Сиреневая поэма (Ясинский, Сиреневая поэма)
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
См. также одноимённые страницы.| Сиреневая поэма |
| Дата создания: май 1886 года. Источник: Ясинский И. И. Сиреневая поэма. — К: Типография Г. Л. Фронцкевича, 1886. — С. 1. |
Около сорока лет тому назад пришёл в Киев немец, сказал: «Эйн-цвей-дрей!»[1] — и где были овраги да пустыри, раскинулся чудный парк — Ботанический сад, состоящий из всевозможных пород деревьев.
Этот немец — великий Траутфеттер.
Каждый раз, когда утром гуляю я по прохладным аллеям сада, чудится мне, что тень благодетельного немца тоже прохаживается — несколько впереди меня, в фуфайке и колпаке, и то радуется, глядя, как разрослись иные дерева, то скорбно качает головой при виде заброшенных углов, заглохших растений; приближаясь к пруду, покрытому плесенью, она затыкает нос, а подходя к тому месту, где срублено столько могучих деревьев, и воздвигается новая клиника, — горько плачет…
Теперь май, и великолепие Ботанического сада с трудом поддаётся описанию… Волшебный, очаровательный, пленительный, роскошный, дивный и т. д., — все эти эпитеты кажутся слабыми и бледными в приложении к Ботаническому саду.
Первое, что кидается мне в глаза, когда я вхожу в сад, разумеется, море зелени и сейчас же направо — лёгкие лазурные купола Владимирского собора, с золотыми рёбрами, в которых разбрызганными пятнами горит солнце. Душистый воздух прохладен и гремят хоры соловьёв.
Главная аллея днём пустынна. Это — Крещатик Ботанического сада — и вечером тут взад и вперёд ходят толпы людей, медленно двигаясь в облаке пыли. Самая скверная аллея сада. Солнце палит немилосердно, и тени здесь нет. Хорош только вид: вон, Кадетская роща утопает в голубой дымке, и крошечными синими чёрточками кажутся тополи, между тем как сейчас перед зрителем качаются огромные, прозрачные, зелёные листья сирени.
В тень! Скорее в тень! Налево! В зелёный сумрак!
И я в тени. Надо мною ветви сплелись в густой свод. Я сделал несколько шагов по чуть заметной тропинке — и из прохладного убежища моего смотрю на целый остров цветущих деревьев. Белые цветы, колоссальные букеты белых цветов! И словно гигантский аметист переливается на солнце светлая верхушка этого острова, то ярко-фиолетовая, то пурпурно-лиловая, то почти красная. Цветёт сирень! Тут хорошо как в раю, и «слышишь трав прозябание»[2]. И немолчно-немолчно гремят соловьи.
Жилец тенистых мест, чуть звенит в воздухе комар… Я спускаюсь вниз. И всё кругом меня сирень. Она зыблется от лёгкого ветерка, и кажется, что это какое-то фантастическое, благоухающее лиловое море, и каждая волна его ласкает меня как душистый локон волос незримого радостного божества, имя которому — Весна.
На дне этого моря чудная прозрачная тишина. Малейший звук явственно слышится — треск сучка, музыка кузнечика, шорох веток. Цветки сирени кротко глядят на мир Божий, и мотыльки вьются над ними. И, наполняя воздух сладостной истомой, гремят и гремят соловьи.
Полуразрушенная лесенка ведёт наверх, где хмурятся хвойные деревья. Отсюда, по ту сторону густо-заросшего сиренью оврага, опять виднеется Владимирский собор. Его основание скрыто, и, благодаря странному эффекту воздушной перспективы, в просвете, образуемом тёмными стволами ближайших деревьев, рисуется семиглавая громада на фоне лазурного неба каким-то божественным призраком, легко и свободно возносящимся в бездонную безоблачную высь…
Но дальше, дальше! Вот вьётся новая аллея. Тёмные каштаны — по одну сторону, а по другую — всё та же залитая солнцем, скромная, чистая, девственная сирень. Прохладой, негой веет здесь. Белыми нарядными метёлками украсились каштановые деревья, и внизу сочно зеленеет молодая трава.
Местность стала ровнее; лапчатые листья каштанов бросают зыблющиеся тени на дорожки, сирень уже где-то далеко — торчащие кверху метёлки каштанов на время победили её. Но чудный запах льётся, разливается по всему саду, и нет в нём такого уголка, куда бы он не доносился, как нет такого местечка, где не пел бы соловей.
По мере того, как приближаешься к цветнику и к оранжерее, чаще и чаще попадаются экзотические растения — туи и какие-то красивые ели и пихты, то бледно-зелёные с белыми смолистыми шишечками, напоминающими свечки рождественских ёлок, то красно-коричневые, глубокого бархатного тона. В особенности, не могу я забыть, и всё мерещится мне стройное, похожее на кипарис, дерево цвета старинной тёмной бронзы. Оно выделяется на фоне другого дерева — душистого, бело-молочного витекса, и рядом с ним трепещет нежно-листная светло-светло-зелёная американская липа.
Что до цветов, то их ещё мало. Распустились только какие-то лиловые метёлки с малахитовыми, низкосидящими у корней узкими листьями. Клумбы покрыты голой разрыхлённой землёй словно недавние могилы. Столбики с крестообразно прибитыми на них дощечками, в самом деле, придают цветнику кладбищенский вид. И мне кажется, что на каждой дощечке я мог бы прочитать меланхолическую надпись: «Здесь погребён дух великого Траутфеттера».
Впрочем, у самой оранжереи, где как в морге заключены пальмы, и чахнут и умирают камелии, разбиты две грядки орнаментной зелени, и тоны подобраны так, что имеют разительное сходство с полинялыми персидскими ковриками.
Отсюда хороший вид на дом аптекаря Фромета. Этот замок, построенный на аптекарские сбережения, иностранным характером своей архитектуры как нельзя лучше подходит к экзотическим деревьям. Его светлые башенки красиво и грациозно возвышаются над зелёными верхушками сада.
Прямо — тенистая аллея каштанов. Но мне хочется одиночества, а по этой аллее проходят люди с озабоченными лицами, пользующиеся ею как улицей, которая соединяет один конец города с другим. И я поднимаюсь по низкому склону, и опять я в царстве сирени. Свободно и привольно разрослась она здесь среди кустов жёлтой акации, молодых каштанов, ясеней, черноклёнов.
Ни души! Славно дышится! Прозрачен и мягок воздух! И снова я слышу ласку Весны, и согласно поют соловьи, и ритмично качаются лиловые ветки сирени. Век сидел бы здесь, в этом очаровательном уединении, и век смотрел бы на это безмятежное небо, нежную зелень акации, распускающуюся почку шиповника…
Но, к сожалению, когда-то Адам и Ева согрешили, и с тех пор пребывание в Эдеме стало роскошью, которая не всегда доступна людям труда. Волей-неволей приходится покинуть рай, насаждённый Траутфеттером, и вернуться в душный кабинет, чтоб работать и в поте лица добывать хлеб насущный.
И когда я уходил из сада, бросая прощальные взгляды на бесконечные букеты сирени, млеющей в лучах полдневного солнца, я увидел на скамейке двух молоденьких девушек, ещё в недлинных платьях. Они были свежи и юны как майские розы и смотрели на сиреневые цветочки, перебирая их в пальчиках, с улыбкой надежды… Они искали цветка о пяти лепестках, они искали счастья!
Как раз над ними пел соловей, и любовно качались ветки сирени.