Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Скучные дни
правитьЗима. Верно — всю, всю Россию снегом замело. «Заметают метели все дороги, все пути — негде к милому пройти». Сугробы глубокие. Морозы трескучие…
Страна родная, как лик твой особенен и изменчив!.. Зимой казалось мне: неужели этот мрачный сад мой сиял весной, покрытый зеленью, был полон пением птиц и дыханием ландышей и жасмина?
Неужели это было? И на темной деревянной моей террасе было веселье и смех друзей моих?..
А теперь? Только воспоминания. И друзей уже нет — умерли. И дом мой взяли у меня люди, искавшие правды, которую сочиняют тоже люди, которые тоже умрут…
И тайной мне кажется земля, на которой я еще жив. И ничего не знаю, почему все так странно и случайно в мире?
Пишу сейчас воспоминания, и пролетает передо мной прежняя жизнь… Россия…
В России мне никогда не приходилось видеть людей, ночующих под мостом реки. У всех был ночлег. Может быть, я ошибаюсь, но, где бы я ни был — на Волге, на Белом море, в Сибири, на юге — я видел больше смеха и веселья, чем уныния и тревоги.
Конечно, везде было и горе, болезни, смерть, преступность. Но русские люди в большинстве были бодры и не были погружены в заботы о доходах. Русский человек редко говорил о деньгах. И я помню, как при этом один рабочий сказал хозяину.
— Ну, давай скорей — наживай. Будя сквалыжничать, скучно.
Русский человек мало думал о завтрашнем дне. Он жил сегодняшним днем, а что будет после — все равно. Это черта особенная. Она сложилась под влиянием русского довольства.
У русского человека было много странностей и причуд, совершенно непонятных европейцу.
Я помню, как толстовцы в Рузском уезде сняли дом у помещика и ходили в деревни «помогать народу». Развивать его. Носили воду, топили мужикам печи и до того им надоели, что мужики их за это самое обложили по 3 рубля с человека.
Толстовцы были поражены. Недоумевали. Говорили:
— Боже, какое невежество…
Но пришлось платить, а то не пускали в деревню… Тетка Наталья жаловалась:
— Этот барин, — говорит, — зачитал нас. Придет в избу и читает…
Милая, сумбурная, невозвратная жизнь.
Не спится… Бессонница…
На башне чужого города часы пробили четыре. Я все вижу Россию, свой дом в деревне, сад, зиму, метель метет. На окне у меня стоят золотые фарфоровые вазы. В них бумажные цветы. А за окном большие ели, заметенные снегом. И там могила моей собаки Феба, нет уже Феба у меня, не будет. И вижу я его красивую голову и умные глаза — точно живой он стоит передо мной. И глажу его голову, и его добрые глаза с какой-то небесной честью смотрят в мои глаза…
Ах, как многое хотел бы я вернуть! Но мчится жизнь…
А кругом тоска, ссоры, тревога, ненужная, без радости, энергия… С утренней зарницей придет день. И нужно достать трудные деньги — платить за право жизни.
Утро… Моя собака Тобик подает мне газету: бегать к газетчику за газетой — его обязанность. Я беру ее у него изо рта и краем сложенной газеты чешу ему спину и похлопываю его — такой уж установился порядок…
Звонок… Тобик бежит к дверям и грозно лает — возвещает о приходе чужого, хотя отлично знает, что пришел приятель. Лай сменяется радостью. Тобик прыгает в восторге, встречая приятеля.
Собаки любят дружбу людей. Не любят ссор. На дворе есть другая собака — враг Тобика, Мике. Но Мике тоже собака. Он обожает детей и детские игры… Но, когда мальчики играют в войну, Мике встревожен и озабочен. Глаза его делаются печальными, и он прыгает, хватает зубами игрушечные пистолеты, грызет их. Переломал себе зубы. Мике знает, что это игрушки смерти. Бедный Мике, он останется без зубов.
— Ну что, — спрашиваю я приятеля, — что нового?
— Да все то же, — отвечает приятель. — То же самое — не платят. Какое туше[1]! Сигара во рту, говорит: «А оркестровка готова?» Я ему говорю: «Мне за комнату платить…» — «Мало, мало в вас жертвенности, патриотизма — все на деньги переводите…» Хорошо, что у меня хозяин терпит, а то ведь пропадать!
Звонок. Приходит другой приятель — чиновник, человек сосредоточенный, русский, похож на медведя. Говорит, входя:
— Одеваешься?
— Да, одеваюсь.
— Ну вот…
Он садится у окна, достает из кармана сверточек в бумажке. Тобик прыгает вокруг него. Он вынимает сдобный пирог и, говоря «постой, постой», угощает Тобика.
Странно, что Тобик, не лая, бежит в переднюю к двери и дожидается, пока тот поднимается в подъемной машине. Как это Тобик знает, что это именно он? А мы так мало знаем, что будет, и совсем не знаем, что думает человек, который говорит с нами. Не постигаем обманчивых друзей и любви коварной…
— Куда же пойдем завтракать? — говорит пришедший приятель.
— К старику, — отвечаю я.
— Ну, позволь… кувер[2] — два франка… Это уж на троих шесть франков! Пойдем к Анне Захаровне, — пирожки.
— Ну вот, — с улыбкой говорю я, — всегда это волокитство. Анна Захаровна…
— Это у меня-то волокитство! — вздыхает Медведь. — Вот бургонского бутылку — я понимаю.
И он замигал глазами.
— Читал, что в России-то делается? — спрашивает другой мой приятель.
— Нет, да я и не интересуюсь, — говорит пришедший. — Вообще, делается все то, что кому-то надо, чтобы делалось, и потом будет переделываться, когда кому-то надо будет, чтобы все переделывалось…
— Ну нет, позвольте! — загорячился мой приятель. — Это я поспорю с вами… Каждый русский опровергает мнение другого и всегда находится в оппозиции ко всему, кто бы что ни говорил.
— Нет, дорогой, нет, я не спорю. Поедем лучше в Пасси, я знаю ресторанчик. Бургонское — аромат…
В ресторане, увидав нашего приятеля-чиновника, сидевший за столом посетитель встал и радостно воскликнул:
— Ваше превосходительство, вы правы, бургонское — аромат! Одна беда — сколько ни пьешь, не берет. Слабо вино, что ли? Не берет… Радости в жизни не стало…
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьСкучные дни — Впервые: Возрождение. 1938. 4 февраля. Печатается по газетному тексту.