СМЕРТЬ КРЕСТЬЯНИНА. править
Жану-Луи Лакуру стукнуло семьдесятъ лѣтъ. Онъ родился и состарился въ Куртейлѣ, жалкой деревушкѣ, затерявшейся въ глуши, съ какою-нибудь сотней обитателей. Во всю свою долгую жизнь онъ только разъ былъ въ Анжерѣ, въ пятнадцати лье разстоянія отъ Куртейля. Но это было такъ давно, что онъ и не запомнитъ. У него трое дѣтей: два сына, Антуанъ и Жозефъ, да дочь Катерина. Дочь была выдана замужъ, но овдовѣла и съ тѣхъ поръ живетъ при отцѣ, вмѣстѣ съ мальчуганомъ двѣнадцати лѣтъ, Жакинэ. Вся семья пропитывается на маленькомъ клочкѣ земли, который даетъ ей какъ разъ столько, чтобы не умереть съ голода, да прикрыть свое грѣшное тѣло. Впрочемъ, они далеко не самые бѣдные въ околодкѣ, но все же приходится работать, не разгибая спины. Каждая ложка супа стоитъ имъ удара кирки, а всякій глотокъ вина купленъ цѣною трудового пота.
Куртейль расположенъ въ долинѣ, со всѣхъ четырехъ сторонъ окруженной лѣсами: они стоятъ словно на сторожѣ и берегутъ деревушку отъ чужого глаза. Церкви въ ней нѣтъ; община слишкомъ бѣдна, — приходится довольствоваться посѣщеніями сосѣдняго кюрэ изъ Кормье, да и тотъ приходитъ служить обѣдню какой-нибудь разъ въ двѣ недѣли, такъ какъ пройти два лье не шутка. Десятка два домишекъ, жалкихъ и полуразвалившихся, разбросаны по длинѣ дороги. Куры копаются въ навозѣ передъ дверьми. Если же постороннему случится пройти по дорогѣ, то это цѣлое событіе: женщины вытягиваютъ шеи, а мальчишки, валяющіеся на припекѣ, поднимутъ такой крикъ, словно стая испуганныхъ воронъ.
Во всю свою жизнь Жану-Луи никогда не случалось хворать. Видомъ онъ смахиваетъ на дубъ, — такой же высокій и узловатый. Кожа у него на лицѣ и на рукахъ побурѣла и потрескалась отъ солнца, которое придало ему не только цвѣтъ и крѣпость дерева, но, кажется, и его выносливость и равнодушное спокойствіе. Съ годами онъ отучился разговаривать. Онъ не проронитъ слова, считая слова напрасною тратою силъ. Его взоры обращены къ землѣ, а спина согнулась въ привычной позѣ вѣчнаго труженика.
Послѣдній годъ онъ казался бодрѣе своихъ сыновей; онъ оставлялъ на свою долю самую трудную работу, вѣчно согбенный надъ своимъ полемъ, которое, казалось, и знало, и боялось его. Но вотъ однажды, мѣсяца два тому назадъ, онъ упалъ во время работы и пролежалъ неподвижно поперекъ своей борозды около двухъ часовъ, точно сваленное бурею дерево. На другой день онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, снова принимается за работу; но дѣло не спорится, земля отказываетъ ему въ послушаніи. Сыновья покачиваютъ головами; дочь хочетъ удержать его дома. Старикъ упрямится и къ нему снаряжаютъ Жакинэ, чтобы онъ закричалъ, если съ старикомъ случится худо.
— Чего ты тутъ толчешься, лоботрясъ? — замѣчаетъ Жанъ-Луи мальчугану, который отъ него не отходитъ ни на шагъ, — въ твои годы я ужь заработывалъ себѣ кусокъ хлѣба.
— Я за вами приглядываю, дѣдушка, — отвѣчаетъ ребенокъ.
И это наивное слово ударяетъ старика въ самое сердце.
Онъ не отвѣчаетъ ни слова. Вечеромъ, возвратясь съ поля, старикъ ложится и уже не встаетъ больше. На другой день, прежде чѣмъ идти въ поле, сыновья и дочь заходятъ къ отцу, не слыша, чтобы онъ собирался на работу. Они находятъ его распростертымъ на кровати, съ открытыми глазами, словно размышляющаго о чемъ-то. У него такая загрубѣлая и продубленная кожа, что и не разберешь, право, какая хворь его одолѣла.
— Ну, что, батюшка, дѣло не важно?
Старикъ ворчитъ и отрицательно качаетъ головою. — Коли вы не идете, такъ намъ пора за работу.
Да, онъ знакомъ разрѣшаетъ имъ отправляться однимъ. Пора страдная, всѣ руки заняты съ утра до ночи. Чего добраго, потеряешь все утро, а тамъ нагрянетъ гроза и поминай какъ звали весь урожай. Даже Жакинэ сопровождаетъ свою мать и дядей. Старикъ Лакуръ остается одинъ-одинешенекъ. Вечеромъ, когда вернулись съ работы, его застаютъ все въ томъ же положеніи: на спинѣ, глаза открыты, словно погруженнаго въ думы.
— Ну, что, батюшка, дѣла не налаживаются?
Нѣтъ, дѣла не налаживаются. Онъ ворчитъ и мотаетъ головою. Что ты будешь съ нимъ дѣлать? Катеринѣ приходитъ на умъ напоить его горяченькимъ съ виномъ. Но это ужь больно крѣпко, не повредить бы! На томъ дѣло и кончается; Жозефъ благоразумно рѣшаетъ, что утро вечера мудренѣе, и всѣ спокойно укладываются спать.
Утромъ, идя въ поле, два сына и дочь проводятъ минутку у постели больного. Ей Богу, старикъ-то въ самомъ дѣлѣ плохъ. Никогда онъ не лежитъ такъ долго на спинѣ. Пожалуй, не худо бы послать за лекаремъ. Эка незадача, вѣдь придется идти въ Ружмонъ: шесть лье туда, да шесть оттуда, анъ цѣлыхъ двѣнадцать, такъ вѣдь потеряешь ни за что цѣлый день. Старикъ слушаетъ эти рѣчи дѣтей, безпокоится и кажется недовольнымъ. Вовсе нѣтъ нужды въ лекарѣ. Это станетъ въ копѣечку.
— Вы не хотите? — спрашиваетъ Антуанъ. — Стало быть, мы можемъ приниматься за дѣло?
Ну, понятно, они могутъ приняться за работу. Что съ нимъ тутъ можетъ подѣяться; за землею надо походить, а ему и одному-то ладно. Если онъ окочурится, такъ ужь это его личное дѣло съ Господомъ Богомъ; а пропусти-ка горячую пору уборки, всѣмъ плохо придется.
И вотъ проходитъ еще три дня, дѣти каждое утро уходятъ на работу, а Жанъ-Луи остается въ одиночествѣ, недвижимъ, отхлебывая изъ своей кружки, если его мучаетъ жажда. Онъ похожъ на старую клячу, которая упала отъ изнеможенія въ своемъ углу и которой никто не препятствуетъ отдать Богу душу. Онъ, слава Богу, проработалъ шесть десятковъ лѣтъ, теперь пора и на покой, — къ чему онъ такой-то семьѣ — даромъ занимаетъ мѣсто, да стѣсняетъ только дѣтей! Развѣ стѣсняются срубить дерево, которое скрипитъ? Да и дѣти сами не очень-то убиваются. Земля отучила ихъ отъ этихъ нѣжностей. Они слишкомъ близко стоятъ къ землѣ, чтобы негодовать на нее за то, что она хочетъ взять къ себѣ ихъ старика. Утромъ минутка, да вечеромъ двѣ — вотъ все, что они въ силахъ удѣлить отцу въ свой трудовой день. Если отецъ все-таки отбоярится, это ясно докажетъ, что онъ крѣпко сшитъ; а если онъ, часомъ, помретъ, значитъ, ужь сама смерть за нимъ пришла; а вѣдь всѣмъ извѣстно, какъ придетъ смерть — ничѣмъ ты отъ нея не отдѣлаешься, ни крестомъ, на знахаремъ, съ его снадобьями. Корова еще куда ни шло, тутъ ужь придется раскошелиться на лекарства, иначе поминай, какъ звали, цѣлую полтысячи франковъ…
Вечеромъ Жанъ-Луи взглядомъ спрашиваетъ дѣтей, хороша-ли жатва. Когда до него доносятся рѣчи о числѣ копенъ, о благопріятной для уборки погодѣ, онъ только мигаетъ глазомъ.
Поговорили еще какъ-то, не пригласить-ли лекаря, но это, дѣйствительно же, страшная даль: Жакинэ не дойти, а людямъ не отрываться же отъ работы. — Старикъ только попросилъ къ себѣ полевого сторожа, стараго пріятеля. Дядя Николь будетъ постарше его, такъ какъ ему къ Покрову стукнетъ 75 лѣтъ. А онъ и до сихъ поръ строенъ, какъ тополь. Старый пріятель не заставляетъ себя долго ждать, садится у изголовья больного и покачиваетъ молча головою, Жанъ-Луи, который съ утра уже не въ силахъ говорить смотритъ на него своими потухшими глазами. Дядя Николь — и безъ того не рѣчистый — въ свою очередь смотритъ на него во всѣ глаза, не находя въ своемъ распоряженіи ни одного подходящаго слова. И оба старика остаются съ глазу на глазъ въ теченіе цѣлаго часа, не произнеся ни слова, счастливые взаимнымъ созерцаніемъ и вспоминая, безъ сомнѣнія, о давно минувшихъ дняхъ изъ своего далекаго прошлаго. Въ тотъ же самый вечеръ, дѣти, возвратясь съ поля, находятъ своего отца мертвымъ, все въ той же неподвижной позѣ на спинѣ, вытянутаго во всю длину, съ открытыми глазами.
Да, старикъ, поди-ка, померъ и не пошевелился даже. Онъ испустилъ свой послѣдній вздохъ, еще одинъ лишній вздохъ на землѣ. Какъ умирающее животное прячется и смиренно подчиняется судьбѣ, и онъ, не обезпокоивъ никого изъ сосѣдей, онъ въ одиночку справился съ своимъ маленькимъ дѣломъ, — быть можетъ, сожалѣя, что его дѣтямъ придется еще повозиться съ его грѣшными останками.
— Отецъ померъ! — сказалъ Антуанъ, созывая другихъ.
И всѣ — Жозефъ, Катерина и даже Жакинэ повторили:
— Отецъ померъ.
Это ихъ не удивляетъ. Жакинэ вытягиваетъ шею не безъ любопытства, женщина лѣзетъ въ карманъ за платкомъ, оба сына отходятъ съ суровыми и поблѣднѣвшими лицами. Онъ, однако же, долго протянулъ, бѣдный старикъ! право, онъ былъ крѣпко сшитъ! И дѣти утѣшаются этимъ заключеніемъ, — они не безъ гордости сознаютъ, что у нихъ въ семьѣ всѣ крѣпыши. Съ наступленіемъ ночи всѣ бодрствуютъ вплоть до 10 часовъ, а потомъ мирно расходятся по своимъ угламъ на покой, и Жанъ-Луи вновь остается одинъ-одинешенекъ, съ устремленными въ пространство открытыми глазами. На зорькѣ Жозефъ ужь отправляется въ Кормье, чтобы предупредить кюрэ. А въ это время Антуанъ и Катерина все-таки спѣшатъ на работу, такъ какъ въ полѣ остались еще не убранными нѣсколько копенъ, поручивъ покойника бдительному надзору маленькаго Жакинэ. Малышу скучно съ старикомъ-дѣдомъ, который не хочетъ шевелиться, и онъ то и дѣло выбѣгаетъ на минуточку на улицу деревушки — пустить камешекъ въ догонку кучѣ воробьевъ, поглазѣть на разносчика, который собирается развернуть свой товаръ на глазахъ двухъ досужихъ сосѣдокъ; затѣмъ, вспомнивъ про покинутаго имъ старика, снова влетаетъ въ домъ, чтобы убѣдиться, что покойникъ все также не шевелится, и опять выбѣгаетъ на улицу, гдѣ двѣ собаки привлекаютъ его вниманіе своею грызнею. Такъ какъ во время этихъ вылазокъ мальчикъ забываетъ хорошенько припереть двери, то въ комнату набираются куры, медленно обходятъ вокругъ кровати, поклевывая носами о плотно утоптанную землю. Красноперый пѣтухъ, воинственно держась на своихъ крѣпкихъ ногахъ, вытягивая шею и блестя своимъ круглымъ глазомъ, съ осторожностію приглядывается къ этому неподвижному тѣлу, присутствіе котораго онъ никакъ не можетъ себѣ объяснить; это благоразумный и разсудительный пѣтухъ, которому отлично извѣстно, что это вовсе не въ привычкахъ старика оставаться въ постели, когда уже солнышко давно взошло; онъ, наконецъ, испускаетъ свой громкій трубный кличъ, быть можетъ, догадываясь, въ чемъ дѣло и воспѣвая смерть старика, между тѣмъ какъ куры, квахча, важно уходятъ, одна за другою, попутно постукивая носами въ землю.
Кюрэ изъ Кормье приказалъ сказать, что онъ придетъ не раньше четырехъ часовъ. Съ утра уже слышится звукъ пилы телѣжника, который пилитъ дерево и вколачиваетъ гвозди. Кто не зналъ еще о случившемся, говоритъ; «Вотъ какъ, это Жанъ-Луи приказалъ долго жить», такъ какъ обитателямъ Куртейля отлично былъ извѣстенъ этотъ звукъ. Скоро вернулись Антуанъ и Катерина, покончивши съ уборкою; они не могутъ сказать, что недовольны, такъ какъ, благодаря Бога, такого урожая, какъ въ этомъ году, они и не запомнятъ. Вся семья ждетъ кюрэ, занимаясь кое-чѣмъ, чтобы провести какъ нибудь время. Катерина ставитъ горшокъ съ супомъ на огонь, Жозефъ таскаетъ воду. Посылаютъ Жакинэ справиться, готова-ли яма на кладбищѣ. Наконецъ-то, не раньше пяти часовъ, появляется кюрэ. Онъ пріѣзжаетъ на телѣжкѣ вмѣстѣ съ мальчикомъ, играющимъ роль дьячка. Онъ сходитъ передъ дверями дома дяди Лакура, вынимаетъ изъ бумаги эпитрахиль и стихарь, затѣмъ одѣвается и говоритъ: — Проворнѣе, проворнѣе, мнѣ вѣдь въ семи часамъ надо вернуться домой.
Тѣмъ не менѣе никто не торопится. Приходится идти на поиски двухъ добрыхъ душъ, кто бы пожелалъ нести носилки. Вотъ уже съ полстолѣтія тѣ же самыя носилки исполняютъ добросовѣстно свою службу, изъѣденныя молью, поношенныя и порыжѣлыя. Дѣти укладываютъ тѣло въ ящикъ, только что принесенный телѣжникомъ, настоящее корыто для вымѣшиванія тѣста, до того стѣнки ящика сдѣланы прочно. Въ ту минуту, какъ надо было отправляться, прибѣгаетъ Жакинэ съ крикомъ, что яма все еще не готова, но что идти, однако, можно.
Тогда кюрэ открываетъ шествіе, зычно читая въ требникѣ свою латынь; за нимъ, по пятамъ, спѣшитъ дьячекъ, держа въ рукахъ мѣдную чашу, въ которую обмакиваютъ кропило. Только посрединѣ деревни другой мальчикъ высвакиваетъ изъ риги, гдѣ отправляется месса каждыя двѣ недѣли, и становится во главѣ кортежа съ огромнымъ крестомъ, водруженнымъ на шестѣ. Затѣмъ слѣдуютъ останки старика, несомые на носилкахъ двумя сосѣдями, а за ними ужь слѣдомъ — семья покойника. Всѣ обитатели деревни присоединяются мало по малу къ процессіи, и, наконецъ, въ самомъ хвостѣ, цѣлая группа мальчишекъ безъ шапокъ, растрепанные, на босу ногу — замыкаютъ шествіе.
Кладбище на самомъ концѣ Куртейля. Несущіе носилки крестьяне дважды останавливаются посрединѣ дороги; они даютъ себѣ маленькій отдыхъ, сморкаются себѣ въ руку, въ то время, какъ толпа провожающихъ останавливается, и затѣмъ снова всѣ пускаются въ путь, причемъ деревянныя сабо крѣпко стучатъ по твердой и сухой землѣ. Когда, наконецъ, достигаютъ до кладбища, яма оказывается, дѣйствительно, еще не готовою; могильщикъ сидитъ въ ней самой и продолжаетъ копать; онъ то появляется наверхъ, то вновь скрывается въ могилу, съ правильными промежутками, выбрасывая наружу землю своею лопатою.
Какое спокойствіе царитъ на этомъ кладбищѣ, мирно почивающемъ подъ лучами лѣтняго солнца. Его окружаетъ изгородь, — изгородь, въ которой малиновки вьютъ свои гнѣзда. Тутъ разросся терновникъ и мальчишки прибѣгаютъ сюда, въ сентябрѣ, чтобы полакомиться спѣлыми ягодами. Это настоящій садъ въ открытомъ полѣ, гдѣ все растетъ безъ призору. Тутъ попадается, однако, прекрупная красная смородина; забытая гдѣ-то въ уголку груша разрослась привольно, словно дубъ. А посрединѣ тянется липовая аллея, превосходное мѣсто для прогулки — дающая въ лѣтній зной освѣжающую тѣнь, куда спѣшатъ укрыться старики, раскуривающіе на досугѣ свои трубки. Невоздѣланная и пустынная площадь земли изобилуетъ высокими травами, роскошными экземплярами чертополоха, цѣлою цвѣтущею скатертью разныхъ цвѣтущихъ злаковъ, на которую спускаются въ своемъ полетѣ тысячи бѣлыхъ бабочекъ… А солнце продолжаетъ ярко свѣтить, кузнечики стрекочатъ въ травѣ, золотыя мухи такъ и носятся въ этой жгучей атмосферѣ лѣтняго дня. И вся эта зачарованная тишь кишитъ жизнію, — словно откликъ послѣдней радости похороненныхъ здѣсь покойниковъ, — оплодотворяющею силою чернозема, которая брызжетъ алою кровью въ цвѣтахъ полевого мака.
Гробъ поставленъ у самаго края могилы, тогда какъ могильщикъ все еще продолжаетъ выбрасывать лопату за лопатою сырую землю. Мальчикъ, несшій крестъ, водрузилъ его въ образовавшійся отъ выброшенной земли холмикъ, у самыхъ ногъ покойника, и кюрэ, впереди всѣхъ, стоя, продолжаетъ читать свою латынь по книгѣ. Окружающіе совершенно погружены въ созерцаніе работы могильщика. Они окружили яму и слѣдятъ глазами за взмахами лопаты. Когда всѣ разошлись, а кюрэ отправился домой съ двумя своими мальчиками, у гроба остается только семья покойнаго.
Наконецъ и яма готова.
— Глянь-ка, яма-то вышла глубокая! — говоритъ одинъ изъ крестьянъ, несшихъ тѣло. Всѣ помогаютъ спускать гробъ.
— О, дядѣ Лакуру ловко будетъ лежать въ этой постели. Онъ знаетъ землю, да и земля его знаетъ также. Они отлично уладятся другъ съ другомъ. Вотъ уже полвѣка, какъ онъ ежедневно вѣдался съ нею — съ той минуты, какъ онъ впервые ударилъ заступомъ въ ея грудь. Ихъ любовь непремѣнно такъ и должна была кончиться; земля пусть возьметъ его и сохранитъ въ своихъ нѣдрахъ. Вотъ онъ — истинный покой. Онъ услышитъ только легкій шумъ птичьихъ лапокъ, скачущихъ въ травѣ. Никто не будетъ попирать ногами его могилы, — онъ долго-долго будетъ мирно почивать въ своемъ уголкѣ, не боясь быть потревоженнымъ, такъ какъ, благодаря Бога, въ Куртейлѣ не умираютъ двое въ одинъ годъ и молодые успѣютъ состариться и помереть въ свой чередъ, не безпокоя раньше ихъ почившихъ. Это мирная смерть, на солнечномъ припекѣ, безпробудный сонъ среди сельской непорочности и чистоты.
Подошли дѣти, Катерина, Антуанъ, Жозефъ, бросаютъ въ могилу по горсти земли. Жакинэ, который только что собралъ пучекъ полевого мака, бросаетъ его туда же… Послѣ чего семья возвращается домой. Скотъ гонятъ съ поля въ деревню, солнце закатывается и теплая ночь убаюкиваетъ дремлющую деревню.