Сиреневая поэма (Ясинский, Сиреневая поэма)/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Сиреневая поэма |
| Дата созданія: май 1886 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Сиреневая поэма. — К: Типографія Г. Л. Фронцкевича, 1886. — С. 1. |
Около сорока лѣтъ тому назадъ пришелъ въ Кіевъ нѣмецъ, сказалъ: «эйнъ-цвей-дрей!»[1] — и гдѣ были овраги, да пустыри, раскинулся чудный паркъ — Ботаническій садъ, состоящій изъ всевозможныхъ породъ деревьевъ.
Этотъ нѣмецъ — великій Траутфеттеръ.
Каждый разъ, когда утромъ гуляю я по прохладнымъ аллеямъ сада, чудится мнѣ, что тѣнь благодѣтельнаго нѣмца тоже прохаживается — нѣсколько впереди меня, въ фуфайкѣ и колпакѣ, и то радуется, глядя, какъ разрослись иныя дерева, то скорбно качаетъ головой при видѣ заброшенныхъ угловъ, заглохшихъ растеній; приближаясь къ пруду, покрытому плѣсенью, она затыкаетъ носъ, а, подходя къ тому мѣсту, гдѣ срублено столько могучихъ деревьевъ и воздвигается новая клиника, — горько плачетъ…
Теперь май, и великолѣпіе Ботаническаго сада съ трудомъ поддается описанію… Волшебный, очаровательный, плѣнительный, роскошный, дивный и т. д., — всѣ эти эпитеты кажутся слабыми и блѣдными въ приложеніи къ Ботаническому саду.
Первое, что кидается мнѣ въ глаза, когда я вхожу въ садъ, разумѣется, море зелени и сейчасъ-же направо — легкіе лазурные купола Владимірскаго собора, съ золотыми ребрами, въ которыхъ разбрызганными пятнами горитъ солнце. Душистый воздухъ прохладенъ и гремятъ хоры соловьевъ.
Главная аллея днемъ пустынна. Это — Крещатикъ Ботаническаго сада — и вечеромъ тутъ взадъ и впередъ ходятъ толпы людей, медленно двигаясь въ облакѣ пыли. Самая скверная аллея сада. Солнце палитъ немилосердно и тѣни здѣсь нѣтъ. Хорошъ только видъ: вонъ, Кадетская роща утопаетъ въ голубой дымкѣ и крошечными синими черточками кажутся тополи, между-тѣмъ-какъ сейчасъ передъ зрителемъ качаются огромные, прозрачные, зеленые листья сирени.
Въ тѣнь! Скорѣе въ тѣнь! Налѣво! Въ зеленый сумракъ!
И я въ тѣни. Надо мною вѣтви сплелись въ густой сводъ. Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по чуть замѣтной тропинкѣ — и изъ прохладнаго убѣжища моего смотрю на цѣлый островъ цвѣтущихъ деревьевъ. Бѣлые цвѣты, колоссальные букеты бѣлыхъ цвѣтовъ! И, словно гигантскій аметистъ, переливается на солнцѣ свѣтлая верхушка этого острова, то ярко-фіолетовая, то пурпурно-лиловая, то почти красная. Цвѣтетъ сирень! Тутъ хорошо, какъ въ раю, и «слышишь травъ прозябанье»[2]. И немолчно, немолчно гремятъ соловьи.
Жилецъ тѣнистыхъ мѣстъ, чуть звенитъ въ воздухѣ комаръ… Я спускаюсь внизъ. И все кругомъ меня сирень. Она зыблется отъ легкаго вѣтерка и кажется, что это какое-то фантастическое, благоухающее лиловое море, и каждая волна его ласкаетъ меня, какъ душистый локонъ волосъ незримаго радостнаго божества, имя которому Весна.
На днѣ этого моря чудная прозрачная тишина. Малѣйшій звукъ явственно слышится — трескъ сучка, музыка кузнечика, шорохъ вѣтокъ. Цвѣтки сирени кротко глядятъ на міръ Божій и мотыльки вьются надъ ними. И, наполняя воздухъ сладостной истомой, гремятъ и гремятъ соловьи.
Полуразрушенная лѣсенка ведетъ на верхъ, гдѣ хмурятся хвойныя деревья. Отсюда, по ту сторону густо-заросшаго сиренью оврага, опять виднѣется Владимірскій соборъ. Его основаніе скрыто и, благодаря странному эффекту воздушной перспективы, въ просвѣтѣ, образуемомъ темными стволами ближайшихъ деревьевъ, рисуется семиглавая громада на фонѣ лазурнаго неба какимъ-то божественнымъ призракомъ, легко и свободно возносящимся въ бездонную, безоблачную высь…
Но дальше, дальше! Вотъ вьется новая аллея. Темные каштаны — по одну сторону, а по другую — все та-же залитая солнцемъ, скромная, чистая, дѣвственная сирень. Прохладой, нѣгой вѣетъ здѣсь. Бѣлыми нарядными метелками украсились каштановыя деревья, и внизу сочно зеленѣетъ молодая трава.
Мѣстность стала ровнѣе; лапчатые листья каштановъ бросаютъ зыблящіяся тѣни на дорожки, сирень уже гдѣ-то далеко — торчащія кверху метелки каштановъ на время побѣдили ее. Но чудный запахъ льется, разливается по всему саду и нѣтъ въ немъ такого уголка, куда-бы онъ не доносился, какъ нѣтъ такого мѣстечка, гдѣ не пѣлъ-бы соловей.
По мѣрѣ того, какъ приближаешься къ цвѣтнику и къ оранжереѣ, чаще и чаще попадаются экзотическія растенія — туйи и какія-то красивыя ели и пихты, то блѣдно-зеленыя съ бѣлыми смолистыми шишечками, напоминающими свѣчки рождественскихъ елокъ, то красно-коричневыя, глубокаго бархатнаго тона. Въ особенности, не могу я забыть и все мерещится мнѣ стройное, похожее на кипарисъ, дерево цвѣта старинной темной бронзы. Оно выдѣляется на фонѣ другого дерева — душистаго, бѣло-молочнаго витекса и рядомъ съ нимъ трепещетъ нѣжно-листная свѣтло, свѣтло-зеленая американская липа.
Что до цвѣтовъ, то ихъ еще мало. Распустились только какія-то лиловыя метелки съ малахитовыми, низкосидящими у корней узкими листьями. Клумбы покрыты голой разрыхленной землей, словно недавнія могилы. Столбики съ крестообразно-прибитыми на нихъ дощечками, въ самомъ дѣлѣ, придаютъ цвѣтнику кладбищенскій видъ. И мнѣ кажется, что на каждой дощечкѣ я могъ-бы прочитать меланхолическую надпись: «Здѣсь погребенъ духъ великаго Траутфеттера».
Впрочемъ, у самой оранжереи, гдѣ, какъ въ моргѣ, заключены пальмы и чахнутъ и умираютъ камеліи, разбиты двѣ грядки орнаментной зелени, и тоны подобраны такъ, что имѣютъ разительное сходство съ полинялыми персидскими ковриками.
Отсюда хорошій видъ на домъ аптекаря Фромета. Этотъ замокъ, построенный на аптекарскія сбереженія, иностраннымъ характеромъ своей архитектуры, какъ нельзя лучше, подходитъ къ экзотическимъ деревьямъ. Его свѣтлыя башенки красиво и граціозно возвышаются надъ зелеными верхушками сада.
Прямо — тѣнистая аллея каштановъ. Но мнѣ хочется одиночества, а по этой аллеѣ проходятъ люди съ озабоченными лицами, пользующіеся ею какъ улицей, которая соединяетъ одинъ конецъ города съ другимъ. И я поднимаюсь по низкому склону, и — опять я въ царствѣ сирени. Свободно и привольно разрослась она здѣсь среди кустовъ желтой акаціи, молодыхъ каштановъ, ясеней, чернокленовъ.
Ни души! Славно дышется! Прозраченъ и мягокъ воздухъ! И снова я слышу ласку Весны, и согласно поютъ соловьи, и ритмично качаются лиловыя вѣтки сирени. Вѣкъ сидѣлъ-бы здѣсь, въ этомъ очаровательномъ уединеніи, и вѣкъ смотрѣлъ-бы на это безмятежное небо, нѣжную зелень акаціи, распускающуюся почку шиповника…
Но, къ сожалѣнію, когда-то Адамъ и Ева согрѣшили, и съ тѣхъ поръ пребываніе въ Эдемѣ стало роскошью, которая не всегда доступна людямъ труда. Волей-неволей приходится покинуть рай, насажденный Траутфеттеромъ, и вернуться въ душный кабинетъ, чтобъ работать и въ потѣ лица добывать хлѣбъ насущный.
И когда я уходилъ изъ сада, бросая прощальные взгляды на безконечные букеты сирени, млѣющей въ лучахъ полдневнаго солнца, я увидѣлъ на скамейкѣ двухъ молоденькихъ дѣвушекъ, еще въ недлинныхъ платьяхъ. Онѣ были свѣжи и юны, какъ майскія розы, и смотрѣли на сиреневые цвѣточки, перебирая ихъ въ пальчикахъ, съ улыбкой надежды… Онѣ искали цвѣтка о пяти лепесткахъ, онѣ искали счастья!
Какъ-разъ надъ ними пѣлъ соловей и любовно качались вѣтки сирени.