Предисловие (ко второму изданию) (Карпов): различия между версиями

 

XXIII

 

''народного просвещения'' обидную хулу на родной наш язык, будто он не может принять форм Платоновой речи. Да с русским языком чего нельзя сделать в области филологии! Славяно-русс, кажется, по самому языку филолог, как Германец по языку философ, а Итальянец по языку поэт. Я не говорю конечно о тех, хорошо понимаемых, но отнюдь не передаваемых особенностях греческого языка, которые выработаны его гением, как черты заветные, порожденные своеобразностью народной жизни и характером взаимного отношения древних Греков. Такие идиотизмы можно встречать в письменности каждого общества, и преимущественно у тех писателей, которые глубоко отличали законы домашнего своего говора от общеевропейского, и выражали характеристические оттенки родной мысли, как она зародилась и образовалась в духе народа, под известными условиями его жизни. Надобно согласиться, что таких особенностей в языке древне-греческом больше, нежели во всех позднейших, которые чем далее развиваются, тем ближе, в законах своего развития, подходят один к другому. Взаимное сближение обществ ложится в основание взаимного сближения языков и сглаживает их своеобразности; тогда как язык древних Греков, развиваясь во множестве собственных своих наречий, получал формы самостоятельно. Нельзя отвергать и того, что речь Платона оригинальностью и характером своего склада изумляла самых современных ему Греков: введение в язык множество новых слов, отчетливый до мельчайших подробностей состав фразы, удивительная изворотливость в соединении выражений, тончайшие оттенки мыслей, схваты-

 

XXIV

 

ваемые ловким употреблением частиц,—все это слагалось в особенный тип речи великого философа и заставляло, при чтении, вдумываться в нее почти непрерывно, Поэтому, нечего и говорить, что Платонов язык, когда хотят перелагать его на нынешнюю живую речь со всею точностью, представляет величайшие затруднения. Но тут-то и дознается превосходство русского языка пред всеми романскими и кельтическими наречиями. Приняв в основание славянские формы, сроднившие его с формами широко развитого в этимологическом отношении языка греческого, он получил необыкновенную гибкость и возможность выражать самомалейшие оттенки мысли; а сблизившись с законами фразеологии языков кельтических, он приобрел способность делать свою речь, когда нужно, сжатою, сильною, энергическою и быстрою, — такую способность, которой позавидовали бы и Софоклы. Пользуясь этими-то преимуществами русского языка, незабвенный Гнедич мог оставить нам такой перевод Илиады, с которым в близости и точности не равняется ни один из западно-европейских переводов той же книги. Пробовал и я, сколько мог, гибкость и богатство родной нашей речи на языке Платона, и хотя сознавал недостаточность лексикографических и грамматических ее способов, но, если исключить пословицы и этимологические приноровления, — сознавал только в немногих случаях. Невозможно было передать буквально лишь некоторые формулы и термины, характеризовавшие социальные отношения Греков, каковы, например, звательные — ὧ 'γοθέ, ὧ ''δαιμόνιε,'' ὦ κάλλιστε, и т. п. Нельзя было также выдержать по-русски буквальный смысл и некоторых ответных

 

XXV

 

формул в диалоге Платона, каковы: ἔγωγε, ἔμοιγε'','' πάνυ μἐν оῦν, παντάπασι μέν οῦν, καὶ μάλα'','' σφόδραγε, πολύγε. И эти идиотизмы я должен был выражать, применяясь больше к намерению философа, чем следуя собственному значению употребляемых им слов.

 

XXVI

 

честь произношение славянское: но на научное наше развитие в продолжение последних двух сот лет имел столь сильное влияние язык латинский со всеми романскими его отраслями, что терминология собственных имен из области истории, географии, медицины, философии и проч. сделалась для нас весьма привычною; так что теперь как будто и странно уже Гераклита называть Ираклитом, Филеба — Филивом, и т. д. С другой стороны, нельзя однако ж не замечать, что при всем влиянии западной интонации на нашу речь, в отечественном нашем органе, относительно произношения собственных имен, сохранилось все еще много родного, славянского; народная память, покровительствуемая преимущественно языком священным и церковным, никак не хочет и не может расстаться с звуками некоторой до-Петровской номенклатуры, и называть Ираклия Гераклием, Исихия—Гезихием, Ипполита — Гипполитом и т. д. К славянскому произношению многих собственных имен немало сверх того приучили нас в прошедшем и в начале нынешнего столетия и некоторые светские наши писатели, хорошо понимавшие сродство коренных законов нашей грамматики с языком Кирилла и Мефодия, а чрез них и с конструкцией языка греческого. Благодаря им, мы теперь не задумываемся называть Гомера Омиром, Гезиода — Исиодом, Геру — Ирою и т. д. Подражая этим писателям и разделяя их убеждение, старался и я, где только можно было без дикости и странности, возвращать произношение собственных имен к способу славянскому и очищать русскую речь с этой стороны от чуждого и не сродного ей характера. Таким-то моим направлением

 

XXVII

 

пусть объясняют филологи, что Демосфен у меня пишется Димосфеном, Ктезипп—Ктизиппом, Аристодем—Аристодимом, и т. д. Касательно собственных имен считаю нужным сказать еще то, что все оканчивающиеся по-гречески на ος и ης, (исключая Λάχης) я передавал по-русски в форме усеченной, напр. Απολλοδόρος писал Аполлодор, Σωκράτης — Сократ; а все имеющие окончание ις'','' ων и ας (исключая Προτάγορας) произносил и писал по-русски почти так же, как они произносятся и пишутся по-гречески, напр. Πλάτων — Платон, Γλαύκων — Главкон, Παυσάνιας—Павзаниас, Κλείνιας—Клиниас, Λυσις—Лизис, и проч.

 

XXVIII

 

на, когда и в прежние времена, за три века пред этим, его именно творениями открывалась эпоха возрождения наук на западе Европы? — Итак решено: печатать и, если Бог поможет, довести издание до совершенной полноты. При этом представлялся мне и другой вопрос: надобно ли ограничиться только продолжением издания, то есть печатанием 3-го, 4-го, 5-го и т. д. томов, или приступить к изданию второму, начав его с тома 1-го? Мысль о продолжении издания показалась мне неосуществимою; потому что,, при нынешнем усовершении русской прессы, я не нашел бы ни такой бумаги, на какой напечатаны первые два тома, ни такого шрифта, каким они напечатаны. Поэтому надлежало начать сначала. Но пользуясь необходимостью перепечатания двух первых томов, я счел нелишним, кстати, пересмотреть их текст и снова сверить его с текстом греческим. Гораций сказал же: opus nonum premetur in annum; a мой труд издан был не за 9, а за 22 года назад; следовательно нет ничего естественнее, что нынешний переводчик мог во многом исправить прежнего и даже по местам сгладить некоторые неровности русского его выражения.

 

XXIX

 

ными историческими, философскими и частью филологическими примечаниями, а в заключение надеюсь снабдить издание и подробными указателями.