Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
Словесная кроха хлѣба. править
Когда я пишу эти строки, въ обществѣ господствуютъ два впечатлѣнія: Екатерина Великая съ ея памятникомъ и бѣдные самарцы съ ихъ голодомъ. У гранитнаго подножія одной не найдется ли словесная кроха хлѣба въ пользу другихъ? И можно ли найтись ей? Стоитъ только обойти кругомъ этого колокола, которому отнынѣ назначено звучать въ памятникахъ міра не мѣднымъ языкомъ, а
…….мѣдными хвалами
Екатерининыхъ орловъ —
обойти кругомъ и получить столько, что отъ этого дара народной славы можно дать сытость голодающимъ естественнымъ голодомъ и позывами умственной пищи. Ищите высшаго, и низшее само собою прибудетъ вамъ….. Поищемъ умственной пищи, чтобы отъ нея и съ нею вмѣстѣ прибила пища голодающимъ самарцамъ.
Обойдемъ вокругъ памятника. Вѣдь онъ очень хорошъ — и какая бы ни была мысль у художника — но у всякаго есть свое собственное художество созерцать вознесенную на показъ мысль…. И мое маленькое созерцаніе именно останавливается на томъ, что корона лежитъ у ногъ Екатерины. Ею какъ бы вѣнчаетъ она тѣхъ, которые увѣнчали подножіе ея славы; а сана стоитъ съ открытой головою и, простирая руку со скипетромъ, она какъ бы говоритъ:
Екатерина въ низкой долѣ
И не на царскомъ бы престолѣ
Была бъ Великою Женой.
Эти стихи ея восторженнаго поэта, который самъ предстоитъ здѣсь, могли бы бить золотою печатью, приложенною къ мѣдному изваянію.
Но мало того — посмотрѣть на памятникъ; тѣмъ и хороши эти нѣмые кумиры, эта беззвучная, изваянная мѣдь, что они шевелятъ воображеніе призраками минувшей народной жизни — они будятъ мысль, которая такъ часто спитъ и почиваетъ въ насущныхъ заботахъ настоящаго. Царствованіе царицы-матушки была такая возбужденная, славная, вельможная пора русской жизни; громъ побѣдъ раздавался оглушительно громко; вставали сказочные богатыри и совершали по себѣ такіе богатырскіе подвиги, что изумленная вѣра народа въ себя и любовь къ одному звуку Ея имени все примиряли и, все прощая, простили въ памяти славнаго вѣка Екатерины Второй.
Ни исторіи, ни историческихъ боготвореній я, конечно, не смѣю писать; но эти дѣянія Екатерининскихъ дней, когда такъ широко слагалось и разлагалось многое въ зачинающейся общественной жизни, когда старые пни, срубленные безпощадной рукой всемощнаго Петра, начинали зеленѣть сильными, молодыми побѣгами, когда многое множество изъ отживающихъ золъ стараго быта выходило и становилось на путяхъ и распутьяхъ новаго царствованія — тогда ли не быть было чудесамъ всевозможныхъ происшествій, непредвидѣнныхъ случаевъ, странныхъ столкновеніи и всего, что царство Екатерины являло въ нѣкоторомъ смыслѣ царство восточной Шехеразады? И вотъ, изъ обступающаго меня облава старинныхъ разсказовъ и преданій, я беру одно изъ этихъ чудесъ, я, въ нашъ вѣкъ, не признающій ничего чудеснаго, творится другое, новое чудо, обращающее эти строки въ бѣдную кроху хлѣба голодающимъ самарцамъ.
Если бы кто полюбопытствовалъ заглянуть въ архивы нашихъ старинныхъ судовъ, или взялся бы за провѣрку семейныхъ преданій и воспоминаній, то онъ сейчасъ бы увидѣлъ, что одною изъ очень замѣтныхъ чертъ въ общественномъ строю жизни Екатерининскаго времени было чрезвычайно большое умноженіе тяжебныхъ дѣлъ. На первый взглядъ оно будто бросаетъ тѣнь на тогдашнее молодое общество; но смѣю сказать, что это было вовсе не тѣнь, а напротивъ свѣтъ правосудія, который просіялъ сидѣвшимъ во тьмѣ и сѣни смертной. Люди Екатерининскаго вѣка, дотолѣ пробавлявшіеся старыми челобитными и во время послѣ-петровскихъ смутъ почти отучившіеся искать правосудія у временщиковъ, смѣнявшихъ одинъ другаго казнями и ссылками въ Сибирь — эти люди получили возможность не бить челомъ, а подавать прошенія на имя «всепресвѣтлѣйшей, державнѣйшей, всемилостивѣйшей своей Монархини». Мудрено ли, что въ обществѣ принялись сводить старые счеты и бросились къ подачѣ прошеній о всемъ, о чемъ можно и невозможно было просить? Особливо владѣніе поземельной собственностію, при которомъ бѣдный и богатый бывали близкими сосѣдями, порождало случаи самыхъ вопіющихъ захватовъ и насилій, за которыми слѣдовали безконечныя тяжебныя дѣла, приводившія бѣдныхъ истцовъ въ Петербургъ. Называвшаяся Сѣверная Пальмира кишѣла этими несчастными, которые, прожившись до послѣдняго гроша, голодные и оборванные, продолжали блуждать въ Сенатъ и изъ Сената, на столько порехнувшись съ основъ здраваго смысла, чтобы не разувѣряться цѣлыми мѣсяцами и годами, что завтра дѣло будетъ рѣшено въ ихъ пользу.
Въ числу такихъ очень жалостныхъ несчастливцевъ принадлежалъ нѣкто Ситниковъ, Глѣбъ Ивановичъ, котораго величали Сударемъ Прусомъ по его высокому секундъ-маіорскому чину, заслуженному въ Елизаветинскія войны съ Прусаками. Прослуживши весь долгій срокъ по военному Петровскому артикулу, выслужившись, вынесши на своихъ плечахъ всю нечеловѣческую тягость стародавнихъ войнъ и походовъ, казалось бы, Глѣбъ Ивановичъ имѣлъ все право, получивши изъ полка свой абшидъ, обзавестись доброю хозяйкою женою, прижить съ нею малыхъ дѣтокъ и, по день своей маіорской кончины, оставаться въ родительскомъ домосѣдствѣ, отдыхая, если не на лаврахъ, то на копнахъ своего отличнаго луговаго сѣна. Но, увы! Эти-то отличные заливные луга причинили бѣдствіе Глѣбу Ивановичу болѣе тяжкое, чѣмъ войны и походи на Пруса.
Въ сосѣдствѣ его родительскаго наслѣдія, милостивою Монархинею пожаловано было какому то новому знатному лицу пятьсотъ душъ, со всею принадлежащею имъ осѣдлою, пахатною и сѣнокосною землею, съ лѣсами, заливными лугами, рѣками, озерами, рыбными и звѣриными ловлями и бобровыми гонами — и со всѣми угодьями, какъ обыкновенно значилось въ жалованныхъ грамотахъ. Казалось бы, новому владѣльцу можно било бить ситу по гордо; но нѣтъ! смежные заливные луга Глѣба Ивановича пробудили волчій голодъ у знатнаго и богатаго сосѣда. «Слышь ты, Прусъ!» повелѣлъ онъ сказать черезъ свое подручное лицо. "Добромъ обмѣняемся со мною. Охота меня взяла на твои сумежные заливные луга — а ты, молъ, знай и смекай поговорку: «охота пуще неволи».. И хотя Глѣбъ Ивановичъ смекалъ тайную грозу, которая была въ этихъ словахъ, но обмѣнять свои зеленые поемные луга на неудобные косогоры, которыя предлагали ему, уступить отцовское и дѣдовское наслѣдіе свое по одному-единому слову, не могъ Глѣбъ Ивановичъ: недаромъ же онъ билъ секундъ-маіоръ и по-военному научился умирать, а не отступать. Онъ взялъ да и написалъ сильному сосѣду: «Чести вашей великое царское жалованье, а я малое отцовское наслѣдіе блюсти повиненъ ради своихъ безкрылыхъ птенцовъ.»
Но могъ ли соблюсти мелкопомѣстный Глѣбъ Ивановичъ съ десяткомъ своихъ людишикъ, когда на его луга нагрянули сотни людей съ кольями и дрекольями, съ косами и граблями, скосили его сѣно, избили его бѣдную челядь, грозили испепелить все домосѣдство сударя Пруса, за тѣмъ забрали сѣно на его собственныя подводы и свезли въ богатому сосѣду? Но какъ бы ни ломала сила, а во всѣ времена и лѣта въ душѣ человѣческой сохраняются воздыханія къ правдѣ и стенанія попраннаго права, нравственнаго и гражданскаго. Глѣбъ Ивановичъ, всею ограбленною семьею, стеналъ и воздыхалъ, и подалъ жалостливое прошеніе къ Бѣлгородскому начальнику. Скоро намѣстники смѣнились. Годы валялось прошеніе: то не признавалось оно, то отвергалось, то пряталось подъ красное сукно. Глѣбъ Ивановичъ въ нищету изводился; а сосѣдъ, генералъ-аншефъ, владѣлъ и богатѣлъ захваченными лугами; наконецъ дѣло поступило на рѣшеніе въ Сенатъ. Не видѣть справедливости жалобы ограбленнаго секундъ-маіора нельзя было, и потому г. г. высокоименитые сенаторы, по-соломоновски мудро порѣшили такъ: «въ силу владѣнія, оставитъ спорные луга за тѣмъ, за коимъ они нынѣ состоятъ; а Ситникова-Пруса, Глѣба Ивановича, по жалобѣ его, удовлетворить.»
Рѣшеніе Сената приводись въ исполненіе съ большою торжественностью. На заграбленные луга выѣхалъ весь уѣздный судъ въ полномъ составѣ: судья, стряпчій, оба засѣдателя, секретарь; оповѣщены ближайшіе помѣщики; прибылъ исправникъ съ сотнями понятыхъ; явился губернскій землемѣръ съ своимъ страшнымъ снарядомъ, въ которомъ, по мнѣнію тогдашнихъ добрыхъ людей, сидѣлъ потаенный чортъ и игралъ живчикомъ, и онъ-то творилъ тѣ неправды, которыя совершались при генеральномъ размежеваніи земель во время Екатерины Второй. И вотъ, передъ лицомъ неба и земли, на какой-либо нашей плоской возвышенности, выставлялся столъ съ краснымъ сукномъ, открывалось зерцало поднятіемъ государственнаго двуглаваго орла и секретарь громкимъ возгласомъ «шапки долой!» приступалъ къ чтенію сенатскаго рѣшенія «по указу Ея Императорскаго Величества, Государыни Самодержицы Всероссійской…» Обыкновенно пребывала мертвая, бездыханная тишина при всей продолжительности чтенія; но на этотъ разъ она била нарушена громкимъ воплемъ жены Глѣба Ивановича, повтореннымъ полудюжиною птенцовъ его, которые, глядя на мать, пали на колѣни и вопили въ слухъ ушей жестоковыйнаго генералъ-аншефа, который здѣсь же стоялъ и, по сенатскому опредѣленію, былъ вводимъ въ вѣчное и потомственное владѣніе вышесказанными лугами. Но Глѣбъ Ивановичъ не потерялъ своего стойкаго, добронравнаго мужества и въ этотъ свой тяжкій часъ; унимая жену и дѣтей, онъ обратился къ полному присутствію суда съ вопросомъ и просьбою объяснить ему: "Такъ какъ первая часть сенатскаго опредѣленія приведена въ исполненіе и спорные луга отказаны за генералъ-аншефомъ, то теперь судъ благоволитъ приступить въ исполненію и остальной части сенатскаго рѣшенія, а именно: какъ и чѣмъ онъ полагаетъ удовлетворить его, Глѣба Ивановича Ситникова-Пруса? Вся, даже бестія вѣдомая — секретарь (какъ говоритъ преданіе), поставлены были въ тупикъ заявленіемъ о правѣ удовлетворенія его, сударя Пруса. Повилявши пушистымъ секретарскимъ хвостомъ, судъ объявилъ, что удовлетворить истца онъ не можетъ; а предоставляетъ ему, секундъ-маіору Ситникову, по прозваніи Прусуэ отнестись въ Государственный Сенатъ и просить объ указаніи: «откуда оное удовлетвореніе воспослѣдовать довлѣетъ ему?»
И вотъ, въ слѣдствіе всѣхъ этихъ тяжкихъ причинъ довлѣло бѣднѣйшему Глѣбу Ивановичу оставить жену и дѣтей на произволъ сильнѣйшаго сосѣда, собраться со всѣмъ, что только можно было собрать и вмѣстить въ троечную кибитку, помолиться напутственно, поклоняться могилѣ родителей, взять съ нея въ мѣшечекъ землицы съ пескомъ, чтобы, на случай, коли смерть придетъ на чужой дальней сторонѣ, родная, святая земля мухомъ легла и засыпала глаза — и затѣмъ готовъ отправляться въ Питеръ. И вѣдь какъ отправляться? Не по нынѣшней чугункѣ я не на почтовыхъ, а на своихъ — на долгихъ, съ покормами и ночлегами, со всѣми необходимыми задержками и замедленіями на болѣе, чѣмъ полуторатысячеверстномъ зимнемъ пути. Но именно эта-то страшная отдаленность чухонскаго Питера отъ глубинѣ серединной Россіи, эта самая тяжкая трудность добраться къ нему, какъ за тридевять земель въ тридесятое царство — вмѣстѣ съ обаяніемъ имени Царицы-Матушки — имѣли ужасающее прельщеніе для людей, обездоленныхъ старою неправдою новыхъ Екатирининскихъ судовъ. Отъ разумѣнія ихъ уходило, не представлялось возможнымъ совершить такой путь, перенести эти страшныя трудности, и чтобы оно вышло напрасно. Нѣтъ! прельстительная несомнѣнная надежда вела несчастныхъ и вѣра, что Матушка Царица, потерпитъ ли она неправду? Но каково же бывало возвращаться по этому долгому, тяжкому тысячеверстному пути, утративши, я не говорю вѣру — но потерявъ обманчивую надежду?
Пока еще нашъ Глѣбъ Ивановичъ былъ веселъ и бодръ своими надеждами, его, какъ мореходца въ пристани, бодрило уже одно то, что онъ въ знатномъ, престолькомъ Питерѣ, не сегодня-завтра доступитъ въ Матушкѣ-Царицѣ, и все пойдетъ, какъ по маслу. Но зима прошла и весна прошла, и лѣто уходило; а надежды Глѣба Ивановича не плодоносили ему ничего. Остановился онъ гдѣ-то у Самонія и давнымъ-давно началъ свои ежедневныя странствованія въ Сенатъ. Почти три поры времени года потребовались ему только на то, чтобы дознать и допытаться, у кого его дѣло и принято ли Сенатомъ его подлинное прошеніе. Прошеніе было принято, и когда Глѣба Ивановича начали въ Сенатѣ кормить завтраками, бывшими въ обыкновеніи нашего стараго судопроизводства (т. е. завтра, завтра ваше дѣло будетъ разсматриваться) — у Глѣба Ивановича обѣдать уже было нечего въ его квартирномъ углу у Симсонія. У него нетолько мысли, а волосы на головѣ поднимались и становились въ ужасѣ, когда онъ, въ темнотѣ и холодѣ наступавшихъ, непроглядныхъ осеннихъ петербургскихъ ночей, не спалъ и думалъ: что ѣсть и что еще будетъ съ нимъ? Послѣднія крохи доѣдены тремя ртами, какъ тремя голодными мышами. Съѣдены давно лошади, сбруя, кибитка — все, что только можно было сбыть за какую ни есть денежку, или мѣдный алтынъ, и оставалось развѣ грызть старую подошву, но и той уже не было у Глѣба Ивановича и ее давно замѣняла выбрасываемая изъ Сената бумага, которую онъ тщательно подбиралъ и, возвратясь въ свой уголъ, сидѣлъ и клеилъ себѣ подошву.
Но и при всей этой послѣдней степени нищеты, Глѣбъ Ивановичъ оставался господиномъ и передъ нимъ стояли его вѣрные слуги: Кондратъ кучеръ и Птаха, его деньщикъ, съ которымъ онъ отслужилъ царскую службу и вывелъ его съ собою вмѣстѣ на покой. Девять десятыхъ изъ тогдашнихъ господъ, находясь въ положенія подобномъ Ситникову-Прусу, хотя съ горемъ я заботою, а навѣрное проѣли бы крѣпостнаго Кондрата, но онъ не могъ. Трое бѣдныхъ старыхъ людей сжились въ одномъ общемъ несчастій и господство барина сказывалось только тѣмъ, что онъ страдалъ втрое болѣе, страдалъ голодомъ и холодомъ и всею безпріютною нищетою за себя и за двухъ съ нимъ бывшихъ людей. Кондратъ первый не выдержалъ. Онъ повалился въ босыя ноги барина и просилъ, чтобы его отпустили. Отпустить съ чѣмъ и какъ въ тысячеверстный осенній путь? Эта мысль не разъ наводила остолбенѣлый ужасъ на голову Глѣба Ивановича и ему казалось за лучшее, чѣмъ отпускать одного, взяться всѣмъ имъ троимъ за руки и отправиться вмѣстѣ… Терпѣли не въ одиночку, и умирать рядомъ!
Но пока человѣкъ не умеръ, онъ гадаетъ и выслать о живомъ… "А добредетъ Глѣбъ Ивановичъ — что онъ принесетъ роднымъ, женѣ и дѣтямъ — какую вѣсть? А завтра, говорили, дѣло его будутъ разсматриваться въ Сенатѣ и послѣдуетъ какое-либо удовлетвореніе… Нельзя и итти всѣмъ: слѣдуетъ остаться ему Сударю Прусу, хотя бы до вѣстей, какія онъ завтра получитъ изъ Сената. А Кондратушка воплемъ вопилъ: «Пусти да-пусти! Христовымъ именемъ пойду: помирать все одно, что въ Питерѣ, что на дорогѣ. Въ коему обозу, пристану. Довезутъ добрые люди.»
И вотъ трое нищихъ, взявшись за руки, какъ родные, обездоленные братья, брели слякотью и въ туманѣ одного ранняго осенняго утра, брели въ петербургской Радости всѣхъ скорбящихъ. Тамъ привычныя старыя старушки шопотомъ дивились на эту невиданную троицу, особливо на того, который былъ въ серединѣ — статнаго, могучаго старца. Онъ, какъ рослый дубъ во мху, стоялъ между ними въ своихъ лохмотьяхъ и, когда онъ повергся ницъ передъ иконою и зарыдалъ однимъ глухимъ, безъ словъ, рыданьемъ сердечной муки — у немногихъ остались сухи глаза и не потронулась душа. Съ охами и вздохами, со своимъ назойливымъ любопытствомъ провожала толпа этихъ странныхъ нищихъ людей и никто ничего не понялъ, изъ нѣмой поразительной сцены: какъ вышедши на крыльцо, одинъ нищій упалъ въ ноги тому рослому и, казалось, не могъ оторваться, плача и цѣлуя ступня ему, нова тотъ, величавымъ движеніемъ руки поднялъ и обнялъ его, какъ мать обнимаетъ сына, прощаясь съ нимъ навѣки; и что-то произошло между ними, какъ бы короткій споръ, и стоявшіе ближе будто слышали слова: «барское пожалованіе», послѣ чего все словно было кончено между этими людьми. Тотъ рослый съ другимъ, неоглядываясь, пошли въ одну сторону; а третій отдѣлился отъ нихъ и побрёлъ въ другую.
Это Глѣбъ Ивановичъ прощался съ своимъ Кондратушкою кучеромъ и отпускалъ его домой, и между ними точно происходилъ споръ въ послѣднюю торжественную минуту умилительнаго цѣлованія, которое баринъ давалъ своему слугѣ, а слуга отдавалъ барину. — Въ времени отправленія Кондрата вся казна Глѣба Ивановича состояла изъ пяти алтынъ. Задумавши итти къ Радости всѣхъ скорбящихъ благословиться на путь, Глѣбъ Ивановичъ опредѣлилъ за одинъ алтынъ поставить свѣчу въ образу; остальными четырьмя алтынами подѣлился такъ: себѣ съ Птахою взялъ но алтыну, а два остальныхъ отдалъ Кондрату. Но въ послѣднюю минуту прощанія, вѣроятно, вся душа подвиглась у Глѣба Ивановича жалостію и заботою, что онъ съ двумя алтынами отпускаетъ своего слугу; онъ вынулъ свой третій алтынъ и положилъ въ руку Кондрату. Тотъ, почувствовавши у себя всю безмѣрную великость этого дара, возвращалъ, не хотѣлъ принять; но онъ услышалъ тихія, важныя слова, которымъ слуга не смѣлъ не повиноваться: «Бери мое барское пожалованіе», и Кондратъ взялъ — и можетъ статься, никогда ни одинъ господинъ не давалъ такъ много своему слугѣ, потому что Глѣбъ Ивановичъ отдалъ все, что имѣлъ, какъ Евангельская вдова, все, себѣ не оставивши ничего, даже на одинъ дневной прожитокъ.
Послѣ отпуска Кондрата, жизнь Глѣба Ивановича съ его преданнѣйшимъ Птахою надолго опредѣлилась и заключалась въ слѣдующую очень узкую рамку.
Занимать ту каморку, въ которой они помѣщались втроемъ, у хозяйки своей просфирни Самсоньевской церкви, было уже въ конецъ не по средствамъ Сударя Ситникова-Пруса. Каморка была со стеклушками, слѣдовательно могла называться свѣтелкою; а въ свѣтлицахъ жить такимъ нищимъ, которые не имѣли дневнаго пропитанія, по уму-разуму хозяйки, было не повадно. Сжалившись на высокое смиренство маіорской чести, которая не возражала ей, кропотливой бабѣ, а во всемъ уничтоженіи своемъ все какъ то дѣйствовала на ея закорузлое сердце, просфирни не прогнала* нищаго Сударя, а съ его ощипанной Птахою перевела изъ свѣтелки въ темный совершенно уголъ перегородки за своею печью. «Хоть темно стойло, да добрѣ тепло. Вишь вонъ она дура-баба! Чай сто Рублевъ съ чести твоей беру, а печь даю. Спи да лежи, коли ѣсть нечего, а у меня не проси.»
Просфирня ограничила свои благодѣянія теплымъ угломъ и, боясь за податливость своего мягкаго сердца, строгимъ наказомъ запретила, что она знать и вѣдать ничего болѣе не хочетъ. Пусть они три дня не ѣвши сидятъ, а чтобы у нея Христомъ Богомъ не просили. Она дастъ: потому что она дура жалостливая — дастъ; но послѣ пусть они пеняютъ на самихъ себя. Она выгонитъ ихъ вонъ изъ угла на другой же день. Потому, коли ей стать нищихъ поить да кормить, да углы имъ даромъ давать, то ей самой прійдется взять нищую суму, да подъ церковь итти протягивать руку."Одно знай, Сударь, ты у меня не проси!" въ конецъ концовъ подтвердила просфирня, водворяя Сударя Пруса въ своемъ углу.
И это водвореніе въ Петербургскую-то осень и зиму было такимъ великимъ благодѣяніемъ, что Глѣбъ Ивановичъ со своимъ Птахой о голодѣ и думать забыли. «День съѣлъ, а два стерпѣлъ» было имъ не учиться стать; а тутъ уголъ-то, уголъ богоданный, сухой да теплый. Измочитъ тебя всего непогодь-то, или день цѣлый продрогнутъ кости на морозѣ, а тутъ въ ночи самая благодать и дается тебѣ. Обогрѣешься, высушишься, спи ровно на полку въ банѣ: такъ тебя тепло-то со сторонъ, словно мать родная, ласково нѣжитъ и обнимаетъ. И одеждой покрываться не надо, и клеенныя-то изъ бумаги подошвы теперь есть гдѣ сушить; а то вѣдь совсѣмъ горе брало. Въ сырой да холодной свѣтелкѣ не сохнутъ да и не сохнутъ, хоть плачь съ ними. А теперь живо склеилъ и на печи высушилъ.
Да что Бога-то гнѣвить! Не такъ совсѣмъ безъ свѣта, какъ въ кромѣшной тьмѣ, оказалось-то въ благодатномъ углѣ. Затопитъ просфирня печь, или лучинку засвѣтитъ въ свѣтцѣ, а сквозь щели-то въ перегородкѣ и имъ огонекъ блеститъ; а когда она на загнетку выгребитъ жаръ изъ печи, просфоры сажать — такъ свѣтъ въ углѣ просіяетъ такой, что они другъ друга въ образъ увидятъ. Птаха, не забывая свою солдатскую муштру, тотчасъ станетъ во фронтъ я скажетъ: здравія желаю вашему высокородію! а Глѣбъ Ивановичъ перекрестится и отвѣтитъ: «Здорово, свѣтъ ты мой, вѣрная Птаха!»
По времени и еще положеніе ихъ улучшилось въ даровомъ углѣ; но эти двѣ неотступныя нужды: пріодѣть грѣшное тѣло и ежедневно кормить несытую свою утробу сильно давали себя чувствовать. Вѣдь живому человѣку, гдѣ хочешь бери, а дай-подай кусокъ хлѣба! Глѣбъ Ивановичъ умудрился немного: чѣмъ такъ голодъ терпѣть, присогласилъ своего Птаху поститься Богу среду и пятницу (благо что и Филипповъ постъ наступилъ) и еще понедѣльничать, къ тону же, за грѣхи свои и неправда людскія; но и четыре дня въ недѣлю трудно было кормиться Глѣбу Ивановичу въ два рта съ его Птахою.
День ихъ начинался ранымъ-рано. Еще до заутрени поднималась старуха свое тѣсто на просфоры творить и вставалъ Птаха, не дожидаясь зова и приказа помогать ей во всемъ: дрова носить и воду, въ печи растапливать и тѣсто выкатывать. Глѣбъ Ивановичъ, помолясь Богу, отворялъ совсѣмъ дверцу изъ своего угла и подъ свѣтъ большаго разгорающагося огня въ печи, онъ сидѣлъ на порогѣ и чинилъ, что нужно было пошить и починить, и клеилъ свои подошвы. Съ первымъ ударомъ колокола онъ оставлялъ всю суету мірскую и шагалъ въ безразсвѣтномъ мракѣ, что бы ни било ему въ лицо: снѣгъ ли, вихорь ли съ острой мятелью, поливалъ ли дождь — все одно, шелъ своими мѣрными привычными шагами Сударь Прусъ и словно онъ цѣлый полкъ въ строю велъ за собою: такъ, грудь впередъ, выступалъ онъ геройски бодро. Въ церкви у Самсонія уже знали и замѣчали всѣ этого пришлаго, неизвѣстнаго человѣка, который въ заплатанномъ военномъ камзолѣ на могучихъ, широкихъ плечахъ, приходилъ и становился у одного я того же столба. Рослый и величавый, самъ какъ другой столбъ, онъ неподвижный стоялъ и только мало по калу поникала на грудь его побѣлѣлая голова и, что бы ни пѣлось и ни читалось въ церкви, подъ святыя церковныя слова, у него будто своя обѣдня просвѣтленнаго горя и озаренной скорби въ душѣ его шла, и такъ онъ показывался строгъ и важенъ, какъ-то чуденъ въ этомъ своемъ внутреннемъ озареніи, что, подыми онъ голову и поведи глазами на народъ — ему бы всѣ поклонились въ поясъ.
Просфирня хотя не кланялась Сударю Прусу, но у нея былъ какой то невольный, затаенный почетъ, который она, сама не зная почему, не смѣла преступать передъ нимъ. Завладѣвши Птахою до конца, обратила она его нетолько въ работники себѣ, но и въ рабочую свою лошадь, которая совершенно по пословицѣ, возила воду и воеводу — возила, кронѣ воды, дрова на себѣ и пѣшки хуки съ рынка, просфоры и самую просфирню на рынокъ, которая, какъ на коню, выѣзжала въ салазкахъ на Птахѣ. Поступая такъ полновластно съ однихъ, старушонка не смѣла требовать отъ другаго ни даже такой малѣйшей услуги, какъ посадить ея больнаго пѣтуха на насѣсть. Единственно, что съ поклономъ и съ приговорами: «дѣло Богу пріемное сударь! не въ зазоръ твоей чести; потрудись, пожалуй, твоя милость!» выпросила просфирня у Сударя Пруса, это носить продавать въ ранней обѣднѣ черствыя просфоры, пока она къ поздней напечетъ съ Птахою мягкихъ.
И эта первая продажа ознаменовалась въ жизни Глѣба Ивановича цѣлымъ событіемъ. Просфирня, чисто да бѣло, въ расшитое полотенце, съ красными кумачами, снарядила лукошко, чтобы Глѣбу Ивановичу вести продавать просфоры. Онъ и понесъ; но на дворѣ была такая страшная метель, что Сударь Прусъ, сторонясь отъ нея и охраняя просфоры, сбился съ дороги и, долго блуждая, очутился не у Самсонія, а у Радости всѣхъ скорбящихъ. Вошелъ онъ весь бѣлый въ снѣгу, какъ мертвецъ въ саванѣ; народъ даже немного шерохнулся отъ него; стояли въ церкви люди, и свѣчи горятъ, а никто не читаетъ. И Глѣбъ Ивановичъ остановился и не разумѣетъ: что за притча такая? А на эту притчу выходитъ изъ алтаря батюшка-попъ и разводитъ руками. «Міряне! говоритъ: вѣдь это наказаніе Божіе. Мнѣ нельзя начать: Благословенъ Богъ, потому кто же скажетъ: аминь? Нѣтъ ни дьяка, ни пономаря.» Глѣбъ Сударевичь поглядѣлъ на пустой клиросъ и понялъ въ чемъ дѣло. «Начинай, батюшка-попъ! отвѣтилъ онъ, подходя въ клиросу. За дьяка и пономаря я стою!» И какъ сталъ онъ на клиросъ невзначай, словно отъ земли подъ небеса выросъ; важно, велико перекрестился и, поклонившись на всѣ стороны народу, какъ сказалъ на возгласъ: аминь! такъ въ церкви все замерло…. «Божій чтецъ! Чтецъ Божій проявился!» лепетали подъ конецъ утрени старыя старушки и, хотя страхъ былъ, но и любопытство великое ихъ разбирало: что такое въ лукошкѣ то что онъ шелъ и у клироса поставилъ? Всѣ онѣ передумали и перегадали, пока одна порѣшила такъ: «Нѣтъ, грѣхъ ли, два ли…. хоть смерти укушу, а загляну въ лукошко!» и со страхомъ и трепетомъ, подобравшись въ лукошку, она какъ заглянула въ него и увидала просфоры — сейчасъ завладѣла лукошкомъ и Глѣбъ Ивановичъ еще утренно на Первомъ Часѣ кончалъ, какъ уже старушки, шушукая, всѣ до одной разобрали просфорки и деньги снесли и положили на исподъ лукошка и поставили его, какъ было, у клироса. Справивши послѣ утрени и всю раннюю обѣдню за дьяка и пономаря, Глѣбъ Ивановичъ только тутъ вспомнилъ о просфорахъ въ лукошкѣ, когда надобно было итти домой. «Выручили вы меня, матери мои!» сказалъ онъ, минуя стоящихъ старушекъ; но онѣ пустились за нимъ въ догонку, цѣплялись за него и, суя ему въ руки денежки и полушки, причитывали: "Чтецъ ты Божій! прійми… не побрезгай… и Христосъ лепту вдовью принималъ, да царство обѣщалъ ". «Вдова, вдова я, батюшка, что твое лукошко сама брала! и мою копѣечку возьми. На вдовью малость не подиви, чтецъ ты, разумникъ Божій!» И стало оно такъ, что каждую раннюю обѣдню приходилъ Сударь Прусъ съ лукошкомъ просфоръ, ставилъ лукошко у клироса, а самъ читалъ и пѣлъ на клиросѣ; просфоры у него разбирали и самъ онъ получалъ странную великую милостыню, о которой не онъ просилъ дать, а ему сами давали — и съ низкимъ поклономъ просили принять.
И эта единственная милостыня, какъ птицъ небесныхъ, питала Сударя Пруса съ его Птахою. Птаха запряженъ былъ отъ ранняго утра до поздняго вечера въ ломовой извозъ старухи просфирни и заработать ему на кусокъ хлѣба со стороны не было никакой возможности; развѣ случалось, что на рынкѣ боголюбецъ какой или чаще всего самая бѣднѣйшая изъ бѣдныхъ старушка взглянетъ на него и долго смотритъ, качая головой, и затѣмъ сунетъ что-нибудь въ руку и побѣжитъ неоглядкою прочь. Это бывалъ единственный заработокъ Птахи, но онъ не бывалъ слишкомъ частымъ. Просфирня, положивши свой крѣпкій наказъ не просить у нея — кажется, сама не вѣрила въ возможность исполненія: «Не проситъ! сказывала она своимъ товаркамъ. По дню не ѣвши сидять и пары изъ устъ не выпустятъ. Пробовала хлѣба оставлять — не берутъ. Это верти терпячіе, а не люди». И едва ли, по странному своенравію человѣческаго сердца, не съ умысломъ старуха просфирня налегала такъ на Птаху, чтобы заставить терпячихъ попросить у нея и она бы съ радостію дала; но въ томъ-то и дѣло, что эти до конца смирившіеся люди ничего и ни у кого не просили и только одно — терпѣли. Сударь Прусъ, воротившись отъ ранней обѣдни и награжденный великою, человѣческою милостыней за свое Божіе дѣло церковнаго бдѣнія и чтенія, садился съ своимъ вѣрнымъ Птахою, какъ онъ называлъ это, Бога хвалить ѣдою и питьемъ и, какъ братъ съ братомъ, какъ отецъ съ сыномъ, дѣлилъ господинъ ее слугою все до послѣдней крохи. Глѣбъ Ивановичъ радъ былъ бы въ щедротѣ своего великаго сердца передать лишнее Птахѣ; но Птаха, въ свою очередь, слѣдилъ за дѣлежомъ и слѣдилъ именно за тѣмъ, чтобы не получить большаго, и потому приходилось, съ самою вѣрною точностію, брать и давать все пополамъ. Затѣмъ, окончивши свою святую трапезу любви и хвалы Богу, Сударь Ситниковъ Прусъ отправлялся въ Сенатъ. Это было для него такимъ же неотложнымъ, непремѣннымъ, неотмѣнимымъ ежедневнымъ хожденіемъ: какъ въ церковь, такъ и въ Сенатъ. Пойти туда, стоять такъ, ждать отъ самаго пріѣзда гг. сенаторовъ съ десяти часовъ и до отъѣзда ихъ въ тремъ, переносить отказы, насмѣшки, поруганія отъ писарей, толчки отъ сторожей, просить со слезами, съ земными поклонами всякаго, кого стоило и не стоило просить — исполнивши все это ежедневнымъ неукоснительнымъ подвигомъ, Глѣбъ Ивановичъ могъ чувствовать себя правымъ передъ своей семьею въ томъ сознаніи, что онъ сдѣлалъ все, что могъ человѣкъ сдѣлать и вытерпѣть въ его положеніи. Онъ такъ истинно и понималъ это, когда, пришедши съ какого-либо особенно труднаго хожденія, онъ садился отдыхать въ своемъ темномъ углу и, въ полузабытьи усталости и тяжкаго горя, шепталъ, разговаривая самъ съ собою: «Дѣтки! жена голубушка! былъ въ Сенатѣ… Не облѣнился старый отецъ, былъ…» и захлебывался слезами.
Такъ жилась горькая жизнь у Глѣба Ивановича съ его Птахою.
Однажды, за немного дней до Рождественскихъ праздниковъ, привезъ Птаха мѣшокъ муки съ рынка и, вмѣсто того, чтобы ему опять свѣтить на рынокъ еще за мукою, или за самою просфирнею, онъ остановился, выпрямился и, дѣлая какъ бы на караулъ, по-солдатски, воскликнулъ: «Ваше высокородіе! непріятельская позиція, воя въ позитуру нашей диспозиціи… Забылъ съ, батюшка сударь, по-ученому. Вѣсти я хорошія принесъ». Ожидать откуда либо хорошихъ вѣстей давно отвыкъ Глѣбъ Ивановичъ. Онъ даже не. спросилъ: «какія?» а только сказалъ: «Что, Птаха моя! Еще ты съ голоду не потерялъ голосу». И услышалъ разсказъ, что Птаха встрѣтился на рынкѣ съ бывшимъ своимъ тамбуръ-мажоромъ, который живетъ у какого-то князя на кухнѣ, такъ-то знатно утреннюю и вечернюю зорю по кострюлямъ выбиваетъ; сводилъ его къ самому княжескому повару. А княжескій поваръ, какъ взглянулъ на Птаху, словно по писанному прочиталъ. «Чай у тебя вѣдьма съ лица-то всю кровь высосала? Накормите его! крикнулъ поваренкамъ. Вишь у него голодъ-то изъ глазныхъ ямъ, что дикя кошка глядитъ!» Добрый такой княжескій поваръ! и спрашиваетъ: что мы? какъ бѣдствуемъ? и говоритъ: «вольно-же вамъ, деревенщина запольная, помирать съ голоду, воли про вашу голодьбу заѣзжую, почитай, во всѣхъ княжескихъ и сенаторскихъ донахъ столы накрыты стоятъ. Приходи — садись, пей — ѣшь, никто тебя не спроситъ: кто ты такой и откуда; а наѣлся, налился отдалъ честь хозяину поклономъ, и ступай себѣ, куда! знаешь. Окажи своему маіору — крѣпко наказывалъ поваръ. Есть еще мундиръ? не съѣли вы? Пусть надѣваетъ мундиръ и приходитъ за нашъ княжескій Щербатовскій столъ. Не хуже другихъ накормимъ.
Понятное дѣло, что Глѣбъ Ивановичъ слушалъ рѣчь своего Птахи, какъ сказку какую-то неслыханную, и показалось ему, что не ума ли порехнулся онъ съ голоду, что о княжескихъ обѣдахъ сказываетъ. Но нѣтъ! Давно Птаха не бывалъ въ такомъ своемъ живемъ да веселомъ правѣ; выдвинулъ изъ темнаго угла на свѣтъ скрыньку съ пожитками ихъ, досталъ мундиръ со всѣми секундъ-маіорскими препаратами и только что не въ одиночку хороводъ водитъ, а толчется вокругъ, припѣваетъ; развѣсилъ все по колушкамъ и вычистилъ, выхолилъ, всякую пушиночку и сориночку пальцами и губами снялъ. „Готово-съ, ваша честь-съ! Извольте-съ надѣвать маіорскую амуницію“. Но важнѣе еще маіорской амуниціи у Сударя Пруса не было готово разумѣніе: какъ это онъ встанетъ, и пойдетъ, и сядетъ за княжескій столъ, онъ, не званный не прошенный — никогда въ глаза не видавшій Щербатова князя и самъ онъ никому въ домѣ невѣдомый. Нѣтъ! въ этой притчѣ, да семь притчей сидитъ. Не пойдетъ онъ такъ. „Пойди, Птаха, разузнай: какъ тому можно быть?“ Птаха возвратился съ подтвержденнымъ извѣщеніемъ, что сумнѣнія никакого нѣту. Приходи кто хочетъ и садись за княжескій столъ. Приборы на поготовѣ стоятъ и только одно, чтобы платье было мало-мальски приличное дворянину; безъ приличнаго нельзя: потому, чтобы не зазорно было другимъ званнымъ гостямъ и самому хозяину.
Глѣбу Ивановичу также трудно было понять, какъ и намъ теперь эту сказочную быль въ общественной жизни нашихъ Екатерининскихъ дней. Старинное русское хлѣбосольство, передъ тѣмъ, какъ пасть ему подъ наплывомъ чужестранныхъ обычаевъ, разцвѣло своимъ послѣднимъ, пышнымъ, почти, можно сказать, божественнымъ цвѣтомъ. Я не берусь опредѣлить, что именно вызвало это роскошное цвѣтеніе и преимущественно въ обѣихъ столицахъ (можетъ быть, именно страшная многочисленность лицъ прибывавшихъ изъ дальнихъ мѣстъ Имперіи, которыя по дѣламъ должны были оставаться надолго, проживались и бѣдствовали на подобіе Глѣба Ивановича); но только въ Москвѣ и въ Петербургѣ было въ обычаѣ въ самыхъ знатныхъ и вельможныхъ донахъ держать открытые столы. Къ тому часу, когда принято было въ домѣ садиться за столъ, приходилъ съ улицы всякій, кто былъ достаточно прилично одѣтъ, чтобы можно было судить по платью, что онъ дворянинъ; дворецкій прежде вводилъ этихъ гостей въ столовую, за тѣмъ шелъ докладывать хозяину съ другими званными гостями, что кушанье подано. Торжествующій хозяинъ, какъ умѣли торжествовать наши Екатерининскіе бары, шелъ послѣдствуемый вереницею своихъ великолѣпныхъ гостей и на мгновеніе пріостанавливался на входѣ въ столовую, чтобы однимъ привычнымъ, испытующимъ взглядомъ окинуть всю гордую роскошь убранства своего стола и этихъ гостей своихъ съ улицы привѣтствовать благоволительнымъ поклоновъ своего величаваго барства. Послѣ чего званные гости садились, какъ извѣстно, по чинамъ отъ хозяина; а тѣ незванные занимали нижній конецъ стола, безъ чиновъ, кто гдѣ сѣлъ, тамъ и ѣлъ великое барское хлѣбосольство. На вставаньи вельможный хозяинъ тоже не забывалъ почтить отвѣтнымъ поклономъ тѣхъ, кого онъ удостоилъ сидѣть за своимъ столомъ, и затѣмъ всѣ сношенія и отношенія амфитріона къ его пришлымъ гостямъ были кончены. Онъ никогда не зналъ, кто они, и только развѣ болѣе постоянныхъ посѣтителей замѣчалъ иногда въ лицо.
Въ такой-то разрядъ гостей, невѣдомыхъ хозяину, готовился поступить и нашъ Сударь Прусъ, но не пожелалъ нарушать своего поста и порѣшилъ: воли Богъ приведетъ, разговѣться княжескимъ обѣдомъ въ Рождество Христово.
Насталъ этотъ вдвойнѣ торжественный день для святого праздничнаго чувства бѣднаго, обездоленнаго, но могучаго старца. Онъ именно показывался старцемъ отъ снѣжной, сіяющей бѣлизны всякаго волоса, выцвѣтшаго и побѣлѣвшаго до блеска на его головѣ и лицѣ. Въ темно-зеленомъ суконномъ кафтанѣ съ золотомъ и съ разными вететами, прямой и величавый, съ скромнымъ, глубокимъ блескомъ глазъ, свѣтящихся силою покорнаго страданія, и съ крѣпко подклеенными бумажными подошвами, Глѣбъ Ивановичъ былъ такъ приличенъ и важенъ, что его можно было посадить не то что за княжескій, а за самый царскій столъ. Это почувствовалъ первый дворецкій Щербатовскихъ княжескихъ палатъ, встрѣчая входящаго Сударя Пруса вопросомъ: „Какъ прикажете доложить о вашей чести?“ Никакъ, отвѣчалъ Глѣбъ Ивановичъ, съ силою прямаго, неуклоннаго слова. „Коли есть мѣсто за княжескимъ столомъ, я сяду; а нѣтъ, я пойду“. „Какъ не быть? Есть-съ. Пожалуйте-съ“, ввелъ его дворецкій въ столовую, растворяя передъ нимъ дверь.
Ничего не было бы страннаго въ тонъ, если бы Глѣбъ Ивановичъ, послѣ темнаго угла у просфирни, изумленъ балъ зрѣлищемъ княжескаго пиршественнаго покоя; но онъ, не то чтобы изумился, а уже очень въ душѣ своей застыдился этихъ ребятокъ безъ покрова, которые со всѣхъ сторонъ прицѣливались устрѣлить Сударя Пруса и, полагать, должно нимфій любострастныхъ, смѣющихся и державшихъ свои передники, полные цвѣтовъ, которыми онѣ, казалось, готовы были осыпать побѣлѣлую голову, увѣнчанную страданіемъ. Въ смущеніи своего цѣломудреннаго стыда, Глѣбъ Ивановичъ не смѣлъ поднять главъ и не видѣлъ, а только слышалъ, какъ, въ торжественномъ молчаніи, раздались шаги и вошелъ хозяинъ съ высокими гостями; какъ, шумя, разсаживались вдоль стола; его самого подвинула чья-то рука, и, когда онъ, опамятовавшись, поглядѣлъ передъ собою, первое, что онъ увидѣлъ: прекрасную бѣлую булочку, выпеченную съ княжескимъ гербомъ, которая лежала у него на кувертѣ; самъ онъ сидѣлъ послѣднимъ на низшемъ концѣ стола; а прямо противъ него, далеко впереди, возсѣдалъ на высокомъ креслѣ хозяинъ и будто онъ поглядѣлъ на Сударя Пруса.
Такъ начались княжескіе обѣды нашего долго голодавшаго Глѣба Ивановича Ситникова-Пруса и, что первое онъ увидѣлъ за столомъ, то и осталось предметомъ его высшаго удивленія, — это княжеская булочка.
Она показывалась ему такою прекрасною, ни съ чѣмъ несравнимою, что самому съѣдать ее, не раздѣляя съ Птахою, становилось угрызеніемъ совѣсти. Кто можетъ повѣрить, до чего сдѣлалось тонко нравственное чувство въ секундъ-маіорѣ Елизаветинской службы, что онъ не могъ пить вина за княжескимъ столомъ и не пилъ его, удерживаясь единственно тѣмъ болѣзненнымъ ощущеніемъ сердца, что вотъ онъ ѣстъ и пьетъ, и станетъ еще упиваться виномъ веселія; а выросшій въ друга и брата ему, слуга его вѣрный — хорошо если, въ своемъ темномъ углу, грызетъ сухарь, размоченный въ водѣ. И доставить Птахѣ княжескую булочку сдѣлалось такимъ непреодолимымъ желаніемъ у Глѣба Сударевича, что онъ повелъ глазами на гостей и хозяина, оглянулся на слугъ и, не взирая на безстыжихъ ребятокъ и на веселыхъ дѣвокъ, которыя съ потолка смѣялись ему, Сударь Прусъ протянулъ руку, взялъ свою булочку и положилъ себѣ въ карманъ.
И разъ испытавши эту великую радость принести Птахѣ даръ отъ княжескаго стола, Глѣбъ Ивановичъ уже санъ не вкушалъ булочки, а незамѣтно опускалъ ее въ карманъ и несъ домой, веселый и довольный. Онъ уже попривыкъ къ своему застольному положенію и слуги его знали, и его право, на разъ-занятое мѣсто въ концѣ стола, противъ князя, оставалось за нимъ и едва-ли не самъ князь-хозяинъ замѣтилъ все одно и то же скромно-величавое лицо, сидящее вдали, прямо передъ его княжескимъ лицомъ.
Всѣ такъ праздники прошли, и Новый Годъ, и Святое Крещеніе прошло. На самаго Ивана Крестителя идетъ Сударь Прусъ въ обѣду, и слуга, отворяя ему дверь, сказываетъ: „Большой пиръ, сударь-съ. Наши-съ неволили быть званы, отмѣнно отъ прочихъ господъ, во дворецъ-съ на вечернюю святую воду и изволили принятъ благоволеніе отъ высочайшихъ рукъ: табакерку съ алмазами-съ. Такъ вотъ, на большой радости-съ, табакерку празднуемъ. Не то ваша честь, а кто хочешь идти, всѣхъ напоимъ и накормимъ знатнымъ угощеніемъ. На томъ наша княжеская честь стоитъ-съ“. И дай ей, Господи, стоять отъ вѣку до вѣку!» съ чувствомъ проговорилъ Глѣбъ Ивановичъ, проходя въ столовую. И дѣйствительно, столько вышло и сѣло знатныхъ и вельможныхъ господъ, что, кажется, въ десять разъ не бывало ихъ больше, чѣмъ въ одинъ этотъ день наѣхало. Но всѣмъ мѣсто нашлось, и за Сударемъ Прусомъ осталось его.
Въ половинѣ стола, такъ-ли просто пожелалось сіятельному хозяину изъ новой жалованной табакерки взять щепоть пикантнаго французскаго табаку, или при этомъ было другое желаніе, только табакерка заиграла алмазами въ бѣлыхъ рукахъ и возбудила общее вниманіе гостей. Кто видѣлъ ее и кто не видѣлъ, всѣ, въ честь и на радость хозяину, пожелали посмотрѣть монаршее къ нему благоволеніе, и пошла жалованная табакерка ходить по гостямъ, изъ рукъ въ руки, кругомъ всего стола. Трепетно было чувство радостнаго благоговѣнія, съ какимъ Глѣбъ Ивановичъ взиралъ на передаваемый по гостямъ даръ Монархини и ожидалъ, въ свой чередъ, первый разъ въ жизни, коснуться недостойными руками той вещи, которую дрожавшая Монархиня сама держала въ царской ручкѣ своей; какъ ни живо и преданно было это вѣрноподданническое чувство, но и булочку-то, булочку свою не могъ никакъ позабыть Сударь Прусъ. Когда незамѣтнѣе припрятать ее, какъ не теперь, когда вниканіе всѣхъ занято ею одною, жалованною табакеркою. И припряталъ, по обыкновенію, свою булочку въ кармалъ себѣ Глѣбъ Ивановичъ. Затѣмъ и ему далась въ руки жалованная царская табакерка. Съ невольнымъ порывомъ всепреданнаго восторга секундъ-маіоръ Ситниковъ-Прусъ во весь ростъ всталъ, и подивились всѣ, какъ онъ преклонилъ голову въ царскому пожалованію и облобызалъ табакерку, и ни мгновенія липшаго онъ не посмѣлъ удержать ее въ своихъ дрожавшихъ отъ волненія рукахъ и передалъ благоговѣйно сосѣду, слѣдя пристальными глазами, какъ она шла и шла, отъ низшаго конца, все выше и выше.
А между тѣмъ и обѣденный столъ шелъ въ разсказахъ и разговорахъ, въ полномъ веселіи своемъ; ѣли и пили, какъ говорилось тогда, «знатно, хорошо», въ честь гостямъ и славу хозяина. Наконецъ приближалась послѣдняя торжественная минута заданнаго пира чествовать табакерку и восхвалять милостивую Монархиню.
Заздравное вино разлито стояло передъ гостями въ граненыхъ съ золотомъ хрустальныхъ бокалахъ, и чествованіе должно было совершиться такъ. Въ истинное подобіе табакерки испеченъ и изукрашенъ былъ всѣми сладчайшими и прекраснѣйшими роскошами пирогъ величины непомѣрной. Его слѣдовало внести самому дворецкому съ двумя ассистентами на серебрянномъ блюдѣ и поставить въ верхнемъ концѣ;стола передъ княземъ-хозяиномъ. Князь благоволилъ бы возложить на пирогъ истинную, жалованную ежу царскую табакерку и всею своею семьею и всѣмъ родомъ своимъ княжескимъ, почтеннымъ монаршимъ благоволеніемъ, долженъ былъ бы взяться за блюдо съ пирогомъ и, поднимая его вверхъ, воскликнуть одинъ разъ: "Да здравствуетъ Государыня милостивая!' и всѣ гости должны были низко поклониться я въ другой разъ князю воскликнуть: «Да здравствуетъ Государыня милостивая!» и всѣ гостя также въ другой поклониться; и въ третій разъ: "Да здравствуетъ Государыня милостивая на многія лѣта!' И всѣ гости радостно воскликнуть: "Да здравствуетъ Государыня на многія лѣта!' И тотчасъ пѣвчіе воспѣть: «Многая лѣта!» Послѣ многолѣтія, которое бы гости слушали стоя и съ бокалами въ рукахъ и припивая за здравіе Государыни, пѣвчіе должны были начать величаніе гимномъ: Славься симъ, Екатерина; а гости сѣсть и праздновать въ веселыхъ разговорахъ; между тѣмъ, какъ хозяинъ собственноручно рѣзалъ бы пирогъ и, разсылая каждому гостю часть, тѣмъ какъ-бы пріобщалъ его радости самаго царскаго пожалованія золотой табакерки съ алмазами. Такъ слѣдовало бы праздновать; такъ и началось чествованіе.
Внесено было на серебрянномъ блюдѣ испеченное сладкое подобіе въ огромномъ видѣ жалованной табакерки и поставлено блюдо передъ самимъ хозяиномъ. Отступилъ дворецкій съ ассистентами, и вся поднялась семья и княжеская родня подвиглась вся съ своихъ мѣстъ, обступая верхній конецъ стола; протянулись * и самъ князь всталъ — н# опустилъ онъ руку въ одинъ карманъ и не вынесъ ее на верхъ; опустилъ другую въ другой и стоитъ такъ, глядитъ на всѣхъ; «поглядѣлъ вокругъ на столъ, поискалъ и сказываетъ: „Табакерки нѣтъ!…“ Какъ нѣтъ! Виновницы торжества, жалованной табакерки! Да вѣдь она была! Ее всѣ видѣли и въ рукахъ держали — да видно залюбовали. „Нѣтъ ея!“ показалъ хозяинъ на видъ свои пустые вывороченные карманы. Такъ если хозяинъ выворотилъ гостямъ свои карманы, то гости тѣмъ болѣе, себя не помня, лазя сани по своимъ карманамъ и выкладывая, что было въ нихъ — начали просить въ одинъ голосъ, чтобы всѣхъ ихъ обыскали, какъ они сидятъ за столомъ и не трогаются съ мѣстъ; пусть идетъ дворецкій съ ассистентами и по ряду осматриваетъ каждаго; такъ какъ на всѣхъ можетъ падать подозрѣніе, потому что всѣ глядѣли и держали въ рукахъ табакерку.
А, можетъ быть, у кого и но нечаянности затаилась пропажа! Все статься можетъ въ такомъ удивительномъ случаѣ! Каждый изъ гостей, сконфуженно, не довѣрялъ самъ себѣ и, опуская руку свою въ карманъ, не былъ увѣренъ, что не вынетъ оттуда табакерку. Одинъ Глѣбъ Ивановичъ вѣрно внялъ, что табакерки у него не было, но будочка-то, булочка была у него въ карманѣ! Приблизится дворецкій съ ассистентами и вынетъ ее на показъ всѣмъ! Какъ же не воръ-то сидитъ за княжескимъ столомъ, коли онъ ѣстъ и пьетъ тутъ, и въ карманъ прячетъ. Съ поличнымъ его берутъ. Съ булкою не разстался! А табакерка тѣмъ болѣе, порѣшатъ всѣ, отъ рукъ его, Сударя Пруса, не ушла…
— Я не воръ! поднялся онъ, величавымъ движеніемъ руки отстраняя дворецкаго. А я маіоръ и чести моей урону не попущу, чтобы осматривали меня. Пусть меня осматриваетъ самъ князь, коли есть сумнѣніе на меня, беретъ меня и ведетъ въ отдѣльный покой, а ты, слуга, отойди и не моги коснуться меня!
Одни гости глаза опустили отъ сомнѣнія и явнаго подозрѣнія; а другіе просто въ удивленіе пришли, слушая продерзость такую.
А между тѣмъ, вельможный хозяинъ успѣлъ довольно опомниться отъ неожиданности, его поразившей, и, со словъ маіора, еще живѣе почувствовалъ недостоинство этого обхожденія съ гостями, хотябы и ими самими вызваннаго, и тотчасъ велѣлъ превратить осмотръ.
— „Полно!“ произнесъ онъ съ величавой осанкою:. Царское пожалованіе въ огнѣ не горитъ и въ водѣ не тонетъ. Я увѣренъ, что табакерка найдется» посмотрѣлъ онъ пристально на Глѣба Ивановича. «Начнемъ величать монаршую милость».
И началось подыманіе пирога и все прочее, какъ выше сказано; но все оно было не то безъ виновницы торжества, безъ пропавшей табакерки. Все — нѣтъ, нѣтъ, да гостя во всѣ глаза и посмотрятъ на Сударя Пруса съ верхняго конца стола; а на нижнемъ концѣ всѣ поотодвинулись отъ него и онъ, на своемъ послѣднемъ мѣстѣ, оставался сидѣть, прожигаемый насквозь рѣдкимъ взоромъ князя-хозяина и неотступными глазами слугъ, которые, какъ ястребъ за добычею, слѣдили за оттопырившимся карманомъ Глѣба Ивановича.
Никогда, ни даже съ самаго горчайшаго изъ горькихъ рожденій своихъ въ сенатъ, не возвращался Сударь Прусъ въ такомъ разстроенномъ и убитомъ видѣ, какъ онъ вошелъ съ пира въ просфирнѣ, не замѣчая, здѣсь ли она, или нѣтъ. По случаю, ея не было. Отъ сворой ходьбы и тяжело ступавшихъ ногъ, бумажныя подошвы отлетѣли и, стоя съ голыми пальцами и съ поникшими взорами, онъ, задыхаясь, проговорилъ: «Птаха братъ! поцѣлуемся и поклонимся Богу. Послѣдняя напасть пришла: я воръ! Господа и слуги думаютъ, что я укралъ — убралъ золотую жалованную табакерку!» Ницъ припалъ онъ на землю и, поднявшись, обнялъ голову Птахи и — не заплакалъ въ своей напасти Сударь Прусъ. Очень уже отъ огорченія, какъ будто санъ не свой, желѣзокъ скрѣпился онъ и не пустилъ слезы, какова есть, ни одной!
Но надобна было подумать о завтрашнемъ днѣ. Срамъ свой воровской нести, или не нести, на обѣдъ къ князю? «Я навѣтникомъ на себя не буду» порѣшилъ Глѣбъ Ивановичъ. «Не идти — значитъ завѣдомо рѣшить, что воръ я и боюсь показать свои воровскіе глаза; а меня воромъ мать не родила и Господь Богъ нищимъ меня поставилъ, а въ воровствѣ не указалъ быть. Что я булочку-то въ карманѣ приносилъ? Такъ развѣ воръ отъ своей души отниметъ, да подастъ другому? А я свое бралъ, что щедрота княжеская давала мнѣ и отъ своей сердечной щедрота Птахѣ своему давалъ — не кралъ!»
Подъ силою этихъ простыхъ, здравыхъ размышленій, воспринятыхъ скорбнымъ, глубокимъ чувствомъ, шелъ Глѣбъ Ивановичъ на обѣдъ къ князю съ поднятою головою; но старые честные глаза его на половицу глядѣли въ землю. Но если бы онъ взглянулъ попрямѣе, въ лицо отворявшаго ему дверь слуги и потомъ на выраженіе другихъ слугъ, которые съ предупредительностю давали ему проходъ, онъ-бы замѣтилъ что-то, чего не было вчера и третьяго дня. Но человѣкъ скорби и печали, несшій на своихъ плечахъ послѣднюю напасть, которая далась ему, онъ ничего не замѣчалъ.
Глѣбъ Ивановичъ шелъ, сознавая одно: что онъ нѣсколько запоздалъ и что ему приходится, на конечную свою бѣду, войти одному передъ всѣми сидящими гостями и кланяться хозяину и всѣмъ на всѣ стороны его опозоренною бѣлою головою. «Подавай Богъ силу!» произнесъ онъ, неслышно шевеля губами — «уоли Ты Богъ, Господи, а я человѣкъ стою». И ставши среди княжеской столовой, онъ поднялъ глаза; но и всѣ гости за столомъ стояли, и самъ хозяинъ стоялъ на своемъ первомъ мѣстѣ и, прежде чѣмъ Сударю Прусу поклониться ему — Щербатовъ князь низко наклонилъ свою голову и сказалъ:
— Насилу ты пожаловалъ! А я думалъ, что за проклялъ мою хлѣбъ-соль и не придешь болѣе. Твое мѣсто не тамъ, не на послѣднею концѣ… Иди, другъ мой! (не знаю, какъ тебя по имени назвать), садись рядомъ со мною….
Если бы Глѣба Ивановича встрѣтили какими угодно оскорбленіями и поношеніями, онъ былъ готовъ бъ нимъ. Строй души его былъ такъ высоко поднятъ, что, въ случаѣ даже, если бы сіятельный хозяінъ повелѣлъ своему слугѣ занести руку и ударить въ щеку секундъ-маіора Ситникова-Пруса, тотъ едва-ли бы не сказалъ: «Бей еще!» и по Евангельскому слову, оборотилъ бы лицо и подставилъ другую щеку; но эта невообразимая неожиданность встрѣчи, этотъ низкій поклонъ князя и эти слова, и эти гости, стоящіе за столомъ и какъ бы ожидающіе, чтобы онъ пожаловалъ….
У Глѣба Ивановича на мгновеніе будто свѣтъ заступился и помутилось въ умѣ. Горечь души даже разсмѣялась улыбкою на лицѣ Сударя Пруса.
— Чтой-то, судари? то у васъ я воромъ, а то — за кого я вамъ объявился, что вы стоймя-стоите, не смѣете будто сѣсть безъ меня? проговорилъ онъ сурово… А ты, князь-хозяинъ, коли встрѣтилъ вора поклономъ, такъ провожай другимъ, поворотился Глѣбъ Ивановичъ, чтобы своимъ мѣрнымъ шагомъ выйти вонъ изъ княжеской столовой.
— Постой, постой! Другъ мой! утишься душою… Мы всѣ виноваты передъ тобою стоимъ: прощай насъ ради любви Христовой.
И князь Щербатовъ, какъ стоялъ на своемъ первомъ мѣстѣ, такъ въ другой разъ поклонился, и всѣ гости за нимъ поклонились Глѣбу Ивановичу
— Вотъ она табакерка! — вынулъ князь и положилъ, чтобы всѣ выдѣли, на середину стола жалованную табакерку. Нигдѣ, какъ у меня, государи, была. На грѣхъ тяжкій случилось такъ, что проскользнула она за подкладку кафтана. Въ спальнѣ своей сбросилъ кафтанъ, а что-то стукнуло. Поглядѣли — табакерка сама! Другъ мой! мнѣ вся ночь безъ сна я безъ покоя была, думаючи, сударь мой, про тебя; я счастливъ буду, коли ты не попомнишь моего зла и сядешь за столъ мой близь меня.
Сударь Прусъ сѣлъ… И можно ли описать его глубокое душевное счастье, что онъ въ нищетѣ своей не посрамленъ, оправданъ передъ людьми стоитъ? — Никто какъ Богъ!" — съ дѣтскою улыбкою лепетали его поблеклыя, осунувшіяся отъ голоду и скорби уста.
Послѣ обѣда князь взялъ за руку Глѣба Ивановича и привелъ его въ отдѣльную комнату, и самъ сѣвши, посадилъ его возлѣ себя, и сказалъ: — Другъ мой! прежде всего изволь знать, что я истинно другъ тебѣ и моя княжеская честь въ долгу состоятъ у тебя… Повѣрь мнѣ искренно: какая у тебя тайна была, что ты всталъ, смущенъ лицемъ и не далъ осмотрѣть себя? Что табакерку ты не укралъ, въ этомъ я довольно извѣстенъ; но что же у тебя такое было, коли князья и графы показали карманы, а ты одинъ на показъ не далъ?
— Булочка твоя княжеская была! отвѣчалъ Глѣбъ Ивановичъ, и потокомъ разрѣшеннаго горя потекла его простая рѣчь, осмысленная тѣмъ однимъ высокимъ смысломъ, что стерпѣла — не пороптала душа.
— Поѣдемъ, другъ мой! сказалъ князь, выслушавши. Я своими глазами повидать желаю запечный уголъ.
И когда его увидалъ князь, онъ закрылъ лицо руками и прослезился.
«Родовой дворянинъ и Царскаго Величества вѣрный слуга въ немаломъ чинѣ: секундъ-маіоръ и превратностями счастья людскаго до чего униженъ былъ!»
Съ княжеской щедростію, за даровой уголъ, просфирнѣ, заплатилъ князь тутъ же, не сходя съ мѣста, и нечего сказывать, что, минуты не медля, Глѣбъ Ивановичъ съ его Птахою, какъ на крыльяхъ перенесены и водворены были въ Щербатовскихъ палатахъ. Ахъ, какъ невѣсту, одѣвали, обували, снаряжали во все, и прошолъ ли, часъ, какъ узнать нищаго Сударя Пруса съ его слугою можно было только по ихъ впалымъ щекамъ и по сіяющимъ глазамъ.
— Ты не подиви на меня, другъ мой! сказалъ князь, опуская въ руку Глѣба Иванови а кошелекъ, полный Щербатовской княжеской щедроты. Это тебѣ на нужды. А мнѣ моя нужда есть на вечеръ съѣхать со двора. Взысканъ я нонѣ у Монархини великой милостію: въ эрмитажъ, на интисную ея бесѣду и игры чтобы мнѣ побывать. Такъ ты меня до полуночи, мой другъ, не жди; а желаешь санъ себѣ — какъ твоей душѣ угодно — спрашивай и приказывай! Мой домъ, а твоя воля!
На этихъ словахъ, простившись съ своимъ новымъ другомъ, князь Щербатовъ, величавой осанкою и степенно прекрасный въ придворномъ нарядѣ и съ новопожалованной табакеркою въ рукѣ, отправился малымъ выѣздомъ въ эрмитажъ.
II. править
Эрмитажъ! Одно это слово и за тѣмъ проблески историческихъ воспоминаніе объ эрмитажныхъ вечерахъ Екатерины представляютъ ее потомству съ сіяющею граціею Олимпійскаго божества.
Царица безъ вѣнца и порфиры, царствующая умомъ и прелестью женственнаго обаянія, отдающаяся искренности бесѣдъ своихъ милыхъ друзей и веселости смѣха, тонкая цѣнительница сказаннаго слова и угадчица затаенной мысли — едва-ли не между всѣми умными людьми эрмитажныхъ вечеровъ Императрица Екатерина была не самымъ умнымъ, живымъ умомъ)
Эти les jeux d’sprit, переведенные на простые русскіе нравы тогдашняго времени, отнимали послѣднюю церемонность у эрмитажныхъ вечеровъ, и царственная хозяйка ихъ, до обворожительности, являлась простою, милою хозяйкой.
Такъ было и въ этотъ знаменательный вечеръ для моего чуда Екатериненскихъ дней — въ вечеръ, на который князь Щербатовъ былъ осчастливленъ приглашеніемъ.
Шла какая-то игра Мнимо-больнаго. Можетъ быть, и Мольеровскій «Malade imaginaire» послужилъ къ тому поводомъ…
Императрица, въ томности болящей, полулежала на софѣ, и играющіе должны были представлять изъ себя дохтуровъ всѣхъ странъ и народовъ: химиковъ и алхимиковъ, факировъ и всякаго люду, который бы. собрался съ своими лекарствами къ одру болящей царевны Киргизъ-Кайсацкой Орды.
И какъ являясь на эрмитажные вечера нельзя было знать какой оборотъ примутъ игры и во что именно прійдется играть, то объявленіе игры, внезапно вытекавшей изъ какого-нибудь случайнаго повода и, если къ тому еще игра требовала фантастическихъ, или историческихъ переодѣваній, или вообще какихъ-либо внѣшнихъ приготовленій въ ней — это поднимало самую живую суету, бѣготню. Въ эрмитажѣ совершалось подобіе того, что происходило въ помѣщичьихъ дѣвичьихъ во время святочныхъ и масляничныхъ переряженій. Придворные, какъ разшалившіяся дѣти, бросались по угламъ и закоулкамъ жилыхъ комнатъ дворца, не взирая ни на что, не останавливаясь ни передъ чѣмъ — правомъ веселаго грабежа и всеопустошающаго набѣга игры они брали, хватали, добывали всякій себѣ статьи и принадлежности своего явленія и представленія себя въ игрѣ, е все это со смѣхомъ, захватывающимъ духомъ, безъ оглядки, бѣлясь, сурмясь и рядясь на-бѣгу и, чѣмъ это ряженье было неподходящѣе въ дѣйствительному значенію лица и въ чину его высокаго положенія при дворѣ, тѣмъ оно выходило уморительнѣе, смѣшнѣе, веселѣе въ игрѣ. Такъ что великолѣпные придворные Екатерины, переряженные въ несуществующіе костюмы простынь, вывороченныхъ наизнанку кафтановъ — въ разныя тряпки и кофты, часто добытыя у женъ истопниковъ, съ кокошниками, вмѣсто испанскихъ токовъ и пр. и пр. — не мало походили въ ихъ множественномъ числѣ, на геркулесовъ, прядущихъ у ногъ Оифалы, только не пряжу, а серебряную нить шумныхъ, веселыхъ эрмитажныхъ игръ иной царствующей полубогини.
Такъ и въ игрѣ Мнимо-больнаго шло невообразимое смятеніе докторовъ, бѣгавшихъ, искавшихъ натянуть на себя свою лекарскую кожу. Скорѣе всѣхъ справился средневѣковый алхимикъ.
Онъ выворотилъ на изнанку свой собственный капуциновый кафтанъ и, сдѣлавши его чернымъ саржевымъ, успѣлъ счастливо добыть такую же черную саржевую юбку и ею, какъ зналъ, восполнилъ остальную статью наряда, и такимъ образомъ, въ полномъ черномъ костюмѣ ученѣйшаго доктора съ маленькимъ китайскимъ подносикомъ въ рукахъ, на которомъ стояла тоже китайская крохотная чашечка и, возлѣ нея, тонкая и высокая сткляница съ лекарственнымъ снадобьемъ, имѣвшимъ видъ сладкаго придворнаго оршада, мудрый алхимикъ, приступая къ богоподобной царевнѣ Киргизъ-Кайсацкой Орды, преклонилъ одно колѣно и рѣчью учено-пересыпанною латинскими цитатами, указывалъ на чудодѣйственную силу своего лекарства, надъ измышленіемъ котораго онъ провелъ тридцать лѣтъ и три года.
Царевна, съ томною улыбкою, подивилась столь достойному образцу прилежанія, что еще болѣе воодушевило алхимика въ ученымъ похваламъ себѣ самому и своему снадобью, для котораго онъ также измыслилъ мудрое наименованіе: Elixir someamea perpetuum ceasarum, т. e. (жизненный елексиръ царей, и, наливая свою китайскую чашечку, алхимикъ подалъ элексиръ высокой больной.
Она своей снѣжновидной рукою приняла отъ алхимика чашечку, поднесла ее въ уставъ и, будто вкусивши, остановилась.
— Мудрый алхимикъ! сказала она, твое лекарство мнѣ давно знакомо. Сіе не жизненный элексиръ царей, а услажденіе лести, которое мнѣ и здоровой надоѣло. Иди! твое лекарство не исцѣлило меня.
Едва отступилъ алхимикъ, какъ приступилъ какой-то блуждающій факиръ съ береговъ Гангеса: босой, безъ башмаковъ, въ однихъ тѣлеснаго цвѣта длинныхъ шелковыхъ чулкахъ и сверхъ всего пестрой накинутой юбочки, завязанной у подбородка. Безъ парика и волосъ, онъ украшался вѣнкомъ изъ остролистыхъ растеній и былъ невѣроятно смѣшонъ. Дарственная мнимо-больная едва удерживалась отъ веселаго, здороваго хохота. Онъ поднесъ ей на широкомъ зеленомъ листѣ лотоса нѣсколько круглыхъ янтарныхъ зеренъ (которыя факиръ грабительской рукой сорвалъ съ шеи молоденькой фрейлины), возвѣщая, что эти кажущіяся зерна янтаря суть всеизцѣляющія пилюли и простые смертные принимаютъ ихъ въ простомъ видѣ, а для больной царевны Киргизъ-Кайсацкой онъ принесъ ихъ золотыми.
Больная потревожилась на своихъ атласныхъ подушкахъ.
— Позолоченныя пилюли! — сказала она. Сіе означаетъ горькія истины. А вкушать горькія истины надобно здравую душу… Мудрый алхимикъ! Какъ по латыни сказывается: «въ здравомъ тѣлѣ и душа здрава»? А я больна… Горькія истины — лекарство слишкомъ сильное для больныхъ царей. Уведите бѣднаго факира. Ему не изцѣлить меня.
Факира увели, и еще являлось много разнородныхъ докторовъ; во всѣ они не оказали успѣховъ своего леченія. Мнимо-больная, наслаждающаяся своею болѣзнью, остроумная, неистощимая, приводила въ отчаяніе придворную науку медицинской лести, какъ вдругъ изъ дверей начинаетъ приближаться тяжелыми, медленными шагами согбенный старецъ, какимъ-то чудомъ сейчасъ вышедшій изъ крестьянской великорусской избы. Весь какъ лунь сѣдой, съ льняною бородою, въ своемъ зипунѣ мужика-пахаря, идетъ онъ къ царевнѣ, подпираясь суковатой клюкою
— Знахарь, знахарь! послышался шепотъ въ толпѣ докторовъ; во кто, кто онъ — не могли распознать.
— А! и ты пришелъ меня полечить, старый русскій знахарь на встрѣчу ему проговорила царевна больная. — Я люблю русскій народъ.
— И онъ тебя любитъ, матушку! — отвѣчалъ твердынь словомъ знахарь. — Что болѣть-то! Болѣть царямъ нельзя. Ино сказать, все царство не здраво. Вишь, что шутовъ-то собралось не лечить, а порчею портить твое здравіе! А я тебя, царевна матушка, не курью нѣмецкою полечу, — а возьму я чистой водицы… взялъ знахарь карафинъ съ водою и, наливши до полустакана, поставилъ передъ царевною. Наговорю я водицу благимъ знахарскимъ словомъ; а ты, на спокой свой царскій идучи, выпьешь и на утрѣ здрава встанешь… Да и самое-то тебя былинкой да старовинкой потѣшу. Вѣдь я и знахарь, потому что старъ. Много на свѣтѣ пожилъ, да не мало видѣлъ… Вотъ такъ-то: въ иномъ царствѣ да не въ вашемъ государствѣ — какъ-бы, въ примѣру сказать, твое царское здравіе — разнемогся царь. Не можетъ онъ въ свою царскую силу по царству суды творить, и принялись писари писать. Писать-то они хорошо, рѣчисто пишутъ: «Коли-молъ-омъ у тебя твое да отнялъ, такъ ты у него своего брать не моги; а отъ сивки, отъ бурки, отъ вешней каурки себѣ удовлетвореніе жди». И вотъ, такъ-то была былина, что одинъ матерой, да умъ здравый человѣкъ, слуга царю вѣрный — видѣвши, что женѣ и дѣтямъ прійдется помирать съ голоду, пошелъ въ путь себѣ удовлетвореніе отъ бурки искать…
И вся исторія Сударя Пруса съ его Птахою, прикровенно простыми и вмѣстѣ, какъ серебро, отчеканенными словами, прозвучала изъ устъ знахаря и наполнила уши всей окружающей придворной толпы. Какъ ни была она настроена на шутовской ладъ, но этотъ родной образъ дворянина, тайно уносящаго съ обѣда булочку, чтобы накормить голоднаго слугу, какъ будто сталъ между ними и заглянулъ имъ каждому въ глаза. Больная царевна Киргизъ-Кайсацкой Орды взяла стаканъ съ налитою водою и, надо по малу, подъ разсказъ знахаря, выпила ее всю.
Когда знахарь сказалъ до конца, что нужно было сказать, онъ, какъ престарѣлый Іаковъ библейскій, преклонился наверхъ своей суковатой клюки и просилъ, чтобы свѣтлость царская не положила гнѣву за его тонную, стародавнюю быль.
— Я тебѣ благодарна, знахарь. Твоя наговорная вода вылечила меня — приподнимаясь съ подушекъ, проговорила исцѣлившаяся больная. Я лежала Киргизъ-Кайсацкой царевною, а теперь встаю императрицею всероссійской и повелѣваю вамъ, князь Щербатовъ…
Екатерина встала и атакъ именемъ, какъ зорницею, освѣтила разумѣніе придворной толпы, которая терялась въ догадкахъ до послѣдней минуты, не узнавая лица въ серьмягѣ знахаря.
— Я вамъ повелѣваю завтра, на маломъ выходѣ, представить мнѣ лица, о которыхъ вы дали мнѣ понять…
На секунду Екатерина пріостановилась и какъ-только она, не наклоняя головы, однимъ взоромъ царственно-важнымъ поклонилась всѣмъ мгновенно, какъ бы чудомъ какимъ, снялось и гдѣ дѣлось вдругъ все шутовство эрмитажной игры, и императрица всероссійская прослѣдовала во внутренніе покои посреди своихъ достойныхъ друзей и царедворцевъ, глубоко преклоненныхъ передъ обаятельною силою царственнаго величія Екатерины Второй.