какъ зеркало, красноту лучей. Они оставались неподвижными, также, какъ и вѣки.

— Вотъ тебѣ на! сказалъ Урсусъ. — Она слѣпая.

КНИГА II.
МАТУТИНА ВЪ МОРѢ.

I.
БЕЗПОКОЙНЫЕ ЛЮДИ НА БЕЗПОКОЙНОМЪ МОРѢ.

Снѣговая буря на морѣ, составляющая причину многихъ несчастій, — явленіе мало изслѣдованное. Это одинъ изъ самыхъ темныхъ метеоровъ, темный въ буквальномъ значеніи этого слова. Это смѣсь тумана и шторма. Она самая пагубная изъ всѣхъ морскихъ бурь. По всей вѣроятности, она зависятъ отъ дѣйствія магнитизма. Причину ея слѣдуетъ искать въ вліяніи полюса, точно также, какъ въ явленіи сѣвернаго сіянія; въ туманѣ и въ яркомъ свѣтѣ, въ хлопьяхъ снѣга и въ струяхъ пламени очевидно присутствіе магнетическаго тока.

Бури суть ничто иное, какъ нервные принадки, горячечный бредъ моря. У моря есть свои мигрени. Бури можно уподобить болѣзнямъ. Однѣ изъ нихъ смертельны, другія же могутъ излечиваться. Снѣговая буря принадлежитъ къ числу смертельныхъ болѣзней. Харабша назвалъ ее «тучей, вышедшей изъ нѣдръ дьявола». Сюркуфъ замѣтилъ, что «въ этой бурѣ чувствуется холера».

По вѣрованію старинныхъ испанскихъ моряковъ, во время этой бури, на море, вмѣстѣ съ снѣгомъ, падаютъ летучія мыши.

Снѣговая буря свойственна полярному поясу, но иногда она обрушивается на страны болѣе умѣренныя.

Оставляя Портлендъ въ такое время, Матутина обрекала себя на волю случая. Было несомнѣнно, что буря должна разыграться.

Но пока Матутина шла по Портлендскому заливу, волненіе было невелико. На небѣ было еще свѣтло, хотя волны океана уже почернѣли Судно защищалось отъ дѣйствія вѣтра береговымъ утесомъ, вблизи котораго оно держалось, пока не вышло въ открытое море.

На этомъ маленькомъ суднѣ находилось три человѣка, составлявшихъ его экипажъ и семь пассажировъ, въ числѣ которыхъ было двѣ женщины. Съ выходомъ въ море всѣ они пріободрились, имъ незачѣмъ было болѣе скрываться, сдержанность замѣнилась громкой и веселой болтовней.

Всѣ эти люди принадлежали разнымъ націямъ. Лѣта женщинъ мудрено опредѣлить: бродячая жизнь и нищета наложили на нихъ свою печать. Одна была изъ Бискаіи, другая изъ Ирландіи; у обѣихъ былъ равнодушный взглядъ, свойственный людямъ бѣдствующимъ. Онѣ сидѣли у подножія мачты и негромко разговаривали между собой. Хозяинъ лодки и оба матроса были баски. Изъ остальныхъ пяти пассажировъ, одинъ былъ генуэзецъ, двое, французовъ; старикъ въ сомбреро походилъ на нѣмца, а пятый, начальникъ шайки, былъ баскъ. Онъ-то и оттолкнулъ доску, когда мальчикъ пытался попасть въ лодку. Это былъ высокій, коренастый, плотный здоровякъ, который не могъ ни минуты спокойно посидѣть на мѣстѣ; онъ безпрерывно вскакивалъ и торопливыми шагами слонялся по палубѣ взадъ и впередъ.

Четверо басковъ говорили между собой своимъ нарѣчіемъ, во общій разговоръ велся на языкѣ, похожемъ на французскій; французскій языкъ болѣе другихъ языковъ входилъ въ воровское нарѣчіе шайки. Уже и тогда французскій языкъ былъ какъ бы господствующимъ почти во всей Европѣ: торговля производилась на французскомъ языкѣ, кража тоже. Джибби, лондонскій воръ, отлично понималъ Картуша.

Легкое на ходу судно неслось, какъ вѣтеръ; но видимо было, что оно приняло на себя грузъ не подъ силу.

Какъ мы сказали, люди, находящіеся на суднѣ, счастливые, что имъ удалось избѣгнуть преслѣдованія, весело разговаривали между собою; одинъ же изъ французовъ занялся приготовленіемъ супа; онъ бросалъ въ котелъ мелкую рыбу, кусочки сала и красные стручки перца. Кухня освѣщалась фонаремъ; прилежный поваръ время отъ времени прихлебывалъ изъ плоской плетеной бутылки, выдолбленной изъ тыквы.

Однакожъ не всѣ пассажиры были веселы и довольны; между ними находился одинъ, именно старикъ въ сомбреро, лицо котораго выражало печаль и уныніе. Этотъ совершенно-лысый старикъ повидимому былъ нѣмецкаго происхожденія и отличался большой набожностью. Проходя мимо изображенія Богородицы, онъ всякій разъ набожно снималъ свою шляпу. Онъ былъ одѣтъ въ длинный сильно-поношенный плащъ, наполовину скрывавшій его узкое платье, похожее на рясу. Если судить по его физіономіи, то его характеръ долженъ былъ состоять изъ смѣси противорѣчій; можно было смѣло предсказать, что онъ одинаково способенъ какъ на добро, такъ и на зло; что, однимъ словомъ, онъ могъ упасть ниже тигра и возвыситься надъ человѣкомъ. Во всей фигурѣ старика было что-то непроницаемое. Таинственность его доходила до совершеннаго абстракта. Этотъ человѣкъ испыталъ зло въ различныхъ его проявленіяхъ и умѣлъ давать ему настоящую цѣну. Въ его, быть можетъ, только кажущейся безстрастности, легко было замѣтить и окаменѣлость сердца, свойственную палачу, и окаменѣлость мысли, характеризующую мандарина. Но можно было навѣрное поручиться, что и онъ способенъ увлечься и расчувствоваться. Всякій ученый въ извѣстной степени трупъ; этотъ старикъ былъ ученый. Ученость проглядывала во всѣхъ его жестахъ, во всѣхъ складкахъ его одежды. Въ его угрюмомъ, серьезномъ, почти каменномъ лицѣ, не замѣчалось ни лицемѣрія, ни цинизма. Это былъ трагическій мечтатель. Это былъ человѣкъ, котораго преступленіе сдѣлало задумчивымъ. Суровый складъ бровей испанскаго бандита умѣрялся въ немъ взглядомъ архіепископа. Волосъ на головѣ не было, они торчали маленькими сѣдыми прядями только на вискахъ. Въ немъ видѣнъ былъ христіанинъ съ примѣсью турка-фаталиста. Его прямая, неподвижная осанка была нѣсколько смѣшна. Съ твердымъ и суровымъ видомъ онъ медленно ходилъ по палубѣ, никого не замѣчая. Время отъ времени къ нему подбѣгалъ проворный начальникъ шапки и что-то шепталъ ему на ухо. Старикъ отвѣчалъ наклоненіемъ головы. Молнія совѣщалась съ ночью.

Нельзя сказать, чтобы и хозяинъ судна былъ особенно веселъ.

Онъ также по временамъ задумывался и кидалъ не совсѣмъ по конные взгляды на море. Онъ также углублялся въ созерцаніе моря, какъ старикъ въ наблюденіе неба; хозяинъ слѣдилъ за волнами, старикъ за облаками. Хозяина озабочивала вода, старикъ подозрительно смотрѣлъ на горизонтъ.

День уже склонялся къ ночи, звѣзды показывались на небѣ.

Густой туманъ разстилался по землѣ; на морѣ же его почти не было замѣтно.

Еще до выхода изъ бухты, хозяинъ озаботился осмотрѣть всѣ снасти своего судна, главный недостатокъ котораго заключался въ томъ, что оно носомъ на полъ-локтя погружалось глубже, чѣмъ кормою. Неутомимый хозяинъ безпрерывно наблюдалъ компасъ и, управляя самъ движеніемъ судна, тотчасъ же появлялся тамъ, гдѣ его присутствіе было необходимо, что случалось поминутно, такъ какъ онъ никому не довѣрялъ, и вездѣ и всѣмъ хотѣлъ управлять самъ.

Наконецъ и онъ на время какъ будто позабылъ море и поднялъ голову кверху, пытаясь отыскать въ созвѣздіи Оріона три звѣзды, извѣстныя подъ названіемъ Трехъ Маговъ, про которыхъ старые испанскіе моряки сложили поговорку: «кто видитъ Трехъ Маговъ, тотъ приближается къ Спасителю».

— Не видно Свѣтлаго Стража, ни даже Антареса, несмотря на его яркій красноватый цвѣтъ. Незамѣтно ни одной звѣздочки, проворчалъ въ это же время угрюмый старикъ.

Это замѣчаніе не произвело никакого впечатлѣнія на прочихъ товарищей его бѣгства.

Однакожъ, какъ скоро миновали первые порывы радости, наши бѣглецы почувствовали, что быть въ морѣ въ январѣ, въ особенности, если при этомъ дуетъ холодный сѣверный вѣтеръ — не совсѣмъ пріятно. Каюта была мала и сплошь завалена тюками, принадлежащими хозяину судна, который занимался также контрабандой. Пришлось расположиться на палубѣ и подвергаться всѣмъ прелестямъ непогоды. Бѣглецы, впрочемъ, покорились своей злосчастной участи, имъ не впервые приходилось отдаваться на волю бурѣ и непогодѣ. Для бродягъ не новость ночевать подъ открытымъ небомъ въ холодную морозную ночь: холодъ помогаетъ имъ уснуть, а иногда и умереть.

Мало-по малу веселые возгласы прекратились и уступили мѣсто спокойному обсужденію.

А старикъ стоялъ на носу, повидимому, совсѣмъ не ощущая холода.

Хозяинъ судна долго разсматривалъ углубленнаго въ созерцаніе неба старика и, наконецъ, подозвалъ къ себѣ начальника шапки.

— Горный земледѣлецъ^[1], что это за человѣкъ? спросилъ онъ, указывая на интересовавшую его личность.

— Человѣкъ.

— На какихъ языкахъ онъ говоритъ?

— На всѣхъ.

— Гдѣ его родина?

— Нигдѣ и вездѣ.

— Какъ ты его зовешь?

— Безумцомъ.

— А еще?

— Мудрецомъ.

— Что онъ въ вашей шайкѣ — начальникъ?

— Нѣтъ.

— Кто же?

— Душа.

Этимъ кончился разговоръ и собесѣдники разошлись. Вскорѣ послѣ этого Матутина вышла изъ залива.

Судно начало сильно покачивать.

Матутина благополучно миновала опасную шамбургскую мель, лежащую при самомъ выходѣ изъ залива. Въ тѣ времена эта мель считалась однимъ изъ самыхъ опаснѣйшихъ преградъ для мореплаванія. Легенды населили ее чудовищами, въ родѣ громаднаго паука кракена, а преданіе гласило, что на днѣ ея погребены остовы множества кораблей.

II.
ВЫХОДЪ НА СЦЕНУ ТУЧИ, НЕПОХОЖЕЙ НА ДРУГІЯ.

Старикъ, котораго начальникъ въ одно время называлъ и безумцемъ и мудрецомъ, все продолжалъ стоять на носу. Но теперь онъ съ одинаковымъ вниманіемъ смотрѣлъ какъ на небо, такъ и на море.

Хозяинъ судна рѣшился заговорить съ таинственнымъ старикомъ и подошелъ къ нему сзади. Но тотъ, не замѣчая, или не желая замѣтить маневра хозяина, продолжалъ говорить самъ съ собою:

— Меридіанъ, откуда считаютъ прямое восхожденіе, означается въ этомъ вѣкѣ четырьмя звѣздами: Полярною, Колесницей Кассіопы, Головой Андромеды и Альгенибомъ, находящимся въ созвѣздіи Пегаса. Но ни одной изъ нихъ я не вижу.

— Сепюръ… началъ хозяинъ.

Погруженный въ размышленія, старикъ не разслышалъ этого воззванія и продолжалъ:

— Слишкомъ мало звѣздъ и слишкомъ мало вѣтру. Чтобы наброситься на берегъ, вѣтеръ всегда сворачиваетъ съ своей дороги. Онъ бросается на него отвѣсно. Это потому, что на землѣ теплѣе, чѣмъ на морѣ. Воздухъ тамъ легче. Холодный и тяжелый морской вѣтеръ стремится на землю, чтобы замѣнить его. Когда наблюдаемая широта различествуетъ отъ предполагаемой не болѣе какъ на три минуты на десять лье, и четыре на двадцать, значитъ судно идетъ хорошо…

— Сеньоръ… опять началъ хозяинъ, усердно кланяясь.

Старикъ повернулъ голову.

— Называй меня докторомъ, сказалъ онъ.

— Г. докторъ, я хозяинъ судна.

— А! Есть у тебя англійскій октантъ?

— Нѣтъ.

— Очень жаль. Ты вымѣрялъ быстроту хода?

— Да. Она равняется въ часъ тремъ голландскимъ милямъ.

— Куда ты направляешь судно?

— Къ маленькой бухточкѣ между Лойолой и Сенъ-Себастіаномъ.

— Есть у тебя дорожникъ?

— Нѣтъ, по этому морю не имѣется.

— Тогда ты плывешь наобумъ.

— Совсѣмъ не наобумъ. У меня есть компасъ.

— Компасъ компасомъ, а безъ дорожника ѣздить не слѣдуетъ. Если розыграется вѣтеръ, дѣло можетъ выдти дрянь.

— Его еще нѣтъ, значитъ нечего попусту тревожиться. Лишь бы добраться до Гасконскаго залива и я за все отвѣчаю. Тамъ я какъ у себя дома. Онъ у меня въ рукахъ этотъ Гасконскій заливъ. Я знаю хорошо, гдѣ какая тамъ глубина, гдѣ какое дно, гдѣ, наконецъ, какіе камни, я хорошо знаю даже цвѣтъ этихъ голышей.

Но докторъ уже не слушалъ своего расходившагося собесѣдника. Онъ все свое вниманіе сосредоточилъ на небольшомъ свѣтломъ пространствѣ на западѣ, обрамленномъ тучами. Этотъ свѣтлый кусочекъ неба былъ синяго цвѣта, но скорѣе съ свинцовымъ оттѣнкомъ, чѣмъ съ лазуревымъ.

— Хозяинъ, ты видишь? сказалъ онъ, указывая на этотъ воздушный сегментъ.

— Что?

— Вонъ тамъ.

— Синеву неба? Вижу.

— Что это такое?

— Кусокъ неба.

— Для тѣхъ, кто отправляется на небо, сказалъ докторъ. — Для тѣхъ же, кто ѣдетъ въ другія мѣста, это нѣчто иное.

И докторъ съ мрачнымъ видомъ продолжалъ указывать на синюю точку горизонта.

Хозяинъ тоже всматривался въ нее.

— Въ самомъ дѣлѣ, проворчалъ онъ, — это вовсе не небо, это туча.

— Синяя туча хуже черной. Это снѣжная туча. Ты знаешь, что это такое?

— Нѣтъ.

— Сейчасъ узнаешь.

— Въ нашей сторонѣ дождь теплый, говорилъ хозяинъ, разсматривая тучу. — Снѣгу мы не знаемъ, онъ лежитъ у насъ только на вершинахъ горъ. Тамъ лавины, ихъ нужно бояться. Лавина — это дикій звѣрь.

— А смерчъ еще страшнѣе. Это чудовище, замѣтилъ докторъ. — Вотъ онъ къ намъ приближается. Различные вѣтры разомъ принялись за работу. Сильный вѣтеръ съ запада и тяжелый съ востока.

— Этотъ вѣтеръ — лицемѣръ.

Синяя туча между тѣмъ увеличивалась въ своихъ размѣрахъ.

— Если снѣгъ, продолжалъ докторъ, — такъ страшенъ, когда онъ идетъ съ горы, посуди же, какова должна быть его сила, когда онъ несется съ полюса… На какой глубинѣ находимся мы теперь?

— На двадцатипятисаженной, отвѣчалъ хозяинъ.

— Держись къ западу и постарайся выйти на пятидесятипятисаженную. Ты хорошо знаешь это море?

— Нѣтъ! Я плыву здѣсь въ первый разъ.

— А, въ первый. Ну, такъ слушай меня.

Тонъ этого слушай былъ такъ внушителенъ, что хозяинъ низко поклонился.

— Я слушаю, г. докторъ, говорите.

— Повертывай къ западу.

— Невозможно.

— Какъ хочешь. Мнѣ рѣшительно все равно: погибну я или спасусь; если я тебѣ говорю это, то желаю спасенія моихъ товарищей.

— Но повернуть къ западу, значитъ идти противъ вѣтра.

— Да, хозяинъ.

— Это завертитъ судно, можетъ разломать мачту.

— Можетъ быть.

— Нѣтъ, я не могу рѣшиться повернуть къ западу.

— Въ такомъ случаѣ спорь съ моремъ, какъ самъ знаешь.

— Можетъ вѣтеръ измѣнится.

— Онъ не перемѣнится цѣлую ночь, потому что дуетъ на протяженіи 1,200 лье. Опять, повторяю тебѣ, повертывай къ западу.

— Попробую. Но эдакъ мы, пожалуй, собьемся съ пуги.

— Это возможно. Но ты знаешь какъ называется сегодня наша смерть?

— Нѣтъ.

— Наша смерть сегодня называется: «востокъ».

— Я постараюсь направить судно къ западу.

— Но помни, что если нынче ночью мы услышимъ на морѣ колокольный звонъ, это будетъ значить, что наше судно погибло.

Эти слова озадачили хозяина.

— Что вы хотите сказать? спросилъ онъ.

Докторъ ничего не отвѣчалъ, онъ опять погрузился въ размышленія, и уста его, повидимому, совершенно безсознательно, произносили:

— Пришло время омыться чернымъ душамъ.

Хозяинъ презрительно пожалъ плечами.

— Это скорѣе безумецъ, чѣмъ мудрецъ, ворчалъ онъ.

Однакожъ поворотилъ судно къ западу,

А вѣтеръ все крѣпчалъ, волненіе усиливалось. Туманъ разстилался по всему горизонту. Очертанія облаковъ принимали зловѣщій видъ. Синяя туча заволокла небо.

Море, за минуту до того, покрытое чешуею, теперь какъ бы одѣлось кожей! Это не былъ уже болѣе крокодилъ; это было боа. Грязная свинцоваго цвѣта кожа казалась плотной и морщиноватой. Разсѣянные на поверхности гребни волнъ, подобно пупырышкамъ, округлялись и потомъ лопались. Пѣна походила на проказу.

Хотя хозяинъ и назвалъ доктора безумцемъ, однакожъ повернувъ судно, сталъ глазами отыскивать его, но уже не нашелъ на прежнемъ мѣстѣ.

Докторъ спустился въ каюту, гдѣ варился супъ. Усѣвшись около стола и вытащивъ изъ кармана чернильницу и портфель, наполненный пергаментомъ, онъ отобралъ одинъ изъ нихъ, старый, сложенный вчетверо: устроившись поудобнѣе, онъ принялся усердно писать. Сильная качка и слабое мерцаніе фонаря нѣсколько затрудняли его, но несмотря на это препятствіе, онъ писалъ долго и неутомимо.

Прервавъ на время свое занятіе, онъ замѣтилъ плетеную бутылку, составлявшую отраду импровизированнаго повара. На ней было написано чье-то имя.

— Гардкванонъ, прочиталъ докторъ. — Что, развѣ эта бутылка принадлежитъ Гардкванону? спросилъ онъ у повара.

— Да, она принадлежала нашему бѣдному товарищу Гардкванону, который сидитъ теперь въ Четемской тюрьмѣ. Этотъ бѣдняга былъ моимъ другомъ, и я берегу его бутылку, какъ память о немъ. Когда-то мы опять встрѣтимся, и встрѣтимся-ли?

Докторъ ничего не отвѣчалъ и опять сталъ писать. Онъ писалъ долго; наконецъ кончилъ, высушилъ только-что написанныя строки у огня печи, сложилъ пергаментъ и, вмѣстѣ съ чернильницею, спряталъ въ карманъ.

Время было кончить. Только-что онъ убралъ свои письменныя принадлежности, судно получило страшный толчекъ. Море всполошилось, закипѣли волны, подхватили судно, и оно пустилось въ тотъ ужасный танецъ, которымъ суда встрѣчаютъ морскую бурю.

III.
СВЯЩЕННЫЙ УЖАСЪ.

Все время мѣнявшійся вѣтеръ принялъ наконецъ постоянное направленіе съ сѣвера. При всей его силѣ, онъ былъ попутный для Матутины и хозяинъ ея велѣлъ поднять паруса. Судно понеслось съ страшной быстротой; оно шло точно галопомъ, и бѣглецы радовались, видя, что оставляютъ берега Англіи далеко за собою.

Скоро Англія совсѣмъ скрылась изъ глазъ. Вокругъ бѣглецовъ было только одно море.

Наступила ночь, темная, мрачная ночь.

Изчезло пространство, изчезло разстояніе. Густой мракъ окружалъ корабль. Сталъ медленно падать снѣгъ. Показались его хлопья. Это духи носятся въ воздухѣ, думали суевѣрные люди. Всѣмъ обитателямъ судна стало не по себѣ.

Такимъ ужаснымъ мракомъ всегда начинается полярный смерчъ въ нашихъ широтахъ.

Огромная мрачная туча, подобно гидрѣ, висѣла надъ океаномъ, мѣстами касаясь своимъ синеватымъ брюхомъ его волнъ и поднимая конусы пѣны.

Штормъ разразился надъ баркою и захватилъ ее. Шквалъ и корабль встали одинъ противъ другого, какъ бы желая нанести другъ другу оскорбленіе.

При этомъ бѣшеномъ абордажѣ ни одинъ парусъ не былъ взятъ на гитовы, ни одинъ кливеръ не былъ спущенъ, ни одинъ рифъ не былъ взятъ; только мачты трещали и, какъ бы устрашенныя, подавались назадъ.

Глухой гулъ доносился съ недоступныхъ высотъ.

Трудно вообразить себѣ что нибудь болѣе ужасное этой ревущей бездны. То, что мы называемъ матеріею, этотъ неизвѣданный организмъ, эта амальгама несоизмѣримыхъ силъ, гдѣ едва замѣтное количество воли способно привести въ трепетъ, этотъ слѣпой, ночной космосъ, этотъ непостижимый Панъ, издаетъ крикъ — крикъ странный, продолжительный, упорный, непрерывный, слабѣе слова, сильнѣе грома. Этотъ крикъ — ураганъ. Другіе звуки — пѣсни, мелодіи, вопли, слова — исходятъ изъ гнѣздъ, высѣдокъ, норъ, жилищъ; этотъ же — смерчъ выходитъ изъ ничего, которое есть все. Прочіе звуки выражаютъ душу вселенной; этотъ же есть чудовище безформенное, воющее, съ невнятнымъ, неопредѣленнымъ произновіеніемъ. Патетическое и ужасающее явленіе. Эти вопли раздаются надъ головой и подъ ногами человѣка. Они поднимаются, опускаются, поражаютъ умъ грозными неожиданностями, то отдаются звуками докучливой трубы, то какимъ-то хриплымъ отголоскомъ; они походятъ на рѣчи; и на самомъ дѣлѣ суть рѣчи; — это — усиліе, которое дѣлаетъ міръ, чтобы заговорить, это заикающійся лепетъ чудовища. Въ этомъ воплѣ сбивчиво смѣшано все, что выноситъ, терпитъ, страдаетъ, принимаетъ и сбрасываетъ безмѣрная мрачная тьма. Часто этотъ вопль безсмысленъ, онъ скорѣе припадокъ хронической болѣзни, чѣмъ дѣйствующая сила. Часто это жалоба; пространство молитъ и оправдывается; какъ бы питается защитить вселенную; вселенная же какъ бы является предметомъ процесса, въ которомъ выслушиваются и обсуждаются факты за и противъ; подобные стоны тьмы имѣютъ силу силлогизма. Безграничное смущеніе мысли. Здѣсь начало и причина политеизма и всякихъ мифологій. Къ ужасу, причиняемому этими воплями, присоединяется страхъ отъ кажущихся таинственныхъ профилей, также мгновенно изчезающихъ, какъ и появляющихся, отъ едва уловимыхъ призраковъ эвменидъ и фурій, рисуемыхъ облаками. Ничего нельзя представить себѣ ужаснѣе этихъ рыданій, хохота, треска, этихъ вопросовъ и отвѣтовъ. Человѣкъ теряется въ присутствіи ужасныхъ чаръ. Онъ преклоняется передъ загадкой драконовыхъ напѣвовъ. Что означаютъ они? Кому угрожаютъ? Кого умоляютъ?

Чернота, мракъ составляютъ характеристическую особенность снѣговой бури. Небо дѣлается чернымъ, океанъ бѣлѣетъ. Внизу пѣна, сверху мракъ. Волны не искрятся, не издаютъ фосфорическаго блеска. Ничего, кромѣ необъятной тьмы. Между небомъ и океаномъ движутся какія-то блѣдныя пятна. Это хлопья снѣга. Они замерзаютъ тотчасъ же и воздухъ наполняется ядрами. Громимая картечью, вода кипитъ.

Ни одного удара грома. Молнія сѣверныхъ штормовъ безмолвна. Снѣговая буря — буря слѣпая и нѣмая. Когда она проходитъ, корабли часто дѣлаются слѣпыми, а матросы нѣмыми.

Съ такой бурей пришлось вѣдаться Матутинѣ. Она встрѣтила ее съ распущенными парусами, съ торжествомъ. Безуміе противъ неистовства.

Матутина неслась. Фонарь освѣщалъ ей путь. Ни одной чайки. Ни одной береговой ласточки. Ничего, кромѣ снѣга. Видимое пространство волнъ было крайне ограничено.

По временамъ молнія мѣдно-краснаго цвѣта разсѣкала воздухъ и освѣщала мрачныя, нависшія тучи.

Барка стремительно неслась впередъ и впередъ. Оба ея паруса съ ужасающей точностію исполняли свое дѣло. Небо и море со всѣмъ почернѣли, брызги волнъ поднимались выше мачтъ; снѣгі крутился и залѣплялъ глаза. Все носило характеръ бѣшенства.

Въ эту минуту начальникъ шайки сорвалъ съ головы своей шапку, и гордымъ, надменнымъ голосомъ, вскричалъ:

— Мы свободны!

— Свободны! свободны! свободны! повторили его товарищи.

— Ура! закричалъ начальникъ.

— Ура! вторили ему бѣглецы.

Но едва затихъ этотъ взрывъ восторга, на другой оконечности корабля раздался важный, повелительный голосъ.

— Молчаніе! слышалось оттуда.

Всѣ узнали голосъ доктора и невольно обернулись въ ту сторону.

— Слушайте! продолжалъ голосъ.

Среди глубокаго мрака явственно послушались удары колокола.

IV.
БУРЯ.

Хозяинъ барки разразился хохотомъ.

— Колоколъ! Превосходно. Мы идемъ бакбордомъ. Что же означаетъ колоколъ? А то, что у насъ за штирбордомъ земля.

— За штирбордомъ нѣтъ земли, отвѣчалъ докторъ.

— Есть, и этотъ звонъ доносится съ земли, запальчиво сказалъ хозяинъ.

— Этотъ звонъ раздается въ морѣ, отвѣтилъ докторъ.

Невольный ужасъ распространился между этими смѣлыми людьми Звонъ колокола не прекращался. Докторъ продолжалъ:

— На половинѣ пути между Портлендомъ и Ламаніискимъ архипелагомъ, среди моря поставленъ предупреждающій баканъ. Этотъ баканъ желѣзными цѣпями прикрѣпленъ къ отмелямъ и плаваетъ на поверхности воды. На немъ утверждены желѣзные козлы, къ которымъ привѣшенъ колоколъ. Въ бурную погоду море волнуется, волненіе подымаетъ колоколъ, и онъ звонитъ. Этотъ-то звонъ вы и слышите.

Сильный порывъ вихря заставилъ доктора замолчать, когда же немного утихло, онъ продолжалъ свою рѣчь:

— Слышать этотъ звонъ во время бури, подобной нынѣшней, это равносильно предсказанію неминуемой гибели. Я вамъ объясню почему. Когда мы слышимъ звонъ этого колокола, значитъ насъ несетъ вѣтромъ. Вѣтеръ дуетъ съ запада, а прибои Ориньи лежатъ на востокѣ. Колоколъ можно слышать только въ томъ случаѣ, если находишься между баканомъ и прибоями Ориньи. Къ нимъ-то и несетъ наше судно. Если бы мы были на другой, безопасной сторонѣ бакана мы бы не могли сегодня слышать колокола. Мы были бы въ открытомъ морѣ и за вѣтромъ. Мы проплыли бы мимо бакана, не зная объ этомъ. Теперь вамъ ясно, что мы сбились съ дороги. Этотъ колоколъ — буря, бьющая въ набатѣ.

Пока говорилъ докторъ, колоколъ звонилъ медленно, мѣрными ударами; всѣ, затаивъ дыханіе, съ трепетомъ прислушивались то къ этому голосу, то къ этому звону.

Одинъ хозяинъ не потерялъ присутствія духа. Онъ схватилъ рупоръ.

— Отцѣпи шкоты, отпусти драйрепы и каги нижнихъ парусовъ! Пойдемъ на западъ! Достигнемъ открытаго моря и намъ не будутъ страшны колокола и подводные камни! Еще нечего отчаиваться!

— Попробуйте! сказалъ докторъ.

Всѣ бросились помогать матросамъ и приказанія хозяина были точно выполнены. Но въ это время сила вѣтра стала увеличиваться и буря явилась во всей своей ужасающей дѣйствительности.

Ураганъ, какъ ревностный палачъ, принялся за четвертованіе судна. Въ самое короткое время обшивка корабля была попорчена, мачты сломаны, и все это, не совсѣмъ оторванное, стучало и гремѣло. Не выдержали даже толстые канаты.

Магнитическая сила, свойственная снѣговой бурѣ, помогала вѣтру. Цѣпи перестали дѣйствовать. Къ ней на помощь пришли волны и унесли буссоль, шлюбку, изображеніе Богоматери на носу и фонарь.

Остался одинъ руль.

Вмѣсто фонаря повѣсили большую гранату, начиненную смолистой паклей, которую зажгли.

Сломанная мачта, при паденіи, повредила край штирборда. Она завалила всю палубу.

— Пока цѣлъ руль, еще ничего не потеряно, кричалъ хозяинъ. — Дружнѣй за работу! Бери топоры! Вали за бортъ мачту! Очищай палубу!

Экипажъ и пассажиры съ лихорадочной энергіей принялись за работу. Ихъ дружными усиліями палуба была скоро очищена.

— Теперь привяжите меня къ румпелю, командовалъ хозяинъ.

Когда его привязывали, онъ хохоталъ и кричалъ, грозясь на море:

— Реви, старая! Реви! видывалъ я и не такую бурю у мыса Мачичако.

Привязанный, онъ крѣпко держался за румпель.

— Все идетъ прекрасно, товарищи. Да будетъ съ нами буглосская Богоматерь! Станемъ править къ западу.

Громадный валъ набѣжалъ на заднюю часть корабля. Облако пѣны покрыло всю палубу Матутины. Послышался трескъ, и когда пѣна разсѣялась, не оказалось ни хозяина, ни руля.

И дерево, и человѣкъ, къ нему привязанный, изчезли вмѣстѣ съ волной въ хаосѣ ревущей бури.

— Бросимъ якорь, спасемъ хозяина, кричали пассажиры.

На Матутинѣ былъ всего одинъ якорь. Его бросили; но онъ попалъ на каменное дно. Канатъ не выдержалъ и разорвался, какъ волосъ.

Якорь остался на днѣ моря.

Съ этой минуты Матутина стала безсильна. Орелъ сдѣлался калѣкой. Она стала игрушкою волнъ и, казалось, готова была каждую минуту, какъ мертвая рыба, обернуться брюхомъ вверхъ. Ее пока спасало еще отъ гибели прочное устройство ея кузова. Течи еще не было, ни одна капля не попала въ трюмъ. Это было большимъ благополучіемъ, такъ какъ поврежденный насосъ не могъ уже дѣйствовать.

Звонъ колокола сталъ ослабѣвать и наконецъ затихъ. Судно неслось по волѣ вѣтра. Гдѣ они теперь находились? Какъ далеко ушли отъ бакана? — они не знали. Звонъ колокола приводилъ ихъ въ ужасъ, его молчаніе удвоило этотъ ужасъ. Они чувствовали, что несутся съ невообразимою быстротою. Кругомъ мракъ и ревъ. Нѣтъ ничего ужаснѣе этой слѣпой быстроты. Они видѣли пропасть предъ собой, за собой, подъ собой. Это не былъ уже бѣгъ, это было паденіе.

Внезапно посреди этого безконечнаго, чернаго, снѣжнаго тумана показалась какая-то красная точка.

— Маякъ! закричали погибающіе.

V.
БОРЬБА СЪ ПОДВОДНЫМИ КАМНЯМИ.

Въ самомъ дѣлѣ это былъ маякъ Лейтъ-Гоузъ, устроенный подлѣ Каскетъ, усѣянныхъ множествомъ подводныхъ камней.

Судну, лишившемуся своего такелажа, но управляемому искуснымъ лоцманомъ, маякъ полезенъ. Онъ какъ бы говоритъ: «берегись подводныхъ камней.» Но для корабля, у котораго нѣтъ опытнаго руководителя, маякъ ужасенъ. Беззащитный отъ вѣтровъ, безсильный сопротивляться напору волнъ, эта рыба безъ плавательныхъ перьевъ, эта птица безъ крыльевъ, — такое судно несется по волѣ вѣтра, туда, куда примчитъ его случай. Маякъ указываетъ ему мѣсто гибели. Онъ служитъ для него погребальнымъ факеломъ.

Освѣщать неумолимую бездну, увѣдомлять о неизбѣжной гибели — какая иронія можетъ быть ужаснѣе этой высоко-трагической ироніи!

Несчастные пассажиры Матутины поняли теперь весь ужасъ своего положенія. Видъ маяка, сначала ободрившій ихъ надеждой, повергъ ихъ въ отчаяніе. Они ничего не могли предпринять для своего спасенія, повидимому они лишились всякихъ средствъ обороны противъ страшнаго врага. Ихъ несло прямо къ Каскегамъ. Эти рифы теперь уже отчетливо рисовались передъ ними во всемъ грозномъ величіи.

Корабль подошелъ къ сѣверной оконечности Каскетъ. Маяка уже не стало видно, и среди тумана ярко выступила скала, своими очертаніями похожая на черную женщину. Этотъ зловѣщій утесъ носилъ названіе Библетъ.

— Если бы кто согласился перенести канатъ на эту скалу, сказалъ начальникъ шайки, по необходимости ставшій и начальникомъ судна. — Кто умѣетъ плавать?

Никто не отвѣчалъ. Никто изъ нихъ не умѣлъ плавать, даже матросы.

Съ обшивки корабля не успѣло еще отвалиться огромное бревно, оно свободно висѣло, держась своимъ концомъ. Начальникъ ухватилъ его обѣими руками.

— Помогите мнѣ оторвать его, вскричалъ онъ.

Бревно было оторвано. Шестеро изъ пассажировъ взялись за него крѣпко, съ цѣлію сдѣлать его багромъ, которымъ можно бы было отталкиваться отъ скалъ.

Такой маневръ былъ опасенъ. Дать ударъ горѣ — это была невообразимая дерзость. Шестеро смѣльчаковъ могли полетѣть въ воду вслѣдствіе отдачи удара.

Внезапно нахлынувшая волна отбросила барку къ скалѣ.

— Упирайтесь сильнѣе, кричалъ начальникъ. — Это только скала, а мы люди.

Мужественные люди навалились изо всѣхъ силъ. Острое ребро бревна рѣзало ихъ, по они не чувствовали боли.

Волна бросила барку на скалу, и она получила толчокъ.

Брызги воды и пѣна совсѣмъ закрыли судно.

Когда же волна отхлынула отъ скалы, шестеро смѣльчаковъ лежали на палубѣ, а Матутина бѣжала въ противную сторону отъ утесовъ. Бревно отклонило столкновеніе судна съ подводными камнями. Черезъ нѣсколько секундъ Каскеты осталась позади. Гибель Матутины была на время отсрочена.

Бревно, спасшее судно, было вырвано изъ рукъ людей и унесено разъяренной стихіей. Вырвать другое бревно безъ вреда для судна было невозможно.

По мѣрѣ удаленія отъ Каскетъ маякъ постепенно изчезалъ и наконецъ совсѣмъ потерялся изъ виду.

Угрожающій колоколъ замолкъ; свѣтъ грозящаго маяка пропалъ. Но людямъ отъ этого сдѣлалось не легче. Напротивъ, ужасъ ихъ усилился. Первый подавалъ голосъ, второй давалъ свѣтъ; они какъ бы напоминали о чемъ-то живомъ, человѣческомъ. Теперь же осталась одна бездна.

Избѣжавъ Каскеты, Матутина неслась по прихоти вѣтра среди непроницаемой темноты.

Во время бури, особенно снѣговой, море и ночь сливаются вмѣстѣ, какъ бы амальгамируются. Туманъ, вихрь, страшное волненіе, никакой опоры, полнѣйшій мракъ, — со всѣмъ этимъ приходилось бороться беззащитной Матутинѣ.

Избавиться Каскетъ — это была побѣда для погибающаго судна. Но его пассажиры не радовались своему успѣху, они понимали, что подобная удача въ другой разъ не повторится. Однакожъ умъ человѣческій такъ подверженъ иллюзіямъ, что и эти бѣдняки снова стали надѣяться на спасеніе.

Въ это время предъ ихъ глазами появилась какая-то ужасающая громада, обрисовался огромный утесъ.

Они не знали, что это такое. Это былъ утесъ Ортажъ.

Ортажъ — это мостовая среди моря. Онъ возвышается надъ волнами на 80 футовъ. И волны, и корабли разбиваются о его подножіе.

Матутина, только-что избавившаяся отъ Каскетъ, неслась теперь къ Ортажу. Несчастные, уже мечтавшіе о спасеніи, снова впали въ отчаяніе. Крушеніе опять явилось для нихъ вѣроятнымъ исходомъ.

Но еще оставалось вѣроятіе спасенія; или прибой волны нанесетъ судно на скалу — въ такомъ случаѣ гибель; или отхлынувшая волна откинетъ его въ сторону — и оно спасено.

Опять гибель Матутины была отсрочена. Волна прошла подъ баркой, и она далеко оставила за собой Ортажъ.

Между тѣмъ волны становились выше и укорачивались. Это значило, что здѣсь море сильно съуживалось. Матутина плыла около береговъ Ориньи.

Представьте себѣ громадную раковину черепахи величиною съ Гайдъ-паркъ, въ которой каждая полоса соотвѣтствуетъ отмели, а каждое углубленіе подводному камню. Таковъ былъ путь, ведущій къ восточному берегу Ориньи.

Сначала погибающіе не могли объяснить себѣ этой покой путаницы. Наконецъ поняли. Блѣдный просвѣтъ между тучами слабо освѣтилъ море. Вблизи судна показалась длинная отмель. Это былъ Оринти.

Они не знали, какая мель встрѣтилась на ихъ пути. Они трепетали. Но они затрепетали бы еще болѣе, еслибъ кто нибудь тогда назвалъ имъ Ориньи.

Ни одинъ островъ не защищенъ такъ отъ доступа человѣка, какъ Ориньи. Вокругъ него во множествѣ разбросаны утесы, преграждающіе путь кораблямъ.

Матутина шла нѣсколько выше Ориньи, что было для нея благополучіемъ; но она направлялась къ сѣверу, и это составляло для нея гибель. Вѣтеръ гналъ ее къ одному мѣсту нормандскаго архипелага, который моряки называютъ «обезьяной».

Обезьяна — это рядъ воронкообразныхъ углубленій, въ которыхъ теченіе образуетъ водовороты. Только-что корабль успѣетъ какъ нибудь счастливо миновать одну воронку, онъ попадаетъ въ другую. Судно вертится спиралью до тѣхъ поръ, пока не наткнется на острый подводный камень, который распоретъ его корпусъ. А затѣмъ корабль пойдетъ ко дну. Множество судовъ погибло въ этихъ водоворотахъ.

Съ каждой минутой Матутина приближалась къ пагубному мысу. Она уже подходила къ границѣ обезьяны. Еще одинъ мигъ и все кончено.

Вдругъ барку, какъ бы ударомъ кулака титана, оттолкнуло въ сторону. Матутина снова очутилась въ открытомъ морѣ.

Кто ей помогъ такъ кстати? Вѣтеръ.

Вѣтеръ перемѣнился: южный заступилъ мѣсто сѣвернаго.

Съ перемѣной вѣтра вихрь не уменьшился. Матутина, схваченная имъ, понеслась, какъ угорѣлая. Вѣтеръ какъ будто издѣвался надъ тѣми, кого спасалъ. Его услуга была ужасна. Это была помощь безъ всякой примѣси состраданія.

Судно съ каждымъ толчкомъ, все болѣе и болѣе разрушалось. Пассажиры при каждомъ толчкѣ падали, разбивали и царапали свое истощенное тѣло.

Отчаяніе придаетъ силы. Въ ужасѣ и ребенокъ оказываетъ несвойственное его возрасту сопротивленіе. Самосохраненіе даетъ пальцамъ женщины силу тисковъ. Въ страхѣ дѣвушка можетъ запустить свои розовые ногти въ желѣзо. Пассажиры на Матутинѣ хватались и цѣплялись другъ за друга, спасаясь, такимъ образомъ, отъ опасности быть унесенными волнами.

Внезапно наступилъ покой.

VI.
ГИБЕЛЬ.

Ураганъ разомъ прекратился. Смерчъ разомъ погрузился въ бездну. Вмѣсто града повалили хлопья снѣга.

Поверхность моря стала гладкою. Волненія какъ не бывало.

Въ тоже время наступила совершенная темнота. Корабль какъ бы погрузился въ бездонный мрачный колодезь.

Въ этомъ колодцѣ вода не двигалась. Зловѣщая неподвижность. Море проявляетъ свою ярость именно тогда, когда оно походитъ на прудъ.

Все погрузилось въ тишину, мракъ и покой, — въ безмолвіе могилы.

Этотъ покой, послѣ пароксизмовъ яростной природы, показался блаженствомъ несчастнымъ путникамъ. Они подумали, что опасность уже миновала, что они имѣютъ право разсчитывать на спасеніе. Они ободрились, они почувствовали невыразимое спокойствіе. Буря прошла и вѣрно болѣе не возвратится. Я черезъ три, четыре часа разсвѣтетъ, ихъ замѣтитъ какое нибудь судно и возьметъ къ себѣ.

Но въ это время одинъ изъ матросовъ, спустившійся въ трюмъ за канатомъ, возвратился и сказалъ:

— Трюмъ полонъ водою, и черезъ полчаса мы пойдемъ ко дну.

Спустились въ трюмъ и другіе. Вода хотя медленно, но прибывала каждую минуту.

— Надо употребить въ дѣло насосъ, закричалъ начальникъ.

— У насъ нѣтъ насоса, отвѣчалъ матросъ.

— Тогда пристанемъ къ берегу.

— Но гдѣ же онъ, куда плыть, никто изъ насъ не знаетъ. У насъ нѣтъ лоцмана.

— Возьми руль и правь на удачу.

— У насъ нѣтъ руля.

— Сядемъ въ лодку и будемъ грести.

— И лодки нѣтъ.

— Будемъ грести на суднѣ или распустимъ паруса.

— Нѣтъ ни веселъ, ни мачты, ни парусовъ. Нѣтъ даже и вѣтра.

Въ самомъ дѣлѣ вѣтеръ совсѣмъ стихъ. Вѣтеръ, можетъ быть, прибилъ бы судно къ берегу или выбросилъ на мель. Но нѣтъ вѣтра и нѣтъ надежды на спасеніе. Они должны погибнуть, потому что избавились отъ бури.

Вѣтеръ, градъ, водоворотъ — такіе противники, противъ которыхъ можно устоять. Съ самымъ ураганомъ можно бороться. Но ничего нельзя сдѣлать противъ затишья. Съ нимъ бороться невозможно.

Несчастные погибающіе пассажиры Матутины сознавали, что приближается страшная развязка. Вода въ трюмѣ прибывала. Откачивать ее было нечѣмъ. Попробовали выливать ведрами; но ведра ветхи, съ проломленными днвми и боками: пока выносили воду, большая часть ея проливалась обратно. Выливали стаканъ, прибывала цѣлая бочка.

— Надо облегчить судпо, сказалъ начальникъ.

Прежде всего очистили палубу, на которой были привязаны сундуки пассажировъ, потомъ принялись за каюту; оттуда выбрали тюки и ихъ пустили въ море.

Послѣ того наступила очередь съѣстныхъ припасовъ, и ихъ не пощадили.

Этого мало, — все, что можно было отодрать отъ внутренней обшивки, все пошло ко дну.

Облегченное судно погружалось медленнѣе, но все-таки погружалось.

— Не осталось ли еще чего нибудь, что можно бросить за бортъ? спросилъ начальникъ.

— Осталось, сказалъ докторъ.

— Что же?

— Наше преступленіе.

Всѣ вздрогнули и разомъ закричали:

— Аминь.

Блѣдный, поднявъ руки къ небу и выпрямившись, докторъ проговорилъ торжественнымъ голосомъ:

— На колѣни!

Всѣ зашевелились.

Докторъ продолжалъ:

— Выбросимъ въ море наши преступленія, которыя тяготѣютъ надъ нами. Они и тянутъ нашъ корабль ко дну. Перестанемъ заботиться о спасеніи тѣла, подумаемъ о спасеніи души. Самое ужасное изъ нашихъ преступленіи — послѣднее. Мы погубили младенца. Въ наказаніе вамъ послана буря. Но жалѣть объ этомъ нечего. Къ какому берегу мы можемъ пристать теперь? Къ берегамъ Франціи. А Франція для насъ также опасна, какъ и Англія. Намъ приходится выбирать между смертью на морѣ и смертью на висѣлицѣ. Но Богъ избралъ за насъ. Возблагодаримъ его. Онъ посылаетъ намъ могилу, которая можетъ омыть нашу черноту. Подумайте, мы еще такъ недавно сдѣлали все возможное, чтобы отправить къ Нему ребенка, душа котораго, можетъ быть теперь, въ эту минуту, обвиняетъ насъ передъ Судьей, который видитъ все. Сдѣлаемъ все возможное, чтобы хоть нѣсколько загладить наше преступленіе. Сжальтесь надъ собой. На колѣни, говорю я вамъ. Покаяніе — такое судно, которое никогда не терпитъ крушенія. У васъ нѣтъ буссоли? Вы ошибаетесь. У васъ есть молитва.

Волки превратились въ ягнятъ. Они потеряли всякую надежду спасти свою жизнь и всѣ разомъ закричали доктору:

— Ты умнѣе всѣхъ насъ. Мы послушаемъ тебя. Что надо дѣлать? Говори.

— Сколько еще намъ остается времени? спросилъ докторъ.

— Немного болѣе четверти часа, отвѣтилъ одинъ изъ матросовъ.

— Хорошо.

И онъ вынулъ изъ кармана чернильницу и пергаментъ, на которомъ онъ писалъ нѣсколько часовъ тому назадъ.

— Огня, сказалъ онъ.

Поднесли факелъ. Докторъ развернулъ пергаментъ.

— Слушайте.

И среди мертваго молчанія, на суднѣ, опускающемся все ниже и ниже, онъ торжественнымъ голосомъ началъ чтеніе. Вокругъ него слышались порывистыя рыданія и глухіе удары въ грудь.

Окончивъ чтеніе, онъ разложилъ пергаментъ и подписалъ подъ нимъ: «Докторъ Жергардусъ Геестемунде».

— Подходите и подписывайте, обратился онъ къ своимъ товарищамъ.

Они подошли и подписали одинъ за другимъ свои имена въ слѣдующемъ порядкѣ: «Асунціонъ», «Барбара Фермой», «Гайцдора, капталь», «Джіанджирата», «Жакъ Катурзъ», «Люкъ-Пьеръ Капгарупъ, съ магонскихъ галеръ».

За этими подписями слѣдовала приписка доктора:

— Изъ трехъ людей, составлявшихъ экипажъ, хозяинъ судна унесенъ моремъ.

Подъ этой припиской подписали свои имена матросы: «Гальдеазупъ» и «Аве-Марія, воръ».

— Капгарупъ, подай фляжку.

Капгарупъ хлебнулъ изъ нея остатокъ водки и подалъ ее доктору.

Докторъ сложилъ пергаментъ такъ, что онъ могъ войти въ горлышко бутылки, просунулъ его туда, закупорилъ бутылку тряпкой, взялъ смолы и засмолилъ ее прочно.

— Все кончено, сказалъ докторъ.

— Аминь, на разныхъ языкахъ отозвались его товарищи, Барка погружалась.

— Слушайте, сказалъ докторъ. — Скоро мы должны умереть.

Взявъ факелъ въ руки, онъ потрясъ имъ и бросилъ въ море.

Наступила темнота. Точно могила закрылась надъ ними.

Въ этомъ мракѣ послышался голосъ доктора:

— Помолимся!;

Всѣ преклонили колѣна.

Они стояли уже не на снѣгу, а въ водѣ.

Одинъ докторъ остался стоять на ногахъ. Онъ перекрестился, и, возвысивъ свой голосъ, произнесъ:

— Pater noster qui es in coelis.

Каждый повторилъ это воззваніе на своемъ языкѣ.

Докторъ продолжалъ:

— Sanctificetur nomen tuuni.

Повторили за нимъ и другіе. Вода доходила имъ до плечъ.

— Fiat voluntas tua, произнесъ докторъ.

За воплемъ трудно было разслышать слова его погибающихъ товарищей.

— Sicut in coelo, et in terra, сказалъ докторъ.

Hu одинъ голосъ ему не отвѣчалъ.

Онъ опустилъ глаза. Всѣ головы были подъ водою. Всѣ потонули, стоя на колѣняхъ.

Докторъ взялъ въ правую руку бутылку и поднялъ ее надъ головою.

Барка погрузилась.

Заливаемый водой, докторъ шепталъ послѣднія слова молитвы.

Еще минута, и вода покрыла его до плечъ, потомъ изчезла голова, на виду оставалась только рука, держащая бутылку.

Изчезла и рука. Море стало гладко. Снѣгъ продолжалъ падать,

Осталась на поверхности одна плетеная бутылка, несомая куда-то волнами.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ПО ПОВЕЛѢНІЮ КОРОЛЯ.

КНИГА ПЕРВАЯ.
ДЭВИДЪ И ЖОЗІАНА.

I.
ЛОРДЪ КЛЭНЧЕРЛИ.

Съ именемъ лорда Линнеуса Клэнчерли связывалась старинная, всѣмъ памятная исторія.

Дѣло въ томъ, что баронъ Клэнчерли, современникъ Кромвелля, былъ однимъ изъ тѣхъ немногихъ пэровъ, которые признали англійскую республику. Этотъ поступокъ Клэнчерли многіе хотѣли объяснить тѣмъ обстоятельствомъ, что республика одержала побѣду. Но это объясненіе было невѣрно, такъ какъ Клэнчерли остался вѣренъ республиканской партіи и послѣ паденія управляющаго парламента. Благородному патрицію нетрудно было занять свое мѣсто въ возстановленной верхней палатѣ; реставраціи всегда милостиво относятся къ раскаявшимся, и Карлъ II не составлялъ исключенія въ этомъ случаѣ. Но лордъ Клэнчерли какъ будто не понялъ смысла событій. Съ то время, какъ большинство націи привѣтствовало реставрацію и съ особенною страстностію возстановляло старинные обычаи, разрушенные революціоннымъ правительствомъ, — лордъ Клэнчерли мало того, что не раздѣлялъ всеобщаго увлеченія, онъ, напротивъ, рѣзко высказался противъ него, и добровольно осудилъ себя на изгнаніе. Затѣмъ протекли года, а онъ все оставался вѣренъ прежнему своему знамени.

Онъ удалился въ Швейцарію. Онъ поселился на берегу Женевскаго озера въ небольшомъ домикѣ, построенномъ на высокомъ холмѣ. Его жилище окружали мрачные Альпы. Уединеніе было полное. Онъ жилъ здѣсь вдали отъ родины, вдали отъ людей. Даже прохожіе рѣдко, посѣщали эти угрюмыя мѣста. Но и до него изрѣдка доходили вѣсти изъ далекой родины. Онъ узналъ, что реставрація окончательно утвердилась въ Англіи, что Карлъ II чрезвычайно любезный король, совершеннѣйшій джентльменъ; ему было извѣстно, что лорды его партіи, признавшіе реставрацію, получили отъ короля мѣста и богатые подарки, и что стоило ему, Клэнчерли, побѣдить свое упрямство, и на его долю достало бы королевскихъ милостей; онъ узналъ, что въ Лондонѣ живутъ весело — пиръ смѣняется пиромъ, праздникъ праздникомъ, новый дворъ отличается блескомъ, великолѣпіемъ и веселостью, зналъ все это лордъ Клэнчерли и по прежнему жилъ въ своей гробницѣ. Блѣдный, разсѣянный, бѣдно-одѣтый блуждалъ онъ по горамъ; многіе, при встрѣчѣ съ нимъ, готовы были принять его за сумасшедшаго, а знавшіе его исторію или иронически улыбались, или просто негодовали на него за такое непростительное упрямство.

Во мнѣніи людей серьезныхъ и солидныхъ этотъ добровольный изгнанникъ заслужилъ прозвище глупца. Они никакъ не могли примириться съ фактомъ такого закоренѣлаго упрямства. Регуловскія привычки не правятся общественному мнѣнію, и оно всегда поражаетъ ихъ ироніей. И въ самомъ дѣлѣ, что за добродѣтель такое безъисходное упорство? Къ чему осуждать себя на изгнаніе, жить затворникомъ, — не есть ли это просто тщеславіе? Кто вамъ мѣшаетъ заявлять свое несогласіе съ существующимъ порядкомъ? ступайте въ оппозицію, бранитесь, охуждайте, но дѣлайте это прилично. Истинная добродѣтель заключается въ благоразуміи. Что должно упасть, то упадетъ, а чему суждено стоять крѣпко, то устоитъ. Когда событія дали свои результаты, когда одинъ порядокъ замѣнился другимъ, когда успѣхъ произнесъ свои судъ надъ добромъ и зломъ, тогда немыслимы никакія сомнѣнія, и всякій добропорядочный человѣкъ долженъ присоединиться къ побѣдителямъ, и нечего ему останавливаться предъ тѣми соображеніями, что его могутъ заподозрить въ корыстолюбивыхъ побужденіяхъ. Такія соображенія не должны стѣснять человѣка, заботящагося о благѣ общемъ; а общее благо велитъ ему подать руку сильнѣйшей партіи. Что было бы, еслибъ никто не соглашался принять на себя служебныя тягости? Правительственная машина внезапно бы остановилась. Слѣдовательно, сохранить свое мѣсто есть долгъ всякаго гражданина. Съумѣть во время пожертвовать своими личными симпатіями — есть доблесть. А вы малодушно удаляетесь со сцены!

Такіе упреки лорду Клэнчерли шли отъ людей еще снисходительныхъ Они считали этого упрямца только дуракомъ и безумцемъ

Люди же строгіе и справедливые шли гораздо далѣе. Они клеймили этого отступника. Глупость имѣетъ свои права, но есть же ей и границы. Наконецъ, что же такое лордъ Клэнчерли? Онъ отступникъ. Онъ оставилъ свои лагерь, аристократію и перешелъ въ оппозиціонный, къ демократіи. Поэтому онъ измѣнникъ. Правда, онъ оставилъ лагерь побѣдителей и перешелъ къ побѣжденнымъ, не менѣе справедливо и то, что отъ этой измѣны онъ потерялъ свое политическое, привилегированное положеніе, свой домашній очагъ, и свое отечество, а взамѣнъ потеряннаго пріобрѣлъ только ссылку. Но что же это доказываетъ, какъ не то, что онъ не только измѣнникъ, но еще къ тому же и глупецъ. Это очевидно. Но пусть онъ дѣлаетъ безумства сколько ему угодно, лишь бы это не служило дурнымъ примѣромъ.

Вѣдь онъ только одинъ такой неисправимый упрямецъ, продолжали строгіе люди. Взялъ бы онъ примѣръ съ Монка. Тотъ командовалъ республиканской арміей, а когда Карлъ II обратился къ нему, онъ понялъ, что надо дѣлать. За то Монкъ сдѣланъ теперь герцогомъ альбемарльскимъ, получилъ огромныя богатства, награжденъ орденомъ подвязки и живетъ себѣ благополучно. Вотъ въ чемъ должна заключаться слава вѣрнаго англичанина. Лордъ Клэнчерли не могъ возвыситься до пониманія этой истины, за то теперь прозябаетъ въ изгнаніи. Засѣли ему въ голову пустыя слова: совѣсть, долгъ и проч. А что же они прежде всего, какъ не просто одни слова? Пустой онъ и мечтательный гордецъ…

Надобно вникать въ сущность вещей. А этой-то сущности Клэнчерли и не видѣлъ. Этому господину, видите ли, нужно все ощупать, понюхать прежде, чѣмъ онъ возьметъ его. А съ такими странностями какой же онъ государственный человѣкъ?

Въ Лондонѣ частенько вспоминали объ этомъ добровольномъ изгнанникѣ. Предъ общественнымъ мнѣніемъ онъ являлся подсудимымъ. Говорили и за, и противъ него.

Многіе изъ его старыхъ друзей, бывшихъ республиканцевъ, теперь стали почитателями реставраціи. Естественно, они негодовали болѣе другихъ противъ него и старались его оклеветать. Нѣкоторые изъ нихъ пустили въ ходъ молву, что Клэнчерли потому удалился, что ему давали слишкомъ малую цѣну за переходъ. Онъ хотѣлъ мѣста канцлера, а его отдали лорду Гайду. Нашелся и такой, который увѣрялъ, что слышалъ это отъ самого Клэнчерли. Дошли эти толки до ушей изгнанника, онъ только пожалъ плечами и промолвилъ:

— Жалѣю тѣхъ, которые вѣрятъ этой клеветѣ.

Карлъ II не обращалъ вниманія на этого чудака Клэнчерли, но Яковъ II посмотрѣлъ на дѣло нѣсколько иначе. Онъ захотѣлъ управлять покруче своего предшественника, ему вздумалось воротить вполнѣ старый порядокъ. Для сего онъ вручилъ вѣсы правосудія Джефрису, а мечъ — Кирку. Полковникъ Киркъ началъ дѣйствовать съ достодолжною твердостью: случалось, что онъ одного и того же человѣка вѣшалъ три раза; вздернувъ разъ на висѣлицу, онъ опускалъ свою жертву на-земь и спрашивалъ: отвергаешь ты республику? Если упрямецъ говорилъ: нѣтъ, его вздергивали и опускали второй и третій разъ, если же и за тѣмъ онъ оставался непреклоннымъ, его вздергивали четвертый разъ и уже безвозвратно. Леди Лиль, сама пославшая сына противъ Монмута, имѣла неосторожность укрыть у себя въ домѣ изъ состраданія двухъ мятежниковъ и была казнена. Одна арестованная мятежница заявила, что скрывалась въ домѣ одной анабаптистки, послѣдняя за такое укрывательство была сожжена живою. И за такія ли еще преступленія несчастные люди попадали въ лапы Кирка!…

Понятно теперь, что лордъ Клэнчерли долженъ былъ обратить на себя вниманіе короля Якова II, тѣмъ болѣе, что Клэнчерли былъ пэръ, а пэрство въ Англіи наслѣдственно.

II.
ЛОРДЪ ДЭВИДЪ ДИРРИ-МОЙРЪ.

Лордъ Линнеусъ Клэнчерли не всегда былъ старикомъ и изгнанникомъ. У него была своя юность и своя страсть. И Кромвель въ юности любилъ женщинъ и удовольствія.

Лордъ Клэнчерли, какъ и Кромвель, имѣлъ свои приключенія и велъ не совсѣмъ правильную жизнь. У него былъ побочный сынъ. Этотъ сынъ произошелъ на свѣтъ въ Англіи въ тотъ моментъ, какъ его отецъ отправился уже въ ссылку. Оттого сынъ не имѣлъ никакого понятія о своемъ отцѣ. Онъ росъ пажемъ при дворѣ Карла II. Его назвали лордомъ Дэвидомъ Дирри-Мойръ. Его матушка, очень красивая собой, стала любовницей короля. Пользуясь своимъ положеніемъ, она выхлопотала своему сыну мѣсто въ гвардіи короля, и сынъ лорда Клэнчерли тѣмъ самымъ поставленъ былъ въ необходимость сдѣлаться горячимъ стюартистомъ.

При Карлѣ счастіе улыбалось молодому Дэвиду: постепенно повышаясь въ рангахъ, онъ дошелъ до права подавать блюда на королевскій столъ.

Вступилъ на престолъ Іаковъ II, по съ перемѣной короля благоденствіе лорда Дэвида нисколько не уменьшилось. Пожалованная ему фамилія и лордство оставлены при немъ и закрѣплены перенесеніемъ ихъ на имѣніе его матери. Къ тому же Яковъ II почувствовалъ къ нему сильное расположеніе. Ему нравилось, что этотъ юный роялистъ былъ сыномъ горячаго республиканца, и онъ сдѣлалъ его своимъ постельничимъ съ жалованьемъ въ тысячу фунтовъ.

Это было важное повышеніе. Постельничій спалъ въ одной комнатѣ съ королемъ. Постельничихъ было двѣнадцать, и они смѣнялись по очереди.

Кромѣ этой должности, лордъ Дэвидъ получилъ мѣсто королевскаго конюшаго — мѣсто, дающее 250 фунтовъ вознагражденія.

И этого мало. Лордъ Дэвидъ имѣлъ право присутствовать при королевскихъ обѣдахъ и пріемахъ. Онъ стоялъ за стуломъ короля въ тотъ день, когда его величество причащался; въ случаѣ нездоровья короля на немъ лежала обязанность приглашать къ королю двухъ священниковъ и не допускать къ нему доктора безъ разрѣшенія государственнаго совѣта.

Лордъ Дэвидъ былъ храбръ, красивъ, великодушенъ, строенъ; храбрость въ сраженіяхъ доставила ему чинъ полковника въ королевской шотландской гвардіи.

Ему хотѣли было дать еще болѣе приближенное положеніе, хотѣли возложить на него обязанность подавать королю ночную рубашку, но для этого слѣдовало быть принцемъ или пэромъ.

Слѣдовательно, нужно было сдѣлать лорда Дэвида пэромъ.

Случай къ тому скоро представился.

Въ Лондонъ пришло извѣстіе о смерти лорда Линнеуса Клэнчерли. Натурально его смерть возбудила разнообразные толки. Болѣе всего занялись послѣдними годами его жизни. Разсказывали, что на него напалъ такой приливъ республиканизма, что онъ женился на дочери цареубійцы, Аннѣ Бредшау; она, впрочемъ, скоро умерла, оставивъ ему сына, который, такимъ образомъ, и былъ настоящимъ законнымъ наслѣдникомъ лорда Клэнчерли. Этимъ слухамъ, однакожъ, не слишкомъ довѣряли. Лордъ Клэнчерли женился на 59 мъ, а въ 60 лѣтъ у него родился сынъ; вскорѣ затѣмъ отецъ умеръ и оставилъ ребенка круглымъ сиротой. Прибавляли, что этотъ ребенокъ «прекрасенъ, какъ ясный день», какъ говорится въ сказкахъ. Все это было, конечно, возможно, но мало вѣроятно. Король объявилъ наслѣдникомъ Клэнчерли его побочнаго сына лорда Дэвида Дирри-Мойра, и этимъ положилъ конецъ всѣмъ толкамъ: стало ясно, что у покойнаго лорда наслѣдниковъ не было. Король утверждалъ за лордомъ Дэвидомъ пэрство подъ однимъ условіемъ, чтобы онъ непремѣнно женился на дѣвушкѣ, имѣвшей въ то время лишь нѣсколько мѣсяцевъ отъ роду, которую его величество неизвѣстно почему пожаловалъ въ герцогини еще въ колыбели. Впрочемъ вмѣсто "неизвѣстно, " вы можете прочитать "извѣстно, " если это вамъ нравится. Малютку звали герцогиней Жозіаной.

Этой-то малюткѣ и давалъ король пэрство. Она должна была временно владѣть бывшими имѣніями лорда Клэнчерли, которыя должны были перейти къ лорду Дэвиду только послѣ свадьбы его съ Жозіаной. Съ того же времени къ нему переходили и титулы покойнаго лорда.

Кромѣ этого наслѣдства Жозіана обладала своимъ собственнымъ огромнымъ состояніемъ.

Такимъ образомъ благоденствіе лорда Дэвида утвердилось на незыблемомъ основаніи въ царствованіе Іакова II.

Лордъ Дэвидъ продолжалъ наслаждаться жизнію и въ царствованіе Вильгельма, ибо онъ былъ настолько предусмотрителенъ, что питая нѣжное чувство къ своему бѣжавшему законному королю, нашелъ возможнымъ доказать свою преданность похитителю престола. Онъ былъ хорошій офицеръ и еще прежде доказалъ свои способности, служа въ сухопутной арміи, теперь же онъ перешелъ во флотъ, гдѣ служилъ съ немепі шимъ успѣхомъ.

Отъ матери у лорда Дэвида осталось около 10,000 фунтовъ стерлинговъ дохода. При его раззорительныхъ привычкахъ этого ему не хватало на жизнь, и онъ имѣлъ большіе долги. Онъ былъ законодателемъ моды, его шляпы, кружева и брызжи всегда служили предметомъ зависти для его соперниковъ.

По этому самому онъ занималъ первенствующее положеніе въ средѣ богатой, знатной веселой лондонской молодежи.

Лордъ Дэвидъ прославился необычайной смѣлостью, рѣшившись снять парикъ и носить свои волосы. Онъ, правда, не первый посягнулъ на освященный временемъ обычай; его предупредилъ Прайсъ-Девре, и за такую дерзость былъ наказанъ общественнымъ негодованіемъ. Еще не стихли неистовые свистки, какъ лордъ Дэвидъ пошелъ по стопамъ Прайса. Его постигло тоже наказаніе, но онъ устоялъ. Мало того, заставилъ подражать себѣ. Франты покорились этимъ двумъ революціонерамъ; стали убирать свои волосы, но ввели, какъ смягчающее обстоятельство, — пудру.

Лордъ Дэвидъ не носилъ парика, за то обувался въ кожаные сапоги.

Эти подвиги доставили ему предсѣдательство почти во всѣхъ клубахъ, они открыли ему путь къ лестному отличію быть избираемымъ въ судьи при кулачныхъ бояхъ.

Лордъ Дэвидъ былъ членомъ множества клубовъ. Хотя красавецъ собою, онъ, однакожъ, принадлежалъ къ клубу безобразныхъ. Этотъ клубъ былъ посвященъ уродству; здѣсь дрались не за прекрасную женщину, а за безобразнаго урода. Залы клуба были увѣшаны портретами всѣхъ знаменитыхъ уродовъ. Когда красавица Визаръ заболѣла оспой, въ этомъ клубѣ, на радостяхъ пили ея здоровье.

Со времени утвержденія реставраціи всѣ революціонные клубы были закрыты.

Вновь возникшіе клубы, разумѣется, должны были изгнать у себя всякія революціонныя замашки и превратились чисто въ дома забавъ. Забавы были разнообразны и крайне интересны.

Существовалъ, напримѣръ, «The romps Club». Схватывали на улицѣ первую проходящую женщину, если она еще не стара и нѣсколько красива; тащили ее въ залу клуба и заставляли ходить на рукахъ, вверхъ ногами. Если она сопротивлялась, ее хлестали. Руководители потѣхи назывались «прыгунами».

Былъ также клубъ «Веселыхъ танцевъ». Негра и бѣлую дѣвушку заставляли танцовать перуанскій сладострастный танецъ, кончавшійся тѣмъ, что танцовщица садилась на кучу отрубей и отпечатлѣвала на ней формы своего тѣла.

Существовалъ клубъ «Пламени», гдѣ удары наносились головой. Схватывали какого нибудь бѣдняка и предлагали ему за кружку портера получить четыре удара головой въ грудь. Если онъ не соглашался, его принуждали къ согласію силой.

Но самымъ забавнымъ клубомъ считался Фунъ-клубъ. (Слово Fun какъ и humour (юморъ) нельзя перевести на другой языкъ. Оно, впрочемъ равносильно русскому выраженію «шутить шутки»). Къ его составу принадлежали самые кровные аристократы. Они бѣгали по Лондону ночью, срывали ставни, ломали водосточныя трубы, сбрасывали вывѣски, уничтожали посѣвы въ садахъ, тушили фонари, подпиливали балки, били стекла. На такія шуточки никто не смѣлъ жаловаться. Еслибы осмѣлились такъ пошутить бѣдняки — ихъ вѣрно не погладили бы по головкѣ, но шутили богачи, — кто же смѣлъ воспрепятствовать ихъ праву…

Члены Фунъ-Клуба только забавлялись, по существовалъ клубъ Могокъ, задавшійся цѣлію дѣлать зло ради самаго зла. Каждый членъ Могока долженъ былъ обладать какимъ нибудь талантомъ. Одинъ былъ «танцмейстеромъ», т. е. заставлялъ прыгать встрѣчныхъ бѣдняковъ, покалывая ихъ шпагою въ икры. Другіе знали искуство «доводить до поту»: шесть или восемь джентльменовъ окружали какого нибудь простака; застигнутая врасплохъ жертва повертывалась въ разныя стороны, желая выйдти изъ круга, тѣ, къ кому она поворачивалась спиной, за такое невѣжество награждали ее легонькимъ ударомъ остріемъ шпаги въ спину. Разумѣется несчастный получалъ множество ударовъ, такъ какъ всегда стоялъ къ кому нибудь спиной. Или останавливали прохожаго, разбивали ему носъ до крови и ошеломленному тыкали два пальца въ глаза. Если подвергнутый такой операціи окривѣетъ, ему платили деньги.

Такъ въ началѣ восемнадцатаго вѣка забавлялась богатая лондонская молодежь. Въ Парижѣ она проводила время не лучше. Де-Шароле для потѣхи стрѣлялъ изъ ружья въ буржуа на порогѣ ихъ дверей. Въ каждое время юность тѣшится по своему.

Во всѣ эти забавы лордъ Дэвидъ вносилъ свою лепту, но онъ былъ великодушнѣе другихъ. Какъ и всякій другой, онъ охотно жегъ избушку и немножко подпаливалъ ея обитателей, но всегда вознаграждалъ ихъ за потерю каменнымъ домомъ. Онъ заставилъ танцовать на рукахъ въ «The romps Club» двухъ женщинъ. Одна была дѣвушка, онъ далъ ей приданое; другая замужняя, онъ сдѣлалъ ея мужа капелланомъ.

Пѣтушьи бои обязаны лорду Дэвиду солидными усовершенствованіями. Весело было глядѣть, какъ Дэвидъ приготовлялъ пѣтуха для боя. Онъ стригъ ему хвостъ, перья на головѣ и шеѣ; развертывалъ ему крылья и каждое перо заострялъ на подобіе пики. Потомъ ножичкомъ скребъ ему лапы, вострилъ ногти, прикрѣплялъ стальную шпору, плевалъ ему на голову и шею и размазывалъ слюну.

Безъ лорда Дэвида не могъ обойтись ни одинъ кулачный бой, здѣсь Дэвидъ былъ свой человѣкъ. Онъ показывалъ, какъ ставить колья, натягивать веревки и пр. Если онъ былъ секундантомъ боксера, онъ не оставлялъ его ни на минуту, давалъ совѣты, училъ хитростямъ, клалъ себѣ на колѣни, обмывалъ ему кровь, брызгалъ водой въ уши и ноздри. Если Дэвидъ былъ судьей боя, онъ точнѣе и пунктуальнѣе всѣхъ исполнялъ эту обязанность.

Боксеръ, котораго лордъ Дэвидъ брался воспитывать, былъ увѣренъ въ побѣдѣ. Дэвидъ, въ такомъ случаѣ, превращался въ кормилицу. Онъ самъ наблюдалъ за пищей, за питьемъ и за сномъ своего питомца. Ему принадлежитъ честь изобрѣтенія правилъ для боксеровъ. Онъ давалъ имъ: по утру сырое яйцо и рюмку хереса; въ полдень кровавое баранье мясо и чай; въ четыре часа поджареный хлѣбъ и чай. Послѣ этого ужина онъ раздѣвалъ своего питомца и укладывалъ спать. Онъ не отпускалъ его отъ себя ни на шагъ и вмѣстѣ съ тѣмъ преподавалъ ему практическіе совѣты насчетъ вышибанія зубовъ и сокрушенія десенъ.

Такимъ-то образомъ лордъ Дэвидъ приготовлялся къ политической дѣятельности, предстоявшей ему въ будущемъ. Нелегко сдѣлаться истиннымъ дворяниномъ!

Лордъ Дэвидъ любилъ всѣ уличныя зрѣлища, звѣринцы, фокусниковъ, канатныхъ плясуновъ. Какъ истый вельможа онъ любилъ смѣшиваться съ народомъ, и для того посѣщалъ лондонскія таверны и дворы чудесъ. Но чтобы не компрометировать свое званіе, онъ въ эти трущобы ходилъ переодѣтый въ матроскую куртку. Порой онъ любилъ тамъ подраться. Его очень уважали во всѣхъ этихъ мѣстахъ и не знали, что онъ лордъ. Его называли тамъ Томъ Джимъ Джекъ.

Леди Жозіана знала многія подробности объ этой части жизни лорда Давида и за нее не только не порицала своего жениха, напротивъ цѣнила его высоко.

III.
ГЕРЦОГИНЯ ЖОЗІАНА.

Въ 1705 году хотя герцогинѣ Жозіанѣ и было уже 23 года, а лорду Дэвиду 44, но они еще не повѣнчались. Не потому ли, что они ненавидѣли другъ друга? Вовсе нѣтъ. Просто потому, что люди вовсе не гонятся за тѣмъ, что отъ нихъ не можетъ убѣжать. Жозіана желала еще пожить на свободѣ, Дэвидъ хотѣлъ подольше казаться молодымъ.

Нарѣченные особымъ образомъ кокетничали другъ съ другомъ. Нельзя сказать, чтобы они любили одинъ другого, по отношенія ихъ между собою были весьма симпатичны. Тогда въ модѣ было не спѣшить окончаніемъ романа. Жозіанѣ было извѣстно, что она побочная дочь короля, и она держала себя принцессою. Ей нравился Дэвидъ, но не столько за его красоту, сколько за изящество манеръ и щегольство.

Лордъ Дэвидъ былъ красивъ — это важно, но еще важнѣе, что при этомъ онъ не былъ фатомъ. Онъ держалъ пари, боксировалъ, дѣлалъ долги. Жозіана интересовалась его лошадьми, собаками, проигрышами въ карты, любовницами. Дэвидъ покорялся очарованно Жозіаны, дѣвушки безъ упрека, надменной, неприступной и смѣлой. Онъ писалъ ей сонеты. Жозіана иногда ихъ читала. Въ этихъ сонетахъ онъ утверждалъ, что обладать Жозіаной — значитъ вознестись до звѣздъ небесныхъ, что однакожъ не мѣшало ему изъ года въ годъ откладывать это вознесеніе. При дворѣ находили очаровательнымъ такое поведеніе нарѣченныхъ. Сама Жозіана говорила не разъ: «Какъ жаль, что я принуждена выйдти замужъ за лорда Дэвида, мнѣ болѣе правится быть въ него влюбленной!»

Жозіана была великолѣпна. Она была очень высокаго роста и имѣла бѣлокурые съ пурпуровымъ оттѣнкомъ волосы и чрезвычайно выразительные глаза. Она была полна, свѣжа, румяна, смѣла и умна. У нея не было ни одного любовника, но не замѣчалось и цѣломудрія. Она замкнулась въ своей гордости. Мужчины — fi donc! — развѣ бога какого нибудь она бы удостоила своей любви, или пожалуй ужь слишкомъ необыкновенное чудовище. Если добродѣтель состоитъ въ неприступности, то Жозіана была воплощеніемъ добродѣтели, но не невинности. Интригъ она не имѣла, потому что всѣми пренебрегала, но была бы очень довольна, еслибы ей приписали какія нибудь необычайныя приключенія. Она не дорожила своей репутаціей, но добивались славы. Казаться податливой и быть недоступной — вотъ верхъ искусства. Красота ея была всепоглощающая, чисто земная красота. Она одинаково бы изумилась, еслибы кому нибудь пришла охота утверждать, что у нея есть душа или что у нея выросли сзади крылья.

Жозіана была утонченно-вѣжлива и любезна; она была образована и умна; подозрѣвали, что она знаетъ арабскій языкъ. Страсти она не испытывала ни одной, но всѣ ихъ глубоко изучила. Всевозможная испорченность стала знакома этой дѣвственницѣ путемъ воображенія. Въ этой Діанѣ видна была Астарта. При всей ея недоступности, ради забавы она могла бы рѣшиться на паденіе. Паденіе пріятно. Ея санъ позволялъ ей дѣлать пробу безнаказанно. Жозіана по рожденію, по красотѣ, по всему была королевой. На время она было увлеклась Луи де-Буфлеромъ, который ломалъ подковы. Она сожалѣла, что Геркулесъ умеръ. Она жила въ ожиданіи какого-то необычайнаго идеала.

Жозіана была здоровая и полная женщина, но, слѣдуя модѣ, жеманилась. Полузакрывая глаза и медленно произнося фразы, она казалась тигрицей, тихо ступающей и тихо выпускающей свои когти.

Жозіана чувствовала въ себѣ такую наклонность къ разврату, что доводила свои предосторожности и неприступность до излишества. Но извѣстно, кто слишкомъ ограждаетъ себя, тотъ навѣрное желаетъ быть осажденнымъ.

Жозіана скорѣе бы отдалась любовнику, чѣмъ мужу. Отдаться любовнику — вѣдь это значитъ повторить исторіи Меналька и Амариллиса, а это почти ученая заслуга.

Старинное правило въ Англіи, что дѣвушка — царица, женщина — раба. Жозіана всѣми силами старалась отдалить день бракосочетанія. Развѣ можно было равнодушно подумать о замужствѣ! Оно лишаетъ свободы, изгоняетъ все таинственное изъ жизни, изъ королевы дѣлаетъ рабу и изъ невольника владыку.

Лордъ Дэвидъ старѣлся. Сорокъ лѣтъ — возрастъ почтенный. Но Дэвидъ не замѣчалъ этого, и на видъ ему было не болѣе тридцати. Онъ находитъ болѣе удобнымъ желать Жозіану, чѣмъ обладать ею. Онъ обладалъ другими, имѣлъ любовницъ. Жозіана, съ своей стороны, имѣла сны.

Сны хуже.

Жозіана отличалась одной особенностью: одинъ глазъ у нея былъ черный, а другой голубой. Ея зрачки свѣтились любовью и ненавистью, обѣщали счастье и муку. День и ночь смѣшивались въ ея взглядѣ.

Ея честолюбіе заключалось въ томъ, чтобы ее считали способной на невозможныя предпріятія.

Разъ она сказала Свифту:

— И вы, всякіе, воображаете, что ваше презрѣніе имѣетъ какое нибудь значеніе…

Подъ «всякими» надобно понимать все человѣчество.

Она была папистка въ душѣ, хотя наружно казалась протестанткой. Она ѣздила верхомъ по мужски, хотя въ Англіи дамскія сѣдла уже давно были въ употребленіи. Она умывала лицо, шею, руки, плечи сахаромъ, распущеннымъ въ яичномъ бѣлкѣ по кастильской модѣ. Если ей приходилось присутствовать при умномъ разговорѣ, она улыбалась съ неподражаемой, задумчивой, обворожительной граціей.

Однако же въ ней не было ни малѣйшей злобы. Скорѣе она была добра.

IV.
КОРОЛЕВА АННА.

За нарѣченными внимательно слѣдила королева Анна, женщина весьма обыкновенная. Она была веселая, добродушная, величественная, но всѣхъ этихъ качествъ природа отпустила ей малыя дозы. Ни одно изъ ея достоинствъ не возвышалось до добродѣтели, ни одинъ изъ недостатковъ не нисходилъ до порока. Полнота ея была рыхлая, шутки плоскія, доброта походила на глупость. Какъ супруга, она была и вѣрна и невѣрна въ одно время: сердце отдавала фавориту, а ложе раздѣляла съ однимъ супругомъ. Въ религіи — она была еретичка и ханжа. У нея была очень красивая шея; остальныя же части тѣла вышли очень неудачны. Кокетничала она очень неловко. У нея былъ узкій лобъ, чувственныя губы, мясистыя щеки, глаза выпученные и близорукіе. Близорукость у ней простиралась и на умъ. Она вѣчно находилась въ состояніи угрюмой воркотни и брюзгливаго молчанія. Это была смѣсь доброй женщины и злючки. Все неожиданное поражало ея неприхотливое воображеніе. Она любила выпить.

По убѣжденіямъ тори, она управляла посредствомъ виговъ. Трудно было выискать женщину, болѣе неспособную для управленія, какъ она. Когда ей приходила фантазія показать свою власть, она называла это: ткнуть кочергой.

Она вѣчно была недовольна и любила злыя шутки. Она всѣмъ докучала, и у нея часто вырывалось грубое слово: еще немного, и она стала бы ругаться, какъ Елизавета. Она очень любила зеландскіе пряники и гордилась своей толщиной. Она также до страсти любила быструю ѣзду.

Во времена Анны собранія безъ разрѣшенія двухъ мировыхъ судей считались незаконными. Законы, изданные ею противъ Ирландіи, отличались крайней жестокостью.

Анна не по убѣжденію, а по рутинѣ держалась традицій Вильгельма. Въ ея царствованіе, родившееся изъ революціи, англичане пользовались такимъ количествомъ свободы, какая могла помѣститься на пространствѣ между лондонскою башнею, куда сажали ораторовъ, и позорнымъ столбомъ, у коего выставлялся писатель.

Въ тоже самое время Анна была кротка. Только сильный гнѣвъ доводилъ ее до свирѣпости.

Анна пользовалась популярностью. Англія любитъ царствующихъ женщинъ. По мнѣнію англійскихъ историковъ, Елизавета олицетворяла въ себѣ величіе, Анна доброту. Можетъ быть и такъ, но въ этихъ женскихъ царствованіяхъ тщетно мы будемъ искать деликатныхъ чертъ. Ихъ нѣтъ, на всемъ лежитъ печать грубости. Что же касается до ихъ незапятнанной добродѣтели, — Англія ей вѣритъ, и мы не станемъ противорѣчить. Елизавета — это дѣвственница, ограниченная Эссексомъ, а Анна — супруга, дополненная Болингброкомъ.

Что же Анна сдѣлала для увеличенія своей популярности? Да ничего. Это ничего и было все, что требовалось. Англія вездѣ успѣвала, англійское оружіе торжествовало на всѣхъ пунктахъ войны, — такъ какъ же не удивляться и не прославлять Анны, которая взяла на себя трудъ жить въ это время!

Анна сдѣлала Англію счастливой — три раза повторяетъ въ своемъ предисловіи французскій переводчикъ книги Бивреля.

Королева Анна не благоволила къ герцогинѣ Жозіанѣ по двумъ причинамъ:

Во-первыхъ, потому, что она находила Жозіану хорошенькой.

Во-вторыхъ, потому, что считала Дэвида красавцемъ.

Кромѣ того, она сердилась на Жозіану за то, что та приходилась ей сестрой.

Анна не любила хорошенькихъ женщинъ. Она полагала, что красота развращаетъ нравы.

Прекрасная и умная Жозіана не давала покоя королевѣ. Некрасивой королевѣ непріятно видѣть подлѣ себя хорошенькую сестру, герцогиню.

Но главной причиной ненависти Анны къ Жозіанѣ было неприличное появленіе на свѣтъ герцогини.

Анна была дочерью Анны Гейдъ, простой леди, на которой Іаковъ женился, будучи еще герцогомъ Йоркскимъ. Имѣя въ своихъ жилахъ не вполнѣ чистую королевскую кровь, Анна чувствовала себя на половину королевою. Жозіана, появившаяся на свѣтъ незаконно, своимъ происхожденіемъ подчеркивала хотя и меньшую неправильность рожденія Анны. Дочь отъ неравнаго брака видѣла подлѣ себя побочную дочь. Непріятное сходство положеній. Жозіана имѣла право сказать Аннѣ: моя мать нисколько не хуже вашей. При дворѣ этого не говорили, но очевидно думали. Въ самомъ дѣлѣ непріятное положеніе. И зачѣмъ явилась эта Жозіана?

Однакожъ Анна обходилась съ Жозіаной очень любезно.

Она, можетъ быть, и любила бы Жозіану, еслибъ та не приходилась ей сестрой.

V.
БАРКИЛЬФЕДРО.

Полезно знать всѣ дѣйствія близкихъ людей и очень благоразумно слѣдить за ними.

Жозіана слѣдила за лордомъ Дэвидомъ при помощи человѣка, которому вполнѣ довѣряла. Этого человѣка звали Баркильфедро.

Дэвидъ тоже присматривалъ за Жозіаной посредствомъ вѣрнаго человѣка; этотъ вѣрный носилъ имя Баркильфедро.

Королева Анна, съ своей стороны, тоже собирала втайнѣ свѣденія о Жозіанѣ и Дэвидѣ и шпіонить за ними поручила своему вѣрному человѣку, носившему имя Баркильфедро.

Этотъ Баркильфедро имѣлъ подъ рукой великолѣпную клавіатуру: Жозіана, Дэвидъ, королева. Мужчина между двумя женщинами. Сколько возможныхъ модуляцій! Какая амальгама душъ!..

Баркильфедро не всегда пользовался такимъ завиднымъ положеніемъ.

Слуга герцога Йорскаго, онъ было думалъ составить себѣ духовную карьеру, но это ему не удалось. Герцогъ Йоркскій, вмѣстѣ и папистъ и строго легальный англиканъ, могъ бы открыть ему дорогу и въ той, и въ другой іерархіи, но считалъ, что Баркильфедро не настолько католикъ, чтобъ быть патеромъ, и не настолько протестантъ, чтобы достойно занять мѣсто капеллана. Такимъ образомъ Баркильфедро очутился между двухъ религій съ душой, витающей на землѣ.

Это недурная позиція для пресмыкающихъ душъ.

Баркильфедро остался лакеемъ; его мѣстечко при королѣ Іаковѣ II было доходное, онъ не унывалъ и уже надѣялся подняться выше, какъ король палъ. Приходилось начинать съизнова. Съ угрюмымъ и щепетильнымъ Вильгельмомъ трудно было что-нибудь подѣлать.

Баркильфедро сдѣлался литераторомъ.

Но его выталкивали даже изъ кухонь. Иногда, ему негдѣ было переночевать. Но онъ терпѣливо переносилъ всѣ невзгоды и подобно червяку протачивалъ себѣ дорожку снизу вверхъ. При помощи имени Іакова II, упоминаніи о вѣрности и преданности павшему королю, Баркильфедро проникъ къ герцогинѣ Жозіанѣ.

Жозіанѣ онъ понравился, онъ былъ бѣденъ и уменъ — достаточная причина для возбужденія участія. Герцогиня представила его лорду Дэвиду, дала ему у себя помѣщеніе, была очень добра и иногда разговаривала съ нимъ. Баркильфедро пересталъ голодать и зябнуть. Жозіана говорила ему «ты». Тогда было въ модѣ у знатныхъ дамъ говорить «ты» литераторамъ.

Баркильфедро нравилось обращеніе леди Жозіаны.

— Она говоритъ мнѣ «ты»! повторялъ онъ, потирая руки.

Онъ съумѣлъ воспользоваться своимъ положеніемъ и незамѣтно вкрался въ довѣренностькъ Жозіанѣ. Къ нему такъ привыкли, что герцогиня только-что не перемѣняла въ его присутствіи рубашки. Но не этого хотѣлось Баркильфедро. Герцогиня — это половина дороги. Пробраться бы до королевы — это будетъ достойная цѣль.

Разъ онъ сказалъ Жозіанѣ:

— Ваша свѣтлость, вы можете составить мое счастіе.

— Что тебѣ нужно? спросила Жозіана.

— Получить мѣсто.

— Мѣсто? Тебѣ? Что за странная мысль! Вѣдь ты никуда не годенъ.

— И потому и прошу.

Жозіана засмѣялась.

— Изъ всѣхъ должностей, на которыя ты негоденъ, какую, же ты выбралъ?

— Я хочу получить мѣсто откупорщика бутылокъ съ океана.

Жозіана расхохоталась.

— Это что такое? Ты шутишь? Чѣмъ ты хочешь быть? Повтори.

— Откупорщикомъ бутылокъ съ океана.

— Но неужели есть такая должность?

— Есть, ваша свѣтлость.

— Вотъ должность, которая не должна много утомлять. Это все равно, что расчесывать гриву бронзовой лошади.

— Почти все равно.

— Ничего не дѣлать — эта должность въ самомъ дѣлѣ по тебѣ.

— Вы видите, что и я на что нибудь годенъ! сказалъ Баркильфедро съ важностью. — Вы, ваша свѣтлость, дочь августѣйшаго короля Іакова II и невѣстка Жоржа датскаго, герцога кумберландскаго. Вашъ отецъ былъ, а зять состоитъ теперь лордомъ-адмираломъ Англіи.

— Экія новости ты мнѣ разсказываешь. Все это я знаю и безъ тебя.

— Но вотъ чего ваша свѣтлость не знаете. Въ морѣ есть три рода вещей: однѣ въ глубинѣ, другія на поверхности воды, третьи, выброшенныя моремъ на землю. Всѣ они принадлежатъ лорду-адмиралу.

— Ничего не понимаю.

— Всѣ находки на морѣ и выброшенныя моремъ на землю называются морскими поимками. Онѣ неисчерпаемы. Ихъ надо собирать и выгодно употреблять въ дѣло. Такимъ образомъ, океанъ создаетъ присутственное мѣсто.

— Гдѣ?

— Въ адмиралтействѣ — бюро морскихъ поимокъ. Оно раздѣляется на три отдѣленія и въ каждомъ офицеръ.

— Дальше.

— Какое нибудь судно плыветъ себѣ въ открытомъ морѣ и хочетъ послать на землю увѣдомленіе, гдѣ оно находится, или встрѣтило какое нибудь чудище, или гибнетъ, или столкнулось съ чѣмъ нибудь особеннымъ, — капитанъ пишетъ, что надо, беретъ бутылку, вкладываетъ въ нее свою рукопись, закупориваетъ бутылку и пускаетъ ее въ море. Если бутылка пошла ко дну — это дѣло офицера перваго отдѣленія, если плаваетъ на поверхности, — ею займется второе отдѣленіе, если же она будетъ выкинута на берегъ, она поступаетъ въ третье отдѣленіе.

— Этотъ-то офицеръ третьяго отдѣленія и называется откупорщикомъ бутылокъ? И ты хочешь получить это мѣсто! Почему же именно это?

— Потому что на это мѣсто открылась вакансія.

— Въ чемъ же заключается обязанность этого откупорщика?

— Въ 1598 году рыбакъ нашелъ въ пескѣ на берегу моря бутылку; находку представили королевѣ. Елизаветѣ Пергаментъ, вынутый изъ этой бутылки, извѣщалъ Англію, что Голландія присвоила себѣ неизвѣстную страну, названную ею Новой-Землею; это случилось въ іюнѣ 1596 года, далѣе упоминалось, что въ этой землѣ медвѣди пожираютъ людей, что голландцы, зимовавшіе тамъ, всѣ погибли и этимъ письмомъ объявляютъ о своей гибели. Познакомившись съ этимъ документомъ, Елизавета рѣшила, что если Голландія пріобрѣтаетъ, значитъ Англія теряетъ. Слѣдовательно бутылка дала извѣстіе первой важности. Съ этого времени приказано всякому, кто найдетъ запечатанную бутылку на взморьѣ, подъ страхомъ висѣлицы доставлять ее въ адмиралтейство, гдѣ офицеръ вскрываетъ ее, и если содержимое въ ней интересно, доводитъ немедленно до свѣденія ея величества.

— И часто находятъ интересныя бутылки?

— Нѣтъ, рѣдко. Но мѣсто существуетъ, и, кромѣ жалованья, дается казенная квартира.

— И за это ничегонедѣланіе сколько идетъ жалованья?

— Сто гиней въ годъ.

— Ты меня безпокоишь изъ-за такой бездѣлицы?

— То, что вы тратите въ одну минуту, людямъ моего сорта хватаетъ на цѣлый годъ. Въ этомъ преимущество бѣдняковъ.

— Ты получишь мѣсто.

Черезъ восемь дней, благодаря хлопотамъ Жозіаны и вліянію Дэвида, Баркильфедро получилъ мѣсто.

Осыпанный благодѣяніями герцогини, онъ почелъ первымъ долгомъ отплатить за нихъ неблагодарностію.

Жозіана была прекрасна, высока, молода, богата, знатна; Баркильфедро былъ безобразенъ, малаго роста, старъ, бѣденъ, нуждался въ чужомъ покровительствѣ, — какихъ же еще причинъ искать для мести!

Баркильфедро былъ ирландецъ, отрекшійся отъ Ирландіи.

Его громаднѣйшій животъ какъ бы намекалъ на его добродушіе, но Баркильфельдо былъ лицемѣренъ и золъ.

Сколько ему было лѣтъ? Мудрено сказать; столько, сколько нужно для его плановъ. Морщины и сѣдые волосы говорили о преклонномъ возрастѣ, бѣглость ума — о молодости. Онъ былъ тяжелъ на подъемъ и вмѣстѣ проворенъ, что-то въ родѣ обезьяны-гиппопотама. Конечно, онъ билъ роялистъ, а можетъ быть и республиканецъ. Онъ былъ протестантъ, а можетъ быть и католикъ. Онъ непремѣнно стоялъ за брауншвейгскую династію, но вѣроятно былъ приверженецъ Стюартовъ. Стоять за только тогда дѣйствительно, когда въ тоже время стоишь противъ. Баркильфедро отлично понималъ практическую мудрость этого правила.

Должность «откупорщика бутылокъ океана» вовсе не была такъ ничтожна, какъ увѣрялъ Жозіану Баркильфедро. Адмиралтейство обращало особенное вниманіе на пущенныя по морю посланія. Всѣ остатки коробля, товары и пр., выброшенные на англійскій берегъ, принадлежали лорду-адмиралу. Кораблекрушенія составляютъ одну изъ важнѣйшихъ заботъ Англіи, морской страны по преимуществу. Бутылка, которую бросаетъ погибающее судно, можетъ содержать драгоцѣнныя свѣденія о кораблѣ, объ экипажѣ, о времени и мѣстѣ крушенія, о вѣтрахъ, о теченіяхъ. Откупорщику бутылокъ представлялись всѣ закупоренные сосуды, выброшенные на берега Англіи приливомъ и распечатывались имъ въ присутствіи двухъ присяжныхъ чиновниковъ адмиралтейства, но эти свидѣтели, однакожъ, не могли помѣшать откупорщику скрыть въ тайнѣ содержаніе сосуда, если это было въ его видахъ.

Находки сосудовъ тоже не были рѣдки; въ одномъ 1615 году ихъ было представлено 52.

Откупорщикъ былъ довѣренное лицо при дворѣ. Такъ пожелала Елизавета. Онъ имѣлъ доступъ во дворецъ, хотя и съ задняго хода, humilis iutroitus, но доступъ даже въ опочивальню, ибо ему велѣно было докладывать лично, если въ сосудѣ помѣщалось важное сообщеніе.

Дорожка была проторена. Червь работалъ успѣшно. Баркильфедро приблизился къ королевѣ.

Этого ему только и хотѣлось.

Для чего? Чтобъ составить себѣ положеніе? Нѣтъ, чтобы вредить положенію другихъ.

Вредить ближнему — составляло величайшее наслажденіе для Баркильфедро. Онъ чувствовалъ мрачное удовольствіе быть неумолимымъ; онъ былъ счастливъ, если жертва была въ его рукахъ.

Дрожа отъ холода, онъ чувствовалъ удовольствіе при мысли, что и другимъ людямъ очень холодно.

Баркильфедро былъ самое жалкое и самое ужасное созданіе — завистникъ. Завистникъ легко дѣлается шпіономъ.

Дворъ англійскій изобиловалъ разными богатыми праздными лѣнивцами, жаждущими сплетенъ; всѣ они чувствовали потребность въ болтовнѣ съ завистникомъ Баркильфедро.

Характера Баркильфедро былъ скромнаго и скрытнаго. Онъ питался ненавистью. Громадная низость предполагаетъ громадное тщеславіе. Нравился онъ только тѣмъ, кого забавлялъ; всѣ же прочіе его ненавидѣли; онъ сознавалъ, что тѣ, которые его ненавидятъ, пренебрегаютъ имъ, а тѣ, кто его любитъ, — презираютъ. Онъ сдерживался и всѣ оскорбленія проглатывалъ молча. Вѣчнообязательный, любезный, услужливый, внимательный, онъ, при малѣйшемъ дуновеніи вѣтерка, склонялся до самой земли.

У Баркильфедро было жирное тѣло и худое лицо, узловатые пальцы, короткіе круглые ногти, жесткіе волосы, между висками большое разстояніе, и лобъ убійцы, — широкій и низкій; глаза скрывались подъ нависшими бровями; носъ острый, длинный, горбатый, сползавшій почти къ самому рту. Его желтое лицо казалось будто вылѣплено изъ какой-то дрянной замазки; оно было изборождено разными неправильными морщинами; верхняя губа приподнята кверху и въ профиль видны два острые зуба. Эти зубы какъ будто глядѣли на васъ. Зубы иногда смотрятъ, точно также, какъ глаза иногда кусаютъ.

Терпѣніе, воздержаніе, умѣренность, осторожность, почтительность, вѣжливость, мягкость и цѣломудріе дополняли Баркильфедро. Соединенныя въ такомъ человѣкѣ, эти качества произвели негодяя.

Въ короткое время Баркильфедро утвердился при дворѣ.

VI.
НЕНАВИСТЬ НЕ МЕНѢЕ СИЛЬНА, КАКЪ И ЛЮБОВЬ.

Около королевы Анны лебезило много сплетницъ и сплетниковъ. Баркильфедро былъ однимъ изъ числа ихъ.

Нашептывая королевѣ, онъ продолжалъ шептать по прежнему Жозіанѣ и Дэвиду. Три внимательныхъ и снисходительныхъ уха были въ его распоряженіи.

Баркильфедро такъ былъ веселъ, уступчивъ, мало преданъ, безобразенъ, золъ, такъ умѣлъ ловко льстить, что сдѣлался необходимымъ человѣкомъ для королевы Анны, лучше сказать, такимъ же необходимымъ животнымъ, какимъ онъ былъ у герцогини Жозіаны. Одно удачно сказанное имъ слово выяснило ему характеръ королевы. Анна очень любила крайне глупаго человѣка, лорда Девоншира. Этотъ лордъ, получившій всѣ ученыя степени отъ оксфордскаго университета, не умѣя правильно написать двухъ словъ, въ одинъ прекрасный день взялъ да и умеръ. При дворѣ не стѣсняются говорить объ умершемъ! Королева горевала о покойномъ и въ присутствіи Баркильфедро, воскликнула со вздохомъ по французски:

— Какъ жаль, что такому добродѣтельному человѣку не доставало ума.

— Господь призвалъ къ себѣ своего осла, отвѣчалъ Баркильфедро на томъ же діалектѣ.

Королева улыбнулась. Баркильфедро замѣтилъ эту улыбку.

Онъ заключилъ, что кусаться не запрещается.

Для него открылось новое поприще.

Съ этого дня онъ принялся за работу. Въ немъ нуждались очень многіе вельможи и довѣряли ему настолько, что поручали самыя гнусныя дѣла.

Довѣріе къ нему Жозіаны увеличилось еще болѣе, и она вручила ему ключъ отъ своихъ покоевъ; Баркильфедро могъ входить къ ней во всякое время дня и ночи. Въ XVII вѣкѣ было въ модѣ давать такіе ключи, Жозіана дала ихъ два; одинъ Дэвиду, другой Баркильфедро.

Впрочемъ въ тѣ времена проникать въ спальню не составляло дѣла особой важности. Случались интересные казусы. Однажды Ла-Ферте внезапно отдернулъ занавѣсъ у кровати мадмуазель Лафонъ и нашелъ тамъ чернаго мушкатера Сансона и т. д.

Баркильфедро былъ какъ бы созданъ дѣлать подобныя коварныя открытія. Какъ искусный шпіонъ онъ соединялъ жестокость микрографа. Онъ родился куртизаномъ.

Ключъ, ввѣренный Жозіаной Баркильфедро, былъ отъ обѣихъ ея резиденцій: Генкервилъ-Гоуза въ Лондонѣ, и Корлеонлоджа въ Виндзорѣ. Послѣдняя находилась бокъ о бокъ съ королевскимъ дворцомъ.

Вліяніе Баркильфедро на королеву было совершенно незамѣтное. Его можно было сравнить съ сорной травой, которая разрослась вездѣ на грядѣ и такъ низко росла, что ее мудрено было увидеть.

Съ каждымъ днемъ Баркильфедро болѣе и болѣе нравился королевѣ Аннѣ.

Баркильфедро изучалъ всего понемногу, слѣдовательно не вынесъ ничего путнаго. Великое несчастіе имѣть подъ черепомъ цѣлую бочку Данаидъ; Баркильфедро носилъ именно такую бочку.

Умъ, какъ и природа, не терпитъ пустоты. Природа наполняетъ ее любовію, умъ же часто ненавистью.

Ненависть для ненависти существуетъ также, какъ и искусство для искусства. Ненавидятъ потому, что надобно же дѣлать что-нибудь. Даровая ненависть ужасна. Это ненависть, которая сама себѣ служитъ наградою.

Медвѣдь сосетъ свою лапу, но онъ не можетъ этимъ вѣчно довольствоваться, ему нужна и другая пища.

Безразличной ненависти можетъ хватить на короткое время и придется, наконецъ, выбрать для нея опредѣленный предметъ. Злоба, расплывающаяся на весь міръ, истощаетъ силы, какъ и всякое одиночное наслажденіе. Ненависть безъ цѣли похожа на стрѣльбу безъ мишени.

Баркильфедро выбралъ предметъ для своей ненависти. Съ первой же встрѣчи онъ намѣтилъ Жозіану, какъ свою жертву. Онъ напрягалъ всѣ силы своего ума, чтобы погубить ее. Если Жозіану нельзя было поразить въ сердце, то можно было бить въ голову, можно было унизить ея гордость.

Еслибы Жозіана могла провидѣть, что таится за улыбкой Баркильфедро, эта надменная знатная особа затрепетала бы. Къ счастію для ея спокойствія, она не подозрѣвала, что за мысли роятся въ головѣ этого плута.

Баркильфедро не смѣлъ надѣяться вполнѣ уничтожить Жозіану. Но унизить ее, пристыдить, огорчить, заставить эти прекрасные глаза проливать слезы — на это онъ могъ разсчитывать. Онъ былъ увѣренъ, что найдетъ прорѣху въ золотыхъ доспѣхахъ Жозіаны и прольетъ кровь этой дочери Олимпа. Какая была ему отъ этого выгода? Единственная — сдѣлать зло тому, кто сдѣлалъ ему добро.

Баркильфедро приходилъ въ восторгъ отъ одной мысли, какъ онъ подвергнетъ Жозіану вивисекціи, какъ для того разложитъ ее всю въ судорогахъ на своемъ анатомическомъ столѣ, вскроетъ ее живую и не торопясь, издающую вопли, изрѣжетъ ее на куски.

Еслибы для достиженія этого блаженства ему пришлось страдать самому, онъ бы охотно согласился и на это. Палачъ, который клеймитъ горячимъ желѣзомъ, иногда обжигается и самъ, но не обращаетъ на это вниманія. Зрѣлище чужой боли уничтожаетъ чувство собственной. Чувство самосохраненія не останавливаетъ истинно злого человѣка: мученіе жертвы съ лихвою вознаграждаетъ его за собственныя страданія.

Жозіана наслаждалась той увѣренностію въ безопасности, которая внушается невѣжественной гордостію, основанной на презрѣніи. Способность женщинъ всѣмъ пренебрегать — просто изумительна Безсознательное, невольное и довѣрчивое пренебреженіе характеризовало Жозіану. Баркильфедро въ ея глазахъ былъ просто ничтожная вещичка, и она очень бы удивилась, еслибы ей сказали, что это человѣкъ, имѣющій рѣшительный характеръ и сильную волю.

Она спокойно ходила и смѣялась предъ этимъ человѣкомъ, а онъ въ то время исподлобья бросалъ на нее вовсе не любезные взгляды. Въ немъ все болѣе укрѣплялось желаніе довести до отчаянія эту женщину.

Онъ находилъ къ этому достаточныя причины. Какъ! Эта Жозіана подала ему милостыню! Она ему бросила, какъ нищему, нѣсколько денежекъ. По ея милости онъ, человѣкъ ученый, обязанъ откупоривать нелѣпыя бутылки, разбирать отсырѣвшіе пергаменты, дурацкія завѣщанія!… Она смѣетъ говорить ему ты, — она, эта дѣвственница до перваго случая, этотъ еще непроданный кусокъ мяса, это наглая герцогиня, эта Діана по гордости, не отдавшаяся первому встрѣчному потому, что еще не представилось случая, эта дрянь, разыгрывающая богиню, которая, при другой обстановкѣ, непремѣнно сдѣлалась бы публичной женщиной, эта воровка, захватившая имущество изгнанниковъ, потому, видите ли, что ему, Баркильфедро, нечего ѣсть, посадила его за свой столъ и отвела ему уголъ въ своемъ противномъ дворцѣ… Она воспользовалась его нищетою, чтобы измѣннически унизить его своимъ состраданіемъ. И развѣ ей стоила чего нибудь эта услуга? Развѣ она меньше ѣстъ теперь черепаховаго супа? Развѣ это благодѣяніе хоть каплей отозвалось на ея ненавистной роскоши? Нѣтъ. Къ прежнимъ излишествамъ она прибавила еще одинъ предметъ: доброе дѣло въ видѣ умнаго человѣка, выведеннаго ею изъ нищеты. Вотъ они каковы, эти избранники судьбы. А человѣкъ талантливый, онъ, Баркильфедро, долженъ униженно стоять въ ихъ передней, кланяться ихъ лакеямъ, быть льстивымъ, угодливымъ и всегда имѣть на лицѣ подобострастную и почтительную гримасу. А въ это время она убираетъ свою шею жемчугомъ и расточаетъ любезныя улыбки своему глупому лорду Дэвиду Дирри-Мойръ. Дура!

Да, нѣтъ никакого сомнѣнія нужно наказать Жозіану. Нужно показать ей, съ кѣмъ она имѣетъ дѣло. А, господа богачи, изъ своихъ обильныхъ яствъ, которыхъ вы не можете съѣсть сами, вы удѣляете ни на что негодную для васъ частицу бѣднякамъ и за это требуете отъ нихъ вѣчной благодарности! Вы присвоиваете себѣ право оскорблять насъ вашимъ милосердіемъ и мечтаете получить отъ насъ признательность!… Ошибаетесь! Хлѣбъ, который вы мнѣ дали — это хлѣбъ рабства, пріютъ — конура лакея, одежда — ливрея, мѣсто — насмѣшка. Я истерзаю васъ своими зубами, я доберусь до вашихъ внутренностей, сударыня. Мы расщиплемъ васъ на корпію, мы вцѣпимся въ ваше сердце.

Эта Жозіана! Не возмутительно ли это? Какія ея заслуги? Сдѣлала великое дѣло, появилась на свѣтъ, свидѣтельствуя тѣмъ глупость отца и позоръ своей матери; ея рожденіе было для всѣхъ скандаломъ, и за это ей платятъ милліоны, снабдили замками, землями, озерами, лѣсами; ей пишутъ стихи. И онъ, Баркильфедро, такъ много учившійся и работавшій, набившій себѣ голову толстыми книгами, онъ, который могъ бы командовать арміями и писать трагедіи не хуже Орвея и Драйдена, — онъ принужденъ былъ позволить этой ничтожности спасти его отъ голодной смерти. Это ужасная несправедливость. Каково же общество, которое допускаетъ такія безобразія! Нѣтъ, надо запустить когти въ тѣло Жозіаны…

Такъ разсуждалъ Баркильфедро, такія мысли гнѣздились въ его раздраженномъ мозгу. Завистники обыкновенно прикрываютъ свое личное озлобленіе зломъ общественнымъ. Всѣ виды злобныхъ человѣческихъ страстей волновались въ душѣ Баркильфедро.

Баркильфедро предчувствовалъ неудачу, и это его сильно огорчало. Онъ предпринималъ громадное дѣло и, быть можетъ, по пустому. Съ такой желѣзной волей, съ такой дьявольской ненавистью, съ такой жаждой катастрофы и ничего не сжечь, никого не зарѣзать, не истребить! Имѣть силу сворачивать утесы и наставить ближнему какую нибудь ничтожную шишку на лбу! Привести въ движеніе всѣ колеса машины и надрываться во мракѣ для того только, чтобы ущипнуть кончикъ розоваго пальчика! Онъ будетъ взрывать цѣлыя скалы и едва произведетъ зыбь на поверхности…

Къ тому же нѣтъ ничего опаснѣе, какъ цѣлиться въ противника и промахнуться. Съ одной стороны непріятель узнаетъ ваши намѣренія и только раздражится, съ другой, такая неудача возбуждаетъ къ намъ всеобщее презрѣніе. Контузіи, жалкіе щипки никуда не годятся. Кто убиваетъ — тотъ искусенъ; кто только ранитъ — тотъ презрителенъ. Ломайте одного и замѣняйте его другимъ. Все прощается, кромѣ неловкости.

Но ничто не могло отвратить Баркильфедро отъ его замысловъ. Онъ рѣшился ожидать своего часа терпѣливо. Придетъ ли онъ или нѣтъ для Баркильфедро — все равно, онъ будетъ ждать. Подкапываться подъ чужое счастіе, рисковать всѣмъ для успѣха — это очень занимательно. Быть маленькимъ и нападать на большого — это пріятно волнуетъ. Блохѣ, залѣзшей въ волоса льва, отрадно полагать, что и она что нибудь значитъ.

Гордое животное чувствуетъ, что его кусаютъ и тратитъ свой гнѣвъ на ничтожную песчинку. Левъ униженъ, его безпокоитъ скверная блоха, которая съ гордостью можетъ промолвить: и я пью львиную кровь.

Но подобное утѣшеніе было слишкомъ ничтожно, и Баркильфедро негодовалъ, что на его долю можетъ выпасть такая незавидная участь.

Онъ, однакожъ, покорялся судьбѣ. Не надѣясь на все, онъ желалъ, чтобы, по крайней мѣрѣ, исполнилась половина его мечтаній.

Неблагодарность къ облагодѣтельствовавшему его человѣку обыкновенно выражается забвеніемъ благодѣянія; у Баркильфедро же выражалась яростію. Никогда человѣкъ не чувствовалъ такой безпричинной ненависти къ женщинѣ, какъ Баркильфедро къ Жозіанѣ. Она лишила его сна, была его постоянной заботой, скукой, бѣшенствомъ.

Быть можетъ, Баркильфедро былъ къ ней неравнодушенъ.

VII.
БАРКИЛЬФЕДРО ВЪ ЗАСАДѢ.

Найти чувствительное мѣсто у Жозіаны и уязвить ее въ это мѣсто — эта идея постоянно преслѣдовала Баркильфедро и не давала ему покоя.

Желать еще не значитъ имѣть возможность сдѣлать.

Какъ взяться за дѣло? — въ томъ заключался весь вопросъ.

Обыкновенные плуты заранѣе тщательно составляютъ планъ совершенія предположенной гнусности. Они не чувствуютъ себя настолько смышленными, чтобы ухватиться за первый представившійся случай и повернуть его въ свою пользу. Отсюда предварительныя подготовки, которыми пренебрегаютъ плуты высшаго разряда, Баркильфедро былъ плугъ высшаго разряда, онъ хорошо зналъ, что заранѣе придуманный планъ часто не ладится съ данными обстоятельствами. Всего не предупредить, и случайность надо брать съ боя. Быстро овладѣвать фактомъ, оборачивать его въ свою пользу — вотъ что характеризуетъ истиннаго злодѣя и возводитъ плута на степень демона.

А въ ожиданіи этого надобно разузнать хорошенько, съ кѣмъ имѣешь дѣло. Слѣдуетъ точно изслѣдовать, крѣпка ли подъ ногами почва.

Для Баркильфедро почвой была королева Анна.

Иногда онъ присутствовалъ при разговорѣ обѣихъ сестеръ между собою и принималъ въ немъ скромное участіе.

Однажды въ Гамптонѣ королева разговаривала съ Жозіаной; Баркильфедро стоялъ сзади. Анна, по тогдашней модѣ, разсыпала сентенціями.

— Звѣри счастливы, сказала королева, — они не рискуютъ попасть въ адъ.

— Они тамъ находятся, отвѣчала Жозіана.

Этотъ нерелигіозный отвѣтъ не поправился королевѣ.

— Моя милая, сказала она Жозіанѣ, — мы съ вами разсуждаемъ объ адѣ, какъ двѣ дурочки. Спросимъ у Баркильфедро. Онъ человѣкъ свѣдущій по этой части.

— Въ качествѣ чорта? спросила Жозіана.

— Въ качествѣ звѣря, отвѣтилъ Баркильфедро и низко поклонился.

— Онъ умнѣе насъ, сказала королева, обращаясь къ Жозіанѣ.

Для Баркильфедро приблизиться къ королевѣ — значило взять ее въ руки. Онъ уже могъ сказать: она у меня въ рукахъ. Надобно было обдумать, какъ воспользоваться этой побѣдой.

Онъ утвердился при дворѣ. Ничто отъ него не ускользало. Не разъ онъ подмѣтилъ злобную улыбку королевы. Она какъ бы служила разрѣшеніемъ охотиться.

Но нѣтъ ли заповѣдной дичи? Можно ли подстрѣлить крылышки собственной сестрицѣ ея величества?

Слѣдовало узнать, любитъ ли королева свою сестру.

Одинъ ложный шагъ — и все пропало. Баркильфедро наблюдалъ.

Прежде чѣмъ сдѣлать ходъ, игрокъ внимательно знакомится со своими картами. Какіе у него козыри? Баркильфедро сравнилъ возрастъ обѣихъ женщинъ: Жозіанѣ — двадцать три года, Аннѣ — сорокъ одинъ. Игра у него хорошая.

Когда для женщины давно уже минула весна и наступила зима, она дѣлается раздражительна. Баркильфедро рѣшился воспользоваться раздражительностію сорокалѣтней женщины.

Баркильфедро остановилъ на королевѣ свой проницательный взглядъ.

Въ королевѣ можно было видѣть столько же, сколько обыкновенно видятъ въ стоячей водѣ. Послѣдняя имѣетъ свою прозрачность. Въ грязной водѣ видны человѣческіе пороки, въ мутной — нелѣпости. Анна была водой мутной.

Въ ея мягкомъ мозгу ползали эмбріоны чувства и личинки мыслей.

Все тамъ было смутно, лишено всякихъ очертаній. Это было что-то дѣйствительное, но не имѣющее никакой опредѣленной формы. Королева думала о чемъ-то, чего-то желала, но что это такое — опредѣлить было трудно.

Чего именно въ глубинѣ своей души желала Анна Жозіанѣ? Добра или зла?

Разрѣшивъ эту загадку, Баркильфедро могъ идти далѣе.

Онъ пустилъ въ ходъ все свое искусство.

Анна по мужу была нѣсколько съ родни прусской королевѣ, у которой была также младшая побочная сестра, баронесса Дрика.

Разъ при Баркильфедро Анна стала разспрашивать прусскаго посланника объ этой Дрика.

— Говорятъ, она богата?

— Очень богата, отвѣчалъ посланникъ.

— Имѣетъ дворцы?

— Великолѣпнѣе дворцовъ королевы, ея сестры.

— За кого она выходитъ замужъ?

— За одного изъ знатныхъ вельможъ, графа Гормо.

— Онъ хорошъ собою?

— Красавецъ.

— А она молода?

— Очень молода.

— Также хороша, какъ и королева?

Посолъ понизилъ голосъ и отвѣчалъ:

— Гораздо красивѣе.

— Какая дерзость! прошепталъ Баркильфедро.

Королева помолчала и вдругъ вскрикнула:

— Охъ, ужъ эти мнѣ побочныя!

Баркильфедро замѣтилъ это множественное число.

Въ другой разъ при выходѣ изъ церкви, лордъ Дэвидъ сдѣлалъ сильное впечатлѣніе на женскую свиту королевы. Отовсюду слышались восклицанія: какъ онъ изященъ! Какъ милъ! Какой молодецъ!

— Какъ это непріятно! пробормотала королева.

Баркильфердо слышалъ.

— Можно вредить герцогинѣ, не навлекая гнѣва королевы, — вывелъ онъ заключеніе.

Первая задача рѣшена.

Представляется вторая: какъ повредить Жозіанѣ?

Не даетъ ли къ тому какихъ нибудь способовъ его новая должность?

Очевидно, никакихъ.

VIII.
ШОТЛАНДІЯ, ИРЛАНДІЯ, АНГЛІЯ.

Леди Жозіана какъ въ городѣ, такъ и въ деревнѣ, смотря по сезону, вела жизнь свободной, никѣмъ нестѣсняемой богатой молодой дѣвушки. Она имѣла свой дворъ. Лордъ Дэвидъ въ числѣ прочихъ былъ куртизаномъ этого двора. Еще не обвѣнчанные Дэвидъ и Жозіана, не навлекая насмѣшекъ, могли показываться въ публикѣ вмѣстѣ и охотно пользовались этой привилегіей. Они часто вмѣстѣ посѣщали и театры, и скачки. Съ дѣтства навязанное имъ супружество хотя охлаждало ихъ другъ къ другу, но тѣмъ не менѣе они любили быть вмѣстѣ.

Въ это время въ Ламбетѣ часто происходили знаменитые кулачные бои. Одинъ разъ, зимой, Жозіана полюбопытствовала узнать отъ Дэвида: посѣщаются ли бои женщинами. «Знатныя дамы присутствуютъ», отвѣчалъ Дэвидъ.

Жозіана захотѣла также присутствовать и отправилась туда въ одномъ экипажѣ съ Дэвидомъ, по тогдашнимъ обычаямъ, одѣтая въ мужской костюмъ.

Дэвидъ, сопровождая женщину, но неволѣ долженъ былъ остаться простымъ зрителемъ боя.

Въ этотъ день должны были бороться боксеры двухъ національностей: ирландецъ Фелемъ-ге-медонъ и шотландецъ Гельмсгель. Выступила на сцену національная гордость, и пари возрасли до сорока тысячъ гиней.

Шотландцу Гельмсгелю хотя и было всего девятнадцать лѣтъ, но онъ имѣлъ видъ очень внушительный и составилъ уже славу отличнаго бойца, такъ что двѣ трети пари шло за него. Въ прошломъ мѣсяцѣ онъ сокрушилъ ребро и выбилъ оба глаза боксеру Зиксмильуотеру. Шрамы на головѣ и подбитая челюсть свидѣтельствовали, что онъ уже не новичекъ въ своемъ дѣлѣ. Онъ былъ ловокъ и поворотливъ. Ростомъ, какъ невысокая женщина, онъ при этомъ былъ приземистъ, сутуловатъ, мускулистъ, вся его фигура говорила, что онъ созданъ для бокса.

Его противникъ былъ широкъ и громаденъ, т. е. слабъ.

Ему было лѣтъ сорокъ отъ роду; громаднаго роста, свыше шести футовъ, онъ обладалъ широчайшей грудью бегемота и кроткимъ лицомъ. Своимъ кулачищемъ онъ могъ раздробить палубу судна, но онъ не умѣлъ имъ дѣйствовать. Фелемъ-ге-медонъ, казалось, только затѣмъ и являлся на состязаніе, чтобы получать удары, а не давать ихъ. Но тѣмъ не менѣе онъ могъ долго держаться: онъ былъ похожъ на сырой бифстексъ, который трудно было пережевать, и потому неудобосъѣдомый. Онъ косилъ глазами и совершенно покорялся своей участи, какова бы она ни была.

Оба противника провели ночь вмѣстѣ на одной постели и пили вино изъ одного стакана.

Каждый изъ нихъ, какъ и всегда бываетъ на кулачныхъ бояхъ, въ средѣ зрителей имѣлъ своихъ поклонниковъ.

Бойцы вышли на арену, сошлись и подали другъ другу руки. Полуодѣтые, они дрожали отъ холода.

Послѣ взаимныхъ привѣтствіи, они опять разошлись.

Но вотъ поданъ знакъ къ битвѣ. Она началась.

Ни тотъ, ни другой изъ противниковъ не горячились. Первыя три схватки прошли вяло. Наконецъ, шотландецъ восчуствовалъ энтузіазмъ и горячо напалъ на ирландца.

Начался настоящій бой.

Ирландецъ получилъ ударъ въ лобъ между бровей. Все его лицо покрылось кровью. Въ толпѣ заорали: «наконецъ, Гельмсгель пролилъ бордо». Раздались рукоплесканія. Ирландецъ, размахивая своими руками, какъ мельница машетъ своими крыльями, на удачу вертѣлъ кулаками и никакъ не могъ задѣть своего счастливаго противника.

— Гельмсгель, надѣнь-ка ему очки, кричали въ толпѣ.

Шотландецъ сдѣлалъ лучше. Внезапно нагнувшись и выпрямившись, онъ хватилъ ирландца подъ ложечку. Колоссъ зашатался. Подбѣжали его друзья, подали ему воды напиться и стали обтирать струившуюся кровь. Побѣдитель, гордый своей побѣдой, отошелъ тоже въ сторону.

— Незаконный ударъ, вскричалъ виконтъ Барнардъ, одинъ изъ судей боя.

Между джентльменами произошло нѣкоторое смятеніе.

— Не по правиламъ, повторилъ Барнардъ.

— Пари не состоялось, говорили многіе, которымъ, вслѣдствіе пораженія ирландца, слѣдовало поплатиться приличными кушами.

— Погодите, битва вновь начинается, отвѣчали ихъ противники.

Ирландецъ между тѣмъ всталъ, шатаясь, какъ пьяный, и предложилъ возобновить бой.

— Будемъ продолжать нашу борьбу, сказалъ онъ, — но съ однимъ условіемъ, чтобы и я имѣлъ право нанести одинъ незаконный ударъ.

Судьи согласились. Гельмсгель пожалъ плечами.

Новая битва для свѣжаго шотландца была игрушкой. Совершенно въ другомъ положеніи находился побитый ирландецъ, сверхъ того сильно ослабѣвшій отъ потери крови.

Битва возобновилась. Черезъ пять минутъ шотландецъ опять имѣлъ всѣ преимущества на своей сторонѣ. Онъ сгребъ голову великана себѣ подъ мышеи и давай тузить его по лицу по всѣмъ направленіямъ. Когда онъ выпустилъ се и ирландецъ поднялъ голову, лица болѣе не существовало.

Не было ни носа, ни рта, ни глазъ; вмѣсто всего этого показалась какая-то черная губка, пропитанная кровью. Онъ кашлянулъ. Выпало четыре зуба.

Потомъ онъ самъ упалъ. Секундантъ поддержалъ его и уложилъ на свои колѣна.

Зрители, а главное державшіе пари, потеряли всякое хладнокровіе. Громкія рукоплесканія, горячіе споры, безумныя ставки все перемѣшалось въ какомъ-то дикомъ хаосѣ.

Секундантъ между тѣмъ уговаривалъ ирландца попытаться на новый бой. Тотъ поднялся и всталъ въ оборонительное положеніе. Это была уже двадцать-пятая схватка. По манерѣ, съ которой этотъ циклопъ, — у него оставался только одинъ глазъ, — сталъ въ позицію, никто уже не сомнѣвался, что онъ погибшій человѣкъ.

Гельмсгель, увидѣвъ его фигуру, закричалъ:

— Держу пари за себя, тысячу противъ одного.

И размахнувшись онъ ударилъ. Произошла необычайная странность: оба противника свалились. Послышалось веселое ворчаніе.

Это Фелемъ-ге-медонъ выражалъ свою радость.

Пока шотландецъ наносилъ ему ужасные удары въ голову, онъ изловчился нанести ему незаконный ударъ въ пупъ.

Опять раздались громкія рукоплесканія. Аплодировали даже проигравшіе пари.

Ирландецъ продолжалъ наносить незаконные удары одинъ за другимъ. Онъ былъ въ своемъ правѣ.

Гельмсгеля вынесли замертво и общее мнѣніе рѣшило, что ему болѣе не встать. Фелемъ-ге-медонъ былъ изуродованъ на всю жизнь. Уходя, по окончаніи боя, подъ руку съ Дэвидомъ, Жозіана сказала ему:

— Это очень интересно. Но…

— Но что?

— Я полагала, что это разсѣетъ мою скуку. Но ошиблась.

Дэвидъ остановился, посмотрѣлъ на Жозіану и покачалъ головой.

— Противъ скуки существуетъ только одно лекарство, сказалъ онъ убѣдительно.

— Какое же?

— Гуинпленъ.

— Что это такое Гуинпленъ? спросила герцогиня.

КНИГА ВТОРАЯ.
ГУИНПЛЕНЪ И ДЕА.

I.
ГУИНПЛЕНЪ.

Природа съ излишней щедростью наградила своими дарами Гуинплена. Она дала ему ротъ до ушей, уши, завороченныя на глаза, необычайно-безобразный носъ и лицо, на которое нельзя было смотрѣть безъ смѣха.

Но сама ли природа снабдила его этими прелестями?

Не помогъ ли ей кто нибудь?

Глаза, въ которыхъ выражалось страданіе, широкая дыра вмѣсто рта, придавленная грушевидная выпуклость съ двумя дырами, замѣняющая носъ, и все лицо, казавшееся вѣчно-смѣющимся, — такое совершенство природа не могла произвести безъ посторонней помощи.

Гуинпленъ былъ фигляромъ. Первое впечатлѣніе, имъ возбуждаемое, былъ неудержимый смѣхъ. Но если вслѣдъ за взрывомъ этого хохота наблюдатель внимательно всматривался въ лицо Гуинплена, онъ ясно видѣлъ на немъ слѣды искусства. Человѣкъ не въ силахъ создать красоту, за то можетъ распоряжаться уродствомъ. Изъ готентотскаго профиля нельзя сдѣлать профиль римскій, но греческій носъ легко превратить въ калмыцкій. Можетъ быть, Гуинпленъ въ раннемъ дѣтствѣ подвергся операціи переработки? Можетъ быть, это нужно было для какихъ нибудь спекулятивныхъ цѣлей? Все это возможно. По всей вѣроятности, надъ его фигурой работали адепты той хирургіи на выворотъ, о которыхъ мы говорили въ первой части романа. Они то расширили ротъ, обнажили десны, вытянули уши, расквасили носъ и изъ человѣческаго образа сдѣлали безобразную маску.

Природа не создаетъ подобныхъ уродовъ.

Какъ бы то ни было, Гуинпленъ былъ находкой для людей, страдающихъ ипохондріей. Въ качествѣ фигляра, Гуинпленъ постоянно являлся передъ публикой, и однимъ своимъ появленіемъ исцѣлялъ самыхъ завзятыхъ ипохондриковъ. Люди, носящіе трауръ, должны были избѣгать его, иначе имъ приходилось разражаться неприличнымъ въ ихъ положеніи, неудержимымъ хохотомъ. Разъ палачъ пришелъ взглянуть на Гуинплена, и тотъ даже покатился со смѣху. Только взглянувъ на Гуинплена, уже брались за бока отъ смѣха, когда же онъ говорилъ, его слушатели просто катались по землѣ отъ истерическаго хохота. Гуинпленъ былъ противоположнымъ полюсомъ печали. Сплинъ находился на одномъ концѣ, Гуинпленъ на другомъ.

Смѣясь, Гуинпленъ возбуждалъ смѣхъ. Между тѣмъ, самъ онъ не смѣялся. Смѣялось его изумительное, искусственно-произведенное лицо, но не онъ. Гуинпленъ не имѣлъ никакого желанія смѣяться. Но смѣхъ былъ запечатлѣлъ на вѣчныя времена на его физіономіи. Онъ никогда не сходилъ съ нея, какъ бы окаменѣлъ навсегда. Въ то время, какъ наружная оболочка его смѣялась, внутри его все плакало. Вслѣдствіе таинственной операціи, произведенной Гуинплену въ дѣтствѣ, всѣ части его лица приняли выраженіе смѣха; даже противоположныя душевныя волненія усиливали еще болѣе это странное впечатлѣніе вѣчнаго смѣха. Удивленіе, страданіе, гнѣвъ, жалость — всѣ эти и подобныя имъ душевныя ощущенія, увеличивали веселость его мускуловъ; еслибъ онъ заплакалъ, лицо его продолжало бы смѣяться, и чтобы ни дѣлалъ Гуинпленъ, лишь только онъ поднималъ голову, его встрѣчалъ громовый взрывъ смѣха.

Вообразите себѣ улыбающуюся голову Медузы.

Древнее искусство ваяло на фронтонѣ греческихъ театровъ смѣющуюся физіономію, которая олицетворяла собой комедію. Эта физіономія смѣялась, смѣшила и была въ тоже время задумчива. Лицо Гуинплена походило на эту маску. Къ его шеѣ была проставлена эта адская голова безвыходной веселости. Вѣчный смѣхъ! — Какое болѣе ужасное бремя можетъ носить на своихъ плечахъ человѣкъ!…

Впрочемъ Гуинпленъ могъ иногда отдѣлываться на время отъ ужаснаго смѣха своей физіономіи. Путемъ страшныхъ душевныхъ усиліи, онъ останавливалъ его и какъ бы набрасывалъ на смѣющуюся маску трагическое покрывало. Въ такомъ случаѣ, неудержимый смѣхъ толпы при взглядѣ на него смѣнялся дрожью.

Но Гуинпленъ почти никогда не дѣлалъ этихъ усилій; они стоили ему сильной усталости и нестерпимыхъ страданій.

За этими, очень рѣдкими исключеніями, физіономія Гуинплена постоянно смѣялась.

Взглянувъ на Гуинплена — смѣялись; посмѣявшись, отворачивались отъ него. Женщины чувствовали къ нему отвращеніе, для нихъ онъ былъ ужасенъ. Онѣ смѣялись, платя дань фиглярному искусству Гуинплена, но едва охлаждался смѣхъ, имъ было невыносимо смотрѣть на эту ужасную физіономію.

Сложенія Гуинпленъ былъ очень красиваго: высокаго роста, строенъ и ловокъ. Это еще болѣе доказывало, что его уродливая физіономія была дѣломъ рукъ человѣческихъ, а не природы. Прекрасно-сложенный Гуинпленъ по всей вѣроятности имѣлъ бы не безобразное лицо. Онъ родился съ такимъ же лицомъ, какъ и у другихъ дѣтей. Станъ его не тронули и только передѣлали лицо.

Ему оставили нетронутыми зубы; они не мѣшали выраженію смѣха на лицѣ, а скорѣе ему способствовали.

Произведенная надъ Гуипиленомъ операція, должна была сопровождаться ужасными болями, но онъ не помнилъ объ этомъ; вѣроятно въ то время онъ былъ слишкомъ малъ.

Его прежніе воспитатели, передѣлавъ ему лицо, развили въ немъ гимнастическія и атлетическія способности. Они постарались сдѣлать изъ него комедіанта и клоуна.

Волоса его были выкрашены навсегда въ цвѣтъ желтой охры; секретъ такого прочнаго окрашиванія найденъ въ наше время и имъ пользуются наши красавицы. Волосы Гуинплена были курчавы и жестки и прикрывали огромный черепъ, какъ бы созданный для глубокой мысли. Ужасная операція, произведенная надъ мускулами лица Гуинплена, не тронула его черепа. Обезображеніе лица Гуинплена не мѣшало ему мыслить и чувствовать, какъ мыслятъ и чувствуютъ другіе люди.

Этотъ смѣхъ давалъ Гуинилепу средства къ жизни. Не имѣя возможности примѣнять свои естественные таланты, онъ пользовался навязаннымъ, и посредствомъ его заработывалъ свой хлѣбъ.

Вы, разумѣется, уже узнали, что Гуинпленъ былъ именно тотъ ребенокъ, который былъ покинутъ на портлендскомъ берегу и нашелъ пріютъ въ передвижной хижинѣ Урсуса въ Веймутѣ.

II.
ДЕА.

Прошло пятнадцать лѣтъ, и ребенокъ превратился въ мужчину. Въ 1705 году Гуинплену было двадцать пять лѣтъ отъ роду.

Урсусъ оставилъ у себя обоихъ дѣтей. Онъ сталъ семьяниномъ и по прежнему перекочевывалъ съ мѣста на мѣсто.

Урсусъ и Гомо оба постарѣли. Урсусъ совсѣмъ облысѣлъ, волкъ посѣдѣлъ.

Дѣвчоночка, найденная на мертвой женщинѣ, превратилась теперь въ высокую шестнадцати лѣтнюю дѣвушку, блѣдную, съ черными волосами, нѣжную, тонкую, хрупкую до того, что казалось малѣйшій вѣтеръ способенъ ее разломать; она была изумительно хороша собой, глаза блестѣли, но были слѣпы.

Страшная зимняя ночь, повалившая на снѣгъ нищую съ ея ребенкомъ, нанесла двойной ударъ. Она убила мать и ослѣпила дочь.

Вѣчная ночь царила въ глазахъ этого ребенка, сдѣлавшагося теперь женщиною. Печально опущенныя внизъ углы губъ выражали собою этотъ горькій недостатокъ. Ея большіе и блестящіе глаза обладали страннымъ свойствомъ: для нея они угасли, для другихъ же свѣтились яркимъ блескомъ.

Ея мертвый взглядъ заключалъ въ себѣ какое-то небесное выраженіе.

Страстно приверженный къ латыни, Урсусъ окрестилъ дѣвочку именемъ Деа. Онъ прежде, впрочемъ, посовѣтовался съ волкомъ; онъ сказалъ ему: «ты представляешь человѣка, я — звѣря; мы оба изъ здѣшняго міра; пусть малютка выразитъ собою міръ заоблачный. Тогда вся вселенная будемъ имѣть представительство въ нашей лачугѣ.» — Волкъ ничего не возражалъ.

И малютка получила имя Деи.

Что касается Гуинплена, то Урсусу не пришлось ломать свою голову для изобрѣтенія имени этому мальчику. На другой день послѣ водворенія его въ хижинѣ Урсуса, послѣдній спросилъ его:

— Мальчуганъ, какъ тебя звать?

— Меня зовутъ Гуинпленъ.

— Да будетъ такъ.

Деа участвовала въ представленіяхъ Гуинплена.

Обоимъ имъ выпалъ горькій жребій, каждый изъ нихъ имѣлъ свое ужасное несчастіе, но для зрячаго Гуинплена существовала мука, неизвѣстная слѣпой Деѣ: сравнивать себя съ другими людьми. Въ его положеніи сравнивать себя съ другими — значило не понимать-себя. Имѣть, какъ Деа, взглядъ безъ взора — большое горе, но меньшее, чѣмъ быть собственной загадкой, чувствовать свое несуществованіе, видѣть людей и въ нихъ не находить себя. Деа имѣла покрываломъ ночь, а Гуинпленъ былъ закрытъ маской, своимъ собственнымъ лицомъ. Ужасно носить такую маску. Каково было его лицо — Гуинпленъ не зналъ. Было оно и изчезло. Голова его жила, а лицо умерло. Онъ не помнилъ, видѣлъ ли онъ когда нибудь его. Человѣческій родъ для Деи и Гуинплена былъ фактомъ внѣшнимъ; они были внѣ его; и онъ, и она были одиноки, но одиночество Деи было печально, она ничего не видѣла, одиночество Гуинплена было страшно, онъ все видѣлъ. Деа была изгнана изъ свѣта, Гуинпленъ вытолкнутъ изъ жизни. И тотъ, и другая носили въ себѣ вѣчное чувство отчаянія. Въ сердцѣ спокойнаго наблюдателя они должны были возбуждать жалость. Какъ они страдали! Несчастіе душило эти человѣческія созданія; никогда еще рокъ не превращалъ жизнь живыхъ существъ въ такую адскую пытку.

Но они были въ раю.

Они любили другъ друга.

Гуинпленъ обожалъ Дею, Деа боготворила Гуинплена.

— Ты такой красавецъ, говорила она.

Единственная женщина, безъ ужаса смотрѣвшая на Гуинплена, была слѣпая, и эта слѣпая любила его.

Чѣмъ былъ для нея Гуинпленъ, Деа узнала отъ Урсуса, который разсказалъ ей приключенія той ужасной ночи, когда она путешествовала на рукахъ Гуинплена отъ портлендскаго берега въ Веймутъ. Ребенкомъ, онъ спасъ ее отъ вѣрной смерти. Взрослый — онъ сталъ ей охранителемъ, ея силой. Сквозь мрачную пелену, отдѣлявшую ее отъ цѣлаго міра, она осязала близкое присутствіе своего всегдашняго защитника Гуинплена, чувствовала его преданность и самоотверженіе: слѣпые такъ беззащитны. Деа вѣрила, что нѣжный, кроткій Гуинпленъ съумѣетъ постоять за нее, если встрѣтится въ томъ надобность. Для толпы Гуинпленъ былъ паяцъ, комедіантъ, карикатура, почти животное: толпа знала одно его лицо. Для Деи Гуинпленъ былъ спаситель, вырвавшій ее у смерти, утѣшитель, заставлявшій примириться съ жизнію; онъ былъ ея братомъ, другомъ, путеводителемъ, опорой; онъ, никотораго толпа смотрѣла, какъ на чудовище, — онъ казался ей ангеломъ.

Слѣпая Деа понимала душу Гуинплена.

III.
ВЛЮБЛЕННЫЕ.

Философъ Урсусъ понималъ, что происходитъ въ душѣ Деи. Онъ одобрялъ ея ослѣпленіе.

— Слѣпая видитъ незримое, говорилъ онъ.

— Полу-чудовище, полу-богъ, прибавилъ онъ, посматривая на Гуинплена.

Послѣдній, въ свою очередь, питалъ къ Деѣ восторженную привязанность. Онъ былъ не только уродливъ, но страшенъ, и въ Деѣ видѣлъ прямую себѣ противоположность. Насколько онъ былъ ужасенъ, настолько она привлекательна. Она была для него сладкою грезою, олицетвореніемъ всего прекраснагоВо всемъ ея существѣ, въ ея воздушномъ станѣ, въ ея гибкой нѣжной таліи, трепещущей какъ тростникъ, въ нѣжныхъ плечахъ, въ скромныхъ округлостяхъ ея тѣла, обозначающихъ полъ, въ ея почти прозрачной бѣлизнѣ, въ ея таинственно-закрытомъ для земли взглядѣ, въ святой невинности ея улыбки — было что-то ангельское и вмѣстѣ съ тѣмъ въ Деѣ было такъ много женской красоты.

Гуинпленъ сравнивалъ себя съ Деей.

Его существованіе являлось результатомъ двухъ поразительныхъ крайностей. Оно было точкою пересѣченія двухъ лучей — сверху и снизу, чернаго и бѣлаго. Одинъ и тотъ же кусокъ могутъ разомъ клевать два клюва: клювъ добра и клювъ зла, — одинъ кусаетъ, другой лобызаетъ. Гуинпленъ былъ этимъ кускомъ, этимъ терзаемымъ и ласкаемымъ атомомъ. Несчастье наложило на него свою руку, счастье тоже. Двѣ крайнія судьбы составили его странную долю. На немъ лежало проклятіе и покоилось благословеніе. Кто онъ былъ? — онъ не зналъ. Когда онъ смотрѣлъ на себя въ зеркало, онъ видѣлъ какого-то неизвѣстнаго. И этотъ неизвѣстный былъ чудовище. У него было лицо, но не его. Это лицо было ужасно, такъ ужасно, что оно забавляло. Онъ возбуждалъ столько же страха, сколько и смѣха. Онъ былъ адскій шутъ, Никогда еще не видывали такого полнаго затмѣнія человѣка на человѣческомъ лицѣ, не встрѣчалось такой полной пародіи, такого отвратительнаго смѣшенія въ физіономіи всего, что отталкиваетъ женщину; бѣдное сердце, замаскированное и оклеветанное этой физіономіей, осуждено на-вѣки оставаться одинокимъ подъ этой личиной, какъ подъ гробовой крышкой. Но нѣтъ! тамъ, гдѣ невѣдомая злоба истощила свою изобрѣтательность, тамъ, въ свою очередь, проявилось невидимое милосердіе. Рядомъ съ тѣмъ, что отвращаетъ, оно помѣстило обаятельныя черты, привлекло къ этому отверженцу душу невинной голубки, которой поручило утѣшить страдальца, — доставило безобразію обаяніе красоты.

Для того, чтобы это стало возможно, красавица не должна была видѣть урода. Для такого счастія, нужно было несчастіе. Провидѣніе сдѣлало Дею слѣпою.

Когда Гуинпленъ вышелъ изъ дѣтства и могъ сознательно относиться ко всему видѣнному имъ и слышанному, Урсусъ прочелъ и объяснилъ ему изъ сочиненія доктора Конкуэста главу «de Denasatis», но благоразумно воздержался отъ гипотезъ и всякихъ выводовъ. Гуинпленъ могъ дѣлать всякія предположенія относительно своего дѣтства, онъ его совсѣмъ не помнилъ; онъ видѣлъ только результатъ, наблюдалъ клеймо, на него наложенное. Все убѣгало изъ его памяти, исключая ужаснаго факта, который одинъ оставался несомнѣненъ. Но тутъ въ его жизнь вмѣшалась Деа, какъ небесная посланница, и райское блаженство примирило его съ жизнію, заставило успокоиться какъ червь точащую его грусть.

Гуинпленъ и Деа составили пару двухъ нѣжныхъ сердецъ взаимно обожающихъ одно другого. Гнѣздо и двѣ птички — тутъ вся ихъ исторія. Они подверглись дѣйствію всемірнаго закона, пришла для нихъ пора любить, искать и находить.

Ненависть ошиблась. Преслѣдователи Гуинплена, кто бы они ни были, не достигли своей цѣли. Они думали, что на вѣкъ лишили его возможности даже мечтать о счастіи, и вмѣсто этого Гуинплена посѣщали самыя счастливыя мечты, и дѣйствительность сулила ему скорѣе блаженство. Они хотѣли отторгнуть его отъ семьи, отъ цѣлаго человѣчества, а онъ нашелъ новую семью и милую обожаемую имъ подругу жизни. Люди сдѣлали его ужаснымъ, осудили на вѣчное одиночество, но природа взяла на себя обязанность утѣшить горемыку, она пришла къ нему на помощь въ то время, какъ его всѣ оставили.

Гуинпленъ и Деа любили другъ друга, эти несчастливцы находили опору одинъ въ другомъ.

Гуинпленъ, жившій во мракѣ, внезапно былъ озаренъ яркимъ свѣтомъ, предъ нимъ явилась мечта въ видѣ прекрасной женщины, и сердце этого милаго созданія билось только для него; Гуинпленъ былъ любимъ, и его уродство изчезало подъ обаяніемъ этой любви.

Имѣть все необходимое — въ этомъ заключается счастіе. Гуинпленъ имѣлъ его, Деа также.

Оба они благодарили судьбу за такое благополучіе.

Они пополняли одинъ другого. Чего не доставало одному, того въ другомъ былъ избытокъ. Если бы Деа не была слѣпа, выбрала ли бы она Гуинплена? Еслибъ Гуинпленъ не былъ обезображенъ, предпочелъ ли бы онъ Дею? Она, по всей вѣроятности, не избрала бы чудовища, также, какъ и онъ не предпочелъ бы слѣпую. Какое счастіе для Деи, что Гуинпленъ былъ уродъ! Какое благополучіе для Гуинплена, что Деа была слѣпа! Въ основаніи ихъ любви лежала необходимость одного для другого. Гуинпленъ спасъ Дею, Деа спасла Гуинплена.

— Что сталось бы со мною безъ нея, думалъ Гуинпленъ.

— Что бы я дѣлала безъ него, размышляла Деа.

Они не могли жить одинъ безъ другого и были безконечно счастливы.

Въ своемъ аду они обрѣли небо; таково могущество любви.

Такимъ образомъ они нашли идеальное блаженство; осуществилась полная радость жизни, найдено рѣшеніе таинственной задачи счастія. И кѣмъ же? Двумя несчастными созданіями.

Для Деи Гуинпленъ былъ совершенство, для Гуинплена Деа была божествомъ.

Несравненная чистота характеризовала ихъ любовь. Деа не знала, что такое поцѣлуй, хотя, можетъ быть, и желала его, ибо и слѣпотѣ, особенно женской, тоже свойственны грезы, желанія и неопредѣленное томленіе. Что касается Гуинплена, онъ сдерживалъ въ себѣ порывы молодости, и чѣмъ большее чувствовалъ опьянѣніе, тѣмъ становился робче. Онъ могъ бы на все осмѣлиться съ этою подругою своего дѣтства, съ этимъ чистымъ созданіемъ, имѣвшемъ о грѣхѣ столько же понятія, сколько и о дневномъ свѣтѣ, съ этой слѣпой, видѣвшей только одно, что она его обожаетъ; но онъ считалъ безчестнымъ воспользоваться тѣмъ, въ чемъ она никогда не отказала бы ему по своей невинности; онъ рѣшился съ грустнымъ удовлетвореніемъ любить ее платонически; сознаніе своего безобразія разрѣшилось въ немъ величественною стыдливостью.

Эти счастливцы жили идеаломъ. Они были такими же супругами, какъ отдаленныя небесныя сферы между собою. Они лобызали другъ друга душою.

Они всегда были вмѣстѣ и жили общей жизнію. Они вмѣстѣ выросли. Они долго спали вмѣстѣ на одной постели. Телѣжка-избушка была невелика. Они на сундукѣ, Урсусъ на полу — такъ размѣщались они въ своей опочивальнѣ. Потомъ какъ-то, когда Деа была еще малюткой, а Гуинпленъ почиталъ себя уже взрослымъ, онъ переселился на полъ къ Урсусу. Деа плакала и звала его къ себѣ на сундукъ, но онъ поставилъ на своемъ и спалъ или съ Урсусомъ на полу, или съ волкомъ на дворѣ, когда была теплая погода. Даже тринадцати лѣтъ Деа не могла привыкнуть къ одиночеству и звала Гуинплена спать съ собою, говоря, что она лучше уснетъ. Она не понимала, какое значеніе имѣетъ для мужчины обнаженность женщины и часто, почти уже взрослой дѣвушкой, чесала свою длинную косу въ постели со спущенною сорочкою, полуобнажавшею ея уже обозначившіяся женскія формы, и звала къ себѣ Гуинплена. Онъ краснѣлъ, опуская глаза, не зная, куда бѣжать отъ этой цѣломудренной наивности, что-то бормоталъ про себя, отворачивался, чувствовалъ страхъ и уходилъ. Дафнисъ бѣжалъ отъ своей Хлои.

Такая то идиллія разыгралась въ лачугѣ мизантропа Урсуса.

IV.
УРСУСЪ ВОСПИТАТЕЛЬ, УРСУСЪ ПОПЕЧИТЕЛЬ.

Урсусъ все замѣчалъ, все видѣлъ.

— Обожайте другъ друга, горемыки, говорилъ онъ.

— А сыграю я съ ними плохую штуку: женю ихъ, прибавлялъ онъ черезъ минуту.

Но не всегда философъ былъ въ такомъ настроеніи: иногда ему приходила охота попридержать нѣжныя привязанности своихъ питомцевъ.

Надо затормозить колеса этой венериной колесницы. Они ужъ слишкомъ любятъ одинъ другого. Отъ этого могутъ произойти непріятныя послѣдствія. Уменьшимъ пламя. Охладимъ эти сердца.

Когда Деа спала и онъ разговаривалъ съ Гуинпленомъ, или когда Гуинпленъ отсутствовалъ, а Деа находилась съ нимъ, Урсусъ каждому изъ нихъ дѣлалъ предостереженія въ такомъ родѣ.

— Деа, тебѣ не слѣдуетъ слишкомъ привязываться къ Гуинплену. Жить въ другомъ опасно. Самый прочный корень счастія — эгоизмъ. Мужчины часто ускользаютъ отъ женщинъ. Къ тому же Гуинпленъ можетъ потерять голову отъ такого успѣха. На его долю и безъ того выпадаетъ такъ много аплодисментовъ! Ты не можешь представить себѣ, какимъ успѣхомъ онъ пользуется!

— Гуинпленъ, между вами такое поразительное несходство. Подумай, какъ много уродства съ одной стороны, и какъ много красоты съ другой. Умѣрь свою страсть, мой милый. Не слиткомъ восторгайся Деей. Не думаешь ли ты серьезно, что ты созданъ для нея? Но посмотри хорошенько на твое безобразіе и ея совершенства. Смѣрь разстояніе, существующее между вами. У нея есть все, у этой Деи. Посмотри, какая у нея нѣжная бѣлая кожа, какіе волосы, какія свѣжія губки, какая прелестная ножка! А руки, а плечи, а это дивное лицо! Взгляни, какъ она ходитъ, какъ говоритъ своимъ мелодическимъ голосомъ! И ты можешь думать, что она женщина, — нѣтъ, она ангелъ. У нея совершенная красота Подумай объ этомъ и, по всей вѣроятности, ты успокоишь въ себѣ страстные порывы.

Послѣ этихъ тирадъ любовь между Деей и Гуинпленомъ еще усиливается, а Урсусъ удивляется своей неудачѣ.

Впрочемъ, эта неудача его скорѣе радовала, чѣмъ огорчала. Онъ восхищался въ душѣ этой сильной привязанностію своихъ милыхъ пріемныхъ дѣтей.

И дѣйствительно Урсусъ замѣнялъ имъ отца и мать. По обыкновенію ворча и бранясь, онъ ихъ выкормилъ и воспиталъ. Старикъ, двое дѣтей и волкъ составили самое тѣсное семейство. Любовь и дружба обитали въ этой семьѣ.

Бродячая жизнь нисколько не мѣшала воспитанію дѣтей. Бродить, это значитъ рости, говорилъ Урсусъ. Гуинпленъ очевидно былъ изуродованъ для того, чтобы его «показывать на ярмаркахъ». Урсусъ еще болѣе развилъ въ немъ способности паяца, но вмѣстѣ съ тѣмъ передалъ ему всю научную премудрость, какой самъ обладалъ. Осматривая внимательно обезображенное лицо Гуинплена, Урсусъ ворчалъ: «начали съ нимъ хорошо». Поэтому онъ счелъ нужнымъ продолжать, и дополнить недостающее орнаментами изъ философіи и знанія.

Онъ часто повторялъ Гуннилену:

— Будь философомъ. Будь мудрымъ и ты станешь неуязвимъ. Ты видишь меня; благодаря моей мудрости, я никогда и ни отъ чего не плакалъ. Не думаешь ли ты, что у меня не было случаевъ для горькихъ слезъ?

Въ своихъ монологахъ къ волку, онъ часто повторялъ:

— Я обучилъ Гуинплена всему, включая сюда и латынь, а Дею ничему, прибавляя сюда и музыку.

Онъ самъ хорошо зналъ искуство пѣнія и передалъ его обоимъ дѣтямъ.

Эта разница въ воспитаніи не помѣшала дѣтямъ обожать одинъ другого.

— Все равно, я ихъ непремѣнно женю, твердилъ Урсусъ.

— Однакожъ они надоѣдаютъ мнѣ съ своей любовью, ворчалъ онъ про себя.

Прошедшее какъ бы не существовало для Гуинплена и Деи. Все, что они знали о немъ, они узнали отъ Урсуса. Своего брюзгливаго воспитателя они называли «отецъ».

Гуинпленъ помнилъ изъ своего младенчества одно событіе. Какіе-то не то люди, не то демоны окружили его колыбель, стащили его на полъ и топтали ногами. Было ли это нарочно или нечаянно, — онъ не зналъ. Хорошо онъ помнилъ только фактъ оставленія его ночью одного на снѣжной степи и спасеніе Деи.

Деа помнила еще менѣе, она была еще такъ мала до того дня, какъ попала въ пріемныя дочери къ Урсусу. О матери она сохранила воспоминаніе, какъ о чемъ-то очень холодномъ. Видѣла ли она солнце? Можетъ быть. Да и что такое солнце? Ей говорили, что оно свѣтло и тепло. Его замѣнялъ ей Гуинпленъ.

Разъ, примѣтивъ сквозь кисейный рукавъ обнаженную руку Деи, Гуинпленъ не выдержалъ и прикоснулся къ ней своими губами. Деа почувствовала глубокую радость и сдѣлалась вся розовая. Однакожъ Гуинпленъ ужаснулся своей дерзости и, тяжело дыша, не могъ отвести глазъ отъ воротничка Деи, изъ-за котораго манила его къ себѣ райская бѣлизна дивной шейки.

Деа завернула рукавъ и, протягивая Гуинплену обнаженную руку, сказала ему: «еще разъ!» — Гуинпленъ удралъ.

На другой день эта игра возобновилась съ нѣкоторыми варіантами. Урсусъ видѣлъ и это, и улыбался, въ качествѣ стараго философа.

V.
СЛѢПОТА ДАЕТЪ УРОКИ ПРОЗОРЛИВОСТИ.

Иногда Гуинпленъ осыпалъ себя упреками за то счастіе, которымъ наслаждался. Онъ воображалъ, что допускать любовь къ себѣ этой женщины, которая не могла его видѣть, — это значило обманывать ее. Что она скажетъ, если слѣпота ея пропадетъ внезапно. Какой ужасный крикъ должна она испустить при видѣ своего ужаснаго возлюбленнаго! Она закроетъ глаза руками и убѣжитъ, далеко убѣжитъ! Его терзали угрызенія совѣсти. Онъ былъ убѣжденъ, что такой уродъ, какъ онъ, не имѣетъ права на любовь. Можетъ ли звѣзда обожать гидру? И онъ счелъ своимъ долгомъ разъяснить дѣло этой слѣпой звѣздѣ.

— Знаешь ли, Деа, вѣдь я страшно безобразенъ, сказалъ онъ ей однажды.

— Я знаю одно, что ты для меня совершенство, отвѣчала она.

— Когда ты слышишь, что всѣ смѣются: это надо мною смѣются, потому что видъ мой отвратителенъ.

— Я тебя люблю, возразила Деа, и, послѣ непродолжительнаго молчанія, прибавила: — я умирала, ты меня призвалъ къ жизни. Ты для меня составляешь небо. Дай же мнѣ твою руку.

Ихъ руки соединились, и они не сказали болѣе ни слова.

Урсусъ слушалъ, насупившись. На другой день, когда они были вмѣстѣ всѣ трое, онъ замѣтилъ:

— Къ тому же Деа также безобразна.

Но и это замѣчаніе не произвело никакого эфекта. Влюбленные его не разслышали. Поглощенные одинъ другимъ они вообще рѣдко слышали брюзгливые возгласы Урсуса.

Однакожъ послѣднее внушеніе Урсуса вовсе не заключало въ себѣ ѣдкости, оно обличало только зданіе этимъ философомъ женскаго сердца. Гуинпленъ, по своему прямодушію, поступилъ неблагоразумно. Сказать всякой другой женщинѣ и всякой другой слѣпой: я безобразенъ — могло быть опасно. Быть слѣпой и влюбленной — значитъ быть вдвойнѣ слѣпой. Въ подобномъ положеніи иллюзіи составляютъ жизнь, отнять иллюзіи у любви — это значитъ лишить ее питанія. Восхищеніе физическими совершенствами не менѣе важно, какъ и восхищеніе нравственными качествами; оно также составляетъ часть иллюзіи, которую строитъ влюбленная женщина.

Къ счастію Деа не походила на другихъ женщинъ. Она какъ будто была вылѣплена не изъ тои глины, изъ которой лѣпятъ прекрасный полъ. Это была рѣдкая натура. Тѣло ея было хрупко, сердце же твердо.

Все впечатлѣніе, какое произвело на нее признаніе Гуинплена, заключалось въ томъ, что однажды она сказала:

— Что такое уродъ? Это тотъ, кто дѣлаетъ зло. Гуинпленъ его не дѣлаетъ, слѣдовательно онъ красавецъ.

— Видѣть? Что вы всѣ разумѣете подъ этимъ словомъ? продолжала она. — Я не вижу, по знаю. Тѣ, которые видятъ, тѣ скрываютъ истину.

— Что ты хочешь этимъ сказать? спросилъ Гуинпленъ.

— Ты говоришь, что ты безобразенъ, а я сознаю, что ты лжешь.

Гуинпленъ почувствовалъ радость, что ему не повѣрили. Совѣсть его успокоилась и любовь также.

Такъ достигли они — одна шестнадцати лѣтъ, другой — двадцати пяти. Ласки ихъ не шли далѣе пожатія рукъ и поцѣлуя въ обнаженную руку.

Урсусъ помнилъ свое намѣреніе съиграть съ влюбленными шутку и въ одинъ прекрасный день сказалъ имъ:

— Я васъ женю.

— Но мы давно женаты, отвѣчала Деа.

Она не понимала, что можно было жениться другимъ образомъ и измѣнить существующія между ними отношенія.

Урсусу правились эти чистыя, дѣвственныя отношенія между влюбленными; если онъ намекнулъ о замужствѣ, то сдѣлалъ это для того, чтобы сказать что нибудь. Какъ медикъ, онъ видѣлъ что Деа если не слишкомъ молода, то слишкомъ нѣжна и слаба для «гименея во плоти».

Онъ зналъ, что плотскій бракъ рано или поздно долженъ совершиться между ними.

Они такъ были привязаны другъ къ другу, что казалось никакія силы не разорвутъ этой привязанности. Деа имѣла красоту, Гуинпленъ зрѣніе. Каждый приносилъ свое приданое.

Но сколько Гуинпленъ ни предавался мечтамъ и созерцанію Деи, онъ чувствовалъ себя мужчиной. Законы природы возьмутъ свое. Вмѣстѣ со всею міровою необъятностію, онъ ощущалъ извѣстное броженіе. Являясь передъ публикой, онъ посматривалъ на женщинъ, но не надолго; опамятовавшись, онъ отводилъ грѣшный взоръ и спѣшилъ уйти, раскаиваясь въ невольномъ поступкѣ.

Къ этому надо прибавить, что ни въ одномъ женскомъ глазѣ онъ не встрѣчалъ поощренія. На всѣхъ женскихъ лицахъ, которыя онъ видѣлъ, онъ встрѣчалъ только ужасъ, отвращеніе, антипатію. Очевидно, для него доступна была одна Деа. Это сознаніе помогало ему каяться.

VI.
БЛАГОСОСТОЯНІЕ.

Съ 1689 но 1704 годъ совершилось полное превращеніе въ жизни Урсуса и его семейства. Оно не терпѣло болѣе нужды.

Прежнюю лачугу замѣнилъ обширный и тяжелый фургонъ, везомый двумя сильными лошадьми. Онъ походилъ на перевернутую барку, поставленную на четыре колеса. Весь фургонъ былъ выкрашенъ въ зеленую краску, и по этой краскѣ на ярмаркахъ звался Гринъ-Боксъ, что въ переводѣ означаетъ «зеленая коробка». Гринъ-Боксъ снабженъ былъ двумя окошками и каминомъ.

Гомо былъ привязанъ цѣпью къ фургону.

Лошадьми правилъ самъ Урсусъ, а подлѣ него на козлахъ сидѣли двѣ цыганки, одѣтыя богинями и, когда было нужно, наигрывали въ трубы.

Откуда произошла такая пышная перемѣна? Ее сдѣлалъ Гуинпленъ. Онъ сталъ знаменитостью.

Урсусъ, какъ извѣстно, горячо взялся за воспитаніе мальчика, и какъ только Гуинпленъ подросъ, воспитатель вывелъ его на сцену, т. е. на балкончикъ передъ своей лачугой. Его появленіе произвело изумительный эфектъ. Народу собралось множество. Никому еще не приходилось созерцать такое чудовищное, смѣющееся лицо, и всѣхъ занималъ вопросъ: природа ли создала его такимъ уродомъ, или люди потрудились надъ обработкой этой маски? Базары, рынки, праздники приносили обильную дань въ нищенскую суму Урсуса. Толпа наперерывъ бросалась смотрѣть Гуинплена и платила за это лицезрѣніе не только мелкими мѣдными монетами, но даже и серебряными. Переѣзжая изъ города въ городъ, кочующая семья устраивала свою фортуну. Гуинпленъ росъ, уродство его увеличивалось, увеличивались и доходы семьи. Получаемые обильные рессурсы дали возможность Урсусу вмѣсто жалкой лачуги устроить театръ-фургонъ. Затѣмъ онъ прибавилъ къ своей труппѣ двухъ женщинъ, которыя, исполняя обязанности служанокъ, одѣвались во время представленій богинями и получили амплуа музыкантовъ.

Эти женщины были взяты Урсусомъ съ улицы. Хотя молодыя, но некрасивыя собою, онѣ, по прихоти философа, были названы: одна Phoebe, а другая Venus, по англійскому же произношенію Фиби и Виносъ.

Фиби стряпала, Виносъ убирала домъ. Въ торжественные дни онѣ одѣвали Дею.

Гуинпленъ смотрѣлъ за лошадьми. Урсусъ и Гомо заботились другъ о другѣ.

Деа такъ освоилась съ Грин-Боксомъ, что свободно расхаживала по немъ, какъ зрячая.

Старая лачуга, однакожъ, не была уничтожена; она вошла въ составъ новаго дома и составляла заднее его отдѣленіе; въ немъ помѣщались Урсусъ и Гуинпленъ, и спали уже не на полу, а на кроватяхъ; здѣсь въ уголку была и кухня. Переднее отдѣленіе было отведено для женщинъ; среднее занято театромъ. Этотъ театръ былъ устроенъ самимъ философомъ. Онъ же писалъ для него декораціи и сочинялъ пьесы.

Театръ имѣлъ только одно неудобство: въ немъ не было мѣстъ для публики, и она помѣщалась на площади, на улицѣ, образуя передъ сценою полукругъ. Въ хорошую погоду въ такомъ помѣщеніи публики неудобства не было, но въ дурную ей было невыгодно. Поэтому Урсусъ старался, но возможности, давать свои представленія на дворахъ гостинницъ; публика тамъ была защищена отъ непогоды, такъ какъ смотрѣла изъ оконъ гостиницы, за то платила за входъ дороже.

Урсусъ былъ душой своего театра, онъ завѣдывалъ пьесами, труппой, кухней, оркестромъ. Виносъ и Фиби составляли оркестръ. Гомо также иногда исполнялъ роль въ интермедіяхъ.

Урсусъ особенно доволенъ былъ однимъ изъ своихъ произведеній, которое сочинилъ спеціально для Гуинплена. Это было капитальнымъ произведеніемъ философа. Въ него онъ вложилъ всю свою силу. Оно называлось: «Побѣжденный хаосъ».

Вотъ его содержаніе:

На сценѣ ночь, мракъ. Въ этомъ мракѣ движутся три неопредѣленныя формы: волкъ, медвѣдь и человѣкъ. Волка представлялъ Гомо, медвѣдя Урсусъ, человѣка Гуинпленъ. Волкъ и медвѣдь олицетворяютъ разрушительныя силы природы, дикость и алчность, они бросаются на человѣка; — это изображало борьбу хаоса съ человѣкомъ. Невозможно было различить ни одной фигуры. Гуинпленъ одѣтъ былъ въ саванъ, лицо его закрывалось въ безпорядкѣ разбросанными прядями волосъ. Медвѣдь рычитъ, волкъ воетъ, человѣкъ кричитъ. Звѣри осиливаютъ человѣка, онъ умоляетъ о помощи; онъ уже хрипитъ. Еще минута, и дикіе звѣри торжествуютъ, хаосъ поглотитъ человѣка. Возня, шумъ, гамъ, и вдругъ наступаетъ тишина. Вдали раздается пѣніе. Этому пѣнію акомпанируетъ таинственная музыка, и внезапно, неизвѣстно откуда и какимъ образомъ, появляется бѣлое свѣтлое пятно. Оно принимаетъ формы духа, женщины. Деа, спокойная, дѣвственная, прекрасная, озаренная кротостью и нѣжностью, появляется въ лучахъ свѣта. Она поетъ нѣжнымъ и симпатичнымъ голосомъ. Кажется, раздается неземное пѣніе. При ея появленіи человѣкъ получаетъ новыя силы, поражаетъ звѣрей и падаетъ ницъ.

Деа продолжаетъ пѣть. Человѣкъ мало-по-малу подымается, попирая ногами пораженныхъ звѣрей, и преклоняется предъ чуднымъ видѣніемъ.

Деа кладетъ свои руки на голову Гуинплена.

Тогда слышится другой, не менѣе прекрасный голосъ. Гуинпленъ поетъ благодарность за помощь, такъ кстати ему оказанную.

И внезапно яркій лучъ свѣта падаетъ прямо на лицо Гуинплена. Онъ освѣщаетъ смѣющееся чудовище.

Невозможно передать ощущеніе толпы. Неудержимый, почти истерическій хохотъ бывалъ отвѣтомъ на заключительную сцену интермедіи.

Это произведеніе Урсуса заслужило огромную популярность; оно нравилось всѣмъ безъ исключенія, и каждый охотно несъ послѣдній пенни въ кассу театра.

Самъ авторъ былъ имъ доволенъ.

— Это въ шекспировскомъ родѣ, говорилъ онъ съ приличной скромностью.

Сравненіе съ Деей увеличивало невыразимый эфектъ, производимый Гуинпленомъ. Этотъ бѣлый образъ, рядомъ съ гномомъ, производилъ потрясающее впечатлѣніе. Народъ смотрѣлъ на Дею съ таинственнымъ трепетомъ. Онъ видѣлъ, что она слѣпая, между тѣмъ чувствовалъ, что она видитъ. Въ ней было что то неземное. Долго зритель не могъ избавиться отъ впечатлѣнія, произведеннаго на него этимъ удивительнымъ, нѣжнымъ, небеснымъ созданіемъ.

Что ощущала сама Деа, того невозможно передать словами. Она чувствовала, что находится среди толпы, но не знала, что это за штука такая: толпа? Она слышала какой-то гулъ, и это было все. Онъ и давалъ ей понятіе о человѣческой толпѣ. Деа клала свои руки на голову Гуинплена. и это доставляло ей неизъяснимое наслажденіе — больше ничего она не знала и знать не. хотѣла. Высокая любовь выражалась въ чертахъ ея лица; въ ту минуту, какъ толпа разражалась хохотомъ, разглядывая чудовище, Деа мечтала объ этомъ чудовищѣ, какъ о красавцѣ, какъ объ ангелѣ. Вокругъ нея всѣмъ было весело, она же была счастлива.

VII.
НАБЛЮДЕНІЯ ГУИНПЛЕНА И ФИЛОСОФІЯ УРСУСА.

У людей существуетъ странная привычка мстить тѣмъ, кто имъ доставляетъ удовольствіе. Отсюда презрѣніе къ комедіанту.

Это существо очаровываетъ, развлекаетъ, забавляетъ, поучаетъ, утѣшаетъ, приноситъ удовольствіе и пользу людямъ, а они только и думаютъ, какимъ бы зломъ воздать ему за это. Униженіемъ, презрѣніемъ? Не значитъ ли это дать ему пощечину издали? Такъ дадимъ ее. Онъ намъ нравится, слѣдовательно, онъ виноватъ. Онъ намъ служитъ, за это мы его ненавидимъ. «Браво» — будетъ съ тебя и убирайся вонъ.

Такимъ путемъ высшіе классы придумали для комедіанта новый видъ одиночества: аплодисменты.

Чернь не такъ свирѣпа, она не питала къ Гуинплену ни ненависти, ни презрѣнія. Однакожъ послѣдній конопатчикъ сквернѣйшаго корабля считалъ себя неизмѣримо выше этого фигляра, Гуинплена, и думалъ, что онъ превосходитъ его настолькоже, насколько лордъ возвышается надъ конопатчикомъ.

И Гуинпленъ, подобно всѣмъ комедіантамъ, получалъ рукоплесканія и оставался одинокимъ. По мнѣнію свѣта, всякій успѣхъ есть проступокъ, за который слѣдуетъ поплатиться. Кто имѣетъ медаль, тотъ несетъ и оборотъ ея.

Для Гуинплена не существовало этого оборота въ томъ смыслѣ, что обѣ стороны успѣха были ему одинаково пріятны. Онъ былъ доволенъ рукоплесканіями, но его также удовлетворяло и одиночество. Рукоплесканіями онъ былъ богатъ, одиночествомъ — счастливъ.

Онъ считалъ себя счастливымъ и ничего болѣе не желалъ. Избавиться отъ уродства — это, конечно, было бы для него великимъ благомъ. Но чѣмъ тогда онъ станетъ кормить Дею? Его ужасная маска даетъ ему и хлѣбъ, и жилище. Онъ естественный покровитель этого несчастнаго ангела — Деи. А чѣмъ до сихъ поръ онъ избавлялъ ее отъ грозившихъ ей бѣдъ: голода и холода? Однимъ своимъ безобразіемъ.

Уродство дѣлало его неуязвимымъ для горя. Правда, онъ былъ заключенъ въ свое безобразіе, какъ въ тюрьму, но въ этой тюрьмѣ онъ сидѣлъ не одинъ, а съ Дееи, и тюрьма обращалась для него въ рай. Между ними и остальнымъ міромъ стояла стѣна, она загораживала ихъ отъ міра, но вмѣстѣ съ тѣмъ и защищала отъ него. Они сидѣли за ней, какъ въ сильной крѣпости. Чѣмъ имъ можно было повредить? Ничѣмъ. Лишить ихъ успѣха нельзя: уродливую образину невозможно снять съ Гуинплена, а въ ней вся причина его успѣховъ. Уничтожить любовь? — опять нельзя: Деа слѣпая.

Потому Гуинпленъ благословлялъ судьбу за свое уродство и вовсе не желалъ разстаться съ нимъ, ибо пока на свѣтѣ есть ярмарки, а города снабжены площадями и перекрестками, пока существуетъ народъ и небесный сводъ, жизнь ихъ обезпечена, Деа не будетъ ни въ чемъ нуждаться, они будутъ по прежнему любить другъ друга. Онъ не промѣнялся бы лицомъ съ самимъ Аполлономъ. Быть уродомъ — для него значило быть счастливымъ.

Онъ былъ такъ счастливъ, что сталъ сожалѣть окружающихъ его людей.

Его кочевая жизнь давала ему возможность дѣлать широкія наблюденія. На каждомъ новомъ привалѣ онъ находилъ новую толпу людей. Своимъ пытливымъ умомъ онъ скоро дошелъ до печальныхъ заключеній о жизни тѣхъ людей, которые себя считали и неизмѣримо выше, и неизмѣримо счастливѣе его.

Низкая цѣна за представленія привлекала къ Гринъ-Боксу преимущественно низшіе классы общества. Надъ ними-то больше и дѣлалъ свои наблюденія Гуинпленъ. Страданіе, отчаяніе, гнѣвъ и всякія другія человѣческія страсти онъ читалъ на лицахъ этого надрывающагося отъ смѣха народа. Онъ зналъ, что этимъ бѣднякамъ только и веселья, что посмѣяться надъ уродливой физіономіей его, Гуинплена. И какое разнообразіе страдающихъ человѣческихъ физіономій представлялось его наблюдательнымъ взорамъ! Вотъ полуголодныя дѣти! Какъ ясно выражается на ихъ маленькихъ личикахъ желаніе пообѣдать! Здѣсь отецъ и мать, а позади ихъ гибнущая семья. Вотъ порочный человѣкъ, который долженъ скоро ознакомиться съ преступленіемъ, а почему? Вслѣдствіе своего невѣжества и нищеты. Живи онъ при другихъ обстоятельствахъ, изъ него вѣроятно вышелъ бы полезный членъ общества. На лбу этой старухи видна печать голода, а эта дѣвушка проститутка. Вотъ рабочіе, просящіе только одного: дайте работы, но просящихъ много, а дающихъ мало. На одномъ лицѣ выраженіе животной апатіи, на другомъ безвыходнаго отчаянія. И все-то недовольные; счастливыхъ лицъ совсѣмъ почти не видать.

Гуинпленъ наблюдалъ далѣе. Вотъ другія, высшія сферы, богачи, знать, благъ земныхъ у нихъ довольно, они составляютъ свой особый міръ, высоко стоящій надъ міромъ горемыкъ, обдѣленныхъ земными благами, этотъ мірокъ копошится внизу. А между этими двумя мірами онъ, Гуинпленъ и Деа, довольные и счастливые своимъ маленькимъ счастіемъ. Зачѣмъ же они будутъ стремиться попасть въ тотъ или другой изъ міровъ внѣ ихъ стоящихъ?

Какая поразительная разница между обоими мірами! И отчего она происходитъ? Гдѣ разгадка этой тайны?.. Гдѣ лекарства, врачующія эти соціальныя болѣзни? Гуинпленъ бралъ въ руки свою безобразную голову и думалъ, долго думалъ…

Какое безуміе быть счастливымъ! Какія идеи и мечты оно внушаетъ! Гуинпленъ мечталъ. Какъ нѣкогда ребенкомъ онъ полетѣлъ на спасеніе ребенка, такъ и теперь онъ чувствовалъ желаніе помочь цѣлому міру! Облака мечтаній заслоняли отъ него дѣйствительность, и онъ забывалъ, въ какомъ положеніи относительно всего міра стоитъ онъ, ничтожный фигляръ. Иногда онъ до того увлекался мечтами, что произносилъ въ слухъ вопросъ, глубоко засѣвшій въ его мозгу и недававшій ему покоя: «что можно сдѣлать для этого бѣднаго народа?» Урсусъ только пожималъ плечами, а Гуинпленъ продолжалъ мечтать: «о еслибъ я былъ могущественъ, какъ бы я помогъ всѣмъ несчастнымъ! Но что я могу сдѣлать? Ничего».

Но онъ ошибался. Онъ много дѣлалъ для несчастныхъ. Онъ ихъ смѣшилъ, а если человѣкъ смѣется, значитъ онъ забываетъ свое горе.

Урсусъ видѣлъ состояніе души своего питомца и захотѣлъ его немножко поохладить,

— Ты становишься наблюдателемъ, говорилъ онъ. — Берегись, простофиля, такое дѣло не по твоей части. Люби Дею — вотъ тебѣ настоящее занятіе. Ты счастливъ двойнымъ счастіемъ: толпа видитъ твою образину, а Деа не видитъ. Никакая женщина, взглянувъ на твой ротище, не дастъ тебѣ поцѣлуя. А этотъ ротъ, эта образина даютъ тебѣ богатство; но вѣдь и образина, и ротъ не твои, ты укралъ ихъ у дьявола. Ты сидишь въ погребѣ, куда попала звѣзда. Бѣдная звѣздочка теперь твоя. Не пытайся же вылазить изъ своего погреба и береги свою звѣздочку, паукъ. Сдѣлай мнѣ удовольствіе, будь доволенъ своимъ положеніемъ. Слушай, я стану говорить тебѣ языкомъ истинной поэзіи. Пусть Деа ѣстъ больше мяса и черезъ полгода силы ея удвоятся. Женись на ней и сдѣлай ей побольше дѣтей. Вотъ истинная философія: «плодитесь и множитесь». Плодись же животное! Что до остального свѣта, онъ въ тебѣ не нуждается. Не заботься же и ты о немъ. Занимайся своимъ дѣломъ. Не фигляръ наблюдаетъ другихъ, а другіе его смотрятъ. Ты счастливъ случайно и будь доволенъ. Но есть люди счастливые по праву. Они не любятъ, чтобы мѣшались въ ихъ дѣла. И знаешь ли ты кто эти счастливцы но праву? Трепещи — это лорды. Но ты не знаешь, что за штука такая этотъ лордъ. Лордъ есть то, что имѣетъ все и самъ есть все. Лордъ существо сверхъестественное; лордъ въ молодости имѣетъ права старости, въ старости — утѣхи молодости; порочный — онъ не теряетъ уваженія людей; трусливый, онъ командуетъ мужественными людьми; лѣнивый, получаетъ плоды чужихъ трудовъ; невѣжда, имѣетъ ученые дипломы изъ Кембриджа и Оксфорда; глупецъ, возбуждаетъ удивленіе поэтовъ; безобразный — нравится женщинамъ. Однакожъ не переиначивай моихъ словъ; я не говорю, что лордъ непремѣнно долженъ быть невѣжда, трусъ, безобразенъ, глупъ и старъ; я говорю только, что даже обладая всѣми этими качествами, онъ ничего не теряетъ. Почему лорды такъ могущественны? Потому что они богаты. Говорилъ ли я тебѣ, что я былъ домашнимъ докторомъ у лорда Мармадэка, получающаго въ годъ девятьсотъ тысячъ дохода. Я вспоминаю его замокъ, какъ онъ величественъ, сколько въ немъ богатства и роскоши. Да, нельзя не уважать лордовъ. Ихъ пышные замки такъ красивы. Кроликами графа Линдсе можно накормить всѣхъ лондонскихъ нищихъ. А тронь-ка ихъ. Можно познакомиться и съ висѣлицей. Я видѣлъ, какъ браконьеровъ вѣшаютъ. Вотъ у графа Бекшайрскаго двадцать четыре кареты и при каждой золотые и серебряные уборы. Нехорошо, братъ, попасть подъ колеса этихъ каретъ, — лучше посторониться. Такъ благоразумные люди и дѣлаютъ. Знаешь ли ты, чудакъ, что у лорда Норта на одной горѣ счетомъ больше дубовъ, чѣмъ у тебя волосъ на головѣ. Само духовенство подчиняется лордамъ. Епископъ Мэна — подданный лорда Дерби. Такъ можно ли не только говорить, но и думать дурно о лордахъ! Знаешь ли ты, что въ Шотландіи есть герцогъ, который по одному направленію можетъ скакать тридцать лье, не выходя за черту своихъ владѣній. Знаешь ли ты, что лордъ-архіепископъ кентерберійскій имѣетъ милліонъ дохода…

— Да, прошепталъ Гуинпленъ, — не всѣмъ хорошо живется на свѣтѣ: не всѣ блаженствуютъ.

VIII.
ВѢЧНО СМѢЮЩІЙСЯ ЧЕЛОВѢКЪ.

Вошла Деа, Гуинпленъ взглянулъ на нее, и болѣе ужь ничего не видѣлъ и не слышалъ. Такова любовь; постороннія мысли на время овладѣваютъ человѣкомъ, но входитъ любимая женщина и разомъ все уничтожаетъ, не подозрѣвая, что она въ васъ уничтожила, быть можетъ, цѣлый міръ.

Въ народѣ Гуинплена называли «вѣчно смѣющійся человѣкъ». Подъ этой кличкой изчезло его собственное имя, какъ его лицо подъ маской смѣха.

Однакожъ его настоящее имя красовалось на огромной вывѣскѣ, прибитой къ Гринъ-Боксу. Ее сочинилъ Урсусъ, и она гласила слѣдующее:

"Здѣсь показываютъ Гуинплена, десяти лѣтъ отъ роду покинутаго негодяями дѣтоторговцами на берегу портлендскаго залива, въ ночь на 29 января 1690 года; ребенокъ выросъ и именуется нынѣ

«Вѣчно смѣющійся человѣкъ»

Въ жизни этой труппы комедіантовъ были постоянные переходы отъ шумной театральной возни къ совершеннѣйшему уединенію.

Каждый вечеръ она давали свои представленія. По окончаніи же спектакля, когда затихалъ гулъ восторженныхъ восклицаній и толпа удалялась по своимъ домамъ, Гринъ-Боксъ поднималъ свои подмостки, какъ крѣпость цѣпной мостъ и сообщеніе его съ родомъ человѣческимъ прекращалось. Съ одной стороны была вселенная; съ другой — этотъ балаганъ и въ немъ свобода, спокойная совѣсть, мужество, преданность, невинность, счастіе, любовь, — и они были его созвѣздіями.

Зрячая слѣпота и любимое уродство садились рядышкомъ, рука объ руку, и тихо, съ упоеніемъ, между собою разговаривали.

Среднее отдѣленіе фургона, предназначенное для театра, служило вмѣстѣ съ тѣмъ и столовой для актеровъ.

Урсусъ пересчитывалъ выручку, потомъ ужинали. Для влюбленныхъ ужинъ проходилъ всегда очень пріятно. Гуинпленъ прислуживалъ Деѣ, рѣзалъ ей кушанье, наливалъ питье.

— Гм! ворчалъ Урсусъ, но улыбка невольно появлялась на его лицѣ.

Волкъ подъ столомъ ѣлъ преисправно, не обращая ни на кого вниманія.

Виносъ и Фиби ѣли вмѣстѣ со всей компаніей и всегда проявляли очень хорошій аппетитъ.

По окончаніи ужина, Деа вмѣстѣ съ Виносъ и Фиби уходила на женскую половину; Урсусъ привязывалъ Гомо на цѣпь, а Гуинпленъ убиралъ лошадей. Въ полночь всѣ спали, кромѣ волка, который, сознавая свою отвѣтственность, по временамъ открывалъ глаза и озирался по сторонамъ.

На другой день, проснувшись, всѣ опять сходились завтракать. Потомъ Деа, по испанской модѣ и по совѣту Урсуса, находившаго ее слабой, отдыхала нѣсколько часовъ, въ то время, какъ Гуинпленъ и Урсусъ улаживали по хозяйству.

Гуинпленъ рѣдко выходилъ изъ Гринъ-Бокса, и если гулялъ, то по пустыннымъ дорогамъ и въ уединенныхъ мѣстахъ. Въ городахъ онъ выходилъ только ночью, надвинувъ себѣ на глаза шляпу съ широчайшими полями, чтобы скрывать свое лицо отъ любопытныхъ взоровъ.

Люди видѣли его лицо только въ театрѣ.

Гринъ-Боксъ, впрочемъ, рѣдко заѣзжалъ въ города. Но это не мѣшало популярности Гуинплена, и слава его росла и начинала доходить до высшихъ сферъ. Любители различныхъ курьезовъ въ высшемъ кругу знали, что гдѣ-то кочуетъ, переходя съ мѣста на мѣсто, необыкновенный уродъ. О немъ говорили, его искали. Вѣчно смѣющійся человѣкъ начиналъ дѣлаться дѣйствительной знаменитостью. Этимъ онъ отчасти былъ обязанъ «Побѣжденному хаосу».

— Поѣдемъ въ Лондонъ, рѣшилъ Урсусъ.

КНИГА III.
ПОЯВЛЯЮТСЯ ТРЕЩИНЫ

I.
КРАСНОРѢЧІЕ НА МОРОЗѢ.

Въ ту пору въ Лондонѣ существовалъ одинъ только мостъ, и теперь извѣстный подъ именемъ лондонскаго. Онъ отдѣлялъ столицу отъ плохонькаго ея предмѣстья Соутуорка. Тогдашній Соутуоркъ въ сравненіи съ нынѣшнимъ богатымъ городомъ былъ небогатой деревушкой. Онъ состоялъ изъ тѣсныхъ переулковъ, обставленныхъ низенькими деревянными домиками, — удобнымъ матеріаломъ для пожаровъ, которые здѣсь бывали очень часто. Однакожъ, не смотря на свою наружную непривлекательность, Соутуоркъ былъ значительнымъ торговымъ пунктомъ, къ нему приставало множество судовъ. Отъ древней пристани Эфронъ или Эфрокъ-стонъ, составляющей огромную стѣну, снабженную кольцами для привязыванія лодокъ, два раза въ день отходили пассажирскія суда въ Дентфортъ, Гриничь и Гревзэндъ.

Недалеко отъ Эфрона, почти напротивъ Сент-Джемскаго дворца, находился пустырь, заросшій травой, подъ названіемъ Таринзофильдъ. На немъ постоянно толпились фокусники, канатные плясуны, гимнасты, комедіанты, музыканты, и масса публики, развлекающейся дешевыми зрѣлищами или, по словамъ архіепископа Шарпа, «куча негодяевъ, служащихъ дьяволу».

Вокругъ этой площади лѣпилось множество трактирчиковъ, вполнѣ удовлетворявшихъ неприхотливому вкусу своихъ обычныхъ посѣтителей. Эти кабачки помѣщались въ лавочкахъ, занятыхъ только днемъ. Каждый вечеръ хозяинъ кабачка запиралъ его на ключъ, клалъ ключъ въ карманъ и уходилъ къ себѣ домой. Только одинъ изъ этихъ трактирчиковъ помѣщался въ настоящемъ домѣ и это было единственное постоянное жилье на зеленомъ пустырѣ.

Этотъ обитаемый кабачекъ носилъ названіе Тадкэстера. Какъ мало онъ походилъ на своихъ сосѣдей наружнымъ видомъ, также много отличался отъ нихъ и своими внутренними распорядками; онъ походилъ скорѣе на гостинницу, чѣмъ на кабачекъ. При гостинницѣ былъ большой дворъ. Сама таверна состояла изъ огромной, закоптѣлой, низкой комнаты, застановленной столами. Эта комната была снабжена окномъ, надъ которымъ висѣла вывѣска.

Хозяина Тадкэстера звали Никлэсомъ, а слугу при тавернѣ Говикумомъ. Мэтръ Никлэсъ — скупой вдовецъ — былъ трусливъ и питалъ большое уваженіе къ законамъ; онъ носилъ длинные, густые волосы. Четырнадцатилѣтній Говикумъ, подающій посѣтителямъ пищу и напитки, обладалъ огромной, веселой головой; онъ носилъ передникъ и былъ коротко обстриженъ.

Говикумъ спалъ внизу, въ коморкѣ, гдѣ прежде помѣщалась собака, въ этой каморкѣ было слуховое окно, выходящее на зеленый пустырь.

Въ одинъ изъ холодныхъ и вѣтряныхъ вечеровъ зимы съ 1704 на 1705 годъ, какой-то красивый молодецъ, по одеждѣ матросъ, пробиравшійся вдоль стѣны Тадкэстера внезапно остановился и сталъ прислушиваться. Что такъ заняло его вниманіе? Изъ-за стѣны, до его слуха явственно долетали слова, произносимыя хотя нѣсколько старческимъ и разбитымъ, но очень громкимъ голосомъ. По временамъ въ отвѣтъ этому голосу раздавались одобренія толпы народа, вѣроятно собравшейся въ дворѣ слушать оратора, а также смѣхъ и говоръ. Матросъ подошелъ къ самому началу рѣчи оратора.

— Мужчины и женщины Лондона, вотъ и я пріѣхалъ къ вамъ, слышалось изъ-за стѣны. — Отъ искренняго сердца поздравляю васъ, что вы англичане. Вы великій народъ. Скажу болѣе, вы чернь, но великая чернь. Ваши кулаки стоятъ хорошихъ ударовъ шпагъ. У васъ хорошій апетитъ. Вы нація, которая любитъ кушать и ѣстъ другіе народы. Превосходное занятіе! Высасывать сокъ изъ другихъ народовъ — таково назначеніе Англіи. Вы обладаете изумительной способностью извлекать вездѣ свою пользу: въ политикѣ-ли, въ философіи, въ управленіи колоніями, въ торговлѣ и промышленности, вездѣ вы умѣете дѣлать другимъ зло, извлекая изъ того собственную выгоду. Приближается время, когда на землѣ поставятъ два столба съ надписями: на одномъ прочтутъ — англичане₎ на другомъ просто люди. Заявляю вамъ объ этомъ съ цѣлію высказать мое удивленіе къ вашей славѣ; меня это не касается, я не англичанинъ, я и не человѣкъ, ибо имѣю честь принадлежать къ породѣ медвѣдей. Кромѣ того я докторъ. Медвѣдь и докторъ. Джентльмены, я обучаю. Чему? Двоякому роду вещей: тому, что знаю, и тому, чего по знаю. Я продаю лекарства и передаю идеи. Приближьтесь и слушайте. Вамъ предлагаютъ науку. Откройте ваши уши; если они малы, въ нихъ войдетъ немного истины, если велики, они поглотятъ много глупости. Итакъ вниманіе! Я преподаю псевдодоксію эпидемику. У меня есть товарищъ, который смѣшить, моя же спеціальность — наводить другихъ на размышленія. Мы живемъ въ одной коробкѣ: и смѣхъ, и знаніе. Я исправляю народныя заблужденія. Я принимаю на себя чистку вашихъ умовъ. Они порядкомъ позасорились. Объявляю вамъ, что я вѣрую въ Бога. Но у меня такое правило, если я вижу ложь и неправду, я говорю, что это ложь и неправда, а не истина. Каждый запасается знаніями, гдѣ можетъ. Лактанцій увѣряетъ, что онъ разговаривалъ съ бронзовой головой Виргилія и та ему отвѣчала. Сильвестръ II велъ разговоръ съ птицами. Умершій ребенокъ раввина Елеазара дѣлалъ вопросы св. Августину. Между нами, я сомнѣваюсь во всѣхъ этихъ фактахъ, выключая послѣдняго. Вы видите, что я очень умѣренъ, я отдѣляю истинное отъ ложнаго. Постойте, вотъ вамъ другія заблужденія, которыя вы, простаки, вѣроятно раздѣляете и отъ которыхъ я желаю васъ избавить. Діоскоридъ, Хризипъ, Іосифъ, Гомеръ вѣрили, что въ нѣкоторыхъ растеніяхъ поселены какіе-то божки. Всѣ они ошибались. Если и заключенъ кто нибудь въ этихъ растеніяхъ, то никакъ не божокъ, а демонъ. Я самъ это изслѣдовалъ. Сограждане, всѣ ложныя убѣжденія исходятъ отъ Люцифера. Его навожденію слѣдуетъ приписать всѣ ошибки и заблужденія. Джентльмены, сторонитесь отъ тѣхъ ложныхъ мудрецовъ, которые предлагаютъ вамъ корень дубоваго мха, бѣлую параличную траву и глазную примочку изъ меда и пѣтушиной крови. Умѣйте отличать правду отъ лжи. Утверждаютъ, что Оріонъ произошелъ отъ естественнаго изверженія Юпитера; вздоръ, это не Юпитеръ, а Меркурій произвелъ такимъ образомъ эту звѣзду. Въ кабинетѣ св. Іеронима не могло стоять часовъ на каминѣ: во-первыхъ потому, что живя въ пещерѣ, онъ не имѣлъ кабинета; вовторыхъ, у него не было камина, въ третьихъ, часы въ то время еще не были изобрѣтены. Неосновательно! Слѣдуетъ исправить эти ошибки. О любезные мои слушатели! Если вамъ станутъ говорить, что отъ понюха травы валеріана въ мозгу заводится ящерица; что изъ гніющаго быка выходятъ пчелы, а изъ лошади — трутни; что мертвый человѣкъ вѣситъ болѣе, чѣмъ живой, что въ козлиной крови распускается изумрудъ; что гусеница, муха и паукъ, замѣченные на одномъ и томъ же деревѣ, предсказываютъ голодъ, воину и чуму; что дряхлость излечивается червемъ, найденнымъ въ мозгу косули, — не вѣрьте этому, это все заблужденія. Но вотъ гдѣ правда: тюленья шкура предохраняетъ отъ грома; жаба питается землей, отчего у нея выростаетъ камень въ головѣ; іерихонская роза цвѣтетъ наканунѣ Рождества; змѣи не могутъ выносить тѣни ясневаго дерева; слонъ не имѣетъ сгиба въ колѣняхъ и принужденъ спать прислонившись къ дереву; если жаба насидитъ куриное яйцо, изъ него выйдетъ скорпіонъ, который родитъ саламандру. Добрые люди усвойте себѣ эти истины. Теперь же я буду имѣть честь представить вамъ мою труппу.

Въ это время подулъ сильный вѣтеръ. Ораторъ принужденъ былъ на время замолчать, но вѣтеръ стихъ и онъ продолжалъ:

— Вѣтеръ помѣшалъ намъ немного, но это ничего. Теперь я могу продолжать. Вы видите здѣсь товарищество артистовъ. Насъ четверо. А lupo principium. Начинаю съ моего пріятеля волка. Онъ не прячется. Посмотрите на него. Онъ образованъ, степененъ и проницателенъ. Ему, вѣроятно, была предназначена ученая карьера, но для такого занятія требуется извѣстная доза глупости, а онъ уменъ, слѣдовательно не обладаетъ требуемыми качествами. Прибавлю, что онъ безъ предразсудковъ и не аристократничаетъ. Онъ, имѣющій всѣ права на волчицу, вступаетъ иногда въ бесѣду съ сукой. Его наслѣдники, если они имѣются, вѣроятно, умѣютъ искусно смѣшивать материнскій лай съ отцовскимъ воемъ. Онъ воетъ. Съ людьми жить — по волчьи выть. Онъ также и лаетъ. въ видѣ уступки цивилизаціи. Его зовутъ Гомо. Джентльмены, Гомо очень смиренъ. Онъ скроменъ, что не мѣшало бы перенять отъ него и людямъ. Онъ втайнѣ благотворитъ, его лѣвая лапа не знаетъ, что творитъ правая Таковы его достоинства. О другомъ моемъ пріятелѣ скажу только, что онъ чудовище. Вы станете изумляться, глядя на него. Онъ былъ нѣкогда брошенъ пиратами на берегахъ дикаго океана. Вотъ это — слѣпая. Составляетъ ли она исключеніе изъ общаго правила? Нѣтъ. Мы всѣ слѣпы. Скупецъ слѣпъ, онъ смотритъ на золото и не видитъ богатства. Мотъ слѣпъ, онъ видитъ начало и не замѣчаетъ конца. Кокетка слѣпа, она не видитъ своихъ морщинъ. Ученый слѣпъ, онъ не видитъ своего невѣжества. Честный человѣкъ слѣпъ, онъ не видитъ плута. Плутъ слѣпъ, онъ не видитъ Бога. И я слѣпъ; я говорю съ вами, не замѣчая, что вы глухи. Эта слѣпая, насъ сопровождающая, — существо таинственное. Я полагаю, что она дочь короля, впрочемъ не утверждаю этого за вѣрное. Похвальная недовѣрчивость — одно изъ достоинствъ мудреца. Что касается до меня, то я чищу головы и лечу тѣло медикаментами. Chirurgus suh! Я излечиваю лихорадки, заразы и чуму. Во время захваченная болѣзнь — излечима; излечите легкую болѣзнь и вы избавитесь отъ тяжелой. Не совѣтую вамъ знакомиться съ карбункуломъ. Это подлая штука, ни на что полезное не годная. Я уважаю поэзію и краснорѣчіе и живу съ этими богинями въ большой дружбѣ. Окончу свою рѣчь полезнымъ для васъ совѣтомъ. Джентльмены и благородныя женщины, возращайте въ себѣ добродѣтель, скромность, честность, справедливость и любовь къ ближнему. Милорды и господа, я все сказалъ. Представленіе начинается.

Матросъ, слушавшій съ улицы, вошелъ въ кабачокъ, прошелъ его, заплатилъ сколько съ него спросили и, проникнувъ во дворъ, полный народомъ, замѣтилъ въ глубинѣ его большой открытый баракъ на колесахъ, а на его подмосткахъ старика въ медвѣжьей шкурѣ, молодого человѣка съ безобразнымъ лицомъ, слѣпую дѣвушку и волка.

— Великолѣпно! вскричалъ онъ, — вотъ диковинные люди.

II.
УСПѢХЪ.

Гринъ-Боксъ прибылъ въ Лондонъ и помѣстился на обширномъ дворѣ Тадкэстера. Этотъ дворъ какъ будто былъ созданъ для Гринъ-Бокса. Лучшаго мѣста для представленій и желать нельзя. Этотъ дворъ соединялъ въ себѣ всѣ удобства для театра: четырехугольный, застроенный съ трехъ сторонъ домами, съ четвертой обнесенный высокою стѣною. Широкая открытая галлерея опоясывала весь второй этажъ. Окна нижняго этажа могли служить бенуаромъ, галлерея ложами втораго яруса, а вымощенный дворъ партеромъ. Гринъ-Боксъ поставленъ подлѣ стѣны, по самой ея срединѣ; такимъ образомъ со всѣхъ мѣстъ была хорошо видна зрительная зала.

Урсусъ скоро сошелся въ условіяхъ съ мэтромъ Никлесомъ, хотя тотъ, какъ человѣкъ, насквозь проникнутый законностью, не преминулъ стянуть за волка двойную плату. Надпись: «Гуинпленъ — вѣчно смѣющійся человѣкъ», украшавшая Гринъ-Бокса, перенесена на улицу и помѣщена рядомъ съ вывѣской гостинницы; пониже ея другая: «Побѣжденный хаосъ»; подлѣ же калитки изъ опрокинутой бочки устроена касса, и должность кассира по очереди поручалась то Фиби, то Виносъ.

Въ центрѣ галлереи, какъ разъ насупротивъ Гринъ-Бокса, отгорожено мѣстечко для высшей публики; въ немъ могли помѣститься десять человѣкъ. — Мы въ Лондонѣ, сказалъ Урсусъ, — и можемъ разсчитывать на посѣщеніе джентри.

Отдѣленіе, предназначенное для этой части публики, онъ меблировалъ лучшими стульями, какіе нашлись въ гостинницѣ, и поставилъ тамъ одно кресло, обитое бархатомъ на случай посѣщенія супруги какого нибудь альдермена.

Начались представленія и сразу привлекли къ себѣ громадную толпу, но отдѣленіе для высшей публики оставалось пустымъ.

Успѣхъ новой труппы былъ такой, какого въ Соутуоркѣ не имѣлъ никогда ни одинъ изъ странствующихъ комедіянтовъ. Весь городокъ сбѣгался посмотрѣть на вѣчно смѣющагося человѣка.

Всѣ комедіянты Таринзо-фильда были убиты на повалъ Гуинпленомъ. Онъ у нихъ отнялъ и хлѣбъ, и публику. Они должны были стушеваться и изчезнуть, арена осталась за однимъ Гринъ-Боксомъ.

— Побѣжденный хаосъ нынче сталъ хаосомъ побѣдителемъ, съ самодовольствіемъ повторялъ Урсусъ, приписывая такимъ образомъ своему дѣтищу большую часть успѣха, которымъ труппа была одолжена Гуинплену.

Успѣхъ Гуинплена былъ поразителенъ, однакожъ оставался мѣстнымъ. Онъ еще не достигъ того берега рѣки, не перешелъ за лондонскій мостъ. Но и наплыва соутуоркскаго населенія было достаточно для удовлетворенія честолюбія клоуна.

— Нашъ денежный мѣшокъ, какъ пошалившая дѣвушка, съ каждымъ днемъ толстѣетъ, говорилъ Урсусъ.

Играли «Ursus Kursus», другое знаменитое произведеніе Урсуса, а въ заключеніе «Побѣжденный хаосъ».

Въ антрактахъ Урсусъ показывалъ свои таланты, о которыхъ упомянуто въ началѣ романа, а также выступалъ въ качествѣ чревовѣщателя.

Кромѣ того онъ ораторствовалъ на разныя темы, продавалъ лекарства, осматривалъ и даже излечивалъ больныхъ.

Весь Соутуоркъ былъ пораженъ и восхищенъ смѣсью такихъ чудесъ.

Урсусъ былъ доволенъ этимъ восхищеніемъ соутуоркскихъ жителей, но не выказалъ никакого удивленія, онъ принималъ его какъ должную дань своимъ талантамъ.

Въ каждое представленіе дворъ гостинницы, преобразованный въ партеръ, наполнялся бѣдно-одѣтою толпою, полною энтузіазма. Она состояла преимущественно изъ рабочаго люда. Полюбовавшись зрѣлищемъ, толпа уходила въ таверну. Одно не мѣшало другому. Успѣхъ Гринъ-Бокса помогалъ благосостоянію Тадкэстера.

Въ этой толпѣ черни, постоянно посѣщавшей представленія, былъ одинъ высокій, сильный молодецъ, отличающійся по виду отъ своихъ сосѣдей. Онъ былъ одѣтъ также, какъ и они, но хотя его платье было бѣдно, однакожъ не изорвано и опрятно. Онъ всегда проявлялъ неудержимый восторгъ, всегда пробирался впередъ, употребляя въ дѣло кулаки, подставляя фонари подъ глазами, ругаясь, проклиная и потомъ щедро платя бутылками всѣмъ, кому пришлось извѣдать силу его ударовъ.

Это былъ тотъ прохожій, который такъ восхитился рѣчью Урсуса и сюжетами его труппы.

Съ перваго же раза ему понравились представленія Гринъ-Бокса и онъ привязался къ вѣчносмѣющемуся человѣку. Онъ однакожъ являлся не на всѣ представленія, но когда приходилъ, то своимъ примѣромъ воодушевлялъ публику: аплодисменты гремѣли, успѣхъ росъ — не до потолка, его не было — но до облаковъ.

Урсусъ и Гуинпленъ замѣтили своего неизвѣстнаго восторженнаго друга и пожелали узнать, кто онъ такой.

Урсусъ обратился къ мэтру Никлэсу.

— Знаете вы этого человѣка? спросилъ онъ, указывая на матроса, вмѣшавшагося въ толпу.

— Знаю.

— Кто онъ такой?

— Матросъ.

— Какъ его зовутъ? въ свою очередь спросилъ Гуинпленъ.

— Томъ-Джимъ-Джэкъ, отвѣчалъ хозяинъ. — Жаль, что онъ не лордъ! Изъ него вышла бы лихая бестія.

Несмотря на то, что труппа помѣстилась въ городѣ, а не на полѣ, и, живя въ гостинницѣ, она не измѣнила своихъ привычекъ уединенія. Люди, ее составляющіе, продолжали жить заключенные сами въ себѣ, развѣ, иногда перебросятся словцомъ съ трактирщикомъ и то рѣдко, съ обычными же посѣтителями кабачка они старались не вступать ни въ какіе разговоры.

Съ той поры, какъ персселился въ Соутуоркъ, Гуинпленъ пріобрѣлъ привычку гулять по вечерамъ. Послѣ спектакля и ужина людей и лошадей, въ то время, какъ Урсусъ и Деа ложились спать, между одинадцатью и двѣнадцатью часами, онъ выходилъ на зеленый пустырь подышать чистымъ воздухомъ. Въ этотъ часъ тамъ никого не было, встрѣчались развѣ запоздалые пьяницы, всѣ кабачки были заперты; самый Тадкэстеръ уже совершенно опустѣлъ и только развѣ гдѣ нибудь въ углу его таверны горѣла одинокая свѣча передъ послѣднимъ пьяницей, неуспѣвшимъ допить своего стакана. Гуинпленъ, задумчивый, довольный, мечтающій, счастливый, тихо ходилъ взадъ и впередъ. О чемъ думалъ онъ? О Деѣ, обо всемъ. Онъ недалеко отходилъ отъ гостинницы, задерживаемый какъ бы какой волшебной нитью подлѣ Деи.

Потомъ онъ возвращался и, найдя весь Гринъ-Боксъ заснувшимъ, ложился спать и засыпалъ отлично.

III.
УСПѢХЪ ПОРОЖДАЕТЪ ЗАВИСТЬ.

Чужой успѣхъ не можетъ нравиться тѣмъ, кому онъ мѣшаетъ. Вѣчно смѣющійся человѣкъ сталъ событіемъ. Окрестные комедіанты возмутились такимъ фактомъ. Повышеніе доходовъ Гривъ-Бокса отозвалось истощеніемъ сборовъ сосѣднихъ комедіантовъ; всѣ они пришли въ отчаяніе и почувствовали зависть къ счастливому сопернику. «Наградила же его судьба такой образиной», ворчали они. Матери паяцовъ и канатныя плясуньи, имѣвшія хорошенькихъ дѣтей, смотрѣли на нихъ съ злобой и, указывая имъ на Гуинплена, твердили: «Какая досада, что ты не похожъ на этого урода!» Иныя съ яростію били своихъ дѣтей, и все за то, что тѣ уродились красивыми. Нашлись бы пожалуй и такія, которыя узнавъ секретъ уродованія, изуродовали бы своихъ дѣтей на манеръ Гуинплена. Ангельская головка, неприносящая дохода, по ихъ мнѣнію, стояла въ цѣнѣ далеко ниже доходной дьявольской морды. Мать одного прехорошенькаго ребенка, игравшаго обыкновенно купидоновъ, разъярилась до такой степени, что при народѣ закричала: «Намъ испортили нашихъ дѣтей. Одинъ Гуинпленъ вышелъ удачно». — И грозя кулакомъ своему сыну, прибавила: — «Еслибы я узнала твоего отца, я бъ ему дала себя знать!»

Гуинпленъ былъ курицей, несущей золотыя яйца. Какой удивительный феноменъ! Это восклицаніе повторялось безпрерывно во всѣхъ баракахъ. Восхищенные и вмѣстѣ доведенные до отчаянія комедіанты не могли говорить о Гуинпленѣ безъ скрежета зубовъ. Ихъ душила зависть. Они пытались было помѣшать успѣху «Освобожденнаго хаоса» и, собравшись вмѣстѣ, принялись свистать, шикать и всѣми другими способами высказывать свое негодованіе. Эта стачка только дала поводъ Урсусу произнести къ народу краснорѣчивую рѣчь, а другу Томъ-Джимъ-Джэку отпустить нѣсколько добрыхъ кулачныхъ ударовъ для возстановленія порядка. Это горячее заступничество еще болѣе расположило къ нему Урсуса и Гуинплена.

Однакожъ явная неудача не остановила завистниковъ, и они рѣшились отомстить другимъ способомъ, Они обратились къ начальству и подали ему жалобу. Такъ всегда бываетъ: противъ ненравящагося успѣха стараются сначала возбудить толпу, но потерпѣвъ неудачу на этомъ пунктѣ, — обращаются къ судебной власти.

Комедіянты нашли себѣ союзниковъ въ духовенствѣ. Вѣчно смѣющійся человѣкъ повредилъ успѣху проповѣдей. Опустѣли не только балаганы, но и самыя церкви. Священникамъ пяти соутуоркскихъ капеллъ приходилось проповѣдывать въ пустынѣ, аудиторіи ихъ опустѣли и единственными ихъ слушателями были подчиненные имъ клирики. Священники принесли жалобу лондонскому епископу, а тотъ, въ свою очередь, пожаловался королевѣ.

Комедіанты въ своей жалобѣ опирались на религію, которая, по ихъ мнѣнію, была оскорбляема колдуномъ Гуинпленомъ и нечестивцемъ Урсусомъ.

Духовенство схватилось за соціальный порядокъ. Оно оставило въ сторонѣ религію и уцѣпилось за парламентскіе акты, будто бы нарушаемые труппой новыхъ комедіантовъ.

Такимъ образомъ обитатели Гринъ-Бокса были атакованы съ двухъ сторонъ: съ одной, духовными особами, обвинявшими ихъ въ неповиновеніи законамъ, съ другой, комедіантами, усмотрѣвшими у нихъ пагубное преступленіе — святотатство.

Былъ ли у ихъ враговъ достаточный предлогъ для нападенія? Могли ли они представить доказательства? Да, у нихъ было за что ухватиться. Въ составѣ труппы находился волкъ. Въ Англіи волкъ неутомимо преслѣдовался. Духовныя особы, подавшія просьбу, ссылались на многочисленные королевскіе и парламентскіе статуты, которыми волкъ ставился внѣ законовъ. Они считали необходимымъ: Гуинплена заключить въ тюрьму, а волка взять на живодерню или, по крайней мѣрѣ, изгнать. Между другими постановленіями, на которыя они ссылались, они напомнили тотъ изслѣдованный наукою фактъ, что если волкъ первый взглянетъ на человѣка, то человѣкъ охрипнетъ на всю жизнь. Извѣстно также, что волкъ кусается, слѣдовательно нарушаетъ общественную безопасность.

Такимъ образомъ Гомо былъ удобнымъ предлогомъ для нападенія на Гринъ-Боксъ.

Урсусъ, чрезъ трактирщика, узналъ объ этихъ продѣлкахъ. Они его серьезно озаботили. Философъ всегда недовѣрчиво относился какъ къ полиціи, такъ и къ суду.

Онъ начиналъ уже сожалѣть, что переселился въ Лондонъ.

— Кто жадничаетъ, тотъ вѣчно проигрываетъ. Я забылъ это мудрое правило и могу дорого поплатиться за свою опрометчивость. Не всегда азбучныя правила бываютъ глупы.

Противъ такой могущественной коалиціи своихъ враговъ и завистниковъ, Гринъ-Боксъ имѣлъ, впрочемъ, сильнаго союзника: муниципальное самоуправленіе. Въ другихъ странахъ съ такимъ союзникомъ можно было бы все-таки остаться на мели; не то въ Англіи. На муниципальномъ самоуправленіи зиждется свобода страны; она даетъ могущество обычаю, который въ Англіи часто ограничиваетъ силу жестокихъ законовъ.

Такимъ образомъ вѣчносмѣющійся человѣкъ, «Побѣжденный хаосъ», Гомо могли имѣть противъ себя комедіянтовъ, проповѣдниковъ, епископовъ, палату общинъ, палату лордовъ, ея величество, Лондонъ и всю Англію — и не тревожиться до тѣхъ поръ, пока Соутуоркъ стоитъ за нихъ. Гринъ-Боксъ сталъ любимымъ развлеченіемъ Соутуорка и мѣстныя власти оставались равнодушными ко всевозможнымъ доносамъ на Урсуса и его труппу. Въ Англіи равнодушіе власти равносильно протекціи. Пока шерифъ графства Серрей, въ вѣденіи котораго находится Соутуоркъ, не тронется съ мѣста, Урсусъ могъ дышать свободно.

Доносы на Гринъ-Бокса послужили ему на пользу. Публика узнала объ интригахъ и вѣчносмѣющійся человѣкъ пріобрѣлъ еще большую популярность. Посѣтители прибывали съ каждымъ днемъ, аплодисменты увеличивались. Къ тому же враги, даже и подавъ жалобы, по прежнему продолжали вести себя безтактно; но прежнему шиканьемъ и свистками они желали помѣшать представленіямъ и набросить тѣнь на репутацію Гуинплена и «Побѣжденнаго хаоса». Но за свое легкомысліе они часто платились своими боками и увеличивали славу своихъ враговъ.

Гуинпленъ ничего не зналъ о всѣхъ этихъ интригахъ и доносахъ, такъ какъ Урсусъ, не желая тревожить его, не считалъ нужнымъ сообщать ему о своихъ открытіяхъ; философъ размышлялъ, что если придетъ бѣда, будетъ еще время предупредить о ея приближеніи.

Однакожъ философу пришлось потревожить своего воспитанника ранѣе, чѣмъ онъ предполагалъ. Дѣло шло уже не объ однихъ интригахъ завистниковъ, а о болѣе серьезномъ предметѣ. Одинъ разъ Гуинпленъ, поднявъ съ земли мелкую монету и разсматривая выбитое на ней изображеніе королевы, сдѣлалъ о немъ неприличное замѣчаніе. Слова Гуинплена слышалъ Никлэсъ и пересказалъ ихъ философу. Урсуса схватила лихорадка. Возмутительныя рѣчи! Оскорбленіе величества! И онъ рѣшился дать строгое увѣщаніе Гуинплену.

— Не распускай свою глотку, сказалъ онъ. — Помни, что лучшій другъ маленькихъ людей, какъ мы съ тобой: — молчаніе. Намъ приличнѣе всего произносить односложное: «да». Со всѣмъ соглашаться — вотъ наше право. Мнѣ передали твои слова о портретѣ королевы, вычеканенномъ на монетѣ. Берегись. Будь благоразуменъ. Не забывай, что существуютъ наказанія. Пропитайся законодательными истинами. Ты живешь въ странѣ, гдѣ за срубку трехлѣтняго дерева спокойно посылаютъ людей на висѣлицу. Охотниковъ божиться заковываютъ въ кандалы. На пьяницу надѣваютъ костюмъ изъ бочки съ вышибленнымъ дномъ, немѣшающій ему ходить, въ которомъ пробиваютъ дыры для головы и для рукъ, и это украшеніе надѣваютъ съ цѣлію воспрепятствовать провинившемуся спать. Кто ударитъ другого въ Вэстминстерской залѣ, того сажаютъ въ тюрьму на всю жизнь и состояніе его конфискуютъ. Если же онъ нанесетъ такой ударъ въ королевскомъ дворцѣ, ему рубятъ правую руку. Обвиненный въ ереси передъ судомъ епископовъ сжигается живьемъ. Не болѣе, какъ три года тому назадъ, въ 1702 году выставляли къ позорному столбу нѣкоего Даніеля Фоэ, который имѣлъ дерзость напечатать имена депутатовъ палаты общинъ, говорившихъ наканунѣ въ засѣданіи парламента. Виновному въ оскорбленіи величества, живому разрѣзываютъ брюхо, вырываютъ сердце и бьютъ этимъ сердцемъ по щекамъ. Вбей ты въ свою башку эти принципы права и справедливости. Никогда не позволять себѣ лишняго слова, и бѣжать при малѣйшемъ безпокойствѣ — вотъ тактика, которой я слѣдую и совѣтую тебѣ придерживаться. Подражай птицамъ въ мужествѣ, а въ многоглаголаніи рыбамъ, и ты можешь наслаждаться спокойствіемъ, которое гарантируютъ англійскіе законы гражданамъ Великобританіи.

Разразившись такимъ мудрымъ внушеніемъ, Урсусъ нѣсколько облегчилъ себя, но не могъ успокоиться совершенно. Онъ по прежнему дрожалъ, ожидая посѣщенія полицейскаго. Гуинпленъ же по молодости и неопытности также скоро забылъ внушеніе, какъ прежде не помнилъ о своей легкомысленной болтовнѣ.

Прошли недѣли, никто не тревожилъ семейства Урсуса; болтовня Гуинплена, казалось, не будетъ имѣть никакихъ дурныхъ послѣдствій.

Но Урсусъ все еще не могъ успокоиться.

Одинъ разъ сидя у окошка въ стѣнѣ, выходящаго на площадь, онъ поблѣднѣлъ и позвалъ Гуинплена.

— Гуинпленъ, посмотри-ка сюда.

— Что тамъ такое?

— Видишь, по площади пробирается человѣкъ.

— Вижу. Вотъ этотъ въ черномъ платьѣ?

— Да. У него въ рукахъ жезлъ.

— Ну что жъ изъ этого?

— Это уэпентэкъ.

— А что такое уэпентэкъ?

— Полицейскій офицеръ и самый ужасный. Если онъ дотронется до кого нибудь своимъ жезломъ, тотъ обязанъ слѣдовать за нимъ.

— Куда? Зачѣмъ?

— Онъ не обязанъ говорить ни куда, ни зачѣмъ, а позванный долженъ безмолвно повиноваться.

— Можно ему сопротивляться?

— Нельзя. За это вѣшаютъ.

Урсусъ высунулся въ окошко, легко вздохнулъ и сказалъ:

— Слава Богу, прошелъ мимо! Онъ идетъ не къ намъ.

Урсусъ напрасно дрожалъ за послѣдствія болтовни своего названнаго сына. Никлэсу не было никакой выгоды вредить Гринъ-Боксу, напротивъ, его барыши увеличивались по мѣрѣ увеличенія славы вѣчносмѣющагося человѣка, и въ его собственныхъ интересахъ было не разглашать опрометчивыхъ сужденій молодого человѣка о королевиномъ изображеніи.

IV.
КОТЫ ДОПРАШИВАЮТЪ МЫШЬ.

Вскорѣ Урсусу пришлось вынести другую тревогу, уже болѣе серьезную. На этотъ разъ дѣло шло о немъ самомъ. Его потребовали въ Бишопсгэтъ, въ комиссію, состоящую изъ трехъ непріятныхъ личностей. Одинъ изъ нихъ былъ докторъ богословія, другой медицины, третій исторіи и гражданскаго права. Эти три эксперта in omne re scibili обязаны были наблюдать за словами, произносимыми публично на всей территоріи, заключающей въ себѣ 130 лондонскихъ приходовъ, 73 мидльсекскихъ и 5 соутуоркскихъ. Подобныя теологическія собранія существуютъ въ Англіи даже и до сихъ поръ, и не далѣе какъ 23 декабря 1868 года постановленіе одного изъ нихъ было приведено въ исполненіе надъ священникомъ, зажигавшимъ свѣчи во время литургіи, противъ правилъ англиканской церкви.

Къ счастію Урсуса, повѣстка отъ коммиссіи, приказывающей ему предстать передъ ея очи, была вручена ему лично и такимъ образомъ, онъ могъ это дѣло держать въ тайнѣ отъ своихъ товарищей. Не говоря ни слова, онъ отправился на зовъ, трепеща при одной мысли, что его, быть можетъ, имѣютъ какое нибудь основаніе считать человѣкомъ, на котораго падаетъ тѣнь подозрѣнія въ смѣлости сужденій. Его, который еще такъ недавно преподавалъ другому внушительныя правила скромности и умѣренности! О суета суетъ!

Три доктора засѣдали въ Бишопсгэтѣ, въ огромной залѣ нижняго этажа. Они возсѣдали на трехъ креслахъ съ ручками, обитыми черной кожей; за ними въ шипахъ стѣны стояли три бюста Миноса, Эака и Радаманта; передъ ними столъ, у ихъ ногъ скамейка.

Урсусъ, войдя въ судилище и разсмотрѣвъ своихъ судей, каждаго изъ нихъ назвалъ именемъ адскаго судьи, бюстъ котораго стоялъ за его спиной.

Миносъ, т. е. докторъ теологіи, знакомъ приказалъ Урсусу сѣсть на скамейку.

Урсусъ поклонился по всѣмъ правиламъ, т. е. до земли, и зная, что медвѣдей прельщаютъ медомъ, а ученыхъ латынью, — почтительно, не измѣняя своего согбеннаго положенія, сказалъ:

— Tres faciunt capitulum.

И съ скромно-опущенной головой онъ сѣлъ на скамейку.

Каждый изъ судей имѣлъ передъ собой на столѣ какія-то связки бумагъ, которыя перелистывалъ.

Началъ Миносъ:

— Вы говорите публично?

— Да, отвѣчалъ Урсусъ.

— По какому праву?

— Я философъ.

— Этого недостаточно.

— Я также комедіянтъ, прибавилъ Урсусъ.

— Тогда другое дѣло.

Урсусъ вздохнулъ полегче, Миносъ продолжалъ:

— Какъ комедіянтъ вы можете говорить, но какъ философъ должны молчать.

— Я буду молчать, сказалъ Урсусъ и подумалъ: — я могу говорить, я долженъ молчать, — тутъ и размышляй, какъ сдѣлать.

Его начиналъ разбирать страхъ. Миносъ продолжалъ:

— Вы не разъ говорили возмутительныя рѣчи. Вы оскорбляете религію. Вы отрицаете очевиднѣйшія истины. Вы распространяете вредныя заблужденія.

Урсусъ хотѣлъ уже отвѣчать, но его предупредилъ докторъ исторіи, котораго онъ въ своемъ умѣ назвалъ Радамантомъ, обратившись къ нему съ такимъ допросомъ.

— Обвиняемый, сказалъ онъ. — Ваши заблужденія и дерзости простираются далеко. Вы рѣшились отрицать тотъ фактъ, что фарсальская битва проиграна вслѣдствіе встрѣчи Брута и Кассія съ негромъ.

— Я говорилъ, прошепталъ Урсусъ, — что побѣду слѣдуетъ также приписать военнымъ талантамъ Цезаря.

Радамантъ перескочилъ въ мифологію.

— Вы не признаете, что Актеонъ былъ обезчещенъ.

— Я думалъ, сказалъ Урсусъ, что для мужчины не составляетъ безчестія, если онъ увидитъ голую женщину.

— И вы заблуждаетесь, сказалъ судья строго, — по поводу случаевъ съ кавалеріею Митридата, продолжалъ онъ, — вы оспариваете особенныя качества нѣкоторыхъ травъ и растеній. Вы отрицаете возможность, чтобы трава securiduca могла своимъ прикосновеніемъ отрывать лошадиныя подковы.

— Извините, отвѣчалъ Урсусъ, — я сказалъ, что это качество принадлежитъ только травѣ sferra covalla. Я не отрицаю особыхъ качествъ, которыя принадлежатъ извѣстнымъ растеніямъ.

— Вы также сомнѣваетесь, что трава aethiopis послужила ключомъ, которымъ Сципіонъ отперъ замокъ воротъ Карфагена.

— Я просто замѣтилъ, что для этой цѣли лучше бы послужила трава lunaria.

— Это можно допустить, это извинительно, прошепталъ Радамантъ и замолчалъ.

Миносъ, имѣвшій время посовѣтоваться съ лежащими предъ нимъ бумагами, опять приступилъ къ допросу.

— Вы помѣстили оперментъ въ классъ мышьяковистыхъ продуктовъ и увѣряете, что имъ можно отравиться. Въ библіи нѣтъ на это указаній, но есть указаніе на безвредность продукта.

— Въ библіи нѣтъ, но существуетъ на практикѣ.

Третій докторъ, котораго Урсусъ наименовалъ Эакомъ, при этихъ словахъ поднялъ голову. Онъ молчалъ до сихъ поръ, но дѣло касалось медицины, и онъ долженъ былъ подать свой голосъ.

— Его замѣчаніе неглупо и вѣрно, замѣтилъ онъ.

Миносъ поморщился.

— Я продолжаю, сказалъ онъ. — Отвѣчайте. Вы говорили, что подвержено сомнѣнію, будто существовалъ василискъ, царь змѣй, извѣстный подъ именемъ Кокатрикса.

— Высокопочитаемый отецъ, сказалъ Урсусъ, — я никогда не трогалъ василиска; я всегда говорилъ, что онъ былъ снабженъ человѣческой головой.

— Прекрасно! перебилъ сурово Миносъ; — но вы прибавляли, что Поэрій видѣлъ одного изъ нихъ съ соколиной головой. Можете ли вы это доказать?

— Трудно, отвѣчалъ Урсусъ, и нѣсколько смѣшался.

Миносъ почувствовать приливъ бодрости.

— Вы говорили, что жидъ, принявшій христіанство пахнетъ все-таки не хорошо.

— Да, но я прибавлялъ, что христіанинъ, сдѣлавшійся жидомъ, воняетъ еще хуже.

Миносъ бросилъ взглядъ на руководящую тетрадку.

— Вы все-таки распространяете ложныя понятія. Вы говорили, будто Эліенъ видѣлъ слона, который писалъ сентенціи.

— Не совсѣмъ такъ, ваше преподобіе. Я только сказалъ, что Оппіенъ слышалъ, какъ гиппопотамъ обсуждалъ философскій вопросъ.

— Вы отрицали возможность факта, чтобы пустое буковое блюдо покрывалось само всѣми кушаньями, какія пожелаетъ извѣстная личность, одаренная силой совершать такое чудо.

— Я сказалъ только, что такую штуку можно доказать лишь съ помощью дьявола.

— Все это, съ важностію замѣтилъ Миносъ, — доказываетъ нѣкоторую вѣру въ дьявола.

— Достопочтенный отецъ, я не могу отвергать дьявола. Вѣра въ его существованіе помогаетъ утвержденію вѣры въ Бога. Одно подтверждаетъ другое. Кто сомнѣвается въ существованіи дьявола, тотъ не вѣритъ въ Бога. Кто видитъ свѣтъ, не можетъ усомниться въ существованіи тьмы. Дьяволъ представитель тьмы. А чтоже доказываетъ ночь? Она доказываетъ существованіе дня, свѣта.

Это возраженіе подѣйствовало на слушателей. Миносъ задумался и погрузился въ молчаніе.

Урсусъ немного успокоился. Но на него накинулся Эакъ, представитель медицины.

— Доказано, что хрусталь происходитъ отъ соединенія сулемы съ стекломъ, а алмазъ изъ сулемы съ хрусталемъ; доказано, что стекло становится хрусталемъ чрезъ тысячу лѣтъ, а хрусталь становится алмазомъ чрезъ тысячу столѣтій. Вы отвергали эту истину.

— Никогда, отвѣчалъ Урсусъ меланхолическимъ тономъ. — Я только замѣтилъ, что въ тысячу лѣтъ стекло легко можетъ совсѣмъ расплавиться, а сосчитать вѣрно тысячу столѣтій весьма затруднительно.

— Вы однакожъ отрицали; что растенія могутъ говорить.

— Совсѣмъ нѣтъ. Я говорилъ, что для этого они должны рости подъ висѣлицей.

— Допускаете ли вы, что мандрагора испускаетъ крики?

— Нѣтъ, но она поетъ.

— Вы не вѣрите тому, что четвертый палецъ лѣвой руки обладаетъ качествами крѣпительнаго лекарства.

— Я только говорилъ, что чихнуть на лѣво — дурной знакъ.

— Вы дерзко говорили о фениксѣ.

— Мудрый судья, я замѣтилъ, что Плутархъ ошибся, утверждая, что мозгъ феникса очень вкусенъ, хотя и производитъ головныя боли; онъ ошибся, потому что фениксъ никогда не существовалъ на свѣтѣ.

— Возмутительная чепуха! За феникса часто принимали: циннамалька, устраивающаго свои гнѣзда изъ палочекъ корицы; ринтаса, котораго Паризатисъ употреблялъ для отравленій; манукодіату — райскую птицу; и семепду, имѣющую клювъ, состоящій изъ трехъ трубочекъ; по фениксъ всегда существовалъ.

— Не смѣю и отвергать этого.

— Вы сущій невѣжда.

— Какъ вамъ будетъ угодно.

— Вы утверждали, что бузина исцѣляетъ жабу, но вы не хотѣли приписывать этого ея качества свойству ея корня.

— Я говорилъ, что цѣлебныя качества этого дерева происходятъ оттого, что на немъ повѣсился Іуда.

— Правдоподобное мнѣніе, замѣтилъ Миносъ, довольный тѣмъ, что ему удалось отплатить Эаку.

Эакъ разсердился.

— Человѣкъ-бродяга, вы шатаетесь умомъ столько же, сколько и ногами, продолжалъ онъ свой допросъ, уже тономъ раздраженія. — Ваши тенденціи очень подозрительны. Вы кажется занимаетесь колдовствомъ. Вы находитесь въ сношеніяхъ съ какими-то неизвѣстными животными. Вы распространяете въ народѣ мнѣнія, существующія только въ вашемъ воображеніи и ничѣмъ недоказанныя, какъ напримѣръ, о гемороѣ.

— Геморой — ехидна, которую видѣлъ Тремелліусъ.

Это упоминаніе объ ученомъ фактѣ, съ которымъ не былъ знакомъ ученый медикъ, раздражило его.

— Вы лечите больныхъ? спросилъ Эакъ съ бѣшенствомъ.

— Да, я даю лекарства, отвѣчалъ скромно Урсусъ.

— Живымъ?

— Чаще, чѣмъ мертвымъ.

Урсусъ возражалъ твердо, но съ подобающей скромностію и уничиженностію. Онъ говорилъ такъ кротко, что Эакъ счелъ нужнымъ его уязвить.

— Что вы воркуете? сказалъ онъ грубымъ тономъ.

— Воркованіе для молодыхъ и стоны для старыхъ. Увы! я могу только стонать, отвѣчалъ Урсусъ почтительно.

— Помните: если больной, котораго вы станете лечить, умретъ, вы будете наказаны смертію.

— А если онъ выздоровѣетъ? рискнулъ спросить Урсусъ.

— Въ такомъ случаѣ, отвѣчалъ докторъ, смягчая голосъ, — вы будете наказаны смертію.

— Какъ же это такъ? спросилъ Урсусъ.

— Если онъ умретъ — наказывается невѣжество. Если выздоровѣетъ — наказывается высокомѣріе. Висѣлица въ обоихъ случаяхъ.

— Я не зналъ этого, прошепталъ Урсусъ. — Благодарю васъ, что вы меня научили. Трудно знать всѣ тонкости законодательства.

— Берегитесь-же.

— Буду стараться.

— Мы знаемъ все, что вы дѣлаете.

— Я и самъ это не всегда знаю, подумалъ Урсусъ.

— Мы можемъ засадить васъ въ тюрьму.

— Не смѣю отвергать это, многоуважаемые судьи.

— Вы ничѣмъ не могли опровергнуть справедливость нашихъ подозрѣній.

— Я прошу прощенія.

— Васъ обвиняютъ въ томъ, что вы дерзки и наглы.

— О, мои обвинители сильно ошибаются.

— Вы излечиваете больныхъ.

— Я не болѣе, какъ жертва клеветы.

Три пары страшныхъ бровей, устремленныхъ на Урсуса, нахмурились; три ученыя физіономіи придвинулись одна къ другой и зашептали. Урсуса пронималъ и холодъ и жаръ. Наконецъ Миносъ, какъ президентъ, обратился къ нему и сказалъ суровымъ голосомъ:

— Ступайте прочь!

Урсусъ почувствовалъ облегченіе.

— Вы свободны! продолжалъ Миносъ.

Перегнувшись на двое, Урсусъ поклонился и докторамъ, и бюстамъ, и столу, и стѣнамъ и, задомъ отступая къ дверямъ, вышелъ изъ грознаго судилища.

Онъ шелъ по залѣ медленно, какъ подобаетъ невинному. Выйдя же на улицу почти побѣжалъ. Во время этого быстраго отступленія, онъ шепталъ себѣ подъ носъ:

— Дешево отдѣлался. Я дикій ученый, они домашніе. Ученые преслѣдуютъ науку. Ложная наука есть испражненіе истинной, и ее употребляютъ для погубленія философіи. Философы, породивъ софистовъ, сами стали причиной своихъ бѣдствіи.

Придя домой, онъ никому не сказалъ ни слова о своемъ приключеніи. Желая же объяснить свое долгое отсутствіе, онъ разсказалъ Никлэсу, будто бы замѣшкался, отыскивая, гдѣ проживаетъ одна хорошенькая женщина, попавшаяся ему по пути.

Только вечеромъ онъ шепнулъ Гомо.

— Знай это, я укротилъ сегодня три церберовы глотки.

V.
ГРИНЪ-БОКСЪ ПОСѢЩАЕТЪ ГЕРЦОГИНЯ.

Случилось важное событіе.

Тадкэстеръ дѣлался все болѣе и болѣе притономъ радости и смѣха. Въ немъ теперь вѣчное веселье. Хозяинъ и мальчикъ едва успѣвали подавать эль, стоутъ и портеръ. Вечеромъ въ тавернѣ не оставалось ни одного не занятаго стола. Пѣли, орали, огонь ярко горѣлъ въ очагѣ.

На дворѣ, т. е. въ театрѣ, собиралась еще большая толпа. Соутуоркъ самъ по себѣ давалъ столько посѣтителей, что по поднятіи занавѣса, лучше сказать послѣ спуска подножекъ Гринъ-Бокса, уже невозможно было найти мѣста. Окна и балконъ также наполнялись посѣтителями. Мостовой на дворѣ не было видно, такъ плотно дворъ былъ занятъ народомъ.

Только отдѣленіе для знати по прежнему всегда оставалось пустымъ.

Но въ одинъ вечеръ и оно было занято кѣмъ-то.

Это было въ субботу, день, въ который англичане спѣшатъ развлечься, имѣя въ виду воскресную скуку. Мѣста всѣ были заняты.

Въ то время, какъ музыка играла прологъ къ «Побѣжденному хаосу», — Урсусъ, Гуинпленъ и Гомо были уже на сценѣ, — философъ, но обыкновенію, бросилъ взглядъ на посѣтителей и почувствовалъ волненіе.

Отдѣленіе для знати было занято. Тамъ сидѣла дама.

Дама сидѣла одна, посреди ложи, на креслѣ, обитомъ бархатомъ.

Нѣкоторыя существа имѣютъ способность блестѣть. Эта дама, какъ и Деа, испускала изъ себя свѣтъ, но другого качества. Деа была блѣдна, цвѣтъ лица незнакомой дамы былъ розовый. Деа была прелестна, дама роскошна. Деа была сама невинность, чистота; по лицу этой дамы можно было заключить, что она ничѣмъ не затруднится и ничего не испугается.

Взоры всей публики обратились на. нее.

Она была одѣта роскошно; все платье ея было залито драгоцѣнными камнями. Она сидѣла неподвижно, вперивъ глаза на сцену. Въ выраженіи ея лица было что-то свирѣпое и вмѣстѣ нѣжное. Это была пантера, которая, когда захочетъ, можетъ быть нѣжной, ласковой кошкой. Одинъ изъ ея глазъ былъ голубой, а другой черный.

Гуинпленъ, также какъ и прочіе члены труппы, не могъ оторвать глазъ отъ этой удивительной женщины. Одна Деа ничего не видѣла и оставалась спокойною, какъ всегда. Подобнаго лучезарнаго созданія имъ не приходилось никогда видѣть такъ близко, и оно казалось имъ какимъ-то видѣніемъ, планетой, спустившейся съ небесныхъ высотъ.

Сзади дамы, нѣсколько поодаль, стоялъ ея юнга (el moso), маленькій, бѣленькій, красивый человѣчекъ, съ серьезнымъ лицомъ. Имѣть при себѣ очень молоденькаго съ серьезнымъ лицомъ грума — было въ модѣ въ то время. Грумъ этой дамы былъ одѣтъ въ бархатъ огненнаго цвѣта и имѣлъ пучекъ перьевъ на обложенной галунами шляпѣ, что служило знакомъ служителя высшаго достоинства и указывало на принадлежность его къ штату служителей очень знатнаго дома.

Засматриваясь на госпожу, нельзя было оставить безъ вниманія и ея лакея. Лицо послѣдняго, также какъ и его одежда, запечатлѣлись въ памяти Гуинплена, который при каждомъ удобномъ случаѣ посматривалъ на ложу, занятую знатною дамою.

Хотя дама и развлекла вниманіе зрителей, до нынѣшняго дня всецѣло отдававшихся впечатлѣніямъ, производимымъ на нихъ «Побѣжденнымъ хаосомъ», однакожъ и на этотъ разъ заключительная сцена представленія вызвала обычный восторгъ. Толпа по прежнему хохотала до безумія и громче всѣхъ среди нея раздавался звучный смѣхъ Томъ-Джимъ-Джэка.

Не смѣялась только одна неизвѣстная дама, во все время спектакля остававшаяся неподвижной, какъ статуя. Представленіе окончилось, подножки Гринъ-Бокса подняты, и Урсусъ открылъ мѣшокъ и высыпалъ на столъ свою выручку. Въ кучѣ мѣдныхъ денегъ оказалась большая золотая испанская монета.

— Она, вскричалъ Урсусъ.

Въ самомъ дѣлѣ, золотая монета въ кучѣ мѣдныхъ денегъ, безъ особенной натяжки могла быть сравнена съ дамой, явившейся на сегодняшнее представленіе въ среду обычныхъ посѣтителей Гринъ-Бокса.

— Она заплатила за свое мѣсто квадруплы воскликнулъ Урсусъ съ энтузіазмомъ.

Въ эту минуту въ Гринъ-Боксъ вошелъ трактирщикъ и, открывъ окно въ стѣнѣ, пригласилъ Урсуса посмотрѣть въ него. Но площади полной рысью удалялась богатая карета; на запяткахъ стояли роскошно разодѣтые лакеи, держащіе въ рукахъ факелы.

Урсусъ почтительно взялъ квадрупль, показалъ его Никлэсу и сказалъ:

— Это богиня.

Въ это мгновеніе карета поворачивала за уголъ и факелы освѣтили гербъ на дверцахъ. Урсусъ замѣтилъ его.

— Это болѣе, чѣмъ богиня. Это герцогиня, вскричалъ онъ.

Карета скрылась изъ виду, затихъ и шумъ отъ колесъ ея. Урсусъ нѣкоторое время еще смотрѣлъ вдаль, держа золотую монету въ рукахъ и думалъ о чемъ-то. Наконецъ опомнился и сталъ разговаривать съ Никлэсомъ объ изчезнувшемъ видѣніи. Никлэсъ не могъ сообщить никакихъ подробностей, кромѣ того, что она должна быть очень богата и знатна. Болѣе всего онъ останавливался на ея великолѣпныхъ брилліантахъ.

— Но они не такъ горятъ, какъ ея глаза, прошепталъ Урсусъ. Гуинпленъ молчалъ. Деа слушала.

— Но знаете ли вы, чему особенно слѣдуетъ дивиться? замѣтилъ трактирщикъ.

— Чему? спросилъ Урсусъ.

— Она не одна вошла въ карету. Угадайте-ка, кто сѣлъ съ нею?

— Король, сказалъ Урсусъ.

— Но развѣ вы забыли, что у насъ теперь нѣтъ короля. Какъ же могъ помѣститься съ нею король. Такъ угадывайте же, кто сѣлъ въ карету рядомъ съ герцогиней.

— Юпитеръ, произнесъ Урсусъ.

— Томъ-Джимъ-Джэкъ, сказалъ трактирщикъ.

Гуинпленъ, который до сихъ поръ не произнесъ ни одного слова, прервалъ наконецъ молчаніе

— Томъ-Джимъ-Джэкъ! вскричалъ онъ.

Настала пауза. На всѣхъ лицахъ выражалось изумленіе. Молчаніе было прервано Дееы, которая сказала вполголоса:

— Развѣ нельзя какъ нибудь помѣшать этой дамѣ пріѣзжать къ намъ?

VI.
ПРИЗНАКИ ОТРАВЫ.

«Видѣніе» не возвращалось. Оно не появлялось болѣе въ отдѣленіи для знатныхъ, но оно осталось въ умѣ Гуинплена.

Гуинпленъ чувствовалъ сильное волненіе. Ему казалось, что онъ въ первый разъ видѣлъ женщину.

Онъ сталъ мечтать. Онъ не зналъ, какъ опасно предаваться такимъ мечтамъ, которыя сами насильно лѣзутъ въ голову и овладѣваютъ всѣмъ существомъ человѣка. Они похожи на нѣжный аромать пахучихъ цвѣтовъ, который, доставляя наслажденіе нервамъ, можетъ иногда произвести отраву. Мечты отравляютъ также, какъ и цвѣты. Они очаровываютъ и въ тоже время убиваютъ, развращаютъ.

Гуинпленъ мечталъ. До сихъ поръ онъ никогда еще не видѣлъ женщину; онъ наблюдалъ тѣнь ея въ женщинахъ толпы, и душу въ Деѣ.

Теперь же она явилась передъ нимъ. Нѣжная, живая кожа, подъ которою, какъ можно было предполагать, струилась страстная кровь; округлости, гдѣ сочетались бѣлизна и крѣпость мрамора съ мягкостью волны. Надменное, холодное лицо, на которомъ какъ бы отпечатлѣлся вѣчный отказъ, но чудные волосы, кокетливо причесанные, но разсчитанная обнаженность формъ, но вся фигура, полная огня и страсти, — противорѣчили холодному выраженію лица и краснорѣчиво заявляли о страстныхъ желаніяхъ. Такова была женщина, которую онъ увидѣлъ въ первый разъ.

Очаровательная фигура носилась въ мечтахъ Гуинплена, и онъ чувствовалъ, что въ первый разъ видитъ настоящую женщину, въ первый разъ ощущаетъ въ себѣ присутствіе дѣйствительной страсти. Ему открылась до сихъ поръ невѣдомая для него тайна — полъ, и открылась въ недоступномъ для него существѣ, стоящемъ отъ него на безпредѣльномъ разстояніи.

Горькая иронія! Душу, эту божественную искру, — Дею, онъ имѣлъ подлѣ себя, въ своихъ рукахъ; самую же женщину, земное влеченіе, онъ увидѣлъ на отдаленнѣйшей точкѣ небосклона.

Герцогиня! Выше, чѣмъ богиня, сказалъ Урсусъ. Какая пропасть! Даже въ мечтахъ невозможно достигнуть такой высоты.

Будетъ ли онъ настолько безуменъ, что осмѣлится продолжать далѣе свои мечтанія?

Онъ вспомнилъ теперь слова Урсуса о недосягаемыхъ сферахъ, его разсужденія о лордахъ. Живо предсталъ передъ Гуинпленомъ этотъ недоступный для черни свѣтъ. Герцогиня составляетъ его украшеніе, а онъ, Гуинпленъ, принадлежитъ къ черни. Даже ниже; онъ просто паяцъ, потѣшающій чернь, которая стоитъ несравненно выше его. Въ первый разъ Гуинпленъ почувствовалъ, что сердце его сжалось при мысли о его низкомъ положеніи въ обществѣ. Въ первый разъ въ умѣ его воскресли плѣнительныя картины богатства и знатности, которыя такъ мастерски умѣлъ живописать Урсусъ. Лорды, ихъ замки, ихъ роскошная жизнь и посреди всего этого во всей славѣ паритъ его герцогиня!

Онъ понималъ недосягаемость для него этой женщины, онъ видѣлъ невозможность сближенія его съ нею; онъ приходилъ въ отчаяніе и это было для него великимъ счастіемъ. Еслибы онъ мечталъ о возможности достигнуть недосягаемаго, приставляя лѣстницу къ Олимпу, онъ легко могъ бы очутиться въ Бедламѣ.

Къ тому же, приведется ли ему еще хоть разъ увидѣть эту женщину? По всей вѣроятности нѣтъ. Зачѣмъ же допускать въ себѣ такую слабость, чтобы плѣняться мелькнувшей на горизонтѣ искрой. Можно любоваться звѣздочкой, она не уйдетъ, она всегда на своемъ мѣстѣ. По можно ли влюбляться въ молнію?

И несмотря на такія благоразумныя разсужденія, Гуинпленъ не могъ совладать съ своими мечтами, онѣ мѣшали ему спать, и нѣсколько дней его томила безсонница.

Но эти мечты о незнакомкѣ не заставили его позабыть Дею. — Она по прежнему оставалась для него предметомъ святой привязанности. Ничто не могло исторгнуть ее изъ его сердца.

Два инстинкта боролись въ немъ: идеальный и половой. Наконецъ первый одержалъ верхъ и Гуинпленъ пересталъ думать о незнакомкѣ.

Но и думая о ней, онъ никогда не переставалъ обожать Дею, и онъ очень бы удивился, если бы ему сказали, что Деа находилась въ опасности потерять его любовь.

Герцогиня болѣе не появлялась на представленіяхъ «Побѣжденнаго хаоса». Урсусъ соболѣзновалъ объ этомъ печальномъ обстоятельствѣ, а Деа никогда не упоминала о дамѣ, которая, какъ извѣстно читателю, своимъ посѣщеніемъ произвела на нее непріятное впечатлѣніе.

Мало-по-малу посѣщеніе герцогини совсѣмъ забылось обитателями Гринъ-Бокса.

По странной случайности, со времени посѣщенія Гринъ-Бокса герцогинею, туда болѣе не появлялся Томъ-Джимъ-Джекъ.

Въ тоже время газеты извѣстили, что лордъ Давидъ Дирри-Мойръ получилъ повелѣніе ея величества принять команду надъ фрегатомъ, состоящимъ въ эскадрѣ, крейсирующей у береговъ Голландіи.

Урсусъ былъ сильно озабоченъ изчезновеніемъ Томъ-Джимъ-Джэка. Онъ зналъ, что энтузіастъ-матросъ скрылся съ того самого дня, какъ уѣхалъ въ каретѣ съ герцогиней. Выходитъ — его похитили.

Урсусъ пожилъ на свѣтѣ и зналъ, къ чему приводятъ излишнее любопытство и излишняя болтливость Можно было лишиться и уха и языка. Гораздо благоразумнѣе ничего не видѣть и не слышать, и еще благоразумнѣе молчать о видѣнномъ и слышанномъ; поэтому онъ не проронилъ ни слова о своихъ соображеніяхъ.

Отъ Никлэса, заинтересованнаго не менѣе Урсуса посѣщеніями матроса, не укрылось его внезапное изчезновеніе.

— Что-то не видать нашего Томъ-Джимъ-Джэка, сказалъ онъ однажды Урсусу.

— А я и не замѣтилъ этого, простодушно отвѣтилъ философъ.

Никлэсъ вполголоса привелъ свои догадки о вѣроятной связи изчезновенія Томъ-Джимъ-Джэка съ посѣщеніемъ горцогини, но Урсусъ, считая такой щекотливый сюжетъ для разговора — опаснымъ, показалъ видъ, что ничего не слышитъ.

Однакожъ артистъ въ немъ все-таки сказался; однажды онъ не выдержалъ и шепнулъ Гомо:

— Съ тѣхъ поръ, какъ Томъ-Джимъ-Джэкъ не приходитъ къ намъ, во мнѣ замеръ человѣкъ и захолодѣлъ поэтъ.

Эта откровенность съ другомъ нѣсколько успокоила философа.

Гуинпленъ, съ своей стороны, не обратилъ вниманія на отсутствіе Томъ-Джимъ-Джэка. Онъ по прежнему былъ занятъ своей любовью къ Деѣ.

Между тѣмъ слава Гринъ-Бокса росла и перешла за предѣлы Соутуорка. Никлэсъ, знатокъ всякихъ людей, утверждалъ, что въ толпѣ зрителей, по прежнему постоянно наполнявшей дворъ гостинницы, онъ видитъ лордовъ, переодѣтыхъ въ платье простолюдиновъ. Въ Лондонѣ только и было толковъ, что о «вѣчно смѣющемся человѣкѣ.» О немъ заговорилъ даже Могокъ-клубъ, состоявшій исключительно изъ лордовъ.

Такой успѣхъ, разумѣется, устрашилъ завистниковъ и доносы на Гринъ-Боксъ прекратились. Прежнее спокойствіе опять водворилось въ этомъ уединенномъ отъ остального міра уголкѣ.

Въ одну звѣздную, тихую ночь, Гуинпленъ, по обыкновенію, гулялъ по зеленому пустырю. Онъ думалъ о Деѣ. Въ немъ происходило какое-то странное волненіе, онъ думалъ о ней, какъ мужчина думаетъ о женщинѣ. Въ немъ пробудилась страсть, и онъ переступилъ границу, онъ забылъ о дѣвственницѣ и искалъ жену. Стыдливый юноша чувствовалъ, что въ немъ происходитъ что-то странное, неизвѣстные голоса нашептывали мало понятное его сознанію. Какъ бы ни были чисты любовныя мечты молодости, но онѣ непремѣнно должны кончиться страстными побужденіями. Гуинпленъ почувствовалъ теперь вкусъ именно къ той самой матеріальности, которой недоставало Деѣ, Въ своемъ возбужденномъ воображеніи онъ представлялъ себѣ Дею въ другомъ видѣ; онъ придавалъ ея воздушному стану роскошныя женскія формы. Его возбужденные нервы требовали отзыва, ему нужна была женщина. Какъ Пигмаліонъ, онъ жаждалъ возбудить жизнь и желанія въ своей Галатеѣ. Онъ мысленно сводилъ Дею съ того лучезарнаго пьедестала, на которомъ она до сихъ поръ стояла въ его сознаніи и затягивалъ ее той нитью, которая привязываетъ всякую дѣвушку къ землѣ. Эта нить — полъ. Ни одна изъ этихъ птичекъ, дѣвушекъ, не сорвется съ такой привязи. Деа, какъ и всѣ другія дѣвушки, должна подвергнуться дѣйствію законовъ природы, и Гуинпленъ, хотя и сомнѣвался вполовину, однакожъ старался убѣдить себя, что и Деа не избѣгнетъ общей участи. Онъ представлялъ себѣ Дею съ возбужденными нервами, Дею, томимую желаніями. На мгновеніе онъ устыдился своихъ мыслей, но не надолго; онъ опять возвратился къ нимъ.

Его любовь къ Деѣ стала брачной. Дѣвственная любовь — переходная степень. Настала минута. Гуинпленъ желалъ обладать этой дѣвушкой. Ему нужна была женщина. Природа въ немъ заговорила.

Къ счастію Гуинплена, для него существовала только одна женщина. Она была единственная, которой онъ желалъ обладать, — единственная, которая могла заплатить ему взаимностію.

Онъ ходилъ какъ пьяный, шатаясь, медленно, съ опущенной головой, съ сложенными за спиной руками.

Кругомъ было все тихо, такъ что слышенъ былъ каждый шелестъ шаговъ. Но Гуинпленъ ничего не видѣлъ и не слышалъ.

Вдругъ онъ почувствовалъ, какъ будто что-то проскользнуло между его пальцевъ.

Онъ живо обернулся. въ рукахъ у него былъ клочокъ бумаги, а передъ нимъ стоялъ человѣкъ, одѣтый въ богатый костюмъ пажа знатнаго дома. Онъ стоялъ неподвижно передъ Гуинпленомъ, не говоря ни слова.

Гуинпленъ узналъ въ немъ пажа герцогини.

Гуинпленъ не успѣлъ выразить своего изумленія, какъ услышалъ тихій, нѣжный, полуженскій, полудѣтскій голосокъ.

— Приходите завтра въ этотъ же часъ къ лондонскому мосту.

— Я тамъ буду и проведу васъ куда надо, говорилъ пажъ.

— Зачѣмъ? спросилъ Гуинпленъ.

— Васъ будетъ кто-то ожидать.

Гуинпленъ машинально опустилъ глаза на письмо, которое онъ держалъ въ своихъ рукахъ.

Когда онъ поднялъ ихъ, пажа уже не было, только вдали виднѣлась его быстро-удаляющаяся фигура, которая вскорѣ совсѣмъ скрылась изъ виду за угломъ.

Гуинпленъ смотрѣлъ ему вслѣдъ, пока онъ совсѣмъ не изчезъ, потомъ взглянулъ на письмо. Въ жизни бываютъ минуты, когда все только-что случившееся кажется сномъ. Такъ и Гуинпленъ думалъ, что все случившееся съ нимъ, вовсе не случилось, и есть только продолженіе его мечтаніи. Но онъ осязалъ фактъ. Письмо было въ его рукахъ. Онъ поднесъ его къ глазамъ, по вспомнилъ, что при ночномъ свѣтѣ читать невозможно. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, но не въ ту сторону, куда ему слѣдовало идти. На него нашло оцѣпенѣніе.

Наконецъ онъ пришелъ въ себя, и тотчасъ побѣжалъ къ гостинницѣ, изъ оконъ которой падалъ свѣтъ. На конвертѣ онъ прочелъ адресъ: «Гуинплену», распечаталъ письмо и прочиталъ:

«Ты безобразенъ, я прекрасна. Ты фигляръ, я герцогиня. Я стою на высотѣ, ты пресмыкаешься внизу. Я хочу тебя. Я тебя люблю, приходи».

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.
ЗАСТѢНОКЪ.

I.
ИСКУШЕНІЕ.

Гуинпленъ былъ пораженъ, онъ читалъ и перечитывалъ письмо, но видѣлъ одно слово: «я люблю тебя!»

Мысли его путались, ему пришло въ голову, что онъ помѣшался. Онъ похолодѣлъ.

Нѣтъ сомнѣнія, онъ съумасшедшій. Все, что онъ видѣлъ и слышалъ, все это существовало въ его воображеніи. Никакого пажа не было. Это была мечта. Подшутивъ надъ нимъ, она изчезла, наградивъ Гуинплена безуміемъ.

Но нѣтъ, это вовсе не мечта. У него въ рукахъ конвертъ, письмо. Развѣ онъ не знаетъ, откуда оно прислано? Развѣ не его имя написано на адресѣ. Пажа онъ знаетъ хорошо, ливрею также. Этотъ пажъ назначилъ Гуинплену свиданіе завтра, въ тотъ же часъ, на лондонскомъ мосту. Развѣ лондонскій мостъ мечта? Нѣтъ, все это дѣйствительность и Гуинпленъ не сумасшедшій. Гуинпленъ не спитъ. И онъ вновь читалъ письмо.

Это ужасно. Его хочетъ женщина. Послѣ этого на свѣтѣ нѣтъ ничего невѣроятнаго. Его желаетъ женщина, видѣвшая его лицо. Она не слѣпая. И эта женщина не уродъ какой нибудь, не бродяга: она красавица, она герцогиня. Какъ въ виду этого не потерять голову!

И кто же она? Именно та самая незнакомка, которая еще такъ недавно не давала ему покою, была предметомъ его постоянныхъ мечтаніи. Гуинпленъ совсѣмъ было позабылъ о ней и она напоминаетъ о себѣ такимъ краснорѣчивымъ письмомъ.

Она желаетъ его! Принцесса сходитъ съ своего трона, богиня покидаетъ свой храмъ, высшее существо, озаренное лучами красоты, нисходитъ до него, Гуинплена, и говоритъ ему: «приходи ко мнѣ». Олимпъ отдается, и кому же? Ему, Гуинплену. Богиня прижметъ его къ своему сердцу руками куртизанки. И эта богиня знаетъ, что она дѣлаетъ. Она видѣла ту образину, которая слыветъ за лицо Гуинплена, и не отвернулась отъ нея. Не значитъ ли это, что Гуинпленъ любимъ.

Она, эта гордая женщина, избрала его! А въ ея кругу есть принцы, лорды, Адонисы по красотѣ; въ ея рукахъ былъ свободный выборъ и она избрала урода. Съ одной стороны, величіе, красота, богатство, знатность; съ другой, паяцъ и уродъ. Она увлекается паяцомъ! Какою же мѣрою она измѣряетъ свою любовь? Эта женщина могла бы надѣть на свою голову герцогскую корону и подставляетъ ее подъ колпакъ паяца! «Ты безобразенъ. Я тебя люблю!» Гуинпленъ почувствовалъ гордость, онъ сталъ тщеславиться своимъ безобразіемъ.

Но кто же эта женщина? Знаетъ ли онъ о ней что нибудь? Все и ничего. Онъ зналъ, что она герцогиня, что она прекрасна, богата, имѣетъ лакеевъ въ ливрееяхъ, пажей, карету съ короной на дверцахъ. Онъ зналъ, что она влюблена въ него, по крайней мѣрѣ говоритъ о томъ въ своемъ письмѣ. Болѣе же онъ ничего не зналъ. Онъ зналъ ея званіе, но не зналъ имени. Замужняя она, вдова или дѣвица? Къ какой семьѣ принадлежитъ? Не затрудненъ ли къ ней доступъ? Ничего этого онъ не зналъ. Впрочемъ онъ не подозрѣвалъ, къ чему приводятъ иногда любовныя приключенія въ высшихъ сферахъ, какія циническія трагедіи порою тамъ розыгрываются; въ тѣхъ трущобахъ, гдѣ онъ жилъ, невозможно было составить себѣ никакого понятія о тѣхъ любовныхъ похожденіяхъ мрачнаго свойства, къ какимъ прибѣгали иногда знатныя дамы того времени. Ни о чемъ подобномъ не раздумывалъ Гуинпленъ, а внутренній голосъ твердилъ ему: «иди, осмѣлься».

Искушеніе было сильно. Передъ молодымъ человѣкомъ, возбужденнымъ сладострастіемъ, поставили прелестную нагую грудь сфинкса.

Могъ ли онъ удержать себя? Мечты его воплощались. Завтра, въ полночь, на лондонскомъ мосту, пажъ. Пойдетъ ли онъ? Иди, кричала чувственность. Останься! удерживала душа.

Онъ дрожалъ. Онъ увидѣлъ себя на краю пропасти. Объятый ужасомъ, онъ кидался назадъ и закрывалъ глаза. Одъ дѣлалъ неимовѣрныя усилія, чтобы заставить себя не вѣрить очевидности. Но дума о волновавшемъ его приключеніи глубоко засѣла въ его мозгу и не было той силы, которая могла бы выбить ее оттуда.

Вдругъ онъ замѣтилъ, что онъ ни о чемъ не думаетъ. Его мечты дошли до того предѣла, когда все спутывается и изчезаетъ.

Онъ замѣтилъ также, что былъ внѣ дома. По всей вѣроятности, было два часа утра.

Сунувъ письмо въ карманъ, одъ вошелъ въ гостинницу, оттуда въ свою комнату въ Гринъ-Боксѣ, но не легъ на кровать, а усѣлся и продолжалъ свои думы въ темнотѣ.

Такъ прошелъ часъ. Онъ прилегъ на кровать, предполагая, что сонъ уменьшитъ его страданія. Онъ закрылъ глаза, но не могъ заснуть. Сладострастныя думы не давали ему покоя; его терзалъ вопросъ: что дѣлать?

Наступилъ день. Урсусъ всталъ, но Гуинпленъ лежалъ съ закрытыми глазами и прежнія сомнѣнія продолжали мучить его раздраженный, организмъ. Вдругъ онъ услышалъ нѣжный голосъ: — Ты спишь, Гуинпленъ? кто-то спрашивалъ его. Онъ открылъ глаза, вскочилъ на своей постели и въ растворенныя двери увидѣлъ на порогѣ Дею. Въ глазахъ и на губахъ ея свѣтилась нѣжная улыбка. Она явилась передъ нимъ прелестная своей чистотой и невинностью. Настала торжественная минута. Гуинпленъ посмотрѣлъ на Дею, задрожалъ и пробудился — не отъ сна, а отъ безсонницы. Это она, это Деа; — и онъ почувствовалъ, какъ буря утихла внутри его, добро заступило мѣсто зла. Онъ почувствовалъ, что ангельская добродѣтель слѣпой Деи очистила его, и онъ увидѣлъ себя прежнимъ добрымъ, невиннымъ Гуинпленомъ. Деа засіяла передъ нимъ блестящею путеводною звѣздою.

II.
АРЕСТЪ.

Какъ просто совершаются чудеса! Въ Гринъ-Боксѣ насталъ часъ завтрака и Деа, удивленная, что Гуинплена нѣтъ на обычномъ мѣстѣ, пришла просто освѣдомиться, почему онъ не является.

— Ты! вскричалъ Гуинпленъ, и этимъ все было сказано. Для него скрылся всякій другой горизонтъ и всякое другое видѣніе.

Кто не видалъ нѣжащей зеркальной поверхности моря, наступающей вслѣдъ за ураганомъ, тому трудно дать себѣ ясный отчетъ въ подобныхъ же замираніяхъ сердца. Ничто не успокоивается такъ скоро, какъ пучина. Это зависитъ отъ ея способности къ поглощенію. Такими же качествами обладаетъ и человѣческое сердце.

Достаточно было Деѣ показаться, чтобы всѣ помыслы Гуинплена направились къ ней, и чтобы всѣ призраки, его тревожившіе, обратились въ бѣгство.

Черезъ нѣсколько минутъ они сидѣли одинъ противъ другого, Урсусъ между ними, Гомо у ихъ ногъ. Чайникъ, подъ которымъ горѣла спиртовая лампа, стоялъ на столѣ.

Ихъ колѣни соприкасались. Гуинпленъ наливалъ чай Деѣ.

Деа граціозно дула на свою чашку. Вдругъ она чихнула. Въ эту минуту надъ пламенемъ лампы взвился дымокъ и свалился пепелъ созженной бумаги. Этотъ-то дымъ и заставилъ чихнуть Дею.

— Что это такое? спросила она.

— Ничего, отвѣчалъ Гуинпленъ, и засмѣялся.

Онъ сжегъ письмо герцогини и это его окончательно облегчило. Ему казалось, что вмѣстѣ съ дымомъ изчезаетъ искушеніе, а вмѣстѣ съ бумагой обращается въ пепелъ и сама герцогиня.

Мѣшая чай, попивая изъ одной чашки молодые люди любовно разговаривали между собой. Любящимъ сердцамъ незачѣмъ ходить далеко, отыскивая поэзію, она находится въ нихъ самихъ.

— Знаешь ли что?

— Нѣтъ.

— Гуинпленъ, я видѣла во снѣ, что мы животныя и у насъ выросли крылья.

— Крылья, это значитъ птицы.

— Если бы тебя не было на свѣтѣ, Гуинпленъ…

— Ну?

— Деа не знала бы ничего хорошаго.

— Чай очень горячъ. Ты обозжешься, Деа.

— Подуй на мою чашку.

— Какъ ты хороша сегодня утромъ.

— Я тебѣ могу только одно сказать, что я тебя очень люблю!

— А я тебя обожаю.

— Вотъ честные люди, прибавилъ про себя Урсусъ.

— Какая у тебя прекрасная, благородная голова, Гуинпленъ, продолжала Деа. — Когда въ пьесѣ моя рука касается твоей головы, когда я чувствую подъ своими пальцами твои волосы, я ощущаю неземную радость: я говорю сама себѣ: въ этой темнотѣ, которая меня окружаетъ, въ этой уединенности отъ прочаго міра, у меня есть одна опора, и эта опора — ты, Гуинпленъ.

— О, ты меня любишь, вскричалъ Гуинпленъ. Я также никого другого не знаю на землѣ, кромѣ тебя. Ты для меня все, Деа. Скажи, не желаешь ли ты чего нибудь? Чего тебѣ недостаетъ?

— Я не знаю. Я счастлива, отвѣчала Деа.

— О когда такъ, мы оба одинаково счастливы.

— А, вы счастливы, сказалъ Урсусъ, сурово возвышая свой голосъ. — Это преступленіе. Я васъ уже предупреждалъ. Вы счастливы! Тогда старайтесь, чтобы никто васъ не видалъ. Занимайте какъ можно менѣе мѣста. Счастіе должно прятаться въ нору. Старайтесь умалиться до послѣдней возможности. Довольные люди должны прятаться, также какъ и преступники, Вы сіяете, скверные свѣтляки, на васъ наступятъ ногой, раздавятъ и хорошо сдѣлаютъ. Что это за приторное нѣжничанье. Я не дуэнья, обязанная присутствовать при лобызаніяхъ влюбленныхъ. Наконецъ вы меня утомляете! Убирайтесь къ чорту!

— Отецъ, сказала Деа, — зачѣмъ вы говорите такимъ грубымъ голосомъ?

— Я не люблю видѣть около себя счастливыхъ людей, отвѣчалъ философъ.

Гомо вторилъ своему хозяину. У ногъ влюбленныхъ послышалось рычаніе.

Урсусъ потрепалъ волка по спинѣ.

— Ты тоже недоволенъ. Ты ворчишь. Ты щетинишься, какъ истый волкъ. Ты тоже не любишь амурничанья. Ты мудрецъ. Но успокойся. Ты сказалъ свое мнѣніе — и будетъ. Теперь замолчи.

Волкъ опять зарычалъ.

— Успокойся, Гомо! Перестань, говорилъ философъ, заглядывая подъ столъ.

Но волкъ поднялся и оскалилъ зубы по направленію къ двери.

— Что съ нимъ такое? сказалъ Урсусъ и схватилъ волка за шею.

Деа, ни на что необращавшая вниманія, запятая своими мыслями, ничего не слышала. Гуинпленъ же поднялъ глаза и замеръ, не дыша.

Сзади Деи стоялъ незнакомый человѣкъ, одѣтый весь въ черное, съ короткимъ жезломъ въ рукахъ.

Урсусъ узналъ этого ужаснаго человѣка, задрожалъ всѣмъ тѣломъ и потихоньку сказалъ Гуинплену.

— Это уэпентэкъ.

Гуинпленъ вспомнилъ свой разговоръ съ Урсусомъ объ этой страшной личности.

Сзади уэпентэка стоялъ смущенный хозяинъ.

Не произнося ни слова, полицейскій протянулъ руку черезъ плечо сіяющей Деи и дотронулся жезломъ до плеча Гуинплена; въ тоже время другой рукой указалъ ему на дверь, безмолвно приглашая за собой слѣдовать.

Человѣкъ, котораго коснулся жезлъ уэпентэка, имѣлъ только одно право — безпрекословно повиноваться. Гуинпленъ, почувствовавъ прикосновеніе къ своему плечу страшнаго жезла, какъ бы окаменѣлъ на одномъ мѣстѣ. Онъ понималъ только одно, что ему необходимо слѣдовать за полицейскимъ офицеромъ. Но куда? зачѣмъ? ему было неизвѣстно.

Урсусъ ломалъ голову надъ подобнымъ же вопросомъ и также ничего не могъ придумать. Его пробирала дрожь. Деа улыбалась.

Ни Гуинпленъ, ни Урсусъ не произнесли ни одного слова. У обоихъ явилась одна и таже мысль: какъ бы не потревожить Дею. Самъ Гомо кажется думалъ о томъ же. потому что пересталъ рычать.

Гуинпленъ всталъ. Сопротивленіе было невозможно, онъ зналъ какими страшными послѣдствіями оно сопровождается.

Уэпентэкъ снялъ съ его плеча жезлъ и поднялъ его вверхъ, что означало приказъ тотчасъ же слѣдовать за полицейскимъ. Зрители ареста не смѣли тронуться съ мѣста, полиція этого не любила.

Отдавъ свой безмолвный приказъ, полицейскій круто повернулся спиною къ присутствующимъ и медленнымъ, спокойнымъ шагомъ вышелъ изъ дверей Гринъ-Бокса.

Гуинпленъ взглянулъ на Урсуса. Вся фигура почтеннаго философа выражала безпокойство и какъ бы совѣтовала: «повинуйся безпрекословно».

Гуинпленъ взглянулъ на Дею. Она сидѣла задумавшись и улыбалась. Молодой человѣкъ приложилъ пальцы къ губамъ и послалъ ей воздушный поцѣлуй.

Въ это мгновеніе Урсусъ ухитрился шепнуть ему на ухо:

— Ради спасенія твоей жизни не говори ничего передъ допросомъ.

Гуинпленъ, стараясь не дѣлать шума, какъ будто въ комнатѣ находился больной, надѣлъ шляпу и плащъ и молча послѣдовалъ за полицейскимъ.

Полицейскій шелъ впереди, ни разу не оборачиваясь, онъ былъ убѣжденъ, что арестованный непремѣнно слѣдуетъ за нимъ.

Оба въ гробовомъ молчаніи прошли дворъ, залу гостинницы и вышли на зеленый пустырь. Передъ дверьми гостинницы столпилась кучка людей; увидѣвъ страшнаго полицейскаго, они молча разступились и дали ему дорогу. Полицейскій пошелъ по переулкамъ, избѣгая многолюдныхъ улицъ. Гуинпленъ, нѣмой, шелъ сзади безмолвнаго; статуя шла за привидѣніемъ. Онъ такъ плотно закутался плащемъ, которымъ прикрылъ и свое лицо, что никто не могъ бы узнать въ немъ теперь вѣчно смѣющагося человѣка.

III.
УРСУСЪ ШПІОНИТЪ ЗА ПОЛИЦІЕЙ.

Несмотря, однакожъ, на строгость полицейскихъ постановленій, нѣсколько любопытныхъ послѣдовали за Гуинпленомъ, уводимымъ полицейскимъ. Урсусъ былъ въ ихъ числѣ.

Философъ сначала сильно испугался, но, какъ человѣкъ бывалый, прекрасно понималъ, что въ такомъ дѣлѣ страхомъ и соболѣзнованіемъ ничего не подѣлаешь, и потому принялъ благое намѣреніе дѣйствовать.

Но что дѣлать? Идти ли за Гуинпленомъ или остаться дома?

Идти — но не принеся ни капли пользы Гуинплену можно навлечь себѣ кучу непріятностей. Но тогда какъ же узнать, куда поведутъ Гуинплена? И Урсусъ принялъ рѣшительное намѣреніе слѣдовать за полицейской стражей, которая на площади окружила арестованнаго.

Выходя изъ дому, философъ принялъ свои предосторожности. Онъ отвелъ въ сторону Никлэса, Говикума, Фиби и Виносъ и внушилъ имъ ничего не говорить Деѣ о происшествіи; а еслибы она спросила объ ихъ отсутствіи, отозваться, что они ушли по хозяйству; Деа скоро заснетъ, и пока она будетъ спать, онъ, Урсусъ, вернется назадъ вмѣстѣ съ Гуинпленомъ, такъ какъ, по его предположенію, арестъ Гуинплена просто какая-то непонятная для него ошибка. Главное, чтобы никто не проговорился Деѣ. Сдѣлавъ эти распоряженія, онъ вышелъ на улицу.

Незамѣчаемый полицейскими, онъ слѣдовалъ за Гуинпленомъ на довольно большомъ разстояніи, однакожъ настолько близко, что не терялъ его изъ виду.

Во время пути Урсусъ размышлялъ, стараясь разрѣшить вопросъ: куда ведутъ его названнаго сына? «Вѣроятнѣе всего, его потребовали къ полицейскому судьѣ по какому нибудь пустому обстоятельству», думалъ философъ.

Его сомнѣніе могло разрѣшиться очень скоро. Они приближались къ концу переулка, откуда слѣдовало повернуть или направо, или налѣво. Если повернутъ налѣво, значитъ арестованнаго поведутъ въ простую полицію. Тогда бояться нечего: обвиняемый взятъ за неважное нарушеніе закона, ему дадутъ приличное внушеніе, назначатъ два, три шиллинга пени, потомъ отпустятъ домой и представленіе «Побѣжденнаго хаоса» состоится сегодня же вечеромъ. Никто ничего не замѣтитъ.

Если повернутъ направо, это будетъ посерьезнѣе.

Урсусъ весь превратился въ зрѣніе. Полицейскіе повернули направо.

Философъ пошатнулся отъ ужаса и прислонился къ стѣнѣ, чтобы не упасть. Однакожъ скоро оправился и подумалъ:

— Плохо дѣло. Я всегда предчувствовалъ, что рано или поздно это должно было случиться. Но зачѣмъ я иду за Гуинпленомъ.

Несмотря на такое умозаключеніе, онъ удвоилъ свои шаги, боясь потерять изъ виду полицейскихъ. Благодаря скопленію на одной площадкѣ дѣтей и собакъ, замедлившихъ шествіе кортежа, философу удалось скоро догнать его.

Кортежъ, какъ уже сказало, выбиралъ для своего пути пустынные переулки, и, пройдя ихъ множество, наконецъ остановился.

Мѣсто, гдѣ онъ остановился, имѣло пустынный, печальный видъ. Это былъ узкій переулокъ; въ немъ не замѣчалось никакихъ жилыхъ строеній и съ обѣихъ сторонъ торчали двѣ непрерывныя стѣны: налѣво низкая, направо высокая, выкрашенная черною краскою. Оконъ въ нихъ не было, только въ высокой стѣнѣ мѣстами, кое-гдѣ торчали отдушины, въ древнія времена служившія амбразурами. Въ самомъ концѣ переулка виднѣлась маленькая, низенькая калитка, вѣроятно, ведущая во дворъ, загороженный высокой стѣной отъ переулка.

Въ переулкѣ никого не было, нигдѣ не пробирался прохожій, не проѣзжала ни одна телѣга; между тѣмъ слышенъ былъ стукъ экипажей и глухо отдавались отдаленные шаги пѣшеходовъ. Этотъ шумъ давалъ знать, что на другой сторонѣ стѣны вѣроятно идетъ главная улица Соутуорка, на которой всегда было большое движеніе.

Въ переулкѣ ни души, только блѣдное лицо Урсуса, спрятавшагося за угломъ стѣны, посматривало съ лихорадочнымъ вниманіемъ на полицейскихъ. Онъ подсматривалъ такъ осторожно, что ни одинъ человѣкъ изъ кортежа не могъ его замѣтить.

Стража остановилась подлѣ калитки. Гуинпленъ находился посреди ея, въ центрѣ. Уэпентэкъ стоялъ уже сзади его.

Одинъ изъ полицейскихъ поднялъ молотокъ и ударилъ имъ три раза.

Калитка полуотворилась.

— По волѣ ея величества, сказалъ полицейскій.

Калитка отворилась совсѣмъ и открыла длинный темный, сводчатый корридоръ.

Урсусъ видѣлъ, какъ Гуинпленъ изчезъ за калиткой.

IV.
ТАИНСТВЕННАЯ КАРЕТА.

Какъ только стража, конвоировавшая Гуинплена, скрылась въ темномъ проходѣ, калитка за ипми захлопнулась.

Эта низенькая калитка вела въ соутуоркскую тюрьму.

Почти всѣ англійскія тюрьмы того времени имѣли одинаковое устройство: наружная высокая стѣна окружала внутренній улей, предназначенный для узниковъ; этотъ улей прятался за стѣной такъ, что его невозможно было видѣть съ улицы. Ничего не могло быть ужаснѣе этихъ готическихъ тюрьмъ! Ихъ дикая и суровая архитектура способна была привести въ трепетъ самыхъ мужественныхъ людей.

Въ соутуоркской тюрьмѣ содержались но преимуществу люди, обвиненные въ колдовствѣ и въ сношеніяхъ съ злыми духами.

Эта тюрьма, нынче уже несуществующая, выходила на двѣ улицы; съ одной она сообщалась большими воротами, предназначенными для проѣзда и прохода властей; съ другой, калиткой, въ которую вводили арестантовъ и входили прочіе нечиновные люди, если они по какимъ нибудь причинамъ допускались въ тюрьму. Черезъ эту же калитку выносили тѣхъ арестантовъ, которые по волѣ судьбы окончили жизнь въ заключеніи.

Чрезъ эту калитку, какъ мы знаемъ, вошелъ Гуинпленъ. Большая стѣна, идущая по правой сторонѣ переулка, была стѣной тюрьмы, малая же стѣной кладбища. Умершимъ въ тюрьмѣ предстоялъ недалекій путь: стоило только перейти черезъ улицу.

Если бы кто нибудь изъ переулка могъ черезъ стѣну тюрьмы видѣть противоположную ея сторону, прилегающую къ главной соутуоркской улицѣ, онъ бы замѣтилъ, что въ то время, какъ Гуинпленъ входилъ въ калитку, у большихъ воротъ тюрьмы остановилась дорожная карета, съ гербами, своей конструкціей похожая на нынѣшній кабріолетъ. Вокругъ нея сейчасъ же собралась толпа любопытныхъ. Изъ кареты вышелъ человѣкъ, направившійся къ тюрьмѣ; толпа узнала въ немъ судью.

Въ Англіи, гдѣ и до сихъ поръ судьи объѣзжаютъ свои округа, вовсе не рѣдкость видѣть пріѣздъ судьи въ извѣстный городъ. Слѣдовательно не самый пріѣздъ судьи занялъ любопытныхъ, толпа которыхъ все болѣе и болѣе увеличивалась. Ихъ заинтересовало то обстоятельство, что судья долженъ быть человѣкъ очень важный и богатый. Онъ пріѣхалъ на почтовыхъ, четверней, съ двумя почтальонами, а подобное путешествіе въ Англіи въ то время сопряжено было съ огромными расходами: ѣдущій въ собственной каретѣ на почтовыхъ платилъ за милю (1 ¹/₂ версты) и лошадь три шиллинга и каждому почтальону за перегонъ четыре шиллинга. Но что еще болѣе заинтересовало публику, — это таинственность; окна кареты были плотно закрыты толстыми занавѣсками и нельзя было видѣть, одинъ ли судья пріѣхалъ или есть еще кто нибудь въ каретѣ.

V.
СТЕНАНІЯ.

Когда Гуинпленъ услышалъ, что за нимъ заскрипѣла затворяющаяся калитка, онъ задрожалъ. Ему представилось, что эта калитка отдѣляла свѣтъ отъ мрака, что всѣ предметы, которые освѣщаетъ солнце, остались позади его, а онъ нисходитъ въ могилу и что нѣтъ ему болѣе возврата въ міръ живыхъ людей. Его сердце сжалось. Что станутъ дѣлать съ нимъ? Что все это значитъ? Гдѣ онъ?

Онъ ничего не видѣлъ вокругъ себя; все погружено во мракъ. Нигдѣ ни лампы, никакой отдушины, сквозь которую проходитъ свѣтъ. Въ старинныхъ тюрьмахъ никогда не освѣщали входные корридоры изъ предосторожности, чтобы прибывшій арестантъ не замѣтилъ положенія тюрьмы и не воспользовался выходомъ для бѣгства.

Ощупавъ руками вправо и влѣво отъ себя, Гуинпленъ убѣдился, что онъ находится въ корридорѣ.

Гуинпленъ, знавшій о суровости уголовныхъ наказаній только но преувеличеннымъ разсказамъ Урсуса, чувствовалъ себя въ тискахъ громадной и страшной руки. Вся эта таинственность приводила его въ ужасъ. Онъ помнилъ совѣтъ Урсуса молчать, онъ желалъ возвратиться къ Деѣ, но неизвѣстность положенія до того его мучила, что онъ рѣшился прервать молчаніе и у него сорвался вопросъ, обращенный къ полицейскимъ:

— Господа, куда вы меня привели?

Ему никто не отвѣчалъ.

Это молчаніе оледенило Гуинплена. До сихъ поръ онъ считалъ себя твердымъ; онъ былъ доволенъ своей жизнію, а довольный человѣкъ чувствуетъ себя сильнымъ. Онъ жилъ уединенно и потому считалъ себя неодолимымъ. И вдругъ онъ видитъ себя во власти какой-то непонятной силы, съ которой не знаетъ какъ бороться. Онъ изнемогалъ подъ тяжестью этой загадки, имъ овладѣлъ страхъ. Къ тому же онъ не спалъ эту ночь, ничего не ѣлъ въ этотъ день, выпилъ только нѣсколько глотковъ чаю. Мечты и бредъ прошлой ночи произвели въ немъ лихорадку. Онъ страдалъ отъ голода и жажды, нервы его были совершенно разстроены. Онъ ослабѣлъ, былъ близокъ къ обмороку.

Послѣ кратковременнаго роздыха его повели далѣе.

Пошли по корридору. Онъ постепенно съуживался и съузился до того, что Гуинплень сталъ касаться стѣнъ локтями; мѣстами сводъ опускался такъ низко, что подъ нимъ нельзя было пройти не наклонивъ немного головы; иногда то направо, то налѣво попадались выемки въ стѣнахъ съ желѣзными рѣшетками, за которыми вились лѣстницы, то поднимавшіяся вверхъ, то опускавшіяся въ землю. Идя все впередъ и впередъ, они дошли до запертой двери, она отворилась, пропустила ихъ и потомъ опять затворилась. Потомъ встрѣтили другую, третью, всѣ эти двери отворялись какъ будто сами собой, ибо около нихъ никого не было видно. По мѣрѣ съуженія корридора, потолокъ опускался ниже и ниже; пришлось идти сгорбившись. На стѣнахъ висѣла сырость, съ потолка капало. Воздухъ былъ спертый. Гуинпленъ чувствовалъ, что они постепенно спускаются внизъ. Что можетъ быть ужаснѣе подобнаго ощущенія?

Сколько времени шли они такимъ образомъ, Гуинпленъ не могъ дать себѣ никакого отчета. Какъ вдругъ внезапно остановились. Мракъ былъ страшный, но чувствовалось, что корридоръ опять нѣсколько расширился.

Гуинпленъ услышалъ какой-то странный, непонятный шумъ, — это уэпентэкъ постучалъ своимъ жезломъ въ желѣзную дверь.

Дверь не отворилась, а визжа поднялась къ верху. Передъ глазами Гуинплена явился слабый свѣтъ.

Гуинпленъ сперва ничего не видѣлъ, но постепенно его глаза привыкли къ этому свѣту, онъ осмотрѣлся и ужаснулся.

Подъ его ногами былъ глубокій погребъ, въ который спускались ступеней двадцать, крутыхъ и узкихъ, составляя такимъ образомъ каменную лѣстницу безъ перилъ.

Этотъ обширный погребъ имѣлъ круглое очертаніе, поломъ ему служила сырая и холодная земля.

По срединѣ погреба четыре колонны поддерживали сводъ, имѣвшій форму митры; это пространство образовывало какъ бы центральную комнату.

Къ самой срединѣ свода былъ привѣшенъ мѣдный фонарь, бросавшій блѣдный свѣтъ.

Въ погребѣ не было ни окна, ни двери, ни отдушины.

Подъ самымъ фонаремъ на землѣ пластомъ лежала какая-то бѣлая ужасная фигура. Она лежала на спинѣ. Видна была голова съ закрытыми глазами, руки и ноги, привязанные цѣпями къ четыремъ столбамъ. Эта нагая фигура, имѣвшая видъ трупа, была живой человѣкъ.

Гуинпленъ, дрожа отъ ужаса, разсматривалъ эту фигуру и замѣтилъ ея конвульсивныя движенія.

Невдалекѣ отъ нагого, распростертаго по землѣ человѣка, по обѣимъ сторонамъ кресла, поставленнаго на бѣлой каменной плитѣ. стояли два человѣка, одѣтые въ длинныя черныя мантіи; въ креслѣ сидѣлъ старикъ въ красной мантіи съ букетомъ розъ въ рукахъ.

Букетъ розъ составляетъ въ Англіи привиллегію судьи королевскаго и вмѣстѣ муниципальнаго. Лордъ-мэръ Лондона и понынѣ засѣдаетъ въ судилищѣ съ букетомъ розъ въ рукахъ.

Сидящій въ креслѣ старикъ былъ шерифъ графства Серрей.

Кресло было единственной мебелью въ погребѣ. Передъ нимъ стоялъ столъ, покрытый бумагами и книгами; на него же былъ положенъ шерифскій жезлъ.

Люди, стоящіе по обѣимъ сторонамъ кресла, носили званіе докторовъ, одинъ медицины, другой юриспруденціи.

Сзади шерифа на возвышеніи, образованномъ каменной плитой, стояла чернильница, а передъ нею на корточкахъ сидѣлъ секретарь въ кругломъ парикѣ, съ пергаментомъ на колѣняхъ и съ перомъ въ рукахъ.

Къ одной изъ колоннъ, скрестивъ руки на груди, прислонился помощникъ палача, одѣтый въ кожаное платье.

Царствовала совершеннѣйшая тишина, не было слышно ни одного звука.

Гуинпленъ стоялъ у входа въ застѣнокъ. Въ тогдашней Англіи многія тюрьмы были снабжены подобными застѣнками. То, что будетъ разсказано въ этой главѣ, примѣнялось довольно часто въ практикѣ англійскаго судопроизводства.

Гуинпленъ, стоя на верху лѣстницы, трепеталъ всѣми своими членами. Дрожь пошла у него по всему тѣлу. Онъ старался припомнить, какое преступленіе онъ совершилъ. Ему уже чудилось суровое наказаніе. Загадка все болѣе и болѣе затемнялась.

Человѣческая фигура, распростертая на землѣ, захрипѣла.

Гуинпленъ почувствовалъ, что его слегка толкаютъ въ плечо. Онъ понялъ, что слѣдуетъ сходить внизъ и повиновался.

Когда онъ сошелъ внизъ, надежда его совсѣмъ оставила; каждый шагъ ему казался шагомъ къ смерти, онъ весь поблѣднѣлъ.

Прикованная къ колоннамъ человѣческая фигура продолжала хрипѣть.

— Подойдите, сказалъ шерифъ.

Гуинпленъ сдѣлалъ шагъ.

— Поближе, продолжалъ шерифъ.

— Вы стоите передъ шерифомъ графства Серрей, шепнулъ Гуинплену стоявшій подлѣ него полицейскій.

Гуинпленъ подвинулся впередъ, но уже одинъ, безъ полицейскихъ, отодвинувшихся къ самому входу и подошелъ къ тому мѣсту, гдѣ лежалъ прикованный преступникъ.

При взглядѣ на этого несчастнаго, ужасъ Гуинплена, если возможно, усилился еще болѣе. Эта человѣческая масса была совсѣмъ нагая и по первому взгляду ей можно было дать лѣтъ пятьдесятъ или шестьдесятъ. Черепъ этого человѣка былъ совсѣмъ обнаженъ, на подбородкѣ щетинились пучки сѣдыхъ волосъ. Глаза у него были закрыты, а ротъ открытъ, зубы совсѣмъ обнажены. Худое и костлявое лицо его походило на голову мертвеца. У него на груди и на животѣ лежала желѣзная доска, и на ней пять или шесть большихъ камней. Онъ — то стоналъ, то рычалъ.

Не покидая букета розъ, шерифъ свободною рукою взялъ со стола свой жезлъ и, поднявъ его кверху, проговорилъ:

— Повиновеніе ея величеству, — и положилъ жезлъ на столъ.

Потомъ, нѣсколько возвысивъ голосъ, но медленнымъ, похороннымъ тономъ, онъ произнесъ:

— Человѣкъ, скованный желѣзомъ, выслушайте въ послѣдній разъ голосъ правосудія. Вы исторгнуты изъ тюрьмы, въ которой содержались, и приведены въ этотъ застѣнокъ. На сдѣланные вамъ допросы въ надлежащей формѣ, на предъявленные вамъ письменные документы, — подстрекаемые духомъ преступнаго упорства, вы не хотѣли отвѣчать. Такое упорное молчаніе разсматривается закономъ какъ преступная дерзость и судится какъ тяжкое преступленіе.

Докторъ права вмѣшался въ рѣчь и сказалъ равнодушнымъ тономъ:

— По закону Альфреда и Годруна, глава шестая.

— Законъ почитается всѣми, выключая татей, скрывающихся въ лѣсахъ, гдѣ лани выводятъ своихъ дѣтенышей… На человѣка, отказывающагося отвѣчать передъ судомъ, смотрятъ, какъ на способнаго обладать всѣми пороками… Пороки же предполагаютъ преступленія. Несознающійся — во всемъ обвиняется. Неотвѣчающій на вопросы судьи — лжецъ и отцеубійца… Не дозволено укрывать себя безмолвіемъ. Упорное безмолвіе передъ судомъ равносильно бунту, оно составляетъ тяжкое оскорбленіе суда. Кто уклоняется отвѣчать на допросъ, тотъ крадетъ истину. Законъ предвидѣлъ это преступленіе и въ Англіи постановлено карать его рвомъ, вилами и цѣпями… Посему, такъ какъ вы упорствовали въ своемъ молчаніи, такъ какъ вы оказали дьявольское непослушаніе, вы, на основаніи уголовныхъ статутовъ, подвергнуты испытанію «сильному и суровому», гласитъ законъ. Англійское законодательство требуетъ, чтобы я объяснилъ вамъ точно всѣ подробности, я и объясняю. Вы приведены въ этотъ ровъ, съ васъ сняли всѣ ваши одежды и нагого положили на землю, на спину; ваши четыре члена растянуты и привязаны цѣпями къ четыремъ столбамъ закона; желѣзная доска положена вамъ на животъ, а на нее навалено столько камней, сколько вы въ состояніи вынести. «И болѣе того», гласитъ законъ. Въ этомъ положеніи, не продолжая испытанія, я, шерифъ графства Серрей, вновь сдѣлалъ вамъ внушеніе отвѣчать и говорить, но вы съ дьявольскимъ упорствомъ продолжали хранить молчаніе, несмотря на цѣпи и гнетъ, которыя должны были развязать вамъ языкъ. Вслѣдствіе такого упрямства, и такъ какъ настойчивость закона должна преодолѣть закоснѣлость преступника, испытаніе продолжено въ тои силѣ, какъ повелѣваютъ законы и статуты. Въ первый день васъ лишили пищи и питія.

Послѣдовало кратковременное молчаніе; слышались только стенанія осужденнаго, ощущающаго страшныя муки.

— Во второй день, продолжалъ шерифъ, — вамъ дали ѣсть, но лишили питья. Въ третій день вамъ дали пить, но лишили пищи. Сегодня наступили четвертыя сутки, но вы продолжаете молчать. И вы останетесь здѣсь до тѣхъ поръ, пока не умрете, такъ повелѣваетъ законъ. И въ то время, какъ вы будете чувствовать мучительныя страданія, никто вамъ не поможетъ, еслибъ даже текла у васъ кровь изъ горла, изъ мышцъ, и изо всѣхъ отверстій отъ рта до поясницы… И потому, говорю вамъ, одумайтесь, на какія муки вы осуждаете себя своимъ упрямствомъ. Если вы откажетесь отъ преступнаго запирательства и признаетесь, васъ только повѣсятъ, и вы будете имѣть право на денежное вознагражденіе. Вы видите выгоду признанія. Будете ли отвѣчать теперь на вопросы, предложенные вамъ правосудіемъ?

Шерифъ умолкъ и ожидалъ. Преступникъ оставался безъ движенія.

— Упорное молчаніе — убѣжище, представляющее больше риску, чѣмъ выгоды, продолжалъ шерифъ. — Упрямство — низко и подло? Не упорствуйте же въ этомъ безразсудномъ неповиновеніи. Отвѣчайте!

Но подсудимый продолжалъ хранить молчаніе и только стоналъ.

— Нынче четвертый день, какъ я говорилъ вамъ, — продолжалъ свою рѣчь шерифъ, — день рѣшительный. Въ этотъ четвертый день законъ назначаетъ очную ставку. Въ своей премудрости онъ избралъ именно этотъ день, какъ день предсмертный и повелѣлъ простому утвержденію или отрицанію оказывать должную вѣру.

Длинная рѣчь шерифа часто прерывалась юристомъ, вставлявшимъ свои комментаріи на латинскомъ языкѣ.

Сказавъ послѣднія слова, шерифъ, наклонивъ къ преступнику свое строгое лицо, возвысилъ голосъ:

— Человѣкъ, лежащій на землѣ, слышите ли вы меня? вскричалъ онъ. Именемъ закона приказываю вамъ открыть глаза.

Вѣки подсудимаго оставались закрытыми.

— Докторъ, осмотрите его, сказалъ шерифъ.

Врачъ медленнымъ шагомъ подошелъ къ подсудимому, послушалъ ему пульсъ, выслушалъ дыханіе я сказалъ:

— Онъ слышитъ и видитъ.

По знаку шерифа, полицейскій приблизился къ Гуинплену; судья же, поднявъ кверху букетъ розъ, обратился къ подсудимому, сильно возвысивъ голосъ:

— О, несчастный, говори! Законъ умоляетъ тебя объ этомъ, прежде чѣмъ станетъ карать. Ты хочешь оставаться нѣмымъ, подумай о могилѣ, которая также нѣма; ты желаешь быть глухимъ, подумай о проклятіи, которое также глухо. Подумай о смерти. Размысли, ты будешь покинутъ въ этой темницѣ. Послушай меня, мой ближній, мой братъ, мой сынъ! Остерегись меня, потому что я владыка твоихъ мученій и сейчасъ же стану жестокъ! Подумай, что я самъ трепещу передъ своей властью. Не доводи меня до проявленія ея жестокосердія. Почувствуй же, наконецъ, несчастный, страхъ передъ правосудіемъ и повинуйся мнѣ! Часъ очной ставки наступилъ и ты долженъ отвѣчать. Не коснѣй же въ сопротивленіи, не выказывай болѣе упрямства. Помни, что окончательное рѣшеніе въ моей власти. Вспомни, что тебѣ придется умирать здѣсь медленною смертію; дни, можетъ быть, ты будешь испытывать здѣсь предсмертную агонію, ощущая невыносимыя мученія отъ тяжести камней, на тебя наваленныхъ; ты будешь лежать здѣсь брошенный, забытый, тебя будутъ грызть крысы и по тебѣ станутъ ползать сороконожки; надъ головой твоей на улицѣ будетъ постоянное движеніе; ты станешь стонать и никто тебя не услышитъ; ты будешь звать на помощь и никто не придетъ на твой зовъ. Вспомни все это и будь благоразуменъ! О, заклинаю и умоляю тебя, выслушай меня! Я взываю къ тебѣ о твоей собственной помощи; сжалься надъ самимъ собой; исполни, чего я требую; уступи правосудію, повинуйся, повороти голову, открой глаза и скажи, узнаешь ли ты этого человѣка?

Подсудимый не поворачивалъ головы и не открывалъ глазъ.

Шерифъ далъ знакъ полицейскимъ,

Одинъ изъ нихъ подошелъ къ Гуинплену, снялъ съ него шляпу и плащъ, взялъ его за плечи и поставилъ подъ свѣтъ возлѣ лежащаго на полу преступника. Лицо Гуинплена ярко освѣтилось.

Въ тоже время другой полицейскій нагнулся, схватилъ обѣими руками голову подсудимаго, повернулъ ее къ Гуинплену, и пальцами раздвинулъ ему вѣки. Осужденный поневолѣ долженъ былъ смотрѣть.

Онъ увидѣлъ Гуинплена.

Тогда, самъ приподнявъ свою голову и широко раскрывъ глаза, онъ сталъ въ него всматриваться.

Онъ задрожалъ, насколько можно было задрожать, имѣя гору на груди, и вскричалъ:

— Это онъ! да! это онъ!

Потомъ залился ужаснымъ смѣхомъ.

— Это онъ, повторилъ онъ опять; голова его опустилась на землю и онъ закрылъ глаза.

— Секретарь, запишите, сказалъ шерифъ.

Гуинпленъ, хотя и пораженный ужасомъ, до сихъ поръ все еще владѣлъ собой. Но восклицаніе подсудимаго: «это онъ», довело его до совершеннаго отчаянія; при словахъ же: «секретарь запишите», онъ весь похолодѣлъ. Ему представилось, что этотъ злодѣй, по непонятной для него, Гуинплена, причинѣ, увлекаетъ его за собой на эшафотъ. Ему представилось уже, какъ они вмѣстѣ стоятъ у позорнаго столба и для нихъ приготовлены двѣ висѣлицы. Онъ чувствовалъ, что начинаетъ терять сознаніе. Но самосохраненіе подсказало ему, что надо что нибудь предпринять въ свою защиту и, съ замѣшательствомъ, свойственнымъ невинности, онъ пролепеталъ первыя попавшіяся оправдательныя слова. Безсвязно и почти въ припадкѣ безумія, умоляющимъ голосомъ онъ произнесъ:

— Неправда. Это не я. Я не знаю этого человѣка. Онъ не можетъ меня знать, такъ какъ я его не знаю. Сегодня вечеромъ я долженъ дать представленіе, меня ожидаетъ публика. Что вамъ отъ меня нужно? Я требую свободы. Зачѣмъ меня привели въ этотъ погребъ? Есть на свѣтѣ законы, или нѣтъ? Скажите сейчасъ, что нѣтъ болѣе законовъ. Господинъ судья, я повторяю вамъ, что это не я. Я ни въ чемъ не виноватъ. Я знаю это хорошо. Я хочу уйдти. Гдѣ же справедливость? Между мной и этимъ человѣкомъ нѣтъ ничего общаго. Я не скрываюсь, можно навести обо мнѣ справки. Меня захватили какъ какого нибудь вора. Какое право имѣли поступить со мной такимъ образомъ? Я странствующій комедіантъ, играю фарсы на ярмаркахъ и площадяхъ. Я вѣчно смѣющійся человѣкъ. Очень многіе люди меня видѣли и знаютъ. Мы расположились подлѣ Таринзо-фильда. Вотъ ужь пятнадцать лѣтъ, какъ, я честно живу своимъ ремесломъ. Мнѣ двадцать пять лѣтъ отъ роду. Я живу въ гостинницѣ Тадкэстеръ. Меня зовутъ Гуинпленомъ. Сдѣлайте милость, отпустите меня, господинъ судья. Не слѣдуетъ во зло употреблять свою власть надъ маленькими людьми. Имѣйте жалость къ бѣдняку, котораго никто не можетъ защитить. Вы видите передъ собой бѣднаго комедіанта.

— Нѣтъ, сказалъ шерифъ, — передо мной стоитъ лордъ фирменъ Клэнчерли, баронъ Клэнчерли и Генкервиль, маркизъ Корлеоне сицилійскій, пэръ Англіи.

И поднявшись на ноги и указывая Гуинплену свое кресло, шерифъ прибавилъ:

— Милордъ, прошу васъ садиться.

КНИГА ПЯТАЯ.
ПОМОЩЬ МОРЯ И СУДЬБЫ.

I.
ПРОЧНОСТЬ ХРУПКИХЪ ТѢЛЪ.

Гуинпленъ никакъ не думалъ, что слова шерифа могутъ относиться къ нему; но онъ нашелъ въ себѣ столько силы, чтобы оглянуться назадъ и посмотрѣть, съ кѣмъ говорилъ грозный судья.

Въ это время полицейскіе подошли къ нему, подхватили его подъ руки, и онъ почувствовалъ, что его усаживаютъ въ кресло, съ котораго только-что всталъ шерифъ.

Онъ не выказалъ никакого сопротивленія и машинально сѣлъ, все еще но отдавая себѣ отчета въ томъ, что съ нимъ происходило.

Полицейскіе отошли нѣсколько назадъ и стали позади кресла.

Тогда шерифъ, положивъ букетъ розъ на столъ, надѣлъ очки, поданные ему секретаремъ, отыскалъ въ кучѣ бумагъ листъ пожелтѣвшаго и изломаннаго пергамента, весь исписанный съ одной стороны, подошелъ къ самому фонарю и торжественнымъ голосомъ прочиталъ слѣдующее:

"Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

"Въ двадцать девятый день января 1690-го года нами злостно, съ намѣреніемъ уморить его голодомъ и холодомъ, покинутъ на пустынномъ берегу Портленда, мальчикъ десяти лѣтъ.

"Это дитя, имѣя два года отъ роду, продано намъ по повелѣнію его величества короля Якова II.

"Это дитя есть лордъ Фирменъ Клэнчерли, законный и единственный сынъ барона Клэнчерли и Генкервиля, маркиза Корлеоне итальянскаго, пэра англійскаго королевства, нынѣ умершаго, и его супруги Анны Брадшау, тоже скончавшейся.

"Этотъ ребенокъ долженъ былъ наслѣдовать состояніе и санъ своего отца. Онъ проданъ за десять фунтовъ и купленъ мною, пишущимъ эти строки. Онъ былъ обезображенъ Фламандцемъ, но имени Гардкванономъ, обладающимъ тайнами хирургіи доктора Конкуэста.

"Лицу ребенка придана смѣхотворная маска, онъ долженъ вѣчно смѣяться,

"Съ помощью средствъ, извѣстныхъ одному Гардкванону, ребенокъ былъ усыпленъ и спалъ во все время операціи, почему и не знаетъ, что она была надъ нимъ произведена.

"Онъ не знаетъ также, что онъ лордъ Клэичерли. Онъ зовется Гуинпленомъ. Онъ былъ такъ малъ, когда былъ проданъ, что у него не могло сохраниться воспоминаній о первомъ его дѣтствѣ.

"Гардкванонъ одинъ изъ всѣхъ живущихъ теперь людей обладаетъ секретомъ операціи Bucca fissa, т. е. приданія лицу вѣчно смѣющагося выраженія, и это дитя — единственное, которое выжило ее.

"Операція эта кладетъ такую неизгладимую печать на лицо, что каковы бы ни были перемѣны въ возрастѣ ребенка, хоть бы онъ сдѣлался старцемъ съ сѣдыми волосами, Гардкванонъ всегда узнаетъ его.

"Въ эту минуту, въ которую мы пишемъ это посланіе, Гардкванонъ содержится въ тюрьмахъ его высочества ирница Оранскаго, котораго зовутъ теперь королемъ Вильгельмомъ III. Гардкванонъ задержанъ, какъ дѣтоторговецъ, и помѣщенъ въ чэтемской тюрьмѣ;

"Въ Швейцаріи, возлѣ Женевскаго озера, между Лозанной и Веве, въ томъ самомъ домѣ, гдѣ умерли его отецъ и мать, ребенокъ былъ переданъ намъ послѣднимъ служителемъ покойнаго лорда Линнеуса Клэнчерли; этотъ служитель нынѣ также умеръ и тайна продажи никому неизвѣстна, если только Гардкванонъ не выдалъ ее, находясь въ тюрьмѣ.

"Мы нижеподписавшіеся воспитали втеченіи восьми лѣтъ купленнаго нами маленькаго лорда, предполагая его современемъ сдѣлать уличнымъ комедіянтомъ.

"Въ виду изданныхъ парламентомъ строгихъ узаконеній противъ насъ и изъ страха подвергнуться участи, какая пала на долю Гардкванона, мы сегодня бѣжали изъ Англіи, оставивъ на портлендскомъ берегу мальчика Гуинплена, иначе лорда Фирмена Клэнчерли.

"Мы клялись сохранять это дѣло въ тайнѣ, но не можемъ болѣе хранить ее.

«Нынче ночью, въ морѣ, во время свирѣпой бури, посланной на насъ волею Провидѣнія, въ полномъ отчаяніи и горести, колѣнопреклоненные предъ Тѣмъ, кто могъ спасти нашу жизнь, и кто хотѣлъ, можетъ быть, пощадить наши души, ничего не ожидая отъ людей и ужасаясь гнѣва божія, взявъ за якорь спасенія раскаяніе въ нашихъ преступныхъ дѣйствіяхъ, рѣшившись умереть, восхищенные, сели этимъ удовлетворится высшее правосудіе, — мы, униженные и раскаявшіеся, ударяя себя въ грудь, пишемъ это признаніе и повѣряемъ его разъяренному морю, чтобы оно поступило съ нимъ по велѣнію Бога. Да поможетъ намъ Пресвятая Богородица! Да будетъ такъ. Подписуемся.»

— Затѣмъ идутъ подноси, сказалъ шерифъ. — Всѣ они написаны разными почерками. Онѣ идутъ въ такомъ порядкѣ: «Докторъ Жернардусъ Геестемюнде. — Асунціонъ. — Барбара Фермой. — Гайцдора, Капталъ. — Джіанджиратэ. — Жакъ Катурзъ. — Люкъ-Ньеръ-Капгарупъ съ магонскихъ галеръ». — Далѣе опять писано тои же рукой, какою написанъ весь документъ: "Изъ трехъ людей, составляющихъ экипажъ, хозяинъ судна унесенъ моремъ; остальные двое подписуются: «Гальдеазунъ, Аве-Марія, воръ». — Внизу письма прибавлено: «Въ морѣ, на бискайскомъ суднѣ Матутина.»

— Этотъ пергаментъ имѣетъ штемпель казначейства. Но я еще не прочиталъ всего на немъ прописаннаго, на поляхъ его есть еще слѣдующая приписка: «Нестоящее признаніе написано нами на оборотѣ королевскаго повелѣнія о продажѣ намъ ребенка. Оборотите листъ и увидите приказъ.»

Шерифъ обернулъ пергаментъ и поднесъ его къ свѣту. На оборотѣ было написано два слова по латыни — jussu regis и подпись: Джефрисъ.

— Jussu regis, Джефрисъ, громко произнесъ шерифъ.

Въ эту минуту къ Гуинплену какъ бы возвращалась память о прошломъ, и онъ безсознательно проговорилъ:

— Жернардусъ, да, докторъ. Печальный старикъ. Я его боялся. Гайцдора, капталъ, это значитъ начальникъ. Были и женщины. Асунціонъ и другая. Потомъ провансалецъ, его звали Капгарупъ. Онъ пилъ изъ плетеной бутылки, на которой красными буквами было написано какое-то имя.

— Вотъ она, сказалъ шерифъ, и положилъ на столъ бутылку, вынутую секретаремъ изъ судейскаго мѣшка. Это была именно та самая бутылка, которую мы видѣли на суднѣ «Матутина.»

— Здѣсь и было заключено признаніе этихъ погибшихъ людей, которое мы только-что прочитали, продолжалъ шерифъ. — Ихъ посланіе, адресованное правосудію, акуратно доставлено моремъ. Подобно тому, какъ гора Гарроу роститъ на себѣ лучшую пшеницу, идущую къ королевскому столу, — море оказываетъ Англіи всѣ услуги, какія можетъ, и если лордъ затеряется, оно его отыскиваетъ и приноситъ.

— На этой бутылкѣ дѣйствительно написано имя этого преступника, продолжалъ шерифъ, поднося бутылку къ распростертому на землѣ человѣку — Гардкванонъ! когда нами, шерифомъ, была предъявлена вамъ эта бутылка, на которой написано ваше имя, — вы ее признали за свою собственность; когда же вамъ было прочтено содержавшееся въ ней признаніе вашихъ товарищей, вы отказались дать требуемыя объясненія, въ надеждѣ, что покинутое дитя погибло, и молчаніе избавитъ васъ отъ наказанія. Васъ подвергли испытанію, но вы остались тверды въ своемъ упрямствѣ. Сегодня въ четвертый день, когда, какъ требуетъ законъ, вамъ дали очную ставку съ покинутымъ ребенкомъ, нынѣ взрослымъ молодымъ человѣкомъ, дьявольская закоснѣлость васъ оставила, вы прервали молчаніе и признали свою жертву…

Гардкванонъ открылъ глаза, поднялъ голову и голосомъ, въ которомъ звучный тонъ странно перемѣшивался съ хрипотой, произнесъ слѣдующія слова:

— Я клялся хранить тайну и сохранялъ ее до тѣхъ поръ, пока могъ. И у темныхъ людей, какъ я, есть честность и они умѣютъ исполнять разъ данное слово. Молчаніе теперь безполезно. Пусть будетъ такъ. Я стану говорить. Итакъ, это онъ, дѣйствительно онъ. Это моя работа.

И, посмотрѣвъ на Гуинплена, онъ прибавилъ:

— Теперь смѣйся всю жизнь, всегда смѣйся.

Онъ самъ громко засмѣялся; этотъ свирѣпый смѣхъ можно было принять за рыданіе.

Потомъ голова его упала на землю и вѣки закрылись.

Шерифъ, пріостановившійся на время, чтобы выслушать преступника, продолжалъ:

— Обо всемъ этомъ мы составимъ актъ. Гардкванонъ! На очной ставкѣ вы подтвердили подлинность лица, которое было вамъ представлено и этимъ самымъ признали свои преступленія; съ васъ снимутъ оковы и передадутъ властямъ для повѣшенія, какъ пладжіера, т. е. покупателя и продавца дѣтей. Конецъ испытанію. Гардкванонъ, благодарите ея величество.

По знаку шерифа палачъ подошелъ къ преступнику, снялъ съ него одинъ за другимъ камни, сбросилъ доску и отвязалъ руки и ноги отъ столбовъ. Гардкванонъ не сдѣлалъ никакого движенія.

— Гардкванонъ, сказалъ шерифъ, — встаньте.

Тотъ все-таки не шевелилъ ни однимъ членомъ.

Докторъ осмотрѣлъ его подробно.

— Онъ умеръ, сказалъ врачъ. — Онъ смѣялся и это его убило.

— Это все равно, замѣтилъ шерифъ. — Послѣ признанія, жить или умереть для него — это одна формальность. Похороните его сегодня ночью. Нести недалеко, тюремное кладбище напротивъ.

Потомъ, почтительно поклонившись Гуинплену, онъ сказалъ ему:

— Вамъ, здѣсь присутствующему, мы, Филиппъ Деизаль Пирсонъ, кавалеръ, шерифъ графства Серрей, при нашемъ секретарѣ Обри Докминикѣ, кавалерѣ, и другихъ чинахъ, состоящихъ въ нашемъ вѣденіи, въ силу нашего полномочія, правъ и обязанностей, по приказанію лорда-канцлера Англіи, разсмотрѣвъ подлежащіе документы, произведя слѣдствіе и давъ кому слѣдовало очную ставку, мы объявляемъ и провозглашаемъ, что вы дѣйствительно Фирменъ Клэнчерли, баронъ Клэнчерли и Геикервиль, маркизъ Корлеоне сицилійскій, пэръ Англіи. Господь Богъ да хранитъ вашу милость.

— Не сонъ ли это? вскричалъ Гуинпленъ. — Разбудите меня!

И онъ вскочилъ на ноги весь блѣдный.

— Я васъ разбужу, послышался голосъ человѣка, который еще не говорилъ ни слова и до сихъ поръ его не было видно.

Онъ вышелъ изъ за колонны. Такъ какъ никто не входилъ въ погребъ со времени прихода туда Гуинплена, то надо думать, что этотъ человѣкъ пришелъ сюда ранѣе и находился здѣсь во все время слѣдствія. Онъ былъ толстъ и имѣлъ на себѣ дорожный плащъ и парикъ, показывающій, что онъ живетъ при дворѣ.

Онъ развязно, но съ почтеніемъ поклонился Гуинплену.

— Да, сказалъ онъ, — я васъ разбужу. Втеченіи двадцати пяти лѣтъ вы спали. Вы спите еще и теперь, и васъ безпокоитъ дурной сонъ. Слѣдуетъ избавиться отъ него. Вы считаете себя Гуинпленомъ, а вы Клэнчерли, Вы думаете, что вы простолюдинъ, а вы вельможа. Вы считаете себя комедіантомъ, но вы сенаторъ. Вы думаете, что вы бѣдны — вы очень богаты. Вы думаете, что вы внизу общественной лѣстницы, а вы стоите на верху. Проснитесь, милордъ!

— Что все это значитъ? пробормоталъ Гуинпленъ дрожащимъ голосомъ.

— Это значитъ, отвѣчалъ толстякъ, — что меня зовутъ Баркильфедро, что я офицеръ адмиралтейства, что эта фляжка Гардкванона найдена на берегу моря, что ее принесли ко мнѣ для освидѣтельствованія, что она раскупорена мною, ибо въ этомъ состоитъ моя обязанность, и раскупорена въ присутствіи двухъ членовъ парламента Уильяма Блатуэта и Томаса Джервойса, что при нихъ было вынуто признаніе дѣтоторговцевъ, что я доложилъ о немъ королевѣ, что по повелѣнію королевы произведено слѣдствіе и дана очная ставка, которой дѣло окончено; а изъ этого всего слѣдуетъ, что вы имѣете милліонное состояніе, что вы лордъ Великобританіи, законодатель и судья, вы одѣнетесь въ пурпуровую съ горностаевымъ мѣхомъ мантію, вы равны принцамъ, на вашей головѣ заблеститъ корона пэровъ и вы женитесь на герцогинѣ, дочери короля.

Выслушавъ эти слова, поразившія его, какъ громовый ударъ, Гуинпленъ лишился чувствъ.

II.
МОРЕ ПОКРОВИТЕЛЬСТВУЕТЪ МЕСТИ БАРКИЛЬФЕДРО.

Всѣ эти событія разыгрались благодаря солдату, который нашелъ бутылку на берегу моря, подлѣ кальгорскаго замка. Свою находку онъ представилъ полковнику, а полковникъ послалъ ее въ адмиралтейство, гдѣ она попала въ руки Баркильфедро, тотъ ее распечаталъ, вынулъ извѣстный намъ документъ и доложилъ о немъ королевѣ. Королева призвала къ себѣ двухъ обычныхъ своихъ совѣтниковъ: лорда-канцлера Уильяма Купера и лорда-маршала Генри Говарда и, сообщая имъ о находкѣ, просила совѣта. Маршалъ отозвался, что онъ во всемъ согласенъ съ лордомъ-канцлеромъ. Куперъ же, считавшій, что возстановленіе правъ пэра, если они какимъ нибудь случаемъ утрачены, должно составлять главнѣйшую заботу англійскаго государственнаго человѣка, на находку солдата посмотрѣлъ съ весьма серьезной точки зрѣнія. Этимъ документомъ возстановлялись права пэра и Куперу представлялся случай излить цѣлый потокъ краснорѣчивыхъ фразъ въ защиту любимой идеи. Поэтому онъ велѣлъ произвести розыски. Гуинплена по вывѣскѣ отыскать было не трудно. Гардванона также; онъ еще былъ живъ и все еще находился въ чэтемской тюрьмѣ; его перевели въ Лондонъ. Въ тоже время справились въ Швейцаріи; добытые тамъ документы подтверждали справедливость показаній Жернардуса о бракѣ лорда Линнеуса и о рожденіи у него законнаго сына Фирмена.

Провѣрили также подлинность Jussu regis и подписи Джефриса; оказалось, что подобное приказаніе дѣйствительно было дано королемъ Яковомъ II.

Когда всѣ эти справки были забраны, королева поручила лорду-канцлеру по этому дѣлу составить ей подробную записку.

Баронъ Куперъ, которому королева довѣряла потому, что въ дѣлахъ онъ былъ близорукъ столько же, сколько и она, если еще не болѣе, — баронъ Куперъ, исполняя волю королевы, подалъ ей записку, начинавшуюся такимъ предисловіемъ: «Двѣ птицы находились въ распоряженіи Соломона: хохлачъ, говорившій на всѣхъ языкахъ, и орелъ, покрывавшій тѣнью отъ своихъ крыльевъ караванъ въ двадцать тысячъ человѣкъ. Подобнымъ же образомъ, подъ другой фирмою, Провидѣніе….» и т. д. Лордъ канцлеръ излагалъ фактъ, какимъ образомъ наслѣдникъ пэрства былъ увезенъ, изуродованъ и вновь отысканъ. Онъ не осуждалъ Якова II, замѣтимъ, отца королевы. Онъ даже его оправдывалъ прежними примѣрами. Для блага государства выкалывали глаза даже принцамъ; король тунисскій вырвалъ глаза, своему отцу Мулей-Ассему и послы его все-таки были приняты императоромъ. Слѣдовательно король былъ вправѣ приказать изуродовать черты лица, какъ онъ вправѣ конфисковать имущество. Но одна законность не исключаетъ другой. Если наслѣдникъ найденъ, законъ обязанъ возвратить ему наслѣдство. Гуинпленъ долженъ быть возстановленъ въ своихъ правахъ. Унизительность положенія, въ которое онъ былъ поставленъ силой обстоятельствъ, не пятнаетъ герба. Для болѣе же точнаго удостовѣренія въ его личности, ему слѣдуетъ дать очную ставку съ Гардкванономъ.

Королева, извѣщенная объ уродствѣ Гуинплена, и не желая отнимать отъ своей сестры находящіяся въ ея пользованіи имѣнія Клэнчерли, милостиво рѣшила, что герцогиня Жозіана выйдетъ замужъ за новаго пэра, т. е. за Гуинплена.

Возстановленіе правъ лорда Фирмена Клэнчерли не представляло никакихъ затрудненій. Гуинпленъ былъ законный и прямой наслѣдникъ. Въ сомнительныхъ случаяхъ, или когда пэрство переходило въ боковую линію, слѣдовало посовѣтоваться съ палатой лордовъ. Но въ этомъ случаѣ все было ясно и незачѣмъ было тревожить палату; для признанія новаго лорда достаточно было повелѣнія королевы и распоряженія лорда-канцлера.

Всѣмъ заправлялъ Баркильфедро.

Благодаря ему, этому дѣлу придана такая тайна, что о немъ ничего не узнали ни Жозіана, ни лордъ Дэвидъ. Лорда Дэвида къ тому же услали изъ Англіи. Онъ крейсировалъ съ своимъ фрегатомъ у береговъ Фландріи. Произошла битва, окончившаяся пораженіемъ французскаго флота, въ которой Дэвидъ не участвовалъ, хотя его фрегатъ находился въ десяти миляхъ отъ схватки. Президентъ совѣта представилъ къ производству виновника побѣды, капитана Гэлиберстона, но Анна, желая утѣшить Дэвида въ потерѣ пэрства, произвела его въ контръ адмиралы, Гэлиберстона же вычеркнула изъ награднаго списка.

Анна почувствовала себя довольною. Безобразный мужъ сестрѣ, награда лорду Дэвиду. Она исправляла несправедливость своего отца, возстановляла въ правахъ новаго пэра, во всемъ этомъ она дѣйствовала, какъ прилично великой королевѣ, она покровительствовала невинности и т. д. Пріятно, подъ прикрытіемъ совершенно справедливаго дѣла, сдѣлать непріятность тѣмъ, кого не любишь.

Какого сорта было уродство Гуинплена, королева не знала; Баркильфедро доложилъ ей только, что онъ очень безобразенъ; этого достаточно, онъ былъ вполнѣ пригоденъ занять титулъ супруга герцогини Жозіаны. Палата пэровъ тоже будетъ признательна королевѣ, своимъ участіемъ въ возстановленіи утерянныхъ правъ лорда Клэнчерли, доказавшей, что ей дороги привилегіи пэрства. Какъ же королевѣ не быть довольной.

Что касается Баркильфедро, то и онъ ощущалъ чувство полнаго удовольствія.

Къ своему великому огорченію, онъ сталъ было убѣждаться, что месть убѣгаетъ изъ его рукъ, что онъ не въ силахъ придумать ничего, что бы могло серьезно повредить герцогинѣ Жозіанѣ. Онъ бѣсился, злость душила его, ни откуда не видѣлъ онъ себѣ помощи.

И вдругъ фляга Гардкванона попадаетъ ему въ руки. Баркильфедро откупориваетъ ее, вынимаетъ пергаментъ, читаетъ… Можно представить его восторгъ!

Странно подумать, что море, вѣтеръ, пространство, приливъ и отливъ, бури, затишье, — все это прилагало свои усилія, чтобы послужить благополучію злого человѣка. Ихъ сообщничество продолжалось пятнадцать лѣтъ. Изумительное дѣло! Втеченіи пятнадцати лѣтъ волны передавали бутылку одна другой, хрупкій сосудъ не разбился о подводные камни, плетенка не треснула, пробка осталась цѣлой и печать неповрежденной, самая надпись на фляжкѣ «Гардкванонъ» не смылась, вода не проникла внутрь и не испортила пергамента, сырость не тронула чернилъ, все написанное легко было прочитать. И то, что Жернардусъ бросилъ въ бездну, бездна доставила Баркильфедро. Обстоятельства сложились такъ, что возстановленіе правъ Гуинплена послужитъ на пользу Баркильфедро, справедливость окажетъ услугу неправдѣ и злобѣ. Гуинпленъ отмститъ Жозіанѣ за Баркильфедро.

Можетъ показаться удивительнымъ, что бутылка сохранилась въ морѣ невредимой цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ. Но 4 октября 1867 года въ Морбиганѣ рыбаки изъ Поръ-Луи нашли римскую амфору четвертаго столѣтія, которую море всю покрыло арабесками и инкрустаціями; она плавала въ морѣ тысячу пятсотъ лѣтъ.

Баркильфедро желалъ во что бы то ни стало казаться спокойнымъ, но удовольствіе явно отражалось какъ на его лицѣ, такъ и во всѣхъ его движеніяхъ.

Теперь все должно измѣниться. Потерянный найденъ, отыскалъ лордъ Клэнчерли и въ комъ же? Въ Гуинпленѣ, безобразное лицо котораго превосходитъ всякое описаніе. Дэвида Дирри Мойра порастрясутъ порядкомъ. Пэрія, богатство, власть, знатность все ускользаетъ отъ Дэвида и переходить въ Гуинплена. Все — замки, охоты, лѣса, отели, дворцы, имѣнія, включая сюда и Жозіану, все перейдетъ къ Гуинплену. А какой ударъ для самой Жозіаны! Какая предстоитъ ей страшная участь. Она знатная и высокомѣрная отдана гаеру; красавица — уроду. Могъ ли ожидать такого благополучія онъ, Баркильфедро? Онъ дошелъ до крайнихъ предѣловъ восхищенія. Такая неожиданная, полная удача превзошла всѣ его ожиданія.

Но будетъ ли выгодна для него эта перемѣна, не навлечетъ ли она ему непріятностей? Для Баркильфедро перемѣна представляла только одни выгоды. На лорда Дэвида надежда плохая — онъ навѣрное ничего не сдѣлаетъ для Баркильфедро. Дэвидъ ничѣмъ ему не обязанъ, а лордъ Фирменъ Клэнчерли всѣмъ. Изъ кліента Баркильфедро становится покровителемъ, и чьимъ же? Пэра Англіи! У него будетъ свой лордъ — лордъ, имъ самимъ созданный. И этотъ лордъ будетъ морганатическимъ зятемъ королевы. Своимъ безобразіемъ этотъ зять настолько понравится королевѣ, насколько онъ будетъ ненавистенъ Жозіанѣ. Подъ его покровомъ и Баркильфедро выйдетъ въ люди. Онъ всегда мечталъ о духовной карьерѣ, почему бы ему не сдѣлаться епископомъ.

Онъ былъ счастливъ уже однимъ ожиданіемъ такого блестящаго успѣха. Блестящее начало должно было повлечь за собой такіе же блистательные результаты. Волна принесла къ нему средство для мести. Онъ съумѣлъ направить дѣло, и результаты будутъ несомнѣнно въ его же рукахъ.

Баркильфедро присутствовалъ при очной ставкѣ Гардкванона съ Гуинпленомъ, послѣдствія которой уже извѣстны читателю.

Въ то время какъ она происходила, леди Жозіана, по приказанію королевы, оставила Лондонъ и ѣхала въ свою виндзорскую резиденцію, Корлеоне-лоджъ.

За нѣсколько дней передъ этимъ и лордъ Дэвидъ получилъ повелѣніе прибыть въ Виндзоръ для полученія особыхъ приказаній лично отъ королевы.

III.
ГУИНПЛЕНЪ ПРИХОДИТЪ ВЪ СЕБЯ.

Самый твердый и сильный характеромъ человѣкъ не въ силахъ вынести такой массы разнообразныхъ впечатлѣніи, какую вынесъ Гуинпленъ втеченіи нѣсколькихъ часовъ. Поэтому ничего нѣтъ удивительнаго, что онъ потерялъ сознаніе.

Когда онъ пришелъ въ себя и открылъ глаза, была уже ночь. Онъ осмотрѣлся и увидѣлъ, что сидитъ на креслѣ въ обширной комнатѣ, стѣны, полъ и потолокъ которой обтянуты порпуровымъ бархатомъ; а подлѣ него, съ обнаженной головою, стоитъ толстякъ въ дорожномъ плащѣ, тотъ самый, котораго онъ видѣлъ въ застѣнкѣ. Болѣе въ комнатѣ никого не было. По обѣимъ сторонамъ кресла стояли столы съ жирандолями о шести зажженныхъ восковыхъ свѣчей каждый. На одномъ столѣ кромѣ того лежали бумаги и стояла шкатулка, на другомъ холодныя кушанья, вино, водка, уставленныя на серебряномъ позолоченномъ подносѣ. Въ каминѣ горѣлъ огонь. Комната была убрана богато и въ потолкѣ ея горѣлъ огромный металическій щитъ съ выпуклымъ гербомъ и двумя коронами: баронскою и маркизскою.

Кто хозяинъ этого величественнаго обиталища? Какому колоссу принадлежитъ оно? Какому льву служитъ оно берлогой? — У Гуинплена, не совсѣмъ еще пришедшаго въ себя, сжалось сердце.

— Гдѣ я? сказалъ Гуинпленъ.

— Вы въ своемъ собственномъ домѣ, отвѣчалъ толстякъ.

Но Гуинпленъ все еще не могъ очнуться. Онъ недовѣрчиво осматривался вокругъ себя и молчалъ.

— Вы у себя дома, милордъ, повторилъ толстякъ.

Гуинпленъ ощупалъ себя, осмотрѣлъ себя съ ногъ до головы; новое изумленіе: на немъ не его обычная одежда комедіянта, а костюмъ богатаго вельможи изъ бархата и парчи, ноги его обуты въ башмаки съ высокими красными каблуками; въ его карманѣ лежитъ тяжелый кошелекъ. Онъ не могъ дать себѣ отчета, какъ его перевезли въ этэтъ дворецъ и когда переодѣли.

— Прошу вашу честь помнить, что меня зовутъ Баркильфедро, продолжалъ толстякъ. — Я служу чиновникомъ въ адмиралтействѣ; это я раскупорилъ фляжку Гардкванона, что послужило къ перемѣнѣ вашего положенія. Какъ въ арабскихъ сказкахъ рыбакъ изъ бутылки выпустилъ генія, — я выпускаю на волю пэра.

Гуинпленъ смотрѣлъ во всѣ глаза на его улыбающееся лицо. Толстякъ продолжалъ:

— Кромѣ этого дворца, милордъ, вы владѣете еще большимъ, Генкервиль-гаузомъ. Вамъ же принадлежитъ Клэнчерли-кэстль, замокъ временъ Эдуарда стараго; съ нимъ связана ваша пэрія. Въ вашемъ владѣніи девятнадцать волостей, съ приписанными къ нимъ деревнями; подъ ваше знамя становится около восьмидесяти тысячъ вассаловъ и данниковъ. Въ Клэнчерли вы судья надъ всѣмъ, тамъ вы держите вашъ баронскій дворъ. Король надъ вами имѣетъ только то преимущество, что чеканитъ монету. Безъ этого вы такой же король въ вашихъ пэрскихъ владѣніяхъ, какъ онъ въ своемъ королевствѣ. Всѣ ваши помѣстья даютъ вамъ болѣе сорока тысячъ фунтовъ стерлинговъ, что на французскую монету составляетъ болѣе милліона франковъ.

Пока Баркильфедро говорилъ, Гуинпленъ начиналъ припоминать. Всѣ имена его владѣній, произносимыя Баркильфедро, были ему знакомы. Они были написаны на стѣнахъ стараго барака Урсуса, и бѣдный ребенокъ, нашедшій здѣсь пріютъ, не разъ перечитывалъ ихъ.

Баркильфедро тронулъ пальцемъ шкатулку, стоящую на столѣ. — Милордъ, въ этой шкатулкѣ двѣ тысячи гиней, которыя ея величество королева даритъ вамъ на первыя надобности.

— Я отдамъ ихъ моему отцу, Урсусу, сказалъ Гуинпленъ.

— Какъ вамъ будетъ угодно, отвѣтилъ Баркильфедро. — Урсусу въ гостинницѣ Тадкэстеръ. Я пошлю ихъ тотчасъ, или, лучше, я отправлюсь въ Лондонъ, и самъ ихъ отдамъ.

— Зачѣмъ вамъ трудиться, могу отвезти и я.

— Невозможно, отвѣчалъ Баркильфедро, почтительнымъ и вмѣстѣ фамильярнымъ тономъ лакея, имѣющаго вліяніе на своего господина. — Никакъ нельзя. Милордъ, вы здѣсь въ двадцати трехъ миляхъ отъ Лондона, въ Корлеоне-лоджѣ, вашей придворной резиденціи, смежной съ виндзорскимъ королевскимъ дворцомъ. Никто не знаетъ, что вы здѣсь. Вы привезены сюда въ закрытой каретѣ, ожидавшей васъ у дверей тюрьмы. Сопровождавшіе васъ въ этотъ дворецъ люди, не знаютъ, кто вы такой, но они меня знаютъ и этого достаточно. Я ввелъ васъ въ эту комнату посредствомъ секретнаго ключа. Кромѣ насъ въ домѣ еще есть люди, во они спятъ и ихъ будить еще не время. Поэтому мы успѣемъ объясниться — объясненіе будетъ короткое. Я имѣю къ вамъ порученіе отъ ея величества.

Баринфельдро сталъ перелистывать бумаги, лежащія подлѣ шкатулки.

— Милордъ, вотъ вашъ патентъ на званіе пэра, этотъ на титулъ сицилійскаго маркиза. Вотъ пергаменты и дипломы на ваши восемь баронствъ. Здѣсь разные другіе документы. Надъ нашими головами, въ потолкѣ, вашъ гербъ. Вотъ здѣсь лежитъ ваша пэрская мантія. Сегодня, нѣсколько часовъ тому назадъ, когда лордъ-канцлеръ узналъ о результатахъ вашей очной ставки съ Гардкванономъ, онъ поднесъ къ подписи ея величества всѣ необходимыя для возстановленія вашихъ правъ документы и не далѣе, какъ завтра вы будете приняты въ палату пэровъ, занятую уже нѣсколько дней обсужденіемъ билля объ увеличеніи сотнею тысячъ фунтовъ ежегоднаго жалованья герцогу кумберландскому, супругу королевы; вы можете принять участіе въ преніяхъ.

Баркильфедро пріостановился, медленно вздохнулъ и продолжалъ:

— Однакожъ еще не все кончено. Васъ не сдѣлаютъ пэромъ, если вы сами этого не захотите. Ваше дѣло содержалось въ строгой тайнѣ и можно еще его поворотить такъ, какъ будто его вовсе не было. Палата лордовъ узнаетъ о немъ только завтра. Ваше дѣло скрывали до сихъ поръ по государственнымъ соображеніямъ; они же могутъ побудить стереть васъ съ лица земли. Это тѣмъ легче сдѣлать, что у васъ есть братъ, побочный сынъ вашего покойнаго отца и одной женщины, бывшей потомъ любовницей короля Карла II; къ нему-то, вашему брату, и можетъ перейти ваша мэрія. Хотите вы этого? — не думаю. Итакъ все зависитъ отъ васъ. Нужно повиноваться королевѣ. Вы покинете эту резиденцію не ранѣе, какъ завтра, когда въ королевской каретѣ васъ отвезутъ въ палату лордовъ. Милордъ, хотите вы быть пэромъ Англіи или нѣтъ? Королева имѣетъ на васъ виды. Она васъ предназначаетъ къ союзу почти королевскому. Лордъ Фирменъ Клэнчерли, для васъ настала рѣшительная минута. Судьба, открывая одну дверь, всегда запираетъ другую. Послѣ извѣстнаго шага впередъ, отступленіе назадъ уже невозможно. Милордъ — Гуинпленъ умеръ. Понимаете вы это?

Гуинпленъ затрепеталъ съ головы до ногъ.

— Да, сказалъ онъ.

Баркильфедро улыбнулся, поклонился, взялъ шкатулку подъ свой плащъ и вышелъ.

IV.
МЕЧТАНІЯ.

Оставшись одинъ, Гуинпленъ сталъ ходить по комнатѣ большими шагами. Онъ размышлялъ, онъ собиралъ свои воспоминанія. Признаніе потерпѣвшихъ крушеніе, прочитанное шерифомъ въ застѣнкѣ, осталось у него въ памяти почти слово въ слово; онъ сталъ припоминать свое дѣтство.

Вдругъ онъ остановился, заложилъ руки за спину и поднялъ глаза къ верху.

— Пришло воздаяніе, сказалъ онъ.

Ему казалось теперь, что ему стала ясна вся его жизнь: и прошедшее, и настоящее, и будущее.

— А, кричалъ онъ въ глубинѣ своихъ мыслей, — а, такъ вотъ какъ, значитъ я былъ лордъ! Теперь все открылось предо мною. А! меня обокрали, лишили наслѣдства, покинули, убили! Пятнадцать лѣтъ море носило на себѣ мою участь, оно выбросило ее на берегъ, и я ожилъ. Я возрождаюсь. Я чувствовалъ всегда, что лохмотья, покрывавшія мое тѣло, прикрывали не того человѣка, роль котораго я долженъ былъ играть; смотря на толпу, я всегда чувствовалъ, что она стадо, и что я не собака, а пастырь. Пастыри народовъ, руководители людей, предводители, властелины, — таковы были мои предки, таковъ и я! Я долженъ былъ носить шпагу, я баронъ, маркизъ, пэръ, у меня корона, а у меня все это отняли. Я привыкъ къ свѣту, а меня опустили въ мрачный колодезь, сдѣлали меня хуже поддонковъ человѣческаго рода, — ниже лакея, ниже раба, — меня опустили въ клоаки, куда стекаютъ всѣ нечистоты. Но пришелъ и мой чередъ. Я выхожу опять на свѣтъ, я преобразился.

Онъ сѣлъ, опять всталъ, зашагалъ по комнатѣ, остановился и вновь зашагалъ. Въ его умѣ опять сложился слѣдующій монологъ:

— Гдѣ я? На вершинѣ. Эта вершина, это величіе, этотъ куполъ вселенной, это всемогущество — это мои домъ. Я одинъ изъ боговъ этого храма. Эта вершина, на которую я смотрѣлъ снизу, и откуда падали лучи, ослѣпляющіе меня, эта недоступная знать, эта неприступная крѣпость счастливцевъ, — я вхожу въ нее. Я уже тамъ, я вступилъ въ нее. А! изумительный оборотъ колеса. Я былъ внизу, а теперь наверху. И навсегда! Я теперь лордъ, у меня пэрская мантія, я буду судить министровъ, ихъ участь въ моихъ рукахъ. У меня дворцы, поля, лѣса, города, села; у меня милліонное состояніе; я стану давать праздники, я буду издавать законы; мнѣ предоставляется обширный выборъ, и бродяга Гуинпленъ, несмѣвшій сорвать цвѣтка на лугу, можетъ хватать звѣзды съ неба.

Въ его воображеніи являлись картины одна другой заманчивѣе, и онъ полной грудью вдыхалъ съ себя гордость.

Нѣсколько часовъ только прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ не смѣлъ и мечтать о какой либо перемѣнѣ, а теперь быть лордомъ, ему казалось такъ просто, такъ естественно, какъ будто онъ и не испыталъ никогда другой доли.

Письмо герцогини хотя и возбудило въ Гуинпленѣ сильное тщеславіе, однакоже онъ выдержалъ. Теперь же, подъ давленіемъ такихъ разностороннихъ впечатлѣній, умъ его ослабѣлъ. Воображеніе вступило въ свои права. Въ его мозгу безпорядочно перемѣшались представленія о всѣхъ перемѣнахъ съ нимъ бывшихъ въ такое короткое время. Онъ видѣлъ двухъ Гуинпленовъ, видѣлъ себя въ двухъ такихъ различныхъ положеніяхъ. Въ прошедшемъ ребенокъ въ лохмотьяхъ, блуждающій ночью въ мятель, коченѣющій отъ холода, умирающій съ голода, потомъ возбуждающій смѣхъ гаеръ; а въ будущемъ блестящій, богатый, удивляющій умомъ и роскошью вельможа. Нѣтъ болѣе комедіанта, онъ теперь лордъ. Все это походитъ на сонъ. Онъ сталъ думать о своемъ отцѣ. Онъ его совсѣмъ не зналъ, онъ пытался представить себѣ его фигуру. Онъ вспомнилъ о братѣ, о которомъ шла рѣчь. Значитъ у него есть семейство. Какъ! семейство у него, у Гуинплена! Онъ терялся, какъ въ фантастическомъ лѣсу. Его манило великолѣпіе, передъ нимъ носились какіе-то неясные призраки, онъ ощущалъ будущее торжество, онъ слышалъ рукоплесканія, въ честь его гремѣли трубы.

— У меня есть способность говорить, я обладаю краснорѣчіемъ, сказалъ онъ.

И ему представлялось блистательное вступленіе его въ палату лордовъ. Онъ является туда съ запасомъ новыхъ истинъ. Чего только онъ не имѣетъ пересказать? Какое преимущество надъ своими товарищами, пэрами, имѣетъ онъ, такъ много видѣвшій, перечувствовавшій, пережившій, перестрадавшій! Онъ, который можетъ крикнуть имъ: я былъ подлѣ того, отъ чего вы отстоите такъ далеко! Этимъ патриціямъ, убаюкивающимъ себя мечтами, онъ броситъ дѣйствительность въ самое лицо, и они затрепещутъ, потому что онъ будетъ правъ; и они отвѣтятъ ему восторженными рукоплесканіями, потому что онъ будетъ великъ. Онъ станетъ самымъ могущественнымъ между всѣми этими всемогуществами; онъ заблеститъ передъ ипми факеломъ, ибо онъ укажетъ имъ истину, онъ будетъ ихъ мечомъ, научивъ ихъ справедливости. Какое торжество!

И дѣлая такія представленія въ своемъ возбужденномъ умѣ, Гуинпленъ то горѣлъ энтузіазмомъ, то изнеможенный падалъ на первое попавшееся кресло. Онъ ходилъ, садился, разсматривалъ потолокъ, въ которомъ былъ вдѣланъ его гербъ, разбиралъ надписи на немъ, перебиралъ и перечитывалъ документы, положенные на столѣ, повторялъ свои титлы, сравнивалъ печати, разглядывалъ шнурки, подходилъ къ окнамъ, прислушивался къ журчанію фонтана на дворѣ, любовался статуями, терпѣливо пересчитывалъ мраморныя колонны, дотрогивался до шелка и бархата своей одежды и повторялъ:

— Я ли это? Да, это я.

Въ этомъ волненіи чувствовалъ ли онъ свою слабость и усталость? пилъ ли онъ, ѣлъ ли, спалъ ли? Если онъ и дѣлалъ это, то безсознательно. Въ извѣстныхъ положеніяхъ инстинкты человѣка дѣйствуютъ въ немъ самостоятельно, безъ всякаго пособія со стороны мысли. Гуинпленъ теперь испытывалъ такое состояніе.

Часы проходили.

Занялась заря, показался день. Бѣлый лучъ проникъ въ комнату и вмѣстѣ въ душу Гуинплена.

— Деа! какъ бы говорилъ ему этотъ свѣтъ.

КНИГА ШЕСТАЯ.
ИЗГНАНІЕ.

I.
УРСУСЪ ПОДЫМАЕТСЯ НА ХИТРОСТИ.

Калитка соутуоркской тюрьмы уже давно захлопнулась, а Урсусъ все еще неподвижно стоялъ на одномъ мѣстѣ. Въ его ушахъ звучало визжаніе замковъ и задвижекъ, похожее на радостный вой тюрьмы, пожиравшей новую жертву. Урсусъ ожидалъ, онъ подсматривалъ. Кого онъ ждалъ? За кѣмъ подсматривалъ? Онъ самъ не зналъ. Эти безпощадныя двери, запертыя за кѣмъ нибудь, никогда не могутъ тотчасъ же для него отвориться; онѣ слишкомъ тяжело ходятъ на своихъ петляхъ, когда дѣло идетъ объ освобожденіи заключеннаго; если желаете войти — извольте, охотно васъ пропустимъ; ну а выйти — объ этомъ мы подумаемъ. Урсусъ былъ хорошо знакомъ съ этими тонкостями. По не всегда человѣкъ бываетъ господиномъ своихъ поступковъ. И Урсусъ стоялъ на прежнемъ мѣстѣ и ожидалъ, самъ не зная, зачѣмъ онъ тутъ стоитъ и чего ждетъ. Онъ поочередно смотрѣлъ то на низкую стѣну, то на высокую, на кладбище и на тюрьму. Безлюдная и малопосѣщаемая улица во все это время оставалась пуста и никто не замѣчалъ присутствія Урсуса.

Наконецъ онъ вышелъ изъ своей засады, гдѣ пробылъ очень долго, ибо день уже склонялся къ вечеру. По временамъ онъ оборачивался и мутнымъ, одурѣвшимъ взглядомъ разсматривалъ калитку, за которой изчезъ Гуинпленъ. Оставляя за собой ужасный переулокъ, онъ въ послѣдній разъ оборотился и медленно побрелъ по дорогѣ къ Таринзо-фильду. На тропинкѣ подлѣ зеленаго пустыря также было безлюдно; Урсусъ шелъ согнувшись, опустивъ голову. Вдругъ онъ внезапно остановился, выпрямился и закричалъ: «Тѣмъ лучше»!

Въ тоже время онъ ударилъ себя по головѣ и но бедрамъ, что означало, что онъ пришелъ къ какому нибудь положительному выводу, и въ тоже время сталъ ворчать себѣ подъ носъ, иногда впрочемъ возвышая голосъ.

— Такъ ему и надо! А! негодяй! разбойникъ! бунтовщикъ! Его неуважительные отзывы о правительствѣ привели его туда. Онъ возмутитель! У меня въ домѣ былъ возмутитель. И отлично, что я избавился отъ него. Онъ насъ компрометировалъ. Его осудятъ на галеры — тѣмъ лучше. Законъ долженъ получить возмездіе. А! неблагодарный! Какихъ трудовъ мнѣ стоило его воспитаніе! И что его тянуло болтать и разсуждать? Онъ смѣлъ вмѣшиваться въ государственные вопросы! Попалъ ему въ руки мѣдный пенни, ну, купи на него, чего тебѣ надобно, такъ нѣтъ! нужно тутъ примѣшать налоги, бѣдность народа и все, до чего ему нѣтъ никакого дѣла! Онъ осмѣлился непочтительно относиться къ государственной монетѣ, смѣлъ разсуждать объ изображеніи на ней королевы! Онъ забылъ, что все держится правительствомъ. Онъ долженъ былъ знать это, мало ли я ему о томъ толковалъ. А я довольно жилъ и потому знаю кое-что. Мнѣ скажутъ: значитъ, для васъ политика не существуетъ! Друзья мои, я столько же забочусь о политикѣ, какъ и о хвостѣ встрѣчнаго осла. Однажды баронетъ отколотилъ меня тростью, и я сказалъ себѣ: этого достаточно, теперь я понимаю политику. А! Гуинпленъ сидитъ подъ замкомъ! Его сошлютъ на галеры — и прекрасно: онъ заслуживаетъ этого. Болтать запрещено. Если бы ты былъ лордъ — тогда другое дѣло. Теперь полицейскіе уже допросили его и запрятали въ мѣшокъ. Тѣмъ хуже для него, тѣмъ лучше для меня. Но чести я очень доволенъ. Мнѣ везетъ. Для какой надобности принялъ я къ себѣ его и другую малютку. До тѣхъ поръ мы были спокойны, Гомо и я! Я одѣлъ и накормилъ этихъ нищихъ, я ихъ выростилъ. Нечего сказать, они великолѣпная для меня находка: онъ безобразенъ до возбужденія ужаса, она совсѣмъ слѣпая! И для нихъ я подвергалъ себя лишеніямъ. Выросли они и изволятъ заниматься любовью! Разыгрывается идиллія между жабой и кротомъ. Но правосудіе кладетъ всему конецъ. Жаба заговорила о политикѣ — отлично. Теперь я избавился отъ нея. Когда къ намъ пришелъ полицейскій, я былъ настолько глупъ, что сперва сомнѣвался въ своемъ счастіи. Но нѣтъ, сомнѣніе болѣе невозможно. Гуинпленъ дѣйствительно запертъ въ тюрьму и мнѣ остается только благодарить судьбу за ея ко мнѣ вниманіе. Это чудовище Гуинпленъ надѣлалъ собой слишкомъ много шума, такъ что полиція обратила уже вниманіе на мое заведеніе и можетъ, пожалуй, привязаться къ моему бѣдному волку. Изчезъ Гуинпленъ, и я избавляюсь отъ обоихъ. Деа непремѣнно умретъ. Когда она не увидитъ его болѣе, — а она видитъ, идіотка! — она непремѣнно умретъ. Добрый путь! Къ чорту обоихъ. Я всегда ихъ ненавидѣлъ. Издохни Деа! Ахъ, какъ я доволенъ!

Былъ уже седьмой часъ, когда Урсусъ добрался до Тадкэстера.

Никлэсъ встрѣтилъ его у дверей, на лицѣ его до сихъ поръ оставалось выраженіе страха.

— Ну, закричалъ онъ, какъ только замѣтилъ философа.

— Что ну? отвѣчалъ Урсусъ.

— Возвратится-ли Гуинпленъ? Уже поздно. Скоро соберется публика. Будете ли вы сегодня представлять «Вѣчно-смѣющагося человѣка?»

— Вѣчно-смѣющійся человѣкъ — это я, сказалъ Урсусъ, и закатился судорожнымъ смѣхомъ.

Потомъ онъ подошелъ къ вывѣскамъ, сорвалъ ихъ и положилъ подъ мышки.

Никлэсъ слѣдилъ за нимъ глазами.

— Зачѣмъ вы ихъ сняли? спросилъ онъ.

Урсусъ опять закатился смѣхомъ.

— Чего вы смѣетесь? сказалъ трактирщикъ.

— Я покидаю общественную дѣятельность, отвѣчалъ Урсусъ.

Никлэсъ понялъ и приказалъ Говикуму объявить всѣмъ, что представленія сегодня не будетъ.

Урсусъ поднялся въ Гринъ-Боксъ и отправился прямо на женскую половину. Деа спала совсѣмъ одѣтая. Подлѣ нея на полу сидѣли Виносъ и Фиби и что-то думали.

Урсусъ посмотрѣлъ на Дею.

— Пріучается къ болѣе продолжительному сну, пробормоталъ онъ.

— Вы же знайте, продолжалъ онъ, обращаясь къ Фиби и Виносъ, — вашей музыкѣ конецъ. Можете запереть ваши труды въ сундукъ. Представленій больше не будетъ ни сегодня, ни завтра, никогда. Нѣтъ болѣе Гуинплена.

Онъ опять посмотрѣлъ на Дею.

— Какой ударъ будетъ для нея! Она погаснетъ какъ свѣча. Дунуть на нее и нѣтъ ея… Однакожъ какъ тянется время, еще нѣтъ семи часовъ… Она совсѣмъ раскрыта, надобно укрыть ее, а то, пожалуй, простудится.

Онъ сталъ ходить взадъ и впередъ, сильно жестикулируя руками.

— Мои способности теперь дѣйствуютъ какъ слѣдуетъ, бормоталъ онъ вслухъ. — Мнѣ теперь все ясно, слишкомъ ясно. Я предчувствую, что должно случиться. Когда она проснется, я скажу ей все безъ утайки. Катастрофа не заставитъ себя долго ждать. Нѣтъ Гуинплена прощай Деа. Какъ хорошо все это устроилось. Гуинпленъ въ тюрьмѣ, Деа на кладбищѣ. Одинъ напротивъ другого. Многаго имъ не доставало въ жизни: Деа была безъ глазъ, Гуинпленъ безъ лица. Тамъ, на томъ свѣтѣ, можетъ быть ей возвратятъ зрѣніе, а ему дадутъ красоту. Смерть все приведетъ въ порядокъ. Отлично. А она все еще спитъ. И прекрасно дѣлаетъ. На ея мѣстѣ я бы не просыпался. Ба! она скоро опять заснетъ. Долго ли умереть такому жаворонку. Вотъ что значитъ заниматься политикой. Каковъ урокъ! Гуинпленъ къ шерифу, Деа къ могильщику. Удобная паралель. Поучительная симметрія. Надѣюсь, что хозяинъ заперъ дверь. Мы умремъ сегодня вечеромъ въ семействѣ. Не я, не Гомо, но Деа. Я буду продолжать свои странствія. Я принадлежу кочевой жизни. Дѣвицъ я отпущу. У меня любострастныя наклонности. Не хочу соблазна. Мнѣ ужь не по лѣтамъ. Пойду одинъ своей дорогой вмѣстѣ съ Гомо. Я какъ удивится Гомо. Гдѣ Гуинпленъ, гдѣ Деа? Старый товарищъ, мы опять одни вмѣстѣ. Я въ восторгѣ. Какая намъ забота, что изчезъ Гуинпленъ. Тѣмъ лучше. Теперь очередь Деи. Съ ней возня будетъ недолгая. Умретъ она скоро. Околѣвай же, слышишь! А! она проснулась!

Деа открыла глаза. Выраженіе ея лица было, какъ всегда, радостное.

— Смѣется, прошепталъ Урсусъ, — и я смѣюсь. Чего же лучше?

— Фиби, Виносъ, я, кажется, заспалась. Давайте же одѣваться. Служанки не тронулись съ мѣста. Урсусъ задрожалъ.

— Что же вы? закричалъ онъ. — Фиби! Виносъ! Или вы оглохли. Не видите развѣ, что публика собирается. Фиби, одѣвай Дею, Виносъ, барабань.

Фиби принялась одѣвать Дею, а Урсусъ перешелъ въ другое отдѣленіе и продолжалъ:

— Посмотри, Гуинпленъ, дворъ уже почти наполнился. Экая эта Виносъ розиня, ничего не видитъ, увѣряла, что почти никого нѣтъ. Не отдергивай занавѣсъ. Будь поскромнѣе. Деа одѣвается.

Онъ остановился и тотчасъ же заговорилъ голосомъ Гуинплена:

— Какъ прекрасна Деа!

Фпби и Виносъ обернулись, на ихъ лицахъ выразилось изумленіе. Урсусъ сдѣлалъ имъ знакъ, чтобы они молчали, и продолжалъ опять голосомъ Гуинплена:

— Деа — ангелъ.

Потомъ заговорилъ своимъ голосомъ:

— Деа ангелъ! ты сумасшедшій Гуинпленъ. Поди отвяжи Гомо — это будетъ разумнѣе.

И онъ быстро сбѣжалъ съ лѣстницы, подражая легкой походкѣ Гуинплена. На дворѣ онъ поймалъ Говикума.

— Держи обѣ руки, мальчуганъ, сказалъ онъ ему, и насыпалъ кучу мелкихъ мѣдныхъ денегъ. Говикумъ, изумленный такой небывалой щедростью, выпучилъ глаза.

— Слушай, продолжалъ философъ — оставайся здѣсь на дворѣ, стучи, кричи, танцуй, смѣйся во все горло, аплодируй, разбей что нибудь.

А замѣтивъ на дворѣ самого хозяина мэтра Никлэса, онъ закричалъ ему:

— Прошу васъ, дѣлайте тоже, что дѣлаетъ вашъ мальчикъ, — кричите, шумите побольше:

Не забылъ онъ и волка.

— Шуми и ты хорошенько, сказалъ онъ ему.

Войдя же въ комнату и возвысивъ голосъ, онъ прибавилъ:

— Собралась толпа больше обыкновеннаго. Я полагаю сегодня будетъ бурное представленіе.

Виносъ между тѣмъ усердно барабанила. Урсусъ продолжалъ:

— Деа одѣта. Можно начинать. Жаль что впущено такъ много народа. Посмотри, Гуинпленъ какая идетъ давка. Держу пари, что сегодня мы будемъ имѣть сборъ, какого никогда не бывало. Фиби! Виносъ! настраивайте ваши инструменты. Дайте-ка я на васъ погляжу. Вы не такъ одѣты, слишкомъ закутались, надо спустить лифъ пониже, публика любитъ обнаженныя женскія формы. Принимайтесь за свои инструменты, трубите, барабаньте. Да не забудьте принять надлежащія позы. Сколько народу, мой бѣдный Гуинпленъ! Ну выходите-же на сцену обѣ. Сейчасъ подымемъ занавѣсъ. Боже! сколько народу.

И Урсусъ съ помощію своего чревовѣщательнаго искуства, самъ обратился въ толпу. Весь находившійся въ немъ оркестръ человѣческихъ и звѣриныхъ голосовъ пришелъ въ движеніе однимъ разомъ. Еслибы кто ни будь стоялъ въ то время на дворѣ съ закрытыми глазами, онъ навѣрное подумалъ бы, что находится на городской площади въ день праздника или во время возстанія. Урсусъ пѣлъ, говорилъ, кричалъ, визжалъ, задавалъ вопросы и отвѣчалъ на нихъ, и все это разными голосами. Въ этомъ хаосѣ слышались голоса мужскіе, женскіе и дѣтскіе, раздавалось щебетанье птицъ, мяуканье кошекъ, крикъ грудныхъ ребятъ. Порой являлась икота, ворчаніе собаки. Голоса раздавались то вдали, то вблизи, сверху и снизу. Всѣ эти разнообразные звуки какъ бы сливались въ одинъ общій гулъ, который обыкновенно указываетъ на большую толпу. При своей трудной работѣ Урсусъ находилъ время приподнять занавѣсъ и взглянуть на Дею. Она слушала.

Съ своей стороны и мальчикъ дѣлалъ свое дѣло на дворѣ. Оно его занимало и онъ работалъ съ такимъ же усердіемъ, какъ и Урсусъ. Никлэсъ смотрѣлъ на продѣлки Урсуса и пришелъ къ убѣжденію, что тотъ сошелъ съ ума.

Гомо размышлялъ. Урсусъ, продолжая представлять собой толпу, вставлялъ такія рѣчи:

— Опять противъ насъ заговоръ. Наши конкуренты намѣрены выкидывать старыя штуки, но врядъ ли имъ удастся что нибудь. Слишкомъ много народу, не протолпишься. Нѣтъ здѣсь друга Томъ-Джимъ-Джэка, а теперь бы онъ былъ какъ нельзя болѣе кстати, но онъ уже болѣе не ходитъ къ намъ. Будемъ играть сегодня только «Побѣжденный хаосъ», а Ursus rursus отложимъ. Экая суматоха! О, слѣпое безуміе массъ! Скоро ли они кончатъ. Этакъ мы не въ состояніи будемъ играть. Нельзя будетъ разобрать ни одного слова въ пьесѣ. Я поговорю съ ними. Гуинпленъ, подыми немного занавѣсъ. Граждане!…

Здѣсь онъ перемѣнилъ голосъ и пронзительно закричалъ:

— Прочь стараго.

Затѣмъ продолжалъ опять своимъ голосомъ:

— Мнѣ кажется, публика меня оскорбляетъ. Но чтожъ изъ этого, покажу видъ, что не понимаю ея намѣреній. Трудно будетъ заставить ее слушать, но я попытаюсь. Каждый обязанъ исполнить свой долгъ. Посмотри, Гуинпленъ, на эту старую вѣдьму, что рычитъ вонъ тамъ.

Философъ зарычалъ, Гомо и Говикумъ ему вторили.

— Женщины злѣе мужчинъ, продолжалъ онъ. — Моментъ худо выбранъ, однакожъ, попытаюсь подѣйствовать краснорѣчіемъ. Слушай же, Гуинпленъ, какъ я ихъ проберу. — Граждане и гражданки, я — медвѣдь, и униженно прошу вашего вниманія.

Тутъ чужимъ голосомъ онъ прокричалъ: «Глупецъ», и продолжалъ:

— Уважаю вашъ приговоръ, господа, и убѣжденъ въ свою очередь, что вижу здѣсь передъ собою собраніе сволочи, что однакожь нисколько не уменьшаетъ моего къ вамъ уваженія. Я чувствую глубочайшее почтеніе къ господамъ негодяямъ, неоставляющимъ меня своими посѣщеніями. Между вами есть не мало уродовъ, но это меня нисколько не оскорбляетъ. Носить, напримѣръ, на себѣ горбъ, это такъ натурально, у верблюда ихъ даже два…

Онъ опять прервалъ свою рѣчь, закричавъ чужимъ голосомъ: — «Оселъ» — и тотчасъ же продолжалъ:

— Согласенъ съ вами. Я ученый. Извиняюсь въ этомъ, какъ только могу. Я научнымъ образомъ презираю науку. Невѣжество обыкновенно обѣдаетъ всласть; наука же живетъ впроголодь. Граждане, оставайтесь невѣждами и набивайте себѣ брюхо, наука ничего не стоитъ. Во мнѣ есть только одно достоинство: я никогда не плачу. Можно отсюда вывести, что я всегда доволенъ, но только не собой. Я себя презираю. Но я не болѣе, какъ простой ученый, за то Гуинпленъ — артистъ. Да онъ ли одинъ въ нашей труппѣ? Вотъ другой, сеньеръ Гомо, въ старину дикая собака, нынѣ цивилизованный волкъ; онъ обладаетъ удивительнымъ мимическимъ талантомъ. Сейчасъ будутъ играть и онъ, и Гуинпленъ… Кто-то бросилъ въ меня качаномъ капусты. Онъ хочетъ чтобы я замолчалъ, но я буду говорить. Между вами много пьяницъ, какъ мужчинъ, такъ и женщинъ. Вы предаетесь разнымъ неистовствамъ, любите оргіи. Вы вообще народъ веселый, но слишкомъ бурный. Вы удачно подражаете крикамъ животныхъ, но что сказали бы вы, если бы въ то время, какъ вы нашептывали какой нибудь леди разныя амурныя нѣжности, я вдругъ подошелъ бы къ вамъ и сталъ лаять по-собачьи? Такое нахальство вѣроятно было бы вамъ непріятно. Такъ и я скажу, что вы намъ мѣшаете. Искуство не менѣе почтенно, какъ и любовныя занятія. Говорю вамъ это простымъ и яснымъ языкомъ.

Тутъ онъ прервалъ себя слѣдующимъ замѣчаніемъ мнимаго зрителя:

— Пусть задавитъ тебя лихорадка!

И продолжалъ своимъ голосомъ:

— Метафора весьма неудачна, ибо лихорадка никогда не давитъ. Прошу васъ, замолчите! Но вы продолжаете кричать, стучать и шумѣть, изъ этого, милорды и джентльмены, я заключаю, что моя рѣчь вамъ не нравится. Я ухожу и сейчасъ начнется представленіе.

Тутъ онъ опять нѣсколько перемѣнилъ голосъ, какъ бы обращаясь къ Гуинплену онъ заговорилъ тише и болѣе спокойнымъ тономъ.

Началось представленіе «Побѣжденнаго хаоса» и шло, какъ обыкновенно. Урсусъ надѣлъ на себя парикъ съ жесткими волосами, разсчитывая, что Деа приметъ ихъ за волоса Гуинплена. Въ должную минуту появилась Деа и своимъ прелестнымъ голосомъ пропѣла обращеніе къ Гуинплену. Потомъ протянула руку и стала отыскивать знакомую ей голову.

Урсусъ поспѣшилъ подставить ей свою и, подражая голосу Гуигплена, запѣлъ его отвѣтную арію.

Подражаніе было такъ вѣрно, что служанки невольно обратили головы, отыскивая глазами, гдѣ скрывается Гуинпленъ.

Восхищенный Говикумъ заоралъ, захохоталъ, застучалъ ногами, захлопалъ руками; онъ изумительно выразилъ въ эту минуту восхищеніе толпы зрителей.

Занавѣсъ опустили. Представленіе кончилось. Урсусъ былъ въ восхищеніи отъ своего искуства и уже сталъ хвастаться своими способностями передъ волкомъ, какъ вдругъ услышалъ знакомый голосокъ.

— Урсусъ, говорила Деа, — гдѣ Гуинпленъ?

Философъ задрожалъ и обернулся.

Деа стояла въ глубинѣ сцены, освѣщаемая фонаремъ. Она была блѣдна, какъ смерть.

— Я знаю, продолжала она тономъ отчаянія, — онъ насъ покинулъ. Онъ улетѣлъ. Я знала, что у него есть крылья.

Потомъ, поднявъ вверхъ свои глаза, она прибавила:

— Когда же я послѣдую за нимъ?

II.
ПУТАНИЦА.

Урсусъ смутился. Кажется, онъ удачно примѣнилъ свои чревовѣщательныя способности? Фиби и Виносъ, нелишенныя зрѣнія, были обмануты вполнѣ, но слѣпая Деа не обманулась. Правда, она смотрѣла не глазами, но сердцемъ.

Философъ не могъ отвѣтить ни слова. Что теперь дѣлать? думалъ онъ и взглянулъ на Дею. Она молчала, не шевелилась и все смотрѣла куда-то вдаль.

Случай выручилъ Урсуса изъ затрудненія. На дворѣ онъ замѣтилъ Никлэса, который дѣлалъ ему знаки, приглашая сойти къ нему.

Урсусъ сошелъ внизъ. Трактирщикъ молча отворилъ дверь въ таверну. Оба они вошли туда. Тамъ никого не было, дверь на улицу была заперта.

Никлэсъ также плотно заперъ дверь со двора передъ самымъ носомъ любопытствующаго Говикума.

— Мэтръ Урсусъ, началъ трактирщикъ, — я понялъ, наконецъ, зачѣмъ вы тутъ чудили. Вы хотѣли убѣдить слѣпую, что у васъ не произошло никакой перемѣны.

— Никакой законъ не запрещаетъ быть чревовѣщателемъ.

— У васъ замѣчательный талантъ.

— Не совсѣмъ, обманъ не удался.

— Жаль. Теперь я долженъ еще поговорить съ вами.

— Если о политикѣ, я не буду слушать.

— Вотъ видите-ли. Въ то время какъ вы разыгрывали пьесу и представляли изъ себя публику, кто-то постучался въ дверь таверны.

— Не люблю я этого.

— И я не совсѣмъ долюбливаю.

— Что же вы сдѣлали?

— Я отперъ. Кое-кто поговорилъ со мной. Потомъ постучали въ другой разъ.

— Кто же? Тотъ самый человѣкъ?

— Нѣтъ, другой. Я отворилъ, но этотъ не сказалъ мнѣ ни слова.

— Такихъ гостей я предпочитаю.

— И я тоже.

— Такъ что же вамъ сказалъ первый посѣтитель?

— Онъ приходилъ собственно къ вамъ съ предложеніемъ.

— Ко мнѣ. Кто же это такой?

— Содержатель цирка. Онъ видѣлъ, какъ полицейскіе вели вашего товарища, и желаетъ доказать вамъ, что онъ вашъ другъ. Онъ предлагаетъ вамъ пятьдесятъ фунтовъ стерлинговъ за вашъ фургонъ и за все, что въ немъ находится вмѣстѣ съ лошадьми, присовокупляя сюда вашу пьесу вмѣстѣ со слѣпою, съ женщинами, которыя играютъ на инструментахъ, съ волкомъ и съ вами самими.

Урсусъ надменно улыбнулся.

— Хозяинъ гостинницы Тадкэстера, прошу васъ передать хозяину цирка, что Гуинпленъ долженъ скоро вернуться.

Никлэсъ снялъ что-то со стула, стоявшаго въ тѣни и развернулъ передъ Урсусомъ. Это были шляпа, плащъ и другіе принадлежности одежды Гуинплена.

— Во второй разъ стучался полицейскій и, не говоря ни слова, оставилъ вотъ это.

Урсусъ движеніемъ головы показалъ на наружную дверь. Никлэсъ ее отперъ.

Урсусъ, насколько позволяли ему старыя ноги, побѣжалъ по тому самому направленію, по которому утромъ вели Гуинплена. Четверть часа спустя, запыхавшись до крайности, онъ достигъ переулка, гдѣ находилась тюрьма и гдѣ прежде онъ провелъ столько часовъ въ наблюденіяхъ.

Что привело его опять сюда? Онъ желалъ узнать что нибудь. Но рѣшится ли онъ постучать въ калитку? Разумѣется, нѣтъ. Онъ зналъ, что тюремныя ворота не отворяютъ по требованію перваго встрѣчнаго, что въ нихъ входятъ только во имя закона, при посредствѣ извѣстныхъ властей. Что же онъ станетъ дѣлать на этой пустынной улицѣ? Смотрѣть. Находиться вблизи калитки, въ которую скрылся Гуинпленъ, это было уже нѣкотораго рода утѣшеніемъ. Иногда стѣны говорятъ, и сквозь камни скользитъ свѣтъ, Надежда получить какое нибудь свѣденіе не оставляла философа.

Но вотъ раздался колокольный звонъ. Урсусъ машинально сталъ считать удары.

— Одинъ, два, три, повторялъ онъ. — Какой унылый звонъ… Одинадцать, двѣнадцать, полночь. Но что это?

И онъ поблѣднѣлъ. Звонъ продолжался.

— Тринадцать, четырнадцать… Ясно, это не часы бьютъ. Это похоронный звонъ.

Урсусъ слушалъ и внимательно всматривался въ темноту, именно въ то мѣсто, гдѣ по его соображеніямъ должна была находиться калитка тюрьмы.

Вдругъ въ этомъ мѣстѣ показалось красное пятно. Оно увеличивалось и оказалось свѣтомъ.

Калитка отворилась и изъ нея вышелъ человѣкъ съ факеломъ въ рукахъ. Колоколъ продолжалъ звонить.

За первымъ человѣкомъ вышли еще двое, за ними четвертый. Онъ былъ освѣщенъ факелами и Урсусъ узналъ въ немъ уэпентэка, арестовавшаго утромъ Гуинплена.

За полицейскимъ шли другіе молчаливые люди, въ нихъ Урсусъ узналъ тѣхъ полицейскихъ, которые сопровождали Гуинплена въ тюрьму.

Очевидно, и Гуинпленъ долженъ выйти вслѣдъ за ними. Они его привели сюда, они же и выводятъ назадъ.

Урсусъ сталъ всматриваться еще пристальнѣе. Выпустятъ ли Гуинплена на свободу?

Блеснулъ второй факелъ. Теперь Урсусъ увидитъ, кого они ведутъ: плѣнника или свободнаго человѣка.

Теперь онъ увидитъ Гуинплена.

Показался гробъ, покрытый чернымъ сукномъ; его несли четыре человѣка. Сзади его шелъ человѣкъ съ лопатой на плечахъ; за нимъ третій факелъ, и потомъ капелланъ, замыкавшій шествіе.

Скоро кортежъ остановился. Послышалось визжаніе ключа въ заржавомъ замкѣ.

Въ противоположной стѣнѣ отворилась калитка и процессія прошла на кладбище.

Послышался какой-то шопотъ и глухой стукъ. То, по всей вѣроятности, читалъ капелланъ и стучалъ могильщикъ.

Но прекратилось и то и другое.

Опять отворилась калитка кладбища и затворилась, пропустивъ всѣхъ участвующихъ въ процессіи; въ тоже время раскрылась калитка тюрьмы и приняла всѣхъ, кто недавно вышелъ изъ нея.

Нельзя было сомнѣваться: это хоронили Гуинплена. Его таинственный арестъ, таинственное возвращеніе платья, все это убѣждало философа, что его названный сынъ погибъ въ соутуоркской тюрьмѣ.

— Умеръ, вскричалъ Урсусъ и упалъ на землю. — Умеръ! Они его убили! Гуинпленъ! дитя мое! мой сынъ!

И онъ зарыдать.

III.
КОНЕЦЪ ГРИНЪ-БОКСА.

Урсусъ, онъ самъ тщеславился этимъ — никогда не плакалъ. Резервуаръ слезъ у него былъ полонъ. Подобный резервуаръ, гдѣ горе капля за каплей скоплялось во время всей жизни, не можетъ опорожниться въ одну секунду. Урсусъ рыдалъ долго. Онъ плакалъ какъ дитя, онъ плакалъ какъ старецъ. Онъ плакалъ надо всѣмъ, надъ чѣмъ прежде смѣялся.

Трупъ, который закопали въ землю, былъ Гардкванона, но Урсусу это не было извѣстно и онъ плакалъ о Гуинпленѣ.

Такъ протекло нѣсколько часовъ.

Начинался день. Блѣдная заря освѣтила Тадкэстеръ и его хозяина, который также не ложился спать, ибо иногда одинъ и тотъ же фактъ одновременно на многихъ наводитъ безсонницу.

Несчастія бросаютъ лучи по разнымъ направленіямъ. Киньте камень въ воду и сосчитайте, сколько брызговъ полетитъ отъ него въ разныя стороны.

Никлэсъ чувствовалъ себя весьма нспокойно. Непріятно, когда въ домѣ розыгрываются исторіи. Трактирщикъ раздумывалъ о послѣдствіяхъ. Онъ сожалѣлъ теперь, что принялъ въ домъ къ себѣ «такихъ людей». Но развѣ можно было знать, что случатся подобныя невзгоды? А какъ теперь выбросишь на улицу Урсуса со всѣмъ его семействомъ и Гринъ-Боксомъ.

Вдругъ послышался ударъ въ наружную дверь гостинницы. Никлэсъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Такъ стучитъ только полиція. Хозяинъ высунулся въ форточку и дѣйствительно увидѣлъ кучку полицейскихъ, изъ коихъ нѣкоторые были въ отрядѣ, сопровождавшемъ Гуинплена въ тюрьму.

Кромѣ полицейскихъ тутъ находился еще незнакомый Никлэсу толстый джентльменъ съ восковымъ лицомъ, въ парикѣ и дорожномъ плащѣ.

Никлэсъ сильно перетрусилъ полиціи, но онъ бы ужаснулся еще болѣе, еслибы имѣлъ понятіе о придворныхъ интригахъ и узналъ что толстяка зовутъ Баркильфедро.

Онъ поспѣшилъ отворить дверь.

— Мэтръ Урсусъ? спросилъ старшій изъ полицейскихъ.

— Ваша честь, онъ живетъ здѣсь, только его теперь нѣтъ дома.

— Гдѣ же онъ?

— Не знаю.

— Значитъ, онъ вышелъ изъ дому очень рано.

— Нѣтъ, вчера поздно вечеромъ и еще не приходилъ.

— Бродяга вѣчно останется бродягой.

— Вотъ онъ идетъ, ваша честь, нѣжнымъ голосомъ сказалъ Никлэсъ.

Въ самомъ дѣлѣ показалась блѣдная, истомленная фигура философа. Онъ былъ безъ шапки, которую забылъ надѣть когда вечеромъ выходилъ изъ гостинницы; сѣдые волосы его разсыпались по вѣтру; открытые глаза его какъ будто не смотрѣли. Урсусъ имѣлъ видъ сумасшедшаго.

— Мэтръ Урсусъ, кричалъ хозяинъ. — Ихъ степенство желаютъ съ вами говорить.

— Что такое? спросилъ Урсусъ и осмотрѣлся.

Онъ увидѣлъ полицейскихъ и съ ними какого-то посторонняго чиновника.

Старшій полицейскій пригласилъ его войти въ таверну. Урсусъ повиновался.

Полицейскій усѣлся на скамейкѣ передъ столомъ; Баркильфельдо сѣлъ на стулѣ; Урсусъ и Никлэсъ помѣстились стоя подлѣ стола; прочіе полицейскіе остались за дверью, на улицѣ.

— У васъ есть волкъ, сказалъ полицейскій, пристально смотря въ глаза Урсусу.

— Есть, но онъ живетъ у меня въ качествѣ слуги.

— Волкъ, говорятъ вамъ. Комедіантъ, завтра въ этотъ часъ вы и вашъ волкъ должны оставить Англію. Въ противномъ случаѣ вашего волка задержатъ, отведутъ куда слѣдуетъ, и убьютъ.

— Продолженіе убійствъ, подумалъ Урсусъ, но не проронилъ ни слова.

— Вы слышите? продолжалъ полицейскій. — Убьютъ.

Потомъ помолчавъ немного, прибавилъ:

— Задавятъ или утопятъ.

Посмотрѣвъ строго на Урсуса:

— А васъ въ тюрьму.

— Господинъ судья….

— Что?

— Вы требуете, чтобы мы сегодня же оставили Англію?

— Ну.

— Такъ какъ же это сдѣлать?

Никлэсъ торжествовалъ. Полиція пришла къ нему на помощь и избавляла его отъ «этихъ людей». Онъ искалъ предлога, какъ бы отдѣлаться отъ нихъ, а тутъ за него работаютъ другіе. Онъ былъ въ восторгѣ и рѣшился вставить свое слово. — Ваша честь, этотъ человѣкъ, сказалъ онъ указывая на Урсуса, — этотъ человѣкъ спрашиваетъ, какъ ему сдѣлать, чтобы сегодня оставить Англію. Нѣтъ ничего легче. Отъ лондонскаго моста постоянно отходятъ суда въ Данію, Голландію, въ Испанію, только не во Францію, съ которой мы теперь въ войнѣ. Нѣкоторые изъ нихъ выходятъ сегодня же ночью, напримѣръ Вогратъ въ Роттердамъ.

Полицейскій пожалъ плечами и сказалъ:

— Пусть ѣдетъ на Вогратѣ.

— Господинъ судья, взмолился Урсусъ, — такой громадный фургонъ съ машинами и лошадьми, какъ мои Гринъ-Боксъ, едва ли помѣстится на такомъ небольшомъ суднѣ, какъ Вогратъ.

— А мнѣ какое дѣло, возразилъ полицейскій. — Такъ убьютъ волка.

Урсусъ задрожалъ. — Чудовища, подумалъ онъ, какъ они любятъ убивать людей.

— Мэтръ Урсусъ, вы можете продать Гринъ-Боксъ, сказалъ Никлэсъ, улыбаясь.

— Кому?

— Хозяину сосѣдняго цирка, я вамъ уже говорилъ о его предложеніи. Ваша честь, продолжалъ онъ, обращаясь къ полицейскому, — продажа можетъ состояться сегодня же. Хозяинъ цирка, нашъ сосѣдъ, купитъ и фургонъ и лошадей.

— И хорошо сдѣлаетъ, сказалъ полицейскій, — фургонъ ему понадобится. Онъ также долженъ уѣхать сегодня. Духовенство соутуоркскихъ приходовъ жалуется на безчинства, которыя продѣлываются здѣсь на Таринзо-фильдѣ. Шерифъ принялъ свои мѣры. Вечеромъ не останется ни одного комедіянтскаго балагана. Пора положить конецъ скандаламъ. Достоуважаемый джентльменъ…

И онъ поклонился Баркильфедро, отвѣтившему ему тоже поклономъ…. Достоуважаемый джентльменъ! говорю я, который удостоиваетъ насъ своимъ присутствіемъ, прибылъ сегодня ночью изъ Виндзора. Онъ привезъ съ собой приказанія. Ея величество изволили сказать: надо очистить это.

Урсусъ, продумавшій цѣлую ночь, пришелъ къ заключенію, что хоронили, можетъ быть, не Гуинплена, а кого нибудь другого. Кто знаетъ, можетъ быть, онъ живъ и скоро выйдетъ на свободу.

Урсусъ поклонился полицейскому.

— Достопочтенный судья, я уѣду. Мы всѣ уѣдемъ въ Роттердамъ на Вогратѣ. Я повинуюсь. Я продамъ Гринъ-Боксъ, лошадей, а цыганокъ уступлю. Но у меня есть товарищъ, котораго я не могу оставить, Гуинпленъ…

— Гуинпленъ умеръ, произнесъ чей-то голосъ.

Урсусъ похолодѣлъ и обернулся. Говорилъ Баркильфедро.

И такъ нѣтъ сомнѣнія: Гуинпленъ умеръ. Этотъ страшный человѣкъ долженъ знать правду.

Урсусъ поклонился.

Никлэсъ, добрякъ въ душѣ, но трусъ, услышавъ о смерти Гуинплена, отъ радости потеръ себѣ руки. Какъ просто все сдѣлалось, подумалъ онъ, теперь я окончательно избавился отъ всѣхъ тревогъ.

Урсусъ поникъ головой. Ему стало ясно, что за то преступленіе, за которое Гуинпленъ былъ осужденъ на смерть, его, Урсуса, изгоняли. Онъ задумался.

Его кто-то толкнулъ подъ локоть и голосъ Баркильфедро прошепталъ:

— Вотъ вамъ десять фунтовъ, присланные человѣкомъ, желающимъ вамъ добра.

И Баркильфедро сунулъ ему въ руку небольшой кошелекъ.

Десять гиней изъ двухъ тысячъ — это все, что могъ сдѣлать Баркильфедро. Онъ очень любилъ деньги, онъ былъ скупъ.

Баркильфедро обратился къ полицейскому и сказалъ ему:

— Кончимъ поскорѣе. Я спѣшу. Я долженъ быть въ Виндзорѣ ранѣе двухъ часовъ. Мнѣ нужно отдать отчетъ ея величеству.

Полицейскій всталъ, отворилъ дверь, пригласилъ своихъ товаририщей и они вошли въ таверну.

Никлэсъ боялся, чтобы Урсуса не арестовали у него въ домѣ, какъ Гуинплена. Такое повтореніе ареста могло оттолкнуть отъ его таверны разныхъ кутилъ, нелюбящихъ, чтобы туда, гдѣ они пьютъ, заглядывала полиція. Никлэсъ почелъ обязанностію заступиться за честь своего дома. Почтительно, съ выраженіемъ полнѣйшаго довѣрія, онъ обратился къ полицейскому:

— Ваша честь, сказалъ онъ, — смѣю замѣтить вашей чести, что по моему мнѣнію этимъ почтеннымъ господамъ уже нечего болѣе здѣсь дѣлать, такъ какъ виновный волкъ покинетъ предѣлы Англіи, его хозяинъ, Урсусъ, не сопротивляется, и всѣ приказанія вашей чести будутъ точно выполнены. Ваша честь знаете, что почтенное вмѣшательство полиціи, такъ необходимое для блага государства, тѣмъ не менѣе наноситъ вредъ заведенію, а мой домъ ни въ чемъ неповиненъ. Гостинница очищена теперь отъ комедіантовъ, и я не вижу болѣе никого здѣсь виновныхъ, а потому смѣю просить вашу честь сократить свой почтенный визитъ и отпустить этихъ достойныхъ господъ, которымъ уже нечего дѣлать въ моемъ домѣ; и если ваша честь дозволитъ мнѣ обратиться къ ней въ формѣ вопроса, то я спрошу ее: если Урсусъ безпрекословно удаляется, кого же еще намѣрены здѣсь арестовать?

— Васъ, отвѣчалъ полицейскій.

Трактирщикъ до того былъ пораженъ такимъ неожиданнымъ оборотомъ дѣла, что едва не ли шился чувствъ.

— Мэтръ Никлэсъ Племитръ, хозяинъ этого заведенія, продолжалъ полицейскій такъ громко, что его могли бы слышать на площади. — Этотъ комедіантъ и его волкъ — бродяги. Они изгнаны. Но самый виновный — это вы. У васъ, съ вашего согласія, былъ попранъ законъ и вы, почтенный собственникъ, допустили у себя скандалъ. Мэтръ Никлэсъ, отъ васъ отбирается право держать заведеніе, вы заплатите штрафъ и будете отведены въ тюрьму.

Никлэса окружили полицейскіе.

— И этотъ мальчикъ, продолжалъ полицейскій, указывая на Говикума, — какъ вашъ сообщникъ, также будетъ арестованъ.

Одинъ изъ стражей тотчасъ же схватилъ за шиворотъ Говикума, который съ изумленіемъ смотрѣлъ на всѣ эти продѣлки. Мальчуганъ, впрочемъ, не испугался, но онъ ничего не понималъ и спрашивалъ себя, не продолженіе ли это той комедіи, которую наканунѣ онъ игралъ по приглашенію Урсуса — И такъ, сказалъ старшій полицейскій, собираясь уходить, — мэтръ Никлэсъ васъ посадятъ въ тюрьму. Васъ и этого мальчугана. А этотъ домъ, гостинница Тадкэстеръ будетъ заперта и запечатана. Это нужно для примѣра. Слѣдуйте же за нами.

КНИГА СЕДЬМАЯ.
ВАКХАНКА.

I.
ПРОБУЖДЕНІЕ.

— А Деа!

Гуинплену показалось, что этотъ крикъ донесся къ нему извнѣ, откуда-то издали. Но этотъ крикъ былъ въ немъ, въ его душѣ.

Между тѣмъ начинался день. Аврора — развѣ это не голосъ? Къ чему же служитъ солнце, какъ не къ тому, чтобы пробуждать заснувшій мракъ, задремавшее сознаніе.

Для людей бываетъ необходимъ подобный голосъ, пробуждающій въ нихъ сознаніе.

Гуинпленъ — будемъ называть его этимъ именемъ; Клэнчерли, его прозваніе, какъ лорда, Гуинпленъ, имя, какъ человѣка, — Гуинпленъ почувствовалъ себя воскресшимъ.

— А Деа! сказалъ онъ.

Онъ чувствовалъ, какъ кровь переливалась въ его жилахъ, сила и здоровье возвращались къ нему. Что-то приливало въ него, и это было добро; что-то удалялось, — и это было случайно прилипшее зло.

— Деа! Деа! Деа! повторялъ онъ.

— Гдѣ ты? спросилъ онъ громче.

Онъ даже изумился, что на этотъ вопросъ его не послѣдовало никакого отвѣта.

— Гдѣ ты? Гдѣ я? спрашивалъ онъ, разсматривая потолокъ и стѣны; на лицѣ его по прежнему еще выражалось недоумѣніе и волненіе, но мало по малу уже возвращался помутившійся на время разсудокъ.

И онъ яростно зашагалъ по комнатѣ, какъ дикій звѣрь, запертый въ клѣткѣ.

— Гдѣ я? Въ Виндзорѣ. А ты? Въ Соутуоркѣ. Ахъ! мой Боже! Въ первый разъ мы раздѣлены между собой далекимъ пространствомъ. — Я здѣсь, а ты тамъ. О, этого не должно быть. Что со мной сдѣлали?

Онъ задумался, но скоро опять заговорилъ порывисто:

— Что онъ говорилъ тутъ о королевѣ? Измѣниться! мнѣ измѣниться! Къ чему? Затѣмъ, что я лордъ. Знаешь ли ты, Деа, что случилось со мною? Ты теперь леди. Изумительныя вещи бываютъ на свѣтѣ! Но прежде всего надо поискать выходъ отсюда. Развѣ они заключили меня сюда какъ въ тюрьму? Какой-то подозрительный человѣчекъ разговаривалъ здѣсь со мною. Я припоминаю его слова: милордъ, разъ передъ вами отворилась одна дверь, другая заперлась навсегда; все, что осталось позади, для васъ болѣе не существуетъ. Иначе выразиться, онъ сказалъ мнѣ: вы трусъ! Эдакій негодяй! онъ позволялъ себѣ говорить со мной такимъ образомъ потому, что въ то время я еще не пришелъ въ себя. Онъ употребилъ во зло мое оцѣпененіе. Я былъ для него беззащитной жертвой. Гдѣ онъ? я бы показалъ ему, что меня нельзя оскорблять! А! теперь я пришелъ въ себя! Это хорошо. Ошибаетесь, если думаете, что можете по своей волѣ помыкать лордомъ Клэнчерли? Я пэръ Англіи; да, и у меня есть своя пэресса, — Деа. Условія! Но развѣ я приму ихъ? Развѣ я для того сдѣлался лордомъ, чтобы стать рабомъ? Я хочу свободно располагать своимъ могуществомъ. Развѣ съ меня сняли цѣпи для шутки? Съ меня сняли намордникъ, значитъ я могу укусить. Деа! Урсусъ! мы по прежнему будемъ жить вмѣстѣ. Что вы были, тѣмъ былъ и я. Чѣмъ сталъ я теперь, тѣмъ будете и вы. Приходите же ко мнѣ! Не хотите, такъ я приду къ вамъ. Сейчасъ приду. Что должны они чувствовать, не видя меня такое долгое время? И когда я подумаю, что я послалъ имъ эти деньги! Я самъ обязанъ былъ ихъ отнести. Припоминаю, этотъ человѣкъ сказалъ мнѣ, что я не долженъ выходить отсюда. Мы это посмотримъ. Карету! Пусть заложатъ лошадей. Я хочу ѣхать къ моей семьѣ. Куда жъ подѣвались лакеи? Здѣсь должна быть лакеи, потому что есть господинъ. Я здѣсь господинъ! Это мой домъ. Я разломаю замки и вышибу двери. Если кто вздумаетъ преграждать мнѣ путь, я проколю его шпагой. У меня есть теперь шпага и я желалъ бы видѣть, кто осмѣлится мнѣ противиться. У меня есть жена — Деа; есть отецъ — Урсусъ. Мой дворецъ я дарю Урсусу. Мою корону я надѣну на голову Деѣ. Надо спѣшить. Сейчасъ иду. Деа! я здѣсь. О, я живо пробѣгу раздѣляющее насъ пространство. Иду!

И поднявъ портьеру, онъ стремительно выскочилъ изъ комнаты. Онъ очутился въ корридорѣ, потомъ прошелъ въ другой. За этимъ корридоромъ открылась анфилада комнатъ. Всѣ двери были отперты.

Гуинпленъ шелъ на удачу изъ комнаты въ комнату, изъ корридора въ корридоръ. Съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ онъ отыскивалъ выходъ изъ дворца.

II.
СХОДСТВО МЕЖДУ ДВОРЦОМЪ И ЛѢСОМЪ.

Въ дворцахъ на итальянскій образецъ, какимъ былъ Корлеоне-лоджъ, очень мало дверей, онѣ по обыкновенію замѣняются занавѣсами, портьерами, драпировкой.

Какъ въ комнатахъ, такъ и въ корридорахъ, которые безпрестанно смѣняли комнаты и въ свою очередь смѣнялись ими, — вездѣ блистала роскошь: позолота, мраморъ, рѣзьба по дереву, шелкъ. Тутъ громадная комната, а подлѣ полутемный уголокъ, тщательно убранный и представляющій превосходное убѣжище, когда желаешь быть въ уединеніи, а рядомъ съ нимъ опять роскошный зеркальный покой. Тамъ и сямъ вновь покойчики, въ родѣ красивыхъ бонбоньерокъ, — гардеробные или отдѣльные кабинетики, какъ ихъ называли. Въ этихъ потаенныхъ комнаткахъ совершались многія преступленія: здѣсь прятали красавицъ, которыхъ похищали у ревнивыхъ мужей или несговорчивыхъ родителей; здѣсь совершались убійства изъ ревности, изъ честолюбія или изъ политическихъ цѣлей. Кто попадалъ въ такую комнатку не по своей волѣ, тотъ могъ остаться здѣсь на всю жизнь; эти комнатки походили на позолоченные убліеты, куда попадая человѣкъ переставалъ существовать для міра, о немъ забывали, онъ былъ какъ бы не живой.

Изъ многихъ комнатъ вели лѣстницы, которыя подымались и опускались. За ними опять шли комнаты спиралью, онѣ кружили и приводили вновь къ тому мѣсту, съ котораго въ нихъ вступили. Галлерея оканчивалась молельной, исповѣдальня приводила въ спальню. Ходы въ коралловыхъ нагроможденіяхъ и запутанное расположеніе дыръ въ губкѣ повидимому служили образцомъ для распланированія этихъ комнатъ и покойниковъ. Развѣтвленія были безпорядочны и безконечны. Портреты часто скрывали за собой входы въ новые потаенные покои.

Гуинпленъ попалъ въ лабиринтъ потаенныхъ покоевъ Корлеоне-лоджа и путался въ нихъ, иногда опять возвращаясь въ комнату, которую уже проходилъ, и снова начиналъ искать выхода.

Онъ горѣлъ лихорадочнымъ желаніемъ поскорѣе выйдти отсюда и увидѣть Дею. Онъ хотѣлъ бы бѣжать, а ему приходилось блуждать ощупью въ этомъ безконечномъ лѣсу изъ комнатъ и корридоровъ. Онъ разсчитывалъ самымъ легкимъ и обыкновеннымъ способомъ достигнуть выходной двери, но увидѣлъ, что безъ спасительнаго клубка нитокъ невозможно выдти изъ этого новаго лабиринта.

Въ своемъ длинномъ путешествіи изъ комнаты въ комнату онъ не встрѣтилъ ни одного живого лица. Онъ прислушивался. Нигдѣ, ни малѣйшихъ признаковъ движенія.

Повременамъ ему казалось, что онъ видитъ кого-то подходящаго къ нему. Но нѣтъ, это онъ самъ, онъ видитъ свое отраженіе въ зеркалѣ, онъ видитъ себя въ своемъ богатомъ костюмѣ.

Онъ шелъ, выбирая дорогу какъ попало. И чѣмъ дальше онъ шелъ, тѣмъ, ему казалось, онъ больше и больше вдавался въ чащу. И какое кругомъ великолѣпіе! Вездѣ, на потолкахъ, на стѣнахъ, на самомъ полу, вытканныя на бархатѣ или металлическія изображенія птицъ и деревьевъ, причудливыя растенія, украшенныя жемчугомъ, парчевые обои, зеркала. Вся эта роскошь дѣйствовала опьяняющимъ образомъ на Гуинплена, которому въ первый разъ привелось видѣть всѣ эти чудеса. Но мысль о выходѣ была руководящей его мыслью, и онъ не разъ повторялъ:

— Какой ужасный дворецъ!

Онъ бродилъ по этому лабиринту и тревожно спрашивалъ себя, что все это значитъ, точно его заперли въ тюрьму; онъ сердился и порывался на свѣжій воздухъ. Онъ повторялъ: Деа! Деа! какъ будто это имя служило ему спасительной нитью, съ помощію которой онъ можетъ выбраться отсюда.

По временамъ онъ звалъ: — Эй! кто нибудь! — Но никто не отвѣчалъ.

Комнатамъ казалось нѣтъ конца. Пустынно, тихо, великолѣпно, ужасно. Таковыми изображаютъ обыкновенно волшебные замки.

Скрытые душники поддерживали лѣтнюю температуру во всѣхъ этихъ комнатахъ и корридорахъ. Казалось, іюньское тепло схвачено и заперто здѣсь какимъ нибудь волшебникомъ. Въ иныхъ комнатахъ распространялся ароматъ духовъ, точно невидимые клумбы пахучихъ цвѣтовъ встрѣчались на пути. Вездѣ ковры. Порою было жарко, хоть прогуливайся нагишомъ.

Гуинпленъ смотрѣлъ въ окна. Видъ безпрестанно мѣнялся. То онъ видѣлъ сады, наполненные утренней, весенней свѣжестью; то представлялись ему фасады зданій со статуями; то испанскіе патіосы, небольшіе четырехугольные дворики, лежащіе внутри громадныхъ зданій, вымощенные плитами, зацвѣлые и холодные; то блестѣла вода Темзы; то выдвигалась одна изъ громадныхъ башень Виндзора.

Былъ еще слишкомъ ранній часъ утра, и на улицѣ не замѣчалось ни одного прохожаго.

Гуинпленъ остановился. Онъ прислушивался.

— О, я выйду отсюда, говорилъ онъ. — Я увижу Дею. Никакая сила меня не остановитъ. Горе тому, кто захочетъ помѣшать мнѣ уйти! Что это за замокъ, кто живетъ тутъ? Если этотъ заколдованный дворецъ стережетъ какой нибудь великанъ или адская собака, я ихъ истреблю. Я справлюсь съ цѣлой арміей. Деа! Деа!

Вдругъ ему послышался слабый шумъ. Онъ походилъ на журчаніе. воды.

Гуинпленъ въ это время находился въ узкой, темной галлереѣ, которая отдѣлялась отъ прочихъ комнатъ задернутымъ занавѣсомъ.

Гуинпленъ подошелъ къ нему, отдернулъ и вошелъ.

Тамъ онъ встрѣтилъ то, чего никакъ не ожидалъ.

III.
ЕВА.

Восьмиугольная сводчатая зала, безъ оконъ, освѣщенная сверху, вся обшитая мраморомъ персиковаго цвѣта; посреди ея черный мраморный балдахинъ на крученыхъ колоннахъ, въ тяжеломъ, но красивомъ стилѣ временъ Елизаветы, поставленный надъ ванною изъ того же чернаго мрамора; черезъ отверстіе въ самой ваннѣ медленно вливалась теплая, пахучая вода; — это были первые предметы, бросившіеся въ глаза Гуинплену.

Вода, переливаясь, тихо журчала; это-то журчаніе и дошло до слуха Гуинплена, когда онъ находился по ту сторону занавѣса. Вода, вливавшаяся въ ванну, дымилась, но слегка, такъ что мраморъ едва былъ покрыть легкимъ паромъ. Тонкая струйка падавшей воды походила на стальной проволочный прутикъ, склонявшійся при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра.

Въ залѣ не было никакой мебели, кромѣ серебрянаго канапе съ бѣлою шелковою подушкою, и серебряной туалетной этажерки съ восьмью венеціанскими зеркалами. Канапе стояло съ одной стороны ванны, а туалетъ съ другой, одно напротивъ другого. Въ одну изъ стѣнъ, вблизи канапе, была вдѣлана металическая доска съ изваянной на ней королевской короной; эта доска очевидно поднималась и опускалась, подлѣ нея висѣлъ колокольчикъ.

Какъ разъ напротивъ входа, передъ глазами Гуннилена, который остановился какъ вкопанный, стѣны вовсе не было; она замѣнялась огромнымъ покровомъ изъ серебряной ткани.

Ткань была очень тонка и прозрачна, такъ что позволяла видѣть все, что находилось за нею.

Въ ея центрѣ, т. е. въ томъ мѣстѣ, гдѣ находился бы паукъ, еслибъ это была паутина, Гуинпленъ увидѣлъ страшную вещь — голую женщину.

Не совсѣмъ голую, нѣтъ. Эта женщина была одѣта съ головы до ногъ. На ней была длинная сорочка, но до того тонкая, что казалась совсѣмъ прилипшей къ тѣлу. Подобная нагота женщины еще заманчивѣе и опаснѣе, чѣмъ нагота дѣйствительная. Женщины знаютъ это хорошо. Герцогиня Монпасье, подъ видомъ кающейся грѣшницы, прошла весь Парижъ, босыми ногами, въ кружевной сорочкѣ; она шла между двумя рядами католическихъ монаховъ, сопровождаемая толпой знатныхъ дамъ и дѣвицъ, тоже босыхъ и одѣтыхъ въ однѣ рубашки.

Серебряная ткань, прозрачная какъ стекло, служила занавѣсомъ и отдѣляла ванную отъ спальни. Спальня была похожа на зеркальный гротъ. Въ ея стѣны и потолокъ были вдѣланы венеціанскія зеркала, отражавшія въ себѣ кровать, стоявшую посрединѣ. На кровати, серебряной, какъ туалетъ и канапе, лежала женщина. Она спала.

Она спала, закинувъ голову назадъ; сброшенное одѣяло лежало у ея ногъ; кружевная подушка на коврѣ.

Между ея наготою и взорами Гуинплена были двѣ преграды: ея сорочка и газовый серебряный занавѣсъ — двѣ прозрачности. Альковъ, служившій спальней, освѣщался скромнымъ отблескомъ изъ ванной. Женщина, можетъ быть, не имѣла стыда, но свѣтъ его имѣлъ.

Кровать не имѣла ни колонокъ, ни балдахина, такъ что, открывая глаза, женщина могла видѣть свою наготу во всѣхъ окружающихъ ее зеркалахъ.

Пеньоаръ изъ шелковой китайской матеріи, лежалъ въ ногахъ на постели.

По ту сторону кровати была вѣроятно дверь, искусно замаскированная зеркаломъ, на которомъ были нарисованы павлины и лебеди.

У изголовья кровати вдѣланъ серебряный пюпитръ; на немъ лежала открытая книга; вверху страницъ крупными буквами напечатанъ титулъ книги: Alcoranas Mahumedis.

Гуинпленъ ничего этого не замѣтилъ. Передъ нимъ была женщина, ее одну онъ только и видѣлъ. Онъ зналъ эту женщину.

Это была герцогиня.

Она — это таинственное созданіе, которое было причиной столькихъ сладкихъ грезъ, доводившихъ его до безумія; она, которая писала къ нему то странное письмо! Единственная женщина въ мірѣ, о которой онъ могъ сказать: она меня видѣла и все-таки желаетъ меня. Онъ отогналъ свои грезы, онъ сжегъ письмо. Онъ выбросилъ ее изъ своихъ мечтаній и изъ своей памяти; онъ не думалъ о ней болѣе, онъ ее забылъ…

И онъ опять ее увидѣлъ и почувствовалъ, что она для него теперь опаснѣе, чѣмъ была прежде.

Женщина нагая, — это женщина во всеоружіи.

Гуинпленъ не дышалъ. Онъ смотрѣлъ и смотрѣлъ. Дѣйствительно, это она, та женщина. Возможно ли?

Въ театръ она являлась герцогиней; здѣсь же передъ нимъ была нереида, наяда, фея. Опять видѣніе, призракъ.

Онъ пытался бѣжать и чувствовалъ, что это невозможно. Его взоры стали цѣпями и приковали егэ къ этому видѣнію.

Кто она такая? Дѣвушка? Ея красота казалась такой неприступной. Столько чистоты въ этихъ цѣломудренныхъ и гордыхъ формахъ. Снѣжная бѣлизна ея тѣла была подобна священной бѣлизнѣ Юнгфрау. Вся ея фигура, всѣ ея прелести говорили, что здѣсь покоится богиня въ августѣйшемъ снѣ. Она была такъ, спокойна въ своей наготѣ, какъ будто имѣла право на олимпійскій цинизмъ, какъ будто она была выше всякихъ желаній и возбужденій; она также гордо засыпала на своей кровати, какъ Венера на морской пѣнѣ.

Гуинпленъ дрожалъ. Онъ восхищался, но восхищался нездоровымъ восхищеніемъ. Ему было страшно.

Судьба оказывалась слишкомъ щедрой въ отношеніи Гуинплена; она посылала ему сюрпризъ за сюрпризомъ. Гуинпленъ думалъ, что съ перенесеніемъ его изъ лачуги во дворецъ кончатся всѣ чудеса, такъ нѣтъ! ему, возбужденному до послѣдней крайности, бросаютъ на пути спящую богиню! Какой это неизвѣстный искуситель преподноситъ ему одно послѣ другого осуществленіе всѣхъ его завѣтныхъ желаній, даже нехорошихъ побужденій, тѣмъ не менѣе ставшихъ для него милыми? Не существуетъ ли заговора противъ него, горемычнаго, и что онъ станетъ дѣлать со всѣми этими ужасными улыбками счастія, разомъ налетѣвшими на него? Отъ нихъ и безъ того ужь закружилась голова. А тутъ еще эта женщина! Зачѣмъ она здѣсь; для какой надобности — не отъ кого получить разъясненіе. Не сдѣлали ли его пэромъ Англіи собственно для этой герцогини? Кто толкаетъ ихъ одного къ другому. Кого здѣсь дурачатъ? Кто изъ нихъ жертва? На Гуинплена нашелъ какъ бы столбнякъ. Онъ ощущалъ невообразимую тягость, воля покидала его. За что ухватиться? Онъ былъ очарованъ, онъ чувствовалъ, что начинаетъ терять разсудокъ.

А женщина все еще спала.

Для него она была теперь не леди, не герцогиня, она была женщина. Онъ желалъ ее, онъ любилъ ее.

Внѣ себя, онъ трепеталъ.

Какъ устоять противъ искушенія? Ни толстой шелковой матеріи, ни облака, скрывающаго наготу, — никакой преграды. Предъ нимъ одна нагота во всей своей обаятельной, страшной силѣ.

Время отъ времени герцогиня ворочалась на своей постели, измѣняя положеніе. Она изгибалась, принимая самыя кокетливыя позы. Гуинпленъ, блѣдный и растерянный, пожиралъ ее своими глазами. Онъ слышалъ ея дыханіе, онъ замѣчалъ каждое ея движеніе. Его тянуло къ ней. Какъ устоять противъ нея? Какъ удержать себя?

Онъ ожидалъ всего, кромѣ этого. Онъ разсчитывалъ, что ему, можетъ быть, прядется вступить въ бой съ какимъ нибудь свирѣпымъ сторожемъ, придется побить какое нибудь чудовище, стерегущее тюрьму. Онъ ожидалъ встрѣтить Цербера и нашелъ Гебу.

Женщина нагая. Женщина спящая. Какой ужасный врагъ!

Онъ закрылъ глаза. Зрѣніе не можетъ выносить слишкомъ сильнаго свѣта. Но и черезъ сомкнутыя вѣки онъ все-таки ее видѣлъ, — видѣлъ еще болѣе прекрасной, еще болѣе страшной.

Обратиться въ бѣгство было нелегко. Онъ пытался убѣжать и никакъ не могъ. Ноги его какъ бы приросли къ землѣ.

Все изчезло передъ нимъ. Оставалась только одна эта женщина. Онъ хотѣлъ обладать ею, но какъ это сдѣлать? Своему непреодолимому желанію онъ не могъ противопоставить соображенія, что онъ безобразенъ и уродливъ, а она прекрасна и потому должна оттолкуть его. Не она ли сама писала ему, что любитъ его.

Можно ли послѣ того бѣжать, когда она, та женщина, что любитъ его, находится здѣсь, передъ нимъ, въ этой комнатѣ, въ пустынномъ замкѣ, спящая, оставленная безъ защиты. Она Зависитъ отъ его произвола, она въ его власти.

Герцогиня!

Въ безграничномъ пространствѣ вы замѣчаете звѣздочку. Вы ей восхищаетесь. Она такъ далеко! Вы недосягаемы для нея. Какая же опасность можетъ грозить вамъ отъ неподвижной звѣзды. Но вотъ въ одинъ день или въ одну ночь, вы видите, что звѣзда перемѣстилась съ своего обычнаго мѣста. Вы замѣчаете вокругъ нея дрожащій свѣтъ. Эта звѣздочка, которую вы считали неподвижной, шевелится. Это уже не звѣзда — это комета. Звѣзда движется, увеличивается въ своихъ размѣрахъ, потрясаетъ своими пурпуровыми волосами, все болѣе и болѣе удлиняющимися. Она направляется къ вашей сторонѣ. О, ужасъ, она идетъ на васъ. Комета васъ знаетъ, комета васъ желаетъ. Ужасное небесное пришествіе. Слишкомъ большой свѣтъ ослѣпляетъ васъ. Вы стараетесь избавиться отъ него. Вы отвергаете любовь, которую предлагаетъ вамъ пучина. Вы закрываете глаза руками, вы прячетесь. Вы думаете, что уже спаслись, открываете глаза… Но ужасная звѣзда стоитъ передъ вами. Она уже не звѣзда, она міръ. Незнакомый вамъ міръ — міръ лавы и безмѣрнаго жара. Онъ наполняетъ собою небо. Ничего нѣтъ болѣе, кромѣ его. Карбункулъ въ безднѣ безконечнаго, алмазъ вдали — на близкомъ разстояніи громадное горнило. А вы въ его пламени.

И вы чувствуете, что начинаете горѣть, но васъ сжетъ райскій огонь.

IV.
САТАНА.

Вдругъ спящая женщина проснулась. Она величественно приподнялась на своей постели; ея шелковистые бѣлокурые волосы съ сладостнымъ шумомъ разсыпались по ея плечамъ; спустившаяся сорочка обнажила ея грудь; она дотронулась нѣжной ручкой до своей розовой ноги и нѣсколько мгновеній разсматривала ее, достойную рѣзца Фидія; потомъ она потянулась и зѣвнула, какъ тигрица при восходѣ со.наца.

Гуинпленъ дѣлалъ неимовѣрныя усилія, стараясь сдержать свое дыханіе, но помимо воли тяжело дышалъ.

— Кажется тамъ есть кто-то, сказала она, зѣвая съ удивительной граціей.

Гуинпленъ услышалъ этотъ голосъ, котораго онъ не зналъ до сихъ поръ. Голосъ очаровательный; произношеніе восхитительно-надменное; ласковый оттѣнокъ смягчаетъ повелительный тонъ.

Въ тоже время она привстала на колѣни, потянула къ себѣ пеньоаръ и спустилась съ кровати на полъ, на мгновеніе нагая во весь ростъ и тотчасъ же вся закутанная. Моментально она вся закрылась шелковою тканью. Длинныя рукава скрыли ея руки. Остались видны лишь пальцы ея ногъ, бѣленькихъ съ маленькими ноготками, какъ ножки у дѣтей.

Она отбросила назадъ свои волосы, потомъ подбѣжала къ тому зеркалу, которое маскировало дверь и приложила къ нему внимательное ухо.

Она слегка постучала въ дверь.

— Есть тамъ кто нибудь? спросила она. — Лордъ Дэвидъ! это уже вы? Который часъ? Или это ты Баркильфедро?

Она повернулась.

— Но нѣтъ. Это совсѣмъ не тамъ. Нѣтъ ли кого въ ванной? Отвѣчайте же! Но кто же можетъ придти туда.

Она подошла къ занавѣсу изъ серебряной, ткани, раздвинула его своей ножкой, отворотила плечомъ и вошла въ мраморную комнату.

Гуинпленъ похолодѣлъ. Никакого выхода. Бѣжать — поздно, да онъ и не имѣлъ къ тому силы. Онъ желалъ бы провалиться сквозь землю. Никакого способа остаться незамѣченнымъ.

Она его увидѣла. Она посмотрѣла на него, чрезвычайно изумленная, но не испуганная.

— Вотъ какъ, сказала она съ выраженіемъ счастія и презрѣнія, — это ты, Гуинпленъ!

Потомъ быстро, сдѣлавъ страшный прыжокъ — прыжокъ пантеры, она бросилась къ нему на шею.

Она сжала ему голову своими голыми руками, ибо при этомъ внезапномъ движеніи рукава спустились до плечъ.

Потомъ оттолкнувъ его, она впилась въ его плечи своими руками, какъ когтями, и стала всматриваться въ него странными глазами.

Гуинпленъ, съ своей стороны, разсматривалъ эти зрачки — одинъ голубой, другой черный, изнемогая подъ двойнымъ взглядомъ, однимъ райскимъ, другимъ исходящимъ изъ ада. И тотъ и другая чувствовали нѣчто подобное сильному головокруженію.

Гуинпленъ молчалъ какъ бы подъ давленіемъ невыносимой тяжести.

— Ты не глупъ. Ты меня нашелъ. Ты узналъ, что я принуждена была оставить Лондонъ. Ты послѣдовалъ за мной. Ты хорошо сдѣлалъ, что пришелъ сюда.

Къ Гуинплену по немногу стало возвращаться сознаніе. Ощущеніе страха и стыда заставило его сдѣлать попытку податься назадъ, но розовые ноготки впились въ его плечо и крѣпко держали. Онъ попалъ въ логовище львицы, откуда нелегко было выбраться.

— Эта сумасшедшая Анна, королева, продолжала она, — призвала меня въ Виндзоръ сама не зная для чего. Я пріѣхала по ея приглашенію и узнаю, что она заперлась съ своимъ идіотомъ канцлеромъ. Но какъ ты добрался до меня? Вотъ это называется быть мужчиной. Препятствія для тебя ихъ не существуетъ. Тебя позвали, ты тотчасъ же пришелъ. Полагаю, тебѣ извѣстно мое имя, — герцогиня Жозіана. Кто тебя сюда привелъ? Безъ сомнѣнія, пажъ. Онъ расторопенъ, я ему дамъ за это сто гиней. Какъ все это устроилось. Разскажи-ка мнѣ. Нѣтъ, лучше не говори. Я не хочу ничего знать. Объясненія не нужны. Я люблю неожиданности. Ты явился сюда чудомъ, ты достаточно чудовищенъ для этого. Ты упалъ съ облаковъ или вылѣзъ изъ подъ земли, и то и другое весьма вѣроятно. Ты имѣешь право являться къ женщинѣ такимъ путемъ, какимъ къ ней въ древности являлись боги. Рѣшено, ты мой любовникъ.

Гуинпленъ, все еще потерянный, слушалъ, чувствуя, что его мысли снова начинаютъ путаться. Конечно, сомнѣваться болѣе невозможно. Сама она признается, что писала памятное ему письмо. Онъ, Гуинпленъ, любовникъ герцогини, — любовникъ любимый! Необъятная гордость зашевелилась въ его злополучномъ сердцѣ.

Тщеславіе часто овладѣваетъ нами помимо желанія съ нашей стороны.

— Если ты пришелъ сюда, значитъ такъ суждено, продолжала герцогиня. — Сама судьба бросаетъ насъ въ объятія одинъ другого. Отпразднуемъ свадьбу Стикса и Авроры. Въ первый разъ какъ я тебя увидѣла, я сказала себѣ: это онъ. Я его узнала. Я узнала чудовище моихъ грезъ. Онъ долженъ быть моимъ. Всегда слѣдуетъ помогать судьбѣ. Вотъ почему я къ тебѣ писала. Одинъ вопросъ, Гуинпленъ. Вѣришь ли ты въ предопредѣленіе? Я вѣрю. Постой, я и не замѣчаю. На тебѣ костюмъ дворянина. Впрочемъ, почему-жь тебѣ и не нарядиться въ него, ты вѣдь комедіантъ. А паяцъ стоитъ лорда. Развѣ между лордами мало клоуновъ. Ты такъ хорошо сложенъ, строенъ. Дѣло неслыханное, что ты попалъ сюда, но ты попалъ, значитъ такъ и нужно. Когда ты пришелъ сюда? Сколько времени ты здѣсь находишься? Ты меня видѣлъ нагою? Я прекрасна, не правда-ли? Я хотѣла брать сегодня ванну. О, я тебя люблю. Ты прочелъ мое письмо! Самъ ли ты его прочелъ? Умѣешь ли ты читать? Сомнѣваюсь, чтобы ты умѣлъ. Я тебѣ задаю вопросы, но ты мнѣ не отвѣчай. Мнѣ не нравится звукъ твоего голоса. Онъ слишкомъ нѣженъ. Такое ни съ чѣмъ несравнимое существо, какъ ты, должно рычать, а не говорить. Въ твоемъ пѣніи такъ много гармоніи. Это мнѣ не нравится. Только это въ тебѣ и дурно. Все остальное ужасно, превосходно. Въ Индіи ты былъ бы богомъ. Развѣ ты родился съ этимъ страшнымъ смѣхомъ на лицѣ? Нѣтъ, не то. Ты получилъ это уродство какъ наказаніе, по суду. Ты вѣроятно совершилъ какое нибудь преступленіе. Приди въ мои объятія.

Она упала на канапе и притянула Гуинплена къ себѣ. Онъ едва ли разслышалъ половину изъ ея горячей, порывистой рѣчи. А въ ея глазахъ искрилась страсть. Она говорила съ волненіемъ, торопливо, внѣ себя, голосомъ нѣжнымъ, ея рѣчь звучала какъ музыка, но Гуинпленъ эту музыку принималъ за бурю.

Она, пристально всматриваясь въ лицо Гуинплена, снова продолжала:

— Я унижаю себя отдаваясь тебѣ, какое счастіе. Какая скука занимать высокое положеніе въ свѣтѣ. Я такъ пресыщена уваженіемъ, что чувствую надобность въ презрѣніи. Всѣ мы нѣсколько сумазбродны, начиная съ Венеры, Клеопатры, герцогинъ де Шеврезъ и де-Лонгвиль и кончая мной. Предупреждаю тебя, я не намѣрена скрывать нашу связь. А, я начинаю дышать. Я нашла исходъ. Меня станутъ порицать, какъ унизившую свою фамилію, а развѣ это не избавленіе? Все разбить, презрительно махнуть на все рукой, дѣлать все, что вздумается — это значитъ жить. Слушай, я тебя люблю.

Она остановилась, на губахъ ея мелькнула ужасная улыбка.

— Я тебя люблю не потому только, что ты безобразенъ, но еще и потому, что ты занимаешь низкое положеніе въ свѣтѣ. Я люблю чудовище и люблю фигляра. Что можетъ быть привлекательнѣе такого любовника. Вкусить яблоко не райское, а сорванное въ аду — вотъ чего мнѣ хочется. Я Ева, но Ева бездны. А ты, по всей вѣроятности, демонъ, хотя и не сознаешь этого. На твоемъ лицѣ лежитъ печать адскаго смѣха. Ты владыка моихъ мечтаній, котораго я ждала. Ты именно то, чего я такъ жаждала. Я тебѣ наговорила кучу вещей, которыхъ ты не можешь понимать. Гуинпленъ, никто еще не обладалъ мною; отдаюсь тебѣ чистая, какъ раскаленный уголь; ты, понятно, мнѣ не вѣришь; но еслибъ ты зналъ до какой степени меня мало интересуетъ твое недовѣріе?

— Герцогиня, прошепталъ Гуинпленъ…

— Молчи, прервала она, закрывъ ему ротъ своей рукой. — Я тобой любуюсь. Предъ тобой стоитъ необузданная чистота. Я бѣшеная весталка. Ни одинъ мужчина меня не знаетъ. Мое сердце каменное, но оно походитъ на таинственные кремни, выбрасываемые хоремъ къ подножію скалы Гэнтли-Набъ, внутри которыхъ заключена змѣя. Эта змѣя и есть моя любовь — любовь всемогущая, она заставила тебя придти сюда. Между нами нѣтъ болѣе разстоянія. И прекрасно. Молчи же и возьми меня.

Она замолчала. Онъ дрожалъ.

— Я отдаюсь тебѣ, Гуивпленъ, продолжала она, улыбаясь. — Я съ радостью готова быть твоей любовницей, твоей рабой, твоей вещью. Гуинпленъ, я хочу сама презирать себя. И это презрѣніе усладитъ мою гордость. Лучшей лигатурой для величія служитъ низость. Презирай меня ты, котораго всѣ презираютъ. Попирай меня своими ногами, и ты не найдешь лучшаго способа доказать мнѣ свою любовь. Знаешь ли почему я тебя обожаю? Потому, что я тебя презираю…

Такъ говорила эта ужасная женщина; платье ея распахнулось; глазамъ Гуинплена опять предсталъ нагой торсъ дѣвственницы.

— Гордая и надменная со всѣми, я склоняюсь предъ тобой, продолжала она. — Какъ всѣ удивятся! Удивленіе глупцовъ — какъ оно мило. Сама же я себя очень хорошо понимаю. Кто я? Богиня? Амфитрита отдалась Циклопу. Фея? Уржела выбрала себѣ Бугриса. Принцесса? У Маріи Стюартъ былъ Ритчіо. Три красавицы и три чудовища. Я выше, чѣмъ они, потому что ты уродливѣе ихъ возлюбленныхъ. Гуинпленъ, мы созданы другъ для друга. Ты физически уродъ, во мнѣ же нравственное безобразіе. Отсюда, моя любовь къ тебѣ. Между нами существуетъ поразительное сходство. Я не знала себя до сихъ поръ. Ты пришелъ и разбудилъ уснувшую во мнѣ мою природу. Посмотрись въ меня, какъ въ зеркало. Твое лицо — это моя душа. Я такое же чудовище, какъ и ты. Гуинпленъ, ты разогналъ мою скуку.

Она засмѣялась смѣхомъ ребенка, и сказала ему на ухо:

— Хочешь видѣть безумную женщину? Смотри, это я.

Пока она говорила, Гуинплена жгло, какъ огнемъ. Онъ не въ состояніи былъ вымолвить ни одного слова.

— О, чудовище! шептала она, и была ужасна. Потомъ крѣпко сжавъ ему руки, она продолжала въ прежнемъ тонѣ:

— Я счастлива своимъ униженіемъ. Я люблю тебя, чудовище, титанъ безобразія. Любить тебя, значитъ понимать величіе. Я это понимаю. Что за невидаль влюбиться въ Аполлона! Слава измѣряется удивленіемъ. Я тебя люблю. Я грезила о тебѣ цѣлыя ночи. Это мой дворецъ. Ты увидишь мои сады. Тамъ есть ручейки, журчащіе въ тѣни листьевъ; тамъ есть таинственные гроты, гдѣ такъ удобно цѣловаться. А какъ много цвѣтовъ, какой ароматъ они даютъ. Ты. знаешь, что королева мнѣ сестра. И я тебѣ говорю: дѣлай со мною, что хочешь. Никогда я не испытывала того, что ощущаю теперь подлѣ тебя. О, какъ бы я желала вечеромъ, подъ звуки музыки, плыть съ тобой вмѣстѣ на золотой галерѣ посреди моря. Оскорбляй меня. Бей. Поступай какъ съ потерянной женщиной. Я все-таки обожаю тебя.

Ея ужасныя любовныя рѣчи дышали какимъ-то прометеевымъ величіемъ. Въ воспѣтыя Эсхиломъ празднества великой богини Женщины, подъ звѣзднымъ небомъ, искали сатировъ, съ такимъ же эпическимъ бѣшенствомъ. Жозіана была прекрасна въ моменты своихъ сладострастныхъ изліяній; огонь страсти, горѣвшій во всемъ ея существѣ, сообщился и Гуинплену.

— Люблю тебя, кричала она и покрывала его поцѣлуями.

Отъ этихъ поцѣлуевъ въ Гуинпленѣ все обмерло. Воспоминаніе о Деѣ мало-по-малу стушевывалось.

Жозіана повторяла:

— Люблю тебя. — И бѣшено прижимала его къ своей груди. Гуинпленъ задыхался. Невозможно выразить, что онъ чувствовалъ въ эту минуту, ужасъ, сладострастіе, опьяненіе, стыдъ, униженіе гордости, всѣ эти ощущенія мгновенно смѣняли одно другое.

Вдругъ возлѣ нихъ зазвенѣлъ колокольчикъ, устроенный въ стѣнѣ подлѣ доски съ королевскимъ гербомъ. Герцогиня повернула голову я сказала:

— Чего ей отъ меня нужно?

Желѣзная доска съ королевской короной, вдѣланная въ стѣну, опустилась; открылась внутренняя ея сторона, обитая голубымъ бархатомъ, и на ней золотая тарелка съ пакетомъ, запечатаннымъ восковой печатью. Колокольчикъ продолжалъ звонить.

Опустившаяся доска приходилась какъ разъ сзади того мѣста канапе, на которомъ сидѣли влюбленные. Герцогиня, продолжая обнимать Гуинплена одной рукой, другой взяла пакетъ съ тарелки и оттолкнула доску. Отверстіе закрылось, колокольчикъ пересталъ эвенѣть.

Жозіана сорвала печать, разорвала пакетъ и бросила его къ ногамъ Гуинплена. На печати можно было замѣтить королевскую корану и букву А. На конвертѣ же была надпись: «ея милости, герцогинѣ Жозіанѣ.»

Въ рукахъ у герцогини остались большой пергаментъ съ печатью канцлера и небольшое письмо. Жозіана, вся трепещущая и съ глазами полными нѣги и страсти, сдѣлала нетерпѣливое движеніе досады.

— Ахъ, сказала она. — Что она мнѣ присылаетъ опять? Бумаги! Какая безпокойная женщина!

И отбросивъ пергаментъ, она раскрыла письмо.

— Это ея почеркъ, — почеркъ моей сестры. Вѣчно она нагоняетъ на меня скуку. Я уже спрашивала тебя, Гуинпленъ, умѣешь ты читать?

Гуинпленъ утвердительно кивнулъ головою.

Она растянулась на канапе въ положеніи спящей женщины, съ странной стыдливостію спрятала ноги въ складки своего платья, а руки закрыла рукавами, оставляя по прежнему обнаженною грудь и, пожирая Гуинплена страстнымъ взоромъ, подала ему письмо.

— Теперь ты уже мой, Гуинпленъ. Начинай свою службу. Прочти, мой возлюбленный, что пишетъ мнѣ королева.

Гуинпленъ взялъ письмо, раскрылъ его и дрожащимъ голосомъ прочиталъ:

«Мадамъ!

Всемилостивѣйше посылаемъ вамъ копію протокола, — утвержденнаго и подписаннаго нашимъ подданнымъ Уильямомъ Куперомъ, лордомъ-канцлеромъ англійскаго королевства, — изъ котораго оказывается, что законный сынъ лорда Линнеуса Клэнчерли найденъ и, подъ именемъ Гуинплена, находился въ самомъ низкомъ положеніи странствующихъ комедіантовъ и фигляровъ, въ которое попалъ съ самыхъ младенческихъ лѣтъ. На основаніи нашихъ государственныхъ законовъ и въ силу родового права, лордъ Фирменъ Клэнчерли, сынъ лорда Линнеуса Клэнчерли, сегодня же займетъ свое мѣсто въ палатѣ лордовъ. Посему, желая сохранить за вами пользованіе помѣстьями лордовъ Клэнчерли-Генкервилей, мы поручаемъ его вашему расположенію вмѣсто лорда Дэвида Дирри-Мойра. Мы приказали перевезти лорда фирмена въ вашу резиденцію, Корлеоне-лоджъ, и повелѣваемъ вамъ, какъ королева и сестра, принять нашего лорда Фирмена Клэнчерли, какъ своего жениха, и выйдти за него замужъ. Такова наша королевская воля».

Пока Гуинпленъ читалъ, герцогиня слушала внимательно, устремивъ на него пристальный взглядъ, и съ каждымъ словомъ приподнималась нѣсколько съ нодушки. Когда же онъ кончилъ, она вырвала у него письмо.

— «Анна, королева», произнесла она, читая подпись мечтательнымъ голосомъ.

Потомъ схватила съ полу брошенный ею пергаментъ и пробѣжала его. Это была копія съ извѣстнаго протокола, составленнаго въ застѣнкѣ.

Прочитавъ протоколъ, она принялась за письмо, пробѣжала его и сказала:

— Пусть будетъ такъ.

И, указывая Гуинплену на портьеру, въ которую онъ вошелъ съ галлереи, прибавила спокойнымъ тономъ:

— Ступайте прочь!

Остолбенѣлый Гуинпленъ остался неподвиженъ.

— Вы назначены мнѣ въ мужья, — убирайтесь! сказала она холодно.

Гуинпленъ съ опущенными въ землю глазами, какъ виновный, не могъ произнести ни одного слова и продолжалъ стоять на токъ же мѣстѣ безъ всякаго движенія.

— Вы не имѣете права быть здѣсь, прибавила она. — Здѣсь мѣсто моего любовника.

Гуинпленъ не трогался съ мѣста.

— Хорошо, сказала она. — Ну, такъ я уйду. А, вы мой мужъ. Ничего не можетъ быть лучше. Теперь я васъ ненавижу.

И поднявшись съ мѣста и пославъ кому-то въ пространствѣ надменный прощальный жестъ, она вышла.

Портьера галлереи закрылась за нею.

V.
СТАРЫЯ ЗНАКОМЫЕ.

Гуинпленъ остался одинъ.

Одинъ передъ этой теплой ванной, въ виду смятой постели.

Путаница идей въ его головѣ дошла до крайняго своего предѣла. То, что приходило ему теперь въ голову, не имѣло даже подобія какой нибудь мысли. Какой-то нестройный бредъ носился въ его отуманенной головѣ.

Со времени полученія письма отъ герцогини, принесеннаго пажемъ, онъ пережилъ въ сравнительно ничтожное число часовъ столько удивительныхъ приключеній. Но до сей поры хотя онъ полагалъ, что видитъ сонъ, все-таки онъ видѣлъ его ясно. Теперь же онъ чувствовалъ, что ему приходится ходить ощупью, какъ слѣпому.

Онъ болѣе ничего не думалъ и оставался безъ всякаго движенія на томъ же самомъ мѣстѣ канапе, на которомъ его оставила Жозіана.

Вдругъ послышались мужскіе шаги. Они слышались со стороны противоположной той портьерѣ, за которой скрылась Жозіана. Какъ ни былъ озадаченъ Гуинпленъ, однакожъ онъ сталъ прислушиваться.

Вскорѣ, напротивъ серебряной занавѣси, которую Жозіана оставила незакрытой, широко растворилась дверь, замаскированная разрисованнымъ зеркаломъ, и изъ-за нея раздался веселый мужской голосъ, громко напѣвавшій куплетъ одной старинной французской пѣсенки.

Затѣмъ вошелъ мужчина, одѣтый въ великолѣпный флотскій мундиръ, обшитый галунами, со шпагой на боку и съ шляпой въ рукахъ.

Гуинпленъ быстро вскочилъ. Онъ узналъ вошедшаго и тотъ узналъ его. Изъ ихъ устъ въ одно время вырвался крикъ:

— Гуинпленъ!

— Томъ-Джимъ-Джэкъ!

— Какъ ты попалъ сюда? спросилъ вошедшій, приближаясь къ Гуинплену, сложившему на груди руки.

— А ты какъ здѣсь очутился? спросилъ въ свою очередь Гуинпленъ.

— А понимаю. Капризъ Жозіаны! Чудовище-комедіантъ, — слишкомъ лакомый для нея кусокъ, чтобы она могла отказать себѣ въ немъ. И чтобы войти сюда, ты переодѣлся въ чужой костюмъ, Гуинпленъ.

— Также, какъ и ты, Томъ-Джимъ-Джэкъ.

— Гуинпленъ, что означаетъ это дворянское платье?

— Томъ-Джимъ-Джэкъ, что означаетъ это офицерское платье?

— Я не намѣренъ отвѣчать на такой вопросъ, Гуинпленъ.

— Также и я не намѣренъ, Томъ-Джимъ-Джэкъ.

— Гуинпленъ, мое имя вовсе не Томъ-Джимъ-Джэкъ.

— Томъ-Джимъ-Джэкъ, мое имя вовсе не Гуинпленъ.

— Гуинпленъ, я здѣсь у себя.

— Здѣсь я у себя, Томъ Джимъ-Джэкъ.

— Я запрещаю тебѣ быть моимъ эхо. На твою иронію у меня есть палка. Перестань шутить, мерзавецъ!

— Самъ ты мерзавецъ! отвѣчалъ Гуинпленъ, блѣднѣя. — Ты мнѣ отвѣтишь за это оскорбленіе.

— Въ твоемъ баракѣ, когда тебѣ угодно, кулаками.

— Нѣтъ, здѣсь, и шпагой.

— Другъ Гуинпленъ, на шпагахъ дерутся только джентльмены. Я употребляю ее только противъ равныхъ себѣ. Съ тобой мы равны передъ кулакомъ, передъ шпагой же ни въ какомъ случаѣ. Въ гостинницѣ Тадкэстеръ Томъ-Джимъ-Джэкъ можетъ боксировать съ Гуинпленомъ. Въ Виндзорѣ же это невозможно. Узнай: я контръадмиралъ.

— А я пэръ Англіи.

— Почему же не король, отвѣчалъ со смѣхомъ Томъ-Джимъ-Джэкъ. — Комедіантъ играетъ всякія роли.

— Я пэръ Англіи и мы будемъ драться.

— Гуинпленъ, это наконецъ несносно. Не выводи меня изъ терпѣнія. Меня зовутъ лордъ Дэвидъ Дирри-Мойръ.

— А меня лордъ Клэнчерли.

— Прекрасная выходка! сказалъ Дэвидъ, помирая со смѣху. — Гуинпленъ — лордъ Клэнчерли. Въ самомъ дѣлѣ, чтобы обладать Жозіаной, надо носить это имя. Слушай, я тебя прощаю. И знаешь ли почему? Мы оба любовники.

Заколыхалась портьера галлереи и чей-то голосъ проговорилъ:

— Вы оба женихи.

— Баркильфедро! вскричалъ Дэвидъ.

Дѣйствительно это былъ Баркильфедро. Онъ съ пріятной улыбкой поклонился обоимъ лордамъ.

Сзади него стоялъ джентльменъ съ почтительнымъ и строгимъ лицомъ, имѣвшій въ рукѣ черный жезлъ.

Этотъ джентльменъ подошелъ къ Гуинплену, отвѣсилъ ему три поклона, и сказалъ:

— Милордъ, я церемоніймейстеръ чернаго жезла. По приказанію королевы я пришелъ за вашей милостью.

КНИГА ВОСЬМАЯ.
ВЪ КАПИТОЛІѢ.

I.
ПО ДОРОГѢ ВЪ ПАРЛАМЕНТЪ.

Необычайная сила, которая въ послѣдніе дни такъ произвольно распоряжалась Гуинпленомъ и, варьируя свои проявленія, вчера перенесла его въ Виндзоръ, сегодня возвратила въ Лондонъ.

Событія смѣнялись событіями; мечты Гуинплена осуществлялись одна за другою. Ему не оставляли времени даже вздохнуть свободно и перевести духъ.

Жонглеръ играетъ шарами, бросая ихъ по своему произволу, люди въ рукахъ судьбы тоже, что шары въ рукахъ фокусника.

Вечеромъ того же дня Гуинпленъ очутился въ необычайномъ мѣстѣ.

Онъ сидѣлъ, на скамьѣ съ гербомъ, облаченный въ бархатную пурпуровую мантію, подбитую горностаемъ, окруженный молодыми людьми и стариками, одѣтыми такъ же, какъ и. онъ, сидящими на такихъ же скамьяхъ.

Тутъ же въ сторонѣ онъ замѣтилъ нѣсколько человѣкъ, одѣтыхъ въ черное платье; они стояли на колѣняхъ и нѣкоторые изъ нихъ что-то писали.

Передъ нимъ, въ нѣкоторомъ разстояніи, на возвышеніи находился золотой тронъ — тронъ Великобританіи.

Гуинпленъ, самъ пэръ, находился въ палатѣ англійскихъ пэровъ.

Какъ онъ попалъ туда, — мы сейчасъ это пояснимъ.

Его везли изъ Виндзора, въ королевской каретѣ со стражей, приличной званію пэра. Впрочемъ эта почетная стража походила скорѣе на стражу, охраняющую арестанта.

Проходящіе и проѣзжающіе въ этотъ день по дорогѣ изъ Лондона въ Виндзоръ встрѣчали двѣ кареты, конвоируемыя отрядомъ джентльменовъ, состоящихъ на личной службѣ у ея величества. Въ первой сидѣлъ церемоніймейстеръ чернаго жезла съ своимъ жезломъ въ рукахъ. Во второй же можно было различить только шляпу съ широкими полями, совершенно закрывавшую лицо, которое поэтому никто не могъ разглядѣть. Всѣхъ интересовало, кто такой этотъ проѣзжающій. Принцъ ли онъ или арестантъ? Можно было предполагать, что его везутъ въ тюрьму, если онъ не направляется въ палату пэровъ.

Это былъ Гуинпленъ.

Королева подумала объ всемъ. Дѣло шло о будущемъ мужѣ ея сестры и она сочла приличнымъ назначить ему конвой изъ своей собственной стражи.

Впереди поѣзда, верхомъ на лошади, скакалъ помощникъ церемоніймейстера чернаго жезла.

Поѣздъ остановился въ Брентфордѣ, послѣдней станціи передъ Лондономъ.

Здѣсь ожидала золоченая съ черепаховой отдѣлкой карета, запряженная четырьмя великолѣпными конями въ серебряной сбруѣ.

Церемоніймейстеръ отворилъ дверцу кареты, въ которой пріѣхалъ Гуинпленъ и почтительно, знакомъ, пригласилъ его пересѣсть въ позолоченный экипажъ.

Гуинпленъ повиновался. Вслѣдъ за нимъ въ парадный экипажъ вошли церемоніймейстеръ и его помощникъ и расположились на низенькой скамейкѣ, поставленной на мѣстѣ передняго сидѣнья.

Прислуга прежнихъ экипажей имѣла на себѣ королевскую ливрею. Теперь ее "смѣнила новая, одѣтая въ какую-то другую, весьма великолѣпную ливрею.

Гуинпленъ замѣтилъ эту перемѣну и спросить, обращаясь къ своимъ спутникамъ:

— Чья это ливрея?

— Ваша, милордъ, отвѣчалъ церемоніймейстеръ.

Позолоченная карета, согласно церемоніалу, медленно подвигалась изъ Брентфорда въ Лондонъ, и были уже сумерки, когда она остановилась у Вэстминстера.

Лакей соскочилъ съ запятокъ и отворилъ дверцы. Спутники Гуинплена вышли изъ кареты.

— Милордъ, сказалъ церемоніймейстеръ, — не угодно ли вамъ выйдти. Ваша честь, никому не кланяйтесь.

Гуинпленъ сбросилъ дорожный плащъ и остался въ великолѣпномъ костюмѣ, который надѣли на него вчера, но безъ шпаги.

Церемоніймейстеръ тронулся въ путь. Гуинпленъ послѣдовалъ за нимъ.

Они вошли въ круглую, обширную комнату, со столбомъ посрединѣ, плохо освѣщенную узкими окнами.

Посрединѣ комнаты стояло тринадцать человѣкъ: трое впереди, шестеро во второмъ ряду и четверо въ заднемъ. Передніе были въ красныхъ бархатныхъ кафтанахъ, средніе въ бѣлыхъ муаре, а задніе въ черныхъ муаре. У всѣхъ у нихъ на платьяхъ были вышиты различные гербы.

— Милордъ фирменъ Клэнчерли, баронъ Клэнчерли и Генкервиль, сказалъ церемоніймейстеръ, поднимая свой жезлъ, — я, церемоніймейстеръ чернаго жезла, вручаю вашу милость Джаретьеру, герольдмейстеру Англіи.

Джаретьеръ вышелъ изъ передняго ряда герольдовъ, поклонился Гуннилену до земли и сказалъ:

— Милордъ фирменъ Клэнчерли, я Джаретьеръ, герольдмейстеръ Англіи. Я клялся повиноваться королю, пэрамъ и кавалерамъ ордена Подвязки. Отдаюсь въ распоряженіе вашей милости.

Затѣмъ Гуинплену поочередно представились два другіе герольдмейстера; послѣ нихъ разомъ всѣ шесть старшихъ герольдовъ, стоявшихъ въ среднемъ ряду; послѣ чего Джаретьеръ представилъ Гуниплену остальныхъ четырехъ младшихъ герольдовъ; потомъ, обращаясь къ церемоніймейстеру, сказалъ:

— Да будетъ такъ. Принимаю его честь.

И, обратившись къ Гуинплену, прибавилъ:

— Прошу вашу честь слѣдовать за мной. Вамъ станутъ кланяться, а вы слегка приподнимайте поля вашей шляпы.

Предшествуемый церемоніймейстеромъ, имѣя позади себя герольдмейстера, Гуинпленъ прошелъ рядъ комнатъ и галлерей, гдѣ сидѣли второстепенные чиновники и писали. Всѣ они привставали на своихъ мѣстахѣ и кланялись Гуинплену.

— Только краешекъ шляпы, шепталъ ему на ухо при каждомъ такомъ поклонѣ герольдмейстеръ.

Гуинпленъ исполнялъ буквально.

Они пришли, наконецъ, въ комнату, занятую тремя государственными секретарями, лицами по своему служебному положенію весьма значительными. Они поклонились Гуинплену; онъ не снялъ шляпу, а по прежнему только приложилъ руку къ ея полямъ.

Эта комната отъ слѣдующей отдѣлялась запертой рѣшеткой. Тамъ видѣнъ былъ столъ, покрытый зеленымъ сукномъ. Входъ за рѣшетку дозволялся только однимъ лордамъ.

Рѣшетка отворилась, и Гуинпленъ вошелъ въ обширную комнату, въ глубинѣ которой, подлѣ окошка, стояли, разговаривая, два старика, одѣтые въ пурпуровая мантіи, со шляпами на головахъ.

Герольдмейстеръ, указывая на нихъ Гуинплену, шепнулъ ему на ухо:

— Милордъ, эти два господина вамъ равны. Вы имъ отвѣтите такимъ же поклономъ, какой они вамъ дадутъ. Оба они бароны и ваши родственники. Они очень стары и почти слѣпы. Имъ поручилъ лордъ-канцлеръ представить васъ палатѣ лордовъ. Одинъ изъ нихъ Чарльзъ Мильдмэ, лордъ Фитцвальтеръ, а другой Августъ Арондель, лордъ Арондель де Трерисъ.

Потомъ, подойдя къ старикамъ, онъ почти закричалъ:

— Фирменъ Клэнчерли, баронъ Клэнчерли, баронъ Генкервиль, маркизъ Корлеоне сицилійскій привѣтствуетъ васъ, милорды.

Оба лорда приподняли свои шляпы во всю длину руки и затѣмъ опять накрылись.

Гунипленъ привѣтствовалъ ихъ такимъ же манеромъ.

Старые лорды встали одинъ по правой сторонѣ Гуинплена, другой по лѣвой и вмѣстѣ двинулись далѣе по длинной галлереѣ, имѣя впереди себя церемоніймейстера, а сзади герольдмейстера. На пути имъ безпрестанно встрѣчались часовые, отдававшіе имъ честь одни шпагами, другіе бердышами и алебардами.

Въ концѣ галлереи открылась ярко-блестѣвшая дверь, какъ будто обѣ ея половинки были выкованы изъ чистаго золота.

Недоходя нѣсколько шаговъ до двери, галлерея расширялась, образуя большое круглое пространство, съ окнами отъ пола до потолка вмѣсто стѣнъ.

Здѣсь, на креслѣ, сидѣла какая-то важная особа въ платьѣ громадныхъ размѣровъ и въ огромнѣйшемъ парикѣ. Это былъ Вильямъ Куперъ, лордъ-канцлеръ Англіи.

Вправо отъ него за однимъ столомъ сидѣлъ клеркъ короны, влѣво, за другимъ, клеркъ парламента. Передъ каждымъ изъ нихъ стояла чернилица и лежали бумаги.

На табуретѣ подлѣ кресла лежала шпага съ золотой рукояткой.

Позади короннаго клерка стоялъ офицеръ, держа въ рукахъ раскрытую мантію, надѣваемую въ день коронаціи.

Другую, обыкновенную, парламентскую, держалъ офицеръ, поставленный сзади парламентскаго клерка.

Третій офицеръ имѣлъ въ рукахъ книжку въ сафьянномъ переплетѣ, содержащую списокъ пэровъ и членовъ палаты общинъ; въ ней было также нѣсколько чистыхъ страницъ и карандашъ; такая книжка выдавалась всякому новому члену парламента.

Процессія остановилась передъ кресломъ лорда-канцлера.

Оба лорда родственника сняли свои шляпы. Гуинпленъ сдѣлалъ тоже.

Герольдмейстеръ преклонилъ колѣно и подалъ лорду-канцлеру черный портфель, а лордъ-канцлеръ передалъ его клерку парламента. Въ портфелѣ заключалось два документа: патентъ новаго пэра и приглашеніе засѣдать въ палатѣ.

Клеркъ громко, но съ почтительной медленностію, прочиталъ оба эти документа. По прочтеніи ихъ, лордъ-канцлеръ возвысилъ голосъ:

— Лордъ Фирменъ Клэнчерли, отрекается ли ваша честь отъ католической обѣдни и католическаго идолопоклонства?

Гуинпленъ поклонился.

— Его честь далъ обѣщаніе, сказалъ клеркъ.

— Милордъ Фирменъ Клэнчерли вы можете занять свое мѣсто въ палатѣ лордовъ, добавилъ канцлеръ.

— Да будетъ такъ, проговорили разомъ оба родственника.

Герольдмейстеръ взялъ шпагу съ табурета и опоясалъ ею Гуинплена.

Затѣмъ кто-то шепнулъ на ухо новаго пэра:

— Милордъ, позвольте надѣть на вашу честь парламентскую мантію.

И Гуинпленъ почувствовалъ, что кто-то застегиваетъ накинутую ему на плечи мантію, а другой кто-то даетъ ему въ руку книжку въ сафьянномъ переплетѣ.

— Милордъ, входя въ залу вы должны привѣтствовать королевскій тронъ, сказалъ герольдмейстеръ.

Пока все это происходило, лордъ-канцлеръ подписывалъ поданныя ему обогни клерками бумаги.

Подписавъ ихъ, лордъ-канцлеръ всталъ и сказалъ громко:

— Лордъ Фирменъ Клэнчерли, баронъ Клэнчерли, баронъ Генкервиль, маркизъ Корлеоне итальянскій принимается въ число пэровъ, духовныхъ и свѣтскихъ лордовъ Великобританіи,

Оба родственника Гуинплена дотронулись до его плеча. Онъ обернулся.

Въ тоже время широкая золоченая дверь распахнулась.

Эта дверь вела въ палату англійскихъ пэровъ.

Прошло еще только тридцать шесть часовъ, какъ передъ Гуинпленомъ, окруженнымъ стражей совсѣмъ другого рода, отворялась дверь въ соутуоркскую тюрьму.

II.
ВЪ ПАЛАТѢ ПЭРОВЪ.

Вся эта церемонія возстановленія правъ Гуинплена съ самаго вступленія его въ Вестминстеръ и до дверей палаты лордовъ происходила какъ бы въ полусвѣтѣ.

Лордъ Уильямъ Куперъ не позволилъ, чтобы ему, канцлеру Англіи, сообщили болѣе точныя подробности объ изуродованіи молодого лорда Фирмена Клэнчерли: ему незачѣмъ было знать хорошъ или дуренъ лицомъ новый пэръ и неприлично вступать въ разсужденія о такомъ предметѣ съ незначительными личностями, въ родѣ Баркильфедро. Потомъ, когда королева намекнула, что кажется новый пэръ очень безобразенъ, лордъ-канцлеръ отвѣчалъ: «лорду служатъ лицомъ его права». Однакожъ все-таки слѣдовало принять нѣкоторыя предосторожности.

Лицо новаго лорда, при входѣ его въ палату, могло произвести не совсѣмъ благопріятное впечатлѣніе. Слѣдовало избѣжать этого. Лордъ-канцлеръ принялъ свои мѣры. Какъ можно меньше неожиданностей, таково руководящее правило серьезныхъ людей. Слѣдовало устроить такъ, чтобы вступленіе Гуинплена въ палату совершилось безъ всякихъ препятствій и затрудненій, какъ всякаго новаго наслѣдника пэріи.

Поэтому пріемъ лорда Фирмена Клэнчерли въ палату пэровъ назначенъ былъ въ вечернее засѣданіе палаты. Его ввели туда, пока еще не начиналось засѣданіе, и въ такое время, когда тамъ почти никого еще не было.

Близорукій лордъ-канцлеръ, исполняя формальности признанія Гуинплена пэромъ, едва замѣтилъ его уродливость; два же родственника, сопровождавшіе новаго лорда, были такъ стары и слѣпы, что замѣтили еще менѣе.

Когда Гуинпленъ вошелъ въ палату лордовъ, тамъ сидѣло и прохаживалось очень небольшое число пэровъ, все стариковъ. Старички во всякія собранія, какъ дѣловыя, такъ и въ салоны женщинъ, всегда являются исправнѣе молодежи. Одни изъ нихъ разговаривали между собой, другіе читали, третьи что-то писали; одинъ занимался даже стрижкой ногтей.

Гуинплена провели на вторую скамью бароновъ, гдѣ было его мѣсто; она стояла близко отъ входа и никто изъ присутствующихъ въ залѣ не замѣтилъ его прибытія. Рядомъ съ нимъ, по обѣимъ сторонамъ, усѣлись его родственники, что еще болѣе замаскировало присутствіе новаго члена въ палатѣ. Никто не былъ предупрежденъ, парламентскій клеркъ вполголоса прочиталъ различные документы, касающіеся признанія правъ новаго лорда, а лордъ-канцлеръ провозгласилъ его принятіе въ палату посреди того, что въ парламентскихъ актахъ называется «всеобщимъ невниманіемъ.»

Гуинпленъ, съ открытой головой, сидѣлъ безмолвно между двумя старыми пэрами: лордомъ Фитцвальтеромъ и лордомъ Аронделемъ.

При входѣ, слѣдуя наставленію герольдмейстера, повторенному его спутниками, лордами, Гуинпленъ привѣтствовалъ поклономъ королевскій тронъ.

Все было кончено, онъ сталъ лордомъ.

Эта вершина, предъ сіяніемъ которой всю жизнь съ ужасомъ преклонялся его воспитатель Урсусъ, — эта чудесная вершина была теперь подъ ногами его, Гуинплена.

Онъ находился въ блестящемъ и мрачномъ мѣстѣ Англіи. Онъ былъ тамъ у себя дома.

У себя на своемъ стулѣ, какъ король на своемъ тронѣ.

Онъ былъ тамъ, и ничто не могло выбросить его оттуда.

Передъ нимъ стоилъ тронъ съ королевской короной; эта корона была родственна его коронѣ. Онъ былъ пэромъ этого трона.

Что былъ онъ вчера? Паяцъ. Чѣмъ онъ сталъ сегодня? Принцемъ.

Вчера онъ былъ ничто. Сегодня сдѣлался всѣмъ.

Пока онъ передумывалъ все это, палата мало-по малу наполнялась входившими лордами. На очереди стояло вотированіе биля увеличивающаго сотней тысячъ фунтовъ стерлинговъ ежегодную выдачу Георгу датскому, герцогу кумберландскому, мужу королевы. Между прочимъ было заявлено, что недавно прошедшіе въ палатѣ лордовъ и интересующіе палату билли большой важности, уже утверждены ея величествомъ. Пэры входили по одиночкѣ и группами, продолжая разговоры, начатые въ корридорахъ. Всѣ они имѣли на себѣ пэрскія мантіи и каждый, проходя мимо трона, привѣтствовалъ его обнаженіемъ головы и почтительнымъ поклономъ.

Менѣе чѣмъ въ полчаса палата находилась почти въ полномъ составѣ. Разговоры продолжались и дѣлались Все болѣе и болѣе шумными. Еще такъ недавно сонная палата стала походить на улей. Ее разбудило прибытіе запоздавшихъ членовъ. Они принесли важную новость. Странная вещь, пэры, при открытіи засѣданія бывшіе въ палатѣ, не знали, что въ ней произошло, въ то время какъ отсутствовавшіе знали.

Многіе лорды прибыли изъ Виндзора.

Тамъ, нѣсколько часовъ тому назадъ, приключенія Гуинплена получили уже огласку. Съ утра вся эта исторія о пэріи, найденной на балаганныхъ подмосткахъ и о комедіантѣ, призванномъ лордомъ, — разнеслась по всему королевскому дворцу. Сначала говорили о ней только принцы и близкіе къ королевѣ особы; но ихъ подслушали лакеи и разсказъ, передаваясь изъ устъ въ уста, изъ дворца перешелъ въ городъ. Людская молва распространяется съ необычайною быстротою. Въ семь часовъ въ Лондонѣ еще ничего не знали объ этомъ приключеніи, въ восемь исторія Гуинплена стала темой разговора во всѣхъ закоулкахъ столицы. Только акуратные лорды, прибывшіе въ палату ранѣе открытія засѣданія, ничего не знали; они уѣхали изъ своихъ домовъ въ то время, когда туда еще не успѣла дойти интересная новость, а въ палатѣ ничего не примѣтили. И потому они были страшно изумлены, когда на нихъ напали вновь прибывшіе.

— Такъ какже? спрашивалъ Фрэнсисъ Броунъ, виконтъ Моунтэкютъ маркиза Дорчестера.

— Что такое?

— Возможно ли это?

— Да что такое возможно ли?

— Вѣчно смѣющійся человѣкъ!

— Что за штука такая этотъ вѣчно смѣющійся человѣкъ?

— Вы не знаете вѣчно смѣющагося человѣка?

— Нѣтъ.

— Это клоунъ, уродливое лицо котораго показывали за два пенни. Комедіантъ.

— Чтожъ изъ этого?

— Вы приняли его въ число пэровъ Англіи.

— Вы вѣчно смѣетесь, милордъ Моунтэкютъ.

— Я не смѣюсь, милордъ Дорчестеръ

Виконтъ сдѣлалъ знакъ парламентскому клерку, который, сойдя съ своего льняного мѣшка, подтвердилъ фактъ принятія новаго члена.

— Такъ, такъ, такъ! сказалъ лордъ Дорчестеръ. — Я въ то время разговаривалъ съ элійскимъ епископомъ.

— Милордъ Эйръ, знавали вы лорда Линнеуса Клэнчерли, умершаго въ Швейцаріи, спросилъ молодой графъ Анэсли стараго лорда Эйра.

— Да, мы были съ родни.

— Того, что былъ республиканцемъ при Кромвелѣ и оставался имъ при Карлѣ П.

— Онъ республиканецъ? Вовсе нѣтъ. Онъ просто будировалъ. Онъ имѣлъ личные счеты съ королемъ. По самымъ вѣрнымъ источникамъ я могу утверждать, что лордъ Клэнчерли примирился бы съ королемъ, еслибъ ему дали мѣсто канцлера, предложенное лорду Гайду.

— Вы меня удивляете, милордъ Эйръ. Мнѣ говорили, что этотъ лордъ Клэнчерли былъ честный человѣкъ.

— Честный человѣкъ! Но развѣ онъ существуетъ на свѣтѣ? Молодой человѣкъ, на свѣтѣ нѣтъ и не было честныхъ людей.

— А Катонъ?

— И вы вѣрите Катону?

— А Аристидъ?

— Превосходно сдѣлали, что его изгнали.

— Но Томасъ Муръ?

— Онъ вполнѣ заслужилъ свою казнь.

— И по вашему мнѣнію лордъ Клэнчерли…

— Былъ изъ людей такого сорта. Во всякомъ случаѣ, человѣкъ упрямо остающійся въ изгнаніи — смѣшонъ.

— Онъ умеръ давно.

— Честолюбіе его подточило. Зналъ я его превосходно; я былъ однимъ изъ лучшихъ его друзей.

— Знаете ли вы, милордъ, что онъ женился въ Швейцаріи и отъ этого брака имѣлъ сына?

— Знаю, этотъ сынъ умеръ.

— Въ томъ-то и дѣло, что онъ живъ.

— Живъ? Не можетъ быть!

— Положительно живъ, это рѣшено и подписано.

— Но, въ такомъ случаѣ, онъ долженъ наслѣдовать перію Клэнчерли.

— Онъ не будетъ ее наслѣдовать.

— Это почему?

— Потому что онъ ее уже наслѣдовалъ.

— Когда? Какимъ образомъ?

— Поверните вашу голову, милордъ Эйръ. Онъ сидитъ сзади васъ на скамьѣ бароновъ.

Старый лордъ обернулся, цо лицо Гуинплена было невидимо, почти совсѣмъ закрытое его длинными волосами.

— Ого, молодой лордъ уже принялъ новую моду. Онъ не носитъ парика, замѣтилъ лордъ Эйръ.

Грэнтэмъ атаковалъ Кольпепера.

— Вотъ еще одинъ обманутый судьбой.

— Кто такой?

— Дэвидъ Дирри-Мойръ.

— Почему такъ?

— Онъ болѣе уже не пэръ.

— По какому случаю?

И графъ Грэнтэмъ принялся разсказывать барону Кольпеперу длинную исторію о найденной бутылкѣ, о письмѣ торговцевъ дѣтьми, о jussu regie за подписью Джефри, объ очной ставкѣ въ соутуоркскомъ застѣнкѣ, о признаніи всѣхъ этихъ фактовъ за истинные лордомъ-канцлеромъ и королевою и, наконецъ, о принятіи Гуинплена въ число пэровъ сегодняшняго засѣданія. Потомъ оба они пытались разсмотрѣть фигуру новаго лорда, но увидѣли столько же, сколько и лорды Эйръ и Анэсли.

Гуинпленъ, по случаю или по предусмотрительности лорда-канцдера, сидѣлъ на мѣстѣ плохо освѣщенномъ, такъ что всѣ старавшіеся удовлетворить свое любопытство, принуждены были съ великой досадой сознаться, что имъ неудавалась ихъ попытка.

Гдѣ онъ? Каковъ онъ?

Эти вопросы неслись со всѣхъ сторонъ. Нѣкоторые видѣли уже Гуинплена въ Гринъ-Боксѣ и горѣли желаніемъ взглянуть на него теперь. Но Гуинпленъ, какъ нарочно, не поднималъ головы. Къ тому же существовали еще и другія препятствія, мѣшавшія любопытнымъ лордамъ удовлетворить ихъ скромное любопытство. Какъ иногда на балахъ юную дѣвицу запрятываютъ изъ предосторожности между старушекъ, такъ и Гуинпленъ былъ окруженъ плотной стѣной изъ старыхъ лордовъ, немощныхъ и ко всему равнодушныхъ. Этихъ добряковъ съ подагрой въ ногахъ мало занимали чужія исторіи.

Въ тоже время изъ рукъ въ руки переходили копіи съ коротенькаго письма, которое, какъ увѣряли, герцогиня Жозіана написала въ отвѣтъ напосланіе королевы, приказывавшей своей сестрѣ вступить въ бракъ съ новымъ пэромъ, законнымъ наслѣдникомъ помѣстій покойнаго лорда Линнеуса Клэнчерли. Это письмо заключало въ себѣ слѣдующія слова:

«Государыня!

Мнѣ нравится ваше приказаніе. Я могу взять лорда Дэвида себѣ въ любовники».

Подписано «Жозіана». Эта поддѣльная или истинная записка произвела рѣшительный энтузіазмъ.

Молодой лордъ Чарльзъ Окгэмптонъ, баронъ Могэнъ читалъ и переча тывалъ это письмо.

— Вотъ такъ женщина! вскричалъ онъ. — На этакой женщинѣ я бы желалъ жениться.

Гуинпленъ, вѣчно-смѣющійся человѣкъ, гостинница Тадкэстеръ, Гринъ-Боксъ, Побѣжденный хаосъ, Швейцарія, Шильонъ, торговцы дѣтьми, изгнаніе, изуродованіе, республика, Джефри, Яковъ II, jnssu regis, бутылка, найденная адмиралтействомъ, отецъ, лордъ Линнеусъ, законный сынъ, лордъ Фирменъ, незаконный сынъ, лордъ Дэвидъ, вѣроятность тяжбы, герцогиня Жозіана, лордъ-канцлеръ, королева — эти слова и выраженія слышались на всѣхъ скамьяхъ. Гуинпленъ, погруженный въ глубокій колодезь грезъ, слышалъ весь этотъ шумъ говора, не зная, что онъ происходитъ по поводу его и о немъ.

Впрочемъ, весь этотъ шумъ и разговоры не мѣшали засѣданію идти своимъ порядкомъ.

III.
ВЕРХНЯЯ И НИЖНЯЯ.

Вдругъ яркій свѣтъ освѣтилъ палату. Четыре служителя внесли и поставили по обѣимъ сторонамъ трона четыре огромныя канделябры со множествомъ свѣчей.

Вслѣдъ затѣмъ вошелъ церемоніймейстеръ чернаго жезла съ поднятымъ жезломъ и сказалъ:

— Ихъ превосходительства коммисары ея величества.

Въ палатѣ водворилось молчаніе.

Сначала показался клеркъ въ длинномъ платьѣ и парикѣ; онъ несъ подушку, на которой лежали свернутые пергаменты билли.

За клеркомъ вошли три человѣка въ пэрскихъ мантіяхъ съ шляпами на головахъ — три королевскіе коммисара: лордъ-казначей Англіи, Годольфинъ, лордъ-президентъ совѣта, Пемброкъ и лордъ-хранитель тайной печати, Ньюкестль.

Они подошли къ скамьѣ подлѣ трона, привѣтствовали его и потомъ усѣлись на свои мѣста.

— Приведите къ рѣшеткѣ палату общинъ, сказалъ лордъ-канцлеръ, обращаясь къ церемоніймейстеру чернаго жезла.

На нѣсколько минутъ произошелъ перерывъ засѣданія. Клеркъ положилъ принесенные билли на столъ, а два сторожа поставили за рѣшеткой скамейку съ тремя ступенями, обитую бархатомъ и съ золотыми гербами.

Растворилась большая дверь, до сей поры запертая, и церемоніймейстеръ прокричалъ:

— Вѣрныя англійскія общины.

Лорды не удостоили общины поклономъ. Они остались въ шли пахъ.

Члены палаты общинъ, съ своимъ спикеромъ во главѣ, вошли съ обнаженными головами.

Они остановились у рѣшетки. Всѣ они были при шпагахъ, въ городскомъ платьѣ, большая часть въ черномъ.

Спикеръ, достопочтенный Джонъ Смитъ, эсквайръ, членъ за Андоверъ, всталъ на скамейку, поставленную по срединѣ рѣшетки.

Когда шумъ шаговъ стихъ, церемоніймейстеръ закричалъ:

— Слушайте!

Поднялся съ своего мѣста коронный клеркъ. Онъ взялъ одинъ изъ пергаментовъ и прочиталъ посланіе королевы, которымъ она назначала трехъ коммисаровъ, уполномоченныхъ представлять ее въ парламентѣ съ правомъ утверждать билли.

— Эти коммисары, чигачъ клеркъ, возвышая голосъ, — Сидней, графъ Годольфинъ…

Клеркъ поклонился лорду Годольфину. Годольфинъ снялъ шляну. Клеркъ продолжалъ:

— …Томасъ Гербертъ, графъ Пемброкъ и Монгомери.

Клеркъ поклонился лорду Пемброку. Пемброкъ дотронулся до шляпы.

— …Джонъ Голлисъ, герцогъ Ньюкестль, заключилъ клеркъ и поклонился лорду Ньюкестлю. Ньюкестль кивнулъ ему головой.

Коронный клеркъ сѣлъ. Поднялся парламентскій. Онъ оборотился лицомъ къ трону и спиной къ членамъ палаты общинъ.

На подушкѣ лежало пять биллей, прошедшихъ чрезъ обѣ палаты, и ожидающихъ королевскаго утвержденія.

Клеркъ прочиталъ первый билль, которымъ расходы на украшеніе резиденціи королевы Гэмптонъ-Коурта, простирающіяся до милліона фунтовъ стерлинговъ, принимались на счетъ государства.

Окончивъ чтеніе, клеркъ почтительно поклонился трону. Тоже самое сдѣлалъ его помощникъ и, полуобратясь къ палатѣ общинъ, сказалъ:

— Королева принимаетъ вашъ благосклонный даръ и утверждаетъ билль.

Потомъ были прочтены и утверждены остальные четыре билля.

Вторымъ биллемъ установлялся законъ, наказывающій арестомъ и денежной пеней уклоненіе отъ службы въ трэнбандѣ, т. е. въ городской милиціи, нестоющей правительству ни гроша; эта милиція во время приближенія Армады, при Елизаветѣ, выставила ст;о восемьдесятъ пять тысячъ пѣхотинцевъ и сорокъ тысячъ кавалеристовъ.

Третьимъ биллемъ увеличивались доходы и безъ того очень богатаго дитфильдскаго епископства. Четвертымъ установлялись дополнительные налоги на различные предметы. Пятымъ предписывалось принимать въ госпиталь только такихъ больныхъ, которые представятъ одинъ фунтъ стерлинговъ для погребенія, въ случаѣ смерти.

Послѣ прочтенія пятаго билля, спикеръ перегнулся на двое передъ лордомъ-канцлеромъ, сошелъ съ ступеней скамьи и вышелъ изъ залы; члены палаты общинъ, поклонившись до земли, послѣдовали за своимъ президентомъ.

Пэры не обратили никакого вниманія на эти поклоны и тотчасъ же перешли къ своимъ очереднымъ занятіямъ.

IV.
ЛЮДСКІЯ БУРИ СТРАШНѢЕ МОРСКИХЪ.

Когда затворились двери за палатой общинъ и церемоніймейстеръ чернаго жезла всталъ на свое мѣсто, лордъ-канцлеръ обратился къ палатѣ пэровъ съ такой рѣчью:

— Милорды, уже нѣсколько дней въ палатѣ шло обсужденіе билля объ увеличеніи на сто тысячъ фунтовъ ежегодной выдачи его королевскому высочеству принцу, супругу ея величества; пренія изчерпаны и закрыты; слѣдуетъ приступить къ воту; вотированіе будетъ происходить по обычаю, начиная съ младшаго члена на скамьѣ бароновъ. Каждый лордъ, при произнесеніи его имени, встанетъ и отвѣтитъ: «согласенъ» или «не согласенъ», причемъ, если пожелаетъ, можетъ изложить побудительныя причины своего вота. Клеркъ, начинайте.

Парламентскій клеркъ всталъ, развернулъ на позолоченномъ пюпитрѣ огромнѣйшій фоліантъ, книгу англійскихъ пэровъ.

Младшимъ въ палатѣ въ эту эпоху былъ лордъ Джонъ Гервей, сдѣланный барономъ, и пэромъ въ 1703 году.

— Милордъ Джонъ, баронъ Гервей, воскликнулъ клеркъ.

— Согласенъ, отвѣтилъ старикъ въ бѣлокуромъ парикѣ.

Потомъ клеркъ выкликнулъ еще шесть именъ; всѣ они одобрили билль. Гуинпленъ былъ восьмымъ. Дошла очередь и до него.

— Милордъ фирменъ Клэнчерли, баронъ Клэнчерли и Генкервиль, произнесъ клеркъ.

Гуинпленъ всталъ.

— Не согласенъ, сказалъ онъ.

Всѣ головы поворотились. Свѣтъ ярко горящихъ свѣчей, поставленныхъ у трона, падалъ прямо на лицо Гуинплена, рельефно выдающееся въ полумракѣ огромной залы.

Гуинпленъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и страшнымъ напряженіемъ воли стеръ съ своего лица фатальное выраженіе. Онъ болѣе не смѣялся, но это не могло продолжаться долго. Въ эту минуту, которую онъ считалъ для себя торжественной, онъ удержалъ на своемъ лицѣ серьезное выраженіе, но, не смѣясь, онъ былъ ужасенъ.

— Кто это такой? раздался крикъ во многихъ мѣстахъ залы.

По всѣмъ скамьямъ прошелъ неописанный трепетъ. Эти всклокоченные волосы, этотъ глубокій взглядъ едва видныхъ глазъ, это ужасное лицо, на которомъ возмутительно смѣшивалось выраженіе свѣта и тьмы — всѣ эти подробности превзошли всякія ожиданія и потрясли палату. Сегодняшніе толки успѣли подготовить палату къ встрѣчѣ съ безобразіемъ, но всѣ ждали увидѣть смѣшную образину, а не голову страшнаго чудовища. Даже знакомые съ маской Гуинплена на подмосткахъ Гринъ-Бокса, и тѣ почувствовали содраганіе. Вообразите, что боги Олимпа собрались на праздникъ, идутъ веселые разговоры, пиръ во всемъ ходу, и вдругъ на горизонтѣ, въ видѣ окровавленной луны, появляется лицо Прометея, обезображенное клювомъ коршуна. Каково видѣніе! И старые и молодые пэры съ разинутыми ртами разсматривали Гуинплена.

Уважаемый всею палатою старецъ, много пережившій и видѣвшій на своемъ вѣку, Томасъ, графъ Вартонъ, вскочилъ испуганный.

— Что это значитъ? кричалъ онъ. — Кто ввелъ этого человѣка въ палату? Пусть выведутъ его.

И, обращаясь надменно къ Гуинплену, онъ прибавилъ.

— Кто вы такой? Откуда вы пришли?

— Изъ пучины, отвѣчалъ Гуинпленъ.

И, скрестивъ на груди руки, онъ окинулъ взоромъ все собраніе.

— Кто я? Я представитель крайней бѣдности. Милорды, намъ нужно поговорить.

По всему собранію пробѣжала дрожь и водворилась тишина.

— Милорды, вы находитесь на верху, продолжалъ Гуинпленъ. — Должно быть такъ и нужно. Надо вѣрить, что Богъ имѣлъ на то свои причины. Въ вашихъ рукахъ сила, пышность, веселіе, солнце не сходитъ съ вашего зенита, вы пользуетесь неограниченною властью, безраздѣльнымъ наслажденіемъ, безконечнымъ забвеніемъ другихъ. Пусть такъ. Но и подъ вами что-то копошится. Милорды, я сообщу вамъ новость. Родъ человѣческій еще не умеръ, онъ существуетъ.

Собранія тоже, что дѣти; внезапности для нихъ тоже, что для дѣтей ящикъ съ сюрпризами; они ихъ боятся и чувствуютъ къ нимъ влеченіе. Имъ забавно иногда подавить пружину, чтобы посмотрѣть, какъ изъ дырочки ящика выскочитъ чортикъ.

Гуинпленъ въ эту минуту чувствовалъ, что онъ растетъ въ своихъ собственныхъ глазахъ. Это былъ уже не тотъ человѣкъ, который всего боялся въ прошлую ночь. Чадъ внезапнаго возвышенія, который его тревожилъ, разсѣялся, и то, что ласкало его тщеславіе, теперь представлялось ему обязанностію. То, что наканунѣ его унижало, теперь возвышало. Его осѣнилъ великій лучъ долга.

Вокругъ Гуинплена со всѣхъ сторонъ кричали:

— Слушайте! слушайте!

А онъ употреблялъ нечеловѣческія усилія, желая сохранить на своемъ лицѣ серьезное выраженіе, стараясь спрягать подъ него свой вѣчный смѣхъ, который однакожъ, какъ дикая лошадь, рвался на волю.

— Съ чего начать? Я самъ не знаю. Въ своихъ безпрерывныхъ встрѣчахъ съ страданіями, я собралъ много матеріала для своей защитительной рѣчи. Какъ распорядиться съ нимъ? Еще не знаю. Развѣ я могъ предвидѣть, что случится со мною? Нѣтъ. Вы удивлены, я тоже. Вчера я былъ комедіантъ, сегодня лордъ. Изумительная игра. Чего? неизвѣстнаго; Трепещите же. Милорды, вся лазурь на вашей сторонѣ. Въ этомъ безконечномъ мірозданіи вы видите только радостное сіяніе; не забывайте же, что существуетъ и тьма. Между вами я называюсь лордъ фирменъ Клэнчерли, но мое настоящее имя — имя бѣдняка — Гуинпленъ. Многіе изъ васъ знали моего отца, я его не зналъ. Съ вами онъ соединенъ своей феодальной стороной, я же прилѣпляюсь къ нему, какъ къ изгнаннику. Онъ былъ человѣкъ твердаго характера и не измѣнялъ своимъ убѣжденіямъ. А сколько онъ вынесъ. Мнѣ разсказали печальную исторію. Женщина, которую сильно любилъ мой отецъ, отдалась королю Карлу II и стала явно его любовницей въ то время, какъ ея прежній любовникъ умиралъ въ изгнаніи. Я ее презираю, развратницу. Меня бросили въ пучину. Съ какой цѣлью? чтобы извѣдать ея глубину. Я нырнулъ туда и вынесъ перлъ — истину. Я говорю то, что самъ знаю. Вы выслушаете меня, милорды. Все это я самъ видѣлъ. Самъ испыталъ. Горе — не пустое слово. Въ бѣдности я выросъ, я дрожалъ отъ стужи зимою, я испыталъ голодъ, я пережилъ презрѣніе, я имѣлъ заразу, я пилъ стыдъ. Я колебался прежде чѣмъ согласился занять мѣсто, гдѣ я теперь нахожусь, потому что у меня есть другія обязанности; и не здѣсь мое сердце. Что происходило во мнѣ, это васъ не касается; когда человѣкъ, котораго вы называете церемоніймейстеромъ чернаго жезла, пришелъ звать меня сюда именемъ королевы, я хотѣлъ было отказаться. Но мнѣ представилось, что рука Бога влечетъ меня въ эту сторону, и я повиновался. Я чувствовалъ, что мнѣ необходимо находиться среди васъ. Почему? ради моихъ вчерашнихъ лохмотьевъ. О, сжальтесь! Вы не знаете этого печальнаго свѣта; возвышаясь надъ нимъ, находясь внѣ его, вы и не подозрѣваете о его существованіи. Я вамъ раскрою его. Я знаю его по опыту. Но знаете ли вы сами, что вы такое? Видите ли вы то, что вы дѣлаете? Нѣтъ. А какъ тамъ все ужасно. Въ ночную бурю, маленькій сирота, покинутой всѣми, одинъ въ безграничномъ пространствѣ, я вошелъ въ этотъ мракъ, который вы называете обществомъ. Первый предметъ, который я увидѣлъ, была висѣлица, второй — умершая съ голода и стужи женщина; третій — умирающее дитя и, наконецъ, четвертый — доброту, истину и справедливость подъ видомъ бродяги, имѣвшаго сотоварищемъ волка.

Въ эту минуту сильно взволнованный Гуинпленъ почувствовалъ, что къ его горлу подступаютъ рыданія, и — ужасное положеніе — онъ закатился смѣхомъ.

Зараза распространилась мгновенно. Надъ палатою висѣла туча; она могла разразиться ужасомъ и произвела веселость. Безумный смѣхъ овладѣлъ всей палатой. Захлопали въ ладоши; серьезные лорды пустились въ зубоскальство и на оратора посыпались веселіи и оскорбительныя насмѣшки.

— Браво, Гуинпленъ! — Браво, вѣчно смѣющійся человѣкъ! — Браво, морда Гринъ-Бокса! — Браво, таринзо-фильдское кабанье рыло! Ты насъ потѣшаешь своимъ ломаньемъ. Превосходно. Мели дальше! — Какъ смѣется онъ, это животное! — Здорово, кривляка! — Привѣтствуемъ васъ, лордъ-клоунъ! — Ну, продолжай! — И это пэръ Англіи! — Говори же! — Нѣтъ, нѣтъ! — Пусть его продолжаетъ!

Лордъ-канцлеръ чувствовалъ себя не совсѣмъ хорошо.

Одинъ глухой лордъ, Джемсъ Бетлеръ, герцогъ Ормондъ, приложивъ къ своему уху слуховой рожокъ, спросилъ у Чарльза Боклерка, герцога Сент-Альбанъ:

— Какъ онъ вотировалъ?

— Не согласенъ, отвѣчалъ Сент-Альбанъ.

— Другого и нельзя было ожидать отъ этакой образины, рѣшилъ Ормондъ.

Краснорѣчіе — мундштукъ, которымъ ораторъ сдерживаетъ собраніе. Если онъ лопнетъ — ораторъ погибъ. Но онъ еще можетъ ухватиться за остатокъ поводьевъ и натянуть удила. Гуинпленъ рѣшился воспользоваться этимъ послѣднимъ, оставшимся средствомъ.

Съ минуту онъ разсматривалъ этихъ помирающихъ со смѣху людей и вскричалъ.

— А, вы оскорбляете нищету! Молчаніе, пэры Англіи! судьи, выслушайте защитительную рѣчь. О, заклинаю васъ, имѣйте жалость. Къ кому? Къ самимъ себѣ. Кто находится въ опасности? Вы сами. Развѣ вы не видите, что на вѣсахъ, которыми взвѣшиваютъ ваши поступки, въ одной чашкѣ лежитъ ваша власть, въ другой ваша отвѣтственность. О, не смѣйтесь. Разсудите. Вы не злы. Вы такіе же люди, какъ и всѣ другіе, ни лучше, ни хуже. Вы считаете себя богами, заболѣйте завтра и посмотрите, какъ лихорадка станетъ трясти ваши божескія тѣла. Всѣ мы стоимъ другъ друга. Между вами есть и честныя натуры, и возвышенные умы и великодушныя сердца, — къ нимъ я и обращаюсь. Вы сами отцы, сыновья и братья, вѣдь трогаетесь же вы чѣмъ нибудь! Вѣроятно, здѣсь есть отцы, которые сегодня утромъ любовались пробужденіемъ своего дитяти. Сердца у всѣхъ одинаковы. Слушайте же, что я вамъ скажу. Вы могущественны, такъ взлелѣйте въ себѣ братскія чувства; вы сильны, такъ будьте же кротки. Еслибъ вы знали, что я видѣлъ. Увы! какія бѣдствія роятся тамъ, внизу. Сколько невинныхъ осуждено тамъ на лишеніе свѣта, воздуха, самой добродѣтели! Отдайте себѣ отчетъ во всѣхъ этихъ страданіяхъ! Есть тамъ люди, которые живутъ не живя, они какъ бы умерли при самомъ рожденіи. Есть тамъ дѣвочки, съ восьми, лѣтъ начавшія проститутничать и въ двадцать ставшія старухами. Я не упоминаю объ уголовныхъ наказаніяхъ, — они ужасны. Я не сортирую фактовъ. Я говорю наудачу, говорю все, что приходитъ-въ голову. Не дальше, какъ вчера, я, сидящій теперь между вами, видѣлъ прикованнаго въ четыремъ столбамъ человѣка, которому на животъ наложили желѣзную доску съ наложенными на нее камнями. Его пытали. Знаете ли вы о всемъ этомъ? Не думаю. Былъ ли кто нибудь изъ васъ въ Ньюкестлѣ на Тайнѣ? Въ тамошнихъ копяхъ люди жуютъ уголь, чтобы чѣмъ нибудь наполнить свой желудокъ и обмануть голодъ. Въ графствѣ ланкастерскомъ, Рибльчестеръ обнищалъ до того, что изъ города обратился въ деревню. Сегодня утвержденъ билль, требующій отъ каждаго поступающаго въ госпиталь взноса гинеи на случай его погребенія — откуда бѣднякъ возьметъ ее? Въ Керневонѣ, въ Трэтъ-морѣ, въ Трэтъ-биченѣ нищета усилилась до ужасающей степени. Въ Страфордѣ, по неимѣнію денежныхъ средствъ, не могутъ осушить болотъ, производящихъ страшныя болѣзни. Во всемъ Ланкаширѣ закрылись суконныя фабрики. Знаете ли вы, что рыбаки, занимающіеся ловлей сельдей въ Гарлечѣ, ѣдятъ траву въ года скуднаго лова. Извѣстно ли вамъ, что въ Бертонъ-Лазерѣ есть еще прокаженные, и въ нихъ стрѣляютъ изъ ружей, когда они выползаютъ изъ своихъ берлогъ. Въ Эльсбери, городѣ, имѣющемъ въ этой палатѣ своего лорда, голодъ не прекращается. Въ Пенкъ-Риджѣ, въ Ковентри, въ хижинахъ нѣтъ кроватей и малыхъ ребятъ кладутъ спать въ нарочно-вырытыя ямы; здѣсь ребенокъ начинаетъ жизнь свою не съ колыбели, а съ могилы. А сегодня утвержденнымъ биллемъ вы обогатили черезъ мѣру богатаго епископа этой страны. Всѣ эти бѣдствія я видѣлъ самъ, своими глазами. Почувствуйте же жалость въ несчастнымъ, несущимъ на себѣ все бремя нищеты. Берегитесь издаваемыхъ вами законовъ! Берегитесь жалкаго муравейника, который вы давите. Опустите глаза. Посмотрите, что у васъ подъ ногами. Имѣйте же жалость! Да! сжальтесь надъ собою, ибо агонія внизу причиняетъ смерть и на верху. Смерть не дѣлаетъ ни для кого исключенія. Когда наступаетъ ночь, никто не можетъ сохранить для себя кусочка дня. Вы любите себя. Спасайте же другихъ..Кораблекрушеніе безразлично для всѣхъ пассажировъ. О! знайте, бездна поглотитъ всѣхъ.

Непреодолимый смѣхъ удвоился. Чтобы довести собраніе до неудержимой веселости, достаточно, чтобы рѣчь оратора отличалась своей необычайностью.

Представлять собой комичную фигуру, въ то время какъ внутри все клокочетъ — какое страданіе сравнится съ такимъ ощущеніемъ? Гуинпленъ испытывалъ это теперь. Его слова должны были увлекать въ одну сторону, а лицо тянуло въ другую; ужасное положеніе!

— Имъ весело, этимъ господамъ, продолжалъ онъ. — Хорошо. Иронія бодрится передъ агоніей. Зубоскальство кидаетъ оскорбленіе въ лицо смерти. Они всемогущи. Пусть такъ. Увидимъ, такъ ли они сильны, какъ предполагаютъ. А! и я принадлежу къ ихъ средѣ. Я также принадлежу и къ вашей толпѣ, бѣдняки, богатство меня продало, нищета меня пригрѣла. Я лордъ Клэнчерли, но я остаюсь Гуинпленомъ. Пока я здѣсь, въ этой палатѣ, я имѣю право и буду имъ пользоваться. Но будетъ ли это правомъ, если я стану пользоваться имъ для себя одного. Нѣтъ! я воспользуюсь имъ для всѣхъ. Будучи лордомъ, я стану говорить передъ лордами. О мои бѣдные братья, â разскажу имъ о вашихъ лишеніяхъ.

Въ это время Гуинпленъ замѣтилъ колѣнопреклоненныхъ младшихъ клерковъ, что-то писавшихъ и, обратясь къ нимъ, вскричалъ:

— Зачѣмъ эти люди стоятъ на колѣняхъ? Что они дѣлаютъ тамъ? Встаньте, вы также люди.

Это внезапное обращеніе къ низшимъ, которыхъ лордъ не долженъ былъ и примѣчать, еще болѣе усилило смѣхъ. Кричали «браво!», кричали «ура!». Рукоплесканія смѣнились топаньемъ ногами. Можно было предполагать, что идетъ представленіе въ Гринъ-Боксѣ. Но тамъ смѣхъ доставлялъ Гуинплену торжество, здѣсь же губилъ его окончательно. И смѣхомъ можно убить человѣка, какъ и всякимъ другимъ оружіемъ.

Смѣхъ переходилъ всякіе предѣлы. Нелѣпыя шутки сыпались въ изобиліи. Для однихъ вся эта исторія была чистѣйшимъ наслажденіемъ и они орали: «еще, еще!» Другимъ она надоѣдала и они кричали: «довольно! довольно!»

Лордъ Воганъ, славившійся способностію сыпать сентенціями, закричалъ;

— Мы переживаемъ теперь время, когда животныя говорятъ рѣчи. Среди человѣческихъ ртовъ, раскрывается скотская челюсть для разглагольствованія.

— Послушаемъ валаамскую ослицу, прибавилъ лордъ Ярмутъ.

— Бунтовщикъ Линнеусъ несетъ наказаніе въ самой гробницѣ. Отецъ наказанъ въ своемъ сынѣ, сказалъ Джонъ Гугъ, епископъ Личфильда и Ковентри, котораго задѣлъ въ своей рѣчи Гуинпленъ.

— Онъ лжетъ, утверждалъ лордъ Челмлей, присяжный законовѣдъ. — Въ Англіи не существуетъ пытки.

— Милордъ-канцлеръ, закройте засѣданіе, приставалъ баронъ Рэби.

— Нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! пусть продолжаетъ! онъ насъ забавляетъ! ура! гепъ! гепъ! гепъ!

Такъ кричали молодые лорды; ихъ веселость дошла до бѣснованія.

Нѣкоторые разразились противъ Гуинплена самыми постыдными оскорбленіями.

— Этого Гуинплена слѣдуетъ засадить въ собачью конуру, кричалъ Рочестеръ.

— Вонъ его! вонъ его! вонъ его! оралъ Тэне.

Виконтъ Гаттонъ вынулъ изъ своего кармана пенни и бросилъ Гуинплену.

Многіе изъ достопочтенныхъ пэровъ разразились рукоплесканіями при этой выходкѣ.

Ральфъ, герцогъ Монтэгю, недавно вышедшій изъ Оксфорда и имѣвшій на губахъ легкій пушокъ вмѣсто усовъ, сошелъ со скамьи герцоговъ, гдѣ онъ сидѣлъ, и всталъ передъ Гуинпленомъ, сложивъ на груди руки. Можно жестоко оскорбить человѣка самымъ тономъ голоса. Монтэгю принялъ такой тонъ и, смѣясь подъ самый носъ Гуинплену, закричалъ ему:

— Что ты говоришь?

— Я пророчу, отвѣчалъ Гуинпленъ.

Смѣхъ раздался съ новою силою. Но въ этомъ смѣхѣ порою слышался гнѣвъ. Изъ хаоса по временамъ доносились и такіе крики: — Что означаетъ весь этотъ скандалъ? — Оскорбленіе палатѣ! — Онъ сумасшедшій. — Какой выродокъ этотъ человѣкъ! — Стыдъ! Стыдъ! — Пусть закроютъ засѣданіе!

Но эти восклицанія покрывались другими, еще болѣе громкими:

— Нѣтъ! пусть онъ кончитъ! — Говори, гаэръ!

Лордъ Льюисъ де-Дурасъ, схватываясь за бока, кричалъ:

— Потѣшилъ же онъ! Спасибо ему, мою ипохондрію какъ рукой сняло. Я предлагаю вотировать благодарственный отзывъ въ такомъ изложеніи: «палата лордовъ благодаритъ Гринъ-Боксъ».

Если помните, Гуинпленъ мечталъ о другомъ пріемѣ.

Онъ чувствовалъ, что почва уходитъ изъ-подъ его ногъ, онъ видѣлъ себя на краю пропасти.

Въ это время раздалось восклицаніе лорда Скарсделя, однимъ словомъ выразившее настроеніе палаты.

— Зачѣмъ явилось сюда это чудовище?

Внѣ себя, въ негодованіи, Гуинпленъ обвелъ всѣхъ пронзительнымъ взглядомъ и продолжалъ свою рѣчь громкимъ и рѣзкимъ голосомъ

— Зачѣмъ я сюда пришелъ? Чтобы сказать вамъ истину. Я — человѣкъ. Я вѣчно смѣющійся человѣкъ. И надъ чѣмъ я смѣюсь? Надъ вами. Надъ всѣмъ. Надъ собой. Я смѣюсь, это значитъ я плачу. Будущее неизвѣстно; оно придетъ, какъ приходитъ оттепель. Твердое она превращаетъ въ жидкость. Раздается трескъ — и всему конецъ. Подумайте, оттепель, можетъ быть, скоро наступитъ. Вокругъ насъ, вездѣ видны ея знаменія. Мракъ начинаетъ смѣняться свѣтомъ, на горизонтѣ занимается заря. Вотъ что заключается въ этомъ смѣхѣ, надъ которымъ вы смѣетесь! Въ Лондонѣ вѣчный праздникъ. Такъ. Англія съ одного до другого конца гремитъ радостными восклицаніями. И это такъ. Но слушайте: все, что вы видите передъ собою, — это я. У васъ идутъ праздники — это мой смѣхъ. Вы взираете на публичныя ликованія — это мой смѣхъ. Надъ вами виситъ громъ — и это мой смѣхъ.

Можно ли было удержаться, слушая такія странныя рѣчи! Смѣхъ опять начался, на этотъ разъ подавляющій. Хватались за бока, катались на скамьяхъ, кричали «бисъ», стучали ногами. Величіе мѣста, мантіи, парики — ничто не спасло отъ неудержимой веселости. Лорды хохотали, епископы заливались, судьи закатывались. Архіепископъ кентерберійскій подталкивалъ локтемъ архіепископа іоркскаго; епископъ лондонскій держался за бока. Самъ лордъ-канцлеръ опустилъ внизъ голову, чтобы скрыть свой смѣхъ. И у рѣшетки олицетвореніе почтенія, церемоніймейстеръ чернаго жезла, олицетворялъ теперь неудержимую веселость.

Гуинпленъ, блѣдный, скрестивъ руки, смотрѣлъ мрачно и уныло. Кончено, онъ не могъ болѣе совладать ни съ своимъ лицомъ, которое ему измѣняло, ни съ своими слушателями, которые его оскорбляли.

Онъ понялъ, что этотъ смѣхъ убиваетъ его на повалъ. Упавшій еще можетъ встать, но измельченный въ порошокъ никогда. Эти нелѣпыя насмѣшки превратили его въ порошокъ. Что служило для него тріумфомъ въ Гринъ-Боксѣ, то стало смертельной катастрофой въ палатѣ лордовъ. Тамъ народъ относился съ симпатіей къ Гуинплену, здѣсь сеньерія выказала свою ненависть къ лорду фирмену Клэнчерли. Съ одной стороны притяженіе, съ другой отталкиваніе; обѣ бросали его обратно въ мракъ… Гуинпленъ, среди этой ужасной веселой бури, погрузился въ глубокія размышленія.

Веселость палаты перешла всякія границы. Пришлось закрыть засѣданіе.

Лордъ-канцлеръ, опасаясь скандала, отложилъ продолженіе вота до слѣдующаго дня. Лорды, поклонившись трону, уходили одинъ за другимъ. Смѣхъ продолжался и изчезалъ въ корридорахъ. Въ нѣсколько минутъ палата опустѣла.

Углубленіе въ думы заводитъ далеко, иной забываетъ, что онъ находится на землѣ. На Гуинплена нашло именно такое состояніе. Онъ остался одинъ. Зала опустѣла. Онъ не слыхалъ возгласа канцлера о закрытіи засѣданія. Всѣ пэры вышли, даже два его родственника. Оставались только служители, ожидающіе выхода "его милости, " чтобы надѣть чехлы и потушить свѣчи. Гуинпленъ машинально надѣлъ шляпу на голову, сошелъ съ своей скамьи и отправился въ первую отпертую дверь. На порогѣ двери служитель снялъ съ него мантію, но едва ли онъ это примѣтилъ.

Служители съ удивленіемъ увидѣли, что этотъ лордъ вышелъ въ корридоръ, забывъ отдать обычное привѣтствіе трону.

V.
БЫЛЪ БЫ ПРЕКРАСНЫЙ БРАТЪ, ЕСЛИБЪ НЕ БЫЛЪ ХОРОШИМЪ СЫНОМЪ.

Въ галлереѣ таже пустота. На томъ мѣстѣ, гдѣ Гуинпленъ нѣсколько часовъ тому назадъ получилъ свою инвеституру, не было уже ни кресла, ни столовъ. Канделябры и люстры, разставленныя и развѣшенныя въ разныхъ мѣстахъ галлерей, указывали путь къ выходу. Благодаря имъ, Гуинпленъ не могъ сбиться съ дороги и легко попадалъ въ тѣ залы и корридоры, по какимъ вели его церемоніймейстеръ и герольдмейстеръ. Кромѣ нѣсколькихъ съ трудомъ ковыляющихъ старыхъ лордовъ, онъ никого не встрѣтилъ.

Вдругъ, среди этой тишины пустынныхъ залъ, до его слуха донесся невнятный говоръ. Онъ направился на этотъ шумъ и внезапно очутился въ большой слабоосвѣщенной передней, находящейся у выхода изъ палаты. Черезъ отворенныя широкія стеклянныя двери виднѣлся подъѣздѣ, лакеи и факелы, дальше видна была площадь; нѣсколько каретъ стояло у подъѣзда.

По эту сторону двери, подъ люстрою, стояла шумная группа людей, съ грозными жестами и возгласами. Гуинпленъ сталъ въ тѣни и его никто не замѣтилъ.

Происходила ссора. Съ одной стороны десять или двѣнадцать юныхъ лордовъ хотѣли выйдти, съ другой какой-то человѣкъ загораживалъ имъ дорогу.

Этотъ человѣкъ былъ Томъ-Джимъ-Джэкъ.

Нѣкоторые изъ этихъ лордовъ были въ одеждѣ пэровъ, другіе же перемѣнили пэрскую одежду на городской костюмъ.

Томъ-Джимъ-Джэкъ былъ при шпагѣ въ флотскомъ адмиралтейскомъ мундирѣ, въ шляпѣ съ перьями, но не бѣлыми, какъ у пэровъ, а зелеными съ оранжевыми.

Рѣчь держалъ онъ и до Гуинплена долетѣли слѣдующія слова:

— Я сказалъ, что вы трусы. Вы хотите, чтобы я взялъ назадъ свои слова. Извольте. Вы не трусы. Вы идіоты. Вы встали всѣ противъ одного. Если это не трусость, то глупость. Вамъ говорили, но вы ничего не поняли. Въ вашемъ собраніи старики глухи на ухо, а молодежь на умъ. Я настолько принадлежу къ вашему свѣту, что могу говорить вамъ истину. Этотъ новичокъ страненъ, онъ наговорилъ много вздора, согласенъ, но высказалъ не мало и правды. Спутанно, необдуманно, худо выражено, — пусть такъ, онъ часто повторялъ: «знаете ли вы»; но человѣкъ, только вчера сошедшій съ ярмарочныхъ подмостокъ не можетъ сразу заговорить, какъ Аристотель или Бернетъ. Черви, львы, обращеніе къ младшимъ клеркамъ — все это неприлично. Никто не станетъ спорить объ этомъ. Его рѣчь была безтолкова, безсвязна, но, повторяю, въ ней много вѣрнаго. Онъ говорилъ еще слишкомъ хорошо для человѣка, неготовившагося, какъ вы, въ ораторы. Что онъ говорилъ о бертонъ-лазерскихъ прокаженныхъ — несомнѣнно вѣрно; къ тому же не онъ первый говоритъ глупости; наконецъ, милорды, я не люблю, чтобы всѣ кидались на одного, такомъ мой нравъ, и я прошу васъ считать меня оскорбленнымъ вашими дѣйствіями. Очень жаль, но ваше поведеніе мнѣ не нравятся. Я очень доволенъ, что отыскался наслѣдникъ пэріи, которую хотѣли мнѣ навязать; пострадаютъ или нѣтъ мои дѣла отъ этого — я этимъ не интересуюсь. Я радуюсь, что мокрица обратилась въ орла, Гуинпленъ въ Клэнчерли. Милорды, я не хочу, чтобы вы думали иначе. Очень жалѣю, что здѣсь нѣтъ Льюиса де-Дураса; съ большимъ удовольствіемъ я нанесъ бы ему оскорбленіе. Милорды, Фирменъ Клэнчерли велъ себя настоящимъ лордомъ, а вы показали себя таврами. Что касается его смѣющейся физіономіи, это не его вина. Вы смѣялись надъ ней. Надъ несчастьемъ не смѣются. Вы глупцы. И злые глупцы. Если вы думаете, что надъ вами нельзя смѣяться, вы ошибаетесь; вы не хороши собой и не умѣете одѣваться. Милордъ Гэвершамъ, я встрѣтилъ твою любовницу, она просто уродъ. Герцогиня, но мартышка. Господа насмѣшники, сами-то какъ вы говорите! Большинство людей только болтаетъ; очень немногіе умѣютъ говорить. Вы воображаете себя людьми съ познаніями, потому что пробаклушничали нѣсколько лѣтъ въ Кембриджѣ или Оксфордѣ, и, прежде чѣмъ сѣли въ качествѣ пэровъ на скамьи верхней палаты, сидѣли ослами на скамьяхъ коллегій Гонуиля и Кайюса. Смотрите на меня, я гляжу вамъ прямо въ лицо. Вы вели себя нагло съ новымъ лордомъ. Онъ чудовище, пусть будетъ такъ. Но это чудовище говорило передъ скотами. Я скорѣе согласился бы быть на его мѣстѣ, чѣмъ на вашемъ. Я былъ сегодня въ палатѣ и все слышалъ. Я не имѣлъ права говорить, но теперь имѣю право дѣйствовать, какъ подобаетъ джентльмену. Ваши веселыя выходки навели на меня тоску. Вотъ почему, я ожидалъ васъ здѣсь, у выхода. Милорды, я имѣю рѣшительное намѣреніе убить нѣкоторыхъ изъ васъ. Васъ графъ Тэне, графъ Риверсъ, графъ Сендерландъ, графъ Рочестеръ, баронъ Роллестонъ, баронъ Гэнсдонъ, баронъ Эскрикъ, баронъ Ровингамъ, баронъ Картере, графъ Гольдернесъ, виконтъ Гаттонъ, герцогъ Монтэгю, — васъ всѣхъ я Дэвидъ Дирри-Мойръ, флотскій солдатъ, вызываю встать противъ меня грудь съ грудью, лицо съ лицомъ, сейчасъ, завтра, утромъ, днемъ, ночью, при солнечномъ свѣтѣ, или при свѣтѣ факеловъ, вездѣ, гдѣ вамъ будетъ угодно и съ оружіемъ по вашему выбору. Хорошенько осмотрите ваше оружіе, не то я очищу вакансіи на ваши пэріи. Что касаемся лорда Вогана, онъ слишкомъ молодъ, чтобы говорить дерзости и слишкомъ старъ, чтобы отвѣчать за нихъ; отчетъ въ его словахъ я спрошу у его племянника Ричарда Вогана, члена палаты общинъ за Меріонетъ. Будемъ мы драться пѣшіе или верхомъ — мнѣ все равно. Въ Пикадилли или Чарнигъ-Кроссѣ, просто на улицѣ; можно для нашей дуэли разобрать мостовую, какъ сдѣлали это въ Луврѣ для дуэли между Гизомъ и Бассомпьеромъ. Со всѣми. Слышите? Я хочу драться со всѣми. Я васъ накажу, милорды. Мнѣ противно было слушать, какъ вы поносили лорда Фирмена Клэнчерли. Онъ лучше васъ. Какъ Клэнчерли, онъ знатенъ не менѣе васъ, какъ Гуинпленъ, онъ обладаетъ умомъ, котораго у васъ нѣтъ. Я вступаюсь за него, и оскорбленія, нанесенныя ему, считаю нанесенными мнѣ. Ваше зубоскальство возбудило во мнѣ гнѣвъ. Увидимъ, кто выйдетъ живой изъ этой битвы, но предупреждаю васъ, я буду безпощаденъ. Предлагаю вамъ всѣ роды оружія, которыми люди наносятъ одинъ другому смерть, начиная со шпаги и кончая боксомъ.

На этотъ потокъ словъ надменные лорды отвѣчали улыбкой.

— Согласны, сказали они.

И каждый выбралъ свое оружіе. Одинъ предложилъ пистолеты, другой ножъ, третій шпагу, четвертый кинжалъ, пятый кулаки и т. д.

Гуинпленъ, свидѣтель этой сцены, вышелъ на свѣтъ.

Онъ направился къ тому, кого зналъ до сихъ поръ подъ именемъ Томъ-Джимъ-Джэка, очевидно бывшаго знатнымъ человѣкомъ, ибо собесѣдники называли его лордомъ Дэвидомъ.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ. — Но это дѣло касается меня одного.

Всѣ обернулись.

Гуинпленъ подошелъ къ своему защитнику, къ которому онъ чувствовалъ какое-то особое влеченіе. Лордъ Дэвидъ отступилъ назадъ.

— Погодите, сказалъ онъ. — Это вы! вы! Прекрасно. И съ вами мнѣ нужно перемолвить словечко. Въ палатѣ вы упомянули о женщинѣ, которая любя лорда Линнеуса Клэнчерли, отдалась королю Карлу II.

— Упомянулъ.

— Милостивый государь, вы оскорбили мою мать.

— Вашу мать! вскричалъ Гуинпленъ. — Въ такомъ случаѣ, какъ я предчувствовалъ, мы…

— Братья, отвѣчалъ Дэвидъ.

И далъ Гуинплену пощечину.

— Мы братья, продолжалъ онъ. — Значитъ можемъ драться. Дерутся между собой только равные. Но кто же болѣе намъ равенъ, какъ не нашъ братъ. Я къ вамъ пришлю моихъ секундантовъ. А завтра мы помѣряемся.

КНИГА ДЕВЯТАЯ.
НА РАЗВАЛИНАХЪ.

I.
ВЪ ТАДКЭСТЕРѢ.

На башнѣ св. Павла пробило полночь, когда какой-то человѣкъ перешелъ лондонскій кость и вступилъ въ соутуоркскіе переулки. Фонари нигдѣ уже не горѣли: какъ въ Лондонѣ, такъ и въ Парижѣ въ то время существовалъ обычай гасить общественные фонари въ одинадцать часовъ, именно въ то время, когда они становятся особенно необходимыми. Фонари не горѣли, потому и не было почти прохожихъ. Этотъ человѣкъ шелъ очень скоро. Онъ былъ странно одѣтъ для такого мѣста и такого часа. На немъ былъ вышитый шелковый кафтанъ, шпага и шляпа съ бѣлыми перьями; плаща же не было. Ночные часовые, при встрѣчѣ съ нимъ, говорили: «это лордъ, который вѣроятно держитъ какое нибудь пари.» И они сторонились передъ нимъ съ уваженіемъ, подобающимъ лорду и человѣку, держащему пари.

Этотъ прохожій былъ Гуинпленъ.

Онъ бѣжалъ. Куда? Едва ли зналъ онъ самъ объ этомъ. Все впечатлѣнія этого дня улеглись въ немъ и онъ ощущалъ одну жажду — видѣть Дею.

Онъ имѣлъ одно желаніе: возвратиться въ Гринъ-Боксъ, послушать въ Тадкэстерѣ веселый, откровенный смѣхъ его посѣтителей, отыскать Урсуса и Гомо, свидѣться съ Деей, набраться жизни.

Какъ быстро посылаетъ лукъ стрѣлу въ пространство, съ такой же быстротой разочарованіе приводитъ человѣка къ истинѣ. Приближаясь къ зеленому пустырю, Гуинпленъ уже не шелъ, а бѣжалъ. Онъ силился разсмотрѣть что нибудь въ разстилавшемся предъ нимъ мракѣ. Ему хотѣлось поскорѣе увидѣть желанный пунктъ. Какое счастливое мгновенье, когда онъ завидитъ освѣщенныя окна гостинницы Тадкэстеръ!

Онъ переходилъ пустырь. Онъ шелъ по направленію къ гостинницѣ; онъ уже видитъ ея стѣну это должна быть она, онъ помнитъ, что на ярмарочной площади не было никакого другого зданія.

Нигдѣ не блеститъ огонь. Предъ нимъ одна черная масса.

Онъ затрепеталъ. Потомъ онъ подумалъ, что поздно, и таверна, поэтому, уже закрыта; что тамъ всѣ спятъ, но стоитъ постучать и Никлэсъ или Говикумъ отопрутъ двери.

Онъ подошелъ къ гостинницѣ, едва переводя духъ. Человѣкъ находится въ страшномъ волненіи, всѣ нѣжныя струны его души натянуты, онъ не можетъ отдать себѣ яснаго отчета — живъ онъ или умеръ, и въ тоже время онъ не забываетъ относиться самымъ деликатнымъ образомъ ко всему, что касается предмета его любви; въ общемъ кораблекрушеніи спасается одна нѣжность. Какъ бы не разбудить Деи и не поразить ее внезапностью такова была дума Гуинплена въ эту минуту. Онъ подошелъ къ гостинницѣ, стараясь дѣлать какъ можно меньше шума. Онъ зналъ, что окно кануры, въ которой спалъ Говикумъ, выходитъ на площадь. Гуинпленъ слегка царапнулъ по стеклу окошка. Лишь бы Говикумъ проснулся, онъ отопретъ.

Но въ спальнѣ Говикума по-прежнему было тихо. Въ его лѣта сонъ крѣпокъ, сказалъ Гуинпленъ, и слегка постучалъ въ окошко. Никто не отвѣчалъ.

Онъ постучалъ громче и два раза. Никто не шевельнулся въ конурѣ. Тогда съ нѣкоторою дрожью онъ направился къ калиткѣ, постучалъ и въ нее.

Никто не отвѣчалъ.

Онъ подумалъ, не безъ примѣси однакожъ нѣкотораго безпокойства: — мэтръ Никлэсъ старъ, дѣти спятъ крѣпко, а старики тяжело. Поступимъ еще сильнѣе.

Застучалъ. Это привело ему на память прошедшее, Веймутъ, куда онъ пришелъ малюткой, держа на рукахъ младенца Дею.

Онъ загремѣлъ, какъ подобаетъ лорду, которымъ онъ — увы! — сталъ теперь.

Въ домѣ по-прежнему царствовало молчаніе.

Онъ чувствовалъ, что начинаетъ терять присутствіе духа.

Онъ забылъ свои предосторожности. Онъ кричалъ: Никлэсъ! Говикумъ!

Въ тоже время онъ заглядывалъ въ окна, желая увидѣть хоть одну горящую свѣчу.

Въ гостинницѣ не замѣтно ничего, ни голоса, ни шума, ни мерцанія свѣчи.

Онъ колотилъ въ ворота, бѣшено тряся ихъ и кричалъ: Урсусъ! Гомо!

Волкъ не вылъ.

Холодный потъ выступилъ у него на лбу.

Онъ посмотрѣлъ вокругъ себя. Ночь была густая, но звѣзды давали возможность ясно различать предметы на ярмарочной площади. Вокругъ него было полное разрушеніе. На зеленомъ пустырѣ не осталось ни одного балагана. Циркъ изчезъ. Ни одной палатки. Ни слѣда забавниковъ, потѣшавшихъ неприхотливую толпу.

На Гуинплена напала тоска. Что все это значило? Что случилось? Неужели никого не осталось? Что съ ними сдѣлали, со всѣми? Ахъ, мой Богъ! Онъ, какъ буря, ринулся на домъ. Онъ стучалъ въ калитку, стучалъ въ ворота, въ окна, стучалъ кулакомъ и ногами, колотилъ въ стѣну, приходилъ въ бѣшенство отъ испуга и нетерпѣнія. Онъ звалъ Никлэса, Говикума, Фиби, Виносъ, Урсуса, Гомо. Но и на этотъ шумъ и гамъ онъ не получилъ никакого отвѣта.

Когда страхъ доходитъ до извѣстнаго предѣла, онъ самъ становится ужасенъ. Кто боится всего, тотъ ничего не боится. Наносятъ удары сфинксу. Ругаютъ неизвѣстное. Гуинпленъ снова принялся производить шумъ всѣми возможными способами.

Сто разъ онъ выкрикивалъ имена всѣхъ, кто могъ тамъ находиться, — всѣхъ, кромѣ Деи.

Ничто не помогало, оставалось взять домъ штурмомъ. Слѣдуетъ войти туда во что бы то ни стало, думалъ онъ, — но какъ? Онъ разбилъ стекло окна Говикумовой конуры, просунулъ туда руку и, исцарапавъ ее, отворилъ задвижки окна. Онъ замѣтилъ, что шпага ему мѣшаетъ, онъ сорвалъ ее съ себя съ гнѣвомъ и бросилъ на мостовую. Потомъ, цѣпляясь за выступъ стѣны, онъ достигъ окна и, хотя оно было узко, пролѣзъ въ него. Онъ вошелъ въ гостинницу.

Кровать Говикума стояла на прежнемъ мѣстѣ, но самого Говикума въ канурѣ не оказывалось. Если Говикумъ не на своей кровати, очевидно, что и Никлэса нѣтъ дома. Весь домъ погруженъ въ темноту. Его могильная неподвижность говорила, что въ этомъ домѣ нѣтъ ни души. Съ судорожнымъ нетерпѣніемъ Гуинпленъ прошелъ черезъ нижнюю залу, задѣвая на своемъ пути за столы, топча ногами посуду, опрокидывая скамьи, жбаны, шагая черезъ стулья, и дойдя до двери, выходящей на дворъ, такъ сильно ударилъ ее ногой, что защелка мгновенно отскочила. Онъ осмотрѣлъ дворъ. Гринъ-Бокса здѣсь не было. Онъ изчезъ куда-то.

II.
ОТЧАЯНІЕ.

Гуинпленъ вышелъ изъ Тадкэстера и обошелъ зеленый пустырь по всѣмъ направленіямъ, останавливаясь на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ наканунѣ торчала палатка или балаганъ. Но ни гдѣ ничего не было. Онъ стучался во всѣ кабачки, хотя навѣрное зналъ, что ночью они необитаемы. Ни откуда не отозвался никакой голосъ. Точно смерть прошла по всему этому мѣсту.

Муравейникъ раздавленъ. Очевидно, были приняты полицейскія мѣры, была сдѣлана полицейская облава, были, такъ сказать, выворочены всѣ карманы и опорожнены. Поблуждавъ нѣкоторое время по этой пустынѣ, Гуинпленъ черезъ улицы и переулки направился къ Темзѣ.

Пройдя нѣсколько переулковъ, по обѣимъ сторонамъ которыхъ возвышались только стѣны и заборы, Гуинпленъ почувствовалъ въ воздухѣ свѣжесть, что показывало близость рѣки, онъ услышалъ глухой шелестъ воды и внезапно очутился передъ стонъ-эфрокскимъ парапетомъ.

Гуинпленъ остановился у парапета, облокотился на него и сталъ думать.

Смотрѣлъ ли онъ на воду? Нѣтъ. Онъ всматривался во мракъ, но не передъ собой, а внутри себя.

Онъ не обращалъ никакого вниманія за открывающійся предъ нимъ пейзажъ, онъ не видалъ ни рѣки, ни судовъ, колыхавшихся на ней, ни домовъ на берегу — ничего не видѣлъ онъ, — онъ думалъ о своей судьбѣ.

Мечты его разсѣялись, какъ прахъ передъ неумолимою дѣйствительностію.

Ему казалось, что позади себя онъ слышитъ нѣчто похожее на землетрясеніе — хохотъ лордовъ.

И съ чѣмъ онъ вышелъ изъ этого хохота? — съ оплеухой. Отъ кого же? Отъ брата.

Вынеся этотъ хохотъ и оплеуху, бѣжитъ онъ, какъ подстрѣленная птица въ свое гвѣздо, бѣжитъ ненависти, желая найти любовь, — и что же находитъ?

Мракъ. Никого. Всѣ изчезли.

Что сталось съ его грезами! Каковъ ударъ!

Гдѣ они? Куда ихъ услали? Ихъ, очевидно, удалили. Очевидно, его необычайное возвышеніе имѣетъ связь съ этихъ удаленіемъ, и онъ ихъ болѣе никогда не увидитъ. Всѣ эти предосторожности приняты съ единственною цѣлью устранить для него всякую возможность сношеній съ прежнимъ его міромъ. Удалили всѣхъ, кто жилъ и торговалъ на этой площади, начиная съ Никлэса и Говикума, чтобы не у кого было справиться о Гринъ-Боксѣ. Неумолимая сила, въ палатѣ лордовъ превратившая въ порошокъ его, Гуинплена, въ тоже время толкла въ ступѣ этихъ бѣдняковъ въ ихъ жалкихъ лачугахъ. Они изчезли для него. Изчезла и Деа. Гдѣ она теперь? И нѣтъ его тамъ, чтобы за нее заступиться!

Дѣлать догадки о потерянныхъ навсегда милыхъ существахъ, значило подвергать себя мученіямъ. Каждое предположеніе, каждая догадка мучительно отзывались въ сердцѣ Гуинплена.

Онъ припомнилъ теперь фигуру пагубнаго человѣка, котораго назвалъ себя Баркильфедро. Въ его мозгу огненными буквами отпечатлѣлись ужасныя слова, сказанныя этимъ человѣкомъ: «судьба, отпирая одну дверь, всегда затворяетъ другую, оставшуюся позади». Все было кончено. Въ судьбѣ каждаго человѣка можетъ случиться кончина его собственнаго міра. Это называется отчаяніемъ.

Гуинпленъ пришелъ къ такому состоянію.

Онъ подвергся дѣйствію угара. Дымъ ослѣпилъ его глаза, нервы прекратили свою дѣятельность. Угаръ разсѣялся, но вмѣстѣ съ тѣмъ остановилась и его жизнь. Пробужденный отъ своихъ грезъ, Гуинпленъ почувствовалъ себя одинокимъ.

Все пропало. Все изчезло. Все удалилось. Осталась ночь. Ничего. Таковъ былъ его горизонтъ.

Одиночество — синонимъ смерти.

Отчаяніе любитъ считать; оно охотно подводитъ итоги. Ничто отъ него не ускользаетъ. Оно складываетъ все, не давая пощади даже сотымъ долямъ. У него одинаково идутъ въ счетъ и удары молній, и уколы булавокъ.

Гуинпленъ сталъ разсматривать и разчислять весь пройденный путь своей жизни.

Получились страшные выводы.

Когда человѣкъ находится на вершинѣ горы, онъ смотритъ внизъ, желая увидѣть дно пропасти. Если же онъ лежитъ на днѣ ея, онъ смотритъ вверхъ, онъ ищетъ неба.

Гуинпленъ находился теперь на самой глубинѣ пропасти несчастія. Какъ быстро занесло его туда. Онъ взошелъ на лавину, не замѣчая, что она колеблется, сдѣлалъ по ней шагъ, другой, и, вмѣстѣ съ нею былъ увлеченъ на дно бездны.

Онъ сталъ припоминать подробности своего паденія. Онъ задавалъ себѣ вопросы и отвѣчалъ на нихъ. Ни одинъ судья не въ состояніи такъ тонко допытывать подсудимаго, какъ совѣсть въ своемъ собственномъ процессѣ.

Какая доза раскаянія входила въ его отчаяніе?

Онъ захотѣлъ дать себѣ въ этомъ отчетъ и подвергъ свое сознаніе анатомическому испытанію.

Его отсутствіе произвело катастрофу. Но отъ него ли зависѣло это отсутствіе? Участвовала ли его воля во всѣхъ этихъ событіяхъ? Нисколько. Онъ былъ взятъ въ плѣнъ, онъ былъ скованъ величіемъ.

Кому не случалось быть свободнымъ и имѣть связанными крылья?

Но тѣмъ не менѣе на этомъ пунктѣ онъ снова почувствовалъ угрызенія совѣсти: эту перемѣну ему не навязали, онъ самъ согласился принять ее.

Правда, противъ него употребили въ извѣстной степени насиліе и дѣйствовали на него внезапностями, но въ такой же степени онъ и самъ поддался соблазну. Что его желали увлечь — въ этомъ нѣтъ его вины, но онъ выказалъ слабость, позволивъ увлечъ себя. Былъ моментъ, когда вопросъ былъ поставленъ рѣшительно; Баркильфедро предложилъ ему самому сдѣлать выборъ и рѣшить свою судьбу однимъ словомъ. Гуинпленъ могъ сказать: нѣтъ. Онъ отвѣтилъ: да.

Изъ этого «да», произнесеннаго въ опьяненіи, проистекло все остальное. Гуинпленъ это понялъ.

Но сейчасъ же онъ нашелъ оправданіе. Неужели можно ставить ему въ вину, что онъ желалъ воспользоваться своимъ правомъ, своимъ наслѣдствомъ, своимъ домомъ, войти въ ряды патриціевъ, къ которымъ онъ принадлежалъ, принять имя своего отца? Что же онъ принялъ такое? Только то, что принадлежало ему безспорно и было утрачено не по его винѣ.

Тутъ онъ опять возмущался противъ себя. Глупое согласіе! Нелѣпая сдѣлка! За сто тысячъ фунтовъ ежегоднаго дохода, за семь или за восемь помѣстій, за десять дворцовъ, за кареты, за гербы, за право быть судьей и законодателемъ, за право, какъ король, носить пурпуровую мантію, за баронство, маркизатство и пэрство Англіи онъ отдалъ баракъ Урсуса и улыбку Деи! За зыбучую безмѣрность, въ которой легко провалиться, онъ отдалъ счастье. Жемчужину онъ смѣнилъ на океанъ. О, безумецъ! глупецъ! дуралей!

Однакожъ охватившая его лихорадка къ почестямъ была не вполнѣ болѣзненнымъ припадкомъ. Можетъ быть, отказъ слѣдовало счесть эгоизмомъ, а согласіе — исполненіемъ долга. Какія обязанности онъ бралъ на себя, превратившись въ лорда? Что объ долженъ былъ имѣть въ виду прежде всего? Обязанности ли къ своему семейству или человѣческому роду? Не должны ли первые уступить мѣсто послѣднимъ? И чѣмъ выше становится человѣкъ, чѣмъ больше обязанности онъ на себя принимаетъ, тѣмъ большую онъ несетъ отвѣтственность.

Вступленіе на арену, гдѣ обсуждаются общественные вопроси, гдѣ можно сказать слово за угнетаемыхъ, не составляло ли осуществленія его самыхъ глубокихъ симпатій? Когда дано было право слова ему, испытавшему на самомъ себѣ человѣческія бѣдствія, — ему, видѣвшему страшные результаты соціальнаго неустройства, — когда давалось ему это право, смѣлъ ли онъ отказаться? Могъ ли онъ не принять этого драгоцѣннаго дара, который посылала ему судьба?

Онъ такъ разсуждалъ тогда въ своемъ сознаніи: — народъ молчитъ. Я стану адвокатомъ этого молчанія. Я буду говорить о нѣмыхъ. Я заговорю великимъ о малыхъ, сильнымъ о слабыхъ. Такова цѣль моей судьбы. Такъ угодно Богу. По его волѣ бутылка Гардкванона, превратившая Гуинплена въ лорда Клэнчерли, безвредно носилась по морю втеченіи пятнадцати лѣтъ. Заранѣе было предначертано, чтобы я сталъ лордомъ бѣдныхъ и я буду имъ. Я переведу на понятный языкъ эти малопонятные и недоговоренные стоны и страданія бѣдствующихъ и угнетенныхъ. Я скажу все. Я буду великъ.

Да, говорить за нѣмыхъ, дѣйствительно дѣло великое; но говорить съ глухими — занятіе весьма печальное. А такова и была вторая часть его программы.

Увы! онъ попробовалъ и не имѣлъ успѣха.

Его неудача была непоправима. Онъ палъ подъ давленіемъ смѣха. Какое ужасное паденіе!

Столько лѣтъ слѣдя чуткою душою за безмѣрной распространенностью человѣческихъ страданій, — онъ считалъ себя силой. Онъ думалъ явиться мстителемъ и былъ принятъ, какъ клоунъ. Онъ хотѣлъ поразить громомъ и только пощекоталъ. Желая взволновать, онъ произвелъ смѣхъ. Онъ рыдалъ — это возбудило веселость.

И надъ чѣмъ они смѣялись? Надъ его смѣхомъ.

Такимъ образомъ этотъ актъ насилія, на вѣчныя времена оставившій слѣды на его лицѣ, эта фатальная маска смѣха, этотъ признакъ его страданій торжествовалъ надъ нимъ, подавлялъ его. Онъ сталъ причиной веселости всѣхъ достопочтенныхъ лордовъ. А вѣдь они не злы по своей натурѣ: они сдѣлались палачами Гуинплена по невѣденію. Вѣдь они наслаждались счастіемъ. Сытый голоднаго не разумѣетъ. Его рѣчи были для нихъ непонятны, и отъ его словъ они почувствовали только приливъ хорошаго расположенія духа. Они сочли Гуинплена для себя безполезнымъ. Онъ выворотилъ на изнанку всѣ внутренности и показалъ ихъ этимъ счастливчикамъ. Ну, они и закричали: ломай комедь! Ужасная вещь, онъ самъ смѣялся. Страшная цѣпь связывала ему душу и мѣшала его мысли отразиться на лицѣ. Уродство коснулось даже его ума, и въ то время, какъ внутреннее его сознаніе кипѣло негодованіемъ, его лицо корчило веселыя гримасы. Кончено. Онъ только вѣчно смѣющійся человѣкъ, плачущая каріатида міра, горе, закаменѣлое въ смѣхѣ. Всѣ душевныя способности его — великодушіе, энтузіазмъ, краснорѣчіе, гнѣвъ, любовь, невыразимая горесть — всѣ онѣ привели только къ одному — къ взрыву неудержимаго смѣха. И онъ сознавалъ, какъ и самъ онъ замѣтилъ лордамъ, — что это не было исключеніе, а нормальный, обыкновенный, всеобщій фактъ, до того привычный, что его даже не замѣчаютъ. Смѣется умирающій съ голода, смѣется нищій, смѣется каторжникъ, смѣется проститутка, смѣется сирота, отыскивая себѣ мѣсто на жизненномъ пиру, смѣется рабъ, смѣется весь народъ; человѣческое общество сложилось такимъ образомъ, что всѣ потери, всѣ бѣдствія, всякія агоніи выражаются удачною веселою гримасою. Гуинпленъ и есть эта всеобщая гримаса. Неизвѣстная управляющая сила пожелала, чтобы видимый и осязаемый призракъ, — призракъ, одаренный кожей и костями, заключалъ въ себѣ чудовищную пародію, которую мы называемъ міромъ; онъ и былъ этимъ призракомъ.

Неотвратимая судьба!

Онъ призракъ, но въ тоже время и человѣкъ. Онъ явился провозвѣстникомъ свѣта, явился и зловѣщимъ призракомъ съ факеломъ въ рукахъ.

Для кого онъ былъ страшенъ? Для тѣхъ, кто сами возбуждали страхъ въ другихъ. Они его отвергли. Ему невозможно войти въ ихъ среду. Велико препятствіе, которое онъ представлялъ своимъ лицомъ, но еще болѣе страшное препятствіе лежало въ его идеяхъ. Его слова казались для нихъ гораздо безобразнѣе его лица. Ни одна его идея не сходилась съ идеями этого міра великихъ и сильныхъ, въ которомъ случайно онъ родился, и изъ котораго былъ выброшенъ другой случайностью. Между людьми и его лицомъ стояла маска, а между обществомъ и его умомъ — стѣна. Какъ кочующій комедіантъ, онъ съ дѣтства смѣшался съ этой живой и сильной средой, которая зовется толпой, усвоилъ ея общія понятія и по тому самому не могъ примиряться съ особенностями понятій высшихъ классовъ. На верху онъ невозможенъ. Онъ пришелъ туда омытый водою изъ колодца истины. То, что принесъ имъ онъ, Гуинпленъ, было для нихъ непонятно. Онъ заговорилъ имъ о разумѣ, мудрости, справедливости. Они отвергли его съ отвращеніемъ.

Да, онъ не призракъ, онъ человѣкъ. Онъ говорилъ съ ними, онъ къ нимъ взывалъ — онъ человѣкъ.

Онъ не призракъ. У него есть мозгъ, и онъ думаетъ; есть сердце, и онъ любитъ; есть душа, и онъ надѣется. Онъ слишкомъ надѣялся, и въ этомъ вся его ошибка.

Увы! Онъ довелъ свою надежду до вѣры въ это блестящее и мрачное общество. Онъ былъ внѣ его, и вдругъ рѣшился войти въ его среду.

Общество тотчасъ же, въ одинъ разъ, предложило ему три подарка: бракъ, семейство, касту. Бракъ? На его порогѣ онъ увидѣлъ проституцію. Семейство? Братъ далъ ему пощечину и завтра ждетъ его со шпагой въ рукахъ. Каста? Она засмѣялась ему въ лицо и оскорбила. Онъ былъ отвергнутъ раньше, чѣмъ его приняли туда. И три первые его шага въ этой глубокой соціальной темнотѣ открыли передъ нимъ три бѣздны.

О трагическая человѣческая загадка! Ребенкомъ онъ боролся противъ ночи и оказался сильнѣе ея. Взрослымъ человѣкомъ онъ попробовалъ ратовать противъ судьбы и былъ сраженъ. Онъ былъ обезображенъ и это несчастіе сперва стало для него великимъ счастіемъ. Брошенный, онъ нашелъ убѣжище. Бродяга, онъ боролся съ пространствомъ и, какъ птицы небесныя, находилъ свои крохи хлѣба. Дикій и уединенный, онъ ратовалъ противъ толпы, и сдѣлалъ изъ нея себѣ друга. Атлетъ, онъ сражался со львомъ, народомъ, и приручилъ его. Бѣднякъ онъ боролся противъ нищеты, онъ сталъ лицомъ къ лицу съ мрачной необходимостью жить и, смѣшавъ ее съ радостями своего сердца, бѣдность превратилъ въ богатство. Онъ уже могъ считать себя побѣдителемъ жизни. Вдругъ изъ глубины невѣдомаго противъ него выступили новыя силы, и вышли онѣ не съ угрозами, но съ ласками и нѣжными улыбками на устахъ; передъ нимъ, исполненнымъ ангельской любви, предстала любовь плотская; онъ услышалъ страстныя рѣчи, подобныя крикамъ бѣшенства; вокругъ него какъ змѣи обвились женскія руки; женщина упала въ его объятія. Ему возвратили фамилію, онъ желаетъ войти въ свою кровную семью и долженъ встать со шпагой противъ брата. Увы! онъ вступалъ въ то общество, которому Брайтонъ сказалъ, что «сынъ имѣетъ право вызвать своего отца на дуэль». «Ты принадлежишь не толпѣ, ты изъ числа избранныхъ», произнесла пагубная фортуна, и открыла надъ его головой соціальный потолокъ, выбросила его въ это отверстіе, и поставила въ среду сильныхъ земли. Внезапно, вмѣсто аплодирующаго ему народа, онъ увидѣлъ вокругъ себя проклинавшихъ его лордовъ. Плачевная метаморфоза! Позорное возвышеніе! Грубое расхищеніе всего, что составляло его благополучіе! Точно будто всѣ эти орлиные клевы по частямъ вырывали изъ него его прежнее положеніе, его новое положеніе, Гуинплена, Клэнчерли, лорда, комедіанта.

Такимъ образомъ на половину насильно, наполовину съ его согласія, — ибо послѣ дѣла съ полиціей, онъ имѣлъ дѣло съ Баркильфедро и самъ высказалъ свое желаніе, — онъ кинулъ дѣйствительность для химеры, истину для лжи, Дею для Жозіаны, любовь для гордости, свободу для власти, бѣдную и гордую работу для роскоши, полной темной отвѣтственности, рай для Олимпа!

Получился самый плачевный результатъ. Пораженіе, несостоятельность, паденіе, уничтоженіе всѣхъ его надеждъ, наглое осмѣяніе его честныхъ побужденій! А что ему предстоитъ далѣе? Завтра? — Шпага, которой остріе направлено противъ брата. Передъ его глазами теперь постоянно торчалъ гнусный блескъ этой шпаги. Остальное же, Жозіана, палата лордовъ, оставались позади, въ чудовищной свѣтотѣни, испещренной трагическими силуэтами.

А этотъ братъ, который показался ему такимъ мужественнымъ, съ такимъ рыцарскимъ характеромъ! Увы! Томъ Джимъ-Джэкъ защищалъ Гуинплена, лордъ Дэвидъ заступался за лорда Клэнчерли, а онъ, Гуинпленъ, не имѣлъ возможности сказать ему, какъ онъ его любитъ, и ихъ связь ограничилась тѣмъ, что онъ получилъ отъ него пощечину.

Далѣе идти невозможно. Со всѣхъ сторонъ пропасти. Да и къ чему? усталость всегда сопутствуетъ безнадежности.

Проба сдѣлана, не начинать же сначала.

Гуинпленъ теперь увидѣлъ себя игрокомъ, даромъ растерявшимъ всѣхъ козырей. Онъ далъ себя увлечь въ страшный игорный домъ. Не отдавая себѣ отчета въ томъ, что онъ дѣлаетъ, ибо таково бываетъ всегда тонкое отравленіе иллюзіями, — онъ поставилъ Дею противъ Жозіаны; выпало чудовище. Поставилъ Урсуса противъ семьи — получилъ оскорбленіе. Поставилъ свои комедіянтскія подмостки противъ мѣста въ палатѣ лордовъ, и выигралъ проклятіе. Его послѣдняя карта упала на зеленомъ сукнѣ пустыннаго зеіенаго пустыря. Гуинпленъ проигралъ. Остается только расплачиваться. Плати же, горемыка!

Гуинпленъ оставался неподвиженъ, какъ человѣкъ, пораженный молніею. Еслибы кто издали увидѣлъ его, стоящаго прямо и безъ движенія у парапета, онъ бы подумалъ, что это торчитъ камень.

Холоднымъ рѣшительнымъ взглядомъ онъ посмотрѣлъ на этотъ міръ, который только-что оставилъ. Бракъ безъ любви; семья безъ братскаго чувства; богатство безъ совѣта; красота безъ стыдливости, правосудіе безъ справедливости, порядокъ безъ равновѣсія; могущество безъ разума; власть безъ права; роскошь безъ просвѣщенія. Неумолимый балансъ. Онъ послѣдовательно разсмотрѣть судьбу, положеніе, общество и себя самаго. Судьба — западня; положеніе — безнадежность; общество — ненависть; самъ онъ — побѣжденный. И въ глубинѣ своей души онъ воскликнулъ: общество — мачиха, природа — мать. Какъ природа была добра къ нему, какъ она ему помогала! Все у него было отнято, даже лицо, одна душа осталась нетронутой. И подлѣ него находилось небесное существо, слѣпое, созданное будто нарочно для него, которое не видя его безобразія, сознавало въ немъ одну нравственную красоту.

И съ этимъ-то существомъ онъ согласился разлучиться! Онъ удалился отъ обожаемаго существа, отъ божественнаго слѣпого взгляда, единственнаго на землѣ, который его видѣлъ на самомъ дѣлѣ! Деа была его сестра, его супруга, еще болѣе, она была его свѣтомъ; безъ нея вокругъ него все было темно и пусто. Что дѣлать теперь безъ Дея? Что дѣлать ему съ собой? Безъ нея нельзя жить. Какъ онъ могъ хоть на одно мгновенье потерять ее изъ виду! о, несчастный! Гдѣ она, его звѣзда? Деа! Деа! Деа! Деа! Увы! онъ потерялъ свой свѣтъ. Его знатность для него само безобразіе, пурпуровая мантія — траурная одежда; его дворцы отвратительны. О, гдѣ Гринъ-Боксъ, бѣдность, веселость, пріятные переходы всей дружной семьей съ одного мѣста на другое, подобно ласточкамъ! Вся невинность сосредоточивалась въ Деѣ, вся мудрость въ Урсусѣ. Переходили изъ города въ городъ; искренняя веселость, такъ любимая народомъ, давала средства на дорожныя издержки. И теперь все изчезло. Гдѣ все это? Какимъ могильнымъ вѣтромъ унесло ихъ отсюда? Неужели они навсегда потеряны для него? Весьма вѣроятно! Слабые такъ беззащитны. Что съ ними сдѣлали! И онъ не былъ тамъ, чтобы ихъ защитить — въ качествѣ лорда своимъ званіемъ и своею шпагою, въ качествѣ комедіянта своими кулаками и ногтями. Но тутъ приходило на умъ горькое размышленіе, можетъ быть, самое горькое изъ всѣхъ. Нѣтъ, онъ не могъ ихъ защитить! Очевидно онъ ихъ и погубилъ. Вѣдь ихъ удалили именно для того, чтобы охранить отъ нихъ его, лорда Клэнчерли, чтобы оградить его достоинство отъ соприкосновенія съ этими соціальными поддонками. Безъ него, ихъ бы оставили въ покоѣ. Леденящее открытіе, къ которому привели его грустныя размышленія! Ахъ, зачѣмъ отдѣлилъ онъ себя отъ Деи! Развѣ не главнѣйшая его обязанность быть всегда подлѣ нея. Деа! Деа! гдѣ ты, Деа! Погибла. Кто потерялъ свою душу, для того только одно средство отыскать ее: — умереть.

Почти помѣшавшійся Гуинпленъ твердо положилъ свою руку на парапетъ и посмотрѣлъ на рѣку.

Онъ не спалъ уже третью ночь къ ряду. Его била лихорадка. Его мысли, которыя онъ считалъ ясными, путались. Онъ чувствовалъ непреодолимую потребность во снѣ. Онъ простоялъ нѣсколько минутъ, наклонившись надъ водою; пучина предлагала ему спокойную постель. Страшное искушеніе!

Онъ снялъ кафтанъ, сложилъ его и кинулъ на парапетъ. Потомъ разстегнулъ камзолъ. Сбрасывая его, онъ рукою прикоснулся къ карману и ощупалъ тамъ книжечку, выданную ему при входѣ въ палату лордовъ. Онъ вынулъ ее и, взявъ карандашъ, при блѣдномъ свѣтѣ ночи, написалъ на первой попавшейся бѣлой страницѣ:

«Удаляюсь отъ міра. Пусть братъ мой Дэвидъ замѣнитъ меня и будетъ счастливъ».

И подписалъ: «Фирменъ Клэнчерли, пэръ Англіи».

Раскрытую на исписанной страницѣ книжку онъ положилъ въ камзолъ, а на нее набросилъ камень.

Потомъ, поднявъ вверхъ голову, устремилъ свой взоръ и пространство.

Мало-по-малу голова его опускалась внизъ, какъ бы притягвваемая незримой нитью къ пропасти.

Въ парапетѣ была дыра. Гуинпленъ поставилъ въ нее ногу такъ, чтобы колѣно приходилось выше парапета и малѣйшаго движенія достаточно, чтобы перешагнуть его.

Онъ сложилъ руки за спиною и наклонился.

— Пусть будетъ такъ, сказалъ онъ и устремилъ глаза въ глубокія воды.

Въ эту минуту онъ почувствовалъ, что кто-то лижетъ ему руки.

Онъ задрожалъ и обернулся.

Сзади его стоялъ Гомо.

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.
МОРЕ И НОЧЬ.

I.
БАРКИЛЬФЕДРО МѢТИЛЪ ВЪ ОРЛА, А ПОПАЛЪ ВЪ ГОЛУБКУ.

Гуинпленъ испустилъ крикъ:

— Это ты, волкъ.

Гомо замахалъ хвостомъ. Глаза его блестѣли въ темнотѣ. Онъ разглядывалъ Гуинплена.

Потомъ сталъ опять лизать ему руки. На Гуинплена моментально нашло какое-то опьянѣніе. Онъ почувствовалъ, что къ нему возвращается надежда. Гомо, какое явленіе! Втеченіи сорока восьми часовъ онъ перенесъ на себѣ, если можно такъ выразиться, всѣ виды громовыхъ ударовъ; ему осталось получить новый громовый ударъ радости. Онъ-то и упалъ теперь на него.

Гомо повернулся. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и посмотрѣлъ, слѣдуетъ ли за нимъ Гуинпленъ

Гуинпленъ шелъ. Гомо помахалъ хвостомъ и пошелъ далѣе.

Пройдя шаговъ пятьдесятъ, они пришли къ помосту, ведущему на большое судно, на которомъ мерцалъ огонь, и можно было прочесть на черномъ фонѣ бѣлыя буквы, изображающія такую надпись: «Вогратъ, Роттердамъ».

Подойдя къ помосту, волкъ побѣжалъ, но перейдя на судно, пошелъ медленно, ступая осторожно. Гуинпленъ послѣдовалъ за нимъ и на судно.

На палубѣ никого не было. При свѣтѣ фонаря, поставленнаго у мачты, Гуинпленъ увидѣлъ какой-то силуэтъ на четырехъ колесахъ. Осмотрѣвъ его внимательно, онъ узналъ старинную лачугу-телѣжку Урсуса.

Эта бѣдная телѣжка, въ которой каталось его дѣтство, была привязана къ мачтѣ толстыми веревками. Она обветшала и разсыпалась. Подъ нею можно было различить цѣпь, на которой привязывали Гомо.

Ступеньки ея были опущены, дверь полуоткрыта, внутри же никого не было; свѣтъ, проходившій въ нее черезъ переднее окно, обрисовывалъ меланхолическимъ полусвѣтомъ всѣ предметы, находящіеся внутри ея. На гвоздѣ возлѣ двери Гуинпленъ увидѣлъ свою прежнюю одежду.

Теперь, какъ мы знаемъ, на немъ не было ни кафтана, ни камзола.

Телѣжка заслоняла собою что-то такое, разосланное на палубѣ у подножія мачты и освѣщаемое фонаремъ. Можно было замѣтить кончикъ тюфяка. На немъ, по всей вѣроятности, кто-нибудь лежалъ, видно было, что двигалась чья-то тѣнь.

Говорили. Гуинпленъ, спрятавшись за палаткой, прислушивался. Онъ услышалъ голосъ Урсуса.

Этотъ голосъ, столь рѣзкій по наружности, а въ сущности такой нѣжный, не имѣлъ уже прежней живучести и свѣжести. Онъ сталъ глухимъ и сопровождался вздохами послѣ каждой фразы. Онъ смутно напоминалъ прежній твердый голосъ Урсуса. Голосъ упалъ, какъ упало, вѣроятно, счастіе этого человѣка.

Гуинпленъ притаилъ дыханіе, чтобы не проронить ни одного слова и услышалъ такую рѣчь Урсуса:

— Очень опасная лодка, говорилъ философъ. — Бортовъ нѣтъ. При малѣйшемъ толчкѣ легко можно свалиться въ море, ничто не удержитъ. Если случится непогода, придется снести ее подъ палубу, что будетъ скверно. Неловкое движеніе, испугъ и разрѣшится аневризмъ. Я видѣлъ подобные примѣры. Ахъ, мой Боже, что то съ нами будетъ! спитъ ли она? Полагаю, что спитъ. Но можетъ статься, она потеряла сознаніе. Нѣтъ, пульсъ довольно твердъ. Нѣтъ сомнѣнія, она спитъ. Какъ бы устроить, чтобы не вздумалъ кто нибудь придти сюда горланить? Господа, если есть кто нибудь на палубѣ, прошу васъ, не шумите. Не приближайтесь сюда, если это не составитъ вамъ особыхъ затрудненій. Видите, ея здоровье слабое, съ ней надо поступать осторожно. У нея лихорадка, а она такъ молода. Ей нуженъ воздухъ, для того-то я и положилъ ей тюфякъ на палубѣ. Она спитъ. Разбудить ее — значитъ причинить ей вредъ. Обращаюсь къ женщинамъ, если здѣсь есть лэди. Нужно имѣть жалость къ молодой дѣвушкѣ. Мы просто бѣдные комедіянты, и я прошу у васъ снисхожденія, но если нужно заплатить что нибудь за право избѣжать шума, я заплачу. Благодарю васъ, госпожи и господа. Да есть ли здѣсь кто нибудь? Кажется, никого. Я говорю напрасно. Тѣмъ лучше. Господа, я васъ благодарю, если вы здѣсь находитесь, и приношу вамъ чувствительную благодарность, если васъ здѣсь нѣтъ. — У нея лобъ въ поту. — Пойдемъ опять въ острогъ, поволокемъ свою цѣпь. Опять приходитъ нищета. Ужасная рука, которую мы не видимъ, но чувствуемъ, поворотила насъ опять на темную дорогу. Ничего, у насъ хватитъ мужества. Лишь бы Деа не была больна. Гдѣ же однако Гомо? Въ суматохѣ я забылъ его привязать, и не вижу его уже болѣе часа; вѣрно пытается найти гдѣ нибудь ужинъ. Какъ бы съ нимъ не случилось какого нибудь несчастія. Гомо! Гомо!

Волкъ тихонько постучалъ своимъ хвостомъ по палубѣ.

— Ты здѣсь! ты здѣсь! Слава Богу! Лишиться и Гомо это было бы уже слишкомъ. Она переложила руку. Должно быть просыпается. Молчи Гомо. Приливъ оканчивается. Мы сейчасъ выйдемъ. Ночь будетъ хорошая; нѣтъ никакихъ основаній ожидать бури. Вѣтеръ пойутный. Какъ она блѣдна. Это отъ слабости. Вотъ покраснѣла, стала совсѣмъ розовенькая. Это работаетъ лихорадка. Ей видимо лучше. Впрочемъ я такъ взволнованъ, что ничего не вижу ясно. Мой бѣдный Гомо, я теперь вижу очень плохо. Да, надо съизнова начинать. Станемъ трудиться. Насъ теперь только двое, ты и я. Это наше дитя. А! судно трогается. Прощай Лондонъ! Чортъ бы тебя побралъ!

Въ самомъ дѣлѣ судно покачнулось, какъ бываетъ всегда при отчаливаніи. На другомъ концѣ барки показался какой-то человѣкъ, ставшій къ рулю. Кромѣ его на палубѣ не виднѣлось ни одного матроса; въ нихъ и не чувствовалось надобности, пока шли по рѣкѣ. Темза, на которую морской приливъ не оказываетъ большого вліянія, была спокойна. Судно скоро дошло до середины рѣки и понеслось быстро по теченію.

— Заставлю-ка я ее напиться наперстянки, продолжалъ Урсусъ. — Боюсь, чтобы у ней не возобновился бредъ. Ладонь въ поту. Чѣмъ мы провинились передъ Богомъ? Какъ быстро шли одно за другимъ всѣ наши несчастія! И вотъ лежишь ты теперь, мое кроткое дитя. Сегодня 30 апрѣля. Не люблю я апрѣль; въ немъ только два счастливыхъ дня: 5 и 27 число и четыре несчастныхъ: 10, 20, 29 и 30 числа. Это несомнѣнно по вычисленіямъ Кардана. Какъ бы я желалъ, чтобъ нынѣшній день прошелъ поскорѣе. Уже самый отъѣздъ нѣсколько облегчилъ мнѣ душу. Утромъ мы будемъ въ Грэвзендѣ, а вечеромъ въ Роттердамѣ. А тамъ пойдемъ ѣздить по прежнему въ этой лачугѣ, не такъ ли, Гомо?

Волкъ выразилъ свое полное согласіе легкимъ постукиваніемъ хвоста.

— Еслибъ съ горемъ можно было также легко разстаться, какъ съ городомъ, продолжалъ Урсусъ, — мы бы, Гомо, еще могли быть счастливы. Увы! Одного нѣтъ между нами. Ты знаешь, Гомо, о комъ я говорю. Насъ было четверо, осталось трое. Жизнь не что иное, какъ постоянная потеря того, что любишь. Она наполнена горестями и невыносимыми страданіями. И послѣ того могутъ еще удивляться, что старики безпрестанно повторяютъ одно и тоже. Отчаяніе дѣлаетъ ихъ глупцами. Вѣтеръ намъ помогаетъ, уже не видно купола св. Павла. Мы пройдемъ сейчасъ передъ Гринвичемъ. Выходитъ, проѣхали уже шесть миль. Нѣтъ! никогда ужь болѣе не заманятъ меня въ эти проклятыя столицы. — А лобъ все въ поту! Не люблю я, когда на рукѣ такъ надуваются жилы. Это признакъ лихорадки. Какъ все это меня убиваетъ. Спи, мое дитя! Кажется она спитъ.

Тутъ, раздался голосъ, казалось доносившійся издалека, слабый, болѣзненный голосъ Деи.

Гуинпленъ въ эту минуту забылъ все, что случилось съ нимъ до сихъ поръ. Онъ слышалъ голосъ своего ангела. Ему казалось, что слова, произнесенныя этимъ голосомъ, неслись съ неба.

— Онъ хорошо сдѣлалъ, что ушелъ, говорила Деа. — Этотъ свѣтъ не по немъ. Только и я должна послѣдовать за нимъ. Отецъ, я здорова и слышала все, что вы сейчасъ говорили. Я скоро буду счастлива, батюшка.

— Мое дитя, спросилъ Урсусъ, съ тревогой въ голосѣ, — что ты хочешь этимъ сказать?

— Не тревожьтесь, батюшка, послѣдовалъ отвѣтъ.

Она замолчала, какъ бы затѣмъ, чтобы перевести духъ и вскорѣ до Гуинплена долетѣло еще нѣсколько словъ, сказанныхъ ею.

— Гуинплена нѣтъ болѣе. Теперь-то я чувствую свою слѣпоту. Я еще не знала мрака. Мракъ — это его отсутствіе. Меня всегда безпокоила мысль, что онъ долженъ улетѣть отъ насъ. И онъ улетѣлъ. Такой конецъ былъ неизбѣженъ. Душа, какъ птичка, придетъ время и она улетаетъ далеко. Но я знаю, гдѣ найти Гуинплена. Я не встрѣчу препятствій къ отысканію дороги. Отецъ, она тамъ, внизу. Современемъ и вы къ намъ присоединитесь. Также и Гомо.

Волкъ, услыхавъ свое имя, слегка стукнулъ хвостомъ по палубѣ.

— Батюшка, продолжала она, — вы понимаете, что съ той минуты, какъ Гуинпленъ изчезъ, для меня все кончено. Я и хотѣла бы остаться, но не могу. Нельзя требовать того, что выше силъ человѣческихъ. Гуинпленъ былъ здѣсь — я жила. Его нѣтъ — я умираю. Или, пусть онъ возвратится, или я уйду. Онъ не можетъ возвратиться и я должна уйти. Развѣ такъ трудно умирать? Вспомните, какъ тяжело жить на этой землѣ. Невозможно же вѣчно переносить несчастія. Не лучше ли тогда уйти въ тѣ мѣста, которыя вы называете звѣздами, соединиться тамъ брачными узами, никогда не разлучаться и любить, любить другъ друга вѣчно!

— Прошу тебя, успокойся, прервалъ Урсусъ.

— Въ прошедшемъ году, опять продолжала она, — мы были всѣ вмѣстѣ, были счастливы, — теперь же какая разница! Не помню, въ какомъ городкѣ мы были, кругомъ насъ росли деревья, пѣли малиновки. Мы пріѣхали въ Лондонъ. Все измѣнилось. Я не дѣлаю никому упрека. Помните ли, батюшка, въ одинъ вечеръ, въ большую ложу пріѣхала къ намъ герцогиня. Мнѣ сдѣлалось тогда такъ грустно, и я подумала, что лучше бы намъ оставаться въ маленькихъ городкахъ. Гуинпленъ хорошо сдѣлалъ, что ушелъ. Теперь моя очередь. Я должна уйти, если онъ не возвратится.

— Успокойся, мое дитя, сказалъ Урсусъ. — Тебѣ нельзя много говорить. Если ты чувствуешь ко мнѣ немного дружбы, прощу тебя не волнуйся, не давай развиваться въ себѣ лихорадкѣ. Я уже слишкомъ старъ и мнѣ тяжело переносить твою болѣзнь. Пощади же меня, не болѣй.

— Зачѣмъ искать на землѣ то, что найдешь только на небѣ.

— Успокойся, заговорилъ опять Урсусъ, почти повелительнымъ тономъ. — Ты точно лишилась разсудка. Прошу тебя не волноваться. Будешь ты покойна и я успокоюсь. Мое дитя, сдѣлай же что нибудь и для меня. Если онъ спасъ тебя отъ смерти, то вѣдь и я тебя воспиталъ. Ты сдѣлалась больна. Это плохо. Надо тебѣ успокоиться и заснуть. Даю тебѣ честное слово, что все пойдетъ тогда хорошо. Погода отличная. Завтра мы будемъ въ Роттердамѣ, голландскомъ городѣ, который стоитъ при устьѣ Мааса.

— Отецъ, видите ли, когда съ дѣтства постоянно находишься вмѣстѣ, нельзя разлучаться; а разлучившись слѣдуетъ умирать, такъ какъ нѣтъ другого способа вновь соединиться.

— Полно, попробуй заснуть, настаивалъ Урсусъ.

— Вовсе не этого мнѣ нужно.

— Я тебѣ говорю, что мы идемъ въ Голландію, говорилъ дрожащимъ голосомъ Урсусъ, — въ городъ Роттердамъ.

— Батюшка, я вовсе не больна, если только это васъ безпокоило, — успокойтесь, у меня нѣтъ лихорадки, немного жарко, вотъ и все. Я совершенно здорова, но чувствую, что должна умереть.

— Не думай о подобныхъ вещахъ, сказалъ Урсусъ и прибавилъ про себя: — Господи, избавь ее отъ новаго потрясенія!

Наступило молчаніе. Вдругъ Урсусъ вскричалъ:

— Что ты дѣлаешь? Зачѣмъ ты встаешь? Умоляю тебя, ложись. Гуинпленъ задрожалъ и выставилъ голову изъ своей засады.

II.
РАЙ НА ЗЕМЛѢ.

Онъ увидѣлъ Дею. Она стояла выпрямившись на тюфякѣ. На ней было длинное бѣлое платье, совершенно закрытое. Она дрожала и шаталась, какъ тростникъ. Фонарь освѣщалъ ее снизу. На ея прекрасномъ лицѣ было неизъяснимое выраженіе. Ни одной слезинки не текло по ея щекамъ. Распущенные волосы ея волновались. Въ глазахъ горѣлъ лихорадочный огонь. Она была блѣдна до прозрачности.

— Моя дочь! кричалъ Урсусъ: — Боже, начинается бредъ, чего я такъ боялся. Всякое потрясеніе ее убьетъ, а не случись его, она сойдетъ съ ума. Мертвая или безумная! Каково положеніе! Что дѣлать, Господи? Ложись, моя дочь!

— Батюшка, вы ошибаетесь. Я вовсе не въ бреду: я все слышу, что вы говорите. Вы сказали, что публика ждетъ и мнѣ время играть; охотно бы я это исполнила, но не знаю, какъ это сдѣлать, я умерла и Гуинпленъ тоже. Но я сейчасъ выйду. Я согласна играть. Я здѣсь, но Гуинплена еще нѣтъ.

— Дитя мое, будь послушна, ложись на свою постель.

— Нѣтъ его болѣе! Нѣтъ его болѣе! О, какъ темно!

— Темно, пробормоталъ Урсусъ; — въ первый разъ она произноситъ это слово.

Гуинпленъ, не производя никакого шума, скользнулъ въ лачугу, надѣлъ тамъ свое прежнее платье и опять сталъ на свое прежнее мѣсто, скрываемый отъ всѣхъ темнотой.

Деа между тѣмъ продолжала говорить и мало-по малу ея говоръ перешелъ въ пѣніе. Она запѣла свою арію изъ «Побѣжденнаго хаоса». Окончивъ свой куплетъ, она протянула руку, какъ бы ища той головы, на которую она должна была наложить ее по смыслу пьесы.

Гуинпленъ скользнулъ мимо Урсуса, окаменѣвшаго изъ изумленія, бросился къ ея ногамъ и запѣлъ свой отвѣтный куплетъ.

Въ тоже время Деа почувствовала, что ея рука касается волосъ Гуинплена.

— Гуинпленъ! вскричала она, краска появилась на ея блѣдномъ лицѣ и она зашаталась.

Гуинпленъ принялъ ее въ свои объятія.

— Живъ! вскричалъ Урсусъ.

— Гуинпленъ, повторила Деа, и ея голова склонилась къ плечу Гуинплена.

— Благодарю тебя, ты сошелъ къ намъ, сказала она тихо.

И, поднявъ голову, она усѣлась на колѣняхъ Гуинплена, повернула къ нему свое кроткое лицо и устремила на него свои глаза, какъ будто могла ими видѣть.

— Это ты! говорила она.

Гуинпленъ покрывалъ ея платье поцѣлуями. Бываютъ слова, которыя въ одно и тоже время и слова, и крики, и рыданія. Въ нихъ смѣшиваются и горе и экстазъ. Они не имѣютъ никакого смысла и вмѣстѣ съ тѣмъ выражаютъ все.

— Да, это я! Я, Гуинпленъ! Тотъ самый, для котораго ты составляешь душу; ты мое дитя, супруга, звѣзда! Это я, я держу тебя въ своихъ объятіяхъ. Я живъ. Я твой. Ахъ, когда я подумаю, что я недавно хотѣлъ съ собой покончить. Еслибъ не Гомо, не видалъ бы я тебя больше. Какое ничтожное разстояніе между радостію и отчаяніемъ. Будемъ жить, Деа! Прости меня! Да, я твой навсегда. Ты права, ощупай мою голову, убѣдись, что это я. Еслибъ ты знала! Но ничто болѣе не можетъ насъ разлучить. Я вышелъ изъ ада и очутился на небѣ. Я теперь съ тобой. Навсегда, говорю тебѣ. Всѣ бѣдствія наши кончились. Передъ нами одни радости. Мы начнемъ опять нашу счастливую жизнь. Я тебѣ разскажу все. Ты будешь очень удивлена. Лодка плыветъ и мы теперь на свободѣ. Мы идемъ въ Голландію и тамъ обвѣнчаемся, заработывать хлѣбъ вовсе не трудно. Нечего болѣе бояться. Я тебя обожаю.

— Не торопись, пробормоталъ Урсусъ.

Трепещущая Деа водила своей рукой по лицу Гуинплена.

— Да, это онъ. Его платье, говорила она дотрогиваясь до его одежды.

Съ изумленіемъ и радостью смотрѣлъ на нихъ Урсусъ и смѣясь и плача.

— Ничего не понимаю, говорилъ онъ самъ съ собою. — Я просто глупѣю. Я самъ видѣлъ, какъ его несли на кладбище. Знаю теперь только одно, что я смѣюсь и у меня льются слезы. Я также глупъ, какъ бываетъ глупъ влюбленный. Я влюбленъ въ нихъ обоихъ. Экая старая скотина! Слишкомъ много душевныхъ волненій. Чего же я боялся, какъ не этого? Нѣтъ, я желалъ, чтобы такъ случилось. Гуинпленъ, побереги ее. Пусть цѣлуются. Мнѣ какое дѣло. Не мѣшать же имъ? Мнѣ кажется, что я здѣсь лишній и въ тоже время думаю, что безъ меня не обойдется. Дѣти мои, я васъ благословляю.

Въ то время, какъ Урсусъ произносилъ этотъ монологъ, Гуинпленъ вскричалъ:

— Какъ ты хороша, Деа. Гдѣ у меня былъ умъ всѣ эти дни. Я тебя увидѣлъ, я гдѣ же? На баркѣ. Что съ нами случилось? Въ какомъ положеніи я васъ нахожу! Гдѣ Гринъ-Боксъ? Васъ ограбили и выгнали. Это подло. Но я за васъ отомщу. Они будутъ имѣть дѣло со мною. Я пэръ Англіи!

Урсусъ отскочилъ въ сторону и внимательно посмотрѣлъ на Гуинплена.

— Онъ не умеръ — это ясно, сказалъ онъ; но не помѣшался ли онъ?

— Будь спокойна, Деа, продолжалъ Гуинпленъ. — Я внесу свою жалобу въ палату лордовъ.

Урсусъ еще внимательнѣе посмотрѣлъ на Гуинплена и дотронулся пальцемъ до средины своего лба.

— Все равно, прошепталъ онъ. — И такъ пойдетъ хорошо. Будь съумасшедшимъ, если тебѣ такъ нравится, Гуинпленъ. Ты имѣешь на это право, какъ человѣкъ. Я же счастливъ. Но что все это значитъ?

Судно между тѣмъ шло впередъ. Рѣка расширялась, берега ея справа и слѣва казались уже тонкими силуэтами. Гуинпленъ полулегъ на палубу, держа Дею въ своихъ объятіяхъ. Они говорили между собой, какъ прежде; рѣчи лились, повидимому, безъ всякаго смысла.

— Деа, я онъянѣлъ отъ восторга, говорилъ Гуинпленъ. — Дай поцѣловать твои ноги.

— Это ты!

— Сейчасъ я хотѣлъ разсказать тебѣ многое, но не знаю, съ чего начать.

— Начни съ поцѣлуя.

— О моя жена!

— Гуинпленъ, не говори мнѣ, что я прекрасна. Это ты красавецъ.

— Я тебя нашелъ. Ты опять у моего сердца. Ты моя. Я не брежу. Дѣйствительно это ты. Если бы ты знала, сколько совершилось со мною разныхъ событій. Деа!

— Гуинпленъ!

— Какъ я тебя люблю!

— Я радуюсь теперь, какъ долженъ радоваться дѣдушка, прошепталъ Урсусъ.

И Гомо вылѣзъ изъ подъ лачуги, онъ ходилъ отъ одного къ другому и по своему выражалъ свою радость: то лизнетъ башмакъ Урсуса, то мазнетъ языкомъ плащъ Гуинплена или платье Деи или даже тюфякъ.

А судно все подвигалось впередъ; показалось море.

III.
НѢТЪ, ВЫШЕ!

Вдругъ Деа освободилась изъ объятій Гуинплена и поднялась на ноги. Она приложила обѣ руки къ сердцу какъ бы для того, чтобы помѣшать ему выскочить вонъ.

— Что это со мной? говорила она. — Я чувствую что-то странное. Радость меня душитъ. Но это ничего. Это такъ пріятно. Твоимъ появленіемъ, Гуинпленъ, ты нанесъ мнѣ ударъ. Ударъ счастія. Тебя не было; я чувствовала, что умираю. Ты вложилъ теперь въ меня истинную жизнь. Эта жизнь, которую ты мнѣ далъ, немножко странна. Она такъ небесна, что даже производитъ нѣкоторое страданіе. Точно душа растетъ и ей становится тѣсно въ тѣлѣ. Эта жизнь проникаетъ ко мнѣ всюду, съ головы до ногъ. Точно крылья трепещутъ въ моей груди. Я испытываю странное, но чрезвычайно счастливое ощущеніе. Гуинпленъ, ты меня воскресилъ.

Она покраснѣла, потомъ поблѣднѣла, опять покраснѣла и упала.

— Увы! сказалъ Урсусъ. — Ты ее убилъ.

Гуинпленъ протянулъ руки къ Деѣ. Высочайшая грусть смѣнила въ немъ величайшую радость. Онъ самъ бы упалъ, еслибъ не долженъ былъ ее поддерживать.

— Деа! вскричалъ онъ, — что съ тобою?

— Ничего, сказала она. — Я тебя люблю.

Гуинпленъ вмѣстѣ съ Урсусомъ уложили ее на тюфякъ.

— Лежа я не могу дышать, сказала она, слабымъ голосомъ.

Ее посадили.

— Подложи подушку, замѣтилъ Урсусъ.

— Зачѣмъ мнѣ подушка, когда подлѣ меня Гуинпленъ.

И она положила свою голову на плечо Гуинплена, сѣвшаго сзади нея; на его лицѣ выражалось отчаяніе.

— Ахъ, какъ мнѣ хорошо! произнесла она.

Урсусъ взялъ ея руку и сталъ считать біеніе пульса. Онъ ничего не говорилъ и не поднималъ головы, мысли его можно было угадывать только по быстрымъ движеніямъ его вѣкъ, которыя конвульсивно подымались и опускались, какъ бы служа помѣхой потокамъ слезъ.

— Что съ нею? спросилъ Гуинпленъ.

Урсусъ приложилъ свое ухо къ лѣвой сторонѣ груди больной. Гуинпленъ повторилъ свой вопросъ.

Урсусъ посмотрѣлъ сначала на Гуинплена, потомъ на Дею. Онъ весь позеленѣлъ.

— Мы должно быть теперь на высотѣ Кэнтербери, сказалъ Урсусъ. — Отсюда до Грэвзенда недалеко. Всю ночь будетъ хорошая ногода.

Деа все больше и больше блѣднѣвшая, конвульсивно теребила пальцами свое платье.

— Я понимаю, что это такое, прошептала она со вздохомъ. — Я умираю.

Гуинпленъ вскочилъ, какъ бѣшеный. Урсусъ поддержалъ Дею.

— Умрешь! Ты умрешь! нѣтъ, этого не будетъ. Ты не можешь умереть. Теперь! Это невозможно. Тебя отдали мнѣ и сейчасъ же отнимутъ — нѣтъ такъ никогда не дѣлается! Деа, ты сама не знаешь, что говоришь. Ты будешь жить. Я требую, чтобъ ты жила. Ты обязана мнѣ повиноваться. Я твой мужъ и твой владыка. Я запрещаю тебѣ покидать меня. О, небо! О, бѣдные люди! Мнѣ необходимо нужно, чтобъ ты была здорова. Зачѣмъ тебѣ умирать. Что я тебѣ сдѣлалъ дурного? Вѣдь мы принадлежимъ одинъ другому и любимъ другъ друга. У тебя нѣтъ никакой причины оставлять меня. Это будетъ несправедливо. Развѣ я совершилъ какое преступленіе? Такъ прости меня. Вѣрно ты не желаешь, чтобы изъ меня вышелъ безнадежный человѣкъ, негодяй, бѣшеный! Деа, я тебя прошу, умоляю, заклинаю: не умирай!

И, задыхаясь отъ слезъ, онъ бросился къ ея ногамъ.

— Милый Гуинпленъ, отвѣчала Деа, — это не моя вина.

На губахъ ея показалась розовая пѣна, которую Урсусъ вытеръ украдкой отъ Гуинплена.

— Говорю тебѣ, что я не хочу, вопилъ Гуинпленъ. — Я не перенесу твоей смерти. Умремъ вмѣстѣ, но не иначе. Мое божество! моя любовь! пойми же; что я здѣсь. Клянусь тебѣ, что ты будешь жить. Если я объясню тебѣ, какую необходимость составляетъ для меня твое существованіе, ты не захочешь умирать. Деа, ты для меня все. Если ты умрешь, весь міръ не будетъ имѣть для меня ни какого смысла. Останься. Имѣй жалость ко мнѣ. Если ты любишь меня, живи. Деа, все устроится къ лучшему и мы будемъ счастливы. Не доводи меня до отчаянія. Деа, я ничего не сдѣлалъ тебѣ дурного.

Гуинпленъ рыдалъ.

— Увы! все безполезно, отвѣчала Деа слабымъ голосомъ, останавливаясь почти на каждомъ словѣ. — Мой возлюбленный, я вижу, что ты сдѣлалъ все, что могъ. Еще часъ тому, я желала умереть, теперь же не хочу. Мой обожаемый Гуинпленъ, какъ бы мы могли быть счастливы! Богъ вручилъ тебѣ мою жизнь, и онъ отнимаетъ ее теперь. Вотъ почему я ухожу отъ тебя. Ты будешь вспоминать иногда о Гринъ-Боксѣ и о твоей маленькой Деѣ — не правда ли? Не забывай ту пѣсню, которую я пѣла. Вспоминай, какимъ тономъ я говорила: люблю тебя. Я буду приходить къ тебѣ по ночамъ и повторять эти слова. Я люблю моего отца Урсуса и нашего брата Гомо. Вы всѣ были добры со мной. Какъ мало здѣсь воздуха. Отворите окно. Мой Гуинпленъ, я тебѣ не говорила, но разъ я тебя приревновала къ той женщинѣ. Закройте мнѣ руки, мнѣ холодно. Гдѣ же Фиби и Виносъ? Я ничего не понимаю, что случилось съ нами въ послѣдніе два дня. Теперь я умираю. Какую счастливую жизнь вели мы всѣ вмѣстѣ. Будешь ли ты думать обо мнѣ, мой возлюбленный? Вы всѣ будете меня помнить, не правда ли? Если случилось мнѣ кого нибудь обидѣть, прошу у него прощенія. О, какъ тяжело умирать!

Послѣдняя минута приближалась.

— Гуинпленъ, продолжала она такъ слабо, что едва можно было разобрать слова, — ты станешь думать обо мнѣ, — это составитъ для меня великое утѣшеніе. О, поддержите меня! мнѣ такъ тяжело. Мой милый Гуинпленъ, не оставляй меня долго одну. Соединись со мною поскорѣе! О, мой возлюбленный, мой драгоцѣнный!

— Пощади! кричалъ Гуинпленъ.

— Прощай, говорила она.

— Пощади! повторялъ Гуинпленъ и цѣловалъ ея похолодѣвшія руки.

Минуту она почти не дышала.

Потомъ она приподнялась на локтяхъ, молнія сверкнула въ ея глазахъ и она радостно улыбнулась.

— Свѣтъ, вскричала она весело. — Я вижу.

И вытянулась неподвижно на тюфякѣ.

— Умерла, сказалъ Урсусъ.

Бѣдный старикъ съ рыданіями припалъ къ Деѣ и лишился чувствъ.

Гуинпленъ былъ страшенъ.

Онъ всталъ, поднялъ голову, показалъ рукой въ необъятную темноту и сказалъ кому-то невидимому:

— Иду.

Онъ пошелъ по направленію къ борту, точно его влекло каіоето видѣніе.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него зіяла бездна.

Онъ шелъ медленно, несмотря подъ ноги.

На его губахъ свѣтилась такая же улыбка, какая была у Деи передъ кончиной.

— Да, кричалъ онъ.

Съ каждымъ шагомъ онъ приближался къ борту.

Онъ шелъ впередъ съ поднятыми руками, съ головой, откинутой назадъ, шелъ неторопливо, но твердо, какъ будто бы онъ не долженъ былъ встрѣтить на своемъ пути зіяющей пропасти и открытой могилы.

— Будь спокойна, шепталъ онъ. — Я слѣдую за тобой. Вижу знаки, которые ты мнѣ дѣлаешь.

Онъ не покидалъ взоромъ одной точки на небѣ и улыбался.

Небо было черно, не виднѣлось ни одной звѣздочки, но ясно ему виднѣлась одна.

Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, онъ подошелъ къ самому борту.

— Иду, сказалъ онъ. — Деа, я здѣсь.

Парапета не было. Предъ нимъ открывалось пустое пространство. Онъ шагнулъ и упалъ въ воду.

Ночь была мрачная, вода глубокая. Онъ пошелъ ко дну. Никто ничего не видѣлъ и не слышалъ. Судно продолжало свой путь.

Немного погодя, судно вошло въ море.

Когда Урсусъ пришелъ въ себя, Гуинплена уже не было, только Гомо, посматривая на море, вылъ на краю палубы.

Конецъ.

"Дѣло", №№ 4—7, 1869

---

1. Etcheco jaüna! этимъ воззваніемъ обыкновенно начинаетъ свою рѣчь бискаецъ, если желаетъ вызвать особенное вниманіе собесѣдника.