Не легкая вещь писать о Герцле.
Приходится бороться с двумя трудностями.
Во-первых, столько уже писались о Герцле, что рискуешь повторяться или сделаться банальным. А ничто не было столь противоположно духу Герцля, как повторение и банальность. Может быть, мы, констатируя этот общеизвестный факт уже наметили основную сущность Герцлевской души. Ибо, говоря между нами, сколько людей имеется, которые не переносят повторений и банальностей? Сколько индивидуумов имеется, которые как бы чудом вызывают лишь единственное, творческое, еще никогда не существовавшее? И, ведь, только эти богоподобные индивидуумы — цельные люди, про которых легенда рассказывает, что они созданы по образу Божию. Познать душу таких людей значит опуститься в глубочайшие глубины человеческой психики, подняться на самые высокие вершины человеческого духа. Это — не легкая задача.
Вторая трудность лежит в нас самих.
Наш век — эпоха изломанных людей, половинчатых и двойственных. Ничего цельного. И особенно мы, евреи. Купцы и диллетанты, половинчатые евреи, мыслители без воли и работники без мысли, набожные рабы и рабские богоборцы, хассидские миснагды и миснагидские хассиды, национальные ассимиляторы и ассимилированные националисты, революционеры в реакции и реакционеры в революции, мы самые древние и самые юные среди людей — мы вовсе не можем оценить личность Герцля, которая явилась нам как бы из совершенно чужого и неведомого нам мира, не то как отголосок давно минувших дней, не то как предвестник эпохи, скрытой еще в утробе времени. Лишь цельные люди могут понять и проникнуть действительную личность, лишь цельные евреи отгадают душу великого еврея — Герцля. Мы же, евреи голуса, осуждены оставаться на поверхности. Лишь возрожденное еврейство в Палестине, которое воссоздаст своего Бога и свой храм, сможет сказать новое слово о нашем покойном вожде. Ибо прежде всего Герцль был решительным отрицателем голуса и голусного еврейства. Поэтому мы, связанные тысячами нитями с голусом, не в состоянии понять его целиком, охватив всю его душу.
И в то же время психология Герцля — проблема всего еврейства. В этом, ведь, и состоит особенность великих личностей, что в них отражается, как в зеркале, вся душа их народов. И мы должны попытаться снять покрывало с великих людей, чтобы понять нас самих. Этого мы можем достигнуть лишь окольным путем: пытаясь объяснить психологию Герцля, не изолируя его, а поместив его в центр еврейства; мы должны пойти от народа к его герою, выводя индивидуальное из общего.
I править
Чем характеризуется положение евреев в конце XIX-го столетия?
Прежде всего — отсутствием единства. Народ, который в продолжение многих веков представлял одно целое и неделимое, обладавшее единым сознанием и единым идеалом, раздробился на куски, разорвался на части. И при этом случилось нечто небывалое. Другие продолжали рассматривать еврейство, как неделимое целое, а сами евреи отрицали свое единство. Другие делали французского и немецкого еврея ответственным за русского и польского еврея, и обратно. А мы не переставали уверять весь мир, что мы, как единый народ, умерли. Уже этот один факт бросает яркий свет на внутреннее состояние еврейства в XIX столетии. Особенно, если мы примем во внимание, что в это же время все другие народы делали самые героические усилия, чтобы собрать свои рассеянные и разъединенные части, что вся жизнь тогдашней Европы была наполнена стремлением различных народов к национальной консолидации, что именно тогда немцы, итальянцы, славяне особенно интенсивно подчеркивали свое сознание национального единства. И лишь евреи, веками представлявшие самую крепкую внутренним единством народность, начали теперь разрушать ее. Одно из двух: или это отрицание народного единства было искреннее, тогда это означало смертельный приговор целой нации, или же этот крик был внутренне фальшивый, тогда это была отвратительная ложь, которая должна была окончательно уничтожить еврейское достоинство. Смерть или позор — другого исхода тогда не было. В обоих случаях Израиль представлял печальную картину, вызывавшую у одних чувство глубочайшего презрения, а у других — жестокий гнев. Презирающие прибегали к крещению и нередко становились в ряды антисемитов; гневные слепо хватались за факт, который, по их мнению, должен был на глазах всех засвидетельствовать, что Израиль жив: они шли в Палестину и говорили о возрождении храма… с больными душами и изможденными телами.
Но огромное большинство еврейства было захвачено в сети отвратительной лжи, вследствие которой и народ и еврейская личность должны были погибнуть. Ложь выражалась не только в отрицании собственной народности, но и в отрицании собственных ценностей. Вся новая «система» коренилась, однако, не в индивидуальном, как это обыкновенно думают, не в злых «ассимиляторах», а в народной душе, в стремлении всего народа к человеческому достоинству. Стало невыносимо жить народу, как народу, без достоинства, без чести, без человечества — в век провозглашения «прав человека». И чтобы добиться этого общего достоинства, евреи начали отрицать свою народность и отталкивать свои ценности. Евреи стали «достиженцами»: они старались достигнуть хоть какого-либо достоинства, раз была потеряна вера в собственное достоинство — в достоинство далекого прошлого и невидимого будущего. Это и есть истинная характеристика жизни еврейства в XIX столетии. Мы уже очень давно потеряли веру в действительный самотворящий мессианизм, а затем мы начали терять веру в пассивный, чудесами вызванный мессианизм. Еврейство угрожало превратиться в застывшую традицию — не в жизнетворящий миф, а именно в традицию надгробной плиты.
И, вероятно, весь «еврейский вопрос» был бы окончательно похоронен — вместе с евреями, если бы речь шла о более молодом, о менее кристализованном народе, чем еврейство. То, что называют еврейской расой, о которой говорят, что она очень упорна и вынослива, — не что иное, как кристализованная, в гранит превращенная культура, ибо расы — продукт истории. Еврейская раса — продукт древнееврейской культуры, зафиксированной веками. А эта культура не легко уничтожается. Она-то не дала еврейству умереть. Но живущее еврейство все-таки страдало от отсутствия новых ценностей, полного достоинства и нормальной жизни. И, таким образом, образовался жгучий еврейский вопрос — для нас прежде всего, но и для правительств, и для народов, и для всего человечества. Ибо великая ложь не помогла: для других мы остались тем, чем были — единым, хотя и своеобразным народом.
Из этой среды вышел наш Герцль. Но чтобы понять его, мы должны предпослать еще два замечания.
Надо раз навсегда помнить, что ненормальность еврейства коренилась не в индивидуальном, а в социальном. Вопрос шел, прежде всего не о том, чтобы создать здоровые еврейские индивидуальности, а речь шла и идет доныне об оздоровлении еврейского народа, как народа. И лишь хассидско-декадентствующие евреи могут утверждать, что весь еврейский вопрос — вопрос еврейской индивидуальности. Как раз наоборот: последняя была изломана потому, что весь народ страдал в своей соборности. И не надо забывать, что иудаизм — настоящий, исторический, палестинский — был всегда социальным, который мыслил и чувствовал себя, как «мы», а не как «я». Иудаизм обозначает социальное счастье, в противоположность христианству, которое обозначает индивидуальное спасение. Вне соборности иудаизм вообще не мыслим: в атомизированном состоянии он превращается в бездушную обрядность, или в безразличную этику. И когда зашла речь о возрождении иудаизма, необходимо было опереться на исторический иудаизм, носителем которого является вся еврейская народность — Израиль, — а не индивидуальность, даже если она воплощена в Моисее.
Второе замечание относится к психологии еврейства конца прошлого столетия. Американский генерал Джефферсон высказал раз следующую мысль: всякий человек имеет два отечества—свое и Францию. Если это верно в применении ко всем народам недавних времен, когда все ожидали спасения от"галльского петуха", то это было еще более применимо к еврейству того времени. Евреи искренне верили в то, что они, наконец, получат желанное достоинство, благодаря тому, что «благородная Франция» прокламировала «права человека» и еврея. Ведь не только энциклопедисты, но даже Наполеоновские гренадеры разрушали стены гетто, куда бы они не являлись. И уверовали евреи в дарованные достоинства, глядя на «великую Францию». Вера в нее была так велика, что даже пророчески-прозорливый Гесс был уверен, что Франция поможет возродить евреям Сион и еврейскую нацию. Разве Наполеон, под стенами Акко, не обещал этого евреям? Разве Лагаран не взывал к евреям и к французам, чтобы они взялись за возрождение еврейского Сиона? Но во всяком случае ни один еврей не сомневался, что уже человеческое достоинство он наверное получит, благодаря Франции, которая гарантировала за все другие народы. Все они последуют за великой учительницей. И это успокаивало, убаюкивая мысли, облегчая страдания и осмысливая жизнь. И вдруг во Франции раздается грозный крик: A mort les juifs —от Кале до Марселя, от Бретани до Вогезов. И вдруг — «афера» Дрейфуса со всеми ее ужасами, вскрывшая всю подоплеку дарования достоинства. То, что случилось во Франции, было хуже погрома: это был крах целой системы верований, это была потеря почвы под ногами, это был момент великой переоценки ценностей. Создалась новая атмосфера с необычайно высокой температурой, в которой драгоценные металлы очищались от шлаков и случайных примесей.
После этих общих замечаний мы легче сможем понять сущность психологии Герцля. Оторванный от среды, которую мы только что нарисовали беглыми штризами, он совершенно неуловим: тогда он превращается в непонятное метеорообразное явление. Тогда было бы непонятно и его влияние на современное еврейство.
II править
И в самом деле: как объяснить огромное влияние, которое Герцль имел на еврейство — прямо и косвенно? Он не был филантропом, как сэр Монтефиоре, барон Гирш и барон Ротшильд. Он наверное не обладал еврейскими знаниями Смоленскина и Ахад-Гаама. Он в начале не мог опираться на свое самопожертвование, как первые палестинские пионеры-билуйцы. Как же это случилось, что он взволновал все еврейство? Каким чудом? Своей брошюрой, носившей многообещающее заглавие: «Еврейское государство»? Но и до него писались подобные брошюры.
Если мы припомним, как становятся вождями масс, то мы должны будем сказать: двумя основными свойствами должен был обладать Герцль, чтобы стать Герцлем, вождем народного движения в еврействе. А именно: оригинальным мышлением и энергичной активностью. Но необходимо ясно себе представить, о чем тут речь идет. Народопотрясающая мысль должна быть не только оригинальной, но прежде всего она должна соответствовать самым задушевным чаяниям массы, она должна формулировать ее идею и ее тоску. Мысль должна исходить из народа и возвращаться к народу. Одним словом, она должна возникнуть на почве общественности, охватить прошлое, настоящее и будущее народа. Лишь глашатаи таких идей могут сделаться народными вождями. Поэтому Александр Великий — носитель панэллинистской идеи, Наполеон, Кавур, Бисмарк сделались двигателями масс. Они были истинные носители соответственных народных идеалов. Не Александр Великий выдумал панэллинизм и не Бисмарк изобрел идею германского объединения. Они лишь придали идеалу, созданную народом, конкретную, осязаемую формулировку.
Так было и с Герцлем. Идеал конкретного мессианизма красной нитью проходит через все века нашей истории со времени разрушения первого храма. Герцль пришел и конкретизировал этот идеал в популярной для массы форме: «Еврейское государство». При этом мысль должна быть высечена в камне: просто, но массивно, всем понятно и всем доступно. Мысли гения, как мысли Бога: коротки, просты и понятны. Лишь позже выясняется, что эти мысли далеко не просты и не коротки. Это дело эпигонов. Но это уже не социальное и не гениальное мышление.
Величие мысли Герцля и основа его психологии в этом: он мыслил за народ и вместе с народом; он мыслил социально-еврейски. Он стремился не к тому, чтобы сделать еврейскую личность великой, а он хотел сделать народ счастливым. В своем мышлении он был самый еврейский еврей, истинное воплощение нашего народно-исторического идеала, или как теперь выражаются, он был наиболее совершенным представителем еврейской расы. Смешно желать объяснить Герцля извне. Дело Дрейфуса, антисемитизм Франции — не причина, а лишь окружающая атмосфера. Он не благодаря антисемитизму сделался сионистом — тогда он не мог бы стать народным вождем, — но он раньше был евреем, цельным историческим евреем, верным сыном Богом созданного и боготворящего народа. А оригинальнейшей чертой исторического еврейства было, как мы выяснили это в другом месте, следующее: все или ничего. Голус развил в нашем народе противоположную черту: оппортунизм, руководящийся принципом — хоть что-нибудь. В Герцле пробудилось историческое, палестинское еврейство с психологией зелотов: все или ничего. Только не компромиссы. И когда из души Герцля вырвался этот почти позабытый крик, душа всего народа задрожала и дрогнула: он затронул сокровеннейшие струны еврейской души.
Одним словом: Герцль был интуитивно цельным евреем, который, как таковой, носил в себе самое решительное отрицание голуса. И поэтому он сделался носителем всенародного идеала. Он стал предтечей, потому что он был самым верным потомком. Это вовсе не заслуга Герцля. Иным он быть не мог: таковым его создала природа. Его интуитивная душа, как и его царская внешность, выросла из еврейской расы. Его мышление не было продуктом размышления, как у его предшественников и современников, проповедывавших идею еврейского государства, а былом результата внутреннего откровения — как это бывает у всех гениев. Этим объясняется все остальное. Он провозгласил единство еврейского народа, потому что в его душе содержался весь еврейский идеал. Он презирал приобретенное достоинство, потому что исторический еврей имел свое собственное достоинство, которое он желал завоевать сам, собственными силами. И без того, чтобы точно знать сущность еврейских ценностей, он чувством понял, что в Altneuland должен быть осуществлен идеал социальной справедливости. Как еврей прошлого и будущего, он должен был отрицать не только ассимиляцию, стремящуюся к чужому достоинству, но и пассивный мессианизм, отказывающийся от внутреннего достоинства борьбы и самодеятельности. Ибо истинному иудаизму Моисея, Давида, Иешайи, Маккавеев и зелотов одинаково чужды: рабское приспособление ассимиляции и рабское терпение отшельников. В Герцле народ познал самого себя, и поэтому он стал столь близким каждому еврею. Герцль был интуитивно-творческой натурой историческо-еврейского происхождения.
III править
Мысль одна, как бы она ни была оригинальна, не делает еще ее творца народным вождем. Последний должен обладать еще одним качеством: способностью превратить свою мысль в акт, в жизнь — путем возбуждения энергии в целой массе людей. И, право, не знаю, что более необходимо двигателю масс: оригинальная идея или творческая всех заражающая воля.
Герцль обладал этой волей.
Но его воля была не то, что голусное еврейство привыкло называть волей. Мы привыкли — по отношению к еврейству — смешивать волю и упорство. Воля — активна, упорство — пассивно. Воля творит, упорство консервирует. Палестинское еврейство обладало волей, голусное — упорством. Воля того еврейства создавала героев жизни, упорство этого еврейства — мучеников смерти. Воля создала Маккавеев, упорство — «Шомрей Шабос». Первая диктует творческую активность, второе — пассивное выжидание. Слишком часто наши враги выдавали наше упорство за волю: это уже было плохо. Но гораздо опаснее, когда мы сами это делаем.
И здесь Герцль был носителем древнего иудаизма: он был гением воли. И его воля была интуитивна, — не результат рефлексии и холодного высчитывания. И в этом отношении он был полнейшим отрицанием голуса, лишившего нас воли и заместившего его упорством. Герцль инстинктивно чувствовал, что еврейство может быть возрождено сильной волей, ибо упорство должно со временем исчерпаться, так как оно не создает ничего нового. Но воля не массовый товар. Воля чеканит индивидуальность. Много французских офицеров имели те же мысли и планы, что и Наполеон, но лишь один Наполеон обладал волей превратить свои мысль в акт, в бытие.
По отношению к сионистской мысли Герцль был лишь носителем общееврейского мессианского идеала. По отношению к воле он был резко отчеканенной индивидуальностью, каких мало, очень мало встречается. Эта воля подняла его над всей массой и сделала его некоронованным царем. В этой воле коренится истинный аристократизм, богоподобие, единственное и действительно творческое. Эта воля заражает массу, т. е., организует ее. Он покоряет слабовольных (безвольные могут быть покорены лишь завершившимся фактом) и заставляет их подчиняться сильной воле. И поэтому воля Герцля должна была победить еврейство, поскольку в душе последнего существовал еще остаток воли — стремления к собственному достоинству, к своим ценностям и к независимой жизни. Это и есть тайна организаторского таланта Герцля. Я знаю много случаев, где евреи, совершенно отчужденные от своего народа; сделались горячими защитниками еврейского возрождения под влиянием воли Герцля, а не его идей. Верно, это были люди, которые сами обладали мыслями и сами были индивидуальностями. Победила в столкновении более сильная воля. Тем более должна была его воля импонировать тем евреям, которые еще сохранили в своей душе, по крайней мере, тоску по новоеврейской жизни.
Из этой воли проистекало самопожертвование Герцля, которое тоже отличалось своеобразием. Есть самопожертвование по расчету: из этого ничего не выходит. При первом затруднении оно исчезает, ибо оно внутренне бессильно. И даже когда идут на самопожертвование для достижения определенной цели, можно сделаться мучеником смерти, но нельзя создавать жизни. Творческая воля стремится к радости, жизни, творчеству. Самопожертвование при этом не цель, а лишь временная отплата затруднениям, встретившимся по пути к цели. Это не волевое самопожертвование, возведенное в систему, в единственное содержание жизни — так поступают аскеты всех видов, — а вынужденное извне и спокойно данное изнутри, данное без самомнения и без высокомерия, а, просто, как средство для проявления воли. Это наивное самопожертвование Герцля было естественным следствием его царственной воли, его могучей индивидуальности, которая иначе вовсе не могла бы развернуться. И, просто, смешно, когда маленькие люди удивляются как раз этой стороне в характере нашего покойного вождя. Им можно только одно сказать: Noblesse oblige. А Герцль был носителем noblesse.
Но для выяснения всего внутреннего «я» Герцля необходимо принять во внимание еще одну сторону его души, котjрая, в сущности, является основой всей его деятельности. Он был воодушевлен безграничной и непоколебимой верой. Прежде всего он верил в себя, в свою собственную силу и индивидуальность. И затем он верил непоколебимо в осуществимость своей воли, целью которой было счастье его народа.
В этом отношении он был великаном. Как мы уже указали, основная болезнь голусного еврейства — именно отсутствие глубокой веры в себя и свои силы, а современное еврейство теряет даже веру в свою будущность. Кто потерял веру, забывает свое прошедшее и не чает будущего, а живет моментом, злобой дня. Без веры, без воли и без цели. Но эта абсолютная вера не может быть приобретена, она не создается путем усвоения логических построений, а представляет собою дар природы, творение подсознательной, или даже бессознательной жизни. Абсолютная вера — одно из неотъемлемых свойств всех сильных личностей, всех героев истории, как и всех первобытных людей. Эта вера наивна, как все первичное и изначальное, как все богоподобное. И Герцль обладал наивной верой, которая часто вызывала насмешки умных бухгалтеров и ревизоров повседневной жизни. И эта вера была основой великой и ужасной трагедии Герцля.
Но чтобы закончить анализ его психологии, нам нужно еще указать на одну довольно известную черту его «я», но недостаточно оцененную.
Герцль синтезировал в себе, как редко кто среди евреев, расу Востока и культурные приемы Запада. Он был палестинским евреем в европейском облачении. Европеизм не придавил его, как это обыкновенно бывает даже с выдающимися евреями. Герцль был господином, а не рабом западной культуры. И характерно: обладая необычайной верой в своем еврейском мире, он был скептиком в европейском мире. Потому-то он для своего мира написал «Еврейское государство», а для чужих он писал фельетоны. Это и есть разгадка «фельетониста» Герцля. Но он пользовался Западом для родного Востока. И кажется, что это больше всего импонировало еврейской массе. Ибо наша мещанская масса, прямо, преклоняется перед европеизмом. Этой своей чертой Герцль указал еврейству метод возрождения. Мы не можем просто возвратиться к тому, что было две тысячи лет тому назад, мы не можем «перескочить через голус», но мы не должны также болтать о простой механической спайке Запада и Востока. Наше возрождение мыслимо только при химическом проникновении сущности Востока приемами и орудиями Запада.
IV. править
Чтобы понять всего Герцля, надо понять его трагедию. То-есть, его внутреннюю трагедию, обусловленную его внутренним миром, а не внешними условиями, так как мы здесь не имеем в виду разобраться в трагедии еврейства.
Герцль, носитель исторического идеала Израиля, великан железной воли и абсолютной веры, должен был, как все великие люди, мыслить и действовать эгоцентрически, т. -е., без того, чтобы считаться со внешним миром. Здесь кроется его трагизм, который его сломал.
Существенное различие, существующее между мышлением и активностью массы, с одной, и великих личностей, с другой стороны, состоит в том, что масса мыслит и действует всегда эволюционно, а личность — революционно. Столетия проходят, пока масса создает и усваивает новое. Ее жизнь — суммирование маленьких, еле заметных изменений, неуловимых для постороннего наблюдателя в каждый отдельный момент. Это — органический рост, при чем замечаем изменения лишь на больших расстояниях во времени.
Совершенно иначе обстоит дело с личностями. С бурей они приходят, молнией они проходят; и, как лавина, изливается их энергия на современников и на следующие поколения. Они влияют не органически, а механически. Все их мышление механическое, поскольку масса в их руках превращается в инструмент, в объект воздействия. Их влияние, всегда революционизирующее, и чем сильнее индивидуальность, тем более сильно ее устои-колеблющее влияние, тем больший скачок она сама делает и заставляет других делать, тем заметнее вызванное ими изменение. В этом отношении между отдельными индивидуальностями существуют только количественные, но не качественные различия. Но эти количественные различия определяют судьбу личности. Чем меньше расстояние между революцией, вызванной индивидуумом, и эволюцией, проделанной его народом, тем прочнее и устойчивее произведенное личностью изменение. Чем больше расстояние между личностью и массой, тем ужаснее разгром революции и трагедия индивидуальности. Поэтому Гус и Наполеон погибли, а Лютер и Бисмарк победили. Масса не дает себя двигать механически и больших скачков не умеет делать. Масса тяжеловесна и инертна.
Эту трагедию пережил и должен был пережить Герцль: иначе он не был бы выдающейся индивидуальностью с эгоцентрическим мышлением, с могучей волей и беспредельной верой. Его мысль — но, ведь, это историческая мысль народа. Он как будто не принес ничего нового. Разве каждый еврей не понимает, что гораздо слаще обладать собственным достоинством, творить собственные ценности, гордо жить равноправным народом в человеческой семье? Ведь, все так просто. Его воля — но его воля всеобъемлюща и всепобеждающа. Пусть масса только повинуется и дает себя вести: тогда намеченная и всеми желанная цель будет достигнута. «Организуйтесь, объединитесь, собирайте ваши силы и двиньтесь вперед по моему знаку, ибо я верю в осуществимость моего плана». Очень часто упрекали Герцля в необоснованном оптимизме и изумлялись его самоуверенности. Да, но тогда мы не имели бы Герцля, перед которым преклоняли голову даже заклятые враги еврейства. Он не мог иначе мыслить и действовать. «Да будет свет, и появился свет». Чисто механически, по приказу сильно хотящего и глубоко верующего. Это не романтизм, как некоторые думают, а жизненная правда. Или, может быть, жизненная правда сильных индивидуальностей является романтизмом для массы. Для нашей домашней птицы орел, наверное, самое романтичное существо в мире. Представим себе на момент, что все евреи — Герцли, тогда романтизм сделался бы жизненной правдой. Тогда планы Герцля были бы не мечтой, а действительностью, ибо и самы великий человек не ставит себе вообще и абсолютно невозможных целей. Но его возможности носят характер грандиозного и абсолютного, без того, чтобы считаться с внешними затруднениями, с инертностью массы, с медленностью органического роста.
И Герцль не умел мыслить эволюционно. Он был рожденный революционер, творец, желавший создать новый мир… Почти из ничего.
В этом заключается трагедия Герцля, впервые наметившаяся на шестом сионистском конгрессе, когда он выступил с Угандским проектом, и не оставлявшая его до конца его дней, до его неожиданной смерти.
Скоро выяснилось, как велико расстояние между субъективной волей и объективной возможностью, между могуществом индивидуальности Герцля и неподвижностью еврейского народа. И если мы ясно себе представляем состояние современного еврейства и орлиный полет Герцля, то мы можем понять глубину его трагизма. Умники и эпигоны говорят о необходимости самоограничений в постановке цели. Это возможно и необходимо для массы и для всех маленьких людей, но не для личностей размеров Герцля. Да, если бы Наполеон удовлетворился половиной Европы! Но тогда он не был бы Наполеоном. Эмпиризм массы и научность простых смертных, может быть, и представляет собою ходячую правду жизни, но она не обязательна для творцов жизни. А, с другой стороны, производит комичное впечатление, когда маленькие люди пытаются копировать Гоерцля и тоже говорят о механическом творчестве вместо органического роста. Герцль имел внутреннее право отвергать «мелкие дела», ибо он верил в свою способность механически сотворить крупную колонизацию. Но те, которые его копируют, не имеют этого права. Когда ремесленники желают сделать точь в точь, как великий художник, они портят ремесло и губят искусство.
V. править
Психология Герцля — психология внутренне здорового древне-исторического еврейства, которое считало себя «избранным народом». В Герцле мы пережили воскресение нашего народного духа той эпохи, когда он еще не был отравлен и искалечен голусом. Поэтому Герцль должен был воплотить в себе абсолютное отрицание голуса. В этом его величие. А причины его проявления коренятся в глубинах нашей долгой истории. Поэтому Герцль не умер. Его легенда будет так же оплодотворять нашу жизнь, как и его действительность. Это удел всех великих людей инародных вождей. А момент его проявления может для нас послужить предзнаменованием и утешением. Тот факт, чтотеврейство втсостоянии полного разложения могло выдвинуть из своей среды Герцля, является лучшим доказательством нашей жизненности. Самый факт появления этого героя доказывает, что в нашем народе еще скрывается огромное количество жизненных соков.
Герцль — не только хвалебный гимн здоровому еврейству далекого прошлого, ноиитсимвол возрождения еврейства в будущем.
Герцль — наша прекрасная легенда и наша счастливая действительность. Легенда прошлого — действительность будущего. А настоящее? Медленная, упорная и прозаическая эволюция… пока не явится новый Герцль.
Впервые, десять лет после смерти творца современного сионизма, выпускается в свет сборник его сионистских статей в русском переводе. (Как известно, сборник, выпущенный Л. Папериным, содержит только главные речи Герцля, а не статьи его).
Герцль не был теоретиком сионизма, да он и мало писал. Он был государственным деятелем, что отражается и на его статьях. Он не строит сложных теорий, а реагирует на внутренние и внешние события. К такого рода писаниям русско-еврейская публика менее всего привыкла: она выросла на пилпулистике гетто и на российской теоретичности. А между тем, в статьях Герцля содержится in nuce все сионистские теории, понятно, в его субъективной окраске.
Несколько слов о последней.
Герцль сам указывает на происхождение своего сионизма: процесс Дрейфуса, антисемитизм, особенно страшный потому, что он появился в свободолюбивой Франции. Благодаря этому обстоятельству, рухнули все надежды, возлагавшиеся на эмансипацию (см. его статью «Сионизм»). Таково субъективное объяснение самого Герцля. Едва ли правильное. Здесь смешивается повод с причиной. Почему процесс Дрейфуса возымел сионизирующее влияние только на Герцля, а не на многочисленных других еврейских «фельетонистов и драматургов», к которым принадлежал тогда и он сам? Причины сионизма Герцля — более глубокие, и о них мы говорили выше. Но важно следующее обстоятельство: благодаря своим объяснениямсовершившегося в нем поворота к еврейству, он вызвал целый ряд нареканий со стороны наших националистов, выросших на еврейской культуре.
Его упрекали в отсутствии национального иудаизма. Достаточно прочитать его статью «Менора», носящую почти автобиографический характер, чтобы убедиться, что эти упреки не заслужены. Разница между национализмом Герцля и национализмом его критиков та же, какая существовала между внутренней религиозностью далеко неученого в еврейском смысле, основателя хассидизма, Бааль-Шема, и обрядовой религиозностью его противников, раввинов-миснагдов. Национализм Герцля не в том, что он говорил и писал, а в его «добрых делах». Поэтому в его статьях нет ни теории еврейского националистов ма, ни анализа еврейских культурных ценностей. В них мы находим только одно: отражение его дел, то-есть, строительство еврейской нации. Он архитектор, а не философ. Он не писал трактата об эстетике, а просто творил эстетичное здание. И только подходя с этим критерием к статьям Герцля, мы почувствуем не только их красоту, но и их глубину.
Статьи расположены в хронологическом порядке. Может быть, благодаря такому расположению статей, читатель будет склонен искать в них эволюцию сионистского идеала в душе самого Герцля. И читатель будет тем более склонен поступить так, что в первой статье говорится столько об антисемитизме, как основе сионизма, а в последней сионизм представляется как самодовлеющий идеал красоты. А на самом деле сионизм Герцля оставался один и тот же все это время. Уже в первой статье говорится об идеальном источнике сионизма: возврат «к среде нашего духа и нашего характера», т.-е., к национальным тращициям. Герцль был националистом по инстинкту, интуитивно. Поэтому он не рассуждал о своем национализме, а проявлял его в своих действиях. Так поступают националисты всех нормальных народов в периоды творчества. Поэтому он говорит так просто о самых сложных увлечениях еврейской жизни.
Настоящий сборник статей дает ключ и к пониманию Герцля, как политика. И несмотря на то, сионистская жизнь пошла совершенно иначе, чем это намечалось Герцлем, нельзя утверждать, что он ошибся. Точнее говоря: он ошибся, но не в своей политике, а в своей оценке современного еврейства. Если бы народ оказался на высоте своего вождя, политика последнего была бы верна. Он не знал, до какой степени ослабела народная энергия. Но он — первый еврейский политик. Политиков-евреев и даже гениальных — очень много. Но еврейских политиков мы до Герцля не имели: до сих пор у нас существовали только ходатаи и радетели. Он впервые выдвинул лозунг: еврейский народ должен вести собственную политику, как равноправный народ. И несомненно, что сионизм, видоизменяя методы сообразно с условиями времени, должен, оставаясь верным традициям Герцля, вести политику. Поэтому-то статьи Герцля не устарели. Они могли быть написаны вчера, сегодня. И еще долго, вероятно, мы по ним сможем учиться сионистской практике, хотя мы многие из его предположений и предложений должны будем видоизменить.
И надо надеяться, что предлагаемая книжка явится не только выражением нашего преклонения перед памятью покойного, но и средством приобщения к еще не претворившимся в жизнь идеям Герцля. Есть чему у него поучиться.
Д. С. Пасманик.