Сказания об Оттоне Бамбергском в отношении славянской истории и древности (Котляревский)

Сказания об Оттоне Бамбергском в отношении славянской истории и древности
автор Александр Александрович Котляревский

Опубл.: 1874. Источник: az.lib.ru

А. Котляревский

Сказания об Оттоне Бамбергском в отношении славянской истории и древности

Осипу Максимовичу Бодянскому, моему первому
учителю в славяноведении

Историческая справка

105.. — 1139

В истории последних времен немецкой империи мы встречаем одно имя, которое с равным почтением называют летописи политической жизни, летописи церкви, культуры и искусства. Как бы в противовес бурным стремлениям и раздорам века, своеобразная личность одиноко идет вперед дорогою мира и плодотворной примиряющей любви; на этом скромном пути она оставляет прочные, хотя и не одинаково видные, следы своей неутомимой человеческой энергии, и потому справедливо вызывает признательность современников и потомства.

Мы говорим об Оттоне I, епископе бамбергском.

Оттон принадлежал к тем замечательным личностям цельной природы, которые, отдаваясь известной идее, умеют и найти средства к ее выполнению, и достигнуть желаемого. Он обладал преимущественно практическими талантами в благороднейшем смысле этого слова: с умом образованным, ясным и проницательным он соединял характер твердый, деятельный и находчивый, но в то же время — ровный, спокойный, чуждый крайностей и проникнутый гуманизмом, способный разрешать противоречия и вносить мир среди вражды и разлада. Хотя душа и чувства его не были чужды увлечениям, он строго держался твердой почвы реальности; самые помыслы его, бесспорно чистые и возвышенные, не переходили за черту выполнимого, везде он умел соблюсти меру и стремился только к возможному, осуществимому благу. Вот почему его деятельность приносила такие обильные плоды, и он так редко испытывал горечь неудачи или обманутой надежды.

На дорогу жизненного опыта Оттон вышел довольно рано: нужда заставила его, еще юношу, отказаться от изучения «высших наук» того времени и побудила искать деятельности. Узнав, что в Польше нуждаются в ученых, он переселился туда и стал наставником мужской школы. На первое время новое положение было хорошо тем, что, обеспечив существование Оттона, дало ему средства восполнить пробелы своего образования; вскоре, однако, миролюбивый характер, ум, ученость и достоинство жизни его приобрели общее уважение и открыли ему более широкую деятельность. Положение наставника юношества ставило его в прямые, непосредственные отношения ко многим знатным и влиятельным лицам государства; узнав его способности, они нередко прибегали к его совету и поручали ему деловые переговоры. Так стал он известен и самому князю Владиславу Герману, который принял его ко двору и сделал своим капелланом. К сожалению, биографы не входят в подробности этого периода жизни Оттона; можно, однако, предположить, что и тогда уже его влияние на общественные дела было довольно значительно; так, известно, что, стремясь теснее связать Польшу с Германской Империей, он подал Владиславу Герману мысль вступить в брак со вдовствующей сестрой императора Генриха IV, Юдитою, и сам, в качестве польского посланника, с достоинством и успехом выполнил это предприятие; известно также, что и дальнейшие сношения Польши с Империей происходили при его прямом участии и посредничестве. В таких обстоятельствах узнал его Генрих IV; он полюбил молодого, способного капеллана и, желая предоставить ему деятельность, более достойную его талантов, призвал к себе. С этого времени Оттон принимает участие в судьбах немецкой Империи. С императором особенно сближало его одинаковое направление религиозного чувства. Если верить биографу, Оттон скоро возвысился до звания канцлера Империи и хранителя печати, и его заботе поручена была постройка знаменитого собора в Шпейере. Счастливое окончание этого трудного, но славного дела доставило ему епископскую кафедру. В 1102 г. скончался Руперт, епископ бамбергский, и Генрих, оставив без внимания желание многих знатных людей занять освободившееся место, назначил ему в преемники Оттона и утвердил его «кольцом и посохом».

Бамбергская епископия была средоточием церковной и политической деятельности того времени; Оттон, таким образом, становился одним из главных лиц Империи. Положение его было трудное и по обширности обязанностей, и по историческим обстоятельствам: спор папы и императора об инвеституре епископов посредством «кольца и посоха» находился в самом разгаре. Требовались необыкновенные дарования, чтобы держаться с достоинством среди борьбы и выйти из нее с добрым именем, требовалось много самоотвержения, чтобы в такое сложное время не отдаться личным интересам и не пренебречь ради них служением общему благу. С большинством духовных лиц того времени Оттон вполне разделял начала, поставленные знаменитым Гильдебрандом: императорская инвеститура епископов представлялась ему нарушением святыни, и авторитет папы стоял в его мнении гораздо выше авторитета императора; но, в то же время, он не мог забыть, чем был обязан последнему, и потому стоял в стороне от борьбы и вступал в нее только тогда, когда виделась хоть малейшая возможность соглашения интересов церкви и государства, и только затем, чтобы согласовать эти интересы и внести мир среди враждующих сторон. Политика мира вполне отвечала естественным наклонностям Оттоновой природы, и если — как нередко бывает при столкновении двух интересов, она не всегда сохраняла Оттона от подозрений и упреков в двусмысленных поступках, то все же удержала за ним высокое положение и тем дала средства выполнить те направленные к благу человечества задачи и предприятия, которыми особенно славно имя Оттона. Не останавливаясь на важных трудах его по восстановлению бамбергского епископата, трудах, которые снискали полную признательность истории, укажем только на образовательную и художественную его деятельность: ученые занятия находили в нем дружественного покровителя, двух известных историков времени (Еккегарда и Вольфрама) он сделал настоятелями своих монастырей, и их усилиями здесь принялись и утвердились науки; в особенности же старался он распространить образование среди народа на родном ему языке, и сам был отличным народным проповедником. С именем Оттона история искусства соединяет некоторые знаменитые памятники благородного романского стиля: соборы (напр. шпейерский и бамбергский), церкви и монастыри, которые не только воздвигнуты на его средства, но и, можно сказать, при его личном художественном участии, как знатока и любителя архитектуры и искусства вообще. Биографы его подробно рассказывают о его любви к изящным постройкам, любви, источником которой было столько же религиозное воодушевление, сколько и образованный вкус и развитое чувство художника.

Оттон был уже в преклонном возрасте, когда новая сильная и смелая идея овладела его душой: он решился идти к отдаленному народу Севера, чтобы вывести его из мрака язычества на свет божественной истины. Оттона не устрашили опасности трудного предприятия, с самоотвержением и свежестью юноши он взялся за него, настойчивостью, умом и любовью победил препятствия — и полный успех увенчал его славный подвиг.

«Епископ Оттон был преемником Оттона Великого в деле миссии Востока; но не мечом заставил он поморян принять христианство, а проповедью и, может быть, еще более — делами любви и добра. Дело епископа было прочнее, чем дело могучего оружия императора. Равным образом, Оттон бамбергский был и сознавал себя преемником св. Адальберта и сродных с ним по направлению духа иноков-пустынников, но он начал и исполнил свое дело не в том смысле, как понимали его эти подвижники, стремившиеся только к венцу мученичества: он дорожил успехом, о котором они мало заботились, он дружественно отнесся к народу, который желал обратить, они же, казалось, отступились и отвратились от порочного света» (Гизбрехт).

Жития Оттона, как исторические источники

Жизнь еп. Оттона, обильная и внешними происшествиями и многими подвигами нравственного величия, после его смерти (в 1139 г.), недолго оставалась предметом одних устных признательных воспоминаний: еще были в живых его товарищи, прямые свидетели и участники трудов его, как появились три отдельных описания его жизни, произведения священника Эбона, схоластика Герборда и неизвестного инока прифлингенского монастыря.

Важные вообще, как источники истории средних веков, «Жизнеописания» Оттона бамбергского и в ряду источников истории и древности балтийских славян занимают не только видное, но, можно сказать, — главенствующее место. Тогда как все анналисты, не исключая даже Титмара и Саксона Грамматика, собирают расхожие слухи о славянах или знакомятся со славянским бытом, так сказать, внешним образом, во время войны и официальных отношений, спутники Оттона, от которых идут сведения его жизнеописателей, имеют возможность наблюдать жизнь славян в свободных, естественных ее проявлениях и при обстоятельствах, которые прямо вводят их в среду народного быта и его порядков. Правда, наблюдения эти не чужды случайного характера и некоторой монашеской брюзгливости: высшая цель миссионеров часто заслоняла их этнографическую любознательность, но при всем том — они сумели подметить в жизни славян многие важные черты и передать их правдиво и отчетливо.

Важность сообщаемых «Жизнеописаниями» Оттона сведений давно замечена и оценена наукою, но лишь с недавнего времени историческая критика располагает этими памятниками в настоящем, чистом их виде. Когда началось научное изучение источников средневековой истории, открыли и несколько жизнеописаний Оттона; но то были не первичные, современные изображаемым событиям произведения, а более поздние компиляции и переделки их. Самые замечательные и важные из них принадлежали аббату Андрею Лангу (писал в конце XV ст.) и так называемому Анониму. Заключая в себе новости несомненной достоверности и древности, Сборники Андрея и Анонима надолго удовлетворили историческую пытливость ученых, и компиляция или переделка долго принималась за непосредственный источник. Исследование Перца (Monumenta Germaniae historica) возбудило новые поиски в этом отношении, но они не привели к успешному результату. Первоначальные «Жизнеописания» не отыскались. Тогда, принимая во внимание все, уже известное, обратились к решению вопроса о составе сборников. Рассмотрев, с пристальным вниманием к самым мельчайшим подробностям, текст андреевских Сборников и сличив с ними переделку Анонима, Клемпин пришел к заключению, что Андрей буквально списал два произведения Эбона и Герборда, современников Оттона. Весь агиографический труд компилятора заключался в том, что он смешал отдельные части двух древнейших источников, вставил особое сочинение ученика Герборда и прибавил ко всему этому свои вступительные посвящения. Изыскания Клемпина не ограничились одним общим заключением: он отметил и указал несомненные признаки, по которым можно было определить, что собственно принадлежало Эбону и что написано Гербордом. Так появилась возможность восстановить утраченные тексты древнейших памятников. Этот труд и был предпринят для собрания Перца — Р. Кэпке. Он проверил заключения Клемпина по многим рукописям сборных «Жизнеописаний», устранил дополнения компиляторов и, приведя в естественный исторический порядок отрывки, напечатал свою реставрацию памятников в XII томе «Monumenta Germaniae historica». Вскоре счастливый случай помог Гизебрехту младшему (Вильгельму) отыскать и отдельный текст Гербордова «Диалога». Открытие оправдало вполне заключения Клемпина и реставрацию Кэпке: последняя, и то, только в «Диалоге», отступала от настоящего текста, главным образом, во внешнем расположении материала; во всем же существенном, исторически важном — они сходились буквально. Но вместе с тем, открытый памятник предлагал несколько новых исторических данных, опущенных Андреем и потому — не вошедших и в реставрацию Кэпке. Важность этих данных побудила последнего предпринять новое издание Гербордова произведения. В то же время, и Ф. Яффе опубликовал свою рецензию текста обоих памятников, не отступающую, впрочем, ни в чем существенном от реставраций Кэпке.

Так, можно сказать, только теперь наука получила возможность правильно воспользоваться двумя столь важными источниками славянской древности!

Рассмотрим отдельно каждое «Жизнеописание» с точки зрения источника славянской древности и истории.

1. Эбон. О личности Эбона известно немногое: он был монахом и священником монастыря св. Михаила в Бамберге и здесь, около 1151—1152 г., решил описать, в назидание потомству, деяния Оттона. Труд свой Эбон разделил на три книги: в первой он изложил события жизни, церковной и политической деятельности Оттона до времени его поморской миссии, во второй — он сначала рассказывает о прежних неудачных попытках христианской проповеди в славянском Поморье, о том, как у Оттона явилась мысль и созрела решимость снова предпринять это трудное дело, затем — подробно передает весь ход первого путешествия; в третьей книге заключается повесть о втором путешествии бамбергского епископа к поморянам, кратко указываются черты последней монастырской деятельности Оттона и обстоятельства его кончины. Судя по некоторым местам биографии, Эбон еще застал Оттона в живых, видел и знал его лично, но этот личный источник сведений биографа — не богат и не разнообразен: или Эбон не был очевидцем блестящего периода деятельности Оттона, или же он стоял совершенно в стороне от событий, только все, принадлежащие его личному опыту и наблюдению, известия ограничиваются немногими заметками о мелких домашних происшествиях жизни Оттона, напротив, все важное — почерпнуто из посторонних источников. Определить их — не трудно. Оставляя в стороне первую книгу, как чуждую нашему предмету, во второй мы замечаем три различных источника: рассказ о прошлой миссионерской деятельности в стране поморян, о причинах, побудивших Оттона к путешествию и приготовлении к нему — принадлежит священнику Удальрику; все описание первого путешествия идет, по всей вероятности, от самих спутников Оттона; наконец, двенадцатая глава книги заключает в себе отдельное послание Оттона к папе Каликсту II. Вся третья книга, за вычетом, быть может, незначительного заключения, списана с показаний того же Удальрика. Так как историческая ценность произведения Эбона стоит в прямой зависимости от степени достоверности его источников, то мы обязаны внимательно осмотреть последние. Удальрик, священник основанной Оттоном церкви св. Эгидия, находился в самых близких отношениях со своим епископом, когда Оттон задумал идти к поморянам, он прежде прочих избрал себе в товарищи Удальрика и его первого призвал для обсуждения предприятия. Внезапная болезнь помешала ему, однако, принять непосредственное участие в первом путешествии Оттона, зато во втором — он является прямым сподвижником поморянского апостола и разделяет все его труды. Таким образом, свидетельства Удальрика, как лица близкого к Оттону и непосредственного очевидца всего происходившего и встречавшегося во время второго его путешествия, не могут не внушать доверия, тем более, что он был наблюдатель хорошо образованный и правдивый. Известия Удальрика, насколько можно судить по их пересказу у Эбона, сосредоточивались, главным образом, на личности Оттона, делах его и событиях, непосредственно к нему относившихся. Отдавшись интересам своего патрона, Удальрик как будто сдерживает свои побочные воспоминания, он редко вдается в них и еще реже останавливается на их подробностях, он замечает и указывает только необыкновенное и потому так часто минует важное, хотя и обыденное. Отсюда — некоторая скудость или сжатость его рассказа, доходящая порой до полной неясности. Вообще, жизнеописатель в Удальрике значительно перевешивает наблюдателя-путешественника, но при всем том сведения, им приводимые, имеют для нас очень важное значение: они отмечены чертами такой внутренней правды, которая исключает всякую мысль о преднамеренном искажении или приукрашивании действительного; что передает он, то было в действительности, образованность дает ему правильную меру оценки явлений и порядков чуждого быта, и если иногда он слишком доверяет слуху, или позволяет себе комментарии, то делает это весьма осторожно и тем дает средства отличить действительные факты от случайных толкований их или устной интерпретации. Иное следует сказать о том разделе Эбонова труда, в котором излагаются ход и обстоятельства первого путешествия Оттона. От кого бы жизнеописатель ни получил эти сведения: записал ли он их со слов какого-нибудь спутника Оттона, собрал ли из разных источников, во всяком случае, это не был надежный свидетель, а эти источники — источники недостоверные. Кроме ошибок и неточностей в передаче событий, рассказ носит на себе такие признаки потускневшего, смутного воспоминания, которые прямо указывают, что свидетель не принадлежал к числу точных, образованных наблюдателей: круг его умственных интересов — узок, он не дорожит действительностью и ее подробностями, он ищет только чудеса и любит рассказывать о них с особенной обстоятельностью, так что, устранив из этой части биографии чудесное, историк получает сухой, бессвязный и очень неточный рассказ о первом путешествии Оттона. Правда, и здесь есть кое-какие сведения, которыми исследователь славянской древности должен воспользоваться, есть цельный рассказ, важный для него по своим подробностям, но первые должны быть предварительно проверены по другим источникам, последний же — единственное место во всей второй книге, где обнаруживаются черты самого действующего лица. Что касается до письменного акта или послания Оттона, то подлинность его не может подлежать ни малейшему сомнению, но содержание — требует критики. Оттон дает папе отчет о результатах своей миссии и представляет перечень своих наставлений поморянам и лютичам, между прочим — он запрещает им и исполнение некоторых языческих обрядов. Можно предположить, что такие запрещения указывают на факты славянского язычества, ибо запрещать всего ближе то, что практически существует в самой жизни; но это мнение будет поспешно. Действительно, в акте есть несколько прямых указаний на славянские языческие обычаи, но есть и общие запрещения, целиком взятые из апостольских и церковных постановлений, и только примененные или обращенные к славянам в силу общего средним векам понятия о том, что явления язычества везде одни и те же, т. е. везде исходят от духа злобы. Возвратимся к Эбону. Естественным представляется вопрос, как воспользовался биограф своими источниками: передал ли он их в том самом виде, как получил, или изменил их сообразно каким-нибудь своим особенным взглядам и видам. Этот вопрос разрешается только приблизительно. Эбон был человек до известной степени образованный: он хорошо знает священное писание, знаком также и с классическими писателями, но общий уровень его воззрений на мир и историю не возвышается над монастырскими понятиями того времени, его интересы — интересы отшельника, его ум склонен к сверхъестественным объяснениям, его поэтическая фантазия легко отдается чудесному и предпочитает его обыденности; но в то же время Эбон — человек правдивый, любящий истину и далекий от всякого умышленного обмана. Потому, если позволительно, и даже должно — думать, что под его благочестивым пером некоторые известия источников могли сократиться, потускнеть в своих красках и принять чуждое им освещение, то полностью следует отбросить мысль о каком-либо намеренном с его стороны искажении этих известий. Природа Эбона была слишком проста для такого поступка.

2. Герборд. Если Эбон при описании жизни Оттона еще мог располагать некоторым запасом личных наблюдений и опытом, то Герборд в этом отношении уже вполне предоставлен руководству сторонних свидетелей: он был чужестранец и вступил в монастырь св. Михаила шесть лет спустя по смерти Оттона. Какие причины побудили его взяться за труд нового жизнеописания Оттона, об этом он не говорит, но можно полагать, что произведение Эбона не удовлетворяло его: он нашел непосредственного свидетеля и участника первой миссии, который рассказал ему о ходе событий несравненно обстоятельнее источника Эбона; он не был доволен и простыми монашескими воззрениями Эбона, и его литературными приемами, и потому, кажется, решился представить новое изображение подвигов лица, составлявшего предмет религиозного почтения и гордости бамбергского духовенства. Своему произведению Герборд дал форму диалога между Тимоном, приором монастыря св. Михаила, и Сефридом, пресвитером — монахом той же обители; первый рассказывает о домашних событиях, второй — о путешествии и деятельности Оттона у поморян, а также и обо всем, сюда относящемся. Подобно произведению Эбона, и Диалог Герборда разделен на три книги: во второй также излагаются события первого путешествия Оттона, в третьей идет рассказ о втором путешествии, первая книга содержит обзор церковной, монастырской и политической деятельности бамбергского епископа в разные периоды его жизни; наконец, заключительные главы третьей книги, странным образом, посвящены описанию рождения, воспитания и жизни Оттона до вступления его на епископскую кафедру. Источники Гербордова Диалога указаны им самим: прежде всего — это Тимон и Сефрид, реально существовавшие лица. Конечно, нельзя думать, что они передавали события и вели беседу теми самими словами, какие им приписывает Герборд; этого нельзя допустить уже и потому, что значительная доля рассказа о втором путешествии, как увидим, заимствована из письменного, стороннего источника, но нельзя также отвергать, что Тимон и Сефрид избраны в действующие лица Диалога не случайно и по своему непосредственному участию в предмете речи, потому именно, что биограф был им обязан важнейшими сведениями. Это естественное предположение вполне оправдывается и со стороны личности Тимона и Сефрида, и со стороны самого Гербордова рассказа. Тимон был воспитанником Оттона, пять лет находился у него в услужении, и до самой своей смерти (ум. 1162) не оставлял монастыря. Всегда будучи близок к епископу, он должен был быть хорошо знаком и с его монастырской деятельностью, и с обыкновениями его частной жизни. Согласно с этим, и все рассказы Тимона в Диалоге касаются или монастырской и домашней стороны жизни Оттона, или вообще его характера. Иное находим мы у Сефрида: как человек, проживший пятнадцать лет вместе с епископом, он хорошо знал обстоятельства его частной деятельности и жизни, но для него дороже были другие воспоминания. Когда Оттон собирался в первое путешествие к поморянам, он просил Удальрика избрать ему верного и способного к делу слугу. Тот указал на Сефрида клерика, который с высокими умственными качествами соединял важное по тому времени искусство писать. Оттон одобрил этот выбор: и хотя Удальрик принужден был за болезнью остаться дома, но Сефрид отправился с Оттоном и разделил все труды и опасности трудного предприятия. Воспоминания Сефрида об этом первом путешествии составляют содержание второй книги Гербордова Диалога: здесь на каждом шагу виден образованный очевидец событий, обстоятельный наблюдатель и верный свидетель. Некоторые происшествия переданы так живо и с такими правдивыми подробностями, что кажется, будто бы Сефрид записывал их по горячему следу: любознательность его не довольствуется внешним наблюдением явлений диковинных, бросающихся в глаза, она умеет отыскать и заметить и простые, но важные черты; умеет ухватить самую сущность их. Понятно, как важны для нас его свидетельства! Можно полагать, что Сефрид принимал участие и во втором Оттоновом путешествии, но в его описании Герборд руководствовался другими свидетельствами: он заимствовал из книги Эбона важнейшие показания Удальрика, о которых было сказано выше. Не желая, быть может, подвергнуться упреку в заимствовании, а иногда и вследствие недостаточного знакомства с предметом, Герборд нередко передает в неточном виде известия своего источника, но взамен того он рассказывает о некоторых событиях независимо и обстоятельнее Эбона и нередко дополняет его новыми данными, которые, быть может, идут от Сефрида и отличаются свойственной ему правдивостью. Отсюда видно, что хотя третья книга Диалога и не столь ценна, как вторая, но все же заключает в себе такие материалы, которым никак нельзя отказать в важности. Герборд был гораздо образованнее Эбона: с обширной начитанностью он соединял богословскую ученость, кроме того, обладал критическим умом, который не удовлетворяется простым фактом, но доискивается причин его. Как историк, он стоит гораздо выше Эбона, и нет причин думать, чтобы он стоял много ниже своего предшественника в желании точно передать известия источников и в стремлении к правдивости. Правда, как мы замечали, он искажает некоторые известия Удальрика, но, кажется, не с намерением исказить самый факт, а по особой, в средние века нередкой, причине: как образованный литератор, он стремится сообщить своему рассказу изящную литературную форму: простые известия своих источников он распространяет в картины, оживляет их драматическими положениями действующих лиц и психологическим анализом их поступков и побуждений. Словом, он хочет предложить не только назидательное, но и занимательное чтение. Этим стремлением к изящной литературной форме следует, по нашему мнению, объяснить и те длинные ораторские речи, которые Герборд нередко вкладывает в уста действующих лиц: здесь виден только ложный исторический прием, а не намеренное искажение действительности. Понятно, что при таком способе передачи известий источников, при отсутствии личного знакомства автора с делом, исторические ошибки и неточности были неизбежны; их у Герборда достаточно, но от ошибок до умышленного искажения фактов еще далеко, а тем более таких фактов, которые принадлежат совершенно чуждому миру и не возбуждают никакого желания нарушить их истину. Не замечая, чтобы Герборд заведомо и с намерением искажал показания своих источников, мы не имеем права отказать ему в доверии, но не можем, в то же время, и положиться на него безусловно: критика здесь необходима, она должна быть разборчива, но не имеет нужды быть подозрительной.

Из нашего рассмотрения произведений Эбона и Герборда открывается, что они друг друга взаимно дополняют. Обстоятельства первого путешествия Оттона переданы у Герборда подробно и со всей обстоятельностью очевидца и внимательного наблюдателя, у Эбона же рассказ о них неточен, наблюдения поверхностны и, за немногими исключениями, очень кратки; наоборот — второе путешествие, его происшествия и обстоятельства изложены у Эбона с основательностью непосредственного свидетеля, у Герборда же они в главном пересказываются со слов последнего и притом не всегда точно. Большего внимания заслуживают дополнения к ним Герборда, идущие, быть может, от Сефрида. Итак, во всем, что касается первой миссии — предпочтение должно быть отдано Герборду, касательно же второй — Эбону; тем не менее, не могут быть оставлены без внимания и известия Эбона о первом путешествии, и оригинальные прибавления Герборда ко второму: при всей краткости и кажущейся незначительности их, они, как свидетельства очевидцев, хотя бы смутные и неотчетливые, не только представляют важное пособие, но, по отчетливой критической проверке их другими известиями, получают и самостоятельное значение.

3. Прифлингенский монах. Вслед за Диалогами Герборда появилось вскоре и третье жизнеописание Оттона, судя по всем признакам — составленное каким-нибудь монахом прифлингенского монастыря. Произведение это имеет незначительную историческую ценность: большую часть своих известий автор заимствовал из Эбона и Герборда, то буквально списывая их свидетельства, то передавая их в сокращении. В описании некоторых обстоятельств он, однако, отступает от этих источников и, кроме того, иногда приводит такие факты, которые вовсе неизвестны ни Эбону, ни Герборду. По собственным словам прифлингенского биографа — он получил эти сведения от известных духовных лиц, но кто были они — остается неизвестным. Скорее всего, следует думать, что они не были из числа настоящих свидетелей, а принадлежали к посторонним почитателям Оттона, которых в то время было немало, особенно в бамбергской епархии. Им известно было о делах и подвигах поморянского апостола очень многое; даже более, чем было в действительности, потому что главным источником их сведений служило устное сказание. Рассказы о чудесных приключениях бамбергских миссионеров в отдаленной стране язычников распространялись быстро в среде монахов и духовенства; переходя из уст в уста, они, естественно, не могли сохранить своего первоначального вида и облекались поэзией; мало того — рождались новые легенды, далекие и от действительности, и даже от правдоподобия. Так сложился целый ряд монастырско-поэтических сказаний об Оттоне, и эти-то устные легенды послужили источником всех оригинальных известий прифлингенского биографа, по крайней мере — они имеют решительно сказочный, поэтический, но никак не исторический характер. Что касается до разногласий биографа с Эбоном и Гербордом, то им нельзя придавать особо важного значения: они объясняются отсутствием исторического смысла и основательного знакомства с предметом; чувство уважения к исторической истине и стремление следовать ей — совершенно незнакомы прифлингенскому монаху; он знает только требования рассказа и им одним хочет удовлетворить, передавая особенно видное, известное и поучительное из жизни Оттона; потому его перо свободно распоряжается сторонними показаниями и легко отдает предпочтение какому-нибудь малоизвестному легендарному рассказу перед ясными свидетельствами письменных источников.

По всему этому — произведение прифлингенского монаха не имеет для нас значения источника в собственном смысле: самостоятельная часть его основывается на слишком зыбкой почве устных преданий и лишена исторической достоверности. Но и устная молва может заключать в себе известную долю истины, особенно, когда она идет вслед за самими событиями; отвергнуть вполне ее нельзя; потому исследователь, кажется, вправе допустить показания прифлингенской биографии в качестве второстепенного, дополнительного пособия; во всяком случае — он обязан отметить особенно важные правдоподобные черты столь древнего памятника, хотя бы и приходилось оставить истину их под сомнением.

Переходя к извлечению славянского материала из этих трех или, вернее, — двух важных исторических памятников, считаем необходимым наперед точно определить внешние приемы такой работы.

Славянская часть «Жизнеописаний» Оттона передается нами полно, русский текст представляет связное историческое обозрение поморского путешествия и проповеди бамбергской миссии. Факты славянского быта и древностей — полное, упорядоченное собрание материала. Хотя главной целью были свод и передача фактов, но и здесь мы по возможности старались удовлетворить требованиям критики, и потому устранили из изложения все очевидные агиографические преувеличения, литературные отступления, принадлежащие не исторической действительности, а личным воззрениям и литературным приемам биографов. Если тексты биографов сильно отличаются друг от друга, мы сводим их в русском изложении, или следуем одному, более обстоятельному и достоверному; если же отличия в текстах незначительны по объему, но могут иметь для нас какой-нибудь интерес или значение, избираем один главный текст и в скобках приводим все существенные отклонения другого. События и обстоятельства, не относящиеся к области славянского быта, передаются сокращенно только в русском пересказе. Относительно последнего считаем долгом заметить, что, несмотря на все наши усилия удержаться в границах точного исторического изложения, самая задача труда полагала иногда непреодолимые затруднения; стремясь к строгой исторической достоверности, следовало устранить многие частные черты источников, сомнительные или недостоверные в применении к известным событиям, но полные внутренней, бытовой правды и драгоценные для археолога. Не отвергнув произвольно многого важного, мы не могли поэтому изложить историю поморской деятельности Оттона и довольствуемся передачей событий и обстоятельств ее на основании прямых источников. Только там, где представлялась возможность не нарушать бытовой правды фактов, требования исторической критики имели для нас всю свою обязательную силу.

До миссии

Призвание языческих народов в христианское общество, распространение между ними истинной религии и христианских обычаев — составляло духовную и политическую потребность времени. Среди забот о водворении общественной безопасности и мирной жизни, среди тяжелых дум о предстоящей кончине мира и дня Страшного Суда — идея христианской миссии получила деятельное, воодушевляющее значение: в исполнении ее воины и политики видели свой прямой долг и верное средство укротить «неистовство» язычников, а благочестивые люди верили найти исполнение заповеди Спасителя и искупление грехов.

На Севере Европы миссия приобретала тем большее значение, что под ее покровом шло исполнение политических расчетов и предприятий: религиозные цели, так сказать, освящали практические стремления. Вот почему в эту новую обетованную землю стремились не только скромные подвижники с знаменьем мира и любви, но и целые полчища крестоносного воинства, огнем и мечом распространявшего духовную свободу и политическое порабощение. Войны саксов, Дании и Польши с балтийскими язычниками имеют столько же политический, сколько и крестовый характеры, они предпринимаются под знаменем христианства, и первым условием пощады и мира ставят побежденным контрибуцию и принятие новой религии. Правда, нередко христианская идея совершенно заслонялась корыстными побуждениями и становилась одним лишь благовидным официальным предлогом: но для лучших людей эпохи она всегда сохраняла живое значение нравственного долга и вызывала к деятельности, достойной доброго признания истории.

К числу таких людей принадлежали князь польский Болеслав III Кривоустый (1102—1139) и епископ бамбергский Оттон I.

Правление Болеслава было рядом продолжительных и жестоких войн и с внешними врагами, и с внутренними нарушителями государственного порядка. С одной стороны на Польшу нападали чехи, мораване, угры; с другой — дикий и жестокий народ русских, которые, заручившись помощью половцев, пруссов и поморян, очень долго сопротивлялись польскому оружию, но, после многих поражений, принуждены были, вместе со своим князем (Святополком), просить мира. Мир был скреплен браком Болеслава с дочерью русского князя (Сбыславою?), но — ненадолго: через несколько лет умерла русская княгиня, оставив Болеславу одного только сына (Владислава), а за этим возобновились вскоре и неприязненные отношения между тестем и зятем.

В совете Болеслава сидел воевода Петр (Власт), человек очень острого ума, сильный и храбрый. Видя большие затруднения укротить русских оружием, он советовал употребить хитрость и предложил свои услуги на такое дело. Взяв тридцать сильных воинов, он перебежал к русскому князю (Володарю галицкому), притворился, будто бы недоволен Болеславом, и сумел приобрести расположение князя, который сблизился с ним и часто поручал ему исполнение дел. Однажды русский князь был на охоте и, увлекшись, отдалился от своих; его окружали только Петр со своими польскими товарищами. Воспользовавшись таким удобным случаем, Петр захватил силою русского князя и представил Болеславу, который вскоре взял за его освобождение такую огромную сумму денег и такие богатства, что обессиленная и доведенная до нищеты Русь смирилась, и уже более не тревожила поляков войнами. В условиях мирного договора, который был заключен Болеславом с русским князем и лучшими людьми земли, стояло обязательство не подавать помощи поморянам. Это племя «языческое, ненавистное и необузданное» беспрерывно совершало набеги на польские земли. Стремясь доставить мир государству и обезопасить его пределы, Болеслав решился или совершенно искоренить беспокойное племя, или мечом привести его к истине христианства и покою. Достигнуть этого было нелегко: поморяне имели на окраинах своей земли многие, природой и искусством укрепленные, города и крепости; при грозившей опасности они сносили сюда свое имущество и были готовы к вооруженному отпору. Несмотря, однако, на сильное сопротивление — поморские походы Болеслава были удачны и вели за собою, как выражается Саксон Грамматик «бремя невыносимого опустошения». В особенности славны были взятия городов Штетина и Наклы. Штетин, метрополия всего Поморья, со всех сторон окруженный водою и болотами — казался неприступным; Болеслав в зимнее время 1121 г., не без опасности, провел свои войска по льду и беспрепятственно занял город. Укрепленную и сильную Наклу он взял приступом и предал огню, а окрестности так опустошил огнем и мечом, что, три года спустя, местные жители показывали спутникам Оттона в разных местах развалины, пожарища и груды трупов, как будто поражение случилось недавно. Рассказывали, что Болеслав предал смерти 18 тыс. воинов, а 8 тыс. с женами и детьми увел пленными в свою землю и расселил по граничным городам и крепостям, поручив им защиту государства от внешних врагов и наказав обратиться в христианство.

«Поморское грубое варварство» должно было покориться; жители и князь (Вартислав) обязались платить дань и принять христианство. Тщетно, однако, Болеслав искал между епископами своей земли деятелей для предстоящей миссии; им, кажется, слишком памятен был прежний печальный опыт подобных предприятий, чтобы отважиться на новое, потому они отказывались под разными предлогами. В начале 1122 года ко двору Болеслава неожиданно пришел епископ Бернгард, испанец по происхождению, и объявил князю о своем намерении проповедовать Евангелие в языческой стране поморян. Болеслав был рад этому, но, кажется, не считал Бернгарда способным выполнить трудную задачу и предвидел неудачу; он не скрывал опасности предприятия: «Народ поморский, говорил он, имеет дикие, звериные нравы и скорее готов претерпеть смерть, чем подчиниться игу христианства». Бернгарда, однако, не устрашили опасности: его душа горела желанием или обратить неверных, или украситься венцом мученика ради Христа; он просил только дать ему проводника и переводчика и, получив их, как истинный последователь Спасителя, необутыми ногами и в одежде бедняка вышел на предстоявшую ему деятельность. Успех не отвечал его ожиданиям. Граждане города Волына, куда он прибыл и где проповедовал, умея судить только по внешности, встретили его по одежде и спросили: кто он и от кого послан? Когда Бернгард назвал себя слугою истинного Бога, создателя неба и земли, посланным от него для того, чтобы обратить их от заблуждения язычества на путь истины, волынцы пришли в негодование: их неискушенный разум не мог соединить идеи высшего божества, полного славы и богатства, с видом крайней бедности, в которой явился его посланник; они приняли Бернгарда за обманщика, пришедшего ради материальной наживы и потребовали, чтобы он удалился. Напрасно Бернгард предлагал доказать свое божественное призвание посредством чуда, прося зажечь какое-нибудь жилище и бросить самого его в огонь, он утверждал, что выйдет оттуда здрав и невредим; жрецы и старейшины, по совещании, решили, что это человек безумный: «теснимый нуждою, говорили они, он не дорожит жизнью и, предлагая нам зажечь какой-нибудь дом, желает отомстить за свою неудачу: пожар неизбежно распространится, и весь город погибнет. Нам не следует слушать безумца, но не годится также и предать его смерти: он — бедный странник, а убийство странников, это дознано опытом соседей, навлекает бедствия; лучше, без обиды, посадив в ладью, устраним его из наших пределов». Пока шло совещание, Бернгард, сгорая жаждой мученичества, схватил секиру и начал рубить священный, удивительной величины столб. Волынцы не снесли подобного оскорбления, они бросились на проповедника и избили его до полусмерти; но лишь только пришел он в себя, как снова принялся проповедовать; тогда жрецы силою увлекли его из середины толпы, посадили вместе с капелланом и переводчиком в ладью и отправили в море, запретив приближаться к пределам их земли. Бернгард возвратился к Болеславу и со слезами рассказал свою печальную историю; для него ясна была причина неудачи: «Не зная духовных потребностей, волынцы судят по внешнему виду, — говорил он; они отвергли меня из-за нищеты моей, но если среди них явится проповедник, исполненный внешнего блеска и богатства — они обратятся к христианству». Слова Бернгарда не прошли даром: Болеслав ими скоро воспользовался. Отдохнув несколько дней у польского князя, Бернгард отправился в Бамберг и пришел туда во время государственного съезда, в ноябре 1122 года. Ученость Бернгарда, его строгие добродетели приобрели в Бамберге общее уважение, они сблизили с ним и епископа Оттона, который часто расспрашивал о его проповеди в Поморье и о тамошнем народе. Бернгард заметил необыкновенный интерес Оттона к делу христианской миссии и, желая видеть в нем более счастливого преемника, изложил причины своей неудачи и советовал идти к «варварам» не иначе, как в блестящей обстановке, с помощниками, с богатым запасом материальных средств. «Еще, — предупреждал он, — берегись требовать от язычников чего-нибудь из имущества их, а добровольно приносимое вознаграждай большими дарами, чтобы они поняли, что ты пришел к ним не ради стяжания, но единственно по любви к Богу и для проповеди Евангелия». Рассказы Бернгарда поселили в Оттоне желание идти на подвиг христианского просвещения язычников. Это желание выросло в твердую решимость, когда Болеслав Кривоустый, все еще занятый заботою обращения поморян, прямо обратился к нему, как к старому знакомцу и другу своей юности, вызывая его на это трудное, но славное предприятие. В письме, которое Болеслав писал по этому поводу к Оттону, он излагал свои трехлетние тщетные усилия найти проповедника для поморян, просил Оттона принять на себя этот подвиг и обещал со своей стороны всевозможную помощь и людьми, и другими средствами.

Первая проповедь Оттона в Поморье

В приглашении Болеслава Оттон услышал голос Провидения, призывающий его на подвиг. Он посоветовался с клиром и отправил к папе Каликсту II посланника, испрашивая апостольского разрешения и благословения на трудное дело. Ответ папы был благоприятен, и Оттон стал готовиться в путь. Ему нужны были надежные помощники; прежде прочих он остановился на любимце своем, священнике Удальрике. Призванный к совету, Удальрик немедленно решился следовать за своим патроном. Кроме священника Вернера и переводчика Адальберта, избранных самим Оттоном, решено было взять и клерика Сефрида, на которого указал Удальрик, как на юношу расторопного, усердного и к тому же искусного писца. Помня печальный опыт и наставления Бернгарда, слыша, что в богатом Поморье почти вовсе нет нищих и бедняки вообще презираются, Оттон позаботился явиться туда в обилии и внешнем блеске: он взял с собою не только богатый запас вещей, необходимых при богослужении, но и много одежд, драгоценных тканей и иных подарков, назначенных для знатных и богатых людей той страны.

Изготовившись и устроив домашние дела, Оттон хотел отправиться, но неожиданная болезнь Удальрика удержала его на некоторое время: ему тяжело было расстаться с мыслью иметь товарищем человека столь близкого, и он решил повременить. Так прошло три дня; болезнь, однако, не прекращалась, и, дорожа временем, Оттон оставил Удальрика и выступил в путь в начале мая 1124 г. Надежда, что Удальрик скоро оправится и присоединится к миссии еще раз заставила Оттона остановиться на некоторое время в монастыре Михельфельд, но, получив известие, что больному не легче, он простился с провожавшими его и последовал далее. Освятив на пути некоторые храмы, Оттон, через чешский лес, пришел в Чехию; здесь, в монастыре Кладрубы, его ожидали посланники чешского князя Владислава и сопровождали в Прагу, где он был встречен епископом Мегингардом с особым почетом.

В Праге Оттон не медлил: через Садскую он скоро прибыл в замок Милетин, где в то время находился сам князь, принявший его с чрезвычайным радушием. Богато одаренный Владиславом, знаменитый миссионер, в сопровождении чешских, а потом польских послов, мирно продолжал свой путь через Варту, Немч, Вратиславу, Калиш и Познань. Он часто останавливался и уклонялся с прямой дороги в сторону для проповеди Евангелия. Везде его встречали с торжественным вниманием и почетом. В Гнездне, куда, наконец, прибыла миссия, сам Болеслав, вместе с знатными людьми земли своей, вышел к ней навстречу за город босым и торжественно проводил Оттона в главный храм. В Гнездне миссия оставалась целую неделю: нужно было собраться и приготовиться к предстоящему труднейшему путешествию. Болеслав позаботился доставить Оттону все необходимое: он снабдил его людьми для служб, которые одинаково хорошо знали немецкий и славянский языки, дал много подвод, на которых везли продовольствие и вещи, наградил в обилии и деньгами своей страны. В помощники к Оттону князь назначил трех священников и военного сотника Павликия, человека деятельного и умевшего толково говорить с народом. Простившись с Болеславом, Оттон и спутники его двинулись далее и пришли к крайнему пределу польской земли, к пограничной крепости Узде. Отсюда Павликий отправил послов к поморскому князю Вартиславу, чтобы предупредить его о прибытии Оттона. Вартислав был в то время в Старьграде; получив известие, он немедленно выступил навстречу миссии.

«Земля поморская, как ясно из ее наименования, лежит около моря. Если взглянуть на ее положение в целом, как относительно заводей и морских заливов, так и сухой почвы, она представляет собой как бы треугольник, т. е. три стороны, которые, подобно линиям, концами сходятся и образуют три угла, так, однако, что один угол более двух других, он и простирается до страны лютичей к Саксонии и на север к морю, постепенно загибаясь. Таким образом, Поморье имеет за собой на море Данию и небольшой, но многолюдный остров Руяну; над собою т. е. направо от севера — землю половцев (славян?), пруссов и Русь; перед собою же, т. е. на юг небольшим концом достигает границ Угрии и Моравии, наконец, на обширном пространстве граничит с Польшею до пределов земли лютичей и Саксонии. Народ этот (поморский), искусный в войне на суше и море, привыкший жить разбоем и грабежом, был всегда необуздан в природной своей дикости и совсем чужд христианского богопочтения и религии. Сама же земля дает жителям в изобилии рыбу и диких зверей и очень богата хлебом, овощами и семенами. Нет страны обильнее медом и плодоноснее пастбищами и лугами. Вина у жителей нет, да они и не стремятся добыть его; но их меды и пиво, тщательно приготовленные, превосходят даже и фалернские вина».

Возвратимся к нашим путешественникам.

За Уздой, по другую сторону реки Нотеци, тянулся огромный, мрачный лес, лежавший границею между Польшей и Поморьем. Через него шла дорога Оттона и его товарищей. Они находились среди девственной природы, где дотоле почти не бывала нога человека; только Болеслав в прежние годы проходил с войском по этому месту и обозначил свою дорогу засеками и знаками на деревьях. По этим знакам пробиралась и миссия, встречая на каждом шагу препятствия и опасности: их подводы вязли в болотах, огромные змеи и дикие звери угрожали нападением, птицы — тревожили их криком. Через шесть дней трудного пути проповедники достигли берега реки, которая составляла собственно границу Поморья. Здесь ожидал их Вартислав, пришедший с пятью сотнями воинов и остановившийся лагерем на другом берегу; он перешел с немногими реку и приветствовал приход Оттона. Вартислав был христианином, но из страха перед язычниками скрывал свою религию. В то время, когда епископ, князь и Павликий, отойдя в сторону, вели разговор через переводчика, спутники Оттона остались с людьми князя и испытывали сильный страх, видя себя в первый раз лицом к лицу с «варварским, диким народом». Заметив смущение пришельцев, поморские воины вздумали позабавиться над ними и начали пугать их ложными страхами: вынув острые ножи, они угрожали заколоть их, делали вид, что хотят зарыть их в землю и пронзить их головы, выдумывали и другие роды мучений, сопровождая все это шумным криком. Несчастные не знали образа мыслей и намерений поморского князя, они стояли окруженные «дикими лицами варваров», одни среди нисходившей ночной темноты, в виду только что оставленного страшного леса; они думали, что приходит конец их, что им предстоят немедленные мучения и смерть, и поручали себя Богу исповедью, молитвами и пением. Но свободно вздохнули они, когда князь ободрил их своим дружеским словом; и вскоре сами, вместе с «варварами», смеялись над своим страхом. Оказалось, что воины Вартислава втайне были христианами; это ободрило миссионеров, и они скоро начали «поучать тех, на которых прежде и взглянуть не могли со страха». Оттон, не медля, начал действовать, он поднес князю в дар посох из слоновой кости. Князь был доволен, поблагодарил Оттона, потом, обратясь к своим воинам, сказал: «Какого отца послал нам Бог и какой отеческий подарок, для меня он приятнее теперь, чем во всякое другое время». На другой день князь назначил из своих людей проводников-слуг для Оттона и приказал, чтобы по всем тем местам Поморья, которые составляли княжью собственность, епископ пользовался даровым гостеприимством. Миссия, перейдя реку, вступила в Поморье и, следуя за проводниками, направилась к крепости Пырице, Вартислав же отправился по своим делам.

По дороге путешественники встретили несколько небольших, опустошенных войной, деревень и немногочисленных жителей, которые только что собрались после погрома и разорения. Спрошенные — желают ли принять христианство, они поверглись к ногам епископа и просили научить их вере и крестить. Так окрещено было тридцать человек, и положено счастливое начало великому делу.

Миссионеры приблизились к княжьей крепости Пырице еще засветло, и глазам их представилось необыкновенное зрелище: был день языческого празднества (около 4 июня), к нему изо всей области собралось более четырех тысяч человек; все сборище шумно предавалось играм и пению. Оттон остановился: странники сочли неблагоразумным и неосторожным появиться теперь среди народа, разгоряченного питьем и разгулом, они провели ночь без сна, не отваживаясь зажечь огонь и разговаривая вполголоса. Утром епископ отправил Павликия и посланников Вартислава в крепость. От имени князей они приветствовали старейшин; объявили, что прибыл епископ, присланный им для проповеди народу христианской религии, и убеждали достойно принять его и почтительно слушать его наставления. Такова была воля князей. Кроме того, говорили они, епископ — человек почтенный: он богат, ничего не требует и ни в чем не нуждается, сюда пришел ради вашего спасения, а не за прибылью. Посланники просили их вспомнить последние бедствия и свои обещания и не противиться более христианству, законам которого покоряется весь мир. Старейшины пришли в затруднение: под разными предлогами они желали выиграть время, чтобы достойно выйти из положения; говорили, что такое важное дело нуждается в спокойном, зрелом обсуждении; но Павликий с послами, подозревая хитрость, требовали немедленного решения, грозили, что иначе они огорчат пришедшего епископа и тем разгневают самих князей. Узнав, что Оттон находится вблизи, старейшины не отказывались долее, они держали совет сначала между собою, потом с Павликием и послами — и решили принять епископа; затем они вышли с ними к народу, который, против обыкновения, еще был в сборе и не расходился по деревням, и ясною, приветливою речью изложили перед ним обстоятельства дела. Скоро и легко склонился весь народ на предложение своих старшин; проведав же о присутствии Оттона, поднял страшный крик и просил скорее призвать его, желая видеть и слышать его прежде, чем закончится праздник и каждый возвратится домой. Вместе с Павликием и послами к Оттону отправились некоторые обитатели крепости и приветствовали его от имени знатных людей и всего народа, они почтительно приглашали его к себе, говоря, что никто не оскорбит его и все искренно готовы повиноваться ему. Епископ двинулся к крепости. Когда жители издали увидели длинный ряд подвод, множество лошадей и людей, они пришли в смятение и начали подозревать воинское нападение, но, узнав истину, успокоились и быстро, «подобно потоку» — устремились навстречу, окружили пришельцев, с любопытством разглядывали их и их вещи и так провожали до самого места пристанища. Перед входом в крепость было пространное место, на нем разбила свои шатры миссия, и «варвары» дружественно и мирно во всем помогали ей. Оттон немедленно приступил к делу: он облекся в церковные одежды, по просьбе Павликия и старейшин взошел на высокое место и оттуда через переводчика начал говорить к народу: он благодарил его за дружеский прием, указал на причину своего прихода и убеждал принять христианство. Все сборище «грубого» народа, как один человек, согласилось последовать новому учению. Целую неделю поучали Оттон и его приближенные народ истинам религии, правилам и обычаям христианской жизни; затем он назначил трехдневный пост и приступил к крещению. Мальчики, женщины и мужчины, каждый крещен был отдельно и притом — с устранением всего, что могло показаться странным народу, или оскорбить его природное чувство стыда. Достоинство образа действий и обращения Оттона, его внешняя и внутренняя чистота и приличие вызывала похвалы у язычников. Так крестилось в Пырице около семи тысяч человек. С крещением не окончилось дело проповедников: они пробыли в тех местах около двадцати дней, посвящая все время проповеди и поучению народа истинам веры, церковным постановлениям и христианским обычаям; они учили его, между прочим, и христианскому календарю, делению года на месяцы и недели. Желая еще более упрочить свое дело, Оттон построил часовню, освятил алтарь и снабдил эту первую, скромную церковь всем необходимым для богослужения. Язычники приняли все это с благодарной радостью и оставили свои старые суеверия и языческие обычаи.

Время, однако, было отправиться далее: впереди предстояла еще богатая жатва. Оттон созвал новообращенных и еще раз объяснил им таинства веры и связанные с ними условия христианской жизни, он запрещал им языческое идолослужение и обычаи: «будучи язычниками вы не знали таинства брака, говорил он, не соблюдали верности одному супружескому ложу, но, по желанию, имели много жен. Теперь же, если кто из вас до крещения имел несколько жен, тот пусть изберет из них одну себе по нраву, других же отпустит. Слышу я также, что женщины предают смерти новорожденных девочек. Сколь ужасно это — нельзя выразить словами: даже дикие звери не поступают так с детенышами своими! Вы должны оставить это убийство: родится ли ребенок мужского или женского пола — вскормите рождение ваше с одинаковою заботливостью».

Простившись с духовными детьми своими, Оттон и его спутники, под руководством послов, прибыли [24 июня] в княжеский город Камину. Здесь находилась княгиня, законная жена князя, она была склонна к христианству и со всем домом своим почтительно приняла проповедников. Еще до прибытия Оттона, когда он трудился в Пырице, она тайно посылала туда разведать обо всем происходившем и, узнав об успехах христианства, старалась расположить к принятию его сначала своих приближенных, а потом и других, кого могла. Поэтому ли, или по другой причине — миссия не встретила противодействия в Камине; народ согласился принять новое учение. Более сорока дней посвящены были поучению, проповеди и крещенью: ежедневно толпою приходил и уходил народ того места и из окрестной области; труда было много, но и жатва обильна. Среди таких занятий Оттона в Камину пришел князь поморской земли Вартислав со своею дружиною, он извинился перед епископом, что дела правления столь долго задержали приход его и отдавал теперь себя и своих в полные услуги миссии; он также дружески приветствовал поцелуем и пожатием руки каждого из спутников Оттона и вообще — был рад видеть таких гостей у себя в доме. Так как дальнейший путь проповедников лежал по водному сообщению от города к городу, то князь приказал управителям своих деревень принять лошадей и вьючный скот их и поместить на лучшие пастбища земли; когда потом животные возвращены были владельцам, последние нашли их до того откормленными, что каждый с трудом мог узнать ему принадлежавшее.

Немедленно приступил Оттон к крещению княжеской дружины; те же из нее, которые были уже христианами, но, по сожитию с язычниками, не могли удержаться в пределах христианской жизни — а к числу таких принадлежал и сам князь — очистились покаянием и были снова приняты в лоно церкви. Сознавая несовместность обычая многоженства или наложничества с христианскою чистотою жизни, князь торжественно, при епископе и народе, отрекся от двадцати четырех наложниц, которых, по языческому обычаю, он имел кроме своей законной жены. Примеру князя последовали и многие другие, жившие доселе также во многоженстве. В Камине Оттон построил и освятил храм, одарил его всем необходимым для богослужения и назначил сюда одного из своих священников, а князь даровал новой церкви владения и содержание священнику; народ не только из города, но и из деревень собирался ежедневно в храм, благочестиво соблюдая воскресный день и другие праздники.

В это время случилось происшествие, которое не могло не казаться нашим проповедникам знаменательным и чудесным. Неподалеку от города, в одной деревне жила богатая и знатная вдова, окруженная многочисленной семьею и деятельно правившая домом своим. Муж ее при жизни имел свою собственную стражу в тридцать лошадей со всадниками, а это казалось в той стране чем-то очень значительным: силу и могущество знати и воевод там определяли количеством или числом лошадей, говоря: «силен, могуч или богат тот или иной: он может держать столько, или столько-то коней»; узнав число лошадей всякий разумел число воинов, ибо каждый воин имел только по одному коню; а кони земли той были велики и сильны; каждый воин сражался без щитоносца, носил плащ и щит и довольно ловко и бодро выполнял свои военные обязанности. Только князья и воеводы имели одного или двух слуг. Вдова столь знатного человека с презрением относилась к христианству, она говорила, что поклоняется отеческим богам и ни за что не обратятся в новую суету от старых преданий своих отцов. Случилось так, что в один воскресный день, во время жатвы, народ собирался в церковь; вдова же не пустила слуг своих и приказала им идти на жатву: «глядите, говорила она, какие сокровища и богатства даровали нам наши боги, их щедротами обильны мы всяким добром, славою и всем другим; потому отказывать в почитании им — преступление немаловажное». Хозяйка сама отправилась со слугами на поле: она хотела дать им личный пример и рассеять их ложный страх нарушения христианского праздника; но — так рассказывала молва — лишь только рука ее взялась за серп, как вдова внезапно поражена была неожиданным ударом. Весть о происшествии быстро распространилась и, объясненная в христианском смысле, оказала свое действие: слуги умершей немедленно пришли в церковь и просили крещения, верующие еще более укрепились в вере, остаток неверующих устремился к ней.

Получив от князя послов и проводников, а именно знатных граждан Домислава с сыном, Оттон, в начале августа, отправился по озерам и морским заливам к городу Волыну. Город этот был велик и крепок, а жители его жестоки и варварского нрава. Когда проповедники уже приближались к городу, проводники их начали медлить и тихо, с боязнью переговариваться между собою. Оттон заметил это и спросил о причине. Они отвечали, что боятся за него и его приближенных. «Волынцы, говорили они, всегда отличались жестокостью и необузданным нравом; лучше будет, если тебе угодно, переждать на берегу до наступления ночи; войдя же теперь открыто в город — мы возбудим против нас толпу народа». Совет представлялся благоразумным: по некоторым городам князь имел свое особое жилище и двор со строениями; и был такой закон: кто, преследуемый врагом, скроется в это пристанище, тот пользуется правом неприкосновенного убежища, остается там невредим и безопасен. Проникнув под покровом ночи в княжье место и будучи в безопасности, проповедники, по мнению проводников, могли более успеть в своем деле, постепенно входя в сближение с гражданами и сообщая им цель своего прихода. Совет был принят, и ночью миссия перешла в жилище князя. Наутро пришельцев увидели жители; они приходили и уходили, снова являлись, разглядывали странников, спрашивали — откуда они, зачем пришли, и друг другу сообщали о происшедшем. Скоро бешенство овладело толпою: вооруженная топорами, мечами и другим оружием, она, без всякого уважения к месту, ворвалась на княжий двор и прямо угрожала проповедникам смертью, если они немедленно не оставят своего убежища и самого города. На княжьем дворе стояло очень прочное здание, сложенное из огромных бревен и досок и называвшееся ступою или пиралем, сюда путники снесли с корабля и скрыли все ценное: бумаги епископа, свои пожитки, священные вещи, деньги и другие драгоценности; сюда, в страхе перед раздраженным народом, скрылись теперь епископ и прочие клерики; Сефрид же, страдавший сильной лихорадкой, лежал в другом доме; услышав шум и неистовые крики, он собрался с силами, стал на ноги и с порога увидел двор, полный народа, вооруженного копьями и другим оружием. Толпа буйствовала и требовала их выйти. Проповедники медлили, как бы надеясь, что волнение утихнет, но оно росло и, наконец, перешло в яростное нападение; толпа бросилась на ступу и начала рубить и крушить кровлю и стены. Странники пришли в ужас, и только епископ мужественно радовался предстоявшему во Христе мученичеству. Когда Павликий и послы увидели, что оставаться там становилось все более и более опасно, они бросились к народу, требуя молчания. Толпа несколько утихла, и послы сказали, что если они не хотят уважить княжьего места, пусть, по крайней мере, позволят им мирно уйти из города; за что и откуда такое ожесточение против них? «Мы пришли предать смерти, отвечал народ, лживого епископа и других христиан, которые оскорбляют наших богов; но если вы хотите спасти его — вот дорога, идите и уведите его поскорее из города». Улицы Волына были болотисты и грязны, по ним проходили мосты и везде положены были доски от грязи. Павликий взял епископа за руку и повел вперед, скромно убеждая следовать, как можно скорее. Так, не без затруднения, прошли проповедники через толпу от княжьего двора до помоста, но здесь один из варваров, человек сильный, метнул издали огромное копье, стараясь поразить епископа в голову. Оттон отклонился, и копье угодило ему в плечо; когда же варвар повторил свой удар, а другой также издали бросил в него копьем, епископ упал с помоста в грязь на руки проводников своих, Павликия и свящ. Гильтана. Мужественный Павликий не оставил Оттона; не смотря на грозные копья, он сошел с помоста по колено в грязь и поднял поверженного епископа, принимая на себя многие удары. Другие священники и клерики, защищавшие своего патрона, также подверглись многим ударам палками и копьями. С великим трудом пришельцы оправились и, достигнув снова помоста, продолжали свой путь из города, горожане оставили их, усмиренные более разумными. Перейдя через озеро [Дивенское], Оттон и его спутники разобрали за собою мост, чтобы помешать новому нападению, и отдохнули на поле между овинами и житницами. За озером, которое окружало город, проповедники оставались целых семь дней; они все ожидали, что, может быть, горожане одумаются и переменят свои мысли. В продолжение этого времени некоторые из них часто ходили в город, а также и «лучшие люди» Волына приходили к Оттону, извиняясь за происшедшее и перекладывая всю вину на глупых и низких людей из народа. Епископ беседовал с ними о христианской религии, напомнил им имя и могущество князя польского, говорил, сколь худо может быть им, когда он узнает об оскорблении, нанесенном его миссионерам, указывал на обращение в христианство, как на средство отклонить грозу. «Лучшие люди» приняли совет и, возвратясь в город, обстоятельно обсуждали дело; наконец решили: поступить так, как поступят штетинцы; ибо огромный и знаменитый город Штетин считался матерью всех городов поморской земли, и Волыну негоже принять новую религию прежде, чем она будет признана авторитетом Штетина.

В числе граждан Волына был некто Недамир, человек богатый и авторитетный; тайный христианин — он вместе с сыном часто посещал Оттона и оказывал ему всякое внимание и защиту. Когда епископ, узнав о решении волынцев, хотел немедленно отправиться в Штетин, Недамир не только предложил к его услугам три ладьи с припасами, но и сам с сыном взялся быть проводником его. Штетин, как замечено выше, был главным городом всех городов поморской земли, в нем заключалось три высоких холма, был также и особый княжий двор.

Под руководством Недамира и его сына проповедники прибыли в город ночью; Оттон поместился в жилище князя, а Недамир, опасаясь возбудить против себя неудовольствие штетинцев, в тишине отплыл домой. Поутру Павликий и послы отправились к старшинам и объявили им, что от князей прибыл епископ для проповеди Евангелия, советовали и побуждали принять его. Старшины отвечали отказом: они не желали оставлять законы отцов своих и были довольны религией, какую имели. «У христиан, говорили они, есть воры и разбойники, им отсекают ноги, выкалывают глаза; всевозможные преступления и наказания совершает христианин над христианином; пусть минует нас такая религия». На этом ответе стояли и прочие. Проповедники провели там более двух месяцев, но почти ничего не достигли. Озабоченные долгим и бесполезным пребыванием в Штетине, послы пришли к мысли спросить князя польского, велит он оставаться там или идти назад, что думает он об упорстве Волына и Штетина? Граждане не без боязни узнали о намерении пришельцев, но все же просили отправить послов, говоря, что с ними пойдут и их люди; если князь дарует им прочный мир и облегчение дани, если послы утвердят это обоюдным письменным условием, то они охотно согласятся принять христианские законы. Послы с Павликием отправились. Оттон, между тем, все заботился о своем деле: он устроил дважды в неделю, в торговые дни, когда народ сходился сюда со всей волости, церковные ходы с крестом по рынку и при этом проповедовал.

Сельский народ, в своей простоте, привлеченный новизной дела, оставлял свои занятия и охотно слушал епископа, хотя и не решался уверовать; в определенные дни он сходился на рынок более ради этого зрелища, а не для торга.

Счастливое обстоятельство помогло Оттону. Одним из знаменитейших граждан Штетина был Домислав, человек высокого ума, богатый и знатного происхождения, он пользовался таким почетом, что даже сам князь Поморья Вартислав ничего не предпринимал без его совета и согласия. Воля Домислава направляла как общественные, так и частные предприятия, и не только большая часть Штетина была полна его родными и ближними, но и в окрестных местностях родственные связи его были столь обширны, что едва ли кто мог противиться ему. Оттон видел, что если ему удастся обратить к христианству Домислава и его родственников, — весь народ последует их примеру; но человек этот был твердого характера и сверх того — находился в отлучке. Домислав имел двух юных сыновей, которые часто посещали епископа и с любопытством расспрашивали о христианстве; Оттон заметил и воспользовался этим: своим приветливым обхождением, своими рассказами он так привлек юношей, что они объявили желание креститься. Мать их, женщина уважаемая и значительная в городе, узнала об этом тогда, когда они были уже христианами; она поспешила к епископу и вместо горьких упреков, благословляла дело его: она была христианка, в юности ее разбойнически похитили из христианской страны и, как женщину благородного происхождения и красивую, отдали в жены богатому и знатному язычнику Домиславу. Пример подействовал: скоро епископ крестил не только домочадцев Домислава, но и родных и соседей, мужей, женщин и детей. Своим духовным первенцам Оттон подарил богатые одежды, которые велел тогда же вышить золотом, золотые пояса и красивую обувь. Это обстоятельство имело важные последствия; дети показывали подарки своим сверстникам, хвалили Оттона и тем привлекли к христианству много других. Недоверие граждан к епископу начало исчезать; многие из них, видя, как он выкупал пленных, истлевавших в цепях и на палях, принимали его даже за видимое божество. Домислав скоро узнал об обращении жены и детей: оскорбленный, быть может, тем, что все произошло без его ведома и согласия, он даже заболел и угрожал Оттону изгнанием; когда же, возвратившись, увидел, сколь много соседей и сограждан обратились к христианству, сам последовал за ними.

В ту пору возвратились Павликий с посланниками, они принесли с собою письменной договор и послание Болеслава к поморскому народу вообще и штетинцам в особенности. Князь обещал прочный мир и долгую дружбу, если они примут христианство, в противном случае грозил гибелью, пожаром и вечною враждой; он укорял их за недостойное обращение с Оттоном и говорил, что только уступая совету и просьбам его и посланников, ради скорейшего принятия христианства, он решился следующим образом облегчить тяжесть служебной повинности и трибута: «Вся поморская земля должна ежегодно платить польскому князю, кто бы он ни был, только триста марок серебра ходячего веса. В случае, если князю предстоит война, поморяне помогают ему так: девять человек достаточно снаряжают в поход десятого оружием и деньгами и во время его отсутствия верно пекутся о доме его. Соблюдая все это и следуя христианству — заключал князь, — поморяне будут иметь наше рукобитье на прочный мир, и радость вечной жизни и во всех обстоятельствах защиту поляков, как друзей и союзников». Собралось вече, и перед народом и старшинами прочтено было послание Болеслава, все радовались, конечно, гораздо более, чем в то время, когда были покорены при Накле; оставив всякое противоречие, все решились принять христианство.

В городе Штетине находились четыре здания, называемые континами 9Гильфердинга кутинами. Прим. ред.:. Одна из них, главнейшая, была построена с удивительной отделкой и искусством: внутри и снаружи по стенам ее находились резные изображения людей, птиц и зверей, представленные столь естественно и верно, что, казалось, они дышат и живут; но что редко встречается — краски наружных изображений отличались особою прочностью; ни снег, ни дождь не могли потемнить или смыть их: таково было искусство живописцев! В это здание, по старому обычаю предков, приносилась законом определенная десятина награбленных богатств, оружия врагов и всякой добычи, приобретенной в морских или сухопутных боях; здесь сберегались золотые и серебряные сосуды и чаши, которые в праздничные дни выносились как будто из святилища; и знатные и сильные люди гадали, пировали и пили из них. В честь богов в главной контине сохранялись также огромные рога туров, украшенные позолотой и драгоценными каменьями и пригодные для питья, рога, приспособленные к музыке, кинжалы, ножи и всякая драгоценная утварь, редкая и прекрасная на вид. Три другие контины были менее значимы и менее украшены: внутри их кругом расставлены были скамьи и столы, потому что тут происходили совещания и сходки граждан: в определенные дни и часы они собирались сюда затем, чтобы пить, играть или рассуждать о своих делах.

Немедленно по прочтении послания Болеслава, Оттон с деревянного возвышения обратился к народу с проповедью: он убеждал поспешить с принятием христианской религии, отказаться от глухих и немых истуканов, разрушить святилища, уничтожить изображения, нетерпимые истинным Богом. Народ, однако, все еще страшился богов своих, обитавших в храмах и идолах; необходим был разительный, убеждающий пример их бессилия, чтобы подвигнуть его к уничтожению прежней святыни. Видя это, Оттон сам решился положить начало спасительному делу: вооружившись топорами и крючьями, он и его приближенные стали разорять контины и храмы. Граждане стояли и ждали, что сделают боги в свою защиту; не замечая никакого противодействия, они, наконец, усомнились в их могуществе и бросились разрушать и грабить свои святилища, унося строительный материал их на домашнее употребление. Так очень скоро разрушены были все четыре контины. Народ определил отдать проповедникам все сокровища, хранившиеся в главной контине, но Оттон отстранил предложение и велел разделить их между собою. В Штетине стоял идол с тремя головами на одном теле и назывался Триглавом; уничтожив туловище, епископ взял и унес с собою три смежные головы, как бы в знак победы; впоследствии он переслал их в Рим, представляя папе и всей Церкви видимый памятник трудов своих. Был также в Штетине огромный густолиственный дуб, под ним протекал приятный источник; простой народ почитал дерево священным и оказывал ему большое чествование, полагая, что здесь обитает какое-то божество. Когда епископ хотел срубить дуб, народ просил оставить его, обещая впредь не соединять с этим местом и деревом никакого религиозного поклонения, а пользоваться ими ради простого удовольствия. В числе важных предметов язычества штетинцев, на которые Оттон обратил внимание, был огромный вороной конь, очень тучный и быстрый, он считался столь священным, что никто не осмеливался сесть на него; круглый год он стоял без всякого употребления, смотрел же за ним внимательно один из четырех храмовых жрецов. Когда граждане намеревались отправиться в поход против врага, или за добычею, то имели обычай предузнавать исход предприятия посредством этого коня следующим образом: раскладывали на земле девять копий на расстоянии локтя одно от другого, затем, оседлав и взнуздав коня, жрец-смотритель брал его под уздцы и проводил три или четыре раза взад и вперед через лежащие копья. Если конь свободно проходил, не задевая ногою копий или не разбрасывая их, то предвещалась удача и народ шел с уверенностью на предприятие; в противном случае спокойно оставался дома. Оттон, не без сильного противодействия со стороны некоторых, устранил этот род гадания, а равно и метание деревянных жребиев, посредством которых производились предвещания об удаче морских битв или грабежа; во избежание соблазна он велел продать вещего коня в чужую землю, уверяя при этом, что он более годится для упряжи, чем для предвещаний. Епископ убеждал народ уважать христиан, как братьев, не убивать, не продавать и не мучить их в плену, не тревожить и не грабить границ их, но дружески относиться к ним; женщинам же он запрещал жестокий обычай умерщвления новорожденных девочек, ибо там до того времени было в обычае, если какая женщина рождала много девочек, то, ни во что вменяя убийство, некоторых из них убивали, чтобы удобнее присматривать и заботиться о других.

Очистив город от язычества и устранив обычай многоженства, епископ объяснял народу по деревням и городским площадям истины и догматы христианства, и новая религия везде принималась беспрекословно: в огромном городе, где считалось девятьсот отцов семейства без жен, детей и прочей толпы — не нашлось ни одного, кто, после общего согласия, воспротивился бы истине Евангелия; недоволен был только жрец-блюститель известного священного коня, всячески старавшийся противодействовать Оттону, но он вскоре умер, и смерть его, к пользе дела, объяснили наказанием божьим. Обряд крещения горожан и приходившего деревенского народа исполнился установленным порядком; затем Оттон построил и освятил две церкви, одна (во имя св. Адальберта) стояла среди торгового места, на холме Триглава; другая (во имя св. Петра) — на площади перед входом в город. Епископ снабдил их всем необходимым для служения и оставил одного из своих спутников священником.

Между тем, волынцы узнали об успехе Оттоновой проповеди в Штетине: они тайно посылали сюда осторожных и разумных разведчиков, которые наблюдали за действиями проповедников. Не найдя в них никакого обмана и хитрости и видя общее обращение штетинцев в христианство, посланные возвратились в Волын, передали обо всем своим согражданам и превозносили превосходства новой религии. Возбужденные этим, волынцы отправили к Оттону почетных послов и призывали его к себе, говоря: «Мы не смели нарушить закона отцов и предков наших без согласия больших людей, которые находятся в метрополии нашей Штетине, но после того, как твой Бог покорил через тебя наших старейшин, мы, оставив всякое противоречие, готовы слушать твои наставления и принять учение спасения». Оттон и сам не забыл прежнего решения волынцев: по обращении Штетина он хотел немедленно поспешить к ним; но его просили прежде посетить две крепости, Градец и Любин, которые находились недалеко от Штетина и принадлежали к ее погосту. Окрестив жителей этих крепостей, освятив алтарь и назначив священника, Оттон со спутниками спустились Одрою к морю и прибыли по благоприятному ветру к Волыну. На этот раз волынцы дружелюбно приняли проповедников: не только город, но и вся область приняла христианство, и таково было множество приходившего народа, мужей, жен и детей, что в два месяца неустанного труда Оттон с сотрудниками едва успели исполнить таинство крещения. Дело не обошлось, однако, без противодействия со стороны главных хранителей язычества, жрецов: не имея силы вести открытую борьбу, они тайно старались возбудить ненависть против епископа и погубить его. По разорении языческих святилищ и уничтожении идолов, жрецы скрыли золотое изображение особенно чтимого ими Триглава, унесли его из области и отдали на хранение какой-то вдове, проживавшей в небольшой деревне, где почти невозможно было обнаружить его. Вдова берегла истукан, как зеницу ока: она, обернув покрывалом, спрятала его в дуплистом пне огромного дерева, так что нельзя было даже и видеть его. В пне оставалось только небольшое отверстие, куда влагалась жертва, и в дом вдовы приходили для совершения языческих обрядов. Оттон проведал об этом и, боясь, чтобы идол не привлек снова к язычеству грубого и неокрепшего в вере народа, обдумывал способ, каким можно было бы добыть святыню язычников. Он видел, что прямым путем этого нельзя достигнуть: жрецы, узнав о его намерении, постараются укрыть идол в более скрытое место, потому он решился тайно отправить к вдове одного из своих спутников " Германа, человека разумного и знавшего язык туземцев. Посланник должен был идти переодетый в народную одежду, как будто для принесения жертвы Триглаву. Герман купил себе шапку и плащ, какие носили туземцы, и не без затруднений и опасностей отыскал известную вдову; он уверял ее, что спасся от морского крушения помощью призванного Триглава и хочет теперь принести ему благодарственную жертву. Женщина указала пришельцу здание, где стоял пень, в котором скрывался идол и научила его, куда нужно было вложить жертву. Герман поспешно вошел в здание, бросил в отверстие пня драхму серебра, чтобы по звуку металла могли думать, что он приносит жертву и быстро вытащил назад брошенные деньги. Он внимательно рассматривал предметы, думая, как бы исполнить данное поручение; идол Триглава так тщательно и плотно был прикреплен к дереву, что не было возможности не только отделить, но даже и двинуть его; но на стене висело седло Триглава, очень ветхое и негодное ни к какому употреблению. Герман оторвал его от стены и ночью унес с собою к епископу, как доказательство своих усилий овладеть истуканом Триглава. Оттон отказался от дальнейших попыток: он опасался, что туземцы объяснят его стремления жаждой золота, потому удовольствовался тем, что, собрав знатных и старейших, взял с них клятву оставить почитание Триглава, сокрушить истукан, а все золото употребить на выкуп пленных.

Когда Оттон еще был в Волыне, возвратились в город многие из волынцев, ходившие по торговым делам за море: они также не оказали противодействия христианству и были немедленно крещены. В Волыне епископ построил две церкви; одна — в честь св. Адальберта и Вячеслава, особенно уважаемых туземцами, стояла в самом городе, на месте, где прежде происходило языческое богослужение; другая — в честь св. Петра за городом на обширном и приятном поле. Так как Волын был центром Поморья и жители его отличались энергией и упорством, то князь Вартислав и правители земли определили быть в нем главному местопребыванию епископа: они надеялись, что постоянное присутствие наставника смягчит нравы грубого народа и удержит его от возврата к языческой жизни.

Из Волына, через Камину, миссия прибыла в Клодно. Жители города только что возвратились с морских островов, куда бежали, скрываясь от польского погрома. Проповедники не встретили здесь никакого противодействия своему делу, они свободно водрузили знамя креста, приводили в истинную веру и поучали народ. Так как местность была приятна и лесиста и предлагала обильный материал для построек, то они основали обширную церковь благородного стиля в честь св. креста и поспешили далее к богатой, ожидавшей их впереди жатве. Перейдя реку, протекавшую возле Клодны, они нашли какой-то обширный и просторный город, опустошенный огнем и мечом и лежавший в развалинах. Повсюду видны были следы пожарища и кучи наваленных трупов. Немногочисленные оставшиеся в живых жители рассказывали, что они — слуги тех, которые были здесь убиты или пленены польским князем, им удалось спастись бегством от гибели, и они возвратились теперь на родное пепелище. Они не успели еще порядочно устроиться и жили между развалинами стен, покрыв их сверху кровлею из ветвей и хвороста. Оттон предложил им утешение и окрестил их. В то же время он привел к христианству и многих жителей, приходивших сюда из окрестных сел.

Отсюда проповедники пришли к Колобреге, лежавшей на берегу моря. Город был почти пуст, потому что жители по обычаю купцов отправились торговать в море, на острова. Остававшиеся дома говорили, что они не могут решиться на что-нибудь новое без прочих сограждан и потому некоторое время отказывались принять христианство, но потом уступили настойчивым увещаниям Оттона… Окрестив их, основав алтарь и жертвенник и устроив все необходимое для возникавшей церкви, Оттон с сотрудниками перешли в Белград, отстоявший на один день пути от Колобреги. В Белграде они имели тот же успех.

Из всего Поморья миссии оставалось теперь посетить еще четыре города: Узедом, Волегощ, Гостьков и Дымин с принадлежащими к ним погостами, селами и островами; но на это уже не доставало времени: стояла глубокая зима, да и дела бамбергской епархии требовали немедленного возвращения Оттона; потому он решился в Белграде положить предел своей деятельности и отправиться в обратный путь по прежней дороге… Он снова навестил места, в которых трудился, и снова имел случай в Клодне, Волыне и Штетине приобрести многих для христианства. Это были торговые люди: во время первого крещения они, по своим делам, находились в чужих землях и возвратились домой уже после того, как Оттон удалился. Крещение их и утверждение в вере народа, на этом раз дружественно и радостно встретившего проповедников, несколько задержало Оттона. Видя общее расположение и любовь к себе поморян, он даже, если верить Герборду, хотел навсегда остаться у них, но был удержан от этого своими спутниками. В начале февраля 1125 года миссия вышла из пределов Поморья в Польшу, потрудившись в нем, таким образом, около восьми месяцев.

В Гнездне их встретил с великим почетом и благодарностью князь Болеслав и, богато одарив всех, приказал проводить до пределов Чехии. Оттон, видимо, торопился поспеть в Бамберг к празднику Пасхи, поэтому, предоставив устройство новой поморской епископии заботливости и попеченьям Болеслава, быстро прошел Чехию и 24 марта 1125 года был встречен в Михельфельде своим народом и церковным причтом. В Бамберг он торжественно вступил в самый день светлого Воскресенья (29 марта), народ, духовенство и монахи окрестных монастырей приняли его со слезами радости, как будто воскресшего из мертвых, и торжественный гимн приветствовал приход нового апостола Поморской земли.

Общее впечатление, вынесенное проповедниками из долгого странствия по славянскому Поморью не было мрачным: они видели страну, богато одаренную природой и людей, правда, грубых, но отличавшихся и многими добрыми качествами. Собирая в одно целое свои воспоминания, Сефрид так отзывается о Поморье: «Страна невероятно обильна рыбою, добываемою как из моря, так из рек, озер и прудов; на один динар можно купить целый воз свежих, вкусных и жирных сельдей; в таком же изобилии водится и дичь: олени, дикие быки и кони, медведи, кабаны, свиньи и всякие другие звери. Здесь добывается в излишестве масло от коров, молоко от овец, жир от баранов и козлов, и мед; обильно родится пшеница, конопля и мак, и всякого рода овощи, и если бы в стране произрастали виноградная лоза, маслина и фиговое дерево, ее можно бы назвать обетованною землею по богатству плодоносных деревьев. Между жителями господствует такая честность и общительность, что они не знают, что такое кража и обман и не запирают своих ящиков и сундуков; мы не видели там ни замков, ни ключей, и сами они удивлялись, когда увидели запертыми наши вьюки и сундуки. Платье свое, деньги и все дорогое они сохраняют в покрытых сосудах и бочках, не опасаясь никакого обмана, потому именно, что не испытали его. Что особенно вызывает удивление — их стол никогда не стоит пустым, никогда не остается без яств, но каждый отец семейства имеет отдельный дом, опрятный и чистый, назначенный только для удовольствия. Здесь всегда стоит стол с различными напитками и яствами: принимаются одни, немедленно ставятся другие; нет ни мышей, ни кошек, но чистая скатерть покрывает яства, ожидающие потребителей; и в какое время кто не захотел бы поесть, будут ли то чужие, гости или домочадцы, их ведут к столу, где стоит все готово». Было, однако, много и темных сторон в жизни и нравах поморского народа. На некоторые из них указывает Оттон в официальном отчете о своей деятельности, представленном папе Каликсту II. Ознакомившись со страной поморских язычников и некоторыми городами земли лютичей при проповеди христианства, епископ нашел необходимым воспретить туземцам следующее: предавать смерти новорожденных дочерей — какое беззаконие было сильно между ними распространено, — иметь многих жен, хоронить мертвых христиан между язычниками в лесах и на полях, полагать сучья на могилы их и исполнять всякие языческие обычаи, строить идольские капища, прибегать к ведуньям, производить гадания.

Вторая проповедь Оттона в Поморье

С обращением Волына и Штетина, двух важнейших городов славянского Поморья в христианство, язычество, казалось, было подорвано в самом корне; но не так было на самом деле. Вековые убеждения, верования и привычки народа не могли сразу исчезнуть, они только до поры-времени посторонились и скоро потянули неофитов на прежнее.

Неизвестно, что происходило в Поморье по уходе Оттона, только не прошло и трех лет, как он получил известие, что Волын и Штетин снова возвратились к обычаям язычества. Рассказывали, что это случилось таким образом. Город Волын, в котором стояла огромная колонна с воткнутым копьем, посвященным, будто бы, Юлию Цезарю, имел обычай праздновать в начале лета торжество какого-то божества; на этот праздник для игр и плясок сходилось множество народа. Когда волынцы обращались в христианство, тогда, по приказу Оттона, преданы были огню большие и малые идолы, стоявшие на открытом месте. Некоторые из жителей тайно унесли и скрыли несколько небольших, украшенных золотом и серебром изваяний. Пришло время названного языческого праздника, сошелся с обычным усердием со всей области народ и предавался различным играм и пиршеству, когда к нему вынесли сохраненные изображения его прежних богов. Этого было достаточно, чтобы разгоряченный веселием народ снова возвратился к старому языческому обряду служения им. Но среди игр и плясок по языческому обычаю в городе вдруг произошел пожар и распространился с такою быстротою и силою, что жители не только не могли спасти что-либо из своего имущества, но и сами едва избежали смерти. Когда огонь стих, они возвратились в опустошенный город и увидели среди пожарища церковь св. Адальберта, которую Оттон, за недостатком камня, выстроил из досок; она полусгорела, но трапеза, крытая тростником и внизу опоясанная полотном, осталась невредима. Народ принял это за чудо и снова, отказавшись от идолов, обратился в христианство. Хотя исход дела не мог не радовать Оттона, но самое происшествие показывало, как еще не тверды в вере были волынцы.

Доносились вести и о шаткости христианства в Штетине. Штетин, огромный город, больший, чем Волын, располагался на трех холмах; самый высокий из них находился в середине и был посвящен верховному языческому богу Триглаву. Здесь стоял трехглавый идол; золотая повязка покрывала его очи и уста. Жрецы уверяли: верховный бог имеет три головы потому, что властвует над тремя царствами: небом, землею и преисподней, золотая же повязка покрывает лицо его в знак того, что он не обращает внимания на проступки людей, как будто не видит и молчит о них. По обращении в христианство этого могущественного города, идолы были преданы сожжению, на трехглавой горе построена церковь в честь св. Адальберта, а другая, во имя св. Петра — за городской стеной; жертвы и богатые дары, которые прежде обильно приносились жрецам и языческим святилищам отошли на церкви. Это, как полагали, возбудило жрецов: видя, что прежние роскошные доходы их со дня на день все более слабеют, они искали случая возобновить их, обратив народ к прежней религии. Случилось, что в городе возникла большая смертность; народ прибег к жрецам, спрашивая о причине; жрецы говорили, что это — наказание за отход от религии отцов и грозили немедленной смертью, если не умилостивят своих старых богов жертвами и обычными приношениями. Слово подействовало на суеверные, запуганные умы: собралось вече, снова отыскали идолов, и снова все сообща торжественно совершили языческое служение. Возбужденная толпа бросилась затем на христианские храмы и наполовину разорила их, но, дойдя до алтаря, остановилась и обратилась с призывом к главному жрецу довершить разрушение. Рассказывали, что при этом произошло чудо: жрец взял секиру и уже готовился разорить святилище, как внезапно отступил и упал, пораженный ударом. Как бы то ни было, народ не уничтожил христианских святилищ, но рядом с ними воздвиг языческие капища и двоеверно поклонялся и немецкому богу, и прежним богам своих отцов.

В то же время в Штетине случилось происшествие, не оставшееся без влияния на утверждение христианства. На северо-запад от славянского Поморья находится Дания, отделенная от него морем; ширина моря здесь такова, что если в ясный день стать на нем в равном расстоянии от обеих земель, то они представятся взорам в виде легких облачков. В Штетине жил один гражданин по имени Вирчак, знаменитый и воинской славой и своими богатствами: он часто ходил за добычей в Данию, подобно тому, как и датчане производили частые разбойничьи набеги на Поморье. В то время, когда город вернулся к своим языческим богам, сильный Вирчак снарядил шесть кораблей и пустился новым набегом на Данию, но там его ждала непредвиденная засада, и он попал в плен со всеми товарищами. Датчане предали последних жестокой смерти, а предводителя, в расчете на хороший выкуп, заключили в тяжкие оковы и бросили в темницу. Каким-то чудом Вирчаку удалось избавиться: в малой ладье он, с попутным ветром, переплыл море и благополучно возвратился в родной город. Свое чудесное освобождение он объяснял заступничеством Оттона, к богу которого он обращался с мольбами о спасении. Так рассказывал он своим согражданам, и те, во свидетельство происшествия, повесили самую ладью на входные городские ворота. Хотя рассказ Вирчака и должен был расположить жителей к христианству, но, под влиянием жрецов, они остались в прежнем заблуждении.

Весть, что штетинцы впали в двоеверие, что они служат истинному Богу и идолам, возбудила христианскую ревность Оттона. Он решил снова идти в Поморье, имея намерение побывать на этот раз и в тех местностях, которых не мог посетить в первое путешествие. Запасшись в обилии всем необходимым и выбрав достойных товарищей, между которыми находился теперь и любимец его, свящ. Удальрик, Оттон отправился в путь за три дня до праздника Пасхи (31 марта, 1127 г.). Не желая, быть может, утруждать своим присутствием чешского и польского князей, или по какой иной причине, Оттон следовал теперь другой дорогой, через Саксонию. В Галле он закупил много драгоценных тканей и других вещей, предназначенных для подарков, и, отправив их по ручному пути до пределов лютичей (до Гавельберга), сам направился туда через Магдебург. Гавельбергская епископия так была разорена частыми набегами язычников, что в ней едва оставались слабые следы христианства. В самый день прихода Оттона в Гавельберг (около 15-го апреля) — город праздновал торжество «какого-то идола Яровита» и был со всех сторон украшен знаменами. Епископ остановился у ворот города и, призвав правителя Вирикинда, упрекал его за попущение такого язычества; Вирикинд оправдывался; он говорил, что никак не может побудить народ принять учение веры от архиепископа Норберта, который своей жестокостью до того вооружил всех против себя, что люди скорее были готовы принять смерть, чем иго подобного рабства. Вирикинд упрашивал Оттона раскрыть городу его заблуждения, уверяя, что народ гораздо охотнее послушает его увещаний, чем приказаний своего архиепископа. Оттон согласился и с возвышения, бывшего перед городскими воротами, проповедовал собранному народу слово спасения. Жители легко отказались от языческого празднования, говорили даже, что при другом архиепископе они скоро и добровольно примут и само крещение. Одарив Вирикинда деньгами, а его жену — богато украшенною Псалтирью, Оттон запасся здесь всем необходимым для путешествия, уложил пожитки на тридцать подвод и просил Вирикинда дать ему проводников; но тот, вопреки прежнему обещанию, отказался: путь миссии лежал через страну неприятелей, и он боялся, что стража его попадет в руки врагов и погибнет. Оттон с товарищами отправились одни, без проводников. Пять дней они шли по обширному лесу и вышли к большому озеру; здесь им встретился человек в малой ладье, и они приобрели у него значительное количество рыбы. К общему изумлению, рыбак не принял от них в вознаграждение ни денег, ни иных вещей, а согласился взять только некоторое количество соли; он рассказывал, что уже семь лет не видел хлеба и жил одной рыбой и водой из озера; бедняк с женою убежали сюда во время польского погрома, захватив с собою только топор и большой нож (косырь); среди озера они нашли небольшой островок, построили хижину и жили в безопасности; летом они заготовляли большой запас сушеной рыбы, которой питались во время зимы; потому соль была для них необходимее денег. В тех местах обитало племя мораван; они услышали о добром епископе и просили его крестить их; но Оттон не мог исполнить их желания: он находился в епархии архиепископа магдебургского и считал неуместным свое вмешательство в ее дела; поэтому он советовал жителям обратиться к их главному наставнику, Норберту. Туземцы наотрез отказались последовать совету: они жаловались, что Норберт угнетает их жестоким рабством и снова изъявляли полную готовность следовать внушениям кроткого Оттона. Тронутый этим, он обещал, с дозволения папы и согласия архиепископа магдебургского, посетить их на обратном пути, по выполнении своей миссии.

Путники прибыли в поморский город Дымин во время военной тревоги. Незадолго перед тем, император Лотар, вторгнувшись в страну лютичей, сжег их главный город с языческим святилищем; лютичи хотели теперь вознаградить свою потерю опустошением Дымина и пленением его граждан; последние мужественно защищались и просили князя Вартислава о помощи. В то самое время, когда Оттон со свитою и пожитками приближался к Дымину, лучшие его граждане держали вече на поле перед городскими воротами; увидев, что с высот, окружавших город, с шумом спускается большой обоз, народ пришел в беспокойство: он думал, что это нападение лютичей, и поторопился войти в город и приготовиться к отпору. Не замечая, однако, на мнимых врагах никаких воинских доспехов, дыминцы скоро узнали Оттона, уже известного им по слухам, и поспешили к нему навстречу. Правитель города был известен Оттону еще по первому путешествию; он дружески принял проповедников, но не мог предложить гостеприимства, говоря, что ждет других гостей (конечно, самого Вартислава), и назначил для размещения их место в старом замке, располагавшемся вне города. Там путники и разбили свои шатры, надеясь отдохнуть от трудной дороги. Оттон немедленно призвал старейшин и убеждал их принять христианство.

Хотя дыминцы и ожидали в ту ночь прибытия князя Вартислава с поморским войском для защиты их от лютичей, но слух, что лютичи сами имели намерение выступить против Вартислава к Дымину, сильно тревожил город. Войско Вартислава было разделено на две части: пехота следовала в лодках по воде, конница — по берегу; последняя, по расчету, должна была прийти к Дымину ранее, чем пехота; но случилось так, что сильный ветер пригнал ладьи с пешим войском быстрее обыкновенного и до прибытия конницы. Когда та пришла и заметила в ночной темноте стоявшее войско, то, не ожидая встретить своих, подумала, что это враги. Произошла довольно продолжительная и шумная стычка. Устрашенные криками и звуком оружия, спутники Оттона погасили огни и, полагая, в чем уверял их переводчик Альбин, что толпа язычников-лютичей напала на войско князя и истребила его, побуждали друг друга к побегу. Оттон отправил Альбина на разведку, но когда тот переплыл реку, то спокойствие уже водворилось: обе стороны узнали друг друга. Между тем, правитель города со своей стороны прислал к Оттону воина с объяснением происходившего. Вартислав был очень рад приходу Оттона, но, спеша поутру выступить с войском на добычу, не мог тогда же свидеться с ним и, через посланного, советовал как можно скорее перебраться на другую сторону реки и здесь ожидать его возвращения. Князь удивлялся, как проповедники остались невредимы в эти два дня, среди столь частых воинских движений врагов. Около полудня в той стороне, где лежала земля лютичей, показался столб дыма: то был знак грабежа, а к вечеру возвратился и сам князь с войском, обремененный большою добычею. Проповедники видели, как воины делили между собою награбленное: одежду, деньги, скот и всякое другое имущество. Затем делили пленников. Слышались вопли и плачь: муж разлучался с женой, родители с детьми, попадая к разным владельцам. Это были язычники, но несчастная судьба их тронула сострадательного епископа, и он не мог удержаться от слез. Довольный и удачей предприятия, и присутствием Оттона, князь желал сделать ему приятное: он подарил свободу более юным и слабым пленникам и постарался не разлучать тех из них, для которых особенно горька была разлука; со своей стороны, епископ выкупил и отпустил на волю многих пленников-христиан. Обменявшись речами и подарками, Вартислав и Оттон занялись своими делами. Быть может, вследствие переговоров с князем, Оттон не медлил долее в Дымине; он приказал сложить на ладьи пожитки и отправил с ними по реке Пене в Узноим большую часть своей свиты, сам же с немногими следовал туда сухим путем. Благодаря усилиям священников, оставшихся в Поморье от первой миссии, христианство уже успело распространиться и в Узноиме; Оттону пришлось только довершить дело. Расположение Вартислава к христианству ясно обнаружилось еще во время первой миссии; известно также, что сам он был христианин, но, живя среди язычников, не мог следовать правилам христианской жизни. Теперь он желал прочно утвердить новую религию и с этой целью к 22 мая назначил в Узноиме общий съезд воевод, знатных людей и жупанов своей земли.

Когда они съехались из Дымина и других городов и сели на вече, Вартислав держал к ним речь о приходе епископа; напомнил, что и прежде в их страны приходили многие проповедники слова божья, но нашли здесь смерть. Еще недавно был распят один из них, останки которого собрали и предали честному погребению капелланы епископа. Князь указывал на высокое положение Оттона в империи и нравственный подвиг его самоотвержения: «С таким знаменитым посланником папы и императора, говорил он, нельзя и не должно поступать неуважительно; если вы откажете ему в повиновении или чем огорчите, то, услышав об этом, немедленно явится с войском император и разорит вконец вас и землю вашу». Вартислав предлагал общим голосом обсудить дело и с должным уважением принять епископа. Знатные люди и старейшины составили совет; они долго находились в нерешительности и колебались, смущаемые противоречиями жрецов; наконец, более разумная сторона совещания, склонная к христианству, взяла верх, и, таким образом, принято было решение обратиться в новую религию.

Окрестив в Узноиме всех знатных, Оттон отправил наперед в другие города, по двое в каждый, своих священников, которые должны были известить народ об обращении высших людей и скором прибытии его самого. Двое из таких посланников, священник Удальрик и переводчик Альбин пришли в богатый город Волегощ. Они были с почетом приняты женой правителя города, которая тотчас накрыла стол и предложила им обильное угощение; священники пришли в изумление, встретив такую ласку и гостеприимство в «царстве диавола». Когда они удовольствовались пищей, Альбин, знавший по-славянски, тайно сообщил ей причину прихода их и как, вследствие совещания в Узноиме, все знатные люди отказались от идолослужения и приняли христианство. Известие это до того поразило домохозяйку, что она долгое время не могла прийти в себя. На вопрос Альбина о причине ее ужаса, она объяснила, что им грозит неминуемая погибель, так как городские власти и весь народ постановили предать их немедленной смерти, если они появятся в Волегоще. Добрая женщина скорбела, что ее дом, спокойный и гостеприимно открытый для всех странников, сделается местом убийства! Проведай о приходе Удальрика и Альбина кто-нибудь из городских начальников, дом ее сейчас окружат и или сожгут со всеми, в нем находящимися, или принудят ее выдать пришельцев. Желая спасти их, хозяйка указала комнату в верхнем отделении дома, где до поры-времени они могли скрыться, а слугам своим велела увести их лошадей с пожитками в свою отдаленную деревню. В городе, однако, уже распространился слух о прибытии проповедников и о месте их нахождения. Скоро на двор ворвалась разъяренная толпа и искала их, чтобы предать смерти. Жена правителя города созналась, что, действительно, к ней приходили чужестранцы, но, удовольствовавшись пищею, скоро ушли, и она не могла узнать, кто они и куда идут. Толпа поверила и успокоилась на этом ответе. Причиной этой тревоги, по мнению Удальрика, был один жрец, который, слыша об успехах христианской проповеди, пошел на хитрость: он облекся в плащ и другие священные одежды и до рассвета, тайно, вышел из города в ближний лес; заметив какого-то шедшего на рынок крестьянина, жрец внезапно остановил его; тот, сильно испуганный необыкновенной встречей, видя священные белые облачения, вообразил, что ему явился сам верховный бог, и в ужасе пал ниц на землю. Жрец сказал: «Я бог твой, которому ты поклоняешься; не бойся, но восстань и иди немедленно в город, там поведай властям и всему народу слово мое: если придут ученики того обольстителя, который вместе с князем находится теперь в Узноиме, да предадут их немедленной смерти; иначе — погибель грозит городу и всем жителям». Жрец скрылся, а крестьянин, придя в себя, поспешил передать гражданам волю мнимого божества, и они единодушно решили привести ее в исполнение.

Удальрик и Альбин недолго скрывались в своем убежище: на другой же день (по Герборду — на третий) пришел Оттон с князем и воинами и освободил их. Уже вечерело, когда некоторые из спутников Оттона захотели посмотреть находившееся в городе языческое святилище и отправились туда, не приняв никаких предосторожностей. Жители подумали, что они хотят зажечь их святилище, на улице собралась вооруженная толпа и грозила пришельцам нападением. Ввиду опасности, Удальрик счел нужным остановить товарищей, и они поспешили удалиться; но клерик Дитрих, который шел впереди всех, слишком поздно заметил отступление своих; он был уже у дверей самого храма и теперь, внезапно захваченный толпой, не зная, куда скрыться, в испуге вбежал в святилище. Там на стене висел огромной величины щит искуснейшей работы, обтянутый золотом; никому из смертных не дозволено было прикасаться к нему в обычное время, ибо язычники соединяли с ним какое-то религиозное предзнаменование; щит был посвящен богу войны Яровиту и только в военное время мог быть тронут с места. Тогда его несли впереди войска и верили, что через это останутся победителями в битвах. Дитрих увидел щит и, быстро овладев им, выбежал навстречу разъяренной толпе. При виде священного вооружения, жители, в деревенской простоте своей, вообразили, что это явился сам Яровит, одни в ужасе ударились в бегство, другие — пали ниц на землю; Дитрих же, когда опасность миновала, бросил щит и присоединился к своим.

Оттон оставался в Волегоще целую неделю, и усилия его увенчались успехом: весь народ принял христианство. Разрушив языческие храмы, заложив основание церкви, епископ оставил здесь одного из спутников своих, священника Иоанна, и поспешил в город Гостьков. Там находился богато украшенный и отстроенный с удивительным искусством храм; жители употребили на него триста талантов и гордились им. Соглашаясь принять христианство, они просили Оттона и даже предлагали ему значительную сумму денег, чтобы только он не разрушал этого украшения города. Но Оттон не согласился сохранить языческую святыню, говоря, что она, по его уходе, будет причиной их отступничества и гибели. Идолы, стоявшие в храме, были изваяны с невероятным изяществом и отличались столь удивительной величиной, что несколько пар быков едва могли сдвинуть их с места. После того, как им отрубили руки и ноги, выкололи глаза, вырвали ноздри, их вывезли через мост для сожжения; приверженцы язычества стояли при этом зрелище и сильно вопили, как бы желая помочь богам своим и призывая погибель на голову разрушителей отечества; другие же, более благоразумные, говорили, что если бы идолы были действительно боги, они могли бы защитить себя сами. В то самое время, когда Оттон разрушал в Гостькове знаменитое своей художественной отделкой языческое святилище, его пришли проведать послы маркграфа Адальберта, а также и бамбергские вестники, которые, согласно прежде данному приказанию, принесли различные предметы житейской необходимости, ибо Оттон содержал себя и своих спутников на собственные средства, во избежание толков, что он пришел в далекие, богатые страны ради своей нищеты, с целью стяжания, он ничего не требовал и ничего не принимал от туземцев: когда же близкие к нему знатные люди предлагали что-либо добровольно, — нужны были усиленные просьбы, чтобы склонить его на принятие; но в таком случае он с почетом предлагал им взамен что-нибудь драгоценное из своих запасов, отдавая всегда большее против принятого. По разрушении святилища и уничтожении идолов, Оттон окрестил народ и занялся постройкой церкви. К освящению ее прибыл правитель города, Мицлав, который уже был крещен вместе с прочими знатными людьми во время сейма в Узноиме. Оттон обратился к нему с увещанием исправить прежнюю жизнь: нет ли на его совести какого насилия, нет ли пленников, взятых им ради денег. Последнее оказалось справедливым; у Мицлава в темницах содержалось много датских должников-христиан, которые, по просьбе Оттона, и были немедленно освобождены; равным образом, Мицлав даровал свободу пленникам-язычникам, хотя за ними считались большие преступления и невыносимые обиды.

Во время обряда освящения церкви не оказалось необходимого сосуда с золой; и, так как его нигде не могли доискаться, то Удальрик сам отправился в подземелье, где находилась зола. Там, в дальнем отделении, заключен был один узник. Услышав чьи-то шаги, он со стоном протянул руку из темницы; изумленный Удальрик подошел и увидел юношу, обремененного тяжкими оковами на шее, груди и ногах. На вопрос о причине, узник рассказал, что он — сын какого-то знаменитого датчанина и заключен в темницу, как заложник, потому что отец его должен Мицлаву пятьсот марок. Набрав золы, Удальрик возвратился к епископу и передал ему, что видел и слышал. Оттон не решился на этот раз лично просить Мицлава и поручил это дело Удальрику и Адальберту, своему переводчику. Неохотно склонился Мицлав на их убеждения: датчанин был должен ему весьма значительную сумму денег и заключение его сына в подземной темнице представлялось действием справедливым; после долгих увещаний и просьб, наконец, он уступил и велел своей страже освободить должника.

По освящении церкви Оттону предстояло иное важное дело: пронеслась весть, что Болеслав, князь польский, с огромным войском снова вторгся в пределы Поморья. Причина этого была следующая: поморяне не выполнили своих обязательств, возвратились к язычеству, восстановили разрушенные укрепления и крепости и, понадеясь на свои силы, отказались от платежа дани. Оскорбленный этим, Болеслав решил наказать и снова покорить их своей власти. Когда поморяне узнали, что войско князя находится поблизости, они пришли в ужас; одни бежали и сносили свое имущество в укрепленные места, другие вооружались и имели намерение защищать свои пределы. Знатные люди и старейшины единодушно обратились к Оттону и просили его о совете и защите. Он успокоил их, обещая лично отправиться к Болеславу и удержать его от войны. Оставив все свои вещи и свящ. Удальрика в Узноиме, Оттон быстро собрался и, вместе со спутниками и лучшими людьми земли, выступил в путь. Присутствие последних было необходимо, потому что они хорошо знали положение дел и могли отвечать на обвинения князя. Болеслав встретил Оттона с почтением и оказал ему полное расположение, но, узнав о причине прихода, очень изумился. «Это племя, говорил он, с такой страшной свирепостью опустошало набегами мою землю и народ, что даже не щадило могил усопших праотцев, вырывая и разметывая кости их по полям». Болеслав удивлялся, как остались в живых проповедники, когда еще недавно один такой был распят поморянами на крестовой пале. Оттон говорил, что поморяне приняли теперь христианство, и он пришел именно за тем, чтобы отвратить от них грозу войны; иначе, возмущенные в самом начале христианской жизни, они могут уклониться от прямого пути. Болеславу нелегко было отказаться от давно задуманного предприятия; он опасался вызвать общее презрение своего народа, если не возместит должным образом обидчику, поморскому князю. Желая, однако, уважить Оттона, он соглашался прекратить войну, если Вартислав сам в смирении придет к нему и станет просить о милости. Немедленно посланы были за князем Вартиславом и Удальриком почетные послы, причем наперед обеспечена была безопасность прочного мира. По прошествии трех дней, Вартислав и Удальрик прибыли в Польшу и вступили в переговоры: два дня совещания не приводили к желанному соглашению и только на третий, при посредничестве Оттона, состоялись условия мира и союза, которые и скреплены были в присутствии правителей и знатных людей взаимным поцелуем польского и поморского князей. Затем, в свидетельство своей преданности, Вартислав принес на алтарь Адальберта большую сумму денег и затем отправился вместе с Оттоном и свитою обратно в Узноим. Епископ ревностно продолжал свое дело, по-прежнему посылая служителей слова божья для проповеди по окрестным городам. Неподалеку от Узноима, за озером, жило племя укран, отличавшееся особенной дикостью и свирепостью нравов; услышав об успехе проповеди Оттона, они неоднократно присылали к нему, объявляя, что если он придет в их землю, то немедленно со всеми своими спутниками будет предан жестокой смерти. Потому, хотя епископ и имел сильное желание идти в ту землю, но приближенные люди всегда удерживали его; наконец, на этот подвиг вызвался Удальрик, и Оттон дал ему дозволение и назначил спутников. Несмотря на все отговоры и представления переводчика Адальберта, Удальрик оставался тверд в своем намерении и однажды отправился в путь вместе с спутниками и каким-то переводчиком-поляком. Погода сначала была благоприятна, но когда они отъехали от берега на значительное расстояние, поднялась буря и обратно прибила волной ладью их к прежней пристани. Буря продолжалась целых семь дней и помешала Удальрику привести в исполнение его намерение. Оттон желал теперь идти в Штетин, жители которого, как было известно, снова вернулись к язычеству; близкие люди старались отговорить его от опасного путешествия в город, где возбужденный жрецами народ готовил ему гибель; но Оттон не поколебался: не находя должного рвения в своих сотрудниках, он решил сам исполнить задуманное и тайно ото всех, собрав необходимые пожитки, двинулся в путь; он прошел уже значительное пространство и готовился отплыть далее на корабле, как был настигнут спутниками, которые заметили его отсутствие и отправились его отыскивать. Они твердо решили не оставлять его, но убедили пока возвратиться и повременить до следующего дня, когда путешествие должно было совершиться сообща.

На другой день Оттон со своими сотрудниками отправился на корабле в Штетин. Штетинцы разделялись на две стороны: одни оставались верны христианству, другие по большей части возвратились к язычеству. Когда Оттон приближался к городу, его заметили и узнали: вестовщики кричали гражданам, что прибыл обманщик, что следует встретить его оружием и отмстить за обиду богов своих. Переводчик передал об этом Оттону, тот облекся в священные одежды и со знаменем креста приготовился встретить опасность. Перед входом в город на площади стояла церковь св. Петра, построенная Оттоном в первое путешествие; здесь укрылись проповедники и немедленно начали божественное служение. Немного спустя, толпа с шумом высыпала из городских ворот и окружила церковь с намерением разорить ее и предать смерти пришельцев; но, слыша церковное пение, остановилась в нерешительности и долго совещалась, что делать; наконец, успокоилась и ушла обратно. Это было в пятницу; следующий день проповедники провели здесь же, постом и молитвою готовясь к предстоящему подвигу, быть может, подвигу мученичества. Между тем, благоразумная часть жителей Штетина совещалась со жрецами и призывала их защитить свое дело и старую религию основательными доказательствами; известный же знатный гражданин Вирчак, и прежде при всяком удобном случае и месте, в народных совещаниях, на улице и в домах говоривший в пользу христианства, ободренный теперь присутствием Оттона, действовал с особенной ревностью: он пришел к епископу с друзьями и родственниками, рассказал ему обо всем происходившем и побуждал к проповеди, обещая полное содействие как свое, так и своих близких. В воскресенье, отслужив обедню, Оттон, как был, в церковных облачениях и предшествуемый знаменем креста, отправился со своим клиром на торговое место, стоявшее посреди города. С ними следовал и Вирчак. У городских ворот он дотронулся копьем до висевшего челна и обратил на него внимание Оттона, говоря, что этим знаком хотел предложить каждому мимо идущему свидетельство о милосердии божьем и его (т. е. епископа) заслугах. Сквозь густую толпу народа проповедники пришли на торговую площадь; там стояли большие деревянные степени 9Степень — ступень веча. Прим. ред.:, подымавшиеся уступами вверх; отсюда вестники и власти имели обыкновение говорить к народу. Оттон с клиром взошел на одну из них, и когда, по движению руки Вирчака, улегся шум неприязненной толпы — начал проповедовать через переводчика Адальберта. Народ слушал слова епископа, но тишина продолжалась недолго. Один жрец, «толстый и громадный», еще прежде замышлявший гибель Оттону, услышав, что он проповедует теперь на вечевом месте, пришел в ярость, прибежал с палицей в руке, продрался сквозь толпу к степени и сильными ударами потряс столб, на котором она стояла. С ругательствами он велел епископу замолчать и, заглушив голос его и переводчика, укорял народ, что поддался обману; он называл Оттона врагом народа и богов его, призывал немедленно поразить его копьями, которые они постоянно носили с собой. Толпа взволновалась, некоторые уже подняли руки, готовясь метнуть копья, как внезапно остановились. Видя их бездействие, жрец в ярости вырвал копье у одного из них, и сам попытался поразить Оттона, но также не мог ничего сделать и скоро обратился в бегство. От чего произошло это — неизвестно, но самое событие не могло не казаться чудесным; так, по крайней мере, объяснили его и Оттон, и его спутники. Счастливо избежав опасности, Оттон сошел со степени и отправился в полуразрушенную церковь св. Адальберта; после торжественной молитвы, он ниспроверг стоявший вблизи языческий жертвенник и выбросил его. Это, быть может, было причиной нового народного волнения: толпа, вооруженная мечами и палками, окружила церковь и снова грозила смертью проповедникам; но и на этот раз ушла, не причинив им никакого вреда. Видя такое расположение умов, знатный Вирчак и его друзья настоятельно убеждали Оттона уйти скорее из города, говоря, что иначе он станет жертвой коварства жрецов, но епископ отказался. На некоторое время, казалось, гроза утихла: назначено было через две недели собрать вече, на котором жрецы и народ должны были окончательно решить: примут ли они христианство или откажутся от него. Народ, таким образом, выжидал дальнейшего, а Оттон, воспользовавшись некоторым затишьем, заботился о восстановлении церкви св. Адальберта, которое предпринял на свои деньги. Он часто посещал этот храм, и однажды встретил игравших на улице детей, поздоровался с ними на их родном языке и, как будто в шутку, благословил знаменьем креста; он шел далее, как заметил, что все они, оставив игры, с детским любопытством следовали за ним и рассматривали незнакомых людей. Оттон остановился и спросил: нет ли между ними принявших крещение? Такие нашлись, и епископ, отведя их в сторону, спрашивал, желают ли они сохранить ту веру, в которой крещены? Получив утвердительный ответ, он говорил, что, как христиане, они не должны быть вместе с язычниками и допускать их к своим играм. Сейчас же крещеные отделились от некрещеных и, перестав играть с ними, отворачивались от них. Гордясь своим христианством, они запросто и смело обращались с епископом и слушали его даже среди игр; некрещеные же стояли поодаль в замешательстве и как будто в испуге. Оттон, детской, понятной речью, укрепил в вере первых и столь долго убеждал последних, что и они возжелали принять крещение и стать христианами.

Кажется, еще до общего окончательного веча происходило предварительное обсуждение: старейшины и благоразумные люди долго совещались между собой о предстоящем деле, интересах города и отечества; в особенности тщательно взвешивали они слова и поступки Оттона; наконец — решили снова обратиться в христианство и окончательно, бесповоротно отказаться от язычества. На этом сходка разошлась. Ночью к епископу пришел Вирчак с немногими друзьями: он сам присутствовал в собрании и теперь кратко рассказал о происходившем. В назначенный день, в большом, удобном для совещания здании, находившемся в середине города на холме Триглава, где стоял замок князя, собралось вече; на нем присутствовали знатные люди, жрец и старейшины, явился и Оттон. Когда воцарилось молчание, он спросил, что решили они: желают ли принять божественную религию, или останутся при служении князю тьмы? Один из жрецов отвечал, что как прежде, так и теперь, и всегда они твердо будут чтить богов отцов своих и потому — напрасен труд и слово его. Возмущенный Оттон грозил им вечной мукой и, поднявшись с места, возложил на себя столу и готовился предать их проклятию. Увидев это, знатные люди просили его остановиться на некоторое время, сами же, оставив жрецов в доме, вышли для отдельного совещания и скоро единодушно решили отказаться от язычества и принять христианство. Знатнейший из них, Вирчак, войдя к епископу, объявил, что он и знатные люди-правители определили: жрецов, зачинщиков всякого зла, изгнать из пределов отечества и во всем, что касается дела религии следовать его, Оттона, руководству и наставлению. Узнав такое решение, жрецы поспешно удалились; и с той поры ни один из них более не появлялся в той местности. Оттон же со своими сотрудниками приступил к уничтожению языческих капищ. Затем, когда остававшиеся в язычестве были крещены, а отошедшие от христианства возвращены церкви, случилось происшествие, необычайность которого проповедники объясняли особенным благоволением божьим. Штетинские рыболовы поймали в реке Одре двух необычайной величины камбал, которые встречались там только весною, а не осенью (это было именно в августе). Изумленные такой добычей, они принесли их в дар проповедникам, объясняя, что им никогда не случалось видеть этой рыбы в настоящее время года; камбалы были будто бы так велики, что Оттон со всею свитою питались ими в продолжение двух недель и еще поделились с несколькими знатными людьми.

В некотором отдалении от Штетина находилось какое-то языческое святилище; разрушение его Оттон поручил своему верному и близкому Удальрику. Тот отправился, но немногие еще остававшиеся приверженцы язычества, заметив с городской стены, куда он шел, старались поразить его в голову камнями и бревнами. Хотя Удальрик и остался невредим, но должен был возвратиться назад. Когда Оттон узнал об этом, он облекся в церковные облачения, и с знаменем креста сам отправился на опасное предприятие. Приверженцы язычества на этот раз не посмели напасть на него: они рассеялись и скрылись по своим убежищам. Разрушив святилище, Оттон на обратном пути нашел огромное ореховое дерево, под которым протекал источник: они были посвящены какому-то божеству. Не медля, епископ приказал срубить дерево; но пришедшие штетинцы просили не делать этого; ибо бедняк, стороживший орешник, продажей орехов поддерживал свое скудное существование; сами же они клятвенно уверяли, что навсегда запретят жертвоприношения языческому божеству, которые совершались в этом месте. Оттон благоразумно уступил их просьбе; но пока шли переговоры, внезапно явился сторож дерева и, подойдя к епископу сзади, размахнулся секирой и хотел поразить его; по счастью, удар был неверен, и секира, миновав Оттона, вонзилась в мост, на котором он стоял, и так глубоко засела в дереве, что бросивший с трудом смог вытащить ее. Увидев это, переводчик Адальберт поначалу был поражен ужасом, затем бросился, вырвал секиру из рук варвара и отбросил ее; все другие окружили виновника и грозили ему смертью. Заступничество Оттона спасло его; Адальберт относил это чудесное спасение к покровительству божию, говоря, что сторож орешника обладал природным даром и так был искусен в метании копья и ударе секирой, что безошибочно мог попасть в самую середину небольшого отверстия.

Оттон исполнил в Штетине все, чего требовали его духовные обязанности; теперь он хотел возвратиться в Узноим; но пришли граждане и убедительно просили его примирить их с князем Вартиславом. Оттон обещал, но потребовал, чтобы штетинцы, со своей стороны, отправили вместе с ним почетных послов, которые, в случае, если князь имеет какие претензии, могли бы ответить на них и потом уведомить своих сограждан об условиях состоявшегося мира. Послы были снаряжены и во время пути могли оказать Оттону добрую защиту; ибо ему снова готовилась гибель. Два жреца устроили засаду с целью убить его, они тайно отправили вперед воинов (числом 84), которые в узком водном проходе должны были напасть на епископа, отрубить ему голову и доставить ее жрецам. При приближении Оттона воины, действительно, выбежали и готовы уже были напасть, но, узнав в послах своих сограждан и друзей и узнав, по какому делу они едут с епископом, оставили враждебные намерения и удалились. Рассказывали потом, что и оба жреца погибли неестественной смертью: один поражен был ударом, другой — впал в какое-то помешательство и был повешен своими же соотечественниками. В Волыне Оттон не встретил никакого противодействия: как прежде волынцы отошли от христианства, следуя примеру штетинцев, так теперь, по обращении последних, легко обращались и первые: потому что у волынцев считалось как бы правилом поступать во всем по примеру Штетина. Народ верил в особое могущество Оттона, поэтому часто прибегал к нему в своих нуждах; так, приходил один воин, прося о помощи для сына, страдавшего лунатизмом и предлагая в подарок две пары быков, приходила какая-то слепая женщина, прося об исцелении. Оттон помогал каждому, сколько мог, увещевал граждан помнить прежние бедствия и не возвращаться более к поклонению Юлию (sic!) и его копью, к обожанию идольских изображений или истуканов. Наступившее время жатвы нередко заставляло поселян нарушать христианские праздники, и по этому поводу рассказывали о некоторых чудесных наказаниях, постигших виновных.

Из Волына Оттон, вместе с послами Штетина, отправился в Камин к князю Вартиславу и был с почетом встречен им и всем народом. Объяснив князю дело, по которому пришел, он просил его о мире. Вартислав отвечал, что штетинцы — народ упорный, не уважали ни Бога, ни людей и долгое время бесчестили землю его, опустошая ее своими грабежами и разбоями, но так как теперь их буйство укрощено Оттоном, то они могут, при его посредничестве, получить желанный прочный мир. Немедленно за тем послы Штетина отказались от прежней неправды, приняли от князя поцелуй мира и принесли должную благодарность Оттону за примирение; потом они купили необходимые припасы — чего прежде, находясь во вражде, никак не смели сделать — и, довольные, ушли обратно к своим.

Между тем, руяне, узнав, что штетинцы без их совета и участия приняли христианство, порушили союз с ними, прервали торговлю и всякие взаимные сношения торговых людей. Ненависть их к штетинцам росла постепенно и вскоре перешла в открытую вражду: они удалили от своих берегов корабли штетинцев и, по общему приговору, постановили считать их врагами: слыша же, что Оттон имеет намерение прибыть в Руяну с проповедью, они, под угрозой смерти, объявили ему запрещение вступать в их пределы. С тех пор руяне частыми обидами раздражали поморян и, наконец, вторглись с военными кораблями в область штетинцев. Несмотря на то, что они были несколько раз с уроном отражены, они не хотели прекратить войны; тогда штетинцы постановили вооружиться и, при новом нападении руян, выступив против них соединенной силой, нанесли им решительное поражение. Руяне бежали, оставив многих пленных, и с той поры не тревожили более штетинцев, которые вскоре через пленников вынудили их к унизительному мирному договору. Оттон хотел воспользоваться этим событием, чтобы привести руян к христианству: прежняя угроза их не устрашала его, он привык идти навстречу опасности; но одно особое обстоятельство остановило исполнение его замысла: в числе людей, окружавших его в Волыне, находилось несколько штетинцев, людей добрых и разумных, хорошо знакомых и с местностью, и с нравами руян; на вопрос епископа, не согласятся ли они провести его в Руяну, они много рассказывали ему о происхождении, свирепых нравах, непостоянстве в вере и диком образе жизни этого народа; говорили также, что он, должно быть, подчинен власти архиепископа датского. Узнав об этом, Оттон не решился своевольно вмешиваться в дела чужой епархии, но, думая, что датскому арxиепископу приятно будет, если руяне обратятся в христианство, он отправил к нему с письмом и подарками пресвитера Ивана, испрашивая на это дело его дозволения. Архиепископ был добрый и простой человек, необыкновенной учености и благочестия, но в быту отличался славянской простотой; да и жители той страны, несмотря на свое благосостояние и богатство, отличались какой-то общей грубостью, были необразованны и мужиковаты. Города и крепости укреплялись там не стенами и башнями, а деревянным частоколом и рвами; церкви и дома знатных людей были очень бедны и убоги на вид. Занятие жителей состояло в охоте, рыбной ловле, пастушестве, ибо в стадах заключалось все их богатство; земледелием же занимались редко; в образе и одежде у них не было ни роскоши, ни изящества. Архиепископ много расспрашивал Ивана об Оттоне, его учении, и делах; касательно же главного предмета посольства отозвался, что не может дать никакого ответа, пока не спросит совета князей и знатных людей земли. Иван не желал так долго оставаться в Дании, и поэтому просил арxиепископа отпустить его обратно; тот дружественно простился с ним, послал Оттону письмо, подарки и целую лодку масла в знак любви и дружбы, обещал, что немедленно спросит мнение князей и уведомит о том Оттона.

Последний не дождался, однако, этого уведомления: он исполнил все, что мог и что должен был исполнить в отношении к народу, за христианское просвещение которого он взялся. Из тьмы грубого язычества он вывел и твердо поставил его на широкую дорогу религии исторического человечества. Сверх того, Лотар нетерпеливо требовал его возвращения, грозя, в противном случае, ущербом церковных интересов. Вот почему Оттон решился воздержаться от подвига озарить светом христианства коренную страну славянского язычества, темное царство Свантовита. Простившись с друзьями, близкими и знакомыми, он отправился в обратный путь около конца ноября, навестил по дороге еще раз своего друга, князя польского, и прибыл, наконец, в Бамберг 20 декабря 1127 года, встреченный радостным клиром и всем народом.

В подвиге Оттона немецкие историки видят прочный почин распространения и утверждения немецкой народности на севере Европы; это дело внушает им гордое чувство национального торжества, они ценят в нем только победу немецкого начала над славянским.

С иной мыслью и иным чувством взглянет на подвиг Оттона славянин: он оценит преимущественно чистоту побуждений, бескорыстие и благородство действий поморянского апостола; не встречаясь в истории отношений немцев к балтийским славянам ни с чем подобным, он, может быть, увидит в деле Оттона прямой упрек немецкому началу; но, во всяком случае, он благословит этого человека, который в века корысти и насилия умел сохранить чистоту и достоинство действий, который с братской любовью отнесся к славянину-язычнику и признал в нем равноправного себе.

К критике свидетельств

Выше мы рассмотрели общие свойства и характер «Жизнеописаний» Оттона, как источников славянской истории и древности. Теперь, изложив весь заключающийся в них славянский материал, необходимо дать ему более близкую критическую оценку, так сказать, распределить составные части его по степени их достоверности и исторической важности.

Весь запас сведений о балтийских славянах, находящийся в произведениях Эбона и Герборда, распадается на два существенно различные раздела: а) фактов в собственном смысле и, б) мнений, суждений, объяснений и выводов из фактов.

К тому, что сказано нами о правдивом характере сообщений Сефрида и Удальрика и об их умении наблюдать явления, находим нужным прибавить следующее. Мы замечали уже, что оба спутника Оттона были хорошо по своему времени образованы. Образование их не ограничивалось книжной монастырской ученостью, а было столько же образованием ума, сколько и вкуса или эстетического чувства. XII век был временем высшего процветания так называемого романского искусства (стиля). По мнению Ф. Куглера, «это — пора противоборства великих всемирно исторических сил, на которых коренилась средневековая жизнь, пора фантастически восторженного увлечения крестовыми походами, глубоко возбужденного движения и вместе — нового сосредоточения внутренних сил. Такая усиленная многоподвижность, при обновившемся в то время углублении внутреннего чувства — сообщается и художественному стремлению; простота стиля, господствовавшая в IX веке, уступает место более обильному, живее расчлененному развитию, в которых существо романизма находит себе полнейшее выражение. Архитектура и в эту эпоху остается решительно господствующим и определяющим элементом… она вступает в теснейшую связь с изобразительными искусствами, предлагая совсем новый, небывалый простор для их деятельности; в то же время, при живейшем возбуждении фантазии, она обогащается бездною новых, орнаментических видообразований; но и фигурный элемент и орнаментика — все покоряется ее высшему закону в совершенной подчиненности и в строжайшем, схематическом порядке». Много превосходных, образцовых памятников христианской архитектуры относится к этой эпохе… Сам Оттон с особенною ревностью заботился о построении новых, переделке и украшении старых церквей согласно с новыми художественными требованиями времени: биографы его представляют подробные известия об этой религиозно-художественной стороне его деятельности. Потому, нельзя, да и незачем, думать, что Удальрик и Сефрид, люди образованные и столь близкие к бамбергскому епископу, оставались чужды художественным интересам эпохи и своего патрона; они не могли быть им чужды даже и тогда, когда упорно пожелали бы этого; видимая действительность есть такая образовательная школа, от влияния которой никто не бывает властен уклониться по своей прихоти или произволу. Эстетическое образование Удальрика и Сефрида для нас очень важно: оно служит порукой истины известий их о некоторых явлениях и фактах славянской жизни, которые вызывают со стороны их похвалу и удивление. Образованный и развитой вкус нередко может найти грубость в произведениях изящных, но едва ли когда назовет изящным что-нибудь действительно грубое.

Совершенно иное представляется нам при оценке таких свидетельств и известий наших памятников, которые говорят о фактах и исторических явлениях, выходивших за рамки отношений проповедников к туземцам. Здесь, чтобы стать на твердые основания, необходимо прежде прочего понять образ мыслей, интересы и взаимные отношения действующих сторон. Перед нами предстают две собирательные личности: бамбергские миссионеры и туземцы-поморяне. Нельзя ожидать, чтобы немецкие проповедники отправлялись в дальний северный край к варварам-язычникам без всяких предубеждений: общая молва, рассказывавшая о предательских нравах и невероятной жестокости славян, печальная судьба многих христианских проповедников, нашедших на севере мученическую кончину, свидетельство Бернгарда о своей неудаче, наконец — само письмо Болеслава III, где довольно ясно просматривалось боязливое нежелание польского духовенства идти на проповедь к «грубым варварам», и отзывы поляков, для которых поморяне были предметом ненависти и политического озлобления — все это наперед должно было породить в умах бамбергских проповедников мрачные, неприветливые образы. Они шли в страну ужаса и мрака, в развращенное царство дьявола, шли, правда, с решимостью, но — едва ли со спокойным духом, едва ли без тревожных предубеждений. Естественно, что суждение их в некоторых случаях не могло быть правильным, на многое они должны были глядеть с предубеждением, понимать и объяснять его по своим готовым понятиям, иногда вовсе не отвечавшим сущности предметов и явлений. Сблизившись более с народом, они нередко возвышаются над национальными и религиозными предубеждениями, но вполне освободиться от них не могут. Потому нередко видят вражду, коварство, злой умысел там, где их вовсе не было и чудом объясняют самые обыкновенные, простые явления. Была и другая причина возможности неправильного взгляда и понимания миссионеров: чужеземцы, незнакомые со славянскою речью, они сносились с народом и действовали через переводчиков и, таким образом, во многих случаях находились в зависимости от стороннего толкования. Мы не имеем никаких оснований считать посредников Оттона людьми, не заслуживающими доверия; но, в то же время, не можем думать, что их передача суждений и мыслей туземцев была бы вполне точна и верна оригиналу, что их объяснения были всегда не личными толкованиями, а настоящим объяснением знатоков дела. Польские переводчики (во время первой миссии Оттона) преследовали определенную цель: они имели в виду так или иначе успешно выполнить поручение своего князя и потому старались по возможности уладить дело между Оттоном и туземцами; понятно, что при этом они иногда могли давать иной смысл поступкам последних и смягчать резкость некоторых фактов. Со своей стороны, положение туземцев было вовсе не таково, чтобы вызвать их на прямодушные, открытые объяснения. Оттон явился в их землю, так сказать, непрошенным вестником учения, внутренней потребности которого они еще не почувствовали: нравственный смысл христианства и христианские порядки жизни стояли выше понятий простого народа; историческая необходимость принятия христианства сознавалась очень немногими; напротив, привязанность к исконным формам жизни, ленивое довольство старой религией были явлениями общими. Поэтому, внутренне туземцы не могли иначе отнестись к делу Оттона, как с подозрительным нерасположением, как к ненужному новшеству, за которым таились недобрые цели и стремления; их зрению и чувству не была доступна искра божественного огня, воодушевлявшая Оттона. Но последний шел хотя и со знаменем мира, но под защитою грозной и памятной руки Болеслава III, послом его. Страх перед польской силой вынуждал поморян покориться. В колебании между такими мыслями поступки и речи их долгое время имеют нерешительный, двуличный характер: они не желают отказаться от старины, но в то же время не смеют отвергнуть и нового, они уступают настоятельным требованиям проповедников, принимают крещение, а в глубине души остаются прежними язычниками или впадают в двоеверие, чтут старых богов, не отвергая вполне и нового. Вообще, убеждение в превосходстве немецкого бога перед богами родными могло не иначе развиться и созреть, как процессом медленным, для этого нужны были целые годы благоприятных условий; а пока такое убеждение не пустило прочных корней в народе, до тех пор в нем не могло быть полного доверия к чужеземцам, веры в чистоту и бескорыстие действий их и искренности поступков и речей в отношении к ним. Такое естественное положение вещей, кажется, вовсе не сознавалось миссионерами. Люди своего века, они были не чужды некоторого внешнего понимания своей задачи, они считали дело поконченным, когда народ принимал наружное крещение, уничтожал идолов и языческие храмы и обещал следовать порядкам христианской жизни. Неудивительно, что они видели полный успех там, где была только тень его. События, происшедшие в промежуток времени между концом первого и вторым путешествием Оттона, вполне подтверждают эту мысль. Отсюда следует, что и все торжественные заявления проповедников о том, как охотно и радостно в некоторых местах народ принимал христианство, должны быть в значительной степени объясняемы личными воззрениями их, удовлетворявшихся наружной стороной дела и не проникавших до сущности его. В действительности это расположение к христианству объясняется политическими отношениями к Польше и известной долей терпимости, присущей языческой религии. Неполное и преувеличенное объяснение событий, зависело немало и от невольного стремления прославить личность знаменитого епископа. Шел ли этот апофеоз от непосредственных свидетелей, или он принадлежал Эбону и Герборду, но следы его в «Жизнеописаниях» несомненны, как несомненно и его влияние на изложение и объяснение событий. Рассказы о великом уважении, чрезмерной любви и преданности народа Оттону вытекают именно из этого личного источника.

Таковы, думаем, были отношения, в которых находились стороны, и таков был образ мыслей их, вытекавший из этих отношений!

Попытаемся же на этих основаниях обозначить степень исторической достоверности свидетельств, так как от этого зависит и самая степень важности их содержания.

Факты славянского быта и истории, занесенные в «Жизнеописания» Оттона, не одинаково равны с точки зрения достоверности.

Первое место занимают те из них, которые были лично замечены и наблюдаемы бамбергскими проповедниками; а равно и те события, в которых они принимали непосредственное, прямое участие.

Достоверность этого рода известий полная; ибо, не обращаясь уже к правдивости характера свидетелей и ограничиваясь одним содержанием показаний их, мы не только не найдем никаких следов вымысла, но даже не можем предположить и каких-нибудь причин или поводов к нему. Мысль, что бамбергцы могли увлечься желанием рассказать поболее о чудесах, виденных ими в земле язычников, и о бедствиях, ими там вынесенных, устраняется естественной простотой рассказа и отсутствием всяких, особенно поразительных, невероятных и небывалых явлений, наиболее тяжких бедствий и страданий. Хвастовство, даже и осторожное, не удержалось бы в таких скромных границах… Менее доверия внушает форма, в которую иногда бывают облечены эти известия; в скупом рассказе анахорета Эбона факты и события глохнут, под изящным классическим пером Герборда они перерастают в живописные картины; но, освободив их из этой внешней оболочки, мы найдем в них мало, почти ничего, что вызвало бы сомнение или недоразумение. Относительно формы наши памятники мало чем отличаются от средневековых историко-агиографических произведений; потому, пользуясь ими, как историческими источниками, необходимо всегда отделять слог писателей или способ выражения факта от самого факта или его содержания, — иначе действительность легко может получить ложное освещение, и агиографический миф займет место действительной истории. Так как события в «Жизнеописаниях» передаются по памяти, то нельзя думать, чтобы они были изложены в строгом хронологическом порядке. Отмеченные нами несогласия между Эбоном и Гербордом подтверждают это: но в общем рассказ Герборда (т. е. Сефрида) о первой миссии и рассказ Эбона (т. е. Удальрика) о второй представляются довольно последовательными и согласуются с географическими данными, т. е. с расположением городов и путей сообщения между ними.

Второй род фактов и событий составляют те, которые стоят вне личного наблюдения и участия миссионеров, которые стали им известны из рассказов сторонних лиц.

Здесь почва уже не так прочна, как в предыдущем случае: слух не имеет достоинств личного наблюдения, он может быть неоснователен, не точен, может выветриться до пустоты и растянуться до поэтической истории. Поэтому и факты, переданные по сообщениям, из вторых рук, требуют при рассмотрении скорее осторожности, чем доверия. Мерой оценки таких фактов должно служить согласие их с прочими известиями, неумышленность или, так сказать, невинность их и простота: чем естественнее и проще факт, чем менее происшествие позволяет предполагать задние мысли, чем менее оно заключает признаков предвзятых, хотя бы и неумышленных, понятий и стремлений, тем более оно имеет права на внимание исследователя. Рассматриваемый с этой точки зрения второй тип фактов славянского быта и истории в «Жизнеописаниях» содержит в себе немного такого, что пришлось бы отвергнуть или оставить под сомнением. Чаще всего — это не самый факт или событие, а форма, в которой передается оно и подробности обстановки, в которую ставит его настроенный к чудесному ум Эбона или драматическое авторство Герборда. Факты, переданные со слухов, двоякого рода: одни касаются Польши и ее отношений к поморянам, другие относятся собственно к поморянам и некоторым из ближайших к ним славянских племен (лютичам, укранам и руянам). Источником первых сведений были, конечно, сами поляки и поморские свидетели польского нашествия; источником вторых были туземные друзья Оттона и оставленные в Поморье духовные лица. Миссионеры имели практическую необходимость в достоверных сообщениях: от них нередко зависел успех их дела и верность предприятий, поэтому они вообще должны были быть разборчивы в отношении слухов, по крайней мере, слухов более важных. Отсюда, в значительном большинстве случаев, известия их, взятые из этих источников — имеют достоверный характер. За исключением некоторой чудесной обстановки, они не заключают в себе ничего невероятного, вполне согласуются с действительными событиями, объясняются ими и, в свой черед, дают им немалое объяснение.

По всему тому, что было выше замечено об образе мыслей и взглядах миссионеров, об отношениях к ним туземцев, трудно предполагать, чтобы мнения, суждения, выводы и объяснения явлений и происшествий, встречающиеся нередко в наших памятниках, могли быть правильными, могли в точности соответствовать действительности, и потому всегда равно быть важны для исследователя. Важны эти суждения только в тех случаях, когда они просто передают впечатление, произведенное на чужеземцев явлениями и порядками славянского быта; где же дело идет о причинах и следствиях явлений, там мнения немецких пришельцев имеют силу не более чем личного предположения людей, которым открыта только наружная сторона предмета; проницательный ум может иногда угадать, что находится внутри его; но без основательного ознакомления с делом гораздо чаще может впасть в ошибку или пустое гадание. Пусть бы, однако, это были личные мнения и суждения очевидцев и непосредственных участников: хотя и неверные, они все же могут заключать в себе известную долю косвенной, посторонней истины и навести исследователя на некоторые немаловажные соображения; но в «Жизнеописаниях» Оттона они так слиты с мыслями и литературной риторикой Эбона и Герборда, что нередко нет никакой возможности распознать настоящий источник. При таких обстоятельствах критика не может допустить такого рода показания даже в качестве косвенных свидетельств: они останутся для нее личными предположениями и догадками, которые она, по своим соображениям, вольна признать или отвергнуть.

Так, на наш взгляд, размещаются по степени достоверности и важности составные части славянского материала «Жизнеописаний» Оттона!

Внутренний быт и исторические отношения славянского Поморья

Край, где происходила деятельность Оттона, носит в наших источниках название Поморья. Под этим именем аналитикам X—XII вв. известна часть славянской земли, лежавшая по побережью Балтийского моря между реками Одрой и Вислой. У биографов Оттона «Померания» обозначает не этнографическую единицу, а политическое соединение нескольких славянских племен, состоявших под рукою поморского князя; Оттон сам свидетельствует, что он был в Поморье и некоторых городах земли лютичей; и действительно, он, во второе путешествие, обходит Дымин, Гостьков, Волегощ и Узноим, которые, лежа на запад за Одрой, принадлежали собственно к лютичам, хотя и причисляются биографами к городам поморской земли и стоят в зависимых отношениях от поморского князя. Пространство и границы политического Поморья точно неизвестны. Правда, Герборд довольно подробно обозначает внешний вид и пределы славянской «Померании», но впадает при этом в такие преувеличения и темноту, которые ясно показывают, что его география вышла не из опыта и действительного знакомства со страной, а из общих соображений или невнятных слухов. Если справедлива мысль, что территория поморского политического союза была исключительным поприщем деятельности бамбергских проповедников, что Оттон не проповедовал и не имел в виду проповедовать вне пределов его, то пространство союза в некоторых частях может быть обозначено следующим образом: оно охватывало южное побережье Балтийского моря, начиная от места против острова Руяны, где впадала река Гильда (нынеш. Рык) — на восток по реку Персанту с двумя городами, лежавшими за нею (Колобрегой и Белградом); юго-восточная граница края остается в точности неизвестна; на юге же он непосредственно прилегал к Польше, отделяясь от нее рекой Нотецью и огромным лесом; наконец — на западе граница шла по верховьям реки Пены от Дымина к северу по реку Гильду. Деятельность Оттона сосредоточивалась преимущественно на северной части страны, как более населенной и важной; южной окраины он коснулся только мимоходом и, кроме того, во второе путешествие прошел часть земли лютичей (долинцов) и морачан.

Природа страны соединяла в себе много условий для безбедного существования человека и поощрения труда его. Край представлял обширную равнину. Море, омывавшее север ее, местами глубоко врезалось в материк, образуя множество заливов, среди которых помещались значительные острова и полуострова. Страну пересекали многочисленные реки; между ними главенствующее место занимала Одра, как по величине, так и по удобству сообщения с морем; внутри находилось довольно много больших и малых озер. Местность — ровная, почти лишенная горных возвышенностей, по крайней мере, таких, которые могли бы иметь заметное влияние на быт народа, во многих частях была покрыта густыми и обширными лесами. Естественные богатства края засвидетельствованы Сефридом в таких выражениях, которые можно было бы назвать преувеличенными, если бы справедливость их не подтверждалась другими источниками. Воды страны были невероятно обильны рыбой, леса — дичью и полезными животными: оленями, зубрами, вепрями, медведями и прочими зверями. Почва, хотя в некоторых местах и имела болотистый характер, отличалась необыкновенным плодородием, взращивая в изобилии тучные злаки, разного рода зелень, овощи, семена, всякие полезные растения и деревья.

Столь богатая и разнообразная природа должна была оказать соответствующее влияние на быт и образ жизни обитателей. Ровный характер страны, отсутствие внутри ее резких естественных преград, сближая и связывая отдельные части населения, сообщало ему племенное однообразие и некоторого рода этнографическую цельность. Тогда как на пространстве между Лабой и Одрой история замечает множество дробных славянских племен, конечно, близких между собою, но имевших и свои бытовые отличия, она не знает ничего подобного относительно собственно Поморья, где проживает одно цельное племя, без этнографических подразделений. Естественные богатства страны и легкость путей сообщения должны были отразиться не только на внутреннем благосостоянии жителей, но и на развитии труда и обмене продуктов его посредством торговли, и, вместе с этим, конечно, и на образованности их. Разнообразие природных условий сообщало стране и значительную внешнюю крепость и безопасность, представляя естественные преграды внезапным вторжениям и действиям врагов: огромные леса и реки тянулись по границам земли, города и другие населенные пункты, окруженные озерами и болотами, были труднодоступны для неприятеля, а по морским заливам и озерам находилось много островов, на которых, в случае вражеского нашествия, жители могли найти временное безопасное убежище. Вообще, природа Поморья представляла все условия для успешного развития просвещения и общественной жизни. Если успехи в этом отношении были вообще слабы, то причина этого зависела не от природы, а от человека и тех исторических обстоятельств, среди которых ему выпало жить и действовать.

Население страны было исключительно славянское. Немецкие проповедники в два путешествия и с двух разных концов обходят все важнейшие места поморской земли и восточных лютичей, они находятся в близких непосредственных сношениях и с высшим сословием, и с простым народом, и они не встречают ни малейшего следа другой речи, кроме славянской! Они окружены славянами — и только одними славянами; все сношения их с «варварами» идут через переводчиков; через переводчика же и сам Оттон говорит к народу; язык туземцев они постоянно называют варварским языком. Правда, не всегда, не в каждом частном случае сношений Оттона с поморянами биографы указывают на участие и посредство переводчиков; но это потому, что такое участие само собою разумелось и незачем было повторять факт известный и ничем не примечательный. Поэтому можно даже думать, что среди славянского населения страны не существовало никаких, сколько-нибудь значительных, инородческих поселков; иначе они были бы замечены и указаны внимательными миссионерами. Конечно, в поморских городах были и иноземцы, пришлые ли гости, случайные ли обитатели или пленные рабы; но такие одиночные явления могут быть оставлены без внимания при определении этнографии населения Поморья.

Степень заселенности края не может быть с точностью определена из показаний бамбергских проповедников: они шли по свежему следу польского погрома; города и деревни лежали в развалинах; множество жителей погибло, много разбежалось и укрылось по островам, много было уведено в плен и расселено в Польше. Судить о нормальном историческом состоянии по такому случайному, возмущенному положению страны невозможно. Есть, однако, в наших источниках в этом отношении некоторые указатели, заслуживающие более пристального внимания: таковы известия о значительном числе крестившихся в Пырице и Камине, о многолюдном населении жупы волынской. Приняв в расчет и другие соображения, можно полагать, что северная часть края и бассейн Одры были заселены не бедно. Условия, благоприятные для развития жизни, промышленной и торговой деятельности, образовали в этих местах многолюдные города, которые, естественно, должны были притягивать население с востока и юга. Поэтому и деятельность Оттона не без причины сосредоточилась на севере страны, где находился центр поморской жизни, по мере отдаления от которого население редело, и начинались пустоши.

Образ жизни населения был прочный, оседлый. Формы оседлости: деревни и села, крепости и города.

Деревни и села неоднократно упоминаются в «Жизнеописаниях» Оттона, но очень невнятно: из этих показаний нельзя составить никакого определенного понятия о форме поморской сельской оседлости. Кажется, что бамбергские проповедники не заходили в эти места, да и не имели в том необходимости, так как сельское население часто само сходилось в города. Деревни и села по большей части расположены были невдалеке от торговых и оборонительных центров; и из того, что в них проживали иногда знатные и богатые лица можно заключить, что они играли не последнюю роль.

Крепости находились как внутри, так и по окраинам страны, в местах от природы удобных для защиты, и были укреплены с таким искусством, чти считались неприступными. Некоторые, как Пырица, Градец и Любин имели, кажется, и постоянное гражданское население; в других — только гарнизон; окрестные жители собирались в них со своим имуществом только в случае опасности неприятельского нападения. Хотя количество пограничных крепостей в Поморье было довольно значительно, но само положение их не могло быть особенно благоприятно для их развития в крупные города. Вот почему, например, южные пограничные крепости не развились, как на севере, в обширные города; Пырица была скорее сильной княжеской крепостью, чем городом в широком значении этого слова; как политическое (и религиозное?) средоточие окрестной области, она соединила под своими стенами, в годовщину языческого празднества, более четырех тысяч народа, но это были не ее постоянные обитатели, а деревенские пришельцы; и вообще из источников не видно, чтобы Пырица имела устройство настоящего города. Пограничные крепости стояли слишком далеко от возможности движения жизни и ее интересов, в местах постоянной опасности, среди пустынной, невозделанной и непривлекательной природы, они могли удовлетворять целям защиты, но не могли стать центром развитого общежития.

Города. Выше мы имели случай заметить, что в силу историко-географических условий развитие общественной жизни должно было сосредоточиться преимущественно на севере страны, где море, со своими бесчисленными заливами и островами, не только давало обильный источник для промышленной деятельности, но и открывало свободный торговый путь к иноземным рынкам и предлагало довольно прочную защиту в случае нападения неприятеля. Оттого самые значительные города Поморья возникают на севере страны, на побережье или вблизи него, на реках, непосредственно к нему ведущих. Среди них:

а) Штетин; он лежал при впадении Одры в озеро, образуемое морским заливом. Хотя имя города становится в первый раз исторически известно из «Жизнеописаний» Оттона, но уже тогда он слыл знаменитейшим и древнейшим городом поморской земли. По понятиям того времени, город был очень обширен и многолюден: он вмещал в себе три холма и имел среди жителей девятьсот отцов семейств, не считая жен, детей и множества прочего люда. Окруженный со всех сторон водой и болотами и сильно укрепленный, Штетин был почти неприступен для неприятеля. Как старейший и сильнейший из поморских городов, как средоточие обширной торговой деятельности, наконец — как важный передовой пост, стоявший защитой у входа в страну с севера, Штетин имел первенствующее политическое значение, признавался метрополией земли и матерью прочих городов ее; ему принадлежал почин в общественных делах и решениям его покорялись младшие сверстники.

б) Волын находился на север от Штетина, на острове, расположенном в широком устье Одры. Город был велик, сильно укреплен и многолюден. Значительность населения его видна отчасти из того, что бамбергские проповедники положили на дело крещения два месяца — и все-таки осталось много некрещеных, ходивших за море по торговым делам. Важное значение Волына, как торгового центра страны, побудило кн. Вартислава избрать его стольным городом поморской епископии.

в) Камина — на восток против острова Волына. Город, кажется, образовался из княжьего укрепления и потому считался собственностью князя и был постоянным местом его жительства. Здесь проживали законная жена Вартислава, его семейство и родственники. Оттон оставался в Камине около 50 дней, крестя жителей города и окрестных мест.

г) Клодно. Судя по направлению пути бамбергской миссии, Клодно должно было находиться между Волыном и Колобрегой, на левом берегу реки (Реги?), среди густых лесов. Жители города занимались преимущественно торговлей в чужих землях, спускаясь для этого по реке в море.

д) Неизвестно, как назывался тот обширный и пространный город, обгорелые развалины которого миссионеры встретили за рекой (Регой?) на пути от Волына к Колобреге.

е) Колобрега находилась на морском берегу при устье реки Персанты, на правой ее стороне. Город был по преимуществу торговый. Оттон, придя в него в начале 1125 года, застал его почти пустым, ибо большинство жителей ушло торговать в море, на острова.

ж) Белград — также на правом берегу Персанты, на расстоянии одного дня пути от Колобреги.

За Одрой, в области поморских лютичей, находились следующие города:

з) Дымин — в верховьях реки Пены. Город стоял на границе поморских лютичей и долинцов, а потому имел преимущественно военно-оборонительное значение и был хорошо укреплен.

и) Узноим на острове того же имени. Город, как кажется, был довольно крупным, иначе едва ли Вартислав избрал бы его в 1127 г. местом сейма всех знатных людей поморской земли.

к) Волегощ находился на севере страны поморских лютичей, против острова Узноима, на заливе, образуемом впадением р. Пены в море. По отзыву бамбергских миссионеров — это был богатейший (торговый) город. В нем находилось замечательное святилище Яровита.

л) Гостьков между Дыминым и Узноимом. Значительность города видна отчасти из того, что в нем находилось святилище удивительной величины и художественной отделки. Город вел значительную торговлю.

Таковы главные города поморской земли. Кроме них в наших источниках упоминаются еще: Накла, имевшая сильные укрепления; она была разорена и сожжена Болеславом III в 1121 г.; княжеская крепость Старьград и город гаволян неизвестного наименования. Города Поморья, как и вообще все старинные славянские города — выросли и развились по большей части из небольших защитных городков или религиозно-военных укреплений, под стенами которых ради удобств, защиты и общежития, обосновывалось постоянное население. Крепость, таким образом, образовывала срединное ядро или центр собственно города. В ней обыкновенно помещалось святилище, замок князя, обширные прочные здания, к ним принадлежавшие, и двор; все вместе было обнесено крепкими стенами. Жил ли кто постоянно в этом месте — из источников не видно; но если и жили, то не простые, обыкновенные обыватели, а правительственные лица и городская стража. Вокруг стен крепости располагался город, где жило торговое и ремесленное и вообще все основное население. Город имел улицы, по которым для удобства иногда лежали деревянные помосты; площади, на которых происходили торги и совещания об общественных делах; веча, для последних были устроены особые возвышенные места, вечевые степени, с которых говорили к народу правительственные лица и старейшины. Дома в городе, иногда довольно высокие, были выстроены по большей части из дерева и тесно стояли друг возле друга. Сам город был также обнесен валом или стенами и имел входные ворота. За городом помещалось предместье, где находились различные хозяйственные здания, житницы, амбары и так далее.

Таким образом, поморский город соединял в себе два назначения: он был столько же местом общежития, торговли, религиозным и административно-экономическим центром, сколько и местом защиты.

Пути сообщения. Сообщение между отдельными местностями и частями страны, городами, крепостями и селами — происходило без особых затруднений, равно посредством многих водных путей и сухопутных дорог, по которым могло двигаться одновременно даже значительное количество людей. Миссия следовала из города в город то по рекам и озерам, то по твердому пути; теми же дорогами ходили войска и дружина князя Вартислава и, наконец, войска Болеслава III, разгромившие северное Поморье. Затруднения в путях сообщения замечаются на южной и западной окраинах страны, где на больших пространствах тянулись огромные, еще дикие, девственные леса и болота. Впрочем, так как путь миссионеров и князей был строго определен, от одного города к другому, то и заключение об особенно широком развитии путей сообщения во всем Поморье не может считаться полностью достоверным. Верно только, что важнейшие города и места жительства сообщались между собою легко и свободно. По болотистым топям, заливам и рекам находились мосты, правда, непрочные, но удовлетворявшие первым потребностям сношений.

Занятия населения были довольно разнообразны:

Земледелием, огородничеством и садоводством занималось преимущественно население сельское и жители пригородов. Они возделывали рожь, пшеницу, лён и коноплю, мак и многие другие культуры. Жатвы отличались обилием и производились посредством серпа. Богатство плодовых деревьев приводило бамбергских миссионеров в изумление. Само собою разумеется, что успехи земледелия были не везде одинаковы: они зависели и от характера почвы, неравномерно плодородной, покрытой во многих частях топкими болотами, и от исторических обстоятельств; места, открытые для вражеских набегов, представляли для земледельца мало привлекательности, и потому не могли особенно поощрять и развивать труд его. Земледелие преуспевало только в более счастливых, плодородных и безопасных местностях. Тем не менее, говоря вообще о всем народе, характер занятий его был по преимуществу земледельческий; иначе едва ли бамбергские миссионеры воздали бы такую хвалу земледельческому обилию и богатству страны.

Скотоводство процветало. Среди домашнего скота были: свиньи, овцы и бараны, козы, коровы и быки, составлявшие вьючный скот; особенно славились огромные и сильные кони, ценившиеся очень высоко. Количеством их измерялась сила и могущество знатных людей.

Рыболовство, естественно, было одним из важнейших занятий жителей, сидевших по морским заливам, озерам и рекам. Основным видом рыбы была сельдь, обилие, величина и приятный вкус которой столь положительно засвидетельствованы Сефридом. Кроме сельдей ловилась и иная рыба; об одном большом роде ее (камбала-ромб) миссионеры сохранили почти полубаснословное воспоминание.

Пчеловодство, как особый промысел или занятие, может быть предполагаемо из существования отличных медов, о которых рассказывает Сефрид.

Ремесленные занятия главным образом обнимали предметы первой необходимости: постройку жилых и хозяйственных зданий, речных и морских судов, выделку оружия, домашней утвари, полотна и других тканей для одежд, обуви. Впрочем, как кажется, ремесленная деятельность уже не ограничивалась одним этим, но распространялась и на некоторые предметы роскоши, шитье золотом, художественные скульптурные и живописные работы, литье или ковку из благородных металлов.

Война, или, говоря вернее, пиратство и грабеж принадлежали к обычному промыслу. Знатные, богатые люди, вожди собирали дружины и ходили грабить соседние земли, преимущественно Данию и Польшу. Добыча делилась между участниками похода; часть ее шла в сокровищницы храмов. Пиратством и разбоем занимались очень многие, по крайней мере, о поморянах шла общая молва, как о народе диком, необузданном, привыкшем жить грабежом и войной, беспрестанно разорявшем соседние страны, не щадившем даже своих близких соотечественников.

Торговая деятельность — при естественной производительности страны и легкости путей сообщения — была очень значительна. Это видно даже из случайных показаний наших источников: многие волыняне ходили за море (в Данию и Швецию?) по торговым делам, то же делали и жители Штетина и Клодны; Штетин торговал с Руяной, обитатели Колобреги, при наступлении зимы, почти все отправлялись в море на острова для торговли, так что Оттон нашел город опустевшим; гостьковцы вели торговые дела с датчанами. Для внутренней торговли по городам и большим деревням в определенные дни открывались рынки, к которым и сходился окрестный народ. Предметами торговли, можно полагать, были: рыба, соль, хлеб, товары, шедшие с запада, а также и челядь — рабы. Торговля, возможно, производилась и меной предметов и денежной куплей. Монета в стране ходила чужеземная, польская и, вероятно, датская и саксонская. Особой редкостью она не была, как видно из того, что ее в большом количестве имели не только владетельные и знатные лица, но и обыкновенные горожане.

Общий экономический быт Поморья представляется бамбергскими проповедниками в состоянии довольства и богатства: в стране, по их словам, не было нищих, и бедняки вообще презирались. Наученный печальным примером Бернгарда, отвергнутого волынцами по причине бедного вида, Оттон особенно заботился о том, чтобы явиться к варварам в блеске, обилии и богатстве и тем привлечь их к христианству; этим обстоятельством он объяснял потом часть успеха своего дела. Действительно, в стране было много богатых людей, они имели большое влияние и силу, но едва ли можно сказать, что в ней вовсе не было бедности, по крайней мере, едва ли наблюдения проповедников и их знание народного быта были столь многосторонне обширны, чтобы мы могли принять отзыв их за полную правду: бамбергская миссия видела только города и не заглядывала в те глухие гнезда, где обитает голь и суровая нищета.

Домашнее хозяйство, смотря по состоянию лиц, было более или менее обширно и благоустроенно. Дома и другие здания за недостатком камня строились из дерева и имели иногда верхнее (горницы) и нижнее отделения. Яства и напитки подавались в изобилии. Сефрид особенно хвалит необыкновенный вкус медов и пива, необыкновенную чистоту и порядок стола. Из домашних вещей упоминаются: чаши, рога для питья меда и другие сосуды. Одежда была проста, но едва ли особенно бедна, так как она составляла предметы воинской добычи. Как воины, так и простые люди носили плащи и шляпы, отличные по своей форме от подобных немецких. Жрецы носили длинную одежду. Обыкновенное вооружение состояло из копий, между прочим, метательных, мечей, секир, ножей и щитов. Войска имели знамена.

Военное дело. По отзывам свидетелей, поморяне были опытны и искусны в боях на море и суше, усердно и ловко отправляли свои воинские обязанности; каждый сражался без щитоносца и только князья и воеводы имели одного-двух слуг. Такому отзыву нельзя, впрочем, придавать большого значения: их военного искусства и сил хватало на борьбу с такими соседями, как лютичи и руяне, но не с такими, каковы были поляки. Погромы Болеслава III показывают, что поморские полчища не могли выдержать борьбы с регулярным войском; поэтому можно предположить, что поморяне приобрели славу искусных воинов своими пиратскими набегами, а не ведением настоящей войны. То же, или почти то же, должно сказать и об их военном оборонительном искусстве: хотя свидетели и говорят о крепости их городов и убежищ, хотя сами туземцы очень надеялись на их неприступность; но эти надежды мало оправдывались действительностью. Войско поморян состояло из пехоты и конницы. Последняя была, как кажется, войском постоянным, т. е. постоянными дружинами знатных людей и князей.

Нравственное состояние народа представляется на первый взгляд полным резкого противоречия: с одной стороны, свидетели хвалят его необыкновенную общительность, честность, гостеприимство, добродушие, веселость и чистоту нравов, с другой — отзываются о нем, как о народе диком, свирепом и грубом, народе жестоком, преданным грабежу и разбою. Противоречие исчезнет, если вспомним, какую тяжелую школу жизни проходили поморяне: теснимые отовсюду врагами, они неминуемо должны были огрубеть в борьбе за свободу и право на существование. В сфере домашней, среди мира, выходили наружу и действовали старые добрые нравы, привычки и инстинкты народа; но вне ее, в отношении к врагам — жажда добычи, ненависть и месть увлекала его в другую, противоположную сторону. И нет ничего удивительного, что систематический, законом церкви и государства освященный, разбой и жестокость своих врагов он стремился вознаградить мелким грабежом и равной жестокостью. Поэтому, в нравственном отношении поморяне едва ли в глазах историка станут ниже своих соседей, немцев, датчан и поляков. Грубость и жестокость были общей чертой быта всех их. Что ожесточенная дикость поморян зависела не от низкой степени умственного и нравственного развития, а была следствием исторических обстоятельств, это видно из их обширных торговых сношений и из того, что они не остались чужды некоторой культуре. Правда, они не пользовались искусством письма, но зато понимали и ценили достоинство пластического искусства, имели художественно отделанные храмы и художественные изображения богов, приводившие в изумление миссионеров своей красотой.

Обычаи и предания отцов были для народа законом, который действовал тем шире и сильнее, что государственная власть едва зарождалась. В сфере религиозной и домашней частной жизни господство обычного права было полновластное, в области же общественных отношений оно уже ограничивалось, или, вернее, пополнялось некоторыми распоряжениями правительства, князя и старейшин земли.

Семейный быт и его условия — не вполне ясны. Народ жил семействами, а не родами. Власть отца, можно предположить, была очень велика, но уже не имела той абсолютной беспредельности и суровости, какой обыкновенно отличаются чисто патриархальные семьи. По крайней мере — этого не видно. Единственный остаток быта такой отдаленной, грубой эпохи уцелел в обычае предавать смерти новорожденных девочек. Миссионеры замечают, что обычай был сильно распространен в народе, они приписывают его власти материнской и объясняют его тем, что туземцы, умерщвляя одних детей, хотели доставить более присмотра и заботы другим. Наблюдение и объяснение — поверхностные: гораздо вернее будет полагать, что обычай истекал из власти отцовской, что он не имел особенно широкого распространения и держался исстари в некоторых местах не в силу педагогического убеждения, а потому что при тревогах воинского быта излишество детей слабого женского пола представлялось тяжелым бременем для семьи. Население жило в форме моногамии, только князь и знатные богатые лица пользовались старым правом многоженства; но при этом одна жена считалась законной, остальные же — наложницами. Многоженство, таким образом, не имело правовой силы и рассматривалось как факт дозволенный, но не узаконенный. Положение женщины не было низким: в качестве жены она пользовалась в семье и обществе значительным нравственным влиянием, а по смерти мужа могла получить даже и некоторую юридическую власть и стать правительницей семейного имущества, такова была, например, знатная вдова, мать большой семьи, управлявшая всем домом, о которой рассказывает Герборд. Начала семейного наследования не видны.

О собственности в наших источниках находим очень немногое; известны только предметы ее, но не условия владения ими. Племя оседлое, земледельческое, поморяне, естественно, должны были иметь недвижимую, т. е. земельную собственность. Предметами собственности движимой были домашний скот, дары земли и вод, вещи, добытые по праву войны и грабежа, предметы домашнего обихода, одежда и вооружение.

Договоры и обязательства при довольно развитых общественных отношениях и торговой деятельности должны были иметь немалое значение и силу. В политические договоры и обязательства поморяне вступали с руянами и Польшею. Частные долговые обязательства обеспечивались залогом или, вернее, заложниками, которые, при неуплате долга, подвергались тяжелому заключению. Договорные акты скреплялись символическим действием рукобитья и поцелуя.

Социальные слои. По общему историческому закону времени самым низшим состоянием было рабское.

Рабами становились военнопленные, взятые по праву войны или грабежа. Они, вероятно, употреблялись на более тяжелые работы или поступали в продажу, как всякий другой предмет собственности; поэтому в рабе ценились прежде всего сила и способность к работе. Хотя из некоторых показаний наших источников явствует, что положение пленников-рабов у поморян было очень тяжкое и мучительное, но нет сомнения, это зависело от желания получить скорейший и больший выкуп. Таково ли было состояние рабов натурализированных, остававшихся на работе-службе в стране — можно сомневаться; иначе, конечно, христианские проповедники не преминули бы попытаться улучшить и смягчить их положение. Само существование натурализированных рабов в Поморье из «Жизнеописаний» не вполне ясно; но оно может быть предполагаемо с достаточными основаниями.

Народ, как кажется, пользовался правом личной свободы; нигде и не из чего не видно, чтобы служебные несвободные отношения его определялись правами рождения и состояния, а не правами добровольного взаимного обязательства или договора. У богатых и знатных людей мы находим слуг и служебную дружину, но не видим крепостных в собственном смысле. Вполне несвободное состояние вытекало только из нарушения обязательств. Народ имел право носить оружие. Имел ли он право земельной собственности — неизвестно, есть только примеры, что он пользовался правом владения землей. В какой степени народу принадлежало право участия и голоса в решении общественных дел — сказать трудно: из некоторых указаний бамбергских проповедников видно, что это участие было прямое, непосредственное; из других — что он участвовал посредством своих представителей и только утверждал или принимал решение последних. Одно достоверно, что сам народ не мог принять или постановить что-нибудь без совета и решения старейшин и лучших людей и, стало быть, не пользовался полным правом участия в решении дел. Из земских повинностей его ясно упоминается повинность военной службы, причем ему принадлежало право на часть военной добычи. Нет сомнения также, что и все работы по общественному благоустройству, постройка, укрепление и починка мест защиты (крепостей), постройка мостов и общественных зданий были общенародной повинностью.

Знатные люди или высшее сословие было благородное т. е. отличалось от прочего народа правами по рождению. Оно имело право поземельной собственности и право непосредственного участия и голоса в решении общественных дел и управления страной, составляло высший правительственный совет. Обязанностью его, можно предположить, была конная военная служба. Дружина князя, вероятно, состояла из таких благородных людей; да и сами они имели право содержать собственные дружины. Поморская знать была многочисленна и богата, она имела очень значительное влияние на ход общественных дел. Ограничение власти ее со стороны народа представляется более номинальным, чем действительным; гораздо более действительным было ограничение власти князя посредством власти знатных людей.

Князь. Княжескую власть мы застаем в Поморье в неразвитом состоянии. Князь, кажется, был только первый, более богатый и могущественный из знатных людей земли. Согласно с этим и права его были немногим выше прав прочей знати. Он владел большими поместьями и сильными крепостями, ему принадлежало право почина в общественных делах, т. е. назначение и созывание сеймов знатных людей для обсуждения и решения дел, он был главным воеводой ополчения земли и представителем ее при договорах о мире, наконец, соединено было право убежища для преступников и вообще людей, угрожаемых насильственною смертью… Но при всем том, власть князя была не только слаба фактически, но и основывалась на весьма шатких правах. Едва ли что значительное в отношении всей земли мог предпринять он по своему усмотрению, без согласия прочих знатных людей, бывших также своего рода князьями. Вот почему так незначительна в действительности была его личная помощь бамбергским проповедникам. Его авторитет, как видно, был очень слаб в больших городах. Штетинцы стояли как-то независимо от него, раздорили с ним и грабили его владения, волыняне ни во что вменяли его право убежища; сам Оттон побеждает упорство язычников, прибегая не к силе и власти туземного князя, а к силе князя польского. Кроме главного князя всей земли, были и местные князья. Они, вероятно, входили в состав высшего благородного сословия и ничем существенно не отличались от прочих знатных лиц земли.

Чужеземцы. Народ, находившийся в постоянных торговых сношениях с чужими странами, не мог не быть терпимым к людям захожим, чужеземцам. Они необходимо должны были у него пользоваться правом безопасности. Примеры противного, указываемые нашими источниками, находят объяснение в истории: в чужеземцах народ часто видел и встречал врагов, посягавших на его свободу и мир, относившихся к нему с корыстными целями, оскорблявших его верования и святыни. Под действием подозрительно-неприязненного взгляда на таких врагов-чужеземцев и Оттону с его спутниками пришлось несколько раз испытать действительную опасность, но там, где на них глядели иначе, т. е. без недоверия и подозрения, там и отношения к ним туземцев становились иные. Там действовал старый патриархальный обычай гостеприимства, в силу которого личность гостя-странника не только находилась в полной безопасности, но и имела право на уважение и обязывала к дружественному приему и угощению. С удивлением встречали проповедники действие такого доброго обычая: его существование казалось им странным у язычников, «в царстве диавола». Поэтому, устранив случайную возможность неприязненных отношений к чужеземцам и проистекавшей отсюда опасности или гибели для них, мы должны будем признать, что закон-обычай в Поморье предоставлял им и право безопасности, и право гостеприимства.

Управление. Земля разделялась на области или жупы. Центром каждой жупы был город, к нему принадлежало или, вернее, тяготело большее или меньшее число крепостей и других мест оседлости. Все они вместе составляли в административно-юридическом отношении одно целое: город был только центральным местом управления жупы и не имел, как кажется, своего особого, отдельного от прочих частей ее, юридического устройства и управления; потому и не существовало в смысле права различия между бытом города и всей жупы, не видно сословия городского, и понятие «горожанина» было скорее понятием местным, чем юридическим. Такое устройство понятно там, где город образовался не вследствие намерения отделить свои интересы от интересов прочих мест страны, а единственно по естественному стремлению к удобствам общежития и безопасности. Он стал центром страны, но не обособился от нее в самостоятельную единицу и жил с ней одной общей жизнью. Из правительственных лиц в «Жизнеописаниях» упоминаются: старейшины народа, знатные, лучшие, первые люди, князья, т. е. благородные дворяне; начальники городов или кастелланы, наконец, воеводы. Все эти лица составляли городской совет, обсуждавший и решавший дела, касавшиеся города и всей жупы. Упоминаются также: вестники, которые объявляли народу решения правительственного совета, стража начальника города и деревенский староста, управлявший княжьими имениями. В делах, касающихся религии или связанных с нею, принимали участие и жрецы. Способ решения дел происходил посредством совещаний: вечей и сеймов. Вече было двух родов: одно — открытое всенародное, имевшее место на площадях или особых вечевых местах, где были устроены в Штетине для этого вечевые степени или возвышения, с которых можно было говорить к народу; другой род веча — частный или закрытый — происходил в особых помещениях или в зданиях, принадлежащих святилищу и называвшихся континами (в Штетине); здесь участвовали только члены правительства, старейшины, знатные люди земли, вообще — правительственный совет. Обсудив дело, они предлагали свое решение на утверждение народа и к исполнению. Сеймы собирались в случае важных дел, касающихся интересов всей страны; князь назначал время и место, знатные люди, воеводы и жупаны съезжались, обсуждали предстоявшие дела и принимали свое решение.

Преступление и наказание. Преступным действием считались нарушение данного обязательства, нарушение установленных законов и обычаев отцов, которыми держалась страна, а равно и неисполнение постановлений городского совета и народа. Наказаниями были: лишение свободы и тяжелое заключение в тюрьму — за первый род преступлений; поток или разграбление и сожжение дома преступника — за последний. Существовали ли наказания увечьем членов и смертная казнь? Судя по тому, что было сказано штетинцами на предложения Оттона принять христианство, можно подумать, что их не было. Для увечья, действительно, мы не находим примеров в наших источниках, но что поморяне предавали позорной смерти не только христианских проповедников, но и своих — на это указания существуют, а потому едва ли и следует заключать из слов штетинцев об отсутствии смертной казни. Существование как ее, так и правного увечья доказывается другими источниками, которых мы здесь не касаемся.

Суд. Каким образом и через кого производился суд и расправа — на это нет никаких указаний. Все, что мы можем отметить в этом отношении — существование права убежища: обвиняемый, которому грозила смерть, убегал в княжье место и был там в безопасности до разбора дела. Если преступление его доказывалось — князь выдавал его на расправу. Конечно, такое учреждение явилось вследствие потребности ограничить действие личной расправы или кровной мести. Как показывает случай с бамбергскими проповедниками — право княжьего убежища мало уважалось волынской вольницей.

Международные отношения. При том распространении в каком мы находим у поморян пиратство и грабеж соседей — международные отношения едва ли могли быть определенны и тверды; но интересы торговли и потребность безопасной жизни все же вызывали необходимость договоров и союзов с другими племенами, основанных на взаимных обязательствах. В таком союзе состояли поморяне с руянами, такие договоры заключали они с Польшей, обязываясь ими к дани и военной помощи. Договоры заключались посредством уполномоченных людей или посланников и скреплялись, как мы заметили выше, символическим действием рукобитья и поцелуя, знаменовавшим мир, согласие и любовь.

Внутренние отношения, т. е. отношения друг к другу отдельных областей страны, кажется, тоже основывались на взаимных обязательствах, по крайней мере — при нападении лютичей на Дымин князь с войсками явился на помощь последнему.

Религия представляла верный нравственный образ быта и культуры народа. Мы находим в ней то же раздвоение, как и в жизни: с одной стороны — это религия мирного земледельца, боготворящего силы природы, чтущего добрых, дружественных богов, наделяющих людей всяким обилием и земным богатством; с другой — это религия воина или пирата, исполненная грозных образов и страха, карающая гибелью, погромами и разорением. Религия поморян перешла за черту простого естественного народного верования и поклонения: она была в веденьи развитой жреческой иерархии и из этой школы выходила в форме доктрины, вероучения, богослужебного ритуала. Божества воплотились в определенные внешние образы (идолы), разместились в определенном порядке по храмам, получили определенный порядок чествования. Насколько во всем этом участвовала объяснительная, систематизирующая богословская работа жрецов — сказать трудно; но присутствие ее здесь несомненно.

Народ, живший в довольстве и благосостоянии, и с понятием божества соединял мысль о материальном обилии и богатстве: оно было для него источником всяких благ земных, оно одевало зеленью и плодами поля и леса, дарило людям стада и всякие другие богатства.

Следы древнейших верований видны в обожании деревьев, орешника и дуба (посвященных богу громовнику?) и водного источника, где обитало какое-то стихийное божество. Воинственное направление народного быта ясно и довольно грубо выразилось в обожании оружия, копья, которое высилось на огромном столбе или колонне среди Волына. Божеств было много. Верховный из них (Свантовит?) имел, так сказать, главное местопребывание в Штетине, в святилище на высокой горе, находившейся в середине города. Большой идол его был представлен в форме человека с тремя смежными головами, почему и назывался Триглавом; золотая повязка покрывала его глаза и губы. По учению жрецов, кажется, впрочем, произвольному, три головы обозначали, что бог властвует над тремя областями: небом, землей и преисподней, а повязка обозначала будто бы, что он не обращает внимания на грехи людей, как бы не видит и молчит о них. Верховный бог был воин-наездник; одним из атрибутов его святилища было седло; он помогал людям в опасных предприятиях. Кроме большого изображения его существовали и малые. Об одном подобном, сделанном из золота, упоминается, что оно помещалось в дупле древесного пня. В Волегоще и у гаволян чтился Яровит, весеннее (земледельческое) божество, ставшее главным богом войны: на стене его святилища висел огромный щит, обтянутый золотом; прикасаться к нему не дерзал никто из смертных, суеверный народ соединял с таким действием какое-то недоброе предзнаменование, это значило, быть может, пробудить к деятельности бранного бога, навлечь гибель. Но во время войны громадный щит выносили и верили, что под его покровом они останутся победителями. О многочисленных идолах других богов, стоявших по разным святилищам в Волыне, Гостькове, Штетине и пр. наши источники отзываются довольно глухо, они замечают только необыкновенно художественную, красивую отделку их, что дает понятие о довольно развитом религиозно-эстетическом чувстве и вкусе народа.

Храмы или святилища, в которых помещались изображения богов и где происходило служение им, находились и в городах и в отдельных укреплениях. Проповедники говорят с удивлением о красоте и богатстве их. В Штетине стояло четыре контины; главная из была отстроена с удивительным художеством: внутри и снаружи на стенах находились резные выпуклые изображения людей, птиц и зверей, представленные так живо и достоверно, что можно было подумать — они живут и дышат. Краски изображений были так прочны, что им вовсе не вредили ни снег, ни дожди. В Гостькове находились также великолепной отделки художественные храмы; жители потратили на них значительную сумму денег и гордились ими, как знаменитым украшением своего города. Нельзя, конечно, утверждать, что эти памятники поморского искусства были произведением местной культуры и местных художников; скорее, здесь можно видеть работу европейских мастеров романского стиля, столь любившего скульптурные изображения зверей, птиц и людей; но, во всяком случае, самый факт существования художественных произведений в Поморье представляет немалое свидетельство в пользу образованности, если не всего народа, то лучших из него. Торговые сношения в этом случае не прошли даром. В храмы — в честь и украшение богов — по старому обычаю приносилась часть добычи, награбленные богатства и оружие врагов; здесь сохранялись золотые и серебряные чаши, огромные позолоченные и украшенные драгоценными камнями рога зверей, пригодные для питья, и другие рога, на которых можно было играть, ножи и кинжалы и вообще всякие редкие и художественные драгоценности. Под покровом богов в зданиях, принадлежащих к храмам, в урочное время, происходили собрания граждан: они сходились сюда играть, веселиться или обсуждать свои дела. Три прочие штетинские контины, менее украшенные, чем главная, служили именно для этой цели: в них кругом были устроены скамьи и столы, за которые и садились приходящие. Религиозное значение трех меньших контин не подлежит сомнению, иначе Оттон не предал бы их разрушению. Служителями богов и блюстителями святилищ их были жрецы. Они совершали богослужения и всякие обряды, связанные с религией, они же служили истолкователями воли божества. Каждое святилище, кажется, имело своего жреца; в Штетине, по числу контин, их было четыре; из них один главный. От прочего народа жрецы отличались особой, длинной одеждой. Власть и влияние их на народ едва ли были особенно значительны, по крайней мере — их противодействие введению христианства находило весьма слабую поддержку и отзыв со стороны лучших людей и всего народа. Мы замечали уже, что в сокровищницы святилищ, в виде жертв, приносилась часть добычи; в источниках упоминаются еще обрядовые жертвоприношения, совершавшиеся под орешником, где обитало божество, а равно и другие умилостивляющие и благодарственные жертвы Триглаву. Воля божества узнавалась посредством гаданий. В Штетине находился огромный и быстрый конь вороной масти; круглый год на него никто не садился, он считался священным и за ним ухаживал один из жрецов. Когда задумывался какой-нибудь набег или военный поход, народ гадал об исходе предприятия следующим образом: на землю клали рядом девять копий, каждое на расстоянии локтя одно от другого; седлали и взнуздывали священного коня, и жрец, смотревший за ним, проводил под уздцы его трижды взад и вперед по лежащим копьям. Если конь проходил, не задев ногами и не смешав копий, то предвещалась удача предприятию, и войско выходило в поход; в противном случае знаменовалась неудача, и предприятие оставлялось. По другому известию, отлагалось не самое предприятие, а только способ его: думали, что божество, через своего коня, таким знамением воспрещает отправление в поход конный и потому прибегали к жребиям, чтобы посредством их узнать, что следует предпринять: пеший ли набег или морской. Во всяком случае — основная мысль гадания ясна: проходя свободно через ряд копий вперед и назад, невидимый божественный всадник тем как бы указывал на свободный, беспрепятственный проход через опасности предприятия, на свободное возвращение домой, стало быть — на удачу. Какое значение имело число девяти копий — неизвестно, но что оно не было случайным — это ясно. Кроме этого способа гадания, наши источники говорят еще о гаданиях жребиями и чашами, которые хранились в святилищах и употреблялись при торжественных случаях. Быть может, гадание чашами заключалось в простом возлиянии напитка в честь божества и молитвы к нему о счастии, благополучии и удаче. Религиозные празднества совершались в земледельческие урочные времена. Таково было празднество, совершавшееся в начале лета в Пырице (в июне), на которое стекался народ из всей окрестной области и проводил время в пирах, играх, плясках и пении. Гаволяне отмечали празднество Яровита в середине апреля, т. е. при возврате солнечной силы и возрождении природы. С полевым, земледельческим характером праздник соединял характер воинский: он совершался окруженный отовсюду священными знаменами. В Волыне празднование божеству (Свантовиту?) происходило в начале лета; к торжеству стекалось множество народа из области. Сверх этих больших праздников были, кажется, и меньшие, местом действия которых служили контины.

Из языческих суеверных обычаев источники упоминают еще погребение усопших по лесам и полям и прибегание к ведуньям за помощью. К числу таких «вещих женок» принадлежала, быть может, та женщина-вдова, которой жрецы поручили хранение скрытого ими Триглава.

Характер поморского язычества — насколько он открывается из «Жизнеописаний» — не отличался резкой, упорной религиозной исключительностью. Несмотря на, по-видимому, твердо установившиеся, доктриной закрепленные формы языческого вероучения и культа, несмотря на существование во главе их ревнивой жреческой иерархии и на то, что религия приняла и усвоила политический элемент страстной народной вражды, она не вконец утратила и терпимость, присущую наивному язычеству, не перешла в фанатизм. Зависело ли это от свойств народного характера или от степени образования, сказать трудно; но то верно, что религиозными фанатиками в настоящем смысле поморяне не были, и случаи нетерпимости их вытекали не столько из религии, сколько из исторических отношений и обстоятельств. Этим объясняется, с одной стороны, довольно легкий внешний успех проповеди Оттона, с другой — знаменательное явление двоеверного поклонения в Штетине. Но хотя темная сила жреческого язычества и не была у поморян тем подавляющим бременем, каким являлась она у их ближайших родственников, все же она была темной силой; она могла еще вызвать и поддержать деятельность народа, но была решительно не в состоянии вести его вперед, по стезе развития и прогресса.

Исторические отношения. Из того. что было доселе сказано о быте и образе жизни поморского народа, можно заключать, что он издавна не оставался чужд движению северной политической истории. Народ с такими развитыми торговыми сношениями, преданный постоянному занятию морских и сухопутных войн и грабежа, был, конечно, деятельным участником событий времени. Напрасно, однако, мы будем искать в источниках каких-нибудь определенных об этом известий и указаний: политическая история славянского Поморья остается совершенно темна до самого конца XI века. Правда, грамоты пап и немецких императоров еще прежде указывают на часть поморской земли, лежавшую между рр. Пеной и Одрой, но собственного Поморья они не знают: сюда, как видно, не проникало еще римско-немецкое оружие креста и меча, а вместе с ними — и притязания духовных и светских властителей. Поморье была для них terra incognita.

Первыми засвидетельствованными событиями поморской истории были:

а) войны поляков с поморянами при Болеславе I, Казимире, Болеславе II и Владиславе Германе

б) борьба Поморья с Болеславом III Кривоустым и следовавшее за нею

в) введение христианства через бамбергскую миссию.

О войнах поморян с первыми князьями Пястова рода «Жизнеописания» Оттона вовсе не упоминают: им известны только отношения Поморья к Польше при Болеславе III. Чтобы уяснить эти отношения, необходимо поставить их в связь с предшествовавшим. Средства к тому дает старший польский анналист, Мартин Галл 9См. «Славянские хроники». СПб, 1996, с. 328—412. Прим. ред.: и, отчасти, Кадлубек.

Племя «необузданное и ненавистное», поморяне издавна тревожили польские земли беспрестанными набегами, разорением и грабежом; потому, естественно, одной из важных забот слагавшегося польского государства была забота об укрощении буйных соседей. Как ни глухи известия польских летописцев (и схоласта Адама Бременского) о предприятиях Болеслава I и Казимира в отношении Поморья, но из них все-таки видно, что польские князья, действительно или номинально, владели страной по праву завоевания. Гданск был в конце X в. польским городом, в Колобреге Болеслав I основал даже епископство. По словам Мартина Галла, Болеслав II в начале своего правления владычествовал над поморянами, но вскоре, несмотря на одну выигранную битву, утратил власть; так что при Владиславе Германе Поморье является свободным и вызывает против себя ряд военных предприятий со стороны поляков. Еще до 1091 г. Владислав, поразив поморян, взял многие города и крепости внутри страны и на побережье моря, посадил по важнейшим укрепленным местам своих воевод и посадников и, желая отнять у язычников всякие средства к восстанию, велел за один раз сжечь все крепости, находившиеся в центре страны. Мера не принесла ожидаемой пользы. Поморяне вскоре поднялись снова, избили наиболее строгих и жестоких польских посадников, прогнали других, образ действий которых был мягче и благороднее, и снова стали свободные. Владислав не мог оставить без возмездия такой обиды: в начале 1091 г. он с сильным войском вторгся в поморские пределы, проник до богатого и многолюдного Штетина, взял огромную добычу и бесчисленное количество пленных и отошел к своим пределам. Поморяне, однако, шли по следам и настигли его у реки Наклы (Нотеци?). Битва, кажется, не имела решающего исхода: ни одна из враждующих сторон не одержала победы. Последовавшая в том же году попытка Владислава овладеть поморской крепостью Наклой (на р. Нотеце) окончилась для поляков бесплодно. Осажденным удалось отвлечь неприятеля в сторону и сжечь его осадные орудия и часть лагеря; к тому же войска, особенно союзных чехов, начинали терпеть недостаток в продовольствии. Эти обстоятельства побудили князя снять осаду и уйти домой. Между тем, подросли дети Владислава, Сбигнев и Болеслав; престарелый князь передал им начальство над войском и отправил их в поход против поморян. Мартин Галл рассказывает, что при этом особенно отличился Болеслав: он принудил к сдаче находившуюся в их власти крепость Межиречье, овладел другой какой-то знаменитой крепостью поморян, причем взял богатую добычу и множество пленных, а воинов предал смерти, и заставил, наконец, поморян разрушить их собственное сильное укрепление, которое они возвели напротив польской крепости Зантока и которое столь тщетно осаждал брат его Сбигнев. Вообще, «желая покорить страну варваров, он стремился не столько за добычею, сколько за тем, чтобы овладеть городами и укреплениями и разорить их». Таковы были отношения Поморья к Польше до вступления на престол Болеслава III Кривоустого.

Несмотря на то, что польско-поморские войны имели характеры неправильной и случайной пограничной борьбы и не достигали никаких прочных результатов, — со стороны поляков они, как кажется, не были только одними набегами с целью грабежа, укрощения и возмездия за обиды, но имели и политическую задачу распространения польского государства приобретением и освоением богатых земель Поморья. Укрощение буйных соседей и месть им, по взглядам времени, вполне достигались разорением, грабежом страны, пленом и наложением тяжелой повинности; но более прочное завладение требовало иных мер, и потому Владислав Герман занимает важнейшие поморские крепости и ставит там своих посадников, потому и Болеслав III, желая покорить страну, стремился овладеть городами и укреплениями ее. Со стороны польских князей было естественно стремление возвратить то, что, по их мысли, добыто оружием Болеслава I, чем владели он и Казимир. Этого требовал долг семейно-государственной традиции.

Хотя меры к утверждению польского владычества в Поморье оказались слабыми и малодействительными, но политическая задача осталась в полной силе и в лице Болеслава III нашла себе неутомимого поборника и отчасти исполнителя.

Одним из первых предприятий Болеслава III, по вступлении его на престол (1102), был поход в Поморье. С отборным небольшим войском он проник в самую середину земли язычников, до главного города их, богатого и многолюдного Белграда, взял его в тот же день приступом, разрушил и сравнял с землей укрепления и с богатой добычей возвратился домой. Дальнейшие последствия этого дела заключались, главным образом, в устрашении поморян и других, по крайней мере, летописец не указывает. В 1107 г., не успев довести до конца поход против мораван, Болеслав с конницей устремился против Колобреги, «города обильного богатствами и укрепленного». Преодолев в пять дней дикий, незаселенный край, он достиг места, перешел реку (Персанту) и неожиданно напал на город. «Если бы, говорит Мартин Галл, нападение сталось с одинаковым единодушием, поляки, без сомнения, овладели бы знаменитым и главным городом поморян. Но добыча и богатства, находившиеся в „подгороди“ — ослепили отвагу воинов, и судьба спасла город от поляков». Войско бросилось грабить посад; пока оно выводило и вязало пленных, детей и пленниц, брало «морские богатства», граждане, несмотря на то, что вождь их убежал другими воротами при первом известии о появлении врага, успели приготовиться к отпору. Город остался нетронутым, разграблен и сожжен был один посад. Чувствуя недостаточность сил своих, Болеслав немедленно вышел за стены ее и отправился домой. Весть об этом событии сильно устрашила все «племя варваров», так что, когда Болеслав снова поднялся на защиту какого-то своего родича Сватобора, которого поморяне лишили власти и заключили в тюрьму, они поспешили отвратить грозу немедленной выдачей узника. Войны, однако, далеко не закончились. Кроме самого Болеслава в то же время их деятельно вел и воевода его, Скарбимир. Он взял две поморские крепости (одна из них называлась Битом), разрушил их, причем овладел большой добычей и пленными. Со своей стороны поморяне, хотя и стесненные, не оставляли своих опустошительных набегов на Польшу, грабили и уводили в плен жителей, жгли селения их. Болеслав неутомимо преследовал врага. Однажды, находясь на охоте, он с немногими отроками своими попал в засаду и чуть было не погиб. Подоспевшая помощь спасла его; поморяне ушли, «обремененные более печалью, чем добычею». Отомстив за такую обиду разоряющим походом, Болеслав в зимнее время (1107—1108 г.) предпринял новый, более решительный. Намерение его было овладеть такими поморскими крепостями, которые, находясь среди болот, были почти неприступны летом. Он направился снова к сердцу страны, Белграду, осадил его и стал готовиться к приступу. Город сдался; князь оставил здесь часть своих воинов и поспешил на побережье, к Колобреге. Он еще не подошел к городу и имел намерение сначала взять крепость, лежавшую у моря, как граждане вышли к нему навстречу, отдали себя во власть его, предлагая «мир и службу». Приехал с покорностью и какой-то поморский князь и также обязался к службе и военной повинности полякам. Все Поморье, казалось, было покорено: пять недель ходил Болеслав по стране и нигде не нашел противодействия. Но эта покорность была только наружная, вынужденная обстоятельствами. Не успел Болеслав уйти, как поморяне снова ополчились и поднялись, по обычаю, на грабеж польской земли: они внезапно напали на церковь в Спицимире, ограбили ее, взяли в плен какого-то священника, принятого ими за архиепископа (гнезденского, Мартина), и ушли. В Поморье находилось еще много городов и крепостей, которые сохраняли независимость и неприязненные отношения к Польше. Против одной из таких, Чарнкова, (над р. Нотецью) выступил Болеслав с большими силами.

Осада длилась довольно долго, но, наконец, крепость была взята. Многие были при этом убиты, другие — крещены и между ними начальник укрепления Гневомир. И это приобретение Болеслава было непрочно и без последствий, в то время (1108), как он был занят войной с моравами и чехами, поморяне, через измену Гневомира, овладели польской крепостью Устьем (Useze на р. Нотеци). Болеслав должен был поспешить на выручку; его появление восстановило, правда, прежний порядок, но ничего не изменило к лучшему в отношении к поморским делам; так что, дав краткий отдых воинам и лошадям, он снова вторгается в Поморье и, пренебрегая сбором добычи, осаждает крепость Велун. Поморяне защищались отчаянно: они не надеялись на пощаду. Пока осаждающие готовили осадные орудия, они исправили укрепления, огородили ворота и заготовили камни. Борьба длилась долго, потери были велики с обеих сторон. Наконец, истомленные и доведенные до крайности поморяне, получив от Болеслава в залог неприкосновенности его перчатку, решились сдаться. Рассвирепевшие победители не исполнили уговора вопреки приказу князя, они перебили всех, никого не пощадив. Крепость была исправлена и занята польским гарнизоном. Бедствия не образумили, однако, поморян: на следующее же лето (1109) большое полчище их вторглось в пределы Мазовии, жгло, грабило и пленяло жителей. Мазовшане собрались под начальством воеводы Магнуса, разбили и рассеяли толпу грабителей. Славную победу Болеслав III одержал над поморянами в том же году (1109) у Накеля. Крепость стояла на границе Польши и Поморья, среди болот, и была сильно укреплена. Поляки обложили ее и готовились к приступу, когда осажденные попросили перемирия на срок, с условием, что если к тому времени они не получат помощи, то сдадут крепость. Перемирие им было дано; но осадные работы не были сняты. Между тем, гонцы подняли поморское войско, оно поспешило на выручку, дав клятву или умереть за родину, или одержать победу; с этой целью они отпустили лошадей и «неготовыми» дорогами, по лесам, пробирались к Накелю. Им удалось напасть на поляков неожиданно: срок перемирия еще не закончился, многие воины были посланы за продовольствием, в различные дозоры и разъезды. Болеслав, разделив свое небольшое войско на два полка, один повел лично, другой поручил начальству Скарбимира, и битва началась. Поморяне стояли толпою, поставив копья на землю и обратив их против врага, как сплошную щетину, так что подступ к ним был почти невозможен. В то время, когда Болеслав нападал спереди, Скарбимир обошел с тыла и ударил на врага в центр. Разделенные и окруженные, поморяне еще долго сопротивлялись, но потом обратились в бегство. Из сорока тысяч едва спаслось десять, остальные погибли в битве или в болотах. Крепость сдалась на условии пощады; ее примеру вскоре последовали и какие-то другие шесть поморских укреплений. Среди серьезной борьбы с Генрихом V и чехами Болеслав не упускал из виду и поморян: в начале 1110 г. он еще раз предпринял поход против них, взял снова три крепости, сжег и сравнял их с землей, с добычей и пленными возвратился домой, желая отдохнуть и укрепить города, пострадавшие во время борьбы с немецким императором. В 1111 г. мы снова находим польского князя среди войн с поморянами. Посадник его в Накеле и других городах, поморянин Святополк, быть может, один из князей страны, не исполнял данных обязательств, действовал самостоятельно и даже относился враждебно к Польше. Это побудило Болеслава осадить Накель. Осада шла неудачно; у поляков не было осадных орудий: болотистая местность не допускала привоза их; сверх того, крепость была сильно укреплена и хорошо снабжена войском и всякими запасами, она могла выдержать долгую осаду. Поэтому, когда Святополк предложил мир, заложников — между ними и собственного сына — и значительную сумму денег, Болеслав согласился и снял осаду. Неисполнение условий со стороны Святополка было причиной, что на следующий же год поляки неожиданно осадили поморскую крепость Вышеград и принудили ее к сдаче. Оставив там часть воинов как гарнизон, Болеслав появился у другой, гораздо более сильной крепости (Накеля?) и повел осаду. Осажденные защищались храбро: они знали, что их ожидала гибель в случае победы поляков. Наконец, видя успехи польской осады и потеряв надежду на помощь со стороны Святополка, крепость сдалась на условиях неприкосновенности жизни и свободного выхода жителей. На этот раз поляки точно сдержали слово…

Известием об этом деле оканчивается Хроника Мартина Галла. О дальнейших отношениях Польши к Поморью уже говорят «Жизнеописания» Оттона. Но прежде чем рассмотрим их показания, считаем необходимым сделать общий исторический вывод из всех доселе переданных фактов.

Болеслав, несомненно, продолжал и отчасти привел в исполнение политическую задачу своих предшественников. Некоторые действия его в отношении поморян объясняются, конечно, лишь чувством личного раздражения и справедливого возмездия, но вообще все его походы направлены к одной цели подчинения поморской земли своей власти. Это ясно, когда взглянем на места, против которых направлены были его удары: прежде прочего, чтобы открыть страну и, так сказать, соединить ее с Польшей — ему необходимо было овладеть пограничной полосой земли по реке Нотеци. Против сильных поморских крепостей, здесь стоявших, устремлены главные усилия его. Затем он направляется в центр страны и берет главные города ее, Белград и Колобрегу, очевидно, не ради наказания или случайной добычи, а ради прочного завладения землей. Враждебные политические отношения к иным народам, немцам, чехам, моравам, а отчасти дела внутренние и поморская сила были причиной, что войны с поморянами велись с перерывами и достигли своей цели не прежде окончательного взятия крепости Накеля и вторичного покорения Белграда, но тем не менее этой цели они достигли: все восточное Поморье, около 1110—1112 гг., попало под власть Польши, стало частью польского государства. С того времени источники не говорят более о походах Болеслава против поморян, обитавших между р. Персантой и Вислой: таких походов, по всей вероятности, не было, потому что в них не было нужды. Место действия его оружия переносится теперь на Одру, т. е. в страну западного Поморья, еще свободного, столь же необузданного и беспокойного, как и их восточные соплеменники.

Возвратимся к нашим «Жизнеописаниям». Соберем в одно их известия об отношениях западного Поморья к Польше, попытаемся затем привести их в порядок и связь с вышеприведенными польскими свидетельствами.

Беспрестанно тревожимый поморскими набегами и грабежами, Болеслав старался или совершенно уничтожить язычников, или мечом привести их к покою и игу христианства; несколько раз вторгался он со своими полчищами в Поморье и страшно опустошал его; так, устроив свои отношения к Руси, незадолго до прихода в страну бамбергской миссии, он овладел Штетином, взял приступом, разорил и сжег сильную Наклу и иные города и крепости, перебил множество жителей, множество их увел пленными и поселил в Польше. Поморяне должны были покориться, они обязались к мирным отношениям, военной помощи полякам, платежу дани и к принятию христианства. Обязательства, как видно, были ими плохо выполняемы. Собравшись с силами, оправившись от поражения, поморяне снова принимались за прежнее удалое ремесло набегов и грабежей в польских окраинах. Требовалось принятие мер решительных: для собственного спокойствия поляки должны были держать в постоянном страхе неугомонных соседей, вести с ними почти непрерывную войну. Но исполнить это было нелегко, чтоб не сказать — невозможно. Поморяне имели сильно укрепленные города и крепости по границам и внутри земли, овладеть ими требовалось и времени, и немалого труда; сверх того — частые походы большого войска в Поморье были очень тяжелы и затруднительны — и по характеру страны, покрытой лесами, болотами и пустошами, и потому, что они ослабляли, дробили и отвлекали польские силы, столь нужные как для поддержания порядка внутри страны, так и для защиты прочих границ государства, с разных сторон окруженного врагами. Болеслав III видел, что путем войны и разорения он не достигнет прочного успеха; а между тем ему необходимы были мирные отношения с Поморьем, необходимо было сделать свирепых и беспокойных соседей данниками и надежными союзниками. Ближайшим и вернейшим средством к тому представлялось введение и распространение между ними христианства. Не встретив деятельного сочувствия к такому делу в среде своего духовенства и потерпев неудачу с Бернгардом, князь польский, вероятно, с ведома поморского князя, вызвал на это дело Оттона, знаменитого и своими христианскими добродетелями и дарами практического разума. Оттон принял приглашение. Уполномоченный Болеславом, в сопровождении его посланников, он ограничивает свою деятельность во время первого путешествия местами собственного Поморья, т. е. городами, лежавшими между Одрой и Персантой. В Пырице, Камине, Клодно, Колобреге и Белграде он не встречает никакого противоречия своей проповеди, но в Волыне и Штетине терпит сначала неудачу и, только после нового угрожающего заступничества князя польского, водружает в этих местах знамя христианства. Успех проповеди Оттона в первое «хождение» его был далеко не полный. Кажется, что в следующем же году (1126) Штетин и Волын возвратились к язычеству; поморяне отстроили разрушенные Болеславом крепости, укрепили другие, и, понадеясь на свои силы, перестали платить дань и возобновили свои набеги и неприязненные отношения к Польше; последними, можно думать, руководил сам поморский князь Вартислав. Узнав об отпадении Штетина и Волына в язычество и, быть может, вызванный христианином Вартиславом, Оттон отправился снова к поморянам. На этот раз его деятельность сосредоточивается главным образом в городах земли лютичей-черезпенян в Штетине. Она венчается действительным успехом: христианство принимается прочно, при посредничестве Оттона утихает и вражда Вартислава с Болеславом, который уже вторгся было в Поморье для нового наказания буйных и вероломных соседей.

Уже выше мы имели повод заметить, что известие «Жизнеописаний» Оттона о походах Болеслава в Поморье не имеет точного хронологического характера и представляет простое упоминание о событиях с целью объяснения последующего. Всматриваясь в него ближе, нельзя не видеть, что главным источником здесь были сообщения поляков. Они рассказывали миссионерам, что знали о поморянах и, конечно, по чувству национальной гордости, не могли умолчать о славных подвигах своего князя. От таких рассказов нельзя требовать исторической последовательности и точности; они — общие воспоминания. Поэтому нам кажется, что нет никакой надобности относить с новейшими исследователями взятие Наклы ко времени 1119—1120 гг. и ради этого полагать, что Накла была совсем другой крепостью, чем Накель Мартина Галла и будто бы лежала неподалеку от Колобреги. Для подтверждения такой догадки нет надежных данных; напротив, зная характер рассказа, основанного на воспоминании, гораздо ближе думать, что Накла «Жизнеописаний» и Накель польского анналиста тождественны, что оба источника говорят хотя и различно, но об одном и том же событии.

Управившись с восточным Поморьем, Болеслав обратил оружие против западного. Из слов наших памятников можно заключить, что он несколько раз вторгался в страну, но об этих походах его у нас нет никаких подробных и определенных сведений. В строгом смысле исторически засвидетельствованным представляется только поход 1120—1121 г., когда Болеславу удалось взять Штетин, разорить несколько крепостей и городов. Бамбергские проповедники имели случай лично видеть страшные следы польского погрома. Сколь далеко прошло польское оружие остается неизвестным; можно думать, что оно не переходило за Одру, равным образом, как, кажется, Волын остался нетронутым. Если дать силу случайным показаниям «Жизнеописаний» и мнению самих поляков, то результатом этой войны было покорение Поморья, но события указывают на иное; из них видно, что зависимость поморян от поляков не шла далее обещаний дани, военной помощи и принятия христианства. Хотя и сильно ослабленное, Поморье стоит независимо со своим народным князем и своим правительством; польский авторитет, в виду недавних бедствий, имеет значительную силу, но это — сила страха, а не политической зависимости или подчинения; притом же свободный и сильный Волын знать не хочет ни миссионеров, ни посланников польского князя и относится к ним с грубым неуважением. Из всех обязательств поморский князь, как христианин, расположен исполнить только обязательство принятия христианства, да и здесь, может быть, не доверяя призванному поляками миссионеру, он оказывает ему мало помощи, и вначале предоставляет его собственным его силам. Такие непрочные отношения к Поморью были не скрыты от Болеслава: затрудняясь, быть может, новыми войнами, он решился испытать средство, к которому, кроме того, обязывало его и звание христианского монарха, к введению христианства. Он вызвал на этот подвиг Оттона.

Что побудило бамбергского епископа принять на себя такое трудное и опасное дело? Биографы его подразумевают, что это было внутреннее призвание, чуждое всяких сторонних целей и намерений. Оттон хотел достойно завершить свои многолетние труды и старания на пользу христианства и церкви. Действительно, рассматривая внимательно все его действия в Поморье в период первого путешествия, нельзя открыть в них ничего, кроме самой чистой ревности о спасении народов, ходивших во тьме и сени смертной, ни следа какого-нибудь затаенного политического замысла. Было ли это действительно чистое воодушевление христианина, или политическое благоразумие и следствие убеждения, что только при таком образе действия возможен успех — решить трудно. Одно представляется достоверным, что если Оттон, как человек практического, дальновидного ума и не оставался чужд некоторым политическим стремлениям, то они в начале направлены были в пользу польского, но отнюдь не немецкого интереса. Он твердо верил в торжество христианства под державой польского князя и действовал в этом духе, вовсе не помышляя о выгодах немецких. В союзе с Болеславом, поддерживаемый его помощью и силой, Оттон во время первой миссии обходит только ту область, которая хотя и испытала на себе силу польского оружия, но не попала еще в зависимость от Польши; проповедь бамбергского апостола, по мысли Болеслава, кажется, должна была, посредством утверждения и распространения истинной религии, утвердить и упрочить политическую зависимость страны от Польши. Там, где эта зависимость стояла твердо и не подвергалась колебаниям, не было особой необходимости и в действиях Оттона: распространение христианства могло быть приведено в исполнение и местным, польским духовенством. Этим, по нашему мнению, объясняется, почему бамбергский проповедник вовсе не коснулся политически обессиленного восточного Поморья и в Белграде положил предел своей евангельской деятельности. Страна принадлежала к гнезденской епархии, дело христианства здесь уже было предоставлено заботе архиепископа гнезденского. Нам совершенно неизвестны взгляды и мысли Оттона на то, в какой мере Польша могла упрочить насажденное им христианство, организовать и утвердить церковь. Из личного опыта и знакомства с поморскими обстоятельствами он, кажется, мог убедиться в относительной слабости польской власти. Само намерение Вартислава и знатных людей земли устроить в Волыне самостоятельную епископскую кафедру указывало на отношения довольно независимые от поляков; но как бы то ни было, за недостатком времени или по иным соображениям, только Оттон совершенно устранился от дела устройства поморской церкви и предоставил его Болеславу. Через три года Оттон узнал о возвращении к язычеству двух главнейших городов страны, Штетина и Волына. Его известил об этом, кажется, сам поморский князь Вартислав и просил о помощи. Оттон обсуждает предстоящее предприятие с некоторыми славянскими князьями во время государственного съезда в Межиборье и отправляется в путь, но уже не через Польшу, а через земли немецкой церкви, именно — магдебургской епархии. Главным местом действий его служат теперь страны, издавна номинально причисляемые к римско-немецким владениям, но в действительности еще языческие и признающие власть поморского князя, т. е. страны лютичей-черезпенян, лежавшие между рр. Пеной и Одрой. В Узноиме Вартислав назначает общий съезд волостителей земли, на котором постановляется общее принятие христианства. С этого времени Оттон действует рука об руку с Вартиславом и поморской знатью; с их помощью он приводит в крестную веру черезпенян, отвращает новую польскую грозу, готовую разразиться, улаживает раздор между поморским князем и Штетином, возвращает к христианству последний. При всем этом польский авторитет остается как бы в стороне, по крайней мере, в отношении христианства и церкви. Очевидно, что наученный опытом Оттон перестал опираться на непрочную польскую силу и перешел на сторону туземных поморских интересов. Но одних ли туземных? Нисколько не отрицая чистоты намерений и действий поморского апостола, мы полагаем, что мысль его не оставалась чужда и некоторого расчета, что он действовал с ясным сознанием конечной цели, к которой должна была привести насажденная его рукой новая религия, именно к приобретению благодатной страны не только для христианства вообще, но и для немецкой церкви и народности. Дальнейшие события вполне оправдывают эту мысль. Плодами обращения поморян в христианство воспользовался вовсе не тот, кто думал, кто начал и кто так старался об этом, кто ожидал от этого добрых для себя последствий. Болеслав на деле остался ни с чем: «тевтонский бог» покорил поморян не для него, а для своих кровных соплеменников. С введением христианства в Поморье прочной ногой утвердилась немецкая церковь, а с ней — немецкое начало становится основным руководящим началом государственной власти и народного образования. Княжеская власть, поднятая и усиленная новой религией, постепенно усваивает немецкую политику, княжеский род и знать мало-помалу отдаляются от родной славянской национальности и переходят в немецкую; немецкое духовенство и монашество распространяются по всей стране, за ними вслед идут густые толпы немецких переселенцев, привлеченные и природными богатствами края, и разными льготами и привилегиями, которые давались им светскими и духовными властями. Словом, водворение христианства через немецкую миссию неизбежно повлекло за собою утверждение и дальнейшее господство немецкого начала. В высших сферах, в области церковной, политической и правительственной деятельности — славянское Поморье скоро становится немецким герцогством, а в то время только в этих сферах и совершалось собственно историческое движение…

Дальнейшее отношение Польши к западному Поморью неизвестно. Тень польской власти исчезает здесь, когда, через полстолетия, Генрих Лев, Свенд и Вальдемар обращают на эту страну свои тяжелые удары. Поморье с тех пор становится ленной землей то датчан, то немцев — попеременно.

Оттон еще находился в живых, когда Поморье, по-видимому, снова свернуло на путь язычества. После смерти Вартислава произошла реакция в пользу старого порядка вещей; ее, как можно думать, вел Ратибор, брат и преемник власти Вартислава. Успех ее был непродолжителен: немецкая церковь уже успела пустить прочные корни и легко могла вынести мимолетное потрясение.

Пробегая мыслью все доселе изложенное, нравы, обычаи и порядки быта славянского Поморья — не могу не коснуться двух, близких вопросов из отечественной, русской истории.

Давно, один почтенный ученый, память которого заслуживала бы большего уважения потомков, высказал предположение о заселении новгородской области с балтийского Поморья. Его мысль не нашла отголоска и не была признана, как не были признаны и многие другие его мысли, только теперь находящие признание и справедливую оценку; но пора, кажется, воздать ей должное, пора сказать, что она имеет все признаки основательного, глубокомысленного и плодотворного исторического предположения.

Недавно другой почтенный ученый, разуверившись в непогрешимости канонической гипотезы о происхождении Руси и призвании первых князей от норманнов, высказал не менее плодотворную мысль о призвании их от славян, с балтийского Поморья… На нее также не обратили внимания. Ни Каченовский, ни г. Гедеонов не доказали своих догадок, не успели, да и не могли, довести их до уровня научной гипотезы. Скудость материала не допускала ничего иного, кроме догадки.

Рассмотрев весь наличный запас сведений о быте славянского Поморья, имеющийся в жизнеописаниях Оттона, и приняв в соображение некоторые указания поморских грамот, я высказываю мнение, что из всех догадок о первоначальной колонизации Новгорода и призвании первых князей — догадки Каченовского и г. Гедеонова представляются самыми основательными и правдоподобными, они стоят между собою в причинной связи: заселение новгородской области с балтийского Поморья делает вполне вероятным и призвание князей оттуда же новгородцами. Имя Новгорода становится совершенно понятно, если вспомнить о Старьграде (даже не одном, а двух), находившемся на балтийском Поморье; имя Славьно кажется аналогом такого же балтийского Славна; характер новгородской вольницы и торговой знати точно тот же, что и поморской; характер веча, вечевого устройства и вечевой «степени» сходен до подробностей; одинаково и устройство «княжьего двора». Таких фактов еще мало, чтобы догадке сообщить значение истины, но для вероятности исторической догадки они имеют веское значение.

Если в сказании о происхождении Руси и призвании князей из-за моря должно признать действительное историческое основание или самый факт, то нет ничего естественнее, как предположить, что Новгород, стоявший в постоянных торговых связях с поморскими славянами, родственный или, по крайней мере, близко знакомый с ними, всего скорее должен был обратиться к ним, а не чужеязычным норманнам или пруссам. Суждено ли этим догадкам остаться только вероятными догадками, откроется ли новый материал, который устранит их или подтвердит их истину, оставаясь в пределах исполнимого — мне кажется, что вопрос значительно подвинулся бы вперед, если бы: во-первых — был сличен местный славянский именослов (по грамотам) с новгородским, во-вторых — если бы были разобраны особенности языка поморских славян, насколько они видны из латинских грамот, сравнительно с особенностями древнего новгородского наречия.