Служанка арендатора (Марлитт)

Служанка арендатора
автор Евгения Марлитт, переводчик неизвестен

Оригинал: нем. Amtmanns Magd, опубл.: 1881. — Источник: az.lib.ru

Е. Марлитт

Служанка арендатора

Повесть

Источник текста: Е. Марлитт. Полное собранiе сочиненiй. Томъ III, книга 12. Изданiе А. А. Каспари,1900 г.

С.-Петербургъ, Лиговская ул., соб. д. №114

Eugenie Marlitt «Amtmanns Magd», 1881

Текст представлен по самиздатовской перепечатке, адаптирован к современному языку.

Текст подготовлен участницами сайта проекта: http://lady.webnice.ru/

Аннотация

«Служанка арендатора», Amtmanns Magd, написана в 1881году. Входила в состав сборника «Тюрингские рассказы», (Thüringer Erzählungen). В России издавалась в 1881 году под названием «Служанка судьи» в тип. А. М. Котомина, в 1882 году под названием «Служанка» в тип. бывш. А. В. Кудрявцевой. В 1900 году была издана в тип. А. А. Каспари в Собрании сочинений Е. Марлитт под названием «Служанка арендатора».

*  *  *

Молодой фабрикант из Берлина Маркус неожиданно получил в наследство большое поместье, расположенное в лесах Тюрингии. Сам он не придавал никакого значения этому владению, сдал его в аренду, однако приехал осмотреть усадьбу. Молодая девушка, которую он встретил в первый же день, служанка судьи, удивила и заинтересовала его, лишила душевного спокойствия. «Самая лучшая из гувернанток не прельстит меня», -- говорил Маркус, а сам надеялся увидеть Агнессу Франц, племянницу судьи, образованную госпожу служанки и представительницу столь ненавистного ему класса гувернанток. Кто была она — оставалось загадкой для молодого помещика.

1.

Старая жена главного лесничего умерла уже год тому назад, а память о ней до сих пор не угасла. У старой дамы из «Оленьей рощи» не осталось никого, кто носил бы по ней траур. Так ее одинокое существование и угасло бы, как потухшая свеча, но она оставила по себе добрую память.

«Лесничиха», как звали эту даму все окружающие, всегда с участием и дружески относилась к нуждам дровосеков, угольщиков, смоловаров и других рабочих в лесу. Не было случая, чтобы она не явилась бы тотчас туда, где нуждались в ее помощи, которую она предлагала с дружелюбием. Вот почему многие из крестьян, проходя мимо дома в «Оленьей роще», всякий раз невольно бросали взгляд на угловое окно верхнего этажа.

Им казалось, что на шум их шагов за стеклом появится женская голова с седыми буклями и бросит проницательный взор поверх очков в стальной оправе. И если она замечала хотя бы малейший признак страдания на лице проходившего, она тотчас спешила вниз.

Очень часто можно было видеть «лесничиху» и в лесу за сбором целебных трав. Тогда ее руки проворно засовывали пучки сорванных растений в зеленый ридикюль, а ее маленькие ножки в башмаках с завязками по старой моде неутомимо шествовали дальше…

В зеленом ридикюле находились и хирургические инструменты, пузырьки с лекарством и куски простого мыла. Жена главного лесничего усердно варила мыло для своих бедных и была грозой для нерях. Самоотверженный врач и сиделка для больных и несчастных, она вела непримиримую борьбу с суеверием.

Если она слышала, что люди прибегают к «заговорам» и «нашептываниям» от ран и болезней, вместо того, чтобы обратиться к ней за медицинской помощью, она задавала страшную головомойку провинившимся.

Но, увы! — добрая женщина умерла, а суеверие продолжало царить, и темные крестьянки, знавшие, что «лесничиха» умерла от простуды, которую схватила, собирая в плохую погоду на горных вершинах, потихоньку шептались между собой. Они говорили, что раз жена главного лесничего сильно бредила во время болезни и ни разу не пришла в себя, значит, ее мучили злые духи. Ведь она с ними всю жизнь вела борьбу, вот они, наконец, и одолели ее, напав в лесу, где ее и нашли, лежащей без сознания.

Духовной не оказалось после кончины «лесничихи» и ее отлично устроенное имение, находившееся в "Оленьей роще, " досталось родственнику ее мужа. О нем никто никогда не слыхал, и было только известно, что его зовут Маркусом и что он владеет большой фабрикой машин вблизи Берлина.

Маркус, по видимому, не придавал никакого значения этому владению: он ничего не понимал в сельском хозяйстве и потому отдал имение в аренду.

Арендатор жил в нижнем этаже опустевшего дома, а в верхнем резвились стаи мышей, а пауки повсюду протянули свои безобразные тенета, закрыв даже замочные скважины.

Об этом иронически говорила госпожа Грибель, прекрасная половина арендатора, причем она презрительно пожимала плечами, так как доступ туда был запрещен ей самой и ее веникам с метелками.

В возвышенной части Тюрингенского леса хлеб родится плохо, потому там разводят, преимущественно, картофель и кормовые травы. Узкие лощинки, прерываемые горами, поросшими лесом, густая трава, прохладные горные речки, изобилующие форелью, белые гладкие шоссейные дороги то и дело сменяли друг друга.

«Оленья роща» представляла собой заросшую лесом тенистую плоскость, род чудесного острова, на котором летний ветерок колыхал превосходные нивы ржи и пшеницы в рост человека. Прекрасное поместье лежало в стороне от оживленной проезжей дороги, отделенное от нее лесом. Поэтому не мудрено, что какой-то путник, уже более часа шедший по лесу, не видел ее. Он остановился в нескольких шагах от усадьбы, чтоб напиться свежей воды и отдохнуть.

Вода в небольшом роднике, который весело журчал по косогору между обнаженными корнями покачнувшейся сосны, была холодна как лед и необыкновенно вкусна.

Путник несколько раз наполнял ею небольшой серебряный стаканчик, потом отправился дальше. Через плечо у него был перекинут плед, с боку висела кожаная сумка, и если бы не эти дорожные атрибуты, можно было бы подумать, что этот стройный молодой человек в светло-сером костюме совершает прогулку.

Он шел очень медленно по тропинке, извивающейся между буками, наслаждаясь чарующей прелестью леса. Он смотрел, как белки перепрыгивали с ветки на ветку и видел легкое покачивание листьев папоротника, когда какой-нибудь лесной зверек пробирался под ним. Дуновение ветерка приносило аромат земляники, иногда аппетитный запах жареного картофеля; издали доносились слабые удары топора, но людей не было видно.

Наконец, чаща леса начала редеть, и показалась залитая ярким солнечным светом, поляна, посреди которой небольшой ручеек шумно катил свои волны прямо под колеса лесопильной мельницы. Узенький мостик примитивного устройства был перекинут через ручей, и все это составляло чудную картину лесной идиллии, так что незнакомец ускорил шаги.

Он вступил на мостик, чтобы полюбоваться прелестным ландшафтом, но он, очевидно, не был знаком с коварством деревянного мостика, небрежно переброшенного через горный ручеек! Внимание незнакомца было обращено на мельницу, и в ту минуту, когда он сделал шаг, одна нога его вдруг провалилась и завязла, как в тисках, между стволом сосны, служившим основанием мостика, и поперечной доской.

С проклятьем на устах и с гневным нетерпением он старался освободить ногу, но безуспешно! Мостик был без перил и незнакомцу не на что было опереться, и он, дрожа от волнения, досадливо осматривался кругом, ища помощи.

В эту минуту из-за угла лесопильной мельницы показалась женская фигура, направлявшаяся к мостику. По виду это была служанка или молоденькая, застенчивая крестьянская девушка. Она несла на голове пучок травы, придерживая его рукой, и шла очень быстро. Но, увидев незнакомца, она, по-видимому, испугалась, потому что замедлила шаги и потом остановилась.

— Эй, девочка, поторопись немного! — нетерпеливо окликнул он ее.

Но она стояла как вкопанная.

Проворчав себе под нос что-то о крестьянском тупоумии, он попытался еще раз освободить ногу.

Поняв, в чем дело, девушка не стала больше раздумывать и поспешила на помощь к человеку, нуждающемуся в ней.

— Ну, убедилась, что я не людоед? — насмешливо бросил незнакомец, едва взглянув на нее. — Помоги мне вытащить ногу! Встань ближе ко мне и держись крепче, чтобы я мог опереться на твое плечо.

Она подошла к нему, и молча подставила плечо, на которое положила пучок травы, выдернутой ею из своей связки.

Такое целомудрие в крестьянской девушке удивило его и позабавило. Опустив протянутую руку, он весело спросил:

— Ты не хочешь мне помочь?

— Откровенно говоря, нет! — ответила девушка. — Но хозяин мельницы и его работник возвратятся только к вечеру, а жена мельника больна и не выходит.

— Значит, если бы ты не сжалилась надо мною, мне пришлось бы стоять здесь как лиса в капкане?

Незнакомец нагнулся, стараясь заглянуть под белый платок, который она надела на голову в защиту от солнца и завязала под подбородком. Но он надет был так низко, что лба и даже глаз не было видно; нижняя часть лица тоже была закрыта, и нельзя было решить, красива она или дурна.

— Ну, маленькая недотрога, — произнес он с иронической усмешкой, — делать нечего, придется тебе помочь мне в беде! Вообрази, что ты сестра милосердия и обязана мне помочь во имя христианской любви!

Ничего не ответив ему, девушка молча уперлась рукой в бок, чтобы придать себе большую устойчивость. И она стояла неподвижно, как стена, пока незнакомец, опираясь на ее плечо, старался вытащить завязшую ногу.

Легкий стон и полуподавленное проклятие достигли ее слуха, вслед за тем нога его очутилась наверху моста, и он несколько раз топнул ею, чтобы убедиться, нет ли серьезных повреждений.

— Постой, не уходи! — крикнул он, когда девушка пошла дальше.

— Мне некогда, рыба испортиться! — ответила она, указывая на сетку с форелью, висевшую у нее на правой руке.

— Я заплачу за рыбу, если она испортиться!

— Нет, нет!

— Нет?.. А моя благодарность?

— Оставьте ее при себе!

— Ого, какая ты сердитая! — засмеялся он, смахивая шелковым платком пыль со своего костюма.

Затем он быстрыми шагами догнал ее и пошел рядом, заметив с улыбкой:

— Мне кажется, что под безобразным платком скрывается дьявольски упрямая головка! Ну, а если я так же упрям, как и ты и не желаю воспользоваться твоей помощью даром?

— Тогда вам придется вернуться на прежнее место на мосту! — последовал ответ.

Незнакомец громко рассмеялся и еще раз попытался заглянуть под платок, закрывавший ее лицо.

Девушка обладала природным умом, и ни малейшего следа «крестьянского тупоумия» не было у нее. Она быстро повернула голову в другую сторону, и ему осталось только любоваться ее фигурой, которая была стройна и удивительно красиво сложена.

Одета она была бедно! Платье было безукоризненно чистым, складки передника туго накрахмалены, но все из дешевого материала. Без сомнения, это была служанка, так как ее вылинявшее платье было городского покроя и раньше, очевидно, принадлежало ее госпоже.

— В таком случае, позволь хоть пожать тебе руку за твою услугу! — произнес он.

Быстро сняв перчатку, незнакомец протянул ей белую мускулистую руку с прекрасным перстнем на пальце.

Девушка быстро отступила от него и спрятала в складках фартука руку, на которой висела сетка с рыбой.

— Моя рука слишком груба! — сказала она.

— О, я должен был этого ожидать! — ответил он с юмором. Тюрингенский репейник колется, едва до него дотронешься, я убедился в этом еще на мосту!.. Ты служишь на мельнице?

— Нет, мельник не держит прислугу, — ответила она, немного помолчав. — Он только арендует мельницу, которая принадлежит к усадьбе «Оленья роща».

Выпрямившись, она быстро пошла вперед, не глядя по сторонам. Этим она без стеснения показала, что не желает дальнейшего разговора.

Щепетильность деревенской девушки забавляла незнакомца, и он старался ни на шаг не отставать от нее.

— О, теперь я знаю, где ты живешь! — заявил он. — Ведь эта дорога ведет в усадьбу «Оленья роща»?

— Да, и также на мызу [Мыза — отдельно стоящая усадьба с хозяйством.].

— А, вероятно, эта та мыза, которой незаконно владеет бывший судья.

Голова со связкой травы быстро повернулась к нему: нижняя часть лица при этом показалась из складок платка, и незнакомец увидел прекрасный маленький ротик с розовыми губками, исказившийся от гнева.

— Я живу у судьи! — коротко бросила она, и сколько обиды звучало в голосе бедного создания, живущего в услужении.

— Черт возьми, я, кажется, оскорбил тебя! — заметил незнакомец. — Ты, конечно, хорошего мнения о своем господине?

Девушка молчала.

— Ты очень оригинальна, — с улыбкой произнес он, — неужели ты находишься в услужении у судьи?.. Но если это так, то я могу приказывать тебе!

Девушка невольно отступила назад.

— Да, да, серьезно! — продолжал он. — Я могу отнять у тебя без всяких разговоров связку травы и взять вместо залога твой платок, если ты не докажешь мне, что твой господин имеет право косить на лугу! Он не платит аренды и продолжает пользоваться землей, которая уже год, как не принадлежит ему… Ну, что ты на это скажешь, а?

Вначале она растерянно молчала, потом тихо проговорила:

— Вы, вероятно, новый владелец «Оленьей рощи»?

— Да, ты угадала! Вот и выходит, что ты должна угождать мне!

— Я — вам? — возмущенно воскликнула она.

Незнакомец весело расхохотался.

— Не сердись, пожалуйста! Я не дурной человек, и ни за что не взял бы теперь жесткой руки, которую ты так оскорбительно отказалась протянуть мне. Однако я ничего не имел бы против, если бы ты была немного вежливее со мной.

— Вежливой с врагом человека, которого я люблю?

— Врагом?.. — повторил он. — Гм… пожалуй, ты права: я заклятый враг всех игроков и кутил, а подобного твоему судье в этом отношении трудно найти!

Тяжелый вздох вырвался из груди девушки, и она тихо пробормотала:

— Значит, вы хотите с моим…

— С твоим любовным господином у меня будет короткая расправа, хочешь ты знать? — прервал он ее строгим тоном. — О, разумеется! Я без всякой пощады тотчас же выброшу на улицу этого мота и хвастунишку, будь уверена в этом! Я не шучу в серьезных делах, и теперь ты поняла, с кем имеешь дело? — прибавил он.

— К несчастью, да, с богатым человеком, о котором говорится в Библии…

— Верно, с человеком, который не попадет в царствие небесное, потому что он богат! Да, ты права: я тиран, имею каменное сердце, как это, впрочем, и следует всякому деловому человеку с практическим смыслом… Но не беги так, девочка! — добавил он.

Но она продолжала нестись вперед, и господин Маркус вынужден был отстать. Он следил за нею с напряженным вниманием…..

Хотя грубая одежда безобразила девушку, она была свежа и стройна как тюрингенская ель, и от ее молодого, стройного тела веяло здоровьем и грацией. Жаль было эту стройную девушку, которую бедность, тяжелая работа и летний зной скоро превратят в грубую, рано состарившуюся женщину.

Впрочем, стоило ли думать об этом?..

Кто знает, сохранит ли ее голова благородную грацию, если снять платок, окутывавший ее?.. Прелестный ротик не служил еще ручательством, что у обладательницы его не пошлое лицо в веснушках, что она не косая и не рыжеволосая!..

2.

Девушка не успела скрыться, как из леса вышла на дорогу маленькая толстая женщина в круглой соломенной шляпе.

— Послушай, девушка, — крикнула она, схватив ее за фартук, — разве у вас избыток дорогого картофеля, что ты кормишь им грязных нищих ребятишек?

— Пустите меня! — взмолилась девушка, в голосе которой слышалось нетерпение и желание уйти подальше.

Но женщина, как видно, привыкла отчитывать людей, и она продолжала:

— Подумать только, мы аккуратно платим дорогую аренду за плохую землю, и я не имею пары картофелин для салата, а они пекут его в золе целой кучей! — сердито проговорила она.

— Ах, милая, да отпустите же меня!

— «Милая»! — передразнила ее женщина. — Неужели ты, девушка, не умеешь обращаться с людьми?.. Сказала бы: «госпожа арендаторша» или «госпожа Грибель», а то «милая»… Ты ни на волос не лучше своих господ и до чего тщеславна и высокомерна! Ну, для чего ты, скажи на милость, носишь этот лошадиный наглазник? — указала она на белый головной платок. — Если живешь в услужении, нечего заботиться о том, чтобы не загорело лицо и не появились веснушки! Все вокруг смеются и говорят, что ты слишком благородна, чтобы носить на себе корзину с травой!.. Постой, а это что? — прибавили она, указывая на сетку. — Никак, форель?

— Да, это рыба для больной!

Женщина презрительно фыркнула.

— Да, для больной, а господин судья — старый лакомка — съест ее! Если бы не так, я давно прислала бы больной куропатку или чего-нибудь вкусного! Я же не варвар и имею сострадание к людям, но…

— Мы вам благодарны за это! — послышался ответ из-под белого платка.

— «Мы благодарны!» — снова насмешливо передразнила ее маленькая женщина. — Чего ради ты ставишь себя на одну доску со своими господами? Они плохо распорядились своим большим состоянием, и у них теперь нет ни гроша, но они все-таки благородные люди, не чета тебе!

Маркус в это время стоял вблизи разговаривающих женщин, не замеченный ими, и с трудом удерживался от смеха.

Толстая женщина, передразнивая девушку, при словах «мы благодарны», низко присела, и ее иронический книксен был чрезвычайно комичен. Она продолжала держать девушку за складки фартука, и свидетелю этой сцены казалось, что он должен помочь ей освободиться.

— Зачем так горячиться, голубушка? — произнес он, выходя из-за кустов.

Толстушка вздрогнула от неожиданности, но не потеряла присутствия духа: повернув голову, она окинула незнакомца с ног до головы маленькими голубыми глазками.

— Что вам угодно? — сухо спросила она. — Я почтенная женщина и не всякий, кто подкрадывается как крыса к голубятне, имеет право называть меня «голубушка».

Маркус подавил улыбку и с возмутительным хладнокровием проговорил:

— Протестуйте, сколько угодно, это ни к чему не поведет! — заявил он. — Уверен, что вы не только поспешите приготовить мне чашку ароматного кофе и хорошую яичницу, но и позаботитесь об удобном ночлеге! И будете стоять за тишину в усадьбе, чтобы я чувствовал себя в «Оленьей роще», как у себя дома!

— Ах, вы — господин Маркус! — всплеснула руками толстушка. — Наконец-то, вы пожаловали в этот благодатный уголок взглянуть на владения, ниспосланные вам Богом!.. Да, давно пора вам было приехать, господин Маркус, давно пора! — продолжала толстушка, которую хотя и поразило неожиданное прибытие нового владельца, но не нарушило ее спокойствия. — Крысы стаями бегают наверху над нами, — прибавила она, — и в вещах покойной жены главного лесничего, вероятно, тучи моли завелись!

Освобожденная девушка поспешила удалиться, и Маркус смотрел ей вслед через голову маленькой госпожи Грибель.

Дорога, по которой она шла, была залита солнцем: по правую сторону находилась зеленеющая нива, по левую — лесная чаща. Огромные буки образовали здесь аллею и бросали на дорогу прохладную тень.

— «Оленья роща» лежит в том направлении? — спросил Маркус, указывая на группу деревьев, за которой только что скрылась девушка. При повороте дороги ее фигура еще раз обрисовалась в отдалении, более напоминая своими очертаниями стройный образ египтянки с берегов Нила, чем дитя Тюрингенских лесов.

— О, что вы, господин Маркус! — засмеялась госпожа Грибель. — Вы уже находитесь в «Оленьей роще», и полчаса, как идете по собственной земле! Между деревьями уже видны постройки усадьбы, но вы сказали, что желаете выпить кофе, так что пожалуйте! Я вас угощу таким кофе, какого вы нигде не найдете! Идите прямо по дороге, господин Маркус, здесь нельзя сбиться, а я поплетусь задами на кухню!

Однако маленькая толстушка вовсе не «поплелась»! Проскользнув через кустарник, она быстро исчезла из глаз молодого человека…

Барский дом в усадьбе был старый, с огромной крышей и без всяких украшений. Главный фасад был обит для прочности железом с наветренной стороны. Дом был выкрашен в белую краску, казарменность фасада нарушал мезонин, так густо заросший плющом, что окна выглядывали из-за него как бойницы.

У окон нижнего этажа были зеленые ставни; в окнах верхнего этажа висели простые белые занавески.

В каменной стене, окружавшей обширный двор и примыкавшей с обеих сторон к дому, справа находились массивные ворота с блестящей медной ручкой, а слева уютно возвышалась в уголке деревянная беседка. Яблоневые и вишневые деревья протягивали свои ветви через стену, а выше виднелись кроны лип и каштанов.

Перед окнами расстилалась лужайка, покрытая зеленым дерном, таким ровным и гладким, точно его подстригали ножницами. Дальше шли обширные нивы с волнующимся морем колосьев, огороды и льняное поле, имеющее вид волнующегося голубого одеяла.

Бывшее жилище жены главного лесничего производило чрезвычайно приятное впечатление, и Маркус тихо побрел дальше, пока не очутился «в благодатном уголке, ниспосланным самим Богом», как выразилась госпожа Грибель, и с чем согласен был Маркус. Торжественное спокойствие природы подействовало на него, и он был рад, что оглушающий стук и грохот фабрики, шум и гам берлинских улиц — находились неизмеримо далеко от него!

— Приятный мир с убаюкивающей тишиной! — произнес он с улыбкой. — Вот где легко дышится всей грудью! — прибавил он.

Из одной трубы густой столб дыма поднялся вдруг к голубому небу, — должно быть, госпожа Грибель растапливала печь, чтобы приготовить ужин для нового владельца, и варила кофе, как обещала.

В это время из окон нижнего этажа раздались звуки фортепиано, и Маркус с усмешкой покачал головой.

— О, мой тиран, ужасная бренчалка, ты и здесь преследуешь меня! — воскликнул он с комическим пафосом и вошел через открытые ворота во двор.

Яростный лай собак встретил его.

— Султан, негодный пес, замолчи! — крикнула госпожа Грибель, стоя на крыльце. — На место или я возьму палку.

Почтенная собака спряталась в конуру, остальные, завиляв хвостами, разбрелись в разные стороны.

Госпожа Грибель призвала Божье благословение на прибывшего нового владельца усадьбы и низко поклонилась.

— Позвольте познакомить вас с моим мужем, — прибавила она, жестом указывая на мужчину, стоящего рядом с нею. — А моя дочь Луиза, слышите, господин Маркус, приветствует вас маршем из «Пророка»! Нравится вам ее игра? Луиза лучшая ученица в пансионе и намерена стать гувернанткой! Ну, теперь я познакомила вас со всем домом! Прошу вас, входите!

3.

Новый владелец отказался пить кофе в уютной комнате, где «Луизочка» продолжала бренчать на фортепиано.

Несмотря на уверения госпожи Грибель, что наверху пыльно, много мышей и паутины, он настоял на том, чтобы тотчас расположиться там, и быстро взбежал по лестнице. Он распорядился, чтобы до его приезда не снимали печатей с жилища умершей, и теперь сам сорвал печать с главных дверей, и Петр Грибель отпер их.

Внутреннее убранство комнат в верхнем этаже производило такое же приятное впечатление, как и наружный вид усадьбы. Госпожа Грибель осторожно подняла занавеси и торжествующе указала на стекла, покрытые пылью. А на маленьком столике лежал такой слой ее, что толстушка иронически начертила несколько букв.

В комнате приятно пахло донником и другими травами, и Маркус сказал:

— Здесь надо только вымыть стекла и открыть окна, вот и все!

— А о мышах и замочных скважинах, затянутых паутиной, нет и помина, душечка! — лукаво усмехнулся Грибель, глядя на жену. — Ты всю зиму ворчала по этому поводу, а ведь старая госпожа была очень чистоплотна и не потерпела бы никаких насекомых, откуда же им было взяться потом?

— Загляни прежде в библиотеку, Петр, а потом и умничай! — наставительно отозвалась его жена. — Посмотри, что делается на верхних полках, за книгами! Вы знаете, господин Маркус, книг такое множество, что диву даешься, как все они помещались в голове старой госпожи! — наивно заметила она. — Впрочем, она была и доктором, и аптекарем, да таким, что гораздо искуснее готовила лекарства, чем этот несчастный цирюльник, которого лишь в насмешку можно называть доктором!

— Да, жена главного лесничего была очень деятельная женщина, — заметил Петр Грибель. — Она знала сельское хозяйство не хуже мужчины: последние два года я был у нее управляющим, и за это время научился гораздо большему, чем у прежнего хозяина за десять лет! Посмотрите, — указал он рукой на роскошные нивы, видневшиеся в окно, — все это дело ее рук, ведь сам господин лесничий ничего в этом не понимал! Вон та пара десятин, что за сосновой рощей, не в таком образцовом порядке, но она принадлежит мызе, где хозяйничают довольно плохо! Господин стряпчий, вероятно, писал вам об этом?

— Да, судья Франц уже четыре года арендует мызу, а в счетных книгах покойной, которые велись образцово, получение арендной платы не отмечено ни разу!

— Жена этого судьи ее приятельница, поэтому добрая госпожа не брала с них арендную плату, ведь у них долгов было больше, чем песку на дне моря, и кредиторы отобрали у них все, что было можно! Вот тогда наша госпожа сжалилась над ними и отдала им мызу. Но она была расчетлива и знала цену деньгам, и назначила мизерную арендную плату. Несмотря на это, старый мот ни разу не заплатил ей ни гроша! — выпалила все г-жа Грибель.

Замолчав, она сунула руку в карман и вытащила из него печеную картофелину.

— Посмотри, Петр, я взяла это у тирольских ребятишек, что собирают землянику в графской роще! — сказала она, обращаясь к мужу. — Они с полмеры картофеля испекли там в золе!

— Ну, и что из этого?

— Как это, что из этого? — вскипела толстушка. — Откуда негодникам взять картофель в июне месяце?.. Когда я спросила их об этом, они дерзко ответили: «Конечно, мы получили картофель не от госпожи Грибель, а от служанки судьи!»

— Гретхен, ну какое тебе дело… — начал Петр Грибель, но жена порывисто прервала его.

Повернувшись к новому владельцу, она проговорила:

— Господин Маркус, я не хочу становиться поперек дороги этим людям, — по мне, они могут сидеть на мызе и не платить арендной платы, — но я должна вам сказать, что им принадлежит лучший участок огородной земли!

— Гретхен, будь добросовестна! — увещевал ее муж. — У нас все отлично, и нам нет причин жаловаться! И я не желаю, чтобы кто-нибудь из нашей семьи дал повод господину Маркусу без дальнейших рассуждений покончить с этими людьми! Подумай, судья стар, его жена больше года не встает с постели, а служанка их не умеет вести хозяйство.

— Да, уж служанка лучше всех! — презрительно бросила госпожа Грибель. — Да вы видели ее, господин Маркус, ту девчонку в городском платье! Теперь она хоть привыкла к сельским работам, а что было в начале — сохрани Бог!

— Она не здешняя? — с любопытством спросил Маркус.

— Боже избави! — ответила толстушка. — Судя по выговору, она дальняя, и появилась здесь в то время, как жена судьи заболела, а их служанка ушла из-за того, что они не платили ей жалованья… Им очень трудно было и я готова была идти, чтобы присмотреть за порядком, как вдруг приехала племянница судьи! Она была гувернанткой в каком-то большом городе, об этом я слышала от нашей старой госпожи, и привезла с собой горничную. И теперь на этой горничной лежит все хозяйство, потому что гувернантка сама не дотрагивается ни до чего…

— Брр!.. — произнес Маркус, вздрагивая.

— Что с вами? — удивленно вытаращила глаза госпожа Грибель.

— Видите ли, любезная госпожа Грибель, я очень нервный человек и питаю непобедимое отвращение к гувернанткам! — произнес Маркус, и на его красивом лице промелькнула ироническая улыбка.

— Вот уж не ожидала этого, господин Маркус! — воскликнула толстушка. — Вы терпеть не можете гувернанток, а моя Луиза хочет сделаться именно гувернанткой! Конечно, я не допущу, чтобы она была похожа на ту, что на мызе! — энергично заявила она. — Во время каникул и то моя дочь не сидит без работы. Она прекрасно готовит кушанья, и в молочном хозяйстве понимает не хуже меня, при том у Луизы розовые щечки, как у штеттинского яблока, и она свежа и здорова, как крепкий орех! Я не пущу дочери в большой город: там всегда бледнеют и приобретают странные манеры, как и барышня Франц с мызы! Я видела ее однажды в Тильродской церкви и с меня довольно: она такая же длинная, как ее служанка, ужасно важничает и, насколько я могла рассмотреть со своего места, худа и бледна…

Она вдруг прервала свою речь и сделала движение к двери.

— Ах, я заболталась с вами, а у меня пропасть работы! Петерхен, принеси мне молодых голубей и поищи свежих яиц, а я налью кофе и после вымету здесь наверху.

Толстушка вышла, за нею последовал ее муж, а новый владелец усадьбы отошел от окна и внимательно осмотрел комнату.

Через два больших окна проникало много света, который смягчался зелеными ситцевыми занавесками. Посредине комнаты находился балкон, против которого на стене висели два портрета.

Лоб молодого человека гневно наморщился, щеки порозовели от волнения, когда он посмотрел на портрет красивого мужчины в зеленой куртке, окруженный высохшей гирляндой из дубовых листьев.

Таким он и представлял себе гордого «господина главного лесничего», отрекшегося от своей единственной сестры за то, что она полюбила простого мастерового и вышла за него замуж, несмотря на запрещение брата. В течение своей жизни этот надутый и чванный человек отказывался от родства со слесарем, не взирая на то, что скромная мастерская его вскоре превратилась в исполинскую фабрику, владелец которой пользовался большим почетом.

Господин главный лесничий стал еще надменнее с тех пор, как взял себе жену из старинной дворянской фамилии: она была бедна, но последняя в роде…

Лицо гордого лесничего на портрете дышало страстью, темные глаза блестели мрачным огнем, а молоденькая невеста с миртовым венком на груди, была ангельски прекрасна! Выражение ее очаровательного лица было так прелестно, что решительно не хотелось верить, что время и на эти черты успело наложить свою руку и они уже гнили в земле.

Сестра гордого лесничего была матерью молодого Маркуса, но в доме его родителей никогда не произносились имена лесничего и его жены. Будучи мальчиком, Маркус не знал даже, что в Тюрингии у него есть дядя и тетка, и был очень удивлен, когда его мать получила от жены главного лесничего письмо, извещавшее ее о смерти брата, последовавшей от нечаянного выстрела во время княжеской охоты. Это извещение обсуждалось его родителями, а потом отец отправил «даме» короткое официальное послание с соболезнованием о случившемся и формальное отречение матери от всяких притязаний на имущество брата, умершего бездетным. Если некогда высокомерный чиновник отрекся от сестры и зятя, то и рабочий был настолько горд, чтобы игнорировать такого родственника до конца своей жизни.

Интересно, что думала прекрасная женщина о таких ненормальных отношениях близких родственников?!.. В лице ее не было и следа высокомерия, наоборот, оно полно было нежности и любви ко всем людям. Любя мужа, она слепо подчинялась ему, но после его смерти хотела примириться с отвергнутой им сестрой. Она завязала с нею письменные сношения, однако, ее сурово оттолкнули, и она не делала больше попытки к сближению. Но, может быть, покойная потому и не делала завещания, чтобы наследство ее мужа перешло к его родственникам, имевшим на него право…

Как бы там ни было, но единственный сын отвергнутой сестры сделался наследником «Оленьей рощи».

Маркус не мог отвести лица от юного прелестного лица, улыбавшегося из-под густой волны белокурых локонов. Ему захотелось осмотреть комнаты, где эта отшельница провела долгие годы своего одиночества.

Двери всех комнат были раскрыты настежь, и можно было одним взглядом окинуть все ее жилище.

Какая разница между этим старинным, вышедшим из моды убранством и современной роскошью великолепной виллы, которую его покойный отец выстроил вблизи фабрики!..

Комната с балконом была самой лучшей, на комоде стоял дорогой фарфор, прекрасные картины и большое зеркало украшали стены. Эту комнату занимала сама хозяйка, а рядом находилась комната мужа.

Вдова пережила его на двадцать лет, но его халат до сих пор висел на гвозде, словно хозяин только что снял его, чтобы надеть форменное платье. Трубки стояли вычищенными, а письменный стол сохранялся в том же виде, как и при жизни лесничего, когда он отправился на придворную охоту, с которой ему не суждено было вернуться.

Рядом была спальня!

Подле одной из кроватей стояла детская колыбелька, имевшая такой вид, точно ребенок только что встал, и постель его была оправлена. Из сообщений стряпчего Маркусу было известно, что в «Оленьей роще» родился наследник, но умер еще ребенком.

Какую тоску должна была испытывать молодая женщина до последнего вздоха, но у нее была сильная воля и недюжинный ум, и поэтому она проводила свои дни не в одних только слезах. Об этом свидетельствовала не только библиотека, полная книг, которая вся, как уверяла госпожа Грибель, помещалась в голове старой госпожи. Рядом находилась комната, по стенам которой висели связки целебных трав, которые жена главного лесничего собирала в лесу и умело перерабатывала в своей лаборатории в лекарства и мази.

Странное чувство охватило молодого человека в этой комнате: ему казалось, что он слышит чьи-то шаги…

Возвращаясь в комнату с балконом, Маркус увидел на комоде аккуратно сложенную шаль и зеленый ридикюль, из которых торчали стебли засохших растений.

Рядом с травами лежал хирургический набор и записная книжка. С какой-то робостью открыл ее Маркус и увидел заметки, написанные на прекрасном латинском языке. Тут были рецепты, различные мысли о домашнем и сельском хозяйстве. Очевидно, книжка была неразлучным спутником жены главного лесничего, и она заносила на ее страницы всякую мысль, приходящую ей.

Эта замечательная записная книжка давала верное и точное отражение ума покойной, и Маркус со вниманием перелистывал ее. На последней страничке, за которой следовали белые нетронутые листки, он прочел следующее:

«После добросовестного обдумывания я решила написать духовное завещание, но только в отношении мызы. Владеть имуществом покойного мужа я никогда не считала себя вправе: я всегда смотрела на себя, как на простую управительницу. Совсем другое дело мыза: это был первый подарок мне от жениха в день моего рождения. Доходы с нее шли на мои личные расходы и на помощь бедным: со временем образовалась небольшая сумма сбережений, она лежит в банке и я могу ею распорядиться… Может быть, я умру раньше моей несчастной приятельницы, живущей на мызе, поэтому она будет в страшной нужде, если я не сделаю завещания в ее пользу. Я не симпатизирую судье, этому неисправимому моту и игроку, но я люблю его несчастную жену и должна отказать ей мызу, чтобы судья не продал ее и не растратил деньги на разные пустые фантазии. Моя приятельница бесхарактерная, не может противиться мужу, и что вы скажете, если я откажу мызу племяннице судьи, Агнессе Франц?.. Приходите, пожалуйста, в „Оленью рощу“, захватив с собой двух законных свидетелей».

Очевидно, это был черновой набросок письма стряпчему покойной: как видно, оно было составлено во время ее последней ботанической экскурсии и какое-то событие заставило ее еще дорогой составить письмо к адвокату, отсылке которого помешала смерть…

Маркус бережно закрыл книжку и спрятал ее в боковой карман: это замечательное открытие возлагало на него новую миссию, и он призадумался. Умершая жена главного лесничего не хотела иметь дела с мотом-судьей, а ее наследник не имел ни малейшего желания вступать в переговоры с «гувернанткой», племянницей судьи…

И Маркус невольно представил себе белые выхоленные руки, которые рисуют, играют на фортепиано, но никогда не знают черной повседневной работы. Вероятно, она говорит по-французски, кокетливо щурит глазки и страдальчески морщит нежный лоб, если речь заходит о нужде и лишениях…

Много лет спустя после смерти матери отец женился вторым браком, и от этого брака родилась прелестная девочка, которую старший брат боготворил. Его мачеха, ведущая все хозяйство, боялась, что не справится с воспитанием дочки. Четыре года тому назад их тесный кружок семьи увеличился новым членом, гувернанткой.

Ироническая улыбка промелькнула по губам молодого Маркуса при этом воспоминании: он отлично изучил тип гувернанток, ставший ему ненавистным. Они почти не занимались воспитанием девочки, больше думали о себе, и употребляли все усилия к тому, чтобы занять место хозяйки дома.

Мачехе Маркуса пришлось без конца менять гувернанток, вот почему он так иронически относился к ним.

Взгляд его снова перенесся на портрет жены главного лесничего…

Нежная стройная лилия в подвенечном наряде, смотревшая на него из золотой рамки белокурых локонов, обладала твердым характером и нежной душой…

— Уж не оглохли ли вы, господин Маркус? — спросила Грибель, уставившая стол закуской и кофе. — Я стучу посудой, а вы с таким видом уставились на портрет, словно влюбились в покойную!

Маркус засмеялся.

— Вы угадали, госпожа Грибель, я влюбился по-уши в эту очаровательную женщину! И любил бы ее, не взирая на то, молода она или стара!

— Полно вам шутить, господин Маркус! Под старость она, как и все, лишилась своей прелести! Ее волосы поседели, лицо было изрезано морщинами и напоминало печеное яблоко, так что и разговора о любви с вашей стороны не могло быть и речи!

4.

Маркус собирался только осмотреть новые владения, затем совершить прогулку через Тюрингенский лес до Франкена.

Однако, прошло уже три дня со времени его прибытия, а он и не думал покидать «Оленью рощу» и отказался от первоначального намерения продать это отдаленное имение. Ни за какую цену не расстался бы он теперь с этим прелестным уголком, где он чувствовал себя так, словно он родился в этом милом старом доме.

Маркус поселился в комнате с балконом и примыкавшей к ней спальне. Ряд комнат, начинавшийся рабочим кабинетом покойного лесничего и кончавшийся лабораторией, был тщательно проветрен и снова заперт на ключ. К великому огорчению госпожи Грибель новый владелец объявил, что туда не должен никто проникать.

И Маркус походил на отшельника, удалившегося на удаленную горную вершину и забывшего о том, что внизу, под его ногами, кипит бурная жизнь, отзвуки которой не достигали его.

Необычайная тишина царствовала в усадьбе!..

Вся деятельность сосредотачивалась внутри большого двора, отделенного от дома площадкой, усыпанной гравием, на которую выходило крыльцо. Площадка была окружена грушевыми деревьями, ветки которых ломились от тяжести плодов, а у ворот помещалась конура Султана.

Как ни деятельна была госпожа Грибель, она не терпела в главном доме суеты и не позволяла людям хлопать дверьми, а снаружи было еще тише. Там только царствовали голуби, да изредка по дороге, пересекавшей дерновую лужайку перед домом, проходила женщина со связкой хвороста на спине, или толпа ребятишек, собравшихся в лес за ягодами.

Маркус не отправился в намеченное путешествие, но не сидел, сложа руки, в усадьбе: он приводил в порядок дела.

Уже давно проектировалась железная дорога, которая должна была коснуться «Оленьей рощи». И надо было хорошенько обдумать, чтобы железная дорога не угрожала отнять лучший кусок пахотной земли, а прошла бы по менее ценному грунту.

Маркус обошел все свои владения и всюду встретил образцовый порядок и разумное ведение хозяйства, бережно сохранявшее производительные силы почвы. Исключение составляла мыза, казавшаяся заплатой на роскошном платье.

— Пока жива была старая госпожа, земля еще возделывалась, — сказал Петр Грибель Маркусу, — судья нередко сам ходил за плугом, да и у него был работник. Но потом судья одряхлел, работник сбежал следом за служанкой, так что о полевых работах не могло быть и речи, если бы не лесничий из княжеской рощи. Он родом из той местности, где прежде судья держал в аренде княжеское имение. В юности этот лесничий служил у судьи поденщиком и, кажется, очень привязан к старым господам. Все свободное от трудной службы время он проводит на пашнях мызы, и молоденькая служанка помогает ему, я сам видел!

Маркус еще ни разу не был на мызе!

Он намерен был исполнить последнюю волю прежней владелицы усадьбы, несмотря на то, что она была выражена на клочке бумаги и не подписана свидетелями. Но ему противно было вступать в личные переговоры с судьей и «гувернанткой», поэтому он хотел устроить это дело письменно, по возвращении домой.

Маркус не тяготился одиночеством, которое ему пришлось испытать впервые. Он не был пресыщен жизнью, большой город с его шумом имел для него притягательную прелесть. Он всей душой отдавался наслаждениям, так как был молод, и горячая кровь кипела в его жилах. Однако он был рад отдыху в этой глуши после шумного зимнего сезона и усиленной работы на фабрике.

Любимым местопребыванием Маркуса в «Оленьей роще» сделалась маленькая беседка, находившаяся в северо-западном углу тенистого сада. Беседка была восьмиугольной формы, имела два больших окна и две стеклянные двери, что открывало вид на все четыре стороны горизонта. Стены беседки были разрисованы по серому фону поблекшими цветами и плодами. Маленький диван в углу, круглый столик, несколько соломенных стульев и полка с книгами составляли всю ее меблировку. На окнах и дверях висели пурпуровые гардины, наполнявшие комнату каким-то магическим светом.

Дверь на западной стороне выходила на узенький балкон с деревянными перилами, откуда маленькая лесенка вела прямо в поле, что очень нравилось новому владельцу усадьбы.

На четвертый день своего приезда Маркус сидел утром в беседке и писал: он перенес сюда письменные и курительные принадлежности из библиотеки тетки и очень удобно устроился в маленькой комнатке. Он закурил сигару, и синие облака дыма заглушили запах ромашки и лаванды, которые утренний ветерок приносил сюда с огорода жены главного лесничего.

Маркус сидел против двери, из которой видна была дорога в усадьбу, пересекавшая прямой линией поля и потом исчезавшая в лесу. Лишь в одном месте от нее отделялась вправо узкая тропинка, пропадавшая в сосновой рощице, за которой находилась мыза.

На тропинке вдруг показалась женская фигура — служанка с мызы; на ней сегодня вместо ужасного платка, который Грибель называла «лошадиным наглазником», была надета соломенная шляпа с широкими полями, закрывавшими лицо.

Она шла медленно, с опущенной головой; в левой руке она несла грабли, а правой захватывала на ходу колосья и пропускала их между пальцами. Вероятно, она собиралась сгребать сено, которое скосила несколько дней тому назад на отдаленном лугу.

Девушка рельефно обрисовывалась на светлом фоне ландшафта, залитого солнцем, и не подозревала, что служила предметом наблюдения господина, находившегося в беседке, мимо которой она должна была пройти.

Маркусу захотелось еще раз поговорить с девушкой, неохотно оказавшей ему помощь и резко отказавшейся от благодарности, и он подошел к двери.

Между тем девушка, дойдя до угла забора, остановилась, вынула из кармана письмо и, казалось, ждала, не появится ли кто из усадьбы, но нигде не было ни души. Тогда она пошла по лужайке, окаймлявшей усадьбу с западной стороны, намереваясь, очевидно, пробраться к помещениям и отыскать работницу или служащего.

Маркус быстро спустился с лестницы и вышел, загородив ей дорогу, и девушка так вздрогнула, точно земля расступилась перед нею, и с испуга уронила грабли на землю.

— Письмо, вероятно, адресовано кому-нибудь из живущих в усадьбе, давай, я его передам! — произнес он с улыбкой и протягивая руку к конверту.

Она молча подала ему письмо.

— Вот как, оно адресовано мне? — воскликнул Маркус, взглянув на конверт. — От кого? Не от твоего ли хозяина?

Девушка нагнулась, чтобы поднять грабли, и тихо сказала:

— Да, оно от судьи!

Маркус с улыбкой покачал головой.

— Однако, какой у старика изящный дамский почерк! — заметил он.

— Это не судья писал: у него болят глаза…

— Значит, он диктовал, а писала одна из его дам, и, как я предполагаю, госпожа гувернантка! — сказал Маркус, рассматривая написанный адрес. — Красивый почерк и бумага отличная, как и подобает даме, не желающей прикасаться ни к какой черной работе!

Девушка подняла голову, и Маркус готов был услышать резкий ответ, но тщетно, — она опять опустила голову и молчала.

— Ты, должно быть, очень привязана к своей госпоже? — спросил он, затягиваясь сигарой.

— Не думаю! — возразила она, и отступила на шаг, как бы желая избавиться от голубоватого дыма, окутавшего ее голову.

Смешно!

Эта девчонка, часто вдыхавшая запах махорки в общественных увеселительных заведениях своего класса, делала вид, что она не привыкла к дыму, и он ее беспокоит…

Вероятно, она копировала свою барышню — гувернантку, обладавшую нервами нежной дамы. Это разозлило Маркуса, и он нарочно пустил в нее пару густых колец дыма.

— Не думаешь? — медленно протянул он ее слова. — А я уверен, что ты почитаешь ее за высшее существо, и ты хотела бы очень быть такой же, как она!

— Это было бы странное желание…

— Почему же?.. Ухаживать за своими руками и, сидя в прохладной комнате, пользоваться услугами других, — гораздо приятнее, чем ходить за сеном и жариться на солнце, исполняя тяжелые работы!

— Неужели вы думаете, что барышня не работает? — удивленно бросила она.

— О, нет, она, конечно, работает! — насмешливо возразил Маркус. — Я убежден, что она прилежно собирает полевые цветы руками, затянутыми в перчатки, и искусно составляет из них букеты. Она срисовывает их акварелью, вероятно, читает, пишет и с чрезвычайной аккуратностью упражняется на фортепиано, пунктуально разучивая пьесы, предназначенные для услаждения нервных людей!.. Ну, разве это не так?

— Отчасти, да! — согласилась девушка, еще ниже надвигая на лоб шляпу, и Маркус успел увидеть при этом красивые, гибкие, но сильно загоревшие пальчики.

— Я уверен также, что она хорошо замечает, как ты убрала ее комнату и вытерла пыль, и удалось тебе жаркое или пирожное.

Из-под полей шляпы послышался смех.

— Я знаю только, что она редко бывает довольна мною! — решительно заявила девушка.

— Значит, ты не очень послушна, и твоя барышня допекает тебя за это?

— Нет, она больше упрекает меня за то, что у меня слово расходится с делом!

Маркус внимательно и с выражением удивления старался проникнуть сквозь шляпу девушки.

— У тебя слишком изысканный слог для девушки твоего класса! — заметил он.

Она вздрогнула и отодвинулась.

— Да, я забыл, что ты служила в городе в хорошем доме, где могла позаимствовать от господ… Твоя барышня привезла тебя с собой, вероятно, ты служила с нею в одном семействе?

Девушка отвернулась и ответила:

— Да, мы служили вместе в доме генерала фон Гузек во Франкфурте! Я всегда находилась при ней, была ее камеристкой, без которой избалованная барышня — гувернантка не может обойтись, и потому…

— И потому ты приехала с нею сюда разделить ее нищету! — воскликнул Маркус. — Ты удивительная девушка! Уверяешь, что совсем не привязана к своей госпоже, а сама готова за нее в огонь и в воду. Твоя барышня, должно быть, волшебница, сумевшая околдовать тебя! Скажи, она хороша собою?

Девушка склонилась над пучком колосьев, которые сжимала в руке, и пожала плечами.

— Трудно судить беспристрастно о близком человеке! — уклончиво проговорила она.

— Ты просто сфинкс! — воскликнул Маркус, подходя к ней. — Своими загадочными ответами ты можешь заставить меня интересоваться ею! — насмешливо улыбнулся он. — Впрочем, это напрасный труд, моя милая!.. Самая лучшая из гувернанток не прельстит меня, и я постараюсь даже не встречаться с нею!.. Но у меня есть огромное желание заглянуть в глаза ее «неразлучной» тени!

И прежде, чем девушка успела опомниться, Маркус быстрым движением сдернул с ее головы шляпу, и в ту же минуту отступил в изумлении, — перед ним было лицо поразительной красоты!

Она с негодованием глянула на него, поспешно надвинула опять шляпу на лоб и бросилась бежать. Удалившись на приличное расстояние, она обернулась и голосом, дрожавшим от волнения, сказала:

— Вы насмехаетесь над гувернанткой, над ее умственными занятиями, а своим поступком сейчас доказали, как унижает в ваших глазах физический труд, которым занимаюсь я!

Круто повернувшись, она пошла вперед и через несколько минут скрылась из глаз Маркуса.

Гневно закусив губы, он швырнул сигару на землю и растерянно подумал, что сказала бы его мачеха, увидев его сейчас. Она всегда была недовольна тем, что он шутил и высмеивал барышень, собиравшихся у них. Он уверял мачеху, что не может решиться прикоснуться к «зашнурованным» девицам даже в танце. И как бы теперь мачеха весело смеялась над глупым положением, в которое он себя поставил неуместной вольностью…

Находясь как в чаду, он думал о голосе девушки, звучавшем так странно и загадочно из-под шляпы!

Вернувшись на балкон, он захлопнул за собой стеклянную дверь и, мысленно браня себя, подошел к окну. Но почему он так волновался?!

Ни один из его приятелей не пропускал случая потрепать за подбородок хорошенькую горничную или камеристку, а иногда и поцеловать кругленькую розовую щечку! И никому из них не приходило в голову раскаиваться в этом, если даже они и протестовали…

И разве он сам совершил преступление, дотронувшись до грубой соломенной шляпы? Почему же он теперь так волнуется?..

Он бросил только один взгляд и отскочил назад, очутившись в положении профана, самовольно заглянувшего в святая святых…

Девушка эта работала в поле, разве могла она запретить бросать на себя дерзкие взгляды всякому прохожему, если тому вздумалось бы подойти к ней с расспросами о дороге…

Положим, она была камеристкой на мызе, культура уже коснулась ее, к тому же она обладала острым умом и непокорным от природы духом, и потому держала себя, как член семьи судьи даже в то время, когда исполняла крестьянские работы.

Как ни старался Маркус представить все дело в комическом свете, он не мог избавиться от неприятного сознания, что получил урок, которого никогда не забудет! И уж сегодняшний день, во всяком случае, был испорчен!

5.

Неприятные размышления Маркуса нарушил приход Петра Грибель, пришедшего с поля в веселом настроении. Он рассказал помещику, что железнодорожные инженеры расставили свои вехи по ту сторону луга.

— Пашня осталась в стороне, господин Маркус, зато судья Франц поднял полный скандал! Ведь железная дорога должна пройти через двор мызы и так близко от дома, что старая гнилая постройка очень скоро превратиться в кучу мусора.

При этом известии Маркус вспомнил о письме, которое он сунул в карман и потом забыл о нем, благодаря происшествию с этой девчонкой. Он разорвал конверт и начал читать, но с первых же строк чуть не рассмеялся.

Определенно, люди на мызе все вместе и каждый в отдельности, начиная с хозяина и кончая служанкой, одержимы бесом высокомерия! Удивительная компания — какая-то смесь сумасбродства, излишней гордости и щепетильности! Судья, забывая о том, что еще год тому назад стряпчий объявил ему о расторжении заключенного с ним условия…

И теперь судья категорически протестовал против решения, принятого владельцем поместья в железнодорожном вопросе, потому что, благодаря этому, он, арендатор, должен понести большие убытки. Он писал, что никогда не согласится перенести экономический двор на заднюю сторону усадьбы, и предпочтет лучше, чтобы крыша его жилища обрушилась над ним. В заключение он бегло коснулся того, что за ним еще остается «частица» арендной платы. Но он со дня на день ожидает получить из Калифорнии от своего сына, богатого человека, значительную сумму.

"Мне непонятно, почему эта посылка так запоздала, — оканчивал судья свое послание, — но по получении денег я тотчас уплачу эту «безделицу!»

Когда Маркус сообщил содержание письма Грибелю, Петр добродушно рассмеялся и весело заметил:

— Да, судья всегда так поступает! Он такой чудак!..

— Чудак? — вмешалась жена Грибеля. Она срезала с грядки петрушку и, услыхав разговор мужчин о судье, поднялась на лестницу с пучком зелени в руке. — Ты слишком мягко выражаешься, Петерхен! Не чудак он, а плут! Чтобы пустить пыль в глаза, он приплел своего сына из Калифорнии: он проделывал это со всеми глупцами, которые давали ему деньги взаймы! А сынок его, как видно, не лучше, — яблочко от яблони не далеко падает!

— Не будь так зла, Гретхен! — сказал ей муж. — От покойной госпожи я слышал, что молодой Франц хороший человек! Он досадовал на беспорядки в управлении имением и чтобы помочь, отправился искать счастья по белу свету. Однажды он даже прислал большую сумму денег домой, затем пропал без вести, и его старая мать чуть не умерла с горя и тоски о нем!

— Неужели можно относиться с уважением к мальчишке, который не может написать несколько слов своей матери? — возразила Грибель. — Ну, уж нет, я таких людей не жалую! — заключила она и отправилась в кухню.

Петр Грибель пошел в сад, где дочь приготовила ему завтрак, состоявший из хлеба с маслом, колбасы с чесноком и стаканчика белого вина.

Маркус, оставшись один, в волнении заходил по комнате и решил по зрелом размышлении изменить свои намерения. Прежде он хотел поговорить перед своим отъездом со своим поверенным, написать письма из Берлина. Этим он исполнит волю умершей тетки, не вступая в личные сношения с антипатичными ему людьми. Но на сцену неожиданно явилось новое лицо — сын судьи.

Петр Грибель уверял, что покойная была хорошего мнения о молодом Франце, но в завещании о нем не говорится ни слова. Не был ли он так же уступчив и мягок, как и его мать, так что завещательница опасалась, что в его руках мыза не уцелеет, и потому отказала ее сестре его…

Значит, старая дама была высокого мнения о характере молодой девушки, которой вверила будущность своей несчастной подруги. И все же Маркус не понимал этого ослепления своей тетки!

Она была олицетворением трудолюбия и прилежания, всегда была занята, сама дежурила у постели больных. Ей никогда не приходило в голову пользоваться чужими услугами, чтобы надеть платье или причесать волосы…

Каким же образом эта умная, практическая женщина могла возложить серьезную задачу на девушку, которая даже в столь критическом положении продолжает разыгрывать из себя избалованную светскую даму?!

Ведь она не только не хочет пошевелить пальцем, но еще требует услуг камеристки, работающей с утра до ночи и дома, и в поле.

Маркус проклинал себя за «глупую причуду» осмотреть содержимое зеленого ридикюля. Если бы он оставил допотопный мешок нетронутым, все было бы иначе, чем теперь, когда он принял к сердцу судьбу старой женщины и считал своей обязанностью добросовестно отнестись к этому делу…

Но, может быть, старая жена лесничего, несмотря на свой ум и проницательность, ошибалась в своей наследнице! Очень возможно, что перед нею разыгрывали комедию, чем ввели ее в заблуждение… Не лучше ли исправить ее ошибку и передать небольшое наследство молодому Францу?

Кто поручится, что у нее не окажется жениха тотчас же, как станет известно, что она получила наследство? И она, конечно, поспешит выйти замуж, чужие люди воспользуются имением, а бедная больная останется без убежища.

Все эти мысли промелькнули в голове Маркуса и он, сердито откинув волосы со лба, вслух произнес:

— Да, делать нечего, придется познакомиться с обитателями мызы и собственными глазами убедиться в справедливости своих предположений.

Весь день он был не в духе, а вечером, взяв шляпу, пошел в лес. Ему нравилось забираться в самую чащу: над головой была густая крыша зелени, под ногами хрустели ветки кустарника. Полной грудью вдыхая запах лесных испарений, он прислушивался к шуму ветвей столетних деревьев, смыкавшихся позади него. Ироническая улыбка пробежала по его губам при воспоминании о жалком подобии парка, который его отец устроил на болоте и песке.

Их вилла была окружена зелеными лужайками, гладкими дорожками и боскетами, сгруппированными, как на декорации и окруженными бесконечным песчаным полем.

Дорожка, посещаемая только лесниками и дровосеками, отделяла «Оленью рощу» от так называемого графского леса. Здесь же оканчивалась долина, и великолепные буковые деревья громоздились на крутую гору.

Между дорогой и подошвой горы находилась узенькая лужайка, на которой стоял домик княжеского лесника. Это было прекрасное новое здание с большими светлыми окнами, сбоку был разбит маленький садик и огород. Маркус любил здесь отдыхать во время своих прогулок, остановился он и сегодня, как только из-за кустов показались красные стены домика.

Лесник, живший здесь, слыл отшельником: он был холостой человек и, уходя, брал ключ от дома с собой. Двери домика никогда не были гостеприимно открыты, из трубы не клубился дым. На окнах, правда, стояли горшки с цветами, но не было и следа занавесок, не видно было и человеческого лица, и в домике, казалось, никто не жил! Только наверху, в слуховом окне, висели три-четыре деревянные клетки, в которых порхали зяблики. По крутому склону горы, позади дома, карабкались две козы, принадлежавшие, очевидно, леснику.

Новый владелец «Оленьей рощи» каждый раз испытывал сильное желание заглянуть в окно домика своего соседа-лесника, чтобы узнать, что делает бывший поденщик в те немногие свободные, остающиеся у него от службы и добровольных занятий на мызе, часы!

Книги, лежавшие на окне между цветочными горшками, заставляли предполагать, что он любит чтение. Может быть, лесник был интеллигентным и образованным человеком. Кроме того, он часто бывал на мызе, где даже служанка, работавшая на поле и скотном дворе, научилась салонным выражениям…

Раздвинув кусты, Маркус хотел выйти на дорогу, как вдруг одна из коз, молодое гибкое животное, стремительно спустилось с откоса. Коза побежала через лужайку, другая последовала за нею по тому направлению, откуда слышались легкие шаги.

Маркус досадливо топнул ногой: опять эта девчонка, которая начинала отравлять ему пребывание на лоне природы! Неужели служанка судьи была единственной женщиной, обитавшей в этой стране? Но это точно была она, с «лошадиным наглазником» на голове и с большой корзиной в руках.

Козы бежали за нею и брали из ее рук куски хлеба, которые она вынимала из кармана для этих лакомок.

Не желая встречи, Маркус отступил в кусты и спрятался за ближайшим буком: девушка эта становилась ему положительно ненавистной! Опасаясь, чтобы дым сигары не выдал его присутствия, он бросил ее на землю и растоптал ногой так же старательно, как утром пускал табачный дым девушке под шляпу.

Раздав козам остатки хлеба, девушка поднялась на крыльцо и заглянула в ближайшее окно. Комната, очевидно, была пуста: никто не отозвался на стук в окно, и дверь оставалась запертой.

Приходилось терпеливо ждать!

Решив, как видно, дождаться возвращения хозяина, девушка села на зеленую скамейку, поставила подле себя корзину и развязала платок. Она откинула его на спину, и Маркус мог теперь рассмотреть высокомерную служанку судьи, которая, по словам госпожи Грибель, боялась загара.

Маркус был зол на девушку, но должен был признать, что нельзя было не беречь этого нежного личика. Подумал он и о том, что изящная головка вполне гармонировала с ее гордой благородной осанкой. И это даже рассердило Маркуса: ему в тысячу раз было бы приятнее, если бы девушка оказалась некрасивой, косой или в веснушках!..

Тугой узел волос поддерживался на затылке гребнем, и девушка слегка провела рукой, приглаживая волосы. Затем, глубоко вздохнув, она сложила руки на коленях и прислонилась головой к стене домика. Лицо ее было озабочено, огорчение ясно отражалось в глазах ее.

Она привыкла быть энергичной, не могла спокойно просидеть даже несколько минут. Вынув из корзины сверток, она внимательно осмотрела его; и Маркус увидел из своей засады, что эта была белая кружевная косынка. Этот старинный убор, вероятно, принадлежал гувернантке и должен был теперь украшать ее белую шейку. Гибкие пальчики девушки, растягивая эту изношенную тряпку, нежно разглаживали ее, но вдруг она быстро сложила кружево и встала.

По дороге шел стройный мужчина в форменном зеленом платье. Увидев девушку, он ускорил шаги, а собака, устало бежавшая подле него, бросилась вперед и с радостным лаем запрыгала вокруг девушки.

— У вас здесь очень хорошо, Фриц, но я рада, что вы пришли, я тороплюсь! — сказала она, явно копируя свою госпожу, потому что на почтительный поклон пришедшего ответила с таким достоинством, как это, вероятно, делала сама ученая племянница судьи. — Я дам вам серьезное поручение, но прежде угощу вас!

С этими словами девушка вынула из корзинки небольшой хлебец и протянула ему.

— У меня сегодня такие удачные хлебцы вышли, что вы непременно должны попробовать! Наконец-то я научилась печь хлеб, Фриц, и теперь со смехом вспоминаю о той страшной минуте, когда я впервые своими неумелыми пальцами месила тесто, и потом вынула из печки два черных кома, жестких, как камень!

— Да, немало слез было пролито, несмотря на вашу твердость! — заметил молодой человек с добродушной улыбкой.

Положив хлеб на наружный карниз окна, он внимательно посмотрел на девушку и спросил:

— Какое поручение?.. К жиду или к золотых дел мастеру?

— Вы прекрасно знаете, что золотых вещей нет более! Вам надо сходить к ростовщику: послезавтра надо заплатить восемь талеров.

Молодой человек с отчаянием взъерошил свои курчавые волосы.

— Да, Фриц, как ни стерегли мы дом, какой-то коммивояжер все же пробрался и оставил два ящичка прекрасных сигар. Они почти все уже выкурены, потом получен счет и письмо с напоминанием, что если не будет уплачено вовремя по счету, он подаст в суд.

— Боже мой, я терпелив, но всему есть границы! И меня душит злоба, когда я вижу такую беспечность, словно мешок еще полон, как бывало прежде!

Грустная усмешка скользнула по губам девушки.

— Мы не в силах этого изменить, Фриц! Вы занимаетесь естественными науками в свободное время и должны знать, что вода не может течь в гору!.. Привычки и склонности не изменяются под старость…

— Но у этого старика безбожное легкомыслие! — негодующе заметил Фриц.

— Не нам судить его! — возразила девушка. — Возьмите это кружево, оно дорогое, это старинные кружева! Меня уверяли, что они стоят не меньше двадцати талеров, но от Боруха Менделя мы не получим, конечно, больше половины этой цены.

— Да возьмет ли он еще? — сказал Фриц, пожимая плечами и бросая недоверчивый взгляд на неказистую вещь. — Положим, он охотно купил два шелковых платья и шаль, но это… Боюсь, что он только рассмеется надо мной… лучше бы отнести ему пару серебряных ложек…

— Последние? — живо перебила его девушка. — Нет, нет! Неужели вы думаете, что я могу подать ей оловянную ложку? Этого никогда не будет, пока я в состоянии работать! Вам этого не понять, Фриц, — прибавила она более спокойно. Сложив кружево, она подала ему. — Ступайте к Боруху и будьте уверены, он знает толк в кружевах как и в золоте… Но будет ли у вас завтра время или у вас, может быть, есть дело в городе?

— Не волнуйтесь, я все сделаю, ведь вы знаете…

— Да, я знаю, что вы добрый человек!

Эта похвала, высказанная искренним тоном, кажется, очень смутила Фрица: он неловко поднес руку к форменной фуражке и дотронулся до козырька.

— Сегодня расставляли вехи для линии железной дороги, — произнес он, желая переменить тему разговора.

— Да, и поэтому у нас было много шума и крика, — отозвалась девушка. — И вообще, сегодня выдался ужасный день!

— Конечно, — согласился Фриц. — Но смешно, что старик волнуется! Разве ему не все равно? Он, наверное, не доживет на мызе до тех пор, когда мимо нее промчится локомотив!.. Новый владелец скоро выселит его, и он по-своему будет прав!

— Конечно! — подтвердила она, передергивая плечами. — Какое ему дело до старых отношений! — с грустью прибавила она.

— О, разумеется! Молодому повесе нет дела до старой дружбы, о которой он, к тому же, не имеет ни малейшего понятия! И кто осудит его?.. Я видел вчера нового владельца: красивый, статный, самоуверенный! Есть в нем что-то резкое, как и у всех господ с туго набитым кошельком не из дворян: этот тип мне хорошо известен! Он был вчера с Петром Грибелем на мельнице, которую намерен перестроить из-за ее ветхости.

Девушка отвернулась, как бы не слушая того, что говорил ее собеседник, и взяла со скамьи платок, чтобы опять натянуть его на голову.

— Эти нововведения в «Оленьей роще» мне не по сердцу! — продолжал Фриц. — Дом на мызе не лучше лесопильной мельницы, — прекрасный предлог скорее покончить с ним.

— Он может пустить нас по миру, если захочет, с этим ничего не поделаешь! — сурово заметила девушка. — Но я часто не сплю по ночам, думая о том, как мы перевезем нашу больную… — прибавила она, и голос ее дрогнул.

— Это пустяки, — промолвил Фриц, и на его бородатом лице появилась добродушная улыбка. — Неужели вы думаете, что у меня не хватит сил перенести на руках слабую женщину? Я готов нести ее целый день, только бы не причинить ей страданий! Да от мызы и недалеко до моего домика, а угловая комната на южной стороне довольно велика и светла! Ее кровать можно будет поставить вблизи окна, ей это будет приятно. Да и господину судье будет здесь гораздо лучше, чем на мызе: по дороге часто проходят и проезжают люди, а на мызе перед ним пустой двор, по которому бродит пара уцелевших кур.

— Вы золотой человек, Фриц, но…

— А светлая комната наверху, — продолжал он, не обращая внимания на ее слова и указывая на окно, где висели клетки с птицами, — самая лучшая комната в доме! Я поставлю там маленькую печку, и фрейлейн гувернантка и зимой может там рисовать букеты полевых цветов, зарабатывая хорошие денежки! Следовательно, о нищете не может быть и речи! Главное, не опускать рук и не падать духом.

— Да, я постараюсь не унывать! — твердо и уверенно проговорила молодая девушка. — Я не собираюсь покорно склонять голову под ударами судьбы. Я молода, сильна, здорова, да и, кроме того, подле меня вы, мой верный помощник!

Она взяла корзину.

— Мне пора домой: у меня еще пропасть дела! Надо еще погладить, чтобы завтра надеть свежие занавески на постель бедной больной. Мой запас еловых шишек пришел к концу, — улыбка как луч солнца осветила ее прелестное лицо, — потому я и пришла с этой большой корзиной!

Фриц засмеялся, взял корзину и хлебец, лежавший на подоконнике, и поспешил открыть дверь. Вскоре он вернулся оттуда с полной корзиной.

Она протянула руку, но он сказал:

— Нет, нет, я донесу корзину до выхода из леса!

Они пошли рядом, и казалось, были созданы друг для друга: оба были высоки, стройны!

Собака побежала подле девушки с дру-гой стороны, словно считая ее собственностью своего господина, которую необходимо усердно оберегать с обеих сторон.

Маркус вышел из-за кустов и пристально смотрел им вслед, пока они не скры-лись за поворотом, потом обернулся и мрачно посмотрел на домик…

Пройдет немного времени, и голые окна украсятся гардинами, а в доме появится прекрасная молодая женщина.

Смелое сопоставление — изящные свет-ские манеры и неизбежные занятия стиркой, стряпней и мытьем в качестве жены лесничего.

Да, дело идет к тому!..

Молодые люди работают и общими сила-ми заботятся о своих обедневших господах, и их тесная дружба, конечно, должна кончиться свадьбой…

Да и какой еще партии надо для этой служанки, приехавшей издалека в одном старом платье?

Она получит определенное положение, уютный домик в лесу и красивого мужа, который стремится, вдобавок, к образованию и занимается естественными науками.

Выйдя замуж, эта странная по своей беспримерной преданности девушка приютит своих безгранично любимых и беспомощных господ в собственном доме. И тогда она также будет прислуживать своей барышне и беречь ее последние серебряные ложки, чтобы избавить ее нежные губки от прикосновения к простым оловянным.

А в прекрасной комнате наверху барышня будет рисовать букеты полевых цветов, как сказал только что лесничий…

Нет, черт возьми, этого вы так скоро не дождетесь, господин в зеленом платье!.. Леснику великокняжеской светлости не даст себя посрамить «господин с туго-набитым кошельком и резким тоном!» Он не доставит ему удовольствия, выгнав неисправного арендатора! Этим он только ускорил бы свадьбу его со служанкой судьи, замечательной девушкой! Она до того заимствовала манеры, что невольно приходит на мысль, что они у нее врожденные, а заимствовано только платье…

— Нет, господин лесничий, вы ошиблись в своих расчетах! — вслух произнес Маркус.

Ловким прыжком он снова очутился в чаще и, оставив за собою тихий домик, вернулся к себе по той же дороге, по какой пришел.

Последние лучи солнца погасли, вместе с ними исчезла и чарующая прелесть ярко освещенного ландшафта.

Глубокие тени, заползавшие в кусты, омрачали, очевидно, и душу человека, так как Маркус никак не мог справиться со своим настроением. Он с гневом ломал и отбрасывал ветки, заграждавшие ему путь и касавшиеся его мрачного лица и сурово сдвинутых бровей.

6.

Маркус, как тысячи других эгоистов, поступал вразрез со своим прежним решением. Он хотел быть справедливым, но не желал видеть тех людей, которым собирался протянуть руку помощи заочно. А теперь готов был тотчас же мчаться на мызу, чтобы представиться «старому расточителю, плуту и моту» и просить его не думать о нем дурно.

Конечно, Маркуса больше занимал не сам судья, а его семья, и все же, он действовал наперекор всему…

Поспешно пробираясь через кустарник, Маркус скоро очутился на узкой, проторенной дорожке, выходившей на проезжую дорогу. Выйдя туда, он увидел госпожу Грибель, возвращавшуюся с мельницы.

Она тоже несла на руке сетку с рыбой, как и та стройная девушка, стоявшая на этом же месте несколько дней тому назад. Однако, поза ее не была так поэтична, но, может быть, потому, что сетка Грибель была переполнена рыбой, а у девушки была лишь одна, предназначавшаяся для больной!

— Ах, господин Маркус, вы застаете меня врасплох! — бесцеремонно заявила толстушка. — Неужели вы не могли еще побыть в лесу и вернуться домой, когда я приготовила бы ужин?! Теперь вам прядется немного поскучать, но посмотрите, какую я несу рыбу? Форель, и самая лучшая во всем садке мельника! Полчаса тому назад привезли молодой картофель, редкость в это время! Наш добрый друг, садовник в Генрихстале, где мой муж был три года управляющим, прислал мне этот картофель для вас! А Луиза сбила свежее масло…

Она вдруг умолкла, взглянув на дорогу.

— Э, кто-то валяется там! — сердито буркнула Грабель, показывая рукой на фигуру, прислонившуюся спиной к буковому дереву, — ужасные теперь времена настали! Пьяные рабочие валяются повсюду, так что приходится остерегаться, как бы не раздавить кого из них! Прежде этого не было, и я должна сказать, что причиной тому ваши фабрики, господин Маркус, ну, и отчасти постоянные войны!.. Многим поневоле приходится сидеть без работы, и они, понятно, развращаются. Разные господа потом громят испорченность нравов, убеждают исправиться… Да, хорошо им говорить, с сытым-то желудком.

Маркус подошел ближе к лежавшему на земле человеку, наклонился и заглянул в его бледное лицо. Бедняга с усилием поднял отяжелевшие веки и мутным взором посмотрел вверх.

— Но он вовсе не пьян! — заметил Маркус и, взяв его руку, ощупал пульс.

Грибель взволнованно всплеснула руками и затараторила:

— Ах, Боже мой, я и сама это вижу!.. Толкую здесь о молодом картофеле, а человек умирает с голода.

Опустив руку в карман, она вынула булку и поднесла ее к губам несчастного.

— Эй, приятель, попробуйте-ка, это вас подкрепит немного!

Слабая краска появилась на его щеках, как и раньше, при словах «умирает с голода», и он поднял руку в знак отказа.

— Ну, не ломайтесь как барышня, — сердито пробормотала Грибель. — За сто шагов видно, что вы голодны, а вы делаете вид, что сыты по горло. Скушайте булку, это поможет вам встать на ноги, и мы отведем вас домой. От обеда у меня остался прекрасный мясной бульон, а потом я вам устрою хорошую постель.

— Попытайтесь съесть хоть кусочек! — ласково произнес Маркус.

Незнакомец взял булку и, откусив кусочек, не мог уже удержаться и стал с жадностью есть до тех пор, пока не осталось ни крошки.

Маркус сострадательно смотрел на него.

Это был красивый молодой человек с русой, падавшей на грудь, бородой. Платье его было поношено, но видно было, что он привык к опрятности и отдал, должно быть, последний пфенниг за белоснежный бумажный воротничок.

Грибель пригорюнилась, но долго молчать она не привыкла.

— О, если бы его мать знала, в каком состоянии он находится, — сказала она, указывая кивком головы на голодного. — Дома она его, небось, холила…

Она вдруг умолкла, потому что молодой человек быстро, насколько позволяли его слабые силы, схватил шляпу, свалившуюся с него, очевидно при падении. Он надвинул ее на лоб так, что широкими полями закрыл свое лицо от стоявших перед ним людей.

— Ну, молодой человек, не принимайте этого так близко к сердцу, — заметила Грибель со своим невозмутимым хладнокровием. — Мало ли людей терпели на чужой стороне нужду и валились с ног, падая с пустыми желудками в шоссейные канавы! А потом, возвратившись домой, делались полезными членами семьи! Мало ли что в жизни бывает, и если вы порядочный человек, то дурное к вам не пристанет! Скажите, можете вы встать на ноги?

— Я шесть недель пролежал в больнице, — чуть внятно промолвил он, — и иду…

— Что вы были больны, это сразу видно, — перебила его Грибель, — а откуда вы идете, и что потом намерены делать, нас вовсе не касается! Вам необходимо хорошо покушать и уснуть, поэтому вы переночуете в усадьбе, а завтра утром видно будет, что делать дальше… Ну, попробуйте стать на ноги… Смелее, мы поможем вам!

Грибель подхватила молодого человека под руку, Маркус поддержал с другой стороны. Незнакомец поднялся, но ноги его дрожали от слабости, и он не мог идти без поддержки.

Убедившись в этом, молодой человек без сопротивления позволил вести себя, но по глубокому молчанию, отражавшемуся в его глазах, видно было, что ему тяжело было сознавать свое жалкое состояние.

На широком лугу, перед усадьбой, косили, и воздух был наполнен ароматом свежескошенной травы.

Две работницы, сгребавшие сено в небольшие копны, с изумлением остановились, когда странная группа появилась на лугу перед ними. А Луиза, стоявшая у дверей дома в розовом платье и белом переднике в ожидании матери, испуганно вскрикнула и поспешно побежала им навстречу.

— Что с ним, мама, — спросила она, задыхаясь от бега и волнения и заглядывая в лицо незнакомца ясными глазками, в которых читалось сострадание.

Лицо молодого человека покрылось яркой краской стыда от этого взгляда, и он сделал усилие выпрямиться и идти без чужой помощи, но… это была тщетная попытка!

Крикнув одну из глазевших работниц, Грибель приказала ей вместо себя поддерживать незнакомца, а сама поспешила в дом, чтобы приготовить все необходимое для него.

Работница нехотя подошла и дерзко заявила, что ее нигде еще не заставляли подбирать пьяных и водить их под руки.

Из груди незнакомца вырвался глухой стон, и он пошатнулся.

Луиза побледнела и тотчас же протянула свои белые ручки, чтобы помочь ему, но мать с улыбкой отстранила ее.

— Поди ты прочь, — воскликнула она, с восхищением любуясь стройной фигурой дочери. — Какая помощь от твоих кукольных ручонок? Беги лучше в дом, постели чистое белье на кровать в солдатской комнате и поставь на плиту разогреваться бульон, оставшийся от обеда.

Повернувшись в сторону работницы, снова взявшейся за грабли, она сердито прибавила:

— А с тобой я еще поговорю!.. Через четыре недели, считая с сегодняшнего дня, тебе больше нечего делать в «Оленьей роще», так и знай!..

Через полчаса незнакомец уже лежал в постели, с облегчением вздыхая.

В большое окно светлой комнаты нижнего этажа, предназначенной для солдатского постоя, заглядывали зеленые ветви грушевого дерева. Вечерний ветерок тихо шумел в верхушках деревьев и наполнял комнату прохладой и благоуханием. Неугомонные индюшки уже уселись на покой, только белая кошечка, сидя на заборе, грациозно умывалась.

В первый раз Маркус, взяв ключ в стенном шкафчике комнаты с балконом, спустился в винный погреб покойной, чтобы взять бутылку драгоценного старого вина, сохранившегося исключительно для бедных больных.

Несчастный молодой человек поел и выпил мадеры, но не говорил ни слова, и по мере того, как силы его восстанавливались, он делался все мрачнее. Взор его то и дело устремлялся в открытое окно, и Маркус подумал, что проявление силы больного выразится в том, что он выпрыгнет из окна, чтобы поскорее исчезнуть из этого дома и изгладить всякое воспоминание о себе и своем жалком положении.

Но усталость и природа взяли свое — он крепко заснул, и Маркус вышел из комнаты. Он отправился в беседку, где г-жа Грибель накрыл ему стол для ужина.

Он ел мало и все думал о маленьком свежем хлебце, который получил сегодня лесник…

Как эти люди, несмотря на свою бедность, нежно и искренне заботились друг о друге… Маркусу было чему позавидовать…

Госпожа Грибель — хорошая женщина с добрым сердцем, но все-таки форель и картофель приготовлены для него не даром… Также и старый мельник отдал ей рыбу не из любви к нему, конечно, как и садовник — свой молодой картофель.

Маркус искренно горевал, думая обо всем этом, а тут, к довершению его огорчений, служанки, сгребавшие сено, остановились около беседки и болтали…

— Я не собираюсь плакать из-за того, что старуха мне отказала, — заявила та девушка, которой Грибель приказала искать другое место. — Кто умеет работать, как я, не останется без дела.

— Смотря по времени, — возразила ее собеседница. — Сейчас во всем Тильроде нет ни одного свободного места, и, кроме того, мало приятного попасть к таким господам, как на мызе: ни копейки жалованья и чисто мужицкая работа в поле!

— Ну, теперешней служанке там неплохо, — заметила первая работница. — Кому лесничий помогает, тому нечего тужить! Да и жалованье, вероятно, не такое уж маленькое, как говорят: на ней всегда хорошенькие кожаные полусапожки, я это успела рассмотреть, хотя она и прячется от людей!

— Да, она очень заботится о себе! Хотелось бы мне посмотреть, как она держит себя в лесном домике! Везет же людям: пришла Бог весть, откуда и свила себе теплое гнездышко!

— Ну, мне нет дела до них, раз я ухожу из «Оленьей рощи», — проворчала работница, бросая граблями сено на ближайшую копну. — Меня только сердит глупость нашей старухи! Приводит неизвестного бродягу, укладывает в постель, кормит и вливает ему в глотку лучшее вино — не плохо для него! Сумасшедшие люди! Наругают прислугу, если она забыла запереть дверь, боятся воров, а сами приводят в дом мошенников! Как я рада буду, если он завтра унесет что-нибудь! Поделом будет старой дуре, посмеюсь вдоволь тогда. Я бы даже не пожалела десяти талеров, чтобы случилась такая штука!

Маркус громко стукнул окном, закрывая его, и обе болтушки поспешили скрыться за копной сена.

И в этом уединенном лесном уголке не было полного мира — обитатели его не лишены были до известной степени зависти и злобы!

7.

Ранним утром следующего дня в усадь-бе поднялась суматоха!..

Желая узнать, в чем дело, Маркус подошел к окну и увидел, что хорошенькая Луизу растерянно бродит по скошенному лугу. Она была в светлом утреннем платье, ее густые белокурые волосы были запрятаны в сетку с голубыми лентами.

Луиза перетряхивала сено, сложенное в копны, очевидно, отыскивая что-то, тут же стояли обе работницы. Они собрались идти на огород копать гряды под картофель и исподтишка посмеивались.

— Вы вчера, барышня, и шага не сделали по лугу, я это точно помню, — заметила служанка, которой вчера отказали. — Нечего и искать, только даром время теряете! — насмешливо прибавила она. — Да и мы не слепые, заметили бы под граблями ваш дукат: он золотой и блестит, а длинную черную ленту трудно принять за сухой стебель травы. К тому же, я слышала своими ушами, как вы говорили своей матушке, что вчера вечером положили дукат как обычно, на комод под стеклянный колпак! Ясное дело, что ваш дукат взял никто иной, как вчерашний…

— С твоей стороны дурно так думать, Роза! — вспыльчиво крикнула Луиза, и в ее детском голосе слышались слезы. — Человек с такой прекрасной наружностью не может воровать, да и вообще, ни о ком не надо так дурно думать!

— Да? — дерзко возразила служанка. — Почему же он обратился в бегство, и ушел так ранехонько, даже не сказав «спасибо»? Впрочем, мне нет до него дела, и я могу и замолчать. Мне все равно, где бы ни был ваш дукат: у меня — его нет!

Положив железную лопату на плечо, она с подругой отправилась по дороге мимо засеянного поля, а Луиза, расстроенная, вернулась домой.

Маркус сошел вниз, направляясь в кухню, где Грибель месила тесто. Она была в дурном расположении духа и, увидев владельца усадьбы, сердито сказала:

— Вот видите, господин Маркус, какова награда за доброе дело! Мой муж смеется надо мной и злостно потешается, спрашивая, не рассчитывала ли я, что мне поцелуют ручку за ночлег!.. Да, он ушел, этот глупый человек: должно быть, выскочил в окно и убежал через задний двор… Это нехорошо со стороны молодого человека, с которым я обошлась, как родная мать, как же не сердиться на такую глупость! Да и моя Луиза тоже отличилась, потеряла дукат, подаренный ей покойной госпожой! Но хуже всего то, что наши работницы говорят, что мы сами привели вора в дом! Они открыто смеются над нами, а это подрывает авторитет!

— Лучше бы мы оставили это яблоко раздора лежать на дороге! — заметил Маркус с лукавой улыбкой.

— Боже сохрани! — живо возразила она. — Значит, вы не знаете меня! И в другой раз я поступлю также! Мне только досадно, что юноша испортил свою репутацию: — что он из хорошей семьи — и слепому видно — и он так расстроил меня своим печальным видом. А посмотрите-ка на мою дочку! — она кивнула на Луизу, которая с поникшей головой резала миндаль у кухонного стола. — Вы думаете, она плачет о дукате? Вовсе нет! Она жалеет, что ему не придется попробовать свежего печенья! Глупая девочка имеет мягкое как воск сердце, и ей жаль бедного, голодного малого, про которого, кроме того, будут еще дурно говорить!

Маркус заметил, что белокурая головка еще ниже нагнулась над столом, и, не сказав ни слова, вышел из кухни.

Он довольно быстро зашагал в сторону мызы, вдоль сосновой рощи, за которой лежала мыза.

Как бы рассмеялся Маркус, если вечером, в день его приезда, ему бы сказали, что он будет так торопиться с этим «визитом по обязанности», причем наденет лучшую пару перчаток!

Над золотистым полем, засеянным репой, жужжал целый рой пчел, собиравших здесь богатую жатву, с которой они спешили в усадьбу, где были их улья. Слева расстилались роскошные нивы — колосья доходили почти до плеч Маркуса, картофель стоял стеной и уже зацветал.

«Оленья роща» казалась уголком той библейской страны, в которой реки текут медом и молоком…

И все-таки, нищете и здесь удалось пустить свои корни: по ту сторону рощи начинались ее владения!

Поле было покрыто тощими колосьями, между которыми торчали пырей и другие сорные травы. Скота на мызе, очевидно, не было, поэтому истощенная почва без удобрения, не могла дать хорошего урожая, несмотря на усилия лесника и помогавшей ему девушки.

Чтобы завещание умершей вдовы главного лесничего достигло своей цели, надо было вынуть деньги, положенные в тильродском замке, и вложить в это имение.

Но в состоянии ли фрейлейн гувернантка понять это? Или она, может быть, прежде всего, захочет на эти деньги заменить проданные жиду шелковые платья новыми? И вообще окружить себя роскошью, к которой она, как видно, привыкла в доме генерала во Франкфурте?.. По словам служанки, она вполне гармонирует со своим дядюшкой-судьей.

И вот сейчас он встретится с нею лицом к лицу, но Маркус решил не зевать: он не позволит ей выманить у него ни гроша для своих аристократических привычек, как бы ни была она красива и обворожительна. Он был хорошо знаком с этим смирением гувернанток, за которым всегда скрывается страсть к деньгам.

Мыза задней стороной своей соприкасалась с опушкой рощи. Строения были небольшие, одноэтажные и такие старые, что неминуемо должны были разрушиться и превратиться в груды мусора и щепок, как только железное чудовище пронесется мимо них.

С южной стороны дома находился сад, окруженный изгородью боярышника, из сада маленькая решетчатая калитка вела в рощу. Калитка была не заперта, и Маркус, войдя в нее, пошел по единственной узкой дорожке, которая прорезывала зеленую лужайку, усеянную полевыми цветами. Высокие вершины двух грушевых деревьев и прекрасной рябины бросали на нее прохладную тень.

Маркус поравнялся с липовой беседкой, образовавшейся из перепутавшихся ветвей старых лип: там стоял стол и две грубо сделанные скамейки.

Со стороны нового владельца «Оленьей рощи» было большой нескромностью подойти к столу, на котором лежали ножницы, наперсток и несколько штук тонкого белья, приготовленного для починки. Все это указывало на то, что беседка служила местопребыванием дамы.

Там же стояла чернильница и рядом с нею лежала открытая толстая записная тетрадь. Сомнений больше не было: в этом зеленом убежище фрейлейн гувернантка оседлывает своего Пегаса и творит чувствительные стишки…

Однако, бросив мельком взгляд на записи, Маркус рассмеялся: мало поэзии было в них. «Две пары голубей продано в Тильрод, а также шестьдесят яиц» и так далее. Следовательно, если пальцы фрейлейн гувернантки испачканы сегодня чернилами, то в этом всецело виновата хозяйственная книга.

Маркус пошел дальше, туда, где оканчивался луг, уступая место нескольким грядкам овощей, приютившихся в углу сада. Вправо от дома кусты малины образовали живую изгородь, отделявшую сад от двора — здесь в дальнейшем должны были быть проложены рельсы.

Закудахтала пара «уцелевших кур», залаяла собака, скрипнула калитка, и меж ветвей мелькнуло что-то белое.

Маркус невольно натянул плотнее перчатку на правой руке и ускорил шаги навстречу даме в белом платье. Но это была только служанка, появление которой всегда так сердило его, что кровь бросалась ему в голову. На свой нищенский костюм она надела широкий белый кухонный передник и высоко засучила рукава рубашки: ни безобразного платка, «наглазника», ни шляпы на ней не было!

Не заметив неподвижно стоявшего помещика, девушка наклонилась и стала срезать разную зелень кухонным ножом. Кончив работу, она подняла голову и увидела Маркуса. Яркая краска разлилась по ее лицу, и первым ее движением было опустить полотняные рукава на обнаженные руки, но она удержалась, не сделав этого.

Какое-то странное, почти непреодолимое чувство побуждало Маркуса почтительно снять шляпу перед этой стройной, гордо выпрямившейся девушкой, как будто перед ним стояла дама в белом туалете, которую ему рисовало воображение. Однако его неприязнь была настолько велика, что удержала его от поступка, непоследовательность которого он ясно сознавал!..

Он не хотел поддерживать в этой надменной девчонке, что он принимает ее заимствованную важность за чистую монету, поэтому он, слегка дотронувшись до полей шляпы, холодным, деловым тоном спросил господина судью. При этом он заметил выражение страха на ее лице и в темных глазах, устремленных на него. Она, разумеется, подумала, что наступила та роковая минута, когда незаконные обитатели мызы должны будут отправиться на все четыре стороны.

Девушка почтительно ответила тоном, соответствующим ее положению, что господин судья дома, и почтет за честь принять у себя нового владельца.

— А фрейлейн Агнесса Франц? — спросил он.

Она выпрямилась, словно своим вопросом он уже оскорбил ее юную госпожу. Искусственное смирение было мигом забыто; опустив глаза, она решительно заявила:

— Ее вы не увидите!

— Почему? Разве она уехала куда-нибудь?

Легкая улыбка скользнула по ее губам.

— До поездки ей так же далеко, как птице в клетке до летания!

— Опять загадки, в которые вы любите облекать все, касающееся вашей госпожи! — с досадой заметил Маркус, не заметив, как это «вы» сорвалось с его губ. — Впрочем, всей этой таинственности скоро придет конец, — решительно прибавил он. — Через несколько минут я увижу собственными глазами, что скрывается за этой «статуей из Сакса»!

— Нет, не увидите!

— Вот как! Вы это знаете так же верно, как если бы у вас с госпожой были одни мысли и одна душа?

— Вы не ошиблись!

Маркус насмешливо улыбнулся.

— Возможно, что это и так, — иронически заметил он. — Очень часто горничные играют роль наперсниц при своих госпожах, почему же им не исполнять этой роли и при гувернантках? Однако, не думаю, чтобы дамы любили, когда хвастаются этой близостью!

Она наклонилась, чтобы поднять несколько корешков, выпавших у нее из рук, потом быстро выпрямилась, и глаза ее сверкнули ненавистью.

— Разве горничная не обязана знать тех, для кого ее госпоже не угодно быть дома? А она…

Девушка вдруг покраснела, запнулась и в смущении кусала губы, как бы желая вернуть назад вырвавшиеся у нее резкие слова. Она, должно быть, с ужасом вспомнила, что тот, для кого ее госпоже не угодно быть дома, владелец мызы, и от него зависело лишить ее гордую госпожу последнего убежища…

Маркус наслаждался ее смущением и не хотел ни одним словом вывести ее из мучительного состояния страха, в котором она как бы замерла, хотя эта стройная, как-то вдруг съежившаяся девушка в эту минуту не походила более на «недотрогу», а скорее напоминала испуганную лань.

— Ей бы не хотелось, чтобы кто-то нарушил уединение, в котором она живет! — проговорила она почти умоляющим голосом, едва переводя дыхание.

— Ну, я не верю этому! — возразил он, нисколько не тронутый. — Гувернантки больше всего любят общество, и, попадая в богатый дом, не стремятся к монашескому уединению!

Она опять выпрямилась обычным движением, и на губах ее мелькнула горькая усмешка.

— Может быть, она лучше других, тех «синих чулков» или легкомысленно предающихся удовольствиям гувернанток, благодаря которым вы составили такое мнение о всех вообще гувернантках! — заметила она. — Кроме того, я могу напомнить вам ваши собственные слова, сказанные вчера, что вы будете избегать ее по мере сил и возможности!

— А ей это известно?

— Слово в слово!

— Что ж, наушничество — одно из свойств горничных! — усмехнулся Маркус. — Да, я сказал это и могу подтвердить, что действительно не имею ни малейшего желания вступать в отношения с особой, общественное положение которой внушает мне отвращение!.. Однако, особые обстоятельства заставляют меня, не смотря на это, просить фрейлейн Агнесс Франц уделить мне полчаса для разговора. Впрочем, этого можно избежать при помощи пера и чернил — я ей напишу!

— Неужели вы думаете, что после всего, что вы сейчас наговорили, она будет принимать и читать ваши записки?

Маркус пожал плечами.

— Ей придется это сделать ради собственного блага! — возразил он, и глаза его засверкали.

Девушка рассмеялась, и от прежнего смирения не осталось и следа.

— Ради какого блага? — насмешливо бросила она. — Уж не для того ли, чтобы не быть выгнанной из этой жалкой лачуги?.. Смотрите, не ошибитесь! Она скорее согласиться среди ночи и в непогоду идти, куда глаза глядят!

Маркус потерял терпение и резко произнес:

— Ничего другого ей и не останется!

— Ничего лучшего и ожидать нельзя было от нового владельца «Оленьей рощи»! — в тон ему возразила она, задыхаясь от волнения. — Мы ждали, что в один прекрасный день придет человек «без сердца», каким и должен быть практический делец, и выгонит «плохих плательщиков»! Мы знали, что вы действительно такой же бесчеловечный богач, о котором говорится в Библии…

Маркус порывисто обернулся в ее сторону.

— И вы, служанка, простая крестьянская девчонка, осмеливаетесь высказать все это в глаза этому богачу? — прервал он ее спокойно, даже весело. — Опомнитесь! Судья не поблагодарит свою служанку, если она дерзкими речами ухудшит его и без того тяжелое положение! К тому же, гнев вам совсем ни к лицу, прелестная «недотрога»! — заключил он, делая шаг вперед.

Она повернулась, готовая убежать.

— Излишняя щепетильность еще менее идет к вашему положению! — гневно сверкнул он глазами. — Не думайте, что я уличный ловелас потому, что позволил себе один раз заглянуть вам в лицо! Уж таков закон природы: все неизвестное нас привлекает! Возможно, что женщина моего круга тоже заинтересовала бы меня, если бы стала раздражать мое любопытство, скрывая свое лицо! Но сегодня вы позволяете солнцу беспрепятственно озарять вас, а потому не имеете причин бегать от меня, как от людоеда или разбойника с большой дороги… Кстати, мне очень хотелось бы знать, что вы думаете предпринять в предстоящем вам положении с этими заимствованными светскими манерами?..

Как ни была она раздражена, она остановилась и не могла подавить улыбки.

— Предоставьте мне самой заботу об этом: хорошие манеры не излишни и для служанки… В предстоящем для меня положении? — Она пожала плечами и спокойно посмотрела на него. — Мне кажется, что каждый может устроить свою жизнь по своему желанию, не обращая внимания на удары судьбы! Я, по крайней мере, не дам легко победить себя: я молода и здорова, и вполне подготовлена к той минуте, когда нам придется взять посох в руки и уйти отсюда!

«Чтобы переселиться в дом лесничего и занять там заманчивое положение хозяйки дома!» — произнес он про себя, и, при воспоминании о ненавистном «зеленом сюртуке», в груди Маркуса закипела злоба, а правая рука невольно сжалась в кулак.

У него хватило бы жестокости высказать эту мысль вслух, если бы их разговор не был прерван поднявшимся вдруг на дворе шумом.

Собака бешено залаяла, испуганные голуби шумно взлетели на крышу, и звонкий мужской голос громко прокричал несколько раз:

— Эй, дитя! — не получив ответа, сердито прибавил, — куда она запропастилась?

Девушка бросилась к решетчатой калитке и быстро скрылась за нею.

— А, ты ходила за овощами для кухни? — послышался тот же голос, уже успокоенный. — Послушай, дитя, у ворот уже минут пять шляется какой-то бродяга, подозрительная физиономия которого меня раздражает! Отрежь ему кусок хлеба и дай два пфеннига, больше при настоящих обстоятельствах на мызе не подается, и скажи ему, чтобы он убирался отсюда!

Помещик подошел к калитке в изгороди и остановился среди зеленой чащи малиновых кустов, откуда ему был виден покосившийся фасад дома с тусклыми окнами.

До чего ужасно и безнадежно было положение семейства судьи, если оно могло считать спасительной гаванью это жалкое убежище, которое только что отстаивалось с упрямством истинного отчаяния против его законных притязаний!..

На пороге дома стоял высокий худой старик: в правой руке он держал длинную трубку, левой опирался на толстую палку. У него был резко очерченный благородный профиль, свидетельствующий о его поразительной красоте в молодости. Теперь же его лицо было покрыто желтой морщинистой кожей, темные потухшие глаза лежали в глубоких впадинах.

Должно быть, это был он — отъявленный мот и гуляка: в его чертах ясно отражалась разрушительная работа пережитых страстей…

Он продолжал стоять в дверях, а девушка проскользнула мимо него в дом, чтобы отрезать хлеба нищему.

Время от времени старик затягивался из своей трубки и пускал густые облака дыма в благоухающий утренний воздух. В то же время он усердно высматривал бродягу, старавшегося увернуться от пытливого взора старого судьи.

Какая-то догадка вдруг мелькнула в голове Маркуса, и он тоже стал искать глазами нищего.

Ворота, приходившиеся против двери, были открыты наполовину, и Маркус со своего места видел, как за другой прикрытой половиной их какой-то человек, присев на земле и плотно прижавшись к доскам лицом, осматривал дом в широкую щель раздвинувшихся досок.

Изношенный костюм, измятая шляпа и клетчатые брюки были уже знакомы Маркусу со вчерашнего вечера. Когда же девушка вышла из дома с куском хлеба в руке, то из-за прикрытой половинки ворот выглянула голова с бородой и болезненным цветом лица, та самая голова, которую вчера Маркус собственными руками укладывал на мягкую подушку в гостеприимной солдатской комнате своей усадьбы.

Несчастный сегодня выглядел еще более жалким, и казалось, еле держался на ногах. Очевидно, бегство через окно потребовало от него неимоверных усилий и, глядя на эту слабость и беспомощность, смешно было предполагать, что он успел обшарить несколько комнат и унести дукат из самой дальней.

Маркусу было странно, что этот пропащий человек производил потрясающее впечатление на всех, кто приближался к нему…

Девушка быстро прошла через двор и, выйдя за ворота, внимательно огляделась, как вдруг вздрогнула и хлеб выпал у нее из рук. Затем эта «недотрога» поспешно протянула вперед свои прекрасные руки, чтобы поддержать пошатнувшегося парня. Словом, она действовала так же необдуманно, как вчера Луиза, маленькая прелестная сестра милосердия.

Маркус вдруг ощутил такую же злобу к этому «бродяге», умевшему так нравиться женщинам, какую он питал к лесничему с его навязчивой гуманностью.

В следующую минуту у ворот уже никого не было: оба исчезли за стеной! Слышно было только, как судья стучал палкой по каменному полу сеней, очевидно, ему было трудно возвращаться в комнату одному.

Но никто не приходил к нему на помощь!

Его бедная жена сама лежала больная, а гувернантка была, вероятно, увлечена рисованием или интересной книгой…

Маркус вышел из засады и быстрыми шагами направился к дому.

8.

Судья уже взялся за ручку двери, как услышал за собой чьи-то шаги. Он выпрямился, на сколько мог, и старался откинуть голову, размышляя:

«Неужели парень вздумал преследовать меня под кровом моего собственного дома?» — подумал он с некоторым беспокойством.

И в ту же минуту новый владелец усадьбы, едва сдерживая улыбку, очутился подле него и поспешил назвать свое имя.

Старый судья вдруг выпрямился во весь рост, как от электрического удара, сообщившего новую силу его одряхлевшим членам. И фигура его, действительно, приняла внушительный вид, хотя его поклон и светские манеры плохо гармонировали с многочисленными заплатами старого халата, болтавшегося на его тощем теле.

Он поставил трубку в ближайший угол и начал отгонять рукой от лица гостя табачный дым, не отличавшийся аристократическим благоуханием.

— Приходится курить самый легкий сорт! — произнес он с небрежной важностью. — Доктора настоящие тираны и даже не считают нужным спросить, в состоянии ли человек привыкнуть к запаху негодной травы.

Отворив дверь, он так торжественно пригласил гостя войти, как будто вводил его в какой-нибудь великолепный салон! На самом деле это была довольно большая комната, в глубине которой у стены стояла кровать. На ней лежала несчастная женщина, уже более года прикованная к ней тяжкими страданиями.

Вот и занавеси, которые служанка выгладила вчера вечером при помощи шишек из лесного домика! Белые как снег, они опускались красивыми складками вокруг кровати с высоко взбитыми подушками в таких же белоснежных наволочках. Такая постель могла бы стоять и в комнате избалованной знатной дамы.

Около кровати стоял круглый столик: на нем лежало несколько книг в красивых переплетах с золотым обрезом. Среди них находился, возвышаясь в хрустальной кружке, изящно составленный букет полевых цветов.

Значит, эта больная не была так несчастна и одинока, как воображал Маркус: у ее ложа страданий царили библейские сестры, из которых одна, которую он увидел первый раз с сетью в руках, сильная телом и духом, заботилась о ее пище, питье и прочих физических удобствах. А другая окружала ее прелестными безделушками, изделиями своих изящных ручек!

Она, вероятно, спускалась вниз нарядная, причесанная и надушенная, садилась у ложа страдалицы и читала ей из маленького томика избранные стихотворения какого-нибудь великого поэта, и таким образом освещала лучом былого величия мрак этой жалкой лачуги.

— Вот, дружок, господин Маркус, наш новый сосед! — проговорил судья, смягчая свой грубый голос в нежные мягкие звуки и намеренно игнорируя слово «помещик».

Маленькая женская головка с худым, прозрачно-бледным старческим лицом и выбившимися из-под ночного чепца седыми волосами, быстро, как бы в ужасе, приподнялась с подушек, услыхав это имя.

— Ах, сударь! — простонала старушка жалобным тоном и протянула ему свою узенькую руку, подергивавшуюся нервной судорогой.

При его появлении ее, очевидно, охватило чувство страха, что сейчас должно наступить мучительно ожидаемое решение их судьбы.

Маркус подошел к постели и почтительно поцеловал протянутую ему руку.

— Прошу любить и жаловать, сударыня, — произнес он с теплотой. — Будем жить как добрые соседи.

Больная с удивлением устремила на него большие, все еще прекрасные глаза, как бы не веря своим ушам.

Неужели это красивое честное лицо с добродушной улыбкой могло лицемерить, и улыбающиеся юношеские уста произносили ради приличия фразу, которая тут же будет забыта?.. Нет, конечно, нет!..

Она радостно перевела дух и крепко пожала ему руку.

— Как любезно с вашей стороны посетить бедных людей… — начала она и умолкла, бросив робкий взгляд на мужа, который вдруг сильно закашлялся, — посетить семейство судьи на мызе! — быстро поправилась она.

— Да, и вообрази себе, Сусанночка, что случилось! — засмеялся судья. — Я думал, что бродяга осмелился лезть за мной в комнаты и выразил вслух это предположение. Оглядываюсь — и вижу господина Маркуса.

Старик опустился в старое скрипящее кресло против гостя, который по приглашению хозяйки сел на стул около кровати.

— В княжеском имении Гельзунген, которое я долго держал в аренде, я никогда не боялся быть обворованным! — продолжал судья, с болезненной гримасой потирая себе колено. — Там мы жили в бельэтаже, и дом был полон прислуги! Здесь же, в глуши, совсем другое дело: окна низки, а людей мало! Из столовой могут дюжинами таскать серебряные ложки, и никто этого не заметит, хватятся только при проверке всего серебра!

Маркус в смущении кусал себе губы, вспоминая о единственной паре ложек, которые вчера служанка так энергично отстаивала от посягательства своего верного товарища, предлагавшего продать их жиду.

Легкая краска появилась на бледном лице старушки, и она внимательно разглядывала свои, сложенные на одеяле, руки.

— Ну, того молодого человека, которого я сейчас видел у ворот, вам нечего бояться, — заявил помещик.

Он рассказал, как нашел его на дороге и приютил в усадьбе, и как тот потом скрылся, побуждаемый, вероятно, чувством гордости и стыда.

— Сегодня он мне показался еще более ужасным, чем вчера, — прибавил Маркус. — Я видел, как ваша служанка, вынесшая ему хлеб, вынуждена была поддержать его!

— Наша служанка? — спросила старушка, приподняв с подушки голову.

— Ну, да, Сусанночка, наша служанка, — произнес судья с ударением, и тем прекратил ее речь. — Я послал с нею несколько монет для этого человека! Однако, жаль беднягу! — проговорил он с искренним чувством сострадания и проведя рукой по своим редким волосам под бархатной шапочкой. — Если бы я знал это, я бы собственными руками поддержал его и дал бы ему убежище на мызе, вместо того, чтобы отгонять его! Судья Франц никогда не имел обыкновения прогонять тех, кто нуждается! Я велю привести его!

Судья хотел встать, но Маркус предупредил его.

— Позвольте мне пойти, господин судья! — сказал он.

Больная вдруг заволновалась и с испугом посмотрела на мужа.

— Послушай, милый, — проговорила она, — я не знаю, что у нас сегодня к обеду… да и надо подумать о том, чтобы дать ему хорошую, удобную кровать…

— Ну конечно, Сусанночка, — прервал он ее недовольным тоном. — И я не понимаю, чего ты волнуешься? Разве у нас не найдется этого! Вспомни, у судьи всегда находилась хорошая кровать, и все, кому приходилось ночевать у него, всегда восхищались его перинами! Не беспокойся о хозяйстве, дружок! С тех пор, как ты сама не можешь более присматривать за всем, у тебя ложное представление о нем! А между тем, все идет своим чередом, можешь быть уверена! И хотя нам пришлось отказаться от внешнего блеска, внутреннее довольство все-таки сохранилось!

Он на минуту замолк и в раздумье почесал за ухом.

— Вот разве с вином у нас выйдет затруднение, — продолжал он, — вином я не могу конкурировать с усадьбой, — прибавил он. — Проклятая подагра совсем замучила меня, и я, положительно не могу спуститься в погреб с больными ногами. А никому другому я, по принципу, не позволяю касаться моих вин.

— В таком случае позвольте мне выручить вас из затруднительного положения и предложить вам корзину вина из погреба вашей покойной приятельницы! — вмешался Маркус. — Ваша супруга также нуждается в вине, оно необходимо для укрепления ее здоровья, и я надеюсь, что она не откажется принять это маленькое приношение, как последний дар друга своей молодости!

С этими словами Маркус вышел и поспешно направился к воротам, все время думая о своем…

Даже сидя у постели больной, он, к величайшей досаде на себя, не мог отделаться от «глупых» мыслей…

«Недотрога», которая в саду при его появлении сдернула рукава так порывисто, словно уже один взгляд его на ее обнаженные руки был бы оскорблением, не задумываясь, протягивала эти самые руки, чтобы поддержать в своих объятиях нищего юношу…

Это ее движение неотступно преследовало его, раздражало до такой степени, что он рад был предлогу выйти из комнаты. Он с радостью ухватился за возможность принять на себя заботу о несчастных людях, не имеющих самого необходимого в жизни.

За воротами и далеко кругом не было видно ни души…

Незнакомец, должно быть, поплелся дальше со своими двумя пфеннигами, а служанка вернулась к своим домашним делам.

И при этой мысли, смешно сказать, Маркус радостно перевел дух! Но какое ему дело до того, что молоденькая крестьянка на чужбине протягивает руку помощи нищему крестьянскому юноше?!..

Возвращаясь в дом на мызе, Маркус внимательно рассматривал окна: гувернантка, наверное, скрывается где-нибудь. Но он не претендует на нее за это, потому что он первый выразил желание избегать ее по мере сил. И в самом деле, он не чувствовал ни малейшего желания видеть ее, но считал своей обязанностью познакомиться с нею, чтобы убедиться, что она из себя представляет. Писать он ей не собирался и сказал это только для того, чтобы рассердить девушку-служанку.

Может быть, гувернантка скрывается за одним из тех окон, что находятся по левую сторону двери. Эти три окна украшены изящными белыми гардинами и были достойны принадлежать к покоям высокомерной дамы.

Из трех окон, находившейся по другую сторону двери, одно было закрыто покосившейся ставней, а через два других была видна почти совершенно пустая комната с огромной печью, столом и несколькими стульями соснового дерева.

Очевидно, это была людская, служившая местом отдыха служанки, или, может, это была знаменитая столовая с бесчисленным множеством серебряных ложек?!..

Что-то белое шевелилось под низкой крышей, и Маркус поднял голову.

Из окна мансарды, приходившегося над входной дверью, развевалась от ветра белая кисейная занавеска. На подоконнике цвели чудесные розы, а на противоположной стене, оклеенной светлыми обоями, висело несколько картин.

Так вот где резиденция гувернантки!

Пусть она сегодня спокойно остается в своей келье: он совсем не расположен придумывать красивые фразы, к которым она, разумеется, привыкла в том кругу, где вращалась!

Маркус снова вступил в сени, усыпанные мелким белым песком.

Дверь в кухню была открыта, так что можно было видеть комнату с кирпичным полом, окна которой выходили в сосновую рощу.

Кухня госпожи Грибель, блистающая чистотой, едва ли могла сравниться с этой, на полках которой искрились и сияли уцелевшие остатки от прежней медной и оловянной посуды, безукоризненно вычищенной! По стенам, на полках высились глиняные вазы с полевыми цветами, белая как снег деревянная утварь, такая же мебель дополняли убранство.

Жена судьи недаром так беспокоилась насчет обеда: крошечный горшочек с супом дымился на плите. Два зарезанных, тощих голубя ожидали минуты, когда привычная рука отправит их на сковороду. Но привычной руки не было — в кухне царствовала невозмутимая тишина, нарушаемая только жужжанием залетевшего шмеля и бессильными ударами его крыльев в оконное стекло.

Само собой разумеется, что преданная горничная, имевшая «одно сердце и душу» со своей госпожой, постаралась уклониться от новой встречи с неприятным посетителем так же, как и обитательница мансарды!

9.

Вернувшись в комнаты, Маркус заметил следы слез на кротком лице больной, которая старалась скрыться от него за занавесками.

Судья пытался приладить к подставке три или четыре сигары, остатки тех, ради которых лесничему пришлось сегодня идти к еврею-ростовщику с кружевом в кармане.

— Ну, где же изволит находиться длиннобородый господин? — воскликнул судья при входе Маркуса.

— Его не было видно нигде, — ответил помещик, — служанки я тоже не заметил!

Судья, не поднимая глаз, как бы углубившись в свое занятие, буркнул под нос:

— О, она, конечно, занята обедом… и ничего не знает, куда он исчез!

Маркус заметил, что старушка отерла слезы, опять оросившие ее глаза.

Может быть, ей стала известна судьба кружева, которое, вероятно, было дорого, как последняя память прежнего богатства, которое спустил ее расточительный супруг.

Маркус ощутил чувство злобы к неисправимому старику и его сигарам, до которых он ни за что не прикоснется.

— Как искусно составлен букет! — произнес он, стараясь изменить печальное настроение больной.

— Еще бы, — заметил судья. — Над ним работали искусные руки! Моя племянница, которая теперь живет у меня, так замечательно рисует цветы, что едва ли кто может сравниться с нею в этом! Она очень утешает нас с женой, и я не жалею о деньгах, истраченных на ее образование. Она не то, что разные другие мнимые таланты, которые много раз заставляли меня выбрасывать деньги за окно на ветер!

— Да, мой добрый муж всегда считал своим долгом покровительствовать тому, кто видел свое призвание в искусстве, и его великодушие не раз бессовестно эксплуатировалось! — заметила больная, бросив на мужа взгляд, полный безграничной любви.

— Это были ошибки молодости, Сусанночка, дурачества, которые я, видит Бог, готов опять проделывать сначала, если бы только мне пришлось бы снова носиться по волнам светской суеты! — оживленно произнес старый судья. — Хорошо нестись по воле этих волн даже с этими ногами, сделавшимися жертвой проклятой «Оленьей рощи», лежащей, кажется, на пути всех сквозных ветров! Ну, да еще не все кончено, только бы вернулся из Калифорнии мой золотой мальчик…

Он не договорил, заметив, что жена поспешно спрятала лицо в подушку, и без того смотревшая все время куда-то в сторону.

Он в смущении потер подбородок.

— Да, что я хотел сказать… — снова заговорил он. — Ах, да… Когда умер мой братец, незадолго перед тем схоронивший жену, он оставил мне бедное маленькое существо, называвшееся Агнессой! Мой брат никогда не был баловнем счастья, и мне, как опекуну маленькой сироты, немного было хлопот с наследством: у крошки ничего не осталось! Тогда мы, я и Сусанночка, приютили эту милую девочку и полюбили ее, как родную дочь! И мы не раскаивались в этом! Когда же моя бедная жена слегла от своих нервных страданий, мы вполне узнали, какое сокровище была наша Агнесса! Она бросила свое великолепное место во Франкфурте и приехала в эту глушь, чтобы ухаживать за больной теткой!

— Агнесса — ангел! Она жертвует собой для нас! — живо и возбужденно заговорила старушка, будто стараясь воспользоваться случаем представить в ярком свете заслуги девушки. — Она так закабалила себя, что…

— Ну, дружочек, ты преувеличиваешь, — тревожно перебил ее судья. — Конечно, ей у нас не так весело, как в доме генерала фон-Гузек, но…

Бросив взгляд на рабочий столик, стоявший у окна, он прибавил:

— Гм… Шляпы и перчаток нет здесь!.. Значит, она опять ушла в лес за цветами, а мне очень хотелось бы познакомить вас с нею!

— Барышня, вероятно, избалована своей предшествующей жизнью! — заметил Маркус с неприязненной улыбкой.

— Избалована, как может быть сама хозяйка дома! — сказал судья. — Вы подумайте только: обеды, вечера, театры, собственная горничная, выезды в великолепных экипажах! — перечислял он по пальцам. — Агнесса очень красива, прекрасно держит себя и чудесно играет на рояле! Боже мой, как это меня мучит! — прервал он сам себя. — В Гельзунгене у меня был инструмент, стоивший тысячу талеров, многие из знаменитых виртуозов, посещавших меня, играли на нем, а теперь он стоит у разбогатевшего фабриканта, и полдюжины его отпрысков бренчат на нем… Я прихожу в отчаяние при этой мысли, но что было делать? Пришлось расстаться с этим дивным инструментом! Хотелось бы мне, чтобы вы услышали эти звуки! Под руками моей племянницы они потрясали душу: я с наслаждением слушал даже ее упражнения! Ах, вы, должно быть, не поклонник музыки? — спохватился судья, заметив насмешливое выражение лица помещика.

— Вы не ошиблись, — откровенно ответил Маркус. — Очень уж много дам, играющих на фортепиано: после каждого обеда, на любом вечере, в заключение открывается это орудие пытки! И я привык браться за шляпу, как только какая-нибудь дама усядется за рояль!

Судья принужденно засмеялся, а его жена возразила с серьезным видом:

— Поверьте, если бы вы услышали игру Агнессы, вам не пришлось бы бегать от инструмента и навязанного вам удовольствия! Наше милое дитя не занимается исключительно музыкой, ее жизненная задача…

— Но, дружок, я уже сказал, что Агнесса также превосходная художница! — быстро и с видом нетерпения прервал ее судья.

— Она превосходно умеет справиться на кухне и в погребе! — продолжала старушка, невзирая на старания мужа остановить ее. Последние слова она даже произнесла возвышенным голосом и с особым ударением.

— Я тебя не понимаю, Сусанночка, — еще более энергично прервал ее старик, лицо которого сильно покраснело. — Что тебе за охота представлять Агнессу, дочь офицера из благородной фамилии Францев, какой-то замарашкой? Мне было бы жаль денег, если бы в этом заключались ее заслуги!.. Кстати, господин Маркус, — резко переменил он разговор, — вы долго думаете остаться в «Оленьей роще»?

— Всего несколько дней.

Казалось, старик вздохнул с облегчением, но он опечаленным голосом, нахмурив лоб, повторил в раздумье: «несколько дней…»

— Гм… мы, вероятно, не будем иметь удовольствие видеть вас еще раз у себя. А я не могу возвратить вам визита по милости изменивших мне ног, поэтому я воспользуюсь случаем лично попросить вас о том, о чем я вам писал уже в письме… Короче говоря, в каком положении вопрос о железной дороге? Вы теперь сами могли видеть, в каком состоянии постройки на мызе! Тут никакие заплаты уже не помогут! Особенно эта старая будка, в которой мы живем — при каждом порыве ветра она трещит по всем швам. Стоит локомотиву пронестись мимо нее один раз, она совсем рухнет: это также верно, как дважды два — четыре!

— Тогда лучше снести ее заранее!

— Милостивый государь, — вскричал судья, вскакивая с места с таким видом, словно желал схватить за горло человека, который так равнодушно говорил об этом, а больная, вскрикнув от ужаса, подняла руки. — Милостивый государь, говоря другими словами, это значит, что вы хотите выбросить нас на улицу?!

Желая успокоить старушку, Маркус взял ее руку и слегка пожал.

— Можно ли так пугаться, сударыня! — произнес он. — Неужели этот дом, готовый ежеминутно разрушиться, так дорог вам, что вы не хотите видеть на его месте другой, прочный и более удобный?.. Я заново перестраиваю и мельницу, потому что не желаю, чтобы мой арендатор был погребен под ее развалинами! А здесь возвести новое здание еще легче и скорее, чем на воде!.. Я обещаю вам, что это будет красивый и удобный дом с просторными светлыми комнатами, верандой и крепкими ставнями. Мы отодвинем его шагов на тридцать от неудобного соседства рельс, конюшни перенесем на северную сторону, а двор устроим позади построек, для чего придется снести часть сосновой рощи. На время перестройки я попрошу вас расположиться в господском доме усадьбы, где половина верхнего этажа будет предоставлена в ваше полное расположение.

Ласково взглянув на больную, Маркус прибавил:

— Мне кажется, вам будет удобно и приятно в комнатах вашей покойной приятельницы. Потом вы возвратитесь на мызу, что будет, надеюсь, не позже начала мая будущего года… Скажите, вы согласны?

Старушка от слез не могла выговорить ни слова и молча пыталась притянуть к губам его руку, но молодой человек не допустил этого.

— Нет, нет, не благодарите меня! — вскричал он, покраснев от смущения. — Примите это, как последний привет, который шлет вам покойница из другого мира!

Судья онемел от удивления, и, казалось, тоже готов был схватить руку молодого владельца усадьбы в порыве благодарности. Но при последних словах Маркуса он остановился, опустив руку, и на его хитром лице появилось выражение, ясно говорившее, что он начинает понимать, что за этим невероятным великодушием скрывается «нечто другое»…

Судья был из породы тех нахальных людей, которые верят только самим себе, и никогда не согласятся с тем, что не пользуются почетом и силой.

— Да, наша дорогая приятельница прекрасно умела ценить то, что мы для нее делали, — произнес он важно и с холодным спокойствием. — Мы всегда, даже живя вдалеке, принимали участие в ее радостях и горе. Потом, переселяясь в «Оленью рощу», охотно делили с нею ее печальное одиночество. Сколько раз я, несмотря на ветер и непогоду, бежал к ней, чтобы игрой в шахматы сократить ей скучные зимние вечера! Заметьте при этом, сударь, что я не питаю страсти к шахматной игле, совсем напротив!.. Но охотно приносишь жертвы женщине, умеющей так ценить самоотверженную преданность, как это умела дорогая покойница! — с пафосом закончил он.

— Она сделала для нас больше, чем вся толпа друзей, теснившихся в нашей столовой и у игорных столов! — робко заметила дрожащим голосом старушка.

— Не огорчайся, дружок: эти люди не стоят того, чтобы вспоминать о них! И ты права относительно Клотильды: она умела быть признательной и сделала бы для нас больше, если бы мы сами не уклонялись из деликатности! — продолжал плут и пожал плечами. — Но что поделаешь? Видно, так суждено — смерть захватила ее врасплох, а то многое было бы совсем иначе!

Маркус гневно отвернулся от наглого болтуна: подумать только, он довольно недвусмысленно предъявлял свои права на «Оленью рощу» на основании каких-то мифических жертв, за которые покойная непременно вознаградила бы его, если бы ей не помешала внезапная кончина…

У молодого владельца усадьбы готов был сорваться резкий ответ, но, заметив умоляющий взор больной, со страхом устремленный на него, он преодолел себя и спокойно проговорил:

— Насколько мне известно, тетка всегда считала себя не более как управительницей имением, оставленного ей мужем, поэтому не оставила никакого завещания!

— Да, да, кажется, что так! — пробормотал судья и вдруг как-то съежился в своем кресле. — Я припоминаю, что слыхал нечто подобное от нее самой… Надо отдать вам справедливость, вы не пренебрегли ее многолетней дружбой к нам… Итак, я с величайшей благодарностью принимаю ваше предложение временно переселиться в господский дом… Но что же мне делать со скотом?

Трудно было остаться серьезным при такой смешной напыщенности!

Маркус нагнулся, стараясь застегнуть пуговицу перчатки, и сказал:

— Ну, проходя мимо скотного двора, я видел только одну корову!

— О, это только сейчас, господин Маркус, — возразил старый судья. — Я недавно должен был продать мяснику двух великолепных швейцарских коров — тяжкое испытание для хозяина! Вообще мне не везет в этом отношении: дело идет совсем не так, как нужно! Никто не знает этого лучше меня, но я не имею знающего человека, хотя писал об этом повсюду!.. Здешнего я ни за что не возьму — они ни к черту не годятся! Я предлагал прекрасное вознаграждение, но никто не хочет ехать в такую глушь!

— Позвольте мне попытаться найти человека: может быть, я буду счастливее вас! — сказал помещик. — Для коровы найдется место в усадьбе, а птицу можно держать на дворе. Когда же окончится постройка, все войдет в свою обычную колею: в стойлах будет помещаться необходимый для хозяйства скот. А для поддержания хозяйства в полном порядке будут наняты люди, иначе мызе грозит полное разорение! Я позабочусь обо всем, причем ввиду жатвы одного работника найму теперь же.

Очевидно, пуговица на перчатке Маркуса никак не поддавалась усилиям, потому что он все не поднимал головы.

— Конечно, нужна также и служанка, сильная крестьянская девушка, способная оказать существенную помощь в хозяйстве. Девушка, работающая теперь на мызе, вероятно, была взята совсем не для этого!

Больная закрыла глаза своей худой рукой, как бы под влиянием внезапной слабости. А судьей овладел такой приступ кашля, что лицо его налилось кровью.

Помещик сгорал от нетерпения узнать что-нибудь о девушке и не хотел упускать удобного момента. Поэтому он сделал вид, что не замечает ни слабости старушки, ни кашля ее мужа.

— Я слышал, что она городская или, может быть, только служила в большом городе? — допытывался он.

— Да, она служила во Франкфурте-на-Майне, — отвечала старушка, снимая руку с лица и перебирая нею одеяло. — Она воспитана не для такой работы, бедняжка, совсем не для такой, и…

— И потому мы будем вам очень благодарны, если вы нам доставите расторопную деревенскую служанку, — прервал ее судья. — Итак, когда же вы думаете начать перестройку, господин Маркус?

— Как только переговорю с архитектором ближайшего города! — ответил помещик, вставая. Лицо его было мрачным, глубокая складка появилась меж его бровей. — Затем немедленно представлю вам план.

— Да благословит вас Бог, вы благородный человек! — вскричала больная в сильном волнении, когда Маркус раскланивался с нею.

Судья настоял на том, чтобы проводить его. Выйдя за дверь, он с таинственным видом остановил его.

— Все это прекрасно и любезно с вашей стороны, что вы хотите для нас сделать, — шепотом произнес он. — И я вам очень благодарен, но не думайте, пожалуйста, что вы чем-нибудь рискуете: все будет заплачено до последнего пфеннига, так что ваши деньги не пропадут, ручаюсь за это! Видите ли, там я не мог ничего сказать: моя жена до сих пор все плачет о сыне, такая глупая!.. И если бы он вернулся домой нищим и в лохмотьях, она была бы рада видеть его: все женщины таковы! Но мужчина не должен терять голову в подобных случаях, и я не стану мешать карьере моего сына из-за таких пустяков! Ему показалось тесно в нашей прекрасной Тюрингии, и теперь он уже вроде набоба! Еще год или два, и я обращусь к светлейшему князю с запросом о цене его гельвенденского поместья…

Он прервал себя, заметив через отворенную в кухню дверь кошку, которая уже вскочила на стол и подбиралась к одному из лежавших там голубей.

Сорвав со своего голого черепа шапочку, он бросил ее в плутоватое животное.

— Ах, ты, негодная, пошла вон! — крикнул он и заковылял сам туда.

Прогнав кошку палкой, он затворил дверь кухни, где никого не было: облако пара не клубилось уже над горшком с супом, огонь на очаге, как видно, давно погас.

— Что за беспорядки! — ворчал судья, красный от гнева и напряжения. — Держи хоть десять человек прислуги, все равно, все разойдутся и бросят двери настежь, чтобы кошки угощались тем, за что хозяин платит такие деньги! Еще минута, и мы остались бы без обеда! Глупая девчонка, где она опять пропадает?

"И в самом деле, где она скрывается? " — думал Маркус, простившись с хозяином и направляясь через двор к саду.

Он хотел вернуться домой тем же путем, каким пришел, и бросил сердитый взгляд на окно мансарды, где по-прежнему развевалась белая занавеска, как белое облачко среди ясной синевы неба. — «Вероятно, она убежала к гувернантке и, может быть, в эту минуту две женские головки исподтишка и с лукавой улыбкой следят за мною… Но это уж слишком — бросить на произвол судьбы скудный обед своих господ, рискуя получить за это строгий выговор единственно из-за того, чтобы не встречаться со мною еще раз…»

В саду так же было тихо и пустынно!

Малиновки щебетали в кустах, через которые недавно пробиралась мнимая дама в белом платье, чтобы срезать нужную для кухни зелень.

Очевидно, здесь никто не проходил с тех пор: по дороге там и сям валялись потерянные ею коренья.

В липовой беседке он смело мог взять в руки и рассмотреть записную тетрадь: кругом не было ни души и никто не увидит его насмешливой улыбки.

Первые страницы маленькой тетрадки были исписаны изящным женским почерком, тем самым, которым было написано под диктовку судьи письмо. Но тут были не стихи, а отрывочные мысли, обнаруживавшие ясный и здравый смысл у писавшей, и свидетельствующие о ее уме и характере.

После того, как она бросила место, чтобы ухаживать за теткой, поэтические излияния часто сменялись аккуратным счетом скудных приходов обедневшего дяди…

Но как мог согласоваться такой решительный образ действий этой дамы с тем, что она до сих пор, как принцесса, не могла обойтись без услуг горничной?..

Маркус сердито мял в руках ни в чем не повинную тетрадь и удивлялся самому себе. Что с ним? Куда девался его душевный покой?..

До сих пор он не испытывал другого чувства, кроме радостного наслаждения жизнью, которая мирно и спокойно протекала за письменным столом в конторе, и в часы отдыха среди разных удовольствий…

Ничто не могло лишить его крепкого молодого сна, ничто не могло нарушить его здорового аппетита…

И вдруг, столь приятное вначале пребывание в деревне было испорчено назойливыми размышлениями, от которых он никак не мог отделаться.

Тонкие блюда, изготовляемые для него госпожой Грибель, он отодвигал в сторону, а сегодня утром, раньше, чем проникли в спальню пронзительные крики петухов, его голова уже беспокойно вертелась на горячей подушке.

Эта мыза — развалина былого величия, с его обитателями — таинственной гувернанткой, судьей — полоумным лжецом и хвастуном, с девушкой, имеющей лицо сфинкса и очаровательную фигуру знатной дамы в жалком рабочем платье…

Эта девушка неотразимо привлекала его и сердила, как никто и никогда в жизни. И, ко всему этому, гуманный и любознательный лесничий, протягивающий к ней свои хищные руки!..

О, он посылает их всех вместе и порознь к черту за все беспокойство и мучения, какие он испытывает, и от которых не может отделаться несмотря ни на что!

Сегодня же он поедет в город и переговорит с архитектором, которому он поручит следить за всеми перестройками. Через несколько дней план будет готов, а также контракт и договор. Все же остальное — наем прислуги, переселение семейства судьи в господский дом, закупку скота и прочее — можно передать в руки арендатора Грибеля и его доброй жены.

На эти распоряжения потребуется несколько дней, а потом он отряхнет прах от ног своих и уедет из «Оленьей рощи», чтобы более никогда туда не возвращаться. Последняя воля покойной останется его тайной до тех пор, пока он не успокоится и не разузнает хорошенько, кому лучше всего поручить обеспечение больной.

Маркус бросил тетрадку на каменный стол и вышел из сада. Старая решетчатая калитка захлопнулась за ним со слабым скрипом.

«Этим безжизненным и тихим звуком, — думал он, — закончились навсегда непосредственные сношения с людьми, которые остались по ту сторону калитки».

Ему и в голову не пришло, что он сам вмешался, очертя голову, в отношения совершенно посторонних ему людей!

10.

Прошло два дня!

Маркус уже был у архитектора, с которым сошелся в условиях и получил обещание по возможности скорее окончить все работы.

Молодой помещик сопровождал архитектора и при осмотре мызы, но не переступил порога дома. Однако, это не помешало судье подойти к окну и рассыпаться в горячих похвалах корзине вин, которую владелец усадьбы прислал на мызу. Потом последовало обещание отдать визит, за что помещику оставалось только благодарить.

Через несколько часов, когда уже стало смеркаться, старик действительно пришел.

Маркус, сидя в беседке, заметил у опушки рощи две приближающиеся фигуры: мужчину, который прихрамывал и тяжело ступал, опираясь на палку, и женщину, которая поддерживала его…

Разве госпожа Грибель не говорила, что гувернантка такая же длинная жердь, как ее служанка…

И конечно, эта стройная высокая дама в темном платье, изящно и мягко охватывавшем ее стан, в маленькой шляпе из белой соломки, с густым вуалем на лице, была гувернантка!

Смешно было видеть, как эта разряженная дама, поспешно шепнув что-то дяде, выдернула у него свою руку и быстро исчезла в роще, как только заметила Маркуса, вышедшего на балкон.

Старик остался среди дороги!

Опираясь на палку и озадаченно глядя на убегавшую девушку, он призывал тысячу проклятий на ее голову.

Маркус поспешил к нему на встречу и предложил ему свою руку, при помощи которой судья продолжал свой путь, браня неуместную щепетильность молодых дам.

Ему трудно было взойти на лестницу, зато наверху он удобно расположился на мягком диване и с удовольствием осматривал «холостяцкое гнездышко» молодого человека.

Вскоре на столе появились сигары и две большие зеленые рюмки, искрившиеся на солнце, и комната наполнилась душистым ароматом благородного рейнвейна, заструившегося из длинного горлышка бутылки.

Маркус зажег новую висячую лампу и при ее бледном свете понял, почему гость выбрал сумерки для своего визита…

Вытертый заштопанный сюртук болтался, как на вешалке, на его тощих плечах, зато белье отличалось безукоризненной чистотой, а на галстуке блестела булавка из какого-то поддельного камня в старомодной оправе.

Маркус должен был сознаться, что очень приятно провел с ним время: старик был приятным собеседником и оказался весьма образованным и начитанным человеком.

Потом помещику пришлось самому проводить своего гостя домой — этого нельзя было избежать: старик не мог своими расслабленными ногами идти так далеко один, а за ним никто не пришел!

Маркус своим тонким слухом различил какое-то подозрительное шуршание в стороне деревьев. Но он решил игнорировать тех, которые так оскорбительно уклонялись от встречи с ним, все равно, будь то фрейлейн гувернантка или ненавистная «недотрога».

— Должно быть, дичь бродит в лесу! — заметил судья громко.

Он подвыпил немного и тяжело опирался на руку Маркуса, который в другой руке нес связку книг, взятых стариком у помещика. Причем он заметил, что положительно изнывает от тоски по хорошему чтению, свою же чудную библиотеку, стоившую ему не одну тысячу рублей, ему пришлось продать за бесценок по недостатку места.

11.

С арендатором Грибель Маркус быстро уладил дело относительно переселения семейства судьи в усадьбу.

Добряк заявил, что он готов всеми силами помогать владельцу в его истинно христианском подвиге. А его почтенная половина добавила, что если ее Питер чего-нибудь захочет, то уж настоит на своем. Но никто не мешает ей качать головой и пожимать плечами на действия молодого хозяина…

С женой судьи и, пожалуй, с фрейлейн гувернанткой еще можно как-нибудь жить: ей не трудно подниматься и ухаживать за больной старушкой по ночам. Она готова охотно делать это, а на важничанье гувернантки не будет обращать внимания.

Что же касается судьи, этого лентяя, лакомки и бездельника, с ним дело не обойдется без войны — это госпожа Грибель может наперед сказать — он все равно станет ворчать, если даже она будет кормить его корову бутербродами, а двух заморенных кур яичницей.

Служанка же со своим обтрепанным городским покрывалом и манерами знатной дамы — совсем не годится в усадьбе, где принято работать в простом крестьянском платье и без лошадиных «наглазников»…

— Вообще, я терпеть не могу этой гордячки, которая только взбунтует всю челядь! — прибавила в заключение своей речи Грибель.

Маркус получил от своего бухгалтера обширное донесение и должен был немедленно ответить на некоторые пункты, поэтому он сидел в беседке за письменным столом и работал с таким напряжением, что забыл обо всем окружающем.

Никто из семьи арендатора не заходил к нему сегодня, только служанка принесла обед, который он съел наскоро, и снова погрузился в свое занятие.

Глубокая тишина, царившая в беседке, нарушалась только скрипом его пера, как вдруг дверь с шумом распахнулась, и на пороге, стуча кожаными башмаками, появилась госпожа Грибель. Жена арендатора собственноручно, как всегда, принесла послеобеденный кофе, и Маркус, поднявшись с места, пожал ей руку.

— На воздухе душно и жарко, словно в печке, — заявила она, вытирая передником лицо и шею. — А в нашем господском доме всегда царит приятная прохлада! Мы с Луизой встали в четыре часа и отправились в графский лес за грибами! Потрудились немало, зато набрали чудесных сморчков и полную корзину земляники! И какие крупные грибы в княжеском лесу, в половину моего кулака будут!

Поставив поднос с кофе перед Маркусом, толстушка продолжала:

— А вот что касается служанки господина судьи, я должна вам сказать, что я категорически возражаю, чтобы она жила в одном доме с нами! — заявила она с раздражением. — Это не годится уже ради моей Луизы, которая будет приезжать домой на праздники!.. Вы знаете, я сегодня остолбенела от изумления, когда в половине пятого увидела, как эта особа с мызы выходила из дома лесничего! Это же скандал, и я вижу, что вы покраснели, господин Маркус! Еще бы! Как не покраснеть от стыда за поведение теперешних молодых девушек!

Передохнув, госпожа Грибель прибавила:

— Так вот, я заявляю, что если семейству судьи нужна служанка, я найду им хорошую честную девушку, а эту не пущу и на порог к себе! У Грибель честь и стыд всегда стояли на первом плане, господин Маркус, и я надеюсь, что вы понимаете меня, и не будете настаивать!.. Ну, а теперь пейте кофе, пока оно не остыло, а то недолго и заболеть: у вас лицо горит, как в огне!

Едва захлопнулась за нею дверь, молодой помещик порывисто вскочил: он был страшно взволнован и негодовал на Грибель, которая, оказывается, была такой же сплетницей, как и все старухи.

Оклеветанная ею девушка держалась слишком гордо и высокомерно, вот все и ненавидят ее, но ее поведение безупречно и никто не смеет осуждать ее, в каком бы часу она не выходила из дома лесничего!

Но почему им всегда овладевало какое-то странное чувство невыразимо жгучей боли, если при нем упоминали имя этой девушки, соединяя его с именем лесничего?..

И вдруг ему стало ясно, что все, что он задумал и намерен был выполнить, как бы считаясь с последней волей покойной тетки, на самом деле имело другую подкладку. Он не хотел предоставить «зеленому сюртуку» ореол гуманности, он желал сам быть на его месте, хотел предупредить его, и… достиг совершенно противоположных результатов!

То, к чему он так пламенно стремился, оказалось во вред ему: попечения служанки делались ненужными ее господам благодаря его распоряжениям, и это ускоряло свадьбу ее с лесничим…

Грибель была права — его лицо пылало, и кровь лихорадочно била в виски!

Маркус в волнении шагал по комнате, и от самого себя он не мог уже скрывать то, что стало теперь ему так ясно…

Он понял, что с ним происходит, и ему казалось, что главный лесничий с насмешливой улыбкой смотрит из своей рамы на «сына слесаря», в котором кровь ремесленника инстинктивно тянула его «к равной ему»!

Да, кровь бушевала в нем из-за девушки, находившейся в услужении, из-за девушки в рабочем платье, с загрубевшими от работы руками. Но и на лбу той, которая очаровательно улыбается, стоя рядом с гордецом в своем подвенечном наряде, не написано о благородном ее происхождении!

И разве девушка с темными кудрями хуже этой очаровательной блондинки? Разве она не так же прекрасна? Разве у нее не такой же чарующий взор, так странно поразивший его сердце тут, на портрете, и там, под платком, который он так дерзко сдернул с ее головы?..

Да, на улице жара и зной, но там есть простор широких лугов, и дорога, ведущая к темному лесу! А здесь, в комнате, низкий потолок и четыре стены…

Перо было отброшено в сторону, и бухгалтер мог долго ожидать необходимых ему указаний! Глава большой фирмы «Маркус», до сих пор добросовестно относившийся к делу, стремился подальше, забыв и думать о деловых интересах.

12.

Не долго думая, Маркус схватил шляпу и отправился по дороге, ведущей к сосновой роще. Его решение не приближаться к мызе разлетелось, как легкое облачко пыли, поднимавшейся с земли!

Обойдя левую сторону двора, владелец усадьбы остановился против запертых ворот и заглянул в ту щелку, в какую два дня тому назад смотрел нищий.

Куры попрятались от жары в холодок, цепная собака, изнемогая от зноя, лежала, высунув язык. Но старики, казалось, были рады ярким лучам солнца: окна их комнаты были открыты настежь.

У одного из них сидел судья за чтением книги, в другое было видно больную, лежавшую неподвижно на своей постели.

На окно мансарды Маркус бросил лишь мимолетный взгляд: ему было все равно, находится там гувернантка или нет. Он был одержим одной только мыслью, ради которой обошел двор с правой стороны и заглянул в кухонное окно.

Но и там было пусто, как и в саду, который он быстро обошел, пусто и вокруг всей мызы…

Маркус гневно кусал губы!

Неужели ему надо идти в графский лес, чтобы убедиться, что он — глупец, которому стоит лишь покорно удалиться?!

Ах, как негодовала бы мачеха, дочь тайного советника, как злобно хихикали бы молодые дамы и девицы, к которым он всегда относился с высокомерием непобедимого! Да и его приятели не мало потешались бы, торжествуя, что и он одержим любовной горячкой, которую он высмеивал…

Все эти мысли вихрем пробегали в голове молодого помещика в то время, когда он, все ускоряя шаги, спешил добраться до букового дерева, из-за которого он мог наблюдать за домом лесничего.

Маркус должен был признать, что этот красненький домик должен казаться раем в сравнении с пустынным двором полуразрушенной мызы! А кругом темнели буки, дальше горы, покрытые лесом, и какой чудесный воздух!

Дверь домика была заперта, и Маркус хотел уже покинуть свой наблюдательный пост, как вдруг раздался громкий смех, заставивший его остановиться.

Все окна угольной комнаты, которая была лесничим предназначена для больной с мызы, были закрыты занавесками. И смех, неприятно поразивший его слух в лесной тишине, несся именно из комнаты с завешанными окнами. Вслед за этим послышался оживленный шум голосов и занавески зашевелились, как от возни, происходившей в комнате.

Очевидно, у лесничего были гости, компания добрых приятелей, удобно расположившаяся в прохладном и уютном уголке. И Маркус уже представил себе, что в комнате пахнет пивом и полно табачного дыма, как вдруг дверь дома отворилась, и из нее вышла служанка судьи!

Держа в руках глиняный кувшин, она направилась вперед, и Маркус двинулся следом за нею. Услышав его шаги, девушка оглянулась и сильно покраснела, встретив взор молодого помещика.

— Не угодно ли вам освежиться холодной водой? — спросила она, подставляя кувшин под прозрачную струю воды, бьющую из скалы. — Я сейчас принесу вам стакан.

— Благодарю вас, я не хочу пить! — возразил он. — Мне хотелось бы знать, вы эту прохладную воду понесете веселому обществу в угловой комнате?

Она заметно смутилась, что он отметил со злобной радостью.

— Разве снаружи слышен шум? — растерянно спросила она.

— Ну, голоса у этой веселой компании довольно громкие, — насмешливо произнес Маркус, — я даже ожидал, что они затянут круговую песню!

— Вы ошибаетесь! — пробормотала она побелевшими губами и бросила на него взор, подернутый влажным блеском.

— Ошибаюсь? — иронически повторил он. — Может быть, в угловой комнате собралась компания святошей? Возможно! Но мне нет, в сущности, дела до них. Я хотел бы только знать: известно ли вашим господам о ваших сношениях с домом лесничего?

Она в ужасе взмахнула руками.

— О, нет, нет! Старики ничего не подозревают и не должны знать…

— И потому вам угодно запереть мне рот замком? — насмешливо спросил он, прерывая ее.

— Я очень прошу вас, если вы до отъезда еще раз посетите мызу, ничего не говорить там об этом! Пожалуйста!

— Хорошо, я согласен молчать, хотя до сих пор не был еще хранителем нечистых тайн.

— Нечистых?! — воскликнула она, отшатываясь от него в сторону.

И в одном этом слове, в одном движении отразился целый ряд таких сложных ощущений, что он невольно задал себе вопрос: гениальная комедиантка эта девушка или чистое существо с высоко просвещенной душой!..

Маркус должен был с горечью остановиться на первом: какое могло быть сомнение?..

Разве та излишняя скромность, с какой она недавно скрывала свое лицо от его взглядов, не была наглой комедией? Ведь здесь, в компании веселых мужчин, она без всякого стеснения, появлялась без уродливого «наглазника!»

Несмотря на это, она осмелилась просить его нежным трогательным голосом не выдавать ее…

И к довершению всего, очаровательная прелесть ее существа, лицо, полное жизни и обрамленное волнистыми прядями темных волос!.. Казалось, вокруг его сердца лукаво обвивается пестрая ехидна, которой нужно бы размозжить голову…

— Вас оскорбляет грубое слово? — резко бросил он. — В таком случае заменим его другим, скажем: «интересных тайн!..» Вас это устраивает? — насмешливо прибавил он. — Стариков вам легко провести, — они оба не переступают через порог дома и не могут следить за вами, а я… Ну, я дал вам слово и буду нем, как могила… Но что вы будете делать с госпожой «синим чулком»? Она не прикована к своей мансарде, и у нее прыткие ноги, в чем я мог убедиться вчера вечером! Она парит, как фея, и умеет внезапно исчезать, как дриада, и может внезапно выпорхнуть из любого уголка леса, закутанная в серо-зеленый вуаль…

Еле заметная улыбка скользнула по ее губам, и она поспешила наклониться, чтобы взять кувшин.

— Я уже говорила вам, что я ничего не делаю без ее ведома! — сказала она.

— Да, вы это говорили, — согласился Маркус. — И весьма понятно, что ваша госпожа покровительствует подобным тайнам: интрига — любимое занятие этих дам! И если она невозможна для них в великосветских салонах, то почему же не заняться ею в низших сферах, единственно из любви к искусству… О, мне знакома порода таких людей! Они, конечно, охотнее работают для себя, и как старательно занимаются они, не брезгая, буквально, ничем, лишь бы овладеть крупными или мелкими тайнами семьи, в которой они живут. Они ступают неслышно, делают вид, что ничего не замечают, и, взбираясь со ступеньки на ступеньку, усаживаются на самом верху и снимают сливки на глазах обмороченной невесты или дочерей овдовевшего отца!.. Неужели горничная, поверенная гувернантки в доме генерала фон Гузек, не могла бы рассказать ничего подобного? — насмешливо спросил он.

Девушка стояла, полуобернувшись к скале: она только раз посмотрела на него с выражением негодования и оскорбленного достоинства, столь знакомым ему.

Теперь она медленно подняла на него свои большие блестящие глаза, в которых светились горестное изумление и тяжелый упрек.

— Генерал фон Гузек вдовец, — сказала она, — у него взрослый сын и семнадцатилетняя дочь, которая была уже невестой. И все они относились к гувернантке младших детей с величайшим доверием и уважением, как будто она была членом их семьи. И я знаю, что она и в мыслях не злоупотребляла их доверием. Я ручаюсь за это и готова положить руку в огонь…

— Этого еще не доставало! — прервал он ее с жестким смехом. — Бедную, загрубелую в работе руку класть в огонь за олицетворенный эгоизм!.. Разве вас не затащили в эту глушь, не подвергли нужде и лишениям для того, чтобы не лишиться привычных услуг и ухода. Мне старушка с мызы говорила, что вы не воспитаны для грубых полевых работ, а теперь занимаетесь ими, потому что иначе вашей обожаемой госпоже, пожалуй, нечего будет кушать.

Она покачала головой, готовая возразить, а глаза ее, между тем, светились юмором.

— Не трудитесь, вам не оправдать ее! — насмешливо заявил Маркус. — Раз отведав из опьяняющего бокала роскоши и богатства, эти особы делаются негодными для скромной домашней доли. Они мечтают только о том, как упрочить за собой небесное блаженство роскошной жизни. И для этого осуществления своих мечтаний им нужен какой-нибудь богач! Будь он стар, ворчлив, молод и глуп, — им все равно! Мне все это хорошо известно, и, возможно, в доме генерала фон Гузека тоже знали об этом и были настороже, как и я! Чем жениться на гувернантке, я готов прожить всю жизнь в одиночестве! И я предпочту простую крестьянку, если она честна и правдива, чем гувернантку! — решительно заключил он.

Маркус видел, что вся кровь отхлынула от лица девушки, но она ни словом не возразила. Схватив кувшин, она хотела удалиться, но молодой помещик остановил ее.

— Неужели вы снова пойдете туда? — указал он на дом лесничего. — Разве вас не пугает этот дикий шум?

Она бросила на него искоса взгляд.

— У меня крепкие нервы, как у простой крестьянской девушки, которая не пугается даже воскресного шума в кабаке! — возразила она. — А в данном случае и спрашивать нечего, боюсь я или нет: я должна…

— Вы хотите сказать, что вас к этому привязывают обязанности? — прервал он беззвучно. — Но о том, какого рода эти обязанности, вы предоставляете людям самим ломать голову так же, как и о фрейлейн гувернантке, которую вы окутываете покрывалом таинственности, как божество мифическое! — он говорил колко и иронически. — Ведь очень весело и забавно водить людей за нос, и за это упрекать нельзя. Но жители не так добродушны, как их помещик, и они едва ли найдут оправдание для служанки судьи, которая ходит в дом лесничего во всякое время! — произнес он с подчеркиванием и замолчал.

Ему мучительно было видеть, как рука ее бессильно соскользнула с ручки кувшина, и яркая краска залила все лицо.

Девушка стояла неподвижно, отвернув сконфуженное лицо, и он в первый раз увидел ее профиль и нежные очертания шеи, на которой вилась узкая бархатка. На ее пылавшем лице выражалось недоумение и безграничный страх, и ему казалось, что эта горькая минута отвратит ее от графского леса.

Маркус надеялся на это и не сводил с нее взгляда напряженного ожидания, но вот она взглянула на него, — ее черты дышали решимостью.

— Какое мне дело до клеветников? — сказала она, гордо поднимая голову.

— Даже в том случае, если почтенные люди запрут перед вами двери своего дома? — воскликнул он вспыльчиво. — Госпожа Грибель сегодня заявила мне, что протестует против вашего переселения в господский дом, не желая этого ради своей невинной дочери! — прибавил он с жестокой откровенностью.

В безмолвном отчаянии она стиснула руки и прижала их к груди, но быстро овладела собой и спокойно заметила:

— Впоследствии ей придется просить у меня прощения за это! К тому же не она распоряжается в имении, — прибавила она, — решение зависит от вас, а вы не запрете предо мною двери.

— Да? Вы так думаете? — спросил он ее с насмешливой улыбкой. — За кого же вы меня считаете?

Она медленно перевела на него свой взор.

— Я считаю вас за благородного, великодушного человека! — проговорила она. — Если можно, забудьте все злобные слова, что я наговорила вам в своем ослеплении! Как мне было стыдно, когда я узнала, с каким намерением вы приходили на мызу! Вы спасли стариков от нужды и забот, и если бы вы видели, как ожила бедная больная, почувствовав себя под вашим покровительством. Уже за одно это я должна поблагодарить вас! — прибавила она, робко протягивая руку.

— Оставьте! — резко отклонил Маркус ее руку. — За что вам меня благодарить? Служанке нет дела до того, что я вхожу в сделку с моим арендатором, поэтому не вмешивайтесь! И вы благодарите за старую женщину, а нужно подразумевать избалованную принцессу мансарды! — резко и с гневом прибавил он. — Вы ошибаетесь, я вовсе не добр, и в эту минуту во мне кипят все дурные страсти! Если бы я мог причинить вам любую неприятность, я сделал бы это с наслаждением!

Девушка со страхом смотрела на него.

— Теперь вы знаете правду, — продолжал он более спокойно, но не менее язвительно. — Думая о гувернантке, вы надеетесь, что бельэтаж помещичьего дома может отчасти заменить салон фон Гузека, и что он представляет собой место отдохновения, где у птички вновь отрастут подрезанные крылышки! Как вы полагаете, не устроить ли нам торжественную встречу для вашей фрейлейн Агнессы?

Она с грустью покачала головой.

— Бедные гувернантки! — сказала она. — По-вашему, они лучше бы сделали, если бы бросили свои учебные книги и принялись за мытье полов и стирку белья!.. По вашему предвзятому мнению Агнесса Франц тщеславная, изнеженная жеманница!

Печальная улыбка скользнула по ее губам, когда он подтвердил ее слова ироническим поклоном.

— Вы ошибаетесь! — возразила она. — Но если бы даже она и была такой, вся ее жеманность исчезла бы по возвращении домой… Не скрою, вначале она близка была к тому, чтобы в полном отчаянии бежать от исполнения своих тяжелых обязанностей… Много нужно для того, чтобы молодая девушка сладила с собой и устояла в борьбе с жестокой судьбой, но она не потерялась!

Она замолкла на минуту, как бы подавленная воспоминанием о несчастье, которое коснулось и ее, потом продолжала, вздохнув с облегчением:

— Ну, теперь все устроилось! Дорогие ей старики обеспечены на всю жизнь, и она спокойно может приняться за свое дело. Конечно, она должна будет воспользоваться вашим гостеприимством до тех пор, пока больная не перестанет нуждаться в уходе.

Маркус нетерпеливо передернул плечами.

— Ах, какое мне до этого дело! Мы с нею больше не встретимся: я на днях уезжаю, и она может оставаться в усадьбе, сколько ей угодно!.. Ну, а вы?!

— Я?! — спросила она, и ее лицо осветилось восхитительной улыбкой, сделавшей его необыкновенно привлекательным.

Маркус был не на шутку возмущен, что она могла смеяться в такую минуту: очевидно, она была так же легкомысленна, как и ее госпожа.

— Ну, я тоже останусь! — заявила она, опуская глаза. — Если вы разрешаете остаться в усадьбе одной, вы должны будете разрешить это и другой! — многозначительно прибавила она.

— Э, в этом вы глубоко ошибаетесь, — возразил он, — я не разрешу, если… — он остановился, и, затаив дыхание, пристально глядел на нее, — если вы не рассеете сомнений доброй г-жи Грибель, обещав мне не переступать больше порога дома лесничего!

— Нет, этого я не могу! — без колебаний ответила она решительно и твердо.

Глаза Маркуса сверкнули гневом.

— Ну, так идите своей дорогой! — сердито вскричал он. — И знайте, что я презираю вас до глубины души!

Девушка гордо выпрямилась.

С минуту они обменивались гневными взорами, но он ошибался, считая ее слезы, дрожавшие на концах ресниц, знаком девичьей слабости и беспомощности. Она порывисто отвернулась от него и взялась рукой за кувшин.

— И вы ничего мне не скажете на это? — резко крикнул он.

— Ничего! — ответила она. — Что мне за дело, презираете вы служанку судьи или нет! Она останется здесь для двух дорогих ей людей, а до остальных ей нет дела!

Она направилась к дому лесничего.

— Кланяйтесь там от меня вашим веселым друзьям! — язвительно крикнул он ей вслед.

По-видимому, слова эти не достигли слуха девушки: ни малейшим движением не выразила она, что слышала его дерзкое восклицание, и через минуту скрылась в доме.

13.

Возвращаясь домой, Маркус решил в этот же вечер уехать из «Оленьей рощи».

Весь свет был открыт ему, что же заставляло его терпеть такую пытку в Тюрингии?.. Стоит ему уехать отсюда, веселая жизнь охватит его и рассеет густой туман, который окутал его ясную голову и овладел его мыслями. Они сосредоточились около одной ненавистной точки, и он там будет стыдиться, и смеяться над отелловской ревностью, гнавшей его к домику лесничего, куда он подкрадывался, как куница к голубятне.

Хороша голубятня!..

Это был скорее кабак, наполненный кутящими, громко орущими гуляками, среди которых находилась прекрасная белая голубка с обманчивыми невинными глазами.

Но еще вопрос, осталась ли она чиста в этой атмосфере, пребывание в которой она хранит под покрывалом глубокой тайны.

Маркус привел в порядок бумаги для бухгалтера и отослал их домой, причем написал, что не ограничится в своем путешествии Нюрнбергом и Мюнхеном, а проедет дальше, посетит еще раз Рим и Неаполь, так что не скоро запрется в четырех стенах…

Злобно усмехаясь, он думал о том, как в музеях он будет чувствовать презрение к девушке в рабочем платье и удивляться своему теперешнему безумию…

Однако, утром следующего дня, когда он раздвинул занавески и открыл окно, свежий воздух, пропитанный запахом цветов и ягод, ворвался к нему в комнату, и Маркус, вдыхая его и глядя на дорогу, ведущую в глубину леса, ощутил глубокую тоску и горечь разлуки. Тяжело вздыхая, он подумал, что ни мертвые глаза мраморных изваяний, ни мягкий нежный воздух юга не рассеют его печали…

Отложив в сторону дорожные вещи, он направился в сад, и в беседке, опустив занавески на окнах, выходивших к сосновой роще, весь день читал и писал.

Он стойко подчинился добровольному аресту и даже невозмутимо выслушал рассказ Грибель, пришедшей к нему с кофе, о том, что уже наняла новую служанку для судьи.

— Я уже побывала на мызе и сообщила им об этом, — заключила она, — и служанка на днях вступит в свою должность! Как мне жалко жену судьи, — прибавила она, — она так мила, любезна и приветлива, и бедная страдалица столько времени не встает с постели! Я с нетерпением буду ждать того момента, когда мне придется ходить за бедняжкой. А что это придется сделать, в этом я сегодня убедилась! Ведь старики совершенно одни и так беспомощны! Гувернантки не было дома, да в ее помощи теперь никто не будет нуждаться, так что она может заниматься только собой! Ну, а что касается служанки, она может убираться к своему лесничему.

Болтая, г-жа Грибель пристально глядела на молодого помещика, подозревая, что с ним твориться что-то неладное. Ведь кофе вчера остался нетронутым, а деловые бумаги в беспорядке были брошены на столе.

— А новая служанка — настоящий драгун! — заявила толстушка. — Она носит башмаки на гвоздях и одевается, как полагается простой крестьянке. Шутя справляется с полевыми работами и похожа на ломовую лошадь, которая не устает, сколько не взвалили бы на нее. Уж она наведет порядок в их хозяйстве, что давно пора сделать, и вместе с тем положен будет конец скандалу в графском лесу!

С этими словами она ушла, заметив, что ей надо освободить комнату на чердаке и приготовить ее для новой служанки судьи.

После захода солнца владелец усадьбы закрыл дверь беседки и направился в лес. Он низко надвинул шляпу на глаза, словно стыдился деревьев, которые с суровым величием смотрели на новую глупость.

Шорох собственных шагов, треск ломающихся веток, задетых проворной белкой — все это возбуждало нервы, и Маркуса мучила мысль, что он — человек бесстрашный и прямой, крадется теперь, как вор, к чужим владениям…

Собака лесничего залаяла, когда он, неслышно ступая, обходил дом.

Окна угловой комнаты были так же плотно завешены, как и вчера, но одно было открыто, и в нем Маркус увидел то, чего так боялся — ее!

Да, она была там, и из груди его вырвалось проклятие, когда он увидел ее у плиты, освещенную ярким пламенем…

У него явилось желание сильным ударом кулака пробудить ее от глубокого раздумья. Но прежде, чем он успел это сделать, она скрылась за дверью ближайшей комнаты с дымящимся блюдом в руках.

Постояв еще с минуту, Маркус гордо выпрямился и ушел, равнодушно проходя мимо окон дома.

Нет, он больше не будет жалкой игрушкой своей несчастной страсти! Стыдно тому, у кого страсть берет верх над рассудком!.. Все должно кончиться, как будто земля разверзлась и поглотила красный домик со всеми его обитателями!..

Наступила суббота, последний день этой бурной недели.

Приехал архитектор и привез план новой мызы; он побывал на мельнице, куда сопровождал его помещик, и остался обедать в «Оленьей роще».

Когда его карета съехала со двора, Маркус торопливо спустился по лестнице; он спешил на мызу показать план.

Эту ночь Маркус спал спокойно, сердце его теперь билось ровно, словно с ним ничего и не было. Чувство презрения одержало верх над несчастной страстью, и молодой человек был уверен в себе, победив. И если ему казалось, что солнце светит не так ярко, как прежде, а кругом тихо и пустынно, словно темная земля всосала в себя всю радость, он говорил, что надо мириться с этим. И что лучше видеть себя зарытым в могилу, чем позволить себя дурачить и быть предметом насмешек!..

В саду мызы скосили траву, и у края одной из маленьких копен он увидел чей-то носовой платок, валявшийся на траве, и поднял его. Это был тонкий, белоснежный платок, испускавший аромат фиалки.

Вероятно, гувернантка прогуливалась здесь, и он может встретить ее, но ему было все равно: проходя мимо, он просто снимет шляпу, только и всего.

Женщина, сгребавшая сено, стояла у стола в беседке: серп лежал перед нею на каменном столе, рядом с пучком травы, из которого она выбирала цветы.

Маркус не кланяясь, положил найденный платок и пошел дальше, но его взор успел заметить тонкие, загорелые руки. Он насмешливо усмехнулся, решив, что это была гувернантка, так как новая служанка вряд ли будет заниматься цветами.

Поздоровавшись с больной старушкой, он разложил план на одеяле и наслаждался радостным изумлением, с которым она рассматривала рисунок красивого нового дома. В нем были большие высокие окна и стеклянные двери, выходившие на веранду, по железным перилам которой будет виться дикий виноград. А на месте пустого двора, перед главным фасадом, на плане была расположена дерновая лужайка, обсаженная шарообразно подстриженными акациями.

Больная радостно улыбалась и плакала в то время, как Маркус описывал ей внутреннее устройство дома и спокойно выслушивал, когда судья высказывал свои смешные претензии и требования.

Неисправимый хвастун оставался верен себе и можно было подумать, что он сам строил этот дом. Он болтал о паркетных полах и бархатной мебели, которую он выпишет для гостиной.

Возбужденно ковыляя по комнате, он запахивал свой поношенный халат с таким видом, точно на плечах висела горностаевая мантия.

Помещик только улыбался и успокоительно пожимал руку больной, которая робко поглядывала на него при разглагольствованиях мужа. Когда старик выговорил все, Маркус сказал, ласково посмотрев на больную:

— Я поищу в Берлине кресло на колесах, оно облегчит ваш переезд в мой дом.

Поговорив еще немного, он простился и ушел.

Вероятно, молодому помещику было душно в комнате и ему хотелось поскорее на воздух, освежиться и вздохнуть полной грудью. И он не пошел через ворота, — на каменистой дороге слишком пекло солнце, — а направился через сад, манившей его своей прохладой.

14.

Придержав рукой калитку, чтобы она не произвела шума, он остановился неподвижно в тени малинового куста. Отсюда он видел на скошенной лужайке девушку, которая в эту минуту выпрямилась и, вынув из кармана надушенный платок гувернантки, вытерла им свое лицо.

Из этого Маркус мог заключить, что интимность между госпожой и служанкой простиралась даже до общности имущества.

Девушка стояла к нему спиной, но по ее вздрагивающим плечам он понял, что она плакала, и он тотчас очутился подле нее.

— О чем вы плачете? — тревожно задал он вопрос.

Девушка тихо вскрикнула от испуга и выронила платок. Да, веки ее были красны от слез, но во взоре, устремленном на него, сверкало негодование.

Не отвечая, она взяла серп, как бы намереваясь снова приняться за работу, но он сдержанно спросил:

— Неужели я не получу ответа?

Она, видимо, боролась с собой.

— Я не отвечу вам до тех пор, пока не буду в состоянии доказать, что вы меня глубоко оскорбили! — сквозь зубы пробормотала она.

— Хотел бы я знать, как вы это докажете! — насмешливо заявил он и прибавил совсем другим, странным тоном: — Да я на коленях у ваших ног стал бы просить прощения, если бы вы доказали мне, что я был неправ.

Она до того была поражена его словами и горячностью его тона, что с изумлением посмотрела на молодого человека. Нерешительность видна была в ее взоре, и она низко опустила голову на грудь, как бы сознавая себя виноватой.

— Я так и знал! — презрительно бросил он. — Вы вчера вечером опять были в графском лесу.

— Вы тоже были! — спокойно заметила она.

Маркус смутился, но тут же с досадой произнес:

— Я не знал, что в доме лесничего наблюдают за гуляющими в лесу!

— Для этого в доме лесничего не имеют ни времени, ни охоты! — возразила она так же спокойно, как и прежде. — Собака залаяла и…

— И тогда вы посмотрели, не возвращается ли домой тот, кого вы ожидали! — насмешливо докончил он. — Ужин был готов, и ему только оставалось сесть за накрытый стол! — иронически продолжал он. — Ему не дурно живется: вы уже освоились с вашим будущим местопребыванием!

Она удивленно посмотрела на него, потом, кажется, поняла, что он хотел сказать. С трудом удерживая улыбку, она полувопросительно заметила:

— Нам ведь не придется переезжать в дом лесничего?

— Конечно, если вы подразумеваете ваших господ! Я думаю, фрейлейн Агнесса Франц тоже не пожелает пользоваться гостеприимством в доме своей бывшей горничной!

— Дом лесничего в графском лесу принадлежит его светлости князю! — заявила она, подавляя улыбку. — Я не знала, что имею право считать его своей собственностью! Да я и не собираюсь оставаться в Тюрингии: как только уедет фрейлейн Агнесса, я исчезну отсюда и пойду искать себе хлеба в другом месте.

В безмолвном смущении он замер, не сводя с нее глаз.

— Я бы поверил вам, если бы не знал, что вы умеете искусно притворяться! — наконец, произнес он медленно, продолжая пристально смотреть на нее.

Губы ее дрожали, но она спокойно выслушала его.

— Я не буду вам возражать — зачем бросать слова на ветер? — пожала она плечами. — Вы на все смотрите через черные очки, и я не пошевелю пальцем для восстановления истины… К сожалению, отчасти вы имеете право упрекать меня в притворстве.

— Да, в притворстве и непростительном кокетстве, которому вы научились у своей великосветской барышни.

— Ну нет, с этим я не соглашусь! — решительно заявила она и взглянула ему прямо в глаза.

Он доверчиво и сердито улыбнулся.

— Желал бы я знать, какого мнения об этом лесничий!

— Он думает и говорит каждый день одно и тоже: «Слава Богу, что наступил конец тяжелым временам на мызе!» И при этом испытывает такое же чувство облегчения, как и я!

— И, благодаря этому утешению, он скорее забудет, что вы жестоко играли ним!

Девушка гордо закинула голову, и резкий ответ готов был сорваться у нее с языка, но она овладела собой и совершенно спокойно проговорила:

— Неужели вы назовете игрой тяжелую полевую работу, которую мы взяли на себя, как добрые товарищи?.. Фриц Вебер — хороший честный человек, и я буду ему благодарна всю мою жизнь! В силу этого я обещала ему, — плутовская улыбка проскользнула по ее прелестному лицу, — присутствовать на его свадьбе даже в том случае, если бы мне пришлось для этого переплыть океан. Через год-два он уже настолько хорошо устроится, что будет в состоянии вызвать к себе свою невесту из Магдебурга!

Лицо молодого помещика разом просветлело, и он весело спросил:

— И вы переплыли бы даже через океан? Разве фрейлейн гувернантка хочет попытать счастья?

Девушка передернула плечами.

— Может быть, — лаконически бросила она и принялась водить своими тонкими пальчиками по клинку серпа, как бы желая стереть с него какое-то пятно.

— Оставьте, вы можете порезаться! — с нервным возбуждением произнес он. — Бросьте это недостойное вас орудие: вы в нем так же мало нуждаетесь теперь, как и ваша госпожа в рисовании цветов.

Девушка опустила руку.

— Я буду до тех пор работать и исполнять свои обязанности, — сказала она, — пока буду считать это необходимым! И я не понимаю, зачем моей госпоже бросать любимое ею искусство?

— Но вы же сказали, что она собирается ехать через океан! А это прямая дорога в сторону молочных рек и кисельных берегов, к воображаемому алмазному принцу.

Она презрительно усмехнулась.

— Какого высокого мнения богатые люди о силе денег! — с горечью бросила она.

Маркус рассмеялся.

— Разве это мнение неверно? — возразил он. — Оно подтверждается каждый день! Осыпьте голову и плечи вашей гувернантки алмазным дождем, дайте ей дворец в столице и сказочную виллу среди богатых плантаций, и она скажет, что человек, расточающий для нее такие сокровища, прелестен как ангел! Хотя на самом деле он будет похож на самого черта! Разве вы не согласны с этим?

— Может быть, вы и правы, но у той, про которую я говорю, свои взгляды! — отвечала она так же насмешливо, как и он. — В безграничной заносчивости, она подобно вам позволяет себе иметь симпатии и антипатии! И я знаю, что она так же низко ставит богатство, как вы ненавистных вам гувернанток!

Сильное раздражение слышалось в этих словах, но Маркус, кажется, не заметил этого.

— Ах, перестаньте, пожалуйста, оправдывать ее! Вы умная девушка, какие редко встречаются в вашей среде, но вы не можете знать, что творится в душе вашей госпожи! Это для вас — книга за семью печатями… Я уверен, она обманывает вас, но оставим ее в стороне! Я от всего сердца желаю ей счастливого успеха, пусть она осуществит свои мечты о земном рае, только бы она… оставила здесь свою тень…

Подойдя ближе, он почти умоляющим тоном произнес:

— Вы ведь не поедете с нею, нет?!.. Вы останетесь в «Оленьей роще»?

Однако, это не тронуло ее.

— Остаться здесь? И ждать решения своей участи? — спросила она резко и насмешливо.

— Оно может наступить гораздо раньше, чем вы думаете! — ответил он прерывающимся голосом и шагнул еще ближе к ней.

Лицо девушки омрачилось, и она испуганно отступила назад, подняв правую руку, в которой блеснул клинок серпа.

— Я отниму у вас эту ужасную игрушку! — с досадой произнес он и быстро протянул руку, чтобы схватить серп.

В одно короткое мгновение, они и сами не знали, как это произошло, он отступил назад, а девушка вскрикнула и отбросила серп далеко в сторону.

— Я не виновата! — испуганно пробормотала она, бледнея.

— А если бы и так? — возразил он, вынимая из кармана носовой платок и завязывая им раненую руку. — Вы имели право на это! Таких глупцов, как я, никогда не выучишь, а меня нужно было наказать!

На губах Маркуса мелькнула насмешливая улыбка, обнаружившая ряд прекрасных зубов.

— Уже с первого дня — там, на мосту у мельницы, — я уже знал, когда получил столь памятный ответ, — что репейник в Тюрингии больно колется! И все-таки был так глуп, что повторил свою ошибку! Теперь мы с вами рассчитались, прекрасная недотрога, — прибавил он с ироническим поклоном, — я получил свою долю!

Не отвечая и едва удерживаясь на ногах, девушка с ужасом смотрела на белый платок, сквозь который быстро просачивались большие красные пятна. Потом она поспешно бросилась бежать по саду и скрылась в малиннике.

Несмотря на уныние, овладевшее им, Маркус не мог не расхохотаться…

Храбрая героиня, которая мужественно несла тяжелый крест, выпавший на ее долю, не могла видеть крови и убежала от раненой ею жертвы…

Но Маркус знал, что рана не опасна, а маленькое кровотечение даже на пользу ему: уже несколько дней кровь клокотала в его жилах, затемняя рассудок, и было хорошо избавиться от избытка ее!

И уж стыдиться следовало ему, разыгравшему столь глупую роль!

Праведный Боже! Как жестоко посмеялись бы над ним его товарищи, если бы могли видеть его сейчас!

Все это отлично сознавал Маркус, и даже его задорный юмор, которым он привык прогонять все невзгоды, не являлся к нему на помощь.

Молодой помещик поспешил уйти из сада и направился по пустынной дороге сосновой рощи. Там было тихо, молодые игольчатые ветви сосен склонялись над его головой, лаская его своей освежительной прохладой.

Он сильно боролся с собой и вдруг он радостно вздрогнул и улыбнулся, словно над ним блеснул луч отдаленной надежды на безграничное счастье…

Девушка была свободна, никто не имел на нее никаких прав, она это неопровержимо доказала.

Да, но он должен был еще убедиться и в том, что девушка не хочет его, — это подсказывал ему здравый смысл. Он понял, что не имеет никакой надежды обладать ею, и ему ничего не оставалось другого, как мужественно продолжать борьбу с собой.

15.

В беседке было нестерпимо душно!

Каждый день солнце всходило и заходило на безоблачно сияющем небе и постепенно накаляло все до предела!

Маркусу казалось, что знойный воздух, под удушливым дыханием которого никли цветы и листья, проникает через поры и нервы до глубины его души.

Рука его горела, и он был доволен, что хорошо устроил свой уголок, наполнив свежей водой графин и умывальник. Ему не надо было идти в дом и встречаться с г-жой Грибель, что было нежелательно ему и чего нельзя было иногда избежать.

Однако, в ту минуту, когда он опустил руку в воду, толстушка, пыхтя и обливаясь потом, показалась на лестнице.

Она была не из таких, которые теряются, поэтому на замечание помещика, что он поранил руку перочинным ножом, она укоризненно покачала головой.

— Как это вы могли ухитриться, господин Маркус? Если бы вы порезали большой палец или указательный, это было бы понятно, а то ладонь?! Можно ли быть таким неосторожным? — проворчала она и ушла за старым мягким холстом и арникой, попросив помещика не вынимать руку из воды до ее прихода.

В комнате опять наступила тишина…

Дверь на балкон была открыта настежь, и струя душного воздуха врывалась оттуда. Маркус опустился на диван и закрыл глаза, забыв обо всем окружающем.

Поддерживая голову левой рукой, он представил себе, что находится в саду мызы, и прекрасное, мертвенно бледное от испуга лицо было так близко от него, что он, казалось, ощущал ее дыхание…

— Я с ума сойду из-за этой девушки, — пробормотал он сквозь зубы, в отчаянии проводя рукой по волосам.

Открыв глаза, он замер в недоумении.

Что это? Не грезит ли он наяву?..

У самой двери он видит ее, «недотрогу», щеки и уста которой все еще покрыты бледностью, несмотря на палящий зной. И она сама пришла к нему, в его жилище.

Впрочем, она же ходит, не стесняясь, несмотря на свою недоступность и скромность в дом холостого лесника! Она сама сказала, что не обращает внимания на строгие требования внешней морали и на суждения сплетников…

И вот она стоит здесь, на полунейтральной почве, с робостью во взоре, но с несомненной решимостью войти.

Чувство блаженства при виде ее и досада на необдуманность ее поступка странным образом переплелись в душе Маркуса. К этому еще присоединилось опасение, что каждую минуту может войти Грибель — и тогда репутация неосторожной девушки погибнет окончательно…

Лицо молодого помещика покрылось яркой краской при этой мысли, и он вскочил.

— Что вам угодно? — неуверенно спросил он голосом, звучавшим, поэтому сурово и отталкивающе.

Голос этот, казалось, сразил ее: она невольно ухватилась рукой за перила балкона и закрыла глаза, но скоро оправилась.

— Господин судья… благодарит за книги… и просит «Мюнхгаузена» Иммермана, — заикаясь, и глухим голосом проговорила она, вынув из корзинки, висевшей у нее на руке, две книги.

«Вот оно что: она явилась в качестве посланной, как служанка своих господ!..» Как странно, что он всегда забывает о ее положении: если судья приказал ей идти, она обязана повиноваться, против этого и Грибель ничего не может возразить.

— У меня нет здесь этой книги, — заметил он с прояснившимся лицом, — и я прошу вас немного подождать: я сейчас принесу ее.

Обернув платком руку, так как из раны все еще текла кровь, он направился к двери, ведущей в сад, но девушка загородила ему дорогу.

— Это не к спеху! — торопливо и с робким смущением сказала она. — Эту книгу я должна была отнести лесничему: он придет сегодня вечером, и я прошу вас передать ее ему…

Прервав себя, она вдруг закрыла лицо руками от овладевшего ею стыда и пробормотала еле слышным голосом:

— О, как это мучительно!.. Обмен книг был только предлогом, под которым я могла сюда придти… Может быть, вы и сами догадались, — продолжала она, не поднимая глаз, но опустив руки. — Я пришла потому, что не могла выносить мысли, что, причинив вам страдание, не облегчила его… И я хочу загладить свой поступок, насколько это возможно…

В ушах Маркуса раздавались нежные звуки, похожие на благовест, и он забыл обо всем, видя прямо перед собою милое бледное личико девушки, опущенное на грудь…

Он невольно протянул руки, чтобы заключить ее в объятия, которые служили бы ей верной защитой. Но это порывистое движение испугало ее и заставило отступить: казалось, она не ожидала такого впечатления от своих слов.

— Я побежала в дом за медикаментами, нужными для перевязки, — проговорила она с мрачно нахмуренным лбом, — но, когда я вернулась, вас уже не было. Не знаю, одна ли я виновата в несчастном приключении, но я была неосторожна, и это не давало мне покоя… Я не могу носить в душе сознание незаглаженного поступка ни против кого в мире, кто бы он ни был…

Горькая улыбка появилась на его устах.

— Очень благодарен вам за участие! — произнес он. — Вы можете спокойно идти домой: виноват я один! Незачем было подходить так близко к упрямице, у которой в руках был серп, к тому же! Как видите, у меня есть пластырь, которым я собирался заклеить рану! — добавил он, указывая на раскрытый несессер.

— Нет, этого недостаточно! — решительно заявила она и вошла в комнату. — Рана довольно глубокая, и необходимо предотвратить воспаление, и тогда рана быстро заживет. У меня есть нужное средство, — продолжала она, вынимая из своей корзинки все необходимое, — разрешите мне сделать перевязку. Я знакома с обязанностями сестры милосердия, и вы можете смело мне довериться.

— О, я ни за что не соглашусь принять от вас такую жертву, прелестная недотрога! — возразил он. — Мне уже известно, каких тяжелых усилий над собой стоят вам ваши самаритянские подвиги… Вспомните мост у мельницы, где я впервые взывал к вам о христианском милосердии… Вторично я не желаю обращаться к вам, так что идите домой или лучше в графский лес и скажите лесничему, что он может придти вечером за книгой!

Но девушка не ушла!

Подойдя к столу, она развернула мягкое полотно, вынула скляночку и принялась за приготовление к перевязке. Все это делала она с такой быстротой и ловкостью, словно была заправским доктором.

— Можете считать меня назойливой, можете презирать и бранить, сколько угодно, я не уйду до тех пор, пока не исполню своей обязанности! — сказала она кротко, но решительно.

— Я не желаю исполнения ваших обязанностей! — вскричал он, дрожа от волнения. — Чтобы успокоить вашу чувствительную совесть, я свидетельствую, что вы сделали все, что могли. Довольны вы, наконец?

Девушка покачала головой.

— Я была несдержанна и оскорбила вас необдуманными словами… Вы правы, требуя, прежде всего, чтобы сестра милосердия умела владеть собою, и потому я прошу вас, забудьте мой необдуманный поступок.

Она робко протянула ему руку, но он сделал вид, что не заметил ее жеста.

— Много шума из пустяков, — нетерпеливо вскричал он. — Что за охота тратить слова из-за ничтожной царапины. Я уклоняюсь от вашей помощи и все равно сорву повязку…

— Ну, пожалуйста! — прервала она его нежным голосом.

Эти звуки произвели чарующее действие.

Пожав плечами, Маркус отвернулся и молча протянул ей раненую руку. Но она так ловко принялась за дело, что он внимательно начал наблюдать за нею.

— Вы учились в заведении для сестер милосердия? — спросил он, и в голосе его слышалось удивление.

— Да, — ответила она, — но не с целью стать сестрой милосердия: я хотела только ознакомиться с делом, чтобы быть в состоянии подать первую помощь в случае нужды. Это особенно важно в деревне, где доктор живет иногда на расстоянии часа пути! — заметила она, не отрываясь от своего дела. — Но вам придется пригласить доктора: серп был зазубрен, — сказала она, и он, взглянув на нее, заметил, что глаза ее затуманились.

Маркус засмеялся.

— Зашивайте смелее, — ободрил он ее, — положитесь на мою крепкую натуру!

Она стиснула зубы и начала уверенно действовать иглой, и только изредка дрожь пробегала по ее гибким пальцам.

Кто была она — оставалось загадкой для молодого помещика…

Ее речь, манеры, которые она старалась скрыть, но они обнаруживались всегда, ее многосторонние познания заставляли предполагать, что девушка принадлежит к образованному классу. И вместе с тем, она исполняла грязные работы простой служанки. А фрейлейн гувернантка, которой лучше всех известны ее богатые умственные способности, упорно оставляет ее в низком положении…

Какую же власть имеет эта эгоистка над светлым умом и всей судьбой этой девушки?..

Маркус не сводил глаз с прекрасной головки, нагнувшейся над его рукой, и любовался роскошными темными волосами, гладко зачесанными назад. У него захватывало дух от ее близости, и он поспешил отвернуться.

Заметив на ее белой шее черную бархатную ленту, слабо завязанную, он подумал: что это?.. Амулет или сувенир, который она постоянно носит на груди?..

Кровь потоком бросилась ему в голову, и он был готов сорвать ленточку, взяв ее за распустившийся конец…

Не подозревая о том, какие опасные мысли бродят в его голове, девушка посмотрела на него выразительным благодарным взглядом.

Перевязка была окончена: она тихо опустила его руку из своих и подошла к столу, чтобы уложить в корзинку перевязочные средства.

Переводя дух так, точно с души ее спало тяжелое бремя, она сказала:

— Завтра я приду посмотреть.

Маркус молчал.

Он еще не опомнился от коварных мыслей, обуревавших его…

Пока она перевязывала ему руку, он мечтал о том, как было бы хорошо, если бы налетел ураган и перенес беседку вместе с находившимися в ней в его роскошную виллу…

Далеко за ними, в лесах Тюрингии, остались бы и необъяснимая власть над нею эгоистичной обитательницы мансарды, и домик в графском лесу с его притягательной силой и неразрешимой загадкой! И она, так горячо любимая им, освобожденная от всех опутывавших ее тенет принадлежала ему одному, была бы под его защитой, и он ни за что в мире не расстался бы с нею…

Все эти мысли калейдоскопом мчались у него в голове, пока он стоял подле нее и вдыхал нежный аромат фиалок. Очевидно, это были любимые духи гувернантки, и запах их исходил от грубого платья служанки.

Но что же мешало ему сыграть роль урагана и, сделав тотчас предложение, захватить ее врасплох и получить ее согласие?..

Единственно ее упрямство!..

Он не мог помириться с мыслью, что ему придется выслушать, как служанка судьи в коротких словах поблагодарит его за честь и откажется сделаться хозяйкой виллы Маркуса.

Это было нестерпимо для молодого помещика; такое решение было ново и неслыханно для него, но и внушало уважение. А что оно будет именно таково, он знал наверное и потому молчал, не рискуя получить то, чего не хотел…

16.

Обычно Маркус ничего не имел против посещений госпожи Грибель и охотно болтал с нею. Теперь же, заслышав на лестнице ее шаги, он внутренне рассердился.

Он заметил, что лицо девушки покрылось румянцем, но она не выразила ничем своего смущения и продолжала спокойно свертывать холст, когда вошла Грибель вместе с Луизой.

Большой поднос, который они несли, был уставлен малиновым вареньем, прибором для кофе, настойкой арники. Словом, тут было все, что толстушка нашла нужным взять с собой.

— Вы опоздали, почтеннейшая госпожа Грибель, — произнес Маркус. — У обитателей мызы оказалось под рукой все необходимое: несчастье случилось со мной там, но я испугался перевязки и спасся бегством. Но это не помогло, и мне пришлось покориться. Посмотрите, рана зашита по всем правилам искусства!

— Неужели рану пришлось зашивать? — воскликнула толстушка, со звоном опуская поднос на стол.

Луиза тоже вошла в комнату.

— Да, и все так хорошо, госпожа Грибель, — продолжал Маркус, — что не найдете недостатка в перевязке!

Толстушка глянула и сказала:

— Да, такую перевязку мог бы сделать только старый доктор из замка Генрихсталь, клянусь честью, а он очень опытный и искусный! Но неужели это сделала ты, служанка судьи? — спросила она, устремив проницательные глаза на девушку. — Разве теперь служанки учатся этому? В институтах этому не учат, не правда ли Луиза?

— Да, мама, — подтвердила девушка, внимательно разглядывая прекрасную служанку. — Но одна моя подруга, с которой я учусь, получившая приглашение поехать на место гувернантки на восток в одно из имений Венгрии, ходит в общину сестер милосердия и учится уходу за больными.

— О, тогда понятно, что твоя барышня знает это дело, а ты переняла у нее! — сказала Грибель девушке, собиравшейся уйти. — Это очень практично, как в случае, например, с нашим барином. Сама она, конечно, не рискнула бы придти сюда, в комнату холостяка, но могла послать тебя. Для племянницы судьи это было бы неприлично: что сказали бы мои работницы!

Девушка сильно покраснела.

— Где ваш здравый смысл, милая Грибель, — резко и гневно бросил Маркус. — Человек, оказывающий медицинскую помощь, стоит вне законов светских приличий. А разумный человек вообще не стал бы обращать внимание на болтовню ваших служанок! И хороши были бы мы, если бы прежде, чем подать помощь утопающему или истекающему кровью человеку, стали бы справляться, дозволяется ли это приличием!

— Но ведь кровотечение было не опасно, господин Маркус! — возразила толстушка с невозмутимым хладнокровием. — Ваша прекрасная тирада делает вам честь, но я остаюсь при своем мнении: неподходящее общество может повредить доброму имени каждой женщины. Вы бы послушали, что говорят в людской о ней, — и она указала на девушку, замершую у стола, — но я лучше замолчу…

— Да, я попросил бы вас об этом! — произнес Маркус с мрачной серьезностью.

— Вы напрасно думаете, что Грибель — старый дракон, враждующий с молодежью! Я тоже была молода, господин Маркус, хотя некрасива и толста, маленькая и круглая, как кнопка, почти, как и сейчас. Ну, скажу вам, я всегда страдала душой, и мне становилось тяжело на сердце, если какая-нибудь красавица попадалась на удочку и люди показывали на нее пальцами! Это относится и к тебе моя милая, — прибавила она, схватывая девушку за руку. — Когда на тебе нет «наглазника», я хорошо рассмотрела тебя и вижу, что ты очень красива и можешь быть предметом зависти! Право, такое прелестное личико не часто встретишь…

Она вдруг умолкла, пораженная тем, что при ее словах девушка повернулась спиной, сдернула с шеи платок и накинула его себе на голову.

— Что ты, монахиня, что ли, что прячешь лицо свое от людей? — негодующе воскликнула толстушка. — Какая беда, если я заглянула тебе в лицо? Подумаешь, святоша! Скажи, в доме лесничего ты тоже так стыдлива?

Громкое восклицание Луизы прервало эту гневную речь…

От быстрого движения девушки слабо завязанная на шее бархатная лента развязалась и соскользнула на ковер.

Маркус, напряженно следивший за лентой, поспешно нагнулся и поднял ее с пола. На ней висела золотая монета, при виде которой Луиза радостно воскликнула.

Служанка обернулась и спокойно сказала:

— Это мой дукат!

— Твой? — воскликнула Грибель, отстраняя Луизу и рассматривая золотую монету. — Откуда у тебя может быть такая дорогая вещь? Этот дукат принадлежит моей дочери, что верно, как дважды два — четыре! Признайся, ты его нашла, — и в этом нет ничего дурного, — дукат в поле, вероятно, соблазнилась хорошенькой вещицей и оставила, убедившись, что она к лицу тебе!

Девушка побледнела до синевы.

— Носить найденную вещь, все равно, что украсть ее, — гневно сказала она.

— Кто говорит про воровство? — возразила толстушка. — Я прожила жизнь и с первого взгляда вижу человека насквозь! Если бы ты умела воровать, ты не была бы так одета. Но ты молода, красива и тщеславие извинительно в тебе, и я не упрекаю за это. Но я, очень рада, что дукат нашелся! Такие старинные фамильные вещи не часто встречаются, это говорила сама покойная барыня, когда в день конфирмации надевала дукат на шею моей дочери. Это было так торжественно, что при одном воспоминании дрожь пробегает по телу… Бери, Луиза, дукат и смотри, завязывай покрепче теперь.

— Этот дукат не может принадлежать вашей дочери: в таком случае, она носила бы чужое украшение, — решительно заявила служанка. — Дукат принадлежит мне уже много лет, — обратилась она к помещику, — а раньше принадлежал жене главного лесничего. Посмотрите на чеканку: это одна из первых сицилианских монет двенадцатого столетия.

— Совершенно верно, — подтвердил Маркус. — Я знаю эту монету, на ней есть надпись по латыни: «Sit tibi, Christe, datus».

«Quem tu regis, iste Ducatus», — закончила девушка латинскую фразу.

Молодой помещик улыбнулся и подал ей дукат.

— Мне не надо было этого доказательства. Меня только удивляет, что у вашей госпожи бывают припадки великодушия, когда она украшает свою служанку ценными вещицами, оставшимися ей на память от покойной приятельницы.

Девушка побледнела, но молча надела ленту на шею и завязала.

— И я должна терпеть подобную несправедливость? — возмущенно воскликнула Грибель. — Я должна спокойно смотреть, как служанка судьи на моих глазах надевает тот дукат, который Луиза носила три года на своей шейке? И это лишь потому, что та гордячка настолько хитра, что заучила стихи, выбитые на монете? Я, конечно, простая немка и не понимаю тарабарщины французского кваканья…

— Да это по латыни, мама, — засмеялась Луиза, обнимая мать.

— Отойди, лиса, тебе не удастся уговорить меня, — сердито бросила толстушка. — Мне все равно, на каком языке это, но с вашей стороны нехорошо, господин Маркус, отдавать предпочтение первой попавшейся девчонке передо мной, честной женщиной! К тому же, и вы — не царь Соломон, чтобы решать дела без доказательств! Чего вы улыбаетесь? — сердито прибавила она. — Девчонка говорит, что дукат принадлежит нашей покойной барыне, но она поступила к судье уже после того, как похоронили старую госпожу. И, пожалуйста, не считайте меня глупой: ей дукаты не сыпались с неба, чтобы она дарила их девчонке, которая живет в услужении. Да и сколько дукатов могло быть, по-вашему, у старой дамы? Ими не увешивают всю шею, и носят обычно только один!

— Носят также и девять на золотой цепочке, какая есть и в наследстве тетушки, уважаемая госпожа Грибель, — полусердито, полунасмешливо заявил Маркус, перебивая ее. — Я вам представлю эту цепочку, и вы сами убедитесь, что на ней не хватает двух монет. И нет никакого сомнения в том, что одна из них была подарена на мызу. Разве вы не знаете, что на мызе живут люди, которые были близки покойной?

— Это мне хорошо известно! Итак, действительно, девять монет на одной цепочке и все совершенно одинаковые? — спросила она неуверенно и смущенно. — Но я не знала, — сказала она, пожимая плечами, — что на цепочке было девять одинаковых монет, так что извините. Наша старая барыня не любила наряжаться, а золотые вещи и вовсе не надевала. Да и для чего она стала бы это делать, если гостей она не принимала, и во время тильдорского храмового праздника не было никаких приготовлений в «Оленьей роще». И я согласна, что другой дукат достался жене судьи или может быть барышне Франц… Но как он мог попасть к служанке, вот немаловажный вопрос? — продолжала толстушка. — Не объяснишь ли ты мне, девчонка, — обернулась она через плечо к девушке. — Как это дамы на мызе разрешают тебе носить их украшения, да еще и в будни, во время полевых работ? Или ты полагаешь, что дукат очень пристал к твоему внешнему виду? — с досадой закончила она.

— Но, мама! — кротко прервала ее Луиза с нежным упреком. Глаза молодой девушки не отрывались от служанки, которая при всех унижениях, какие она должна была терпеть, ни на миг не потеряла своей гордой осанки. — Это так оскорбительно — ты обычно так добра и сострадательна, и не можешь видеть мокрых глаз! Дамы на мызе в любом случае подарили дукат!

— Подарили! — сердито повторила г-жа Грибель. — Господи, на мызе, где скудная кухня, где после обеда не могут и кофейник на огонь поставить, где старый барин ходит в халате, на котором столько заплат, что он больше похож на географическую карту, и вдруг они будут дарить прислуге золотой дукат — да, дукат! Гусенок ты! Мокрых глаз я действительно не могу видеть, но ты посмотри в те черные! Ни одной слезинки!

Она остановилась и посмотрела на помещика, протянувшего руку, призывая ее молчать, но его сердитое лицо не испугало ее.

— Ну, вы можете что-нибудь возразить мне, г-дин Маркус? — спросила она более спокойно. — Выглядит ли та ожесточенная девушка так, как если бы у нее когда-нибудь в жизни были мокрые глаза? Ничего, кроме высокомерия — смотрят на таких, как мы, как на пыль на дороге! К таким у меня нет сострадания — я бы лицемерила, если бы сказала другое… Впрочем, не хочу больше ссориться! Не наш это дукат, я и сама это вижу, а кому принадлежит он — это не мое дело. Добрые люди на мызе — я им не сторож — пусть сами охраняют свое добро.

Она подошла к столу и стала приводить в порядок посуду, которую принесла, и девушка вышла. Маркус напрасно старался уловить ее взгляд — лицо было закрытым и непроницаемым, словно каменное. Она не подняла ресниц и прошла мимо него вниз по лестнице.

Луиза последовала за ней, как бы притягиваемая магнитом, и остановилась на балконе.

— Не гневайтесь! — сказала она вниз тихо и умоляюще.

Девушка, проходившая под балконом, молча продолжала свой путь ни словом, ни жестом не давая понять, что она слышала ее слова.

— Не трудитесь, милая Луиза, — громко и язвительно произнес помещик, тоже вышедший на балкон. — Ваша детская просьба не загладит оскорблений! Невинные должны страдать вместе с виноватыми, такова женская логика! — с горечью прибавил он. — Но это вне закона, и я думаю, что каждое слово в защиту такого обвинения на самом деле оскорбление.

— Иди, Луиза, и не делай больше глупых выходок, — приказала г-жа Грибель коротко и сухо из-за стола. — Пусть идет, она же «особенная»! Может, еще надо как в суде слова на золотых весах взвешивать, однако и слепой увидит, что история с дукатом подозрительна… Г-дин Маркус, она — служанка, такая же, как и другие, и если умеет так держаться, вы не должны вести себя с ней так, как будто она сама — племянница судьи. Так вы только портите людей, и после этого нет никакого терпения с другими слугами.

С этими словами она подошла ближе к балконной двери, вытирая и начищая до блеска стакан, чтобы налить в него смесь малинового варенья и сельтерской.

— Только и в самом деле хотела бы я знать, откуда барышня на мызе взяла эту девушку? Мне все же кажется, что она сбежала из цыганского общества. Она обучена всевозможным искусствам, это видно по перевязке, она говорит так необычно и странно, и, — вы только посмотрите, как она идет к лесу! Платок упал у нее с головы, и она даже не замечает этого — правильно! Там он и остался лежать у дороги! Ну да, настоящая легкомысленная цыганская кровь!.. И разве у нее не блестящие, густые волосы — они так и сверкают на солнце! Да, стройные, худые и гибкие, как ящерица, люди этой национальности — старые ведьмы крадут у женщин деньги из кармана, а молодые — сердца у мужчин. Будьте готовы, господин Маркус, история с дукатом еще не закончена — мы увидим еще что-нибудь!

— Давайте подождем и посмотрим, — оборвал он ее речь коротко и резко, и схватил со стола книги, которые принесла девушка.

— Ну, да, что же еще нам остается — много терпения нам не нужно, — сухо сказала она, глядя ему вслед, качая головой, когда он с книгами спустился в сад по ступеням лестницы и пошел к усадьбе, оставив ее стоять одну со всеми принесенными лакомствами в беседке.

Позже, однако, она и в самом деле рассердилась, потому что помещик ушел прямо с верхнего этажа в лес, как сказали горничные.

И г-дин Грибель усмехнулся — он только что уселся в ожидании ужина под грушевым деревом во дворе и уютно вертел большими пальцами рук, когда она появилась перед ним и торопливо сказала:

— Добрый человек думает, вероятно, что Грибель специально для него существует на этом свете? Ну, на здоровье! Я в такую жару и зной приготовила ему кофе, побежала в подвал за сельтерской, изорвала совсем еще хорошую простыню, которую сама пряла, но что раздражает больше всего, что по всем ящикам и шкафам искала арнику — и все, как для вашей кошки! Пусть он только вернется!

17.

«Неужели эта загадочная девушка — цыганка, выросшая среди дикой кочевой жизни?» — думал Маркус.

Он ухватился за смелую гипотезу, высказанную госпожой Грибель, и со вчерашнего дня ломал над ней голову. Представляя себе манеры и разговор девушки, он не мог согласиться с этим и улыбался, вспоминая, что Грибель карие глаза девушки назвала черными, огненными. Да и нежный цвет лица никак не мог быть у девушки, с детства ведущей кочевую жизнь.

Нет, она не была диким цветком и все же, не смотря ни на что, у Маркуса возникли темные подозрения.

Не были ли загадочные посетители лесного домика членами того общества, из которого она бежала?! Не выследили ли они ее и теперь представляли на нее свои права, а лесничий, «золотой человек», тайно принимает их в своем доме. Он хочет успокоить их и потом выручить девушку из их компании…

Это было невероятно, но вчера вечером он опять видел ее в домике лесничего, куда его тянула неопределимая сила.

После долгого скитания по лесу он против воли очутился на старой дороге и забрался даже на скамью, находившуюся под окнами, завешенными синими занавесками. Из этих окон исходил какой-то магический бледно-голубоватый свет, имевший на него такое же притягательное действие, как и на рой мошек и комаров.

В лесу царила мертвая тишина, а угол отодвинувшейся занавески позволял видеть часть таинственной комнаты.

Маркус увидел девушку, сидевшую в кресле, облокотившись головой о спинку, но кто сидел рядом с нею и что-то говорил ей, не переставая, рассмотреть никак не удавалось! Но лицо девушки, как ни густ был полумрак, можно было разглядеть: оно было бледное и отражало сильное страдание, а глаза были красные и с грустью смотрели на говорившего.

Издалека послышался топот лошадиных копыт, и девушка встала, прислушиваясь. Маркуса это тоже обеспокоило, пора было прекратить подсматривание. Он отошел в чащу и когда показался всадник, спрыгнувший с лошади у крыльца домика, помещик внимательно посмотрел на него. По казакину, увешанному серебряными талерами, и по широкополой шляпе, покрывавшей голову всадника, нетрудно было угадать в нем начальника цыганского табора…

Дверь красного домика отворилась, лесничий вышел на крыльцо и шепотом приветствовал прибывшего.

Загадка может быть, тут же разрешилась, если бы Дакс не помешал этому. Выскочив из дома, он с громким лаем стал кружиться вокруг лошади: лесничий отбросил собаку с дороги как раз к тому месту, где за кустами стоял Маркус. Животное, учуяв чужого, залаяло на него, и помещик вышел из кустов и, не обращая внимания на лесничего, спокойно пошел по направлению к усадьбе.

Немного спустя, он снова вернулся к лесному домику, но конь и всадник исчезли, как ночной призрак.

Из угловых окон еще лился голубоватый свет, мерцавший в лесу, но кресло, на котором сидела девушка, было пусто, а из темного угла не было слышно ни звука. Все таинственное исчезло, и только лесничий сидел за столом, склонившись над книгой.

Вскоре, к фантастической сети, из которой Маркус, не смотря на здравый смысл, никак не мог выпутаться, прибавилась еще нити извне.

Еврей, торговец лошадьми, приехавший в усадьбу из Тильрода, рассказал, что неподалеку прошел цыганский табор, скандаливший из-за того, что ему не позволили расположиться на ночь. По словам барышника, это были приличные люди, а лошадей они вели с собой таких чистокровных, что было ясно, что они были украдены в венгерских степях…

Вчера девушка, закончив перевязку, сказала: «Завтра я приду посмотреть!» Маркус твердо верил, что она сдержит слово, несмотря на то, что она ушла отсюда, оскорбленная до глубины души.

Да, эта загадочная девушка непременно придет, но Маркус хотел встретить ее во всеоружии, поэтому решил, во что бы то ни стало добиться толку, а для этого нужно было овладеть собою и победить страсть.

Дверь на лестницу была широко раскрыта, и Маркус часто поглядывал на дорогу, но от сосновой рощи никто не показывался, даже бабочки не порхали.

Ясный свод безоблачного неба, точно опрокинутая чаша, висел над землей, жаждущей влаги. Но вдали край горизонта стал заволакиваться облаками, и тучи медленно собирались, сливаясь в фантастические фигуры. Поглядывая на них, Маркус еще нетерпеливее стал ждать прихода девушки: если она не успеет прийти до грозы, то он не увидит ее сегодня.

Взяв шляпу, он спустился в сад, и сердце его дрогнуло, когда за кустами мелькнул чей-то силуэт. Но, увы, это была Лизхен с развевающимися голубыми лентами на белокурых косах, а за нею следовала ее дородная мамаша.

— Наконец-то похоже на то, что скоро будет дождь, господин Маркус, — воскликнула Грибель, когда они поравнялась с помещиком. — Я обещала испечь для бедных тильродских детей такой пирог, после которого они целый год будут облизываться, если пройдет хороший ливень!

Поставив на землю большую корзину, она продолжала:

— В полдень на мызу пришла новая служанка, и она завопила, увидев пустые шкафы и порожний погреб. У них действительно ничего нет, и кому придется жить там, не очень останется доволен харчами. Ну, мы с Лизхен набрали целую корзину, и малютка сунула все в шкаф для провизии. Но уж чиновничья спесь всосалась в кровь этих людей с мызы, с этим уж ничего не поделаешь! Когда мы с дочерью были в сенях, гувернантка сходила с лестницы в шляпе с вуалью.

— Лица ее нельзя было рассмотреть, — живо вмешалась Луиза, перебивая мать, — но она стройна и держится так важно, точно придворная дама.

— И в сенях запахло фиалками, как в моем шкафу с бельем, — сухо вставила Грибель. — Когда же мой гусенок заглянул ей в лицо, она отвернулась и поспешно вышла из сеней… Ужасно, что кичливость не проходит даже тогда, когда в желудке нет ни крошки хлеба! Подумать только, судья закричал ей в окно: «Агнесса, ты идешь в лес?.. Надела ли ты перчатки?» Что вы на это скажете, господин Маркус?

Он засмеялся.

— Почему же барышне не беречь своих прекрасных рук? Теперь две служанки будут работать на нее.

— Две?! — переспросила Грибель. — Вовсе нет! Старый судья прогнал ту служанку!

— Откуда вам это известно?

— Я спросила у новой служанки, где та, прежняя? А она вытаращила на меня глаза и говорит, что не видела никакой другой. Барышня Франц показала ей все, а старый барин ворчливо и строго командовал, больше она никого не видела…

Молодой помещик с волнением слушал рассказ г-жи Грибель, которая продолжала невозмутимо:

— Я на этом не успокоилась и пошла в комнату старой больной дамы, но когда я спросила, куда девалась та девушка, которую я часто видела за полевыми работами на мызе, я испугалась! Старушка побледнела и отвернулась к стене, а судья побагровел и посмотрел на меня так, словно хотел съесть меня. Заикаясь на каждом слове, он сказал: «Та ушла, совсем ушла, разумеется. Не думаете ли вы, моя милая, что я буду кормить двух воровок теперь, когда мое хозяйство остановилось?..» Ясно, господин Маркус, что они не без причины отказали служанке, и я ручаюсь головой, что здесь замешан дукат.

Едва дождавшись конца болтовни Грибель, Маркус поспешил на мызу. Дорогой он внимательно оглядывался, не покажется ли где на лугу белый головной платок, но нигде не видно было ни души.

Темные облака уже надвинулись ближе, и молодой помещик быстро направился через малиновые кусты во двор.

Шпиц лениво залаял, из дома слышалась ворчливая брань, и Маркус вошел в сени, где увидел судью. Он с трудом запирал дверцы шкафа с провизией и, увидев помещика, ответил на его приветствие и сказал, опуская в карман ключ от шкафа:

— Представьте, в открытом шкафу лежит превосходная колбаса и отличная ветчина. Превосходная находка для негодяев и воришек, которые бродят вокруг мызы. Поскорее приходила бы племянница, она наведет порядок…

— Разве вам не может помочь служанка?

— Да она всего два часа в доме.

— Я говорю о вашей прежней служанке.

Судья смутился и, сунув в рот чубук трубки, невнятно пробормотал:

— Той больше нет, она ушла совсем!.. Но входите, пожалуйста, в дом, господин Маркус, жена будет очень рада видеть вас, да и мне хотелось бы поговорить с вами…

— Скажите, куда ушла девушка? — вежливо, но настойчиво прервал его помещик.

— Сударь, это странный вопрос для меня, — заволновался судья. — Я привык оплачивать уходящей от меня прислуге жалованье и — баста! Меня не интересовало, найдет ли она другое место, или будет цыганить по свету!

— А ваша племянница, которая привезла эту девушку, согласна была с ее внезапным увольнением?

Лицо старика опять побагровело.

— Моя племянница? — медленно повторил он. — Мнения женщин я не спрашиваю, хозяин в доме — я! И не довольно ли говорить о таких пустяках, господин Маркус?

— Извините, господин судья, но эти «пустяки» интересуют меня! — заявил помещик. — И если вам безразлична судьба той девушки, которая в зной прилежно работала для вас на поле, то я буду апеллировать к чувству справедливости ваших дам!

Маркус направился к двери, ведущей в комнаты, но смущенный старик испуганно заступил ему дорогу.

— Сударь, вы не в своем уме, — сказал он, удерживая гостя. — Вы хотите взволновать мою бедную больную жену своими расспросами? Вся эта история уже дело решенное и ни к чему возбуждать ее. Скажите, пожалуйста, стоит ли поднимать тревогу из-за девушки, которая как тень прошла через наш дом и больше для нас не существует…

— Даже и для фрейлейн Франц, для которой она была верной и преданной слугой?

— Боже мой! — воскликнул судья, с недоумением глядя на собеседника. — Кто же сплел вам эту сказку?

— Сама девушка.

— Что-о? Тысяча чертей! — завопил судья. — Она с вами разговаривала?

— Да.

— И она, действительно, сказала вам, что прислуживает моей племяннице? — спросил старик, и лицо его осветилось загадочной улыбкой.

— Да, я все это слышал от нее самой.

— Вот оно что! Итак, значит, «горничная»! — хихикнул старик, пожимая плечами. — Я этого не знал, конечно, и моей племяннице теперь придется обходиться самой, пока она опять не вступит в свет. Когда же вернется мой золотой мальчик, все пойдет иначе, сударь! Он не позволит ей больше служить, хотя бы она жила и при дворе!

Маркус, не желая слушать дальше болтовню старого хвастунишки, надел шляпу, поклонился и вышел из дома.

18.

Судья подошел к окну и крикнул:

— Сударь, если вы встретите молодую даму в шляпе с серой вуалью, гоните ее на мызу, иначе она промокнет! Да и вам надо спешить, дождь может хлынуть каждую минуту. У нее проклятая страсть к цветам, — прибавил судья. — А мы, старики, сиди дома и беспокойся!

На губах Маркуса мелькнула злобная улыбка…

Только бы встретить ему прекрасную племянницу судьи! Он не только не погнал бы ее домой, напротив, загородил бы ей дорогу и заставил бы отвечать даже под грозой и проливным дождем.

Когда девушку прогнали с мызы, ясно, что она поспешила в домик лесничего. Судья тоже сказал что-то о цыганщине, не вернулась ли она в табор?

Маркус оглянулся: не видно ли где под деревьями тонкой струйки дыма от костра, над которым висит котелок этого кочующего народа? И тут же усмехнулся, подумав, что кто потерпел бы цыганский табор в культивированном лесу его светлости.

«Нет, эта стыдливая, гордая и мужественная девушка не может жить в лесу среди диких плутоватых мужчин и старух, похожих на ведьм!» — подумал Маркус и ускорил шаги, спеша к домику лесничего. Там все должно разъясниться, и если девушка уехала, он пойдет, куда глаза глядят, пока не разыщет ее.

Лучи солнца, золотившие верхушки буков, исчезли, и лес стоял темный и мрачный под надвигающимися грозовыми тучами.

Добравшись до кустов, Маркус замер в отдалении и был до крайности удивлен тем, что увидел.

Из дверей дома лесничего вышел человек, которого он уже видел ночью, и сел на лошадь, подведенную ему лесником. При дневном свете исчезли все дикие предположения: статный господин с седыми волосами, в сером летнем пальто и замшевых перчатках, никак не мог быть представителем цыганской шайки. Сев на лошадь, он поехал крупной рысью, лесничий пошел рядом с ним, а Дакс помчался вперед.

Через несколько минут они скрылись из вида, и Маркус не знал, что ему делать: один лесничий мог дать ему нужные сведения, но не мог же он останавливать его сейчас, когда он торопился куда-то.

Синие занавески были спущены на окнах, но дверь не была закрыта, и Маркус вошел, полагая, что там должны быть люди.

В сени проникал голубоватый свет из угловой комнаты, и молодым помещиком овладело неприятное чувство. Ведь он стоял здесь как вор, и чем смог бы он объяснить свое пребывание здесь. И все же он остался, тихо затворив за собою дверь.

В доме царила полная тишина…

Когда же Маркус огляделся, он сделал поразительное открытие: на столике возле двери лежала шляпа с серой вуалью и перчатки, так взволновавшие Грибель. Значит, фрейлейн гувернантка была здесь, и Маркус злорадно усмехнулся. Птичка попалась наконец-то и он, одержимый чувством мести, радовался, что сорвет покрывало с идеала. Он заставит эту эгоистку покаяться и искупить зло, причиненное преданной девушке. Она должна помочь ему найти ее, которую она увлекла с собой в нищету и лишения, а потом безжалостно выбросила на улицу.

Быстро решившись, он направился к двери во внутреннюю комнату, и вдруг испуганно вздрогнул и отступил назад. В углу стояла кровать и на ней покоился тот оборванец, которого Маркус когда-то приютил в своем доме.

Как он попал сюда? И что делает здесь гувернантка, важная светская дама, в домике лесничего, у постели бродяги?

Таинственность происшествия волновала молодого помещика, но не успел он ничего придумать, как раздался шелест женского платья, что заставило его притаиться.

Ненавистная ему обитательница мансарды появилась в дверях: она вышла из боковой комнаты, очевидно, кухни, и Маркус хотел посмотреть, что она будет здесь делать.

Стройная, изящная фигура стояла спиной к Маркусу, и он видел, как она грациозно подобрала шлейф темного платья. Черные косы, вившиеся на концах кольцами, змеились до колен и странно, молодому помещику казалось, что движения и походка этой дамы были ему знакомы.

Наклонившись над спящим, она прислушалась к его дыханию, когда же затем, она повернулась, Маркус чуть не закричал, до того он был поражен!

Эта элегантная дама с красивым лицом, окаймленным по бокам изящного овала локонами, в модном платье, плотно охватывающем ее стройный стан, который до сих пор скрывался под рабочим платьем и туго накрахмаленным передником, была… служанка судьи.

И Маркуса точно осенило свыше, и он понял, наконец, в чем дело! Но все это было похоже на громовой удар и у него захватило дыхание.

Какого дурака он разыграл!

Будь он хоть немного похитрее, он давно бы проник в загадку этого сфинкса, ведь это было так просто!

Значит фрейлейн Агнесса Франц, чтобы добыть хлеб для двух несчастных стариков, вынуждена была, облекшись в рабочее платье, заниматься тяжелыми полевыми работами, а он не мог догадаться!

Ведь она сказала ему правду, объявив, что у гувернантки и служанки — одно сердце и одна душа… И если он тогда же не догадался, что у них и одно лицо, — чудное выразительное лицо, которое он сейчас хорошо рассмотрел из своей засады, — то это могло случиться только с таким олухом, как он!

Самые разнообразные чувства волновали Маркуса: восхищение, негодование, невыразимая нежность и желание отомстить. И он благодарил судьбу, что был невидим и мог собраться с мыслями, так что гувернантке не придется торжествовать при виде его безграничного изумления!

Не замечая его, она подошла к столу, нарезала лимон и положила его в стакан, наполненный хлебной водой.

Внимательно наблюдая за нею, Маркус понял, почему прекрасная племянница судьи не должна была выходить без перчаток: старый мот с мызы старался скрыть, что дочь «заслуженного офицера» должна была исполнять обязанности служанки. Но бессовестными предателями были загорелые руки, с которых не так-то скоро исчезнут следы грубой работы.

Над домом прокатился гром, вершины деревьев застонали, оконные рамы зазвенели и застучали.

Гувернантка с озабоченным видом глядела на спящего, но он даже не пошевелился, и руки его спокойно лежали на одеяле.

Маркус в это время тихонько подался вперед, уже совершенно овладев собой, и когда она повернула голову, то увидела его, почтительно стоявшего на пороге со шляпой в руке.

Она вздрогнула, но быстро овладела собой. Гордо выпрямившись, она отошла от стола, прошла в сени и отворила противоположную дверь, ведущую в комнату лесничего.

— Войдите, пожалуйста, милостивый государь, — вежливо проговорила она так хорошо ему знакомым голосом. — Вы, вероятно, ищите убежища от грозы?

Он подавил улыбку.

— Фрейлейн Франц? — вопросительно произнес он, кланяясь с холодным почтением, словно видел эту даму в первый раз в жизни.

— Да, милостивый сударь, я племянница судьи Агнесса Франц, — подтвердила она краснея, но не опуская глаз. — Гувернантка! — добавила она сухим резким тоном и в ее глазах ясно отразилась борьба между смущением и неприязненным чувством.

Сделав вид, что он ничего не заметил, Маркус произнес, как бы извиняясь:

— Я не имел намерения переждать здесь грозу, я не боюсь промокнуть. И мне необходимо немедленно отправиться в путь: я ищу молодую девушку, добрую сестру милосердия, сделавшую мне вчера перевязку, — он указал на свою руку. — Господин судья сказал, что девушка ушла и более не вернется. Правда это, фрейлейн Франц?

Она уклонилась от его серьезного проницательного взгляда и неуверенно проговорила:

— Ее помощь больше не нужна.

— Но она вчера сказала: «Завтра я приду посмотреть…» Это для меня равносильно честному слову, и я терпеливо ждал ее, как же она могла уйти, не сдержав своего слова? Я не дотрагиваюсь до повязки, боясь, что она ослабнет, и это навлечет на меня гнев моей сострадательной самаритянки. Что же мне теперь делать?

— Позвольте мне исполнить за нее данное слово! — сказала она, протягивая к нему руку, и веселая улыбка озарила ее лицо.

— Благодарю, но я не могу принять вашего предложения, — произнес он, отступая. — Повязка останется, как она есть, до тех пор, пока я не найду свою сестру милосердия. Я прошу вас только сказать, укажите мне любезно, где ее искать?

— Этого я не сделаю, — заявила она, отворачиваясь…

— Но это жестоко и совсем не по-христиански с вашей стороны! Какое же преимущество передо мной имеет чужой нищий, лежащий на постели, за которым вы так заботливо ухаживаете, тогда, как мне вы отказываете в том, что должно меня исцелить?

Она побледнела.

— Да, нищий! — сказала она, и взор ее затуманился. — Человек, которому негде преклонить голову во время серьезной болезни, конечно, нищий! — с горечью продолжала она. — Тяжело вернуться умирать на родину бедным и смертельно истощенным, после того, как переплыл океан и подвергался тысячам опасностей в погоне за золотом! Для своей нежно любимой матери он оставил родину и работал на чужой стороне. Он знал, что настанет день, когда после роскоши и комфорта ей придется испытать горькую нужду, и он хотел предотвратить это. Другой на его месте, когда планы его рухнули, не показался бы на глаза семье… Но он этого не мог: глубокая тоска о матери заставила его вернуться на родину… И здесь, всего в тысяче шагов от ее постели, он принужден был сделать невольную остановку…

— Так это сын судьи, на возвращение которого он надеется, как евреи на пришествие Мессии? — прервал ее Маркус, с тревогой ожидая ответ.

Она молча кивнула головой.

Молодой помещик был глубоко потрясен!

Только что он слышал, как старик, в своих безграничных иллюзиях считал своего сына «набобом», имеющим княжескую власть, могущим при помощи калифорнийского золота превратить пустыню в цветущий уголок. И какое потрясение предстояло ему пережить, когда он узнает, что бродяга, которому он недавно выслал к воротам подаяние, его «золотое дитятко»!

В глазах Маркуса еще выше поднялась молодая, красивая девушка, мужественно принимающая на свою юную грудь все удары судьбы. Среди семейной драмы, она одна не растерялась и все взяла на себя: гнет тяжелой работы, заботу о насущном хлебе, попечение о двух беспомощных стариках…

Не опустила она рук и тогда, когда увидела несчастного, возвращение которого на родину надо было скрыть от всех. И вот он лежит здесь, и она тайком пробирается сюда, чтобы ухаживать. Она просиживала ночи у постели больного, а ранним утром спешила возвратиться на мызу, и в это время и увидела ее однажды Грибель и строго осудила.

Маркус с восторгом смотрел на девушку, стоявшую с опущенной головой у двери и готов был преклонить перед нею колени. Он сознавал, что должен был сдерживать чувства, бушевавшие в нем. Гувернантка считала себя оскорбленной, и один страстный жест с его стороны мог надолго отдалить его от желанной цели.

— Останется ли жив ваш двоюродный брат? — спросил он, старясь говорить спокойно.

— Слава Богу, да! — ответила она. — Доктор, недавно уехавший отсюда, сказал, что опасность миновала. Вчера он был очень озабочен, ожидая кризиса, который прошел благополучно.

Как стыдно было Маркусу, что он маститого эскулапа принял за предводителя цыган…

— Мы взяли на себя тяжелую ответственность, — с волнением продолжала девушка, и голос ее предательски дрожал, — возвращение Отто при благоприятных условиях мы могли временно скрыть от его родителей… Ну, а если бы болезнь приняла дурной оборот… — она замолчала при одном воспоминании об ужасной дилемме, мучившей ее несколько дней.

Новый удар грома потряс стены домика, и крупные капли дождя застучали по крыше и стеклам окон.

— Поднимается буря, а лесничий отправился в тильродскую аптеку, — озабоченно проговорила она.

— А на мызе двое стариков беспокоятся о молодой даме, собирающей цветы в лесу, — заметил Маркус.

Она взглянула на него и горько улыбнувшись, пожала плечами:

— Что за беда, если ленивые, изнеженные ручки, рисующие цветы и надоедающие игрой на фортепиано, намокнут хоть раз под дождем, — иронически бросила она.

Помещик закусил губы, но, немного помолчав, спокойно произнес:

— Я того же мнения, но не понимаю, каким образом ваше замечание может относиться к этим загорелым ручкам? — и он указал на ее руку, державшуюся за дверную скобку.

— Да, они не очень красивы, — заметила она, разглядывая свою руку, — и дядя строго запретил мне выходить в милый старый лес без перчаток.

— Он заботится о приличиях или боится за свое имя?

Она с горечью улыбнулась:

— Дядя не подозревает, как уже плохо приходится этому имени! В семье Францев есть неудачный искатель приключений и… гувернантка…

— И что хуже всего, это мстительный элемент в ее крови, — докончил Маркус, берясь за шляпу.

— Неужели вы хотите идти в такую бурю? — встревожилась она.

— Почему бы нет? — пожал он плечами. — Что за беда, если и «богатый человек, о котором говорится в Библии», намокнет хоть раз под дождем, — иронически заметил он. — В этом доме мне душно и я готов лучше выдержать борьбу со стихиями, чем оставаться здесь! И разве вы забыли, что я пришел сюда лишь с целью узнать, где отыскать служанку… извините, мою милую сестру милосердия, хотел я сказать! Но ее здесь нет, и я не знаю, где мне найти это мужественное, великодушное и благородное создание, которое не могло перенести мысли, что причинило мне боль, и самоотверженно явилось ко мне.

— Она только исполнила свой долг, — резко и сухо перебила его она, сильно покраснев. — Но вы правы: девушки в рабочем платье вы здесь не найдете и вообще больше не увидите ее. Она же говорила вам, что у нас одна душа и одно сердце, значит, она должна чувствовать то же, что и я, — горячо продолжала она. — А разве могла она не сердиться, как и я, как и всякая девушка, уважающая себя, когда ей говорят ужасные вещи, вроде «ловли женихов, завлечения мужчин из-за денег» и тому подобные вещи… Я отлично знаю, какую борьбу она выдержала сама с собой, прежде чем ступила на вашу лестницу.

— И все-таки она пришла, как и подобает женщине с сострадательным сердцем, а не с эгоистическим рассудком и суровым принципом: «око за око, зуб за зуб!» Сомневаться в этом сердце было бы грехом, которое я не простил бы себе, и потому я говорю: она вернется, чтобы исполнить в отношении меня свою обязанность доброй сестры милосердия! — докончил он, указывая на свою руку в повязке.

— Не забудьте, что я предлагала вам свои услуги…

— И что я наотрез отказался от помощи, — в тон ей произнес Маркус. — Нет, я буду терпеливо ждать, когда моя самаритянка вспомнит о своем пациенте. И я ухожу, может быть, я нападу на ее следы.

— Но вы не можете сейчас выйти из дома! — воскликнула она.

— Почему? — возразил он. — Дождь уже перестал…

Но помещик ошибался: это было временное затишье!.. Черные тучи еще больше сгустились, словно хотели раздавить и домик, и самый лес и затем сверкнула молния.

— Не ходите! — сказала она, и это зазвучало так же нежно, как вчерашнее «пожалуйста».

Глаза Маркуса сверкнули:

— Я останусь, если вы приказываете, — холодно и натянуто произнес он. — Вам, конечно, страшно оставаться одной во время грозы!

— Я не так малодушна, — возразила она с легким раздражением. — Да и грозу я с детства скорее люблю, чем боюсь.

— Тогда я не понимаю вашего желания, — сухо заметил он. — Если бы его высказала добрая сестра милосердия, я знал бы, что оно проистекает из заботливости обо мне и объясняется тем же, чем и вчерашнее посещение…

— Вы ошибаетесь! Она вам ясно сказала, что к этому шагу ее побудило сознание долга по отношению к страждущему человеку, — вспыльчиво бросила девушка и гордо откинула голову.

— И у вас хватает духу лишать меня иллюзии лишь потому, что я легкомысленно и поверхностно смотрел на призвание сестры милосердия?

Она опустила глаза и отошла к двери.

— У вас не найдется ни одного смягчающего слова, чтобы ободрить меня?

По ее лицу было видно, что в ее душе боролись различные чувства, но губы не разжимались, и он с горечью сказал:

— Ну, тогда я уйду с ужасным разочарованием! — вскричал он, отворяя дверь и направляясь через сени к выходу.

Маркус забыл, что в доме есть больной, и его твердые шаги по каменному полу разбудили спящего.

— Агнесса! — раздался его слабый голос.

Маркус видел, как она рванулась в комнату, но на пороге приостановилась и испуганно посмотрела на него, когда он с усилием открывал дверь, чтобы выйти из дома.

19.

Молодого помещика встретил такой яростный порыв ветра, что он едва устоял на ногах, спускаясь с крылечка.

Буря бушевала вокруг него, черные тучи беспрерывно прорезались зигзагами молний. Страшный вихрь заставлял деревья жалобно скрипеть и раскачиваться, грозя и его раздавить, как ничтожного червяка.

Более рассудительный и хладнокровный человек немедленно вернулся бы назад, под спасительную крышу дома, но Маркус этого не сделал!

Он не мог желать лучшего союзника, чем эта свирепая буря и на губах его появилась загадочная улыбка: теперь победа за ним!

Он прошел уже порядочное расстояние, как вдруг сверкнула ослепительная молния, и затем раздался такой страшный удар, точно молния проникла в землю у его ног. На минуту молодого помещика оглушило, и он замер на месте, но когда желтоватый, дрожащий свет молнии исчез, разразился ливень и посыпался крупный град.

В чаще леса был небольшой шалаш для дровосеков, и Маркус бросился к нему. В несколько минут он достиг этого первобытного убежища, сложенного из неотесанных камней, и с крышей из мха.

Забившись в угол, он наслаждался видом разъяренной стихии и думал о том, как радуются теперь бедняки, горячо молившиеся о ниспослании священной влаги, могущей оживить полузасохшие нивы и надежды на урожай, что обеспечило бы куском хлеба потрудившихся бедняков.

Конечно, и добрая Грибель была довольна дождем и с радостью примется печь обещанный пирог…

Буря еще долго бушевала в долине, но, наконец, стало светлее, ливень перешел в дождь и затем окончательно стих.

Послышался шум и щебетанье птиц в ветвях, шнырянье белок и других обитателей леса.

Издали донесся шум колес по грязи, который вскоре затих. Маркус догадался, что лесничий вернулся домой, значит, он отпустил сиделку домой и если она чувствует хоть какое-то сострадание к человеку, застигнутому в лесу бурей, то побежит отыскивать его.

Да вот и она!

Девушка шла, имея вид человека, вырвавшегося из тюрьмы — шляпа, перчатки и зонтик остались в лесном домике. Подобрав свой шлейф, она проворно шагала и со страхом озиралась по сторонам, точно боясь увидеть где-нибудь на дороге человека, убитого молнией.

Незаметно выбравшись из шалаша, Маркус пошел следом и догнал ее у берега, где она в отчаянии искала более узкого места, чтобы перепрыгнуть.

Подобрав платье, она уже хотела перейти ручей вброд, но он с быстротой молнии поднял ее с земли, взяв на руки.

Его появление, неслышное по размытой земле, испугало ее своей неожиданностью и она, громко вскрикнув, почти в обмороке склонилась ему на плечо. Лицо ее было залито слезами, но потом прояснилось, и она свободно вздохнула.

— Я это делаю не из любви к человечеству, — с улыбкой шепнул ей Маркус, перенося ее через ручей. — Нет, я не такой человек, и делаю это только для вас!

По ту сторону ручья он нежно опустил ее на землю и быстро отодвинулся, когда она поспешно схватила его за перевязанную руку.

— Вам больно! — вскричала она, бледнея.

— Нет, мне не больно! — двусмысленно произнес он.

Всякий другой понял бы намек, но она была так взволнованна, что не обратила внимания.

— Может быть под повязкой и не все в порядке, но что же делать? — сказал он, пожимая плечами. — Моя здоровая натура сладит с этим сама, а вы идите скорее домой! Старики ужасно беспокоятся о собирательнице цветов, дядя же будет бранить, что вы придете без перчаток; не сходить ли мне за ними?

Она отрицательно покачала головой, и лукавая усмешка появилась на ее заплаканном личике.

— И шляпа осталась там, — продолжал он, — и капли дождя сверкают в ваших волосах, как бриллианты… Но вы можете простудиться, так что спешите домой. Прощайте!

Маркус перепрыгнул через ручей и, не оборачиваясь, пошел через луг к дороге: пробраться по уединенным тропинкам лесной чащи нечего было и думать.

Везде было так много воды, что мягкая глинистая почва представляла сплошную лужу. Маленькая речка, на которой стояла лесопильная мельница, сравнялась с берегами и с глухим шумом неслась по долине. На берегу стоял мельник с веселым лицом.

— Сегодня много хлеба упало на землю с дождем, господин Маркус, — радостно крикнул он помещику.

В открытых воротах его встретил Петр Грибель, лицо которого, тоже сияло от удовольствия.

— Теперь урожай картофеля будет хорош, — заявил он, указывая на влажные поля.

В сенях Маркус столкнулся с Грибель, она несла из кладовой небольшие свертки, на которые весело кивнула головой:

— Это корица и изюм для пирога тильродских детей по случаю сегодняшнего дождя.

— Пирог с изюмом, это чудесно, а я от себя прибавлю вино! — отозвался молодой помещик. — А вы умеете печь свадебный пирог? — весело спросил он, обнимая толстушку и повернулся с нею несколько раз.

— Свадебный пирог? — недоверчиво спросила она. — Где вы были господин Маркус, что возвращаетесь в таком радужном настроении, хотя вымокли, до того, что с вас течет, как с мокрого пуделя? Но разрешите спросить, для кого нужен свадебный пирог? Я, конечно, могу испечь такой, он будет высокий, пышный, и таять во рту, но кто его будет кушать в нашей тихой «Оленьей роще»?

— Кто? — весело отозвался помещик. — Всякий, кто пожелает быть моим гостем! Старый и молодой, богатый и бедный — я всех приглашаю! Кто нашел сокровище, тому нечего скупиться!

Он рассмеялся прямо в лицо изумленной толстушке и побежал вверх по лестнице, напевая прекрасным баритоном известную песенку Георга Броуна:

«Приди ко мне, красавица, скажи мне свое имя».

20.

Переодевшись и аккуратно причесав свои густые, всклоченные дождем и бурей волосы, Маркус спустился опять вниз.

— Клянусь честью, вы и в самом деле похожи на жениха! — крикнула ему Грибель, любуясь его стройной фигурой и лицом, дышавшим радостным торжеством. — Но не ходите в беседку, — прибавила она, — иначе вы и этот костюм только испортите. Да и нести обед по лужам и грязи тяжело!

— Я буду обедать в восемь часов в своей комнате наверху, — отозвался Маркус, — а до тех пор можете забыть обо мне.

В беседке было душно и Маркус, открывая балконную дверь, чтобы освежить воздух, с серьезной улыбкой покачал головой.

Что за жалкая игрушка человек в руках судьбы!

Два часа тому назад он спокойно выходил отсюда, чтобы дойти до рощи и вернуться обратно… Но судьба погнала его в лес, где, наконец, разрешилась загадка, за что он благодарен ей…

Он был похож на человека, пытавшегося лбом пробить стену…

Подумать только, в его разгоряченной фантазии мерещился даже цыганский табор, а того, что было под носом, он не замечал в каком-то ослеплении.

Впрочем, он даже теперь недоверчиво покачивал головой, думая о гувернантке, добровольно променявшей роскошный образ жизни на тяжелый труд служанки!

Да и не он один, все были обмануты!

Для обитателей «Оленьей рощи» работавшая в поле девушка была служанкой судьи, арендатора мызы. А единственный человек, знавший истину — старый судья, — особенно постарался усилить всеобщее заблуждение — он просто отрекся от самоотверженной племянницы в рабочем платье…

Старый комедиант!

Теперь все изменилось, и Маркусу не надо разбивать лбом стену, но, не смотря на это, он, как и два часа тому назад, в волнении шагал взад и вперед по комнате…

Воздух, освеженный промчавшейся грозой, был чист и ароматен и все, что жило и двигалось, дышало с обновленной силой. В гнездах под крышей беседки желтоносые птенчики громко чирикали в ожидании родителей, старательно сновавших в поисках добычи.

Вглядываясь в глубину леса, Маркус ожидал увидеть там белый платок… Он дрожал как игрок, поставивший на карту все свое состояние, и в волнении шептал: «она придет, должна придти, иначе все погибло!»

От этой мысли он холодел и спрашивал себя:

«А если я ошибся в своих расчетах? Вдруг она серьезно приняла его прощальные слова в графском лесу и постарается больше не встречаться?»

Кровь потоком бросилась ему в голову, и он одним прыжком очутился на балконе, но… ему не пришлось спускаться с лестницы…

Приложив дрожащую руку к глазам, чтобы защитить их от яркого вечернего солнца, он напряженно вглядывался и заметил белый платок, мелькнувший вдали.

С уст его готов был сорваться крик радости, и сердце билось так, словно хотело выпрыгнуть из груди, но он взял себя в руки и быстро вошел в беседку.

Девушка в это время показалась на дорожке. Одета она была в неприглядное рабочее платье, и широкие рукава рубашки развевались от ветра. Но шла она робко, нерешительно, а «наглазник» никогда еще не был так сильно надвинут на лицо, как теперь.

Мужество, очевидно, совершенно оставило ее, когда она увидела открытую дверь беседки, и она готова была повернуть назад.

Это был критический момент, и сердце молодого помещика усиленно забилось, но долг «самаритянки» победил, и девушка начала подниматься по лестнице.

Прижавшись в уголок дивана, Маркус не шевелился и даже затаил дыхание: ему казалось, что в эту минуту счастье всей его жизни висит на волоске! Шорох птички, полевая мышка, перебежавшая через тропинку, легкий шум в усадьбе могли испугать робкую девичью душу и навсегда спугнуть дичь, готовую запутаться в сетях.

Чем ближе она подходила, тем сильнее бился ее пульс, и она умоляюще смотрела на открытую дверь, словно надеялась на какую-то помощь…

Но нет, ни за что на свете он не протянет ей даже кончики пальцев! Он хотел вполне насладиться чувством торжества, она должна придти к нему сама!..

Когда она остановилась на пороге, Маркус вскочил с места и подошел к ней.

— Я сдержала слово, — чуть внятно пробормотала она, и веки ее нервно дрогнули.

— Я знал это, — сказал он.

Она взглянула на него и ее глаза сверкнули гневом:

— Да, вы были уверены в успехе, конечно, на основании ваших опытов над гувернантками! — с горечью заметила она и еще ниже надвинула на лицо свой платок.

Ее тон и это движение показали ему, как далек еще он был от желанной цели.

— Я знал, что добрая сестра милосердия не допустит, чтобы кто-нибудь из ее ближних оставался без помощи! — произнес он осторожно и посторонился, чтобы пропустить ее в комнату.

Она поспешно направилась к столу и вынула из корзинки все, что нужно было для перевязки.

Маркус, стараясь не глядеть на нее, подошел и видел, что каждая жилка в ней дрожала, и ловкие пальцы тщетно старались приготовить повязку.

— Я сегодня ужасно неловка, — проговорила она, — вероятно здесь очень душно или я такое жалкое создание!

С лихорадочной поспешностью она развязала платок и откинула его назад, затем взяла его перевязанную руку и молча стала снимать бинт.

Маркус сознавал, что его спокойствие и самообладание дадут ей возможность побороть волнение.

— Ваше страданье скоро кончится! — заметил он, стараясь ее успокоить, но голос его предательски дрогнул, изобличая его собственное волнение.

— Да, вы правы: рана отлично заживает, — сказала она, сняв повязку, — и даже не останется никакого знака.

— Как жаль! Я был бы рад носить всю жизнь шрам в память этого происшествия! Значит, дальнейшего лечения не потребуется, хотите вы сказать?

— Теперь достаточно будет помощи госпожи Грибель! — ответила она, свертывая новый бинт.

— Вы очень добры! Но, может быть, вы позволите мне приходить на мызу для перевязки?

— Это совершенно излишне! — сказала она, не отрываясь от своего занятия.

Окончив перевязку, она собрала все в корзинку и, не успел он опомниться, когда она уже стояла у двери, напоминая птичку, рвущуюся на волю. У самой лестницы она обернулась к нему.

— Довольны ли вы? — спросила она, и в ее голосе слышались досада и горечь. — Если бы в каждом добром деле были скрыты такие острые шипы, то…

— Зачем вы мучаете и себя, и меня этой злобой, которая у вас совсем неискренна, — прервал он ее, надевая шляпу и выходя на балкон. — Да, я настоял на своем, но кто может упрекнуть меня за это?.. Вы же только сдержали свое слово, разве это нехорошо?.. За это я рыцарски провожу вас домой… Нет, нет, не протестуйте! — прибавил он, заметив ее испуганный жест. — Вы, вероятно, не знаете, что «Оленья роща» кишит цыганами?

— В самом деле?.. Что ж, они возьмут меня с собой и заставят плясать на канате? — проговорила она со смехом, спускаясь впереди него по лестнице.

— Положим, не на канате, а под холщевым навесом, — возразил он, — среди диких цыганских лиц, как я уже видел вас сегодня! Но об этом я расскажу после, когда в мансарде сменят гнев на милость! О, конечно, до этого еще далеко, — поспешил он прибавить, — но я знаю, что через полчаса белый платок и рабочее платье, а вместе с ним и служанка судьи — исчезнут навсегда, поэтому постараюсь, насколько возможно, воспользоваться этим моментом!

Она бросила на него быстрый взгляд — он шел с серьезным лицом, умышленно замедляя шаги.

Они подходили уже к роще, когда Маркус спросил без всяких околичностей:

— Что думает делать молодой Франц по выздоровлении? Не вернется же он в Калифорнию?

Она отрицательно покачала головой.

— «Лучше мостить тюрингенское шоссе», — сказал он мне в первую минуту свидания.

Тяжело вздохнув, она прибавила:

— Вы теперь знаете, в каком положении вернулось на родину «золотое дитятко» судьи!.. Несчастный рассказывал мне, как вы сжалились над ним, подняв его на дороге, и первую ночь он провел у вас… Чувство стыда не позволило ему остаться в усадьбе — он предпочел лучше умереть в лесу, чем пользоваться состраданием чужих людей. И Отто был прав, — прервала она себя и прижала руку к груди, — я вполне его понимаю: смерть и одиночество легче, нежели жизнь под унизительным гнетом благодеяния!

Замолчав, она грустно смотрела вдаль, и Маркус ни одним звуком не нарушил ее молчания.

— Отто с трудом протащился лесом, — продолжала она с глубоким вздохом, — и упал ко мне на руки у ворот мызы…

— Как же вы смогли увести его с мызы?

— Страх удвоил мои силы: надо было удалить его от глаз родителей; бедная старушка не вынесла бы его жалкого положения!

— Но до лесного домика очень далеко!

— В тот день это расстояние показалось бесконечным, но на дороге попался помощник. Лесничий, этот преданный человек, был товарищем детских игр и другом юности Отто. Он обрадовался встрече и плакал во время печального свидания, а через несколько часов бедный Отто уже лежал в бреду…

— И шумел на весь лес, — сумрачно добавил Маркус, — а умники, слышавшие его безумный хохот, что в угловой комнате лесника с завешанными окнами идет веселая пирушка… Да, я знаю, что для того, чтобы загладить и заставить забыть жестокое мстительное слово, глубоко ранившее благородное сердце, мало целой жизни, полной безграничной, пламенной любви.

Девушка испуганно отвернулась и, казалось, собиралась убежать, но ее спутник как будто не заметил этого намерения. Делая вид, что он и не думал уклоняться от главной темы разговора, Маркус спокойно спросил:

— Чем занимался прежде бывший золотоискатель?

— Сельским хозяйством! — ответила она. — Он собирался продолжать аренду Гельзунгена, но его планы рухнули, а теперь, когда он потерпел страшное фиаско, его намерения стали гораздо скромнее. Какая-нибудь, пусть самая тяжелая работа в глуши и совместная жизнь с матерью — дальше этого не заходят его желания.

— Тогда ему лучше всего остаться в «Оленьей роще».

Она остановилась, и глаза ее блеснули радостью, когда она взглянула на него.

— А вы отдали бы ему в аренду мызу?

Он пожал плечами.

— Этим я не могу больше распоряжаться!

— Не можете? — беззвучно пролепетала она, побледнев. — Неужели вы продали «Оленью рощу»?

Маркус быстро обернулся к ней.

— Что вы?.. Да разве я расстанусь с этим чудным уголком, совершенно незаслуженно свалившимся мне с неба?!.. Нет, скорее я продам свою виллу!.. Дело в том, что мыза уже не принадлежит к усадьбе.

— И вы не имеете никаких прав на нее? — с испугом спросила она. — Неужели несчастным старикам придется остаться без крова и пристанища? — с отчаянием вскричала она, в ужасе стискивая руки. — И это в то время, когда вы только что положили на постель больной чертеж новой постройки!.. Как это жестоко!.. Зачем вы это делали без разрешения нового владельца?

— Я был уверен в согласии владелицы.

— Владелицы?!.. — растеряно повторила она. — Мыза принадлежит даме? — уже бодрее прибавила она. — Вы только что говорили, что Отто мог бы остаться в «Оленьей роще», значит, новая владелица тоже будет сдавать мызу в аренду?

Маркус пожал плечами и с улыбкой смотрел в ее лицо, на котором отражалось боязливо-напряженное ожидание.

— Я не знаю, об этом вам придется спросить Агнессу Франц!

Девушка настолько оторопела, что даже не старалась высвободить руки, которыми он завладел и крепко держал в своих.

Маркус рассказал ей, как случайно нашел завещание тетки и в доказательство своих слов вынул из кармана записную книжку покойной вдовы главного лесничего.

Слезы умиления текли по лицу девушки, когда она читала строки, написанные знакомым почерком.

— Это не законное завещание! — решительно заявила она, возвращая записную книжку. — Никто в мире не признал бы прав наследницы, назначенной таким образом.

— Никто! — повторил он. — Что вам сделали люди, если вы решаете, что весь свет состоит из мошенников? — с легкой укоризной продолжал он. — Многие, может быть, считают последнюю волю своих родных незаконной, если под ней нет подписи посторонних людей! С точки зрения закона — они правы, а по-моему, опираться в таком случае на закон все равно, что красть!.. О, не качайте головой, как будто мои юридические понятия так нелепы и сказочны! Пусть они не блестящи, как и все мои душевные качества — вы это на себе испытали, как я неопытен в суждениях о людях: я целую неделю с наивной доверчивостью принимал за чистую монету совершенно невозможные вещи… Но уверяю вас, мои понятия признают высшего верховного судью — совесть!

При намеке на мистификацию, жертвой которой он был, девушка покраснела и ускорила шаги, но Маркус не отставал. Роща уже давно осталась позади их, и виднелись ворота мызы.

— Находка в ридикюле моей покойной тетки не была приятна для меня потому, что обязывала познакомиться с племянницей судьи! — продолжал он, и на лице его светилась улыбка, весьма красившая его. — И я, грешным делом, заглушил в себе чувство долга, решив, что мой поверенный прекрасно устроит все дело, когда меня уже не будет в «Оленьей роще». Но на сцену неожиданно выступил сын судьи, о котором я услышал, и дело этим осложнилось. Я счел себя вынужденным познакомиться с отношениями между собой людей, живших на мызе, если хотел быть справедливым. Я спрашивал себя, почему завещательница назначила девушку покровительницей и попечительницей стариков, когда у них есть естественная опора — сын…

— Я понимаю, почему милая добрая старушка поступила так: Отто всегда был добродушен и уступчив до слабости! — заметила девушка. — По отношению к отцу у него не было ни характера, ни воли… Но теперь, когда жизнь дала ему горький урок, и он знает, что такое голод, и что только бережливостью и энергичным отпором мании расточительности он может обеспечить родителям старость…

— Вы думаете, что я должен исправить это завещание в его пользу? — спросил он.

Девушка подняла на него свои прекрасные влажные глаза, в которых светилась глубокая благодарность.

— О, конечно! — решительно ответила она. — Если только не будет злоупотреблением с моей стороны укреплять вас в неслыханном великодушии.

Маркус засмеялся и толкнул калитку, к которой они подошли.

— Итак, мне не приходится приглашать вас вступить в свои владения: ведь вы отказываетесь от всяких прав…

— С радостью! — воскликнула она, входя в калитку, и обернулась к нему. — Мне ничего не надо и притом я знаю, что, где бы я ни была, моя родина здесь, и я могу придти сюда, когда мне захочется испытать сладкое чувство «быть у себя дома!».

— Да, вы дорогой ценой купили право считать мызу своей родиной, — заметил он. — Но разве вы не знаете, что настоящий муж и глава семьи не потерпит, чтобы у его жены было две родины?

Она отступила от него с горьким выражением на побледневшем лице.

— Этих отношений я не имела в виду! — с суровой мрачностью возразила она. — Ни один мужчина никогда не будет мне предписывать, что и как я должна делать!.. Неужели вы думаете, что я могла бы есть хлеб за столом человека, который внутренне боролся бы с подозрением, что не любовь, а стремление к обеспеченному положению толкнуло меня в его объятия?.. Нет, в сравнении с этим хлеб, заработанный гувернанткой слаще и почетнее, и я буду им питаться, пока хватит сил и здоровья у меня.

— Агнесса! — он порывисто схватил ее за руки и крепко держал, несмотря на все ее усилия освободиться. — Злое дитя, неужели вы хотите так жестоко наказать надменного юношу, который в силу тщеславия или поверхностного суждения сам не знал, что делал и говорил?..

Хитрая улыбка мелькнула на его губах.

— Хотите, я стану прямо в грязь на колени, и буду просить у вас прощения?.. Хотите, я брошу ничтожное золото, из-за которого вы меня отталкиваете? Я готов на все! — пылко продолжал он. — Я буду всю жизнь высоко держать знамя гувернанток и ломать копья в их честь! Я обложу себя налогом в пользу состарившихся воспитательниц! Словом, я сделаю все, чтобы загладить свою вину, Агнесса! — голос его зазвучал искренним серьезным чувством. — Разве вы не знаете, что не вы, а я должен буду считать себя облагодетельствованным?.. Вы говорили о блестящем положении; кто же говорит, что я могу вам его предложить? Я не аристократ, не имею еще даже звания коммерции советника, а мой отец ходил с места на место с сумкой подмастерья за плечами. Я сам с детства стоял за верстаком и наковальней, как и все мои рабочие. И теперь еще может случиться, что я войду в комнату моей жены с закопченным лицом, и никто не отнимет у меня уверенности в том, что эта высокообразованная женщина не оттолкнет меня, а, напротив, будет уважать следы работы, — не так ли, Агнесса?

Она безмолвно опустила голову на грудь, и светлые капли слез показались из-под ее опущенных ресниц.

— Собственно говоря, мне следовало бы, не тратя слов, прямо взять то, что мне принадлежит! — продолжал Маркус. — Разве птицелов спрашивает у своей маленькой пленницы позволения держать ее в клетке? А вы стали моею с той минуты, когда добровольно пришли ко мне!.. Да, я смело говорю вам в глаза, что вовсе не любовь к ближнему, не желание непременно сдержать данное слово заставило вас победить вашу девическую гордость, ваше оскорбленное самолюбие! Нет, это было то же непреодолимое влечение, которое охватило и меня, приковав к вашим следам, — мы принадлежим друг другу навеки!.. Что же, Агнесса, злая моя, непримиримая, вы хотите еще бороться?

— Как я могу бороться, когда вы выбиваете у меня одно оружие за другим? — прошептала она, пряча лицо на его груди.

Они стояли около беседки под зеленой листвой липы, и в саду было как-то торжественно тихо. Только слышно было, как капли дождевой воды падали на каменный пол беседки…

Ни одно слово из уст этих двух людей, крепко сжимавших друг друга в объятиях, не нарушало этой тишины…

Потом они рука об руку пошли по тропинке вдоль малиновых кустов ко двору мызы. Когда они миновали ту грядку с зеленью, где при первом посещении помещика молодая девушка испуганно натягивала длинные рукава на свои обнаженные руки, он спросил:

— Не фамильная гордость делала тяжелой для тебя, одетой в рабочее платье, всякую встречу с незнакомцем и побудила тебя оставаться под маской служанки?

— Конечно, нет!.. Сначала меня забавляло это заблуждение, поэтому я не старалась его выяснять, а потом меня побуждало к этому оскорбленное самолюбие. Я не хотела, чтобы ты познакомился с «прекрасной гувернанткой»… Впрочем, я получила указание от дяди «не поднимать забрала»… Он выходил из себя при мысли, что новый помещик может узнать в служанке, работающей в поле, племянницу судьи. Он взял с меня слово сохранять инкогнито до отъезда помещика… Это — его слабость… старик…

— Ужасно неблагодарен, хочешь ты сказать? — сердито буркнул Маркус. — За это приказание я должен проучит его! — пробормотал он сквозь зубы.

Агнесса проскользнула под окнами дома в мансарду, чтобы переменить платье, а Маркус пошел через двор.

Судья занят был своей трубкой и не заметил племянницы, увидел только приближавшегося помещика.

— Ах, вот и вы, милостивый государь! — вскричал он. — И, слава Богу, целы и невредимы! Входите же скорее, моя жена очень беспокоилась о вас… Видишь, Сусанночка, — продолжал он, когда в комнату вошел Маркус, — наш молодой сосед живой, здоровый и при том такой сияющий, точно только что вылупился из яйца! — смеясь прибавил он. — Да, гроза была ужасная, и наша девочка сидела в это время в домике лесничего! Но она пришла домой без шляпы, с мокрыми волосами и дрожала, как осиновый лист. А это с нею, заметьте, не часто случается: она унаследовала от отца солдатскую кровь и мужественное сердце. Да, гроза в лесу не шутка и…

— Я знаю это по себе: я тоже был в лесу! — произнес Маркус, подходя к постели больной старушки, чтобы поздороваться с нею.

— Неужели? — удивился судья. — Да что, сударь, вас сам сатана оседлал, что ли, и послал прямо в пасть разъяренных стихий!

— Я же сказал вам, что отыскиваю след, вот мне и пришлось идти по этому следу, вместо того, чтобы сидеть под безопасным кровом и ждать, когда дождь его смоет!.. Вы же знаете, что я пошел отыскивать вашу бывшую служанку!

Рука старушки, которую он еще держал в своей, сильно дрогнула.

— О, будьте покойны, вам нечего бояться! — с любовью глядя в испуганное лицо больной произнес он. — Конечно, для меня это был тяжелый путь, и я выдержал жестокую схватку, но… я нашел девушку!

— Нашли? — растерянно повторил судья, заикаясь и бессильно опуская руки. — Милостивый государь, вы нас дурачите?..

— Что за слово, милый! — дрожащим голосом прервала старушка.

— Не волнуйтесь! — с серьезной улыбкой заявил Маркус. — Комедия ошибок, в которой я играл главную роль, кончилась, и я не имею желания ее затягивать… Я сказал правду, говоря о том, что я нашел девушку… Вы ее знаете и любите, но едва ли имеете понятие о ее поражающей красоте и благородстве! Иначе вы бы не думали, что эта девушка останется незамеченной даже в рабочем платье служанки!.. Я следил за этим редким существом, и так как энергию и деятельность в женском характере я предпочитаю светским привычкам и изящным вкусам знатных дам и очень уважаю честный труд, то ничто не мешало мне потерять свое сердце!

Повернувшись в сторону судьи, упорно смотревшего в окно, он продолжал:

— Я давно решил, господин судья, вашу служанку сделать своей женой, и вдруг узнал, что вы ей отказали… Когда вы подтвердили мне это, можно ли удивляться, что я бросился прямо в пасть разъяренных стихий? Ведь дело шло о счастье всей моей жизни, и я помчался следом за ним… И я, как уже сказал, поймал его, хотя в несколько ином виде, чем думал… Но дело кончилось, как в волшебной сказке, где в решительную минуту с героем и героиней происходит какое-нибудь превращение… В этом случае оказалось, что высшая инстанция по моему делу — мыза, и потому я покорнейше прошу руки моей Агнессы!

— Плутовка! — усмехнулся судья, отворачиваясь от окна. — Такой маленький бесенок и разыграла целый роман за спиной своих стариков, которые ничего и не подозревали об этом!

С трудом преодолев смущение, старик прибавил:

— Хорошо, пусть она будет ваша, господин Маркус, пусть будет ваша! Ты ведь согласна, Сусанночка?

— Согласна! — повторила глубоко тронутая старушка. — Надо на коленях благодарить Бога за то счастье, которое Он посылает нашему самоотверженному дитяти!

Дверь в комнату отворилась, и на зов судьи вбежала Агнесса в светлом летнем платье, сияя счастьем.

Она опустилась на колени у постели больной и склонила свою очаровательную головку под старчески дрожащие руки.

— Какое чудесное превращение, дитя мое! — прошептала старушка с радостными слезами. — Не напоминает ли это женитьбу благородного Воза на Руфи?

— Какую глупость ты говоришь, жена! — сердито заметил судья. — Извини, но твое сравнение нашей невесты с бедной библейской собирательницей колосьев режет меня, как ножом по сердцу!.. Вы не пугайтесь, господин Маркус, наши дела совсем не так плохи! Вот только приедет мой сын из Калифорнии…

Агнесса повернула свое смущенное лицо к молодому помещику, как бы прося у него поддержки.

Старушка как подкошенная опустилась на подушки, один судья по-прежнему держал себя. Он вышел, как сказал, чтобы добыть бутылку вина из своего погреба по случаю радостного события…

— Ах, как тяжело, что мой бедный мальчик непременно должен вернуться с золотом, если хочет, чтобы отец его принял, а я… я готова отдать последний остаток моей жалкой жизни за то, чтобы увидеть его. Но его уже нет более в живых…

— Он жив, вы его скоро увидите, даю вам в этом слово! — произнес Маркус, с любовью склоняясь над больной. — Все будет хорошо, утешьтесь и доверчиво возложите на меня все, что тяготит вашу душу!

— Да благословит вас Бог и вознаградит тысячекратно! — пролепетала старушка, набожно складывая руки.

21.

На другой день после бури госпожа Грибель стояла с дочкой в сенях и разрезала на куски обещанный гигантский пирог с изюмом.

На ступеньках крыльца и под грушевым деревом толпились сбежавшиеся отовсюду маленькие лакомки и с робкой почтительностью заглядывали в широко открытые двери.

Вдруг Грибель оставила свое занятие, глянула значительно на Луизу, и обе устремили изумленные взгляды вперед.

Их помещик, гордо выпрямившись, с сияющим лицом и радостно блестевшими глазами шел рядом с красивой стройной дамой, опиравшейся на его руку.

Дама была в белом платье и в серой шляпке с вуалью на волосах. Шляпку эту Грибель уже видела в тильродской церкви на местах, принадлежащих семейству судьи, поэтому она догадалась, что дама — племянница судьи, гувернантка. И нужно быть совсем слепым, чтобы не понять, зачем понадобился свадебный пирог…

Ловко обделали дельце, нечего сказать, но толстушка не привыкла к тому, чтобы надолго теряться. Пригладив свой туго накрахмаленный передник, она пошла идущим навстречу и, делая торжественный книксен, многозначительно указала на пирог:

— Еще не готов, господин Маркус! — сказала она.

Молодой помещик весело рассмеялся.

— Нет, мы сначала будем праздновать помолвку, как этого требуют обычаи и приличие, не так ли, Агнесса?

Он представил невесту, и босоногие ребятишки, разинув рты, уставились на прекрасную невесту в белом платье, оказавшуюся совсем не гордой.

Она тотчас сняла перчатки и помогла Луизе раздавать детям куски пирога, а жених, взяв огромную связку ключей, принес из погреба несколько бутылок вина.

Каждому из детей дали по стаканчику рейнвейна, потом помещик высыпал перед невестой горсть серебряных монет, которые она раздала веселым ребятишкам.

Госпожа Грибель, задумчиво отпивая маленькими глотками золотистое вино, не сводила умных, проницательных глаз с невесты. Очень уж загорелыми казались эти проворные ручки в белых муслиновых рукавах…

На шее, под кружевами, блестела круглая золотая вещица, а прекрасное лицо… ба! Да разве не про него она недавно выразилась, сказав, что такие лица не часто встретишь!..

Но она ничего не сказала, в душе согласившись с Маркусом, что он действительно нашел себе сокровище, как он сам вчера сказал. Грибель полагала, что он, в самом деле, счастливец, и не ошибся выбором…

Когда маленькие лакомки удалились, Агнесса пожелала видеть комнату с балконом, и жених повел ее туда.

Грибель вошла вместе с ними и, указывая на портрет покойной жены главного лесничего, таинственно заметила:

— Сударыня, вот первая любовь вашего жениха в «Оленьей роще»: наш молодой господин с первого взгляда влюбился в портрет прекрасной кудрявой женщины, белокурые локоны прельстили его…

— Совсем не локоны, милейшая Грибель, — со смехом возразил Маркус. — Эта особа произвела на меня чарующее впечатление после того, как я поглубже заглянул во внутреннюю жизнь этой редкой женщины! — серьезно произнес он, обращаясь к невесте. — По виду такая нежная и слабая, она имела мужественную и энергичную душу! В первый раз я видел такое странное соединение в характере: поняв ее, я сумел понять и оценить тебя, Агнесса! — и с этими словами он нежно привлек ее к себе.

При жизни старушки молодая девушка не была в «Оленьей роще», потому что та не любила, когда нарушали ее уединение. Но сама она часто бывала в Гельзунгене, где узнала и полюбила племянницу судьи. Старушка и там собирала растения, и Агнесса была ее постоянной спутницей в прогулках по полям и лесам.

И теперь глубоко тронутая девушка осматривала влажными от слез глазами уютную комнату, стены которой видели все стадии горя осиротевшего женского сердца…

— Да, наша барыня была особым существом, «поэтическим созданием» по выражению Луизы! — заметила Грибель. — Ее балкон всегда был заставлен резедой и фиалками, а к Рождеству на окнах красовались тюльпаны и ландыши. Несмотря на это, она была рассудительна и практична и на первый план ставила всегда полезное и необходимое…

И тут же толстушка прибавила:

— Господин Маркус, наверху слишком мало места и ваши гости не очень-то разместятся здесь!

— Добрейшая г-жа Грибель, вы пугаете меня: я только что хотел сказать, что приглашу еще одного гостя: сын судьи вернулся…

— Это тот, что был в стране золота?

— Да! Он был болен и приехал сюда поправляться! Да и я сам тоже остаюсь пока в «Оленьей роще», так что размещайте, как хотите!

— За этим дело не станет! — отозвалась Грибель. — Вас я помещу в своей комнате, а здесь, впрочем, вас это не касается…

*  *  *

Синие занавески в доме лесничего были подняты, наконец, и тильродская молодежь, привлекаемая в лес необыкновенным урожаем ягод, видела, что жених с невестой каждый день бывают у лесничего.

Больной поправлялся…

Вначале он очень горевал, что встретится с помещиком, видевшим его в таком печальном положении. Но сердечный, братский тон Маркуса одержал верх над болезненным самолюбием юноши. Поистине оживляющим образом подействовало на него известие, что мыза остается в его собственность…

Таким образом, Маркус снял часть забот с плеч своей возлюбленной невесты, но на мызе ему еще предстояло много хлопот…

Судья ни за что не хотел расстаться с надеждами на калифорнийское золото и презрительным смехом отвечал на сомнения. По его язвительным словам можно было догадаться, что он считает такого человека завистником и недоброжелателем. Но Маркус каждый день подготавливал стариков к скорому возвращению их сына, давая им понять, что он не привезет с собой ничего, кроме любящего сердца и желания заботиться о своих родителях. И здесь завещание старой приятельницы имело смягчающее действие!

— Ну, что же делать, значит, не судьба! — с горечью проговорил судья, а жена его, напротив, плакала от радости.

Маркус между тем деятельно распоряжался рабочими, занятыми на мызе, да и в самой усадьбе тщательно все выветривалось и выколачивалось!

Из Берлина то и дело получались разные посылки: кресло для жены судьи, удобные кресла в комнату стариков и, наконец, пианино в комнату с балконом!

Маркус весело смеялся, помогая его распаковывать и устанавливая в угловой комнате. Пианино должно было находиться там постоянно, чтобы впоследствии его жена не лишилась возможности наслаждаться музыкой во время летних посещений Тюрингии.

— Видите, господин Маркус, как люди меняются! — заметила с лукавой улыбкой г-жа Грибель, когда прекрасный инструмент был установлен. — Когда вы приехали, вы ясно дали мне понять, что не выносите игры на фортепиано, и я запретила Луизе дотрагиваться до клавиш, когда вы были дома! И вдруг сами выписали прямо из Берлина «ужасную бренчалку», да еще пыхтели, пока не установили так, чтобы не пропал ни один звук, когда будут играть «любимые ручки». Ну, да я понимаю все, господин Маркус, и теперь могут приезжать хоть еще десять сыновей судьи из страны золота!

С этими словами она распахнула дверь в комнаты, находившиеся с левой стороны, где находилось удобное помещение.

— Давно пора было заняться этим склепом! — сказала Грибель, не обращая внимания на безмолвный протест молодого помещика. — Если бы старая барыня увидела тучу моли, которую мне пришлось уничтожить, она сама одобрила бы меня! Да и где, позвольте вас спросить, разместились бы вы, приехав со всеми чадами и домочадцами провести лето в «Оленьей роще»?

Беспощадный аргумент практичной женщины произвел на Маркуса сильное впечатление, и он молчал. Тем более что это происходило утром того дня, когда семья судьи должна была переезжать с мызы в усадьбу.

Комната с балконом была полна роскошных цветов, на всех дверях и окнах висели гирлянды и венки. Маркус перешел в помещение г-жи Грибель, где неожиданно был найден пропавший дукат Луизы.

Когда отодвинули комод, на место которого решили поставить письменный стол для помещика, золотой дукат звякнул. Луиза бросилась к нему и воскликнула:

— Я знала, что он не украл его, как уверяла противная Роза! У кого такие хорошие голубые глаза, тот не может быть бесчестным человеком!

Девушка вдруг замолчала, покраснев: у двери стоял стройный, немного худощавый молодой человек, в котором она узнала того, о ком только что говорила.

Грибель ахнула, увидев молодого человека, вводившего на лестницу старого судью, не терявшего своего важного вида.

— Вот так встреча! — досадливо крикнула толстушка, которая приготовила прекрасную речь и опоздала с нею.

Старый судья с улыбкой щипнул розовую щечку Луизы и представил ее матери немного робко и смущенного смотревшего молодого человека как своего сына.

— Он совершил далекое путешествие с научной целью и только вчера прибыл из Бремена! — заключил старик.

Лесничий настоял на том, чтобы самому перевезти жену судьи и когда кресло на колесах подъехало к крыльцу, он взял больную на руки как ребенка и понес по лестнице в комнату с балконом, где был сервирован торжественный обед…

Молодой помещик, сияя счастьем, ввел невесту в сени и оба взошли по лестнице, где приветствовала их семья Грибель!

С этого дня в усадьбе началась веселая приятная жизнь!..

Даже судья, довольный переменой в своей судьбе, старался сдерживать свою страсть к хвастовству. Если же он забывался, все безмолвно опускали глаза, и ему оставалось только замолчать.

Сын его вошел в свою роль и с утра до ночи работал в лесу и в поле как простой рабочий, желая изучить дело на практике.

Под лучами нового счастья ожила и старушка, так долго прикованная к постели: доктор обещал ей полное выздоровление, так как она страдала нервами, тоскуя о сыне. А раз теперь он был с нею, можно было надеяться на ее поправку.

Вечером обыкновенно вокруг старушки собирались все ее друзья, к которым теперь принадлежал также Петр Грибель с женой и дочерью. Веселая болтовня и смех, как и музыка, слышались в открытые окна, которые часто светились далеко за полночь среди торжественной тишины леса.

Луиза грустила, думая о скором возвращении в институт. Она теперь могла свободно заниматься игрой на фортепиано, но уже не исполняла шумных маршей, а только лирические «Песни без слов» Мендельсона. Еще охотнее она пела своим приятным свежим голоском.

Лесничий, в распоряжение которого Маркус предоставил всю свою библиотеку, каждый день заходил в усадьбу. Но никогда с его языка не сорвалось ни звука о том времени, когда он ухаживал за своим опасно больным другом.

Маркус с недели на неделю откладывал свой отъезд, но, наконец, пришлось его назначить: необходимо было приготовить все нужное к свадьбе.

*  *  *

Накануне отъезда вечером все собрались в комнате с балконом. Судья, его жена и Петр Грибель играли в вист с болваном; прекрасная невеста хлопотала около чая, г-жа Грибель у маленького столика в стороне готовила бутерброды, а дочь ее, сидя за фортепиано, с большим чувством пела:

«Улетел мой покой! На сердце тяжело…»

Молодой Франц стоял против нее, прислоняясь к стене, не спускал глаз с прекрасной белокурой девушки, и казалось, пожирал ее глазами.

Маркус подмигнул на интересную парочку и шепнул г-же Грибель:

— Что вы скажете, почтеннейшая мамаша, если пятнадцатого сентября в тильродской церкви вместо одной будут обвенчаны две пары?

— Немножко рано, господин Маркус, — сказала она, нисколько не удивившись, и с необычайной тщательностью сложила вместе два ломтика хлеба, тонко намазанных маслом, — моя дочь слишком молода и нет возможности так быстро приготовить приличное приданое… Что это вам пришло в голову? Да и старик захочет невестку побогаче. Впрочем, я ничего не имею против: он добр и честен, лучшего зятя и желать нельзя… А моя Луиза? Свежая, здоровая, проворная! Да и ящики у Грибель не пустые. Мой Петр и его старушка не были лентяями и умели делать сбережения. Нам, обоим старикам, как я уже сказала, это было бы по сердцу, но… — она с усмешкой указала на судью и, поднялась на цыпочки, чтобы прошептать ему в ухо:

— Кто бы мог подумать об этом, когда я поднимала и кормила булкой юношу, лежавшего среди дороги?

— Так вы узнали его? — улыбнулся Маркус.

— Конечно, и я, и Луиза!.. Она даже раньше меня, так что он мог не стричь свою прекрасную бороду!.. Да, у любви зоркие глаза, и она бывает глуха и слепа ко всему, если дело не касается ее, и ничего не замечает, пока не столкнется носом с действительностью… Или, может быть, с вами и служанкой судьи было иначе, господин Маркус? — лукаво прищурилась она.

Конец.