Иоасаф Любич-Кошуров.
Сказочник Николаич и его легенда
править
Ну, слушайте, Васенька, я буду вам рассказывать.
Было это, как вам сказать… Давно-таки было.
Может тогда еще и нашего города не было… А? Или вы думаете, — был? Ну, я не знаю.
Да вы не смейтесь я уж так привык рассказывать: неправду, как правду. А может и правда.
Ну, слушайте.
Жил богатырь Днепр. Днепром его звали.
Ну, известно, богатырь; скажу вам так: теперь что? Теперь вон, говорят, ваш дедушка через забор пудовые гири швырял, только куда же ему до Днепра, далеко кукушке до сокола.
Может оно нынешним и обидно, а прямо скажу вам, он бы вашего дедушку в карман посадил.
Такой был сильный!
В старину, вы знаете, табак нюхали; так он раз подошел на базаре к одной торговке, потянул носом, и весь табак, который у нее был, у него в носу очутился вместе с мешками, в которых продавался, (тогда, вы знаете, этих восьмушек не было, а продавали табак так, в мешках).
Ну, сейчас скажем по-теперешнему, — его потащили к исправнику… Вышел это исправник в халате, сам трубку курит (может помните, у дедушки была в роде этой). — Ты, говорит, что это? Посадить его в чулан!
Посадили. А он взял, да и ушел вместе с чуланом: на себе его унес.
А то раз подступили к городу турки, или какое там другое войско; войной пришли. В трубы играют, в барабаны бьют. Выскочили это некоторые, саблями машут, пистоли наводят.
Ну, воевода туды-сюды, сбил какой был народишко, послал к тысяцкому (в роде нашего полковника), а тысяцкий об одной ноге сидит на балконе, мед попивает и трубку покуривает. — «Напрасная, говорит, тревога — позвать, говорит, сюда богатыря!»
Что же вы думаете: они на него с саблями, а он вывернул из воза оглоблю, да их оглоблей, оглоблей — так всех и разогнал.
И была у Днепра дочь. Батюшки вы мои! Волосы это русые, русые, длинные и в кольцах — красавица. И звали ее Десна.
Ну, тогда, конечно, институтов не было. Жила она себе с отцом.
Бывало, отец на войну уйдет, а она за домом смотрит; приедет отец домой, она яичницу сейчас ему на коровьем масле состряпает: тоже не бедные они были люди и всегда уж если у них яичница, так яичница непременно из гусиных яиц: оно, знаете, больше.
Отец ляжет на кровать отдохнуть, а она за пяльцы сядет, либо книжки начнет читать.
Проходил раз мимо один живописец. Ну, вы сами знаете, одежонка у него рваная, нос в красках. Может где-нибудь иконостас поправлял, может у кого-нибудь купца потолки расписывал, а может так шел, потому что это такой уж народ шляющийся.
Хорошо.
Увидал он Десну.
— Дозвольте, говорит, прекрасная девица, с вас портрет написать…
Ну, может он и не так сказал, да это так говорится. Вынул краски и кисти, а та:
— Ах, нет, как папенька прикажут.
Вышел Днепр на улицу, заложил руки за пояс, трубку курить. Шаровары, как у вашего кучера, только красные (тогда шаровары все красные носили). Поглядел на живописца.
— Пиши, говорит.
И скажу вам, писал он три года; сколько краски извел, карандашей там, бумаги — нет числа. На третий год говорит:
— Нельзя, говорит, такую красоту написать!
Поломал кисти, бросил шапку о землю и ушел. И разнес он по всей той стороне славу о ней: есть-де красавица красоты неописанной.
Стали звать живописца разные знатнейшие господа.
— Правда? спрашивают.
— Правда, говорит, ваше скородие.
И стали к Десне женихи свататься.
Понаедут это в каретах, в колясках — теперь уже таких экипажей нету. Вот стоит у вас в каретном сарае старая карета; так у этой кареты была бабушка, а у той опять бабушка, а у той опять бабушка: так вот эта последняя бабушка и была тогдашнею каретой.
Кузова это зеленые, с золотом, колеса красные, а верхи с узорами.
Тогда фонарей еще не было, а бегут, бывало, с факелами два молодца, один с правой стороны, другой с лавой, а сзади опять молодцы верхами.
Проезжали и графы, и князья, и какие поважней из купечества.
Крутят усы, глядят на Десну; ну там комплименты разные говорят, пряники, конфекты, другие подарки привозят, — народ все богатый был, не жалели.
Бывало и повздорят; сейчас за сабли.
— Вы, мол, кто?
— А вы кто?
Только все больше миром кончалось, потому что, знаете, не хорошо в чужом доме драку заводить.
Походят, походят, друг около друга, и спрячут сабли.
Ну, глядел, глядел Днепр.
— Что ж спрашивает, дочка, который тебе нравится?
А та, известное дело, скромная барышня, вздохнула.
— Никто.
Услышали это женихи, сели в свои кареты и уехали.
А потом приходит Десна к Днепру.
— Папенька, говорит.
Конечно ручку у отца поцеловала.
— Папенька.
— Что, говорит, дочка?
— Нашла я себе, говорит, жениха, папенька.
— А кто такой? спрашивает Днепр.
А жил у них по соседству, знаете, один паренек, Сейм прозывался.
— Хорошо.
— Кто?
— Сейм, говорит.
А был этот Сейм бедный и совсем неважного рода. Хлопнул Днепр себя по коленкам, бровями задвигал.
— Как же это так? говорит, без моего позволения. А?! Сердитый был старик. Конечно, — отец. Да… жалко свое детище.
— Да разве он тебе пара? говорит.
Долго не отвечала Десна. Стоит, глаза опустила и фартук с уголка крутит. А потом говорит:
— Вот вам, папенька, мое последнее слово: ни за кого не пойду, кроме него.
Как ножом отрезала.
Старик и так, и этак; нет, уперлась на своем, да и кончено.
— Ну ладно ж, говорит, когда так сиди в девках!
Заплакала Десна, ничего не сказала. Заскучал и Днепр, потому что, что ж тут хорошего?
Хорошо. Прошло сколько там времени — кличет опять Днепр Десну.
Скучный сидит — сумует.
— Вот что, говорит, дочка моя милая, скучно мне стало жить на свете, разольюся я рекой до самого моря, буду города и села омывать, луга и степи буду поить, кормить мать-Украйну. А ты, доченька, тоже разлейся рекой близ сердца моего, омывай луга и степи, города и пригороды, и будем мы с тобой, как прежде, жить в мире и согласии.
А Десна все свое:
— А как же Сейм, папенька?.. Жалко мне его…
— Ну что ж, говорит Днепр, кликни его.
А Сейм тут как тут.
Известно, сердцем учуял. Снял шапочку.
— Здравствуйте, говорит, добрые люди.
А Днепр ему:
— Вот что, говорит, разливаемся мы сейчас с дочкой реками быстрыми и широкими; хочешь мне сынком быть, в таком случае и ты разлейся рекой, только отправляйся сперва отсюда за пятьсот верст и оттуда догоняй нас… Догонишь — твое счастье, не догонишь, не видать тебе и Десны. И дам я тебе сроку три недели.
И стало, Васенька, три реки: Днепр, Десна и Сейм.
Только не сразу это вышло.
Днепр-то с Десной прямо к морю кинулись.
Вы, может, когда видели Днепр? Ну Десну? Нет? Большие реки. Конечно, хорошая река и Сейм, а все-таки где ж ему было угнаться за Днепром да за Десной? Днепр уж к морю подходит, а он еще вон где, только под Курском роется; лес тогда на месте Курска рос, болота были, горы, овраги… Тяжело было Сейму, да, как на грех, еще заблудился… То туда, то сюда кидается, а моря все не видать. Сбился совсем с дороги.
И бросилась тут Десна его разыскивать, назад кинулась (так оно и на карте показано). Долго путалась, однако нашла.
Подошел Днепр к морю, оглянулся назад, заклубился белой пеной и слышит, зашумел прибережный камыш:
— Здравствуй, Днепр-батюшка, с зятем и с дочкой!
Еще выше взметнул Днепр брызгами и заблестели брызги на солнце… И видит старый: смеются ему издали мелкой рябью Десна и Сейм и уж вместе бегут, роют русло.
Тут и влилась Десна в Днепр.
Вот вам и вся сказка. Э! Да вы уж дремлете… Ну спите себе, спите. Может одеть чем вас потеплее? А? Ну не надо, спите себе. А я посижу… Ишь сапожонки-то свои бросили, ножки то, небось, за день набегались: где-где не были…
Тихо в детской. Месяц светит в окно со двора и ясно видны на дворе оставленные с вечера у сарая телеги с поднятыми оглоблями, дуга, прислоненная к стене сарая, белые столбы под навесом; блестят сошники на сохах…
Только ничего этого не видит сказочник Николаич… Он еще в детстве ослеп.
В зале начинают бить часы. Николаич считает про себя: один… два… три…
Часы бьют с оттяжкой, хрипло, словно они устали постоянно отсчитывать время. Старые, старые часы, еще, пожалуй, старей Николаича…
— Пять… шесть, — считает Николаич, — восемь… девять… — А часы все хрипят, все натуживаются, Николаич дальше считает — десять… Ох Господи!..
Наконец последний удар и затем жалобный замирающий звук… И опять все тихо.
Николаич встает и ощупью шмыгая ногами, пробирается к себе в прихожую. Там у него стоить рундук, и там он спит на этом рундуке.
А завтра вечером он опять придет в дет скую и опять будет рассказывать сказки. И так изо дня в день.
Только это не утомляет Николаича. Ведь он слепой и совсем старый и никому не нужен кроме детей… Целый день он сидит один в своей передней.
Часто, когда его долго не зовут к детям, он сам повозится, повозится у себя на рундуке, покашляет, встанет и ощупывая рукой стенку и шурша по ней обшлагами рукавов своей поддевки, потащится в детскую.
Ведь и слепому тяжело одиночество.
И если бы не было детей в доме, совсем бы скучно стало жить Николаичу.
------------------------------------------ править
Источник текста: Рассказы / И. Любич-Кошуров. — Москва: ред. журн. «Юная Россия», 1910.