(Написана 14 января 1898 г. По предложению журнала "Jewish Chronicle").
Я родился в Будапеште, вблизи той синагоги, в которой раввин в самых строгих словах меня недавно порицал за то, что я вздумал добиваться для евреев бо́льшего почета и бо́льшей свободы, чем им выпадает на долю в настоящее время. Но на входной двери дома на Табачной улице, в котором я узрел свет солнца, через 20 лет будет прибита дощечка с надписью: "отдается в наем". *)
Я не могу отрицать, что я посещал школу. Сперва меня посылали в еврейскую начальную школу, где я пользовался известным уважением, потому что мой отец был состоятельным купцом. Самое раннее мое воспоминание об этой школе касается колотушек, которые мне достались за то, что я не знал подробностей исхода евреев из Египта. В настоящее время многие учителя хотели бы меня колотить за то, что я слишком много вспоминаю о том исходе из Египта. В возрасте 10 лет я поступил в реальное училище, где, в противоположность гимназиям, усматривающим центр тяжести в древних классических языках, более обращают внимания на современные знания. Лессепс был тогда героем дня, и я задался планом прорыть другой перешеек, Панамский. Но я вскоре потерял свою страсть к логарифмам и тригонометрии, потому что в реальном училище тогда господствовало резко-антисемитическое направление. Один из наших учителей объяснил значение слова "язычник", сказав: "к этим относятся идолопоклонники, магометане и евреи". После этого удивительного объяснения я пресытился реальным училищем и захотел посещать классическое заведение. Мой добрый отец никогда не стеснял меня в выборе науки и благодаря этому я стал учеником гимназии. Не смотря на это, с моим панамским проектом не было еще покончено. Много лет спустя на мне, как парижском корреспонденте "Neue Freie Presse", лежала обязанность писать о позорных событиях этого скандального эпизода французской истории.
В "евангелической гимназии" евреи составляли большинство, и потому нам не приходилось испытывать травли евреев. Когда я был в VII классе, я написал свою первую газетную статью, конечно, без подписи; иначе я бы попал в карцер. В бытность мою в последнем классе гимназии, скончалась моя единственная сестра, девушка 18 лет; моя добрая мать была так удручена горем, что в 1878 г. Мы переехали в Вену.
В течение траурной недели нас навестил раввин Кон и спросил меня, какие у мен планы для моего будущего. Я ему сказал, что хочу быть писателем; в ответ рабби покачал головой с таким же неудовольствием, как впоследствии по поводу сионизма.
-- Карьера писателя это, собственно говоря, не профессия -- заключил недовольный раввин.
В Вене я изучал право, участвовал во всех студенческих занятиях и носил разноцветную шапочку корпорации до того дня, когда она решила, что отныне евреи не будут принимаемы в качестве сочленов. Те, которые уже состояли ее членами, получили любезное позволение остаться в корпорации. Я же пожелал всего лучшего этим благородным молодым людям и взялся серьезно за работу. В 1884 г. Я был уже доктором juris и вступил в судебную практику в качестве чиновника без жалования, под руководством одного судьи. Я практиковал при судах Вены и Зальцбурга. В Зальцбурге эта работа казалась мне привлекательнее: окрестности этого города, как известно, отличаются особенной красотой. Моя канцелярия помещалась в старинном укрепленном замке, как раз под колокольней, и трижды в день приятно звучал в моих ушах колокольный звон.
Я, конечно, писал больше для театра, чем для суда. В Зальцбурге я провел несколько счастливейших часов моей жизни. Я бы охотно остался в этом красивом городе; но, как еврею, мне бы здесь никогда не удалось добиться судейского положения. Поэтому я тогда попрощался с Зальцбургом и с юридической премудростью.
Будапештскому раввину я опять причинил большое огорчение; вместо того, чтоб взяться за какую-нибудь настоящую профессию, я начал путешествовать и писать для театра и газет. Много моих пьес было поставлено в разных театрах: некоторые имели большой успех, другие проваливались. До сего дня я еще не понимаю, почему некоторые мои вещи имели успех и почему другие исчезли со сцены. Однако эта разница в судьбе моих пьес меня научила не обращать внимания, аплодирует ли публика моему произведению или освистывает его. Нужен свой личный суд, все остальное безразлично. Я осуждаю в настоящее время все мои пьесы, даже те, которые имеют еще успех в императорском Burg-театре в Вене, и ими больше не интересуюсь.
В 1889 г. я женился и имею трех детей, одного мальчика и двух девочек. По моему мнению мои дети ни уродливы, ни глупы. Но я могу, конечно, ошибаться.
Во время моего путешествия по Испании, в 1891 г. Венская газета "Neue Freie Presse" предложила быть е корреспондентом из Парижа. Я принял этот пост, хотя до того времени презирал политику и питал к ней отвращение. В Париже я имел возможность узнать, что мир понимает под политикой и я высказал мои воззрения в небольшой книге "Palais Bourbon". В 1895 г. Париж мне уже надоел и я вернулся в Вену.
В течение последних двух месяцев моего пребывания в Париже я написал книгу "Еврейское Государство", благодаря которой вы мне оказали честь, прося меня доставить вам некоторые биографические данные о моей скромной персоне. Не помню, чтоб я что-либо писал в таком возвышенном настроении, как эту книгу. Гейне говорит, что в те моменты, когда он писал некоторые из своих строф, он слышал над своей головой витание орла. Мне также чудилось нечто вроде шелеста над моей головой, когда я писал эту книгу. Я работал над ней ежедневно, пока не истомился; единственное мое развлечение вечером было слушать вагнеровскую музыку, особенно Тангейзер, оперу, которую я слышал столько раз, сколько ее ставили. Только в те вечера, когда не было оперы, я испытывал сомнение в правильности моих мыслей.
Сперва я думал, чтоб это маленькое сочинение о решении еврейского вопроса циркулировало только частным образом среди моих друзей. Опубликование этих взглядов я задумал лишь впоследствии; я не имел в виду лично заняться агитацией в пользу еврейского дела. Большинство читателей с удивлением узнают об этом первоначальном моем отношении к делу. На все это дело я смотрел так, что надо действовать, но не диспутировать. Публичная агитация должна была служить мне последним средством, на случай, если б мой, частным образом высказанный, совет не был услышан или исполнен.
Когда я окончил свою книгу, я попросил одного из моих старейших и лучших друзей прочитать рукопись. Во время чтения он вдруг вскрикнул. Мне это показалось вполне естественным, потому что он был евреем: ведь и я, когда писал, не раз громко вскрикивал. Но, к моему разочарованию, он дал мне совсем иное объяснение. Он убеждал, что я рехнулся и, как друг, он опечалился постигшим меня несчастьем. Он убежал от меня, не сказав мне более ни слова. После бессонной ночи он вернулся и настаивал, чтоб я все это бросил, так как я рискую, что меня сочтут за помешанного. Он был так возбужден, что я обещал ему все, что угодно, лишь бы его успокоить. Затем он мне посоветовал спросить мнения Макса Нордау, можно ли считать мой план продуктом нормального человека. "Я никого не спрошу, -- ответил я ему: -- раз мои мысли производят такое впечатление на просвещенного человека и преданного друга, то я откажусь от этого плана". После этого мне пришлось пережить очень тяжелый кризис. Я могу сравнить это только с тем, что до бела раскаленное тело бросают в холодную воду. Конечно, если это тело по случайности железо, то оно превращается в сталь. Друг, о котором я здесь рассказываю, составлял однажды мой счет расходов на телеграммы. Когда он мне дал готовый счет, состоявший из большого ряда разных статей, я сразу заметил, что сложение сделано неверно. Я обратил на это его внимание, и он еще раз сосчитал; но только к третьему или четвертому разу его суммы совпали с моими. Этот незначительный вывод вернул мне мою веру в себя. Я ведь в состоянии был вернее считать, чем он; и я заключил, что рассудок меня еще не совсем оставил.
С того дня начались мои заботы о еврейском государстве. В течении следовавших затем лет я пережил много, много грустных дней и я опасаюсь, что еще более грустные дни ожидают меня в будущем. В 1895 г. я начал вести дневник; в данный момент уже заполнено четыре толстых тома. Если я их когда-нибудь сделаю достоянием публики, то мир будет удивлен, когда узнает, что мне пришлось пережить, кто были враги моего плана и, с другой стороны, кто мне содействовал.
Но одно я считаю несомненным. Движение будет жизненно. Не знаю, когда я умру, но сионизм не умрет. Со времени базельских дней еврейский народ опять имеет свое народное представительство; впоследствии возникнет "Еврейское Государство" в его собственной стране. Я теперь работаю над созданием Банка и ожидаю, что он будет иметь такой же большой успех, как и Конгресс.
Пер. под редакцией Л. Паперин
*) Герцль этим намекает, что через 20 лет цель сионизма будет осуществлена.