Евгения Марлитт
Синяя борода
править
SpellCheck: Fedundra, Nata Nata, Фройляйн, vetter
Повесть перепечатана со сборника произведений Евгении Марлитт «Полное собрание сочинений» (1914 г.) издательством Каспари (1991 год, Симферополь)
Источник текста: Синяя борода [Текст]: [Романт.повесть] / Е. Ион-Марлит, Евгения. Марлит. — [Симферополь]: Сонат, 1991. — 48 с. — (Популярный календарь; вып.4).
Аннотация
правитьКрасивая, юная Лилли гостила в доме богатой тети, советницы фон Фальк, на окраине маленького городка в Тюрингии. По соседству с ними, в замке, живет загадочный молодой мужчина по прозвищу Синяя борода. Для тетушки это соседство крайне неприятно, поскольку в округе ходят слухи, что он насильно удерживает в башне какую-то девушку. Лилли заинтересовалась, для чего же нужен небольшой павильон, стоящий на границе между землями ее тети и владельца «крепости»? Однажды ночью она случайно сталкивается с Синей бородой, и между ними вспыхивает взаимное чувство. Оно постепенно превращает Лилли из наивной девушки в юную женщину, и она узнает тайну заточенной в башне пленницы.
Евгения Марлитт
Синяя борода
править
Экипаж, запряженный в одну лошадь, остановился перед маленькой решетчатой калиткой, такой частой, что через нее трудно было рассмотреть, что делается в саду. Этот жалкий экипаж мчался довольно быстро по шоссе, прежде чем остановиться у калитки, и доказал этим, что некрасивая худая лошадь и его выкрашенный в желтый цвет кузов не были так дряхлы, как казалось с виду.
Потоки дождя, лившиеся на сморщенный запыленный верх, были, очевидно, давно желанным истинным благодеянием для него; напротив того, изящный чемодан, привязанный сзади, мало выигрывал от стекавших на него оттуда грязных ручьев, да и лошадь громким ржанием протестовала против невольной ванны. Ей бы следовало поучиться у своего кучера спокойно и с достоинством покоряться неизбежному. Головастый малый, сидевший на козлах, энергично ударил хлыстом и терпеливо ожидал под промокшей шапкой результата этого сигнала. Но сидевшие в экипаже, кажется, не могли относиться с таким спартанским равнодушием к неистовствам погоды, потому что, когда в горах замерло последнее эхо от удара хлыстом, а за садовой калиткой не было никакого движения, дождь же с шумом падал на исполинские кусты ревеня, из-под кожаного фартука показалась женская рука в серебристо-серой перчатке, так плотно охватывавшей ее, что на ней обозначилась даже продолговатая форма ногтей; нежные пальчики изо всех сил старались отстегнуть ремни, которыми был прикреплен снаружи фартук, — но тщетно. Ручка исчезла опять под фартуком, и по быстрому движению, с каким она сжалась в кулак, можно было судить о значительной степени нетерпения и неудовольствия.
В то же время и кучер счел нужным повторить свой сигнал, который на этот раз не остался без последствий: вдали послышался стук отворяемой двери и быстрые шаги по скрипящему гравию. У калитки появился под красным бумажным зонтиком старый худой человек с широким некрасивым лицом, в полосатом жилете и старомодном длиннополом сюртуке, в высоком стоячем воротничке, благодаря которому он должен был, вместо того чтобы повернуть только голову, оборачиваться всем туловищем, подобно крокодилу. Внимательно посмотрев через решетку, он отворил калитку и, отстегивая намокшие ремни, почтительно крикнул по направлению к саду:
— Так точно, госпожа надворная советница, это Христиан из Нейдорфа.
В калитке тотчас появилась высокая статная женщина. На ее мужественном смуглом лице ясно выражалось радостное возбуждение и ожидание, но это выражение мгновенно исчезло при виде жалкого экипажа. Она покраснела, и вокруг рта появилось выражение сильной досады.
— Господи, помилуй! — закричала она на испуганного парня, сидевшего на козлах. — Что, твой хозяин с ума что ли сошел? Как ему не стыдно посадить знатную даму в такой старый никуда негодный экипаж? В такую мышеловку?
Между тем человек под красным зонтиком отстегнул фартук; из экипажа показалась хорошенькая ножка и вслед затем выпрыгнула грациозная девушка и крепко обняла бранившуюся надворную советницу.
— Тетя Варя [*], не сердись, пожалуйста, на доброго старого почтмейстера! — просила молодая девушка, в голосе которой слышалась радость свидания и плутоватость. — Он ни за что не хотел меня сейчас отправить далее, так как все почтовые кареты были разосланы, но мне очень хотелось поскорей приехать сюда, и я просила и умоляла его до тех пор, пока он не дал ворча этот великолепный экипаж, который уже много лет стоит в каретном сарае, оплакивая свою молодость. Тетя, милая тетя, и мышей в нем совсем нет, иначе я согласилась бы лучше придти пешком.
[*] — В книге «тетя Бербель» (самая распространенная из форм имени Барбара, в тексте встречается еще немного по-другому, но от этого же имени и труднопроизносимо). Здесь и далее прим. редактора отсканированного текста.
И тетя Варя засмеялась, обнимая молодую девушку, причем оказалось, что у нее нет левой руки; но она крепко прижала правой, в которой держала зонтик, к своей груди нежную фигурку девушки, нежное веселое личико которой смотрело на нее, улыбаясь сквозь слезы.
— Ну, надо идти скорее в дом! — сказала она. — Боже мой, какие полосы оставляет мой зонтик на твоем платье! Но кто же надевает шелковые платья в дорогу? И как же ты пойдешь по мокрому гравию в своих тонких башмаках?.. Зауэр должен будет отнести тебя!
Человек с красным зонтиком тотчас же подошел к ней и серьезно протянул свои длинные руки, но молодая девушка, смеясь, порхнула в сад.
В эту минуту появился быстро катившийся изящный экипаж. Зеркальные стекла кареты были закрыты шелковыми занавесками, а на козлах рядом с кучером сидел негр. Кучер, сознавая знатность и богатство своего господина, ехал не обращая ни на что внимания, и так близко проехал от старой почтовой кареты, что едва не задавил парня, который сойдя с козел, хлопотал около лошади. Испуганный парень, спасшийся только благодаря сильному скачку, не мог со страху выговорить ни слова, да это и не было нужно, так как госпожа надворная советница уже вступилась за него.
— Разве так можно? — закричала она кучеру сильным звонким голосом. — Я тебя отправлю в полицию за такую наглость!
Кучер не обратил на ее слова ни какого внимания, а негр обернулся и, насмешливо улыбаясь, показал два ряда блестящих белых зубов. Вслед за тем экипаж скрылся в воротах соседнего владения.
— Вот последствия остановки у ворот такого жалкого экипажа! — сердить сказала дама своему слуге, у которого от досады выступили на щеках красные пятна. — Они только этого и добиваются всегда!.. Пусть парень зайдет в дом, Зауэр, — продолжала она спокойнее, — и поднеси ему стакан вина, он весь дрожит от страха.
Зауэр поспешил вперед, и надворная советница также вошла в сад. Дождь как-то вдруг прекратился, и только с ветвей деревьев падали крупные тяжелые капли. Только что прибывшая молодая дама укрылась под тенистым деревом и во время приключения на шоссе рассматривала с удивлением новый каменный дом, возвышавшийся по ту сторону садовой стены.
— Лили, ты все так же легкомысленна, — проворчала тетка. — Разве ты не знаешь, что это место во всем саду наиболее подвержено сквозному ветру?.. Пожалуйста, дитя мое, — продолжала она взволнованно, уловив направление взгляда молодой девушки, — не смотри туда. Я совершенно серьезно ставлю тебе условием твоего пребывания здесь, чтобы все что находится за стеной сада, не существовало для тебя, если ты хочешь, чтобы мы были друзьями; поняла ты меня Лили?
Молодая дама еще шире открыла глаза, но тотчас же очаровательная улыбка мелькнула на ее губах, она закрыла руками глаза и уши в знак того, что будет слепа и глуха.
— Прежде всего ты должна знать, — сказала надворная советница, указывая зонтиком на новый дом, — что там ежедневно куется новый гвоздь для моего гроба… А теперь беги скорее домой… Подними же платье; разве ты не видишь, что буковое дерево совсем плавает в воде.
Лили искоса бросила плутоватый взгляд на статную крупную фигуру тетки — очевидно, работа соседей не очень-то успешно продвигалась вперед, — потом подобрала платье и побежала по усыпанной гравием дорожке, которая вела к дому. В дверях она схватила за передние лапы толстую откормленную кошку, которая только что проскользнула лениво в дверь, и начала с ней танцевать, пока не показалась на пороге улыбающаяся тетка с угрожающе поднятым пальцем, а из кухни не выскочила с ужасом старая кухарка, чтобы отнять у веселой танцорки свою любимицу.
Надворная советница Фальк была в большом почете у жителей города Р. Ее резкая манера говорить людям в лицо правду и привычка энергично и решительно принимать сторону тех, чье доброе имя попадало на язык городских сплетниц, не могли иметь значения ввиду редкого великодушия, с каким эта женщина пользовалась своим значительным состоянием. Несчастные и обиженные всегда находили ее дверь открытой, ее друзья в затруднительных обстоятельствах могли неизменно рассчитывать на ее помощь и молчание, и, так как в целом городе не нашлось бы ни одного ребенка, который бы не ел хотя бы один раз плодов и пирожков у надворной советницы и не играл в ее саду, то очень естественно, что она была всем теткой. Малюткам трудно было бы выговаривать ее значительный титул, и поэтому они ласково называли ее «тетя Варя».
И эта женщина с сердцем, полным любви и сострадания, с твердым непоколебимым чувством справедливости вступила в свет обделенная природой: она родилась с одной рукой. Злой свет старался эту шутку природы оправдать божественными словами: «Я взыщу на детях грехи их отцов!» Ходили слухи, что ее отец обещал одной бедной девушке жениться на ней, сказав при этом, что пусть Господь лишит его рук и ног, если он не сдержит своего слова. Он нарушил клятву, и в наказание Господь даровал ему дитя с одной рукой. Никто не мог поклясться в справедливости этого слуха, который никогда не достигал несчастной девушки. Она была единственным ребенком своего отца, обожавшего ее, и привязана и нему всем сердцем. Чтобы успокоить его насчет своей будущности, она обещала у его смертного одра свою руку старому другу дома, надворному советнику Фальк. Но он также скоро умер, и она, оставшись вдовой после короткого счастливого брака, поселилась в родительском доме со своими старыми слугами: лакеем Зауэром и шестидесятилетней кухаркой Дорой.
Дом находился за городом. Шоссе, начинавшееся от старых городских ворот, увенчанных безобразной башней, пробегало значительное расстояние, прежде чем достигало горы, покрытой великолепным буковым лесом, которую оно огибало, и на самом изгибе его находился дом надворной советницы. Он был стар и некрасив — одноэтажный, с массивной черепичной крышей, увенчанной двумя огромными трубами. Стены его были покрыты диким виноградом, который, однако, не мог скрыть, всех недостатков штукатурки и древности рам, но, несмотря на это, домик выглядел очень мило и уютно под защитой зеленого леса… Но старый дом, если смотреть на него с того места долины, откуда было видно все основание горы, имел соперника, который подчеркивал его недостатки. У того же самого выступа горы поднимался блестящий фасад нового дома, отделенного от владений тети Вари только высокой живой изгородью. Над плоской крышей главного здания возвышалась с южной стороны четырехугольная башня с изящной галереей, а четыре окна, занимавшие всю ширину стены башни, представляли собой в ослепительном переливе цветов драгоценные картины, составленные из разноцветных стекол. Северный ветер оставил, казалось, всю свою суровость за зеленой изгородью. В саду тети Вари он проносился над почтенными немецкими овощами и капустой и над лужайками с высокой травой, усеянной полевыми цветами, а там он шелестел листьями лавров, гранатовых и апельсиновых деревьев, которые покачивали своими цветущими ветвями над террасой и широкой ведущей в сад лестницей. Тут был простой колодец, вода которого по деревянным трубам текла в старое покрытое мохом каменное корыто, а там били фонтаны, рассыпая свои серебряные брызги по нежному, как пух, английскому дерну и по великолепным восточным розам…
Раньше на том месте, где теперь возвышался новый дом, находилось строение, как две капли воды походившее на дом надворной советницы. Не было прежде и зеленой изгороди, а вместо нее тянулась прекрасная каштановая аллея, оканчивавшаяся высокими воротами, единственными во всей каменной стене, окружавшей оба дома, в которых жили двоюродные братья Губерт и Эрих Дорн со своими семействами. Оба были очень уважаемы в городе и считались баснословно богатыми. Они никогда не спорили между собой, и их дружба вошла даже в поговорку. Их дети любили друг друга и хотя ссорились иногда, но матери благоразумно предоставляли самим улаживать недоразумения и споры. Сад был общим, и в летнее время семьи часто обедали вместе в павильоне, находившемся в начале аллеи. Но вдруг, на дружбу братьев набежало темное облако. Ими обоими в одно и то же время овладела страсть к собиранию древностей, а за ней но пятам, как привидение, неслышно подкралась зависть. Фамильные портреты уступили место старым потемневшим картинам; столь любимые хозяйками шкафы с бельем были сдвинуты в темные углы, а вместо них появились стеклянные, наполненные оружием всех родов и времен, наводившим страх на женщин и детей. Древний Египет переселился под тюрингенские кровли, и корпя над его непонятными иероглифами, собиратели забыли живой язык современной литературы и не заглядывали более в свои богатые библиотеки. Сначала их жены смеялись над внезапной страстью своих мужей. Но постепенно страх закрадывался в их души, когда мужья, прежде столь дружные, начинали сильно спорить о достоинствах какого-нибудь нового приобретения; когда один бледнел от зависти, а на лице другого появлялось торжествующее злорадство; когда каждый из них, приобретая какую-нибудь страстно желанную вещь, радостно восклицал: «Что-то он скажет на это!» Ссоры делались все сильнее и ожесточеннее, а моменты примирении все реже и короче. Случалось, что мужчины начинали спорить во время обеда. Тогда легко раздражавшийся Эрих, не обращая внимания на бледные и испуганные лица женщин и детей, ударял кулаком по столу так, что тарелки и стаканы звенели, и с бранью бросался вон из павильон… Тень, изгоняемого согласия бродила еще несколько времени по саду с жалобными воплями и, наконец, исчезла навсегда… Умер дальний родственник жены Губерта, и она оказалась единственной наследницей. Вместе с большим капиталом и разными драгоценностями ей досталась великолепная картина Ван Дейка. Она подарила ее мужу, который с торжеством присоединил ее к своей коллекции бывшей, собственно говоря, яблоком раздора между двоюродными братьями. Коллекция Губерта доказывала, что он не был хорошим знатоком: там встречались никуда негодные экземпляры, на что Эрих, который сам недурно рисовал, всегда указывал с едкой усмешкой. В его же коллекции заметен был тонкий критический глаз, но его превосходство рассыпалось как карточный домик, когда среди сомнительных копий у брата появился драгоценный оригинал; у него самого не было Ван Дейка. С побледневшим лицом стоял он перед картиной. Все его осматривания и исследования только заставили его убедиться, что она была настоящая. Он мрачно смотрел на толпу друзей и знакомых, стремившихся в соседний дом полюбоваться очаровательным девичьим личиком, мастерски изображенным на полотне. Он не мог более ни есть, ни спать. Каждая встреча с двоюродным братом, всегда начинавшим говорить о картине, страшно раздражала его, и он стал, наконец, избегать встреч с ним, так как не мог выносить его взгляда, сиявшего торжеством.
Однажды утром в доме Губерта раздался крик ужаса и негодования. Там, где вчера еще сияли два чудных девичьих глаза, было теперь пустое пространство — картина исчезла. Губерт был вне себя. Он клялся, что его сокровище не ушло дальше соседнего дома, и требовал его от Эриха.
Между мужчинами произошла страшная сцена. Никогда еще фурии раздора не свирепствовали с таким ожесточением над обоими домами, как в этот час. Спорившие разошлись, наконец, наговорив друг другу ужасных слов. В последний раз встретились их глаза, сверкавшие гневом. В тот же день в аллее появились работники; они срубили каштановые деревья и посреди аллеи посадили частый кустарник; с этих пор дети с обеих сторон ежедневно приходили сюда с лейками и старательно поливали, чтобы кустики скорее росли «до самого неба». Таким образом возникла зеленая изгородь, и чем глубже пускала она корни, тем сильнее внедрялась в сердца детей ненависть и росла вместе с ними. Эти неестественные отношения не изменились даже тогда, когда через несколько лет после этого происшествия Эрих внезапно умер от удара. Его жену, страстно любившую его, после смерти никогда не видели веселой. Она постоянно думала, что «они» омрачили последние годы его жизни и запятнали его честь. И рана не заживала никогда — в глубокой старости ее глаза, давно выплакавшие все слезы, сверкали непримиримой ненавистью, когда она рассказывала эту несчастную историю своей единственной внучке — это была тетя Варя. Дитя с первых лет жизни научилось бояться «живших за изгородью», а что ненависть и там переходила по наследству от родителей к детям, в этом малютка однажды вполне убедилась.
У Губерта были также внуки; они прекрасно воспитывались и имели гувернантку француженку.
Шум играющих детей раздавался в тихом саду, где Варя одиноко играла в куклы или гонялась за бабочками вплоть до страшной изгороди, через которую они, к удивлению ребенка, беззаботно пролетали. Тогда она остановилась на минуту и с удивлением слушала странно звучащие слова, которые произносили дети. Однажды она стояла таким образом и прислушивалась. Вдруг что-то зашумело, верхние ветви изгороди раздвинулись, и из зелени выглянуло упрямое лицо мальчика с темными глазами, дерзко смотревшими на нее. С минуту он пристально смотрел на нее, потом сделал страшную гримасу.
— Ах, какая ты безобразная девчонка! — вскричал он. — У тебя ведь только одна рука! Это Божье наказание, говорит всегда моя бабушка… Ведь у вас наша картина… Воры!
Тетя Варя даже в старости краснела при мысли о том, что она в ту минуту гневно схватила камень и бросила его в голову мальчика, который, насмешливо улыбаясь, исчез с быстротой молнии за изгородью при виде угрожающей ему опасности.
Это приключение произвело на нее неизгладимое впечатление, и обида пустила глубокие корни в ее душе. Гнев перешел и к другому поколению, и внуки так же мало склонны к примирению, как и деды.
Года проходили. Все потомки Губерта умерли в цветущих летах, кроме одного, который так глубоко оскорбил детское сердце тети Вари. Он женился на молодой девушке из знатной фамилии и после семилетнего супружества, по желанию своей гордой богатой жены, переселился из маленького городка в резиденцию. Дом и сад опустели, и только тогда [исчез демон вражды, который, казалось, кружился] над обоими домами. [Все вокруг, даже деревья и трава, вздохнули свободней, когда последние чемоданы были вынесены из дома.] Тетя Варя наслаждалась продолжительным невозмутимым спокойствием, как вдруг по ту сторону изгороди воздвигся модный дом, новый источник огорчений.
Надворная советница надолго теряла хорошее расположение духа; как только вспоминала о ненавистном соседстве; но сегодня она очень скоро забыла о наглости тамошних слуг, и по лицу ее скользила счастливая улыбка, когда она следила взглядом за молодой девушкой, легко порхавшей по всему дому. Лили была дочь ее любимой подруги, вышедшей замуж в Берлине. С тех пор, как девушка помнила себя, она всегда проводила летние месяцы у тети Вари, так как была очень слабого здоровья, а здоровый тюрингенский воздух укреплял его. Эти путешествия прекратились на три года. Мать Лили умерла, и в первое время скорби отец не хотел расставаться со своим ребенком. Только теперь он уступил, наконец, настоятельным просьбам Лили, которая очень соскучилась по тетке, любившей ее не меньше матери. Этим объяснялось ее нетерпение, с каким она воспользовалась на последней станции железной дороги вышеупомянутой «мышеловкой».
Теперь девушка сидела в старомодном, но покойном кресле. Вместо черного шелкового дорожного платья мягкие складки светлого муслина облекали ее стройную фигурку, в отношении которой прославленный тюрингенский воздух оказывался бессильным. Трудно себе представить что-нибудь более нежное, чем эта стройная фигурка, покоившаяся в кресле. Казалось, что длинные темные косы были слишком тяжелы для ее головки и нежной шеи, так как голова ее почти всегда была немного запрокинута, как бы оттягиваемая тяжестью волос. В такие минуты спокойствия и отдохновения никому бы и в голову не пришло, что эти нежные члены могли вдруг получить стальную силу и энергию движений, а кротко склоненная головка принять выражение надменности и своеволия!
Ее взор в эту минуту медленно скользил по комнате, осматривая ее. Она то и дело кивала головой с чувством удовлетворения и улыбалась наивно, как ребенок, который после разлуки вновь находит свои любимые игрушки. Да, все было по-старому. Там стояло канапе на высоких ножках с туго набитыми подушками. Она отлично знала, что эти колоссальные подушки были обтянуты тяжелой зеленой шелковой материей, но дешевые бумажные чехлы скрывали это великолепие. Красные и голубые гиацинты, стоявшие на комоде, нисколько не изменили своей красоты, и неудивительно, так как они были фарфоровые, как и деревенский органист и нежная пастушка в соломенной шляпке, украшенной цветами, которые также стояли на комоде. Время пощадило и два павлиньих пера, торчавших за большим зеркалом, которое все еще отражало висящий против него портрет бабушки с мушками, за высеребренную раму которого были засунуты пригласительные билеты и поздравительные карточки. Вот вошел старый Зауэр. Его сюртук был так же длинен и воротнички так же подпирали его шею; он хорошо известным ей движением ноги откидывал длинные полы сюртука и затворял за собой дверь, если нес что-нибудь в руках. Он принес старомодный серебряный чайник и две дорогие чашечки из китайского фарфора… Какой поток детских воспоминаний охватил душу Лили, когда из чайника полился ароматный напиток и наполнил благоуханием всю комнату. Это был не драгоценный цветочный чай, доставляемый из Китая его величеству, и не китайский чай, который избалованное дитя большого города пило дома. Это были листья лесной земляники — у тети Вари пили только этот чай, — и когда старая Дора бывала в хорошем расположении духа, она прибавляла туда палочку корицы… Около старинных часов висели календарь и потемневший от времени аршин, за стеклом медленно покачивался маятник, который нисколько не изменил своего хода, вероятно, из-за дружбы со старой прялкой тети Вари, стоявшей на возвышении у среднего окна, — она жужжала из года в год летом и зимой, и маятник был вправе думать, что ее жужжание и его «тик-так» составляли прекрасную гармонию.
— Тетя, знаешь ты историю Адама и Евы? — вдруг спросила Лили. Взгляд ее был устремлен на южное угловое окно, из которого было видно башню соседнего дома. Надворная советница сидела за прялкой на возвышении. Быстро обернувшись, она с улыбкой посмотрела на молодую девушку.
— Какая ты дурочка! — сказала она, продолжая прясть.
— Яблоки показались им особенно вкусными потому, что были запрещены, — продолжала Лили с невозмутимой серьезностью. — Я сейчас изловила свои глаза в том, что они смотрели на окно башни и очень желали бы знать, что изображает картина на стекле. Это очень дурно с их стороны, очень дурно, потому что ты запретила это; но надо прийти им на помощь; нет ли у тебя какого-нибудь старого ковра, которым можно было бы занавесить окно, или…
— Только этого недоставало еще, чтобы я из-за него лишила себя воздуха и света, — прервала ее тетя Варя полусмеясь, полусердито. — Дитя, — продолжала она, и жужжанье веретена умолкло, — ты снова обращаешь в шутку очень серьезную вещь, но уверяю тебя, что этим шутить нельзя… Я теперь еще больше страдаю от нахальства Губерта, чем в то время, когда бесстыдный мальчишка нарушил мир моей души.
— Как, разве он теперь там и опять смотрит на изгородь?
— Лили, не дурачься так! — сказала надворная советница с оттенком нетерпения в голосе. — Ему было бы теперь шестьдесят лет, а в эти годы не лазят по изгородям. Он и его жена уже умерли, и я не думала, что мне когда-нибудь придется иметь дело с упрямством и высокомерием Губерта. И вот однажды его сын, последний в роду, появился там, как вихрь. Он не оставил там камня на камне, и даже трава не смела расти, как ей хотелось. Но это меня не касалось и нисколько не огорчало… Как вдруг однажды является ко мне комиссионер по поручению молодого господина и спрашивает, не продам ли я ему дом и сад. Но я ему так ответила на это, что господин комиссионер так же быстро исчез за дверью, как и пришел.
— Тетя, я боюсь, что ты была не очень вежлива!
— Так, по-твоему, я должна была взвешивать свои слова в то время, как меня хотели лишить отцовского наследства?! Молодой господин, вероятно, думает, что, если он принимал участие в Шлезвиг-Голштинской войне, то все его прихоти должны выполняться… Он, впрочем, остался очень недоволен моей искренностью и с тех пор всячески старается мне досадить. В то время, когда сажалась изгородь, долженствовавшая пройти посредине павильона, мой дедушка и старый Губерт Дорн решили между собой не трогать его и предоставить в пользование моему дедушке, так как большая половина его находилась в саду деда, и дверь выходила туда же. Теперешний же владелец считает оскорбительным для своего избалованного зрения вид задней стены старого простенького домика и желает непременно уничтожить половину павильона, находящуюся на его земле.
— Как, он хочет сломать милый старый павильон? — вскричала с раздражением Лили и вскочила с места. До сих пор она спокойно полулежала в кресле и покачивала на кончике пальцев свой маленький сафьяновый башмачок. Она никогда не придавала особого значения старой фамильной вражде с ее поблекшими традициями. Все столкновения между позднейшими потомками, которые так огорчали тетю Варю, казались ей нелепыми и мелочными, и потому вначале она отнеслась так юмористически к мнимым огорчениям и печалям надворной советницы. Теперь же она получила убедительное доказательство злонамеренности неприятного соседа, поразившей ее в самое сердце. Она любила павильон, как дитя любит старого друга своих родителей, который качает его на коленях, рассказывает ему веселые истории и защищает от наказаний. Она всегда охотнее проводила время в старом восьмиугольном домике, чем в большом жилом доме. Здесь развивалась и протекала интересная жизнь ее кукол; в этом уютном уголке ее детское сердце было преисполнено сознанием собственного достоинства полноправной хозяйки, так как он служил ей приемной для ее маленьких гостей, приезжавших из города, и поэтому назывался даже «домиком Лили». Старые стены были свидетелями всех ее детских радостей, а также слез и горя, когда в доме укладывали чемодан и наставало время возвращаться домой.
— Ты, тетя, конечно, энергично воспротивилась этому? — поспешно спросила она.
— Ну, конечно, я объявила ему, что павильон прекрасно стоит на своем месте и я не позволю тронуть на нем ни одной черепицы; тогда он подал на меня в суд.
— Чудовище!
— И суд решил в его пользу. Я получила предписание удалить свою постройку с чужой земли в восемь дней.
— Это ужасно!.. И ты исполнишь это, тетя Варя?
— Я не трону ни одного камня. Она перевернулась бы в своей могиле, если бы это произошло но моей воле, — сказала она, указывая на портрет бабушки. — Пусть прекрасный господин сам позаботится об его уничтожении; помешать этому я, конечно, не могу.
— И он не замедлит это сделать, госпожа надворная советница! — сказала Дора, несколько минут тому назад вошедшая в комнату с тарелкой только что испеченных вафель, которую она поставила на стол. — Он спешит с этим делом. Да не будь окна, которое выходит к нему в сад, может быть, домик и не помешал бы ему. А то ведь старый Зауэр может открыть ставню и посмотреть на прекрасную даму, а это так опасно!
— А кто же эта дама? — спросила Лили смеясь.
— Вероятно, его жена, — гневно сказала тетя Варя.
— Ах, не верьте этому, госпожа надворная советница, — горячо возразила Дора, не замечая знаков своей госпожи, приказывавшей ей молчать, — это его возлюбленная! Фрейлейн Лили, он ведь совсем язычник и ревнив, как турок. Никто в целом городе не видал особы, которая у него живет, и даже его собственный кучер и лакей. Негр стоит на страже у ее двери и подает ей кушанье… Я не понимаю, да простит меня Господь, как христианин может терпеть подле себя такое чудовище! Я всегда пугаюсь до смерти, когда он открывает рот, и думаю о ките, поглотившем Иону… Дама всегда должна закрывать свое лицо густой вуалью, и когда едет кататься, то окна кареты всегда занавешены. Я стояла однажды у калитки на улице, когда мимо меня проехала карета и нежная ручка отдернула немного занавеску; на пальчиках блестели драгоценные кольца. Он настоящий изверг, коли может так обращаться с женщиной, да он и выглядит таким. Когда он едет в свое имение — ведь он купил громадный прекрасный Либенберг — и скачет но шоссе на своем вороном коне, то на всех нападает страх, — так он суров и заносчив.
— Он похож на отца, — сказала тетя Варя, обращаясь к Лили, — который считал весь свет тесным и положение, которое он занимал, низким. Он женился на дворянке, и так как она плохо чувствовала себя в мещанской атмосфере, то скоро купил себе дворянство. Купленное дворянство! Это, по старым понятиям, купленные заслуги… — Она отодвинула от себя прялку и встряхнула белый платок, лежавший на ее коленях.
— Я коснулась печальной темы, — сказала она, вставая. — Налей-ка мне, Лили, лучше чашечку чаю! Слышишь, какой у него прекрасный запах, пить его очень здорово.
Они долго сидели за чаем и разговаривали.
Уже наступили сумерки, и углы комнаты погрузились во мрак, который оттуда распространялся по всей комнате, окутывая постепенно часы и золотую раму портрета бабушки.
В саду миллионы листьев и цветов соединялись в причудливые фигуры, и не было ни малейшего ветерка, который нарушал бы их контуры.
Вдруг над группой акаций блеснул свет, и белые кисти их цветов озарились разноцветными огнями. В башне зажгли спускавшуюся с потолка висячую лампу. Прекрасная нежная женщина в белом атласном платье с волнами черных волос, спускавшихся на грудь, с бледным, как лилия, лишенным румянца лицом, облитая светом, склонилась вниз.
Некогда, она, наверное, шептала страстные слова любви, и ее белые руки обнимали его, который так отважно взбирался на балкон, презирая смертельную опасность; верно, несчастная дочь Капулетти не слаще улыбалась своему Ромео, чем ее нежное изображение здесь на стеклах окна. За этими фигурами на окнах безостановочно мелькала тень. Казалось, мужчина быстро ходил взад и вперед по комнате… Не был ли это коварный сосед, Синяя борода, который держал несчастную женщину в заключении, чтобы никто не видал ее прекрасного лица?
Лили не решалась предложить этот вопрос тетке, так как не хотела больше касаться ее душевных ран. В эту минуту в комнату вошел старый Зауэр с лампой. Скрип его сапог пробудил надворную советницу от легкой дремоты. Она улыбнулась и надела очки на заспанные глаза, чтобы почитать немного. Между тем Зауэр закрывал ставни. Прежде всего он закрыл южное угловое окно, пробормотав, бросая при этом робкий взгляд на Лили, что-то о «греховном зрелище». Чудные картины на стекле исчезли за безжалостными серыми ставнями. Лили взяла газету из рук тетки и читала ей, пока часы не пробили десять. С последним ударом надворная советница встала и проводила Лили в ее комнату, где поцеловала и пожелала ей покойной ночи.
Здесь ставни еще не были закрыты, окна стояли настежь, комната была наполнена благоуханием ночной фиалки, наполнявшей грядки под окнами, и белая постель светилась в сумраке. Луна взошла, но обрывки грозовой тучи беспрестанно закрывали ее. Тень в башне все еще ходила взад и вперед. Слабый луч луны, прорвавшийся сквозь облака, одиноко скользил по разрисованным окнам, но небо постепенно расчищалось, и вдруг из-за краев туч хлынул бледный свет луны, подобно неудержимому потоку лавы.
Лампа в башне погасла. Но Лили и не думала ложиться спать. Синяя борода отправился на покой, а вместе с ним и весь его белый и черный штат, и, по мнению Лили, теперь было самое удобное время взглянуть на запрещенное и тем более интересующее великолепие по ту сторону изгороди. Она тихо проскользнула в сени, и, незамеченная Дорой, которая еще сидела в кухне вместе с Зауэром, пробралась к двери, ведущей в сад. Чу, в воздухе вдруг задрожали необычайно трогательные звуки… вот опять — и опять! Звуки следовали один за другим, то усиливаясь, то замирая.
Были ли эти меланхолические звуки отголоском подавленного горя или молчаливого страстного желания счастья? Но это были звуки не человеческого голоса, а виолончели, раздававшиеся из открытого окна башни. Лили прислушивалась, затаив дыхание. Она не думала о том, что стоит в тоненьких туфлях на сыром гравии и что подол ее светлого муслинового платья выдаст ее завтра… Конечно, это не он извлекал такие симпатичные звуки из инструмента! Невозможно, чтобы это был тот самый человек, который дико скачет на лошади, наводя на всех страх, который запирает беззащитных женщин и стережет их, [как Цербер]
Под заключительные звуки адажио, которые тихо разливались в воздухе, Лили осторожно шла к павильону. Через изгородь она не могла ничего видеть — этого не мог даже высокий старый Зауэр, так как изгородь стала слишком высока и непроницаема, но в павильоне было окно, ради которого его и хотели уничтожить, по уверению Доры. Как часто она, бывало, лазила через это окно, чтобы играть с детьми того семейства, которое тогда нанимало соседний дом.
Теперь слишком поздно, и ее, наверное, никто не увидит, да, кроме того, павильон лежит в тени. Окно, вероятно, не открывалось с тех пор, как она закрыла его в последний раз, так как задвижки даже заржавели. Наконец, она осторожно отодвинула ставню. Перед ней лежал облитый лунным сиянием замок Синей бороды, и все то пленительное таинственное волшебство страшных сказок, в которых проливаются потоки крови, восстало здесь из чужестранной растительности и водяных снопов, поднимавшихся к небу и распавшихся серебряными брызгами; среди кустов мелькали белые мраморные статуи; стройные женские фигуры протягивали руки к небу, как бы стараясь избежать объятий плюща, обвивавшего пьедестал. Лунный свет отражался миллионами дрожащих искр в воде бассейна и на зеркальных стеклах больших окон; он безнаказанно заглядывал сквозь шелковые гардины в дом и в прекрасные глаза, о которых никто не знал, плачут ли они, или сияют счастьем.
Может быть, это знали фонтаны, беспрерывно журчавшие? Пестрые головки цветов около дорожки? Может быть, она проходила мимо них, и им удалось заглянуть в ее опущенные глазки?..
Лили машинально отодвигала ставню все дальше и дальше. Ее плеча касались огромные листья вьющегося винограда, покрывавшего заднюю стену павильона, в зеленых чашечках которого блестели и искрились капли дождя; вдруг что-то шмыгнуло в ветвях дерева, которых коснулся ставень; вспугнутый павлин слетел на землю и, расправляя свои чудные перья, стал величественно прогуливаться по освещенной луной дерновой лужайке. Воздух был наполнен благоуханием цветов и журчанием фонтанов, в саду расхаживала блестящая птица, но, несмотря на это, все казалось таким сказочным, что должно было мгновенно исчезнуть от одного [волшебного] слова.
И вот из башни снова зазвучала мелодия.
Лили села на подоконник, положила сложенные руки на колени и, как очарованная, смотрела на этот замкнутый странный мирок. Уж не почудилось ли ей, что одна из статуй сошла вдруг с пьедестала и тихо бродила по тихой тенистой дорожке? Нет, белые холодные руки так же неподвижно простирались в воздух, и луч луны так же скользил по неподвижному мраморному лицу. Но в том существе, которое все приближалось к Лили, билась жизнь, до ее слуха долетел вздох. Это, вероятно, была прекрасная молодая жена Синей бороды. Она на минуту замедлила шаги, прислушиваясь к звукам адажио. У нее была высокая величественная фигура, но длинная одежда скрывала стройные нежные формы. Правая рука лежала на груди, как бы стараясь успокоить бурно бившееся сердце, а левая была небрежно опущена вниз. Наверно, по низко склоненному лицу в эту минуту текли слезы; каково было выражение этого лица, которое, казалось, избегало даже лунного света, трудно было узнать, так как черное покрывало, спускаясь с головы, закрывало ее лицо.
В голове Лили сказки и действительность перемешались на мгновение, она чувствовала инстинктивно, что ее ни за что не должны были видеть, и попыталась бесшумно соскользнуть с подоконника; но взор ее не мог оторваться от этого явления. Почему эта пленница не убежит, если чувствует себя несчастной?
Перелезть через изгородь в сад тети Вари и искать у нее защиты вовсе не было, по мнению Лили, неисполнимым рискованным предприятием; будь она на ее месте, она не остановилась бы и перед чем-нибудь более опасным, но не покорилась бы тому тирану… лучше умереть, чем жить в такой неволе! Лили даже в голову не приходило, что женщина могла добровольно подчиниться этому игу, потому что любила своего тюремщика; она не имела ни малейшего понятия о противоречиях и странностях любви, так как не испытывала еще этого чувства. Сердце ее забилось при мысли, что она, быть может, в состоянии помочь этой несчастной; поэтому она, приняв геройское решение, далеко выставила из окна свою чудную головку, и ее легкая фигура, освещенная луной, походила на шаловливого эльфа, выглянувшего из широких листьев вьющегося растения… В ту же минуту в воздухе пронесся раздирающий душу крик. Чужестранка плотнее надвинула покрывало на лицо, крепко прижала его к груди обеими руками и, как бы преследуемая кем-то, бросилась прямо через лужайку к каменной лестнице дома. Дверь, ведущая на террасу, открылась изнутри, и на пороге появился негр, ярко освещенный светом множества ламп. Дама чуть не упала, добежав до него, но быстро оправилась, показала ему рукой на павильон и исчезла в глубине залы.
Лили с изумлением смотрела на все это; но видя, что негр, как бешеный, кинулся с лестницы, она поспешила закрыть окно и ставню. Едва она успела дрожащими руками запереть задвижку, как гравий заскрипел под его шагами; он стукнул кулаком по ставне, так что рама задрожала, и разразился ругательствами [и угрозами] на ломаном немецком языке. Пальцы молодой девушки судорожно держались за нижнюю задвижку и нажимали ее. Около самого ее уха раздавался сердитый голос негра, и ей казалось, что она чувствует на своем лице его дыхание. Невыразимый ужас овладел ею, но она терпеливо выжидала. К счастью, ее геройство не подверглось дальнейшему испытанию. Повелительный мужской голос, раздавшийся, вероятно, из башни, позвал негра в дом; он тотчас замолчал и поспешно удалился.
Первый раз в жизни девушка должна была сознаться, что навлекла на тетю Варю неприятности. В ней задрожал каждый нерв при крике этой сумасшедшей, который, вероятно, проник и в спальню надворной советницы… И завтра, да, завтра, Синяя борода отомстит нарочно самым поразительным образом за то, что пытались проникнусь в его тайну. Горько упрекая себя, она покинула павильон и прокралась в дом.
Зауэр и Дора стояли на садовой скамейке и, вытянув шеи, с любопытством старались заглянуть через изгородь; шум в соседнем саду, очевидно, очень интересовал обоих. Они стояли спиной к Лили, и потому она могла незамеченной добраться до своей комнаты. Теперь она быстро закрыла ставни и окно, даже спустила пестрые бумажные занавески и глубоко зарылась в подушки. Испуганный крик убегающей женщины [и проклятия] страшного негра преследовали ее и во сне; на первый раз с нее было довольно.
Но куда же девались все ночные ужасы, когда Лили на другое утро сошла в сад? Убежали от солнечного света, который, как вечная истина с пылающим мечом, прогоняет этих исчадий мрака. Зубчатые перила башни выдавались в прозрачном утреннем воздухе, как золотое кружево. Солнечные лучи так же весело отражались на цветных стеклах, как и на стеклах окон тети Вари; башня нисколько не походила на темницу, в которой гнездится преступление. По ту сторону изгороди, как и здесь, капли росы сверкали на солнце, а из букового леса над обоими садами проносился живительный утренний ветерок… Все страхи и опасения исчезли из сердца Лили, и только звуки чудного инструмента чудились ей порой — такое сильное впечатление произвели они на нее.
Она пошла в беседку, где всегда завтракали в хорошую погоду. У входа в нее тетя Варя медленно прохаживалась взад и вперед по длинной дорожке, усыпанной гравием. Она время от времени выдергивала сорную траву из грядки с овощами или, подняв ветку смородины, смотрела на множество еще совсем сырых ягод; ее смородиновка славилась среди ее друзей и знакомых. В беседке на белом столе лежало раскрытое Евангелие, из которого она каждое утро прочитывала главу. Она ни одним звуком не упомянула о ночном происшествии, должно быть, спала и ничего не слыхала, — тем лучше; но вот Дора принесла завтрак… о, ужас, завязки ее белого полотняного чепца висели распущенными на спине! Это было признаком того, что она сердилась, так как в этом случае она развязывала ленты чепчика и отбрасывала их на спину, упиралась правой рукой в бок и тогда была готова к битве. Ее утреннее приветствие звучало так раздраженно, что надворная советница с улыбкой осведомилась, не плохо ли она спала.
— Ах, Зауэр такой упрямый! — сердито возразила она, ставя неверной рукой на стол звеневшие тарелки. — Он думает, что если он читает газету, так никто при нем не может рта разинуть. А что это правда, в этом меня никто не разубедит! Эта история случилась в Эрфурте, откуда была моя крестная, которая мне ее и рассказывала, а она никогда не лгала… Так вот, жил в Эрфурте генерал, настоящий изверг. Он с утра до ночи пил, играл в карты и проделывал разные другие штуки, о которых порядочному человеку и говорить-то стыдно Он давал однажды бал, и ночью, как только пробило двенадцать у дверей залы появился совсем черный господин — никто не зная, как он здесь очутился, — и попросил вызвать к нему генерала. Вдруг произошло нечто ужасное — окна сами собой растворились, раздался стук копыт, как будто по комнатам и лестнице мчались дикие лошади, генерал страшно закричал, и когда все гости выбежали, то оба они исчезли и никогда более не возвращались. Черный господин, с позволения сказать [был сам черт] и унес генерала… Я рассказала эту историю Зауэру; он вдруг рассердился, бросил на пол сапог, который чистил, и сказал, что меня нужно отправить в сумасшедший дом, где, может быть, мне и поверят.
Надворная советница с трудом подавила улыбку, так как Дора была очень обидчива.
— Но что тебе вздумалось говорить о таких ужасах, Дора? — спросила она.
— Да мне кажется, — возразила старая кухарка, вытирая концом своего синего полотняного фартука разгоряченное лицо, — шум нынешней ночью был таков, как будто [дьявол терзал невинную душу.]
— Какой шум? — спросила с удивлением советница.
Лили наклонилась над своей чашкой — гроза готова была разразиться над ее головой. Она боялась не выговора тетки, который охотно выслушала бы, так как была виновата, но ее мучила мысль, что приятельница ее матери из-за нее подвергнется неприятности.
— Господи, помилуй, госпожа советница, — вскричала Дора и всплеснула руками. — Неужели вы не слыхали страшного шума по ту сторону? Зауэр думает, что его возлюбленная хотела убежать, а они ее схватили… Милосердный Боже, вот ни за что не хотела бы быть на ее месте! С ним не очень-то сладко жить.
— Разве он в самом деле такой злой? — спросила Лили, внутренне смеясь над подобным толкованием ночной сцены.
— Вы послушайте, как он пробирает слуг, я слышу это в своей кухне. Но он не довольствуется одной бранью, ему хочется крови; верьте мне, что он только поэтому и на войну пошел в прошлом году, — Зауэр думает так же.
— Ну, на это у него, вероятно, были другие причины, — сказала надворная советница. — Он сам был ранен при Эверзее и привезен сюда в жалком состоянии. Впрочем, Дора, — строго заметила она. — сегодняшняя ссора между тобой и Зауэром была справедливым наказанием для вас обоих. Сколько раз мне повторять вам, что то, что происходит по ту сторону изгороди, не касается вас.
Дора удалилась обиженная и ворча, что нельзя же постоянно затыкать уши ватой.
Потом советница ушла в город навестить больных; Лили воспользовалась этим случаем и отправилась в павильон. Слава Богу, что тетя Варя ограничила свою утреннюю прогулку той узенькой дорожкой, так как дверь павильона была открыта настежь, а для советницы ничего не могло быть ужаснее отворенных дверей и окон. Лили открыла ставни двух окон, выходивших в сад тети Вари; яркий свет озарил дорогие ей стены и все, что там было; все стояло на своих местах, ничто не было тронуто во время ее трехлетнего отсутствия. В свое последнее пребывание у тети Вари Лили еще усердно играла в куклы. Накануне дня ее возвращения домой все куклы были разодеты, так как у них был прощальный бал. Они все еще сидели вокруг круглого стола. Большой паяц, изгнанный из кружка дам, пьющих кофе, печально ютился в углу павильона, и спеленатое дитя в люльке так же беспомощно ожидало заботливого ухода. Настоящее вдруг исчезло для молодой девушки. Она присела на полу перед куклами и с улыбкой припоминала, что она заставляла их думать и переживать тогда. В последний промежуток времени она много, ужасно много училась, чтобы развить свой ум, но чувства ее остались те же. Вся старая мебель, которую она так любила, была тут. Она сохранилась еще с тех времен, когда оба семейства дружно собирались здесь. По стенам висели масляные картины, нарисованные Эрихом, дедушкой тети Вари. Они указывали на посредственный талант живописца, а своими мотивами — на его мрачное расположение духа. Он изображал преимущественно самые ужасные моменты из мифологии. В том углу, где бывало беспечно играла Лили, висела большая картина, которая наводила на нее в детстве панический ужас, особенно в сумерках. Это был Орест, преследуемый [фуриями]. Нарисованная бегло и поспешно, она была написана очень непропорционально, что могло бы сделать картину смешной, если бы не голова Ореста, в выражении лица которого было что-то покоряющее. Не один ужас, от которого волосы становились дыбом, приковывал взгляд зрителя к этому лицу, сильнее всего на него действовала невыразимо горькое чувство раскаяния, которое неопытный живописец сумел мастерски выразить на этом лице.
Незадолго до своей смерти Эрих Дорн собственноручно повесил здесь картину. Он долго и охотно проводил время перед своими произведениями, и последнее слово, которое он с трудом произнес при внезапном удалении из этого мира, было «павильон». Поэтому его жена смотрела на маленький деревянный домик в саду, как на святыню. Она строго следила за тем, чтобы картины висели так, как их повесила любимая рука, и сын так же, как и тетя Варя, должны были ей обещать охранять это маленькое здание с висевшими там картинами. Об этом думала теперь Лили, стоя перед картиной, изображавшей Ореста. Она вполне понимала, как тетка должна была ненавидеть человека, заставлявшего ее нарушить обещание. Но, может быть, он несмотря на всю свою дикость, отказался бы от своей идеи, если бы надворная советница, пересилив свой гнев против той линии Дорнов, спокойно объяснила бы молодому соседу, почему она желает сохранить, павильон?
Это течение мыслей молодой девушки было вдруг прервано шумом в саду соседа. Она ясно слышала, как несколько человек подошли к павильону и остановились перед ним. Сквозь щель ставни она разглядела работника в фартуке с различными инструментами, подле которого стояли негр и другой слуга в ливрее. Что они намеревались делать?
— Вот, вы увидите, — сказал им работник со смехом, — я проделаю такое отверстие в старом гнезде, что ему скоро придет конец… Тогда, наконец, старуха поймет, что господин Дорн не любит шутить!
В ту же минуту стена, на которой висела картина, изображавшая Ореста, задрожала от сильного удара. Лили сняла картину и отодвинула скамейку с куклами я глубину комнаты. Вслед за этим снаружи раздался второй удар, при чем огромный кусок глиняной обмазки свалился в маленький салон. Страшный столб пыли, поднявшийся при этом, заставил молодую девушку отбежать к двери, но она недолго колебалась — картины должны быть, спасены, прежде чем эти вандалы приведут к исполнению свое намерение. Она уже хотела вернуться в комнату, когда издали послышались слова: «Стойте, стойте, пока довольно!»
Это был тот же голос, который позвал вчера негра в дом, звучный мужской голос, привыкший повелевать, как было слышно по тону. А, это был, наверное, Синяя борода! Он, казалось, хотел сам присутствовать при исполнении своей мести, так как твердые мужские шаги быстро приближались к павильону…
Не убежать ли ей? Нет. Она была глубоко возмущена насилием этого человека, он должен был почувствовать, что он презираем, что другие обладают достаточным спокойствием, чтобы устоять против его грубости и высокомерия. Она подошла к столу, стоявшему посреди салона, поставила на него пустой ящик и начала, по-видимому в высшей степени равнодушно, укладывать в него игрушки.
— Жак, — сказал тот же голос, теперь уже около самого окна, он звучал в эту минуту очень строго и повелительно, — я приказал сначала открыть это окно и убедиться, нет ли чего на стенах, что можно повредить; почему этого не исполнили?
— Ах, милостивый господин, — возразил негр вместо спрошенного слуги, — что там может быть? Не прячет же здесь старуха свои драгоценности!
Ответа не последовало; вместо этого в пробитом отверстии появилась мужская фигура и заглянула внутрь. Лили подняла опущенные ресницы. И вот они стояли лицом к лицу — страшный Синяя борода и молодая дама, которой понадобились все ее упрямство и вся сила воли, чтобы в эту ужасную минуту не выйти из своей геройской роли. Она бранила себя внутренне «жалким сознанием», так как чувствовала, как ее лицо краснело под его взглядом. Она бросила на него только один взгляд и успела разглядеть, что он обладал изящной фигурой, одетой в простую коричневую куртку, и красивой головой [с демоническим] выражением лица. Он несколько секунд стоял неподвижно, как будто прирос к месту от изумления. Потом нагнулся в комнату и осмотрел повреждения, причиненные каменщиком. Не поднимая глаз, Лили, однако, заметила, что он слегка топал ногой.
— Какая неловкость! — пробормотал он людям, смущенно стоявшим около него. — Надеюсь, что я пришел вовремя, чтобы предотвратить еще большее несчастье, — сказал он с легким поклоном, обращаясь к Лили.
Ответа не последовало.
Он отвернулся и бросил в траву дымившуюся сигару, которую держал между пальцами.
Люди молча удалились. Лили надеялась, что он сделает то же самое, так как ни за что не хотела первая покинуть, поле сражения, потому что это походило бы на бегство, хотя внутренне должна была сознаться, что охотнее всего убежала бы как можно скорее.
Но он снова был около отверстия. Сложив руки на груди, он прислонился к одной из обнажившихся балок, как будто стоял не на враждебной, а на дружеской почве. Лили чувствовала, что взгляд его устремлен на нее, она готова была прийти в отчаяние от нетерпения и смущения, но надо было употребить все усилия, чтобы выйти с честью из этого тяжелого положения.
Она не удостоила его ни одним взглядом и положила в ящик большую куклу, длинные белые локоны которой выбивались из-под детской шапочки.
— Очаровательное создание, — вдруг прервал он тягостное молчание. — Мне было бы очень интересно знать, может ли оно кричать.
Сколько иронии было в этом голосе. Он намеревался оскорбить ее, он обращался с ней, как с ребенком! Сильно возмущенная, она бросила на него гневный взгляд.
— А, прекрасно! — вскричал он с улыбкой, поймав этот взгляд. — Мне просто хотелось узнать, понимаете ли вы по-немецки. Теперь в этом нет сомнения, и я надеюсь, что вы мне ответите, по крайней мере, на один вопрос: простите ли вы мне, что по моей вине вас испугали и помешали вам?
— Я не так легко пугаюсь и не намерена ничего больше отвечать вам.
По его лицу пробежала как бы молния, но он не сделал ни малейшего движения и, по-видимому, не намеревался покинуть свой пост.
— Поневоле я должен признать, себя удовлетворенным этим, сказал он, наконец, с юмором. — Но вспомните, что Моисей, услышав журчание вызванного им источника, не остановился на этом… Я хотя и не имею никакого законного основания, кроме присущей всем любви к ближнему, однако осмеливаюсь обратиться к вашей доброте. Будьте так же любезны, как добрая фея, исполнившая три желания бедного человека, ответьте мне на три вопроса.
Ей потребовалось много самообладания, чтобы не заразиться его юмором. Она при этом оригинальном предложении охотнее всего рассмеялась бы ему в лицо, но этого не должно было делать ни в каком случае относительно враждебного соседа. Его следовало навсегда удержать в надлежащих границах серьезностью и холодностью. Она повернулась к нему спиной, сняла со стены одну из картин и, стирая пыль с ее рамки, возразила равнодушно:
— А что вы предложили бы мне за то, что я исполню ваше желание?
— Ну, может быть — по выражению вашего лица, я не сомневаюсь, что вам было бы всего желательнее, — может быть, обещание тотчас же уйти и оставить вас одну.
— Хорошо.
— Но, само собой разумеется, что оно действительно только на сегодня.
— Но я не вижу возможности нам опять встретиться.
— Представьте мне позаботиться об этом.
— Как вам угодно; что касается меня, я постараюсь всегда избегать этого.
Старая Дора была права, уверяя, что он страшно сердит. Яркая краска покрыла его лицо, между тем как он крепко сжал губы, точно старался удержать поток гневных слов. Он отступил на шаг, сорвал с оказавшегося поблизости розового куста два цветка, измял их в крепко сжатой руке и бросил на землю.
Лили со страхом смотрела на него. Она его оскорбила… Как глупо! Раскаиваться в том, что резко ответила человеку, который так ужасно обижал тетю Варю, а потому и не заслуживал никакой пощады. Очень неблагоразумно было с его стороны вступать в разговор с ней, стоявшей на стороне его оскорбленной соседки. Благодаря такому рассуждению она снова приготовилась к борьбе и, не обращая внимания на то, что он все еще стоит здесь, сняла со стены другую картину. Но и это не испугало его. Он, казалось, подавил свой гнев и подошел ближе, рассматривая свою красивую сильную руку, на которой выступила капля крови.
— Вот видите, — сказал он, вынимая из руки шипы розы, — как плохо применяются нравоучения, — ведь нравоучительные слова: «нет розы без шипов», стоят в каждой прописи… Но кто думает о том, — взор его скользнул по куклам, лежавшим на столе, и на губах мелькнула насмешливая улыбка, — что язык так может ужалить, в то время как руки заняты таким детским невинным делом! Вам может показаться непонятным, — продолжал он после минутного молчания, — что после вашего замечания я еще теряю слова, но три вопроса слишком дорого куплены мной, чтобы отказаться от них… На первый вы уже ответили, теперь я очень желал бы знать, родственница ли вы надворной советницы Фальк, а следовательно, и Дорнам?
— Нет.
— Так почему же вы питаете ко мне фамильную ненависть, как будто вы ближайший потомок старого Эриха Дорна?
Она с удивлением посмотрела на него. Этот варвар не понимал даже, что несколько минут тому назад он провинился в непростительной грубости. Прочел ли он эту мысль на ее лице, получившем какое-то особенное выражение негодования, только он протянул руку, как бы затем, чтобы удержать готовые сорваться с ее губ слова.
— Нет, нет, не говорите, — вскричал он поспешно и стараясь придать своим словам оттенок юмора, — задавая этот вопрос, я походил на неосторожного ребенка, вступившего на хрупкий лед!.. Вы сейчас хотели мне ответить, что нет никакой надобности в старых заплесневелых традициях, чтобы видеть во мне образчик мужского своеволия и грубости, доказательства чего лежат здесь у ваших ног, и т. д. и т. д. Я веду отшельническую жизнь и до сих пор мало заботился о том, что делается по эту сторону изгороди, и кто здесь живет, потому я и не знаю, в каких вы находитесь с этим домом отношениях.
Лили внутренне смеялась над хитростью, с какой он старался ориентироваться насчет ее особы.
— Этот вопрос принадлежит к числу трех разрешенных Вам? — спросила она, глядя на него.
— О, нет! Я должен быть экономным… но вы избавили бы меня от значительной части моей оправдательной речи, если бы захотели сказать мне, по крайней мере, давно ли вы здесь.
— Со вчерашнего дня.
— В таком случае я прошу у вас несколько минут, чтобы выслушать меня!.. После долголетних скитаний по свету я пришел, наконец, к убеждению, что лучшая часть моей жизни, то есть тот момент, когда душа находится в совершенной гармонии со всем миром, относится к первым шести годам моего существования. Вследствие многократных разочарований я впал, наконец, в жалкое суеверие и надеялся на родине найти волшебное средство, которое возродило бы мне счастье и душевный мир; само собой разумеется, что я тотчас же отправился в Тюрингию.
Он говорил в шутливом тоне, но от тонкого слуха Лили не ускользнула горечь, звучавшая в его словах.
— Я это вполне понимаю, — возразила она, — но для меня загадка, как вы можете находить душевный мир в том, что отравляете существование другим?
— Для меня самого это было бы неразрешимой загадкой, если бы я только мог подумать, что эти другие имеют столь шаткие опоры существования.
При этих словах он насмешливо посмотрел на ветхие стены павильона.
— Вы видите, — продолжал он. — что я приехал сюда с самыми мирными намерениями. Я даже забыл, что старая женщина, живущая здесь, которую уже тогда все городские дети называли «тетей Варей», только на одного меня всегда смотрела строго и холодно, и это меня, пылкого юношу, так злило, что я бросал камни в ее сливы. Она осталась верна фамильной ненависти, и ее взгляд не сделался теплее. — Несмотря на это, — продолжал он серьезнее, — я вовсе не хотел действовать враждебно против нее, я даже решил купить ее владение, чтобы беспрепятственно удалить с глаз это жалкое подобие павильона; уже не говоря о том, что он оскорбляет во мне эстетическое чувство, некоторое особое обстоятельство принуждает меня удалить его с моей почвы.
«Это некоторое обстоятельство вовсе не тайна для нас, почтеннейший господин Синяя борода!» — подумала Лили и первый раз взглянула на него своими большими темными глазами.
Неужели она забыла [про злого волшебника из сказок, который одним своим взглядом мог украсть девичью душу?] взгляде этого сказочного героя, как бы волшебством покорявшего девичьи сердца? Но кто мог это подумать! Эта опасность была далеко от нее! Может быть, ее неопытному взгляду трудно было составить о нем мнение по его мужественно прекрасному лицу, но все-таки его совесть не совсем еще заглохла, потому что ее испытующий взгляд произвел сильное действие! Он вдруг замолчал среди речи, глаза его широко раскрылись и загорелись… Не было ли это смущение от сознания своей вины? Она не знала, но в этом выражении было что-то, что удручающе подействовало на нее.
— Ах, если б только разрешение! — вскричал он совершенно изменившимся голосом, как будто только что пробудился от глубокого сна и разговаривал сам с собой.
«Да, разрешение загадки было вовсе не так трудно, что утверждала даже и старая Дора», — подумала Лили, но, несмотря на это смелое замечание про себя, опустила глаза.
Он между тем прошелся несколько раз взад и вперед по дорожке и занял опять прежнее положение.
— Я плохой адвокат, — сказал он улыбаясь и стараясь принять шутливый тон, — среди прекрасно обдуманной речи нить моих мыслей вдруг обрывается… я внезапно сделал замечательное открытие. На моей душе лежало что-то, как темное предзнаменование, и я нашел, что это что-то вдруг с быстротой молнии озарилось одним лучом.
Он провел рукой по лбу, как бы стараясь собрать мысли, а Лили решила уйти из павильона. На нее напал какой-то необъяснимый страх — ее собеседник показался ей очень страшным. К тому же она подумала, что очень неприлично продолжать еще разговаривать с совершенно чужим господином, и, кроме того, еще врагом тетки. Она начинала чувствовать на себе все очарование этого оригинального существа, это было очень глупо, и надо было как можно скорее поправить ошибку.
— Неужели я не могу довести до конца свою защиту? — спросил он умоляюще, когда она подошла к двери.
— Конец я могу вам сама рассказать, — возразила она, полуоборотившись к нему. — Вы жаловались в суд на надворную советницу Фальк, выиграли дело, и, так как ваше страстное желание не было тотчас же исполнено, вы рассердились, велели пробить это отверстие в стене и теперь, несомненно, ожидаете бесподобного действия вашего насилия.
— Страстное! рассердился! насилие! — повторил он с пафосом, подражая ей, но в голосе и в выражении лица заметна была сильная досада. — Еще два-три штриха, и портрет злодея готов!.. Впрочем, могу вас уверить, что я, несмотря на все навязанные мне пороки, друг истины и потому не скрою, что я действительно рассердился. Старуха сильно меня раздражала — ведь уже прошло много дней сверх назначенного срока; но я, может быть, и теперь не прибег бы еще к насилию, если бы вчера ночью не появился кто-то в этом окне, произведя испуг и переполох в моих владениях.
Итак, виной сегодняшней катастрофы было ее непростительное легкомыслие! Уверенность в этом удручающе подействовала на молодую девушку. Ошибку уже нельзя было исправить, но по крайней мере можно было искупить ее искренним сознанием своей вины. Она уже открыла было рот, когда из дома послышался звучный голос советницы, звавшей ее. Отчего-то вдруг сделалось страшно при мысли, что тетка может, встретившись здесь со своим соперником, оскорбить его и высказать ему свой гнев и негодование, и потому она с легким поклоном поспешила к двери, и было уже время, так как советница намеревалась идти за ней в павильон. Она рассказала в немногих словах и прерывавшимся голосом обо всем случившемся. Несмотря на смуглый цвет лица, тетка побледнела, и в глазах ее засверкал гнев; но с виду она осталась спокойной и позвала старого Зауэра.
— Перенеси сейчас все картины из павильона, — сказала она, — только снимай осторожнее с гвоздей. Их можно пока отнести в зеленую комнату, пока я решу, куда их потом повесить… Сейчас я не хочу их видеть! Меня берет страх, что приходится брать их со старого места, чему я не могу воспрепятствовать!
Лили последовала за советницей в комнату, там она обняла ее и призналась ей в своей вине. Ее глаза были устремлены на тюлевый чепчик тети Вари, и потому она не видела улыбки, мелькнувшей на губах советницы при ее первых словах.
— Стыдись, Лили! — сказала она, когда молодая девушка кончила свою исповедь. — Ты приехала из большого города, держишь себя как взрослая в своем модном платье с фижмами и со шлейфом, которым ты, к великому огорчению Доры, натаскиваешь песок в сени и на лестницу, знаешь английский и французский языки, училась химии и разным другим вещам — и все-таки осталась таким же ребенком, как и прежде… Впрочем, я утешу тебя, хотя ты этого и не стоишь: этот милейший господин и без твоего содействия привел бы в исполнение свой геройский поступок, я ничего другого и не ожидала от него! Он не мог успокоиться, пока бедная старая беседка стояла на своем месте.
— Я этого не думаю, тетя! — возразила молодая девушка, быстро подняв голову. — Он не произвел на меня впечатления злого человека; я твердо убеждена, что если бы ты спокойно объяснила ему…
— Ну, ну, яйца курицу не учат! — заворчала советница, на самом деле сильно рассердившись. — Спокойно объяснила ему! Я? потомок Эриха? Да моя бабушка скорое сожгла бы павильон собственными руками, чем сказала бы доброе слово кому-нибудь из потомков Губерта! Никогда и не предлагай мне ничего подобного, Лили. Я состарилась с сознанием, что Губерт наложил пятно на наш род, и унесу с собой в могилу гнев и ненависть к ним… Слышишь, Лили, я не хочу никогда больше ничего слышать о нем, даже его имени, ни в шутку, ни всерьез! И еще вот что, дитя! — коли я умру, ты будешь здесь хозяйкой, так как все, что с незапамятных времен принадлежало Эриху, будет твое. Если бы я не была уверена, что после моей смерти ничего из моей собственности, даже ни одного дюйма садовой земли, не перейдет в его руки, я лучше учредила бы здесь госпиталь для бедных! Теперь ты знаешь мое мнение, которое неизменно, как символ веры, и в заключение я должна тебе сказать, что очень порицаю твое сегодняшнее поведение. Как могла ты вступить в разговор с совершенно незнакомым человеком, и притом с человеком, который… разве ты забыла, что вчера Дора говорила о нем? Такой человек не стоит, чтобы порядочная женщина с ним разговаривала, потому что он обыкновенно дурно думаете всех женщинах, считая их всех одинаковыми.
Лили покраснела до корней волос, но гордо откинула голову, и вокруг губ у нее появилась черта, совершенно изменившая ее наивное детское личико. В голове се промелькнуло все, о чем она говорила с господином Дорном, хотя, впрочем, она немного поздно вспомнила о правилах приличия, запрещавших вступать в разговор с человеком, который не был ей представлен, несмотря на то, что ее гувернантка англичанка постоянно внушала ей это. Мысль, что она была с ним так сурова и нелюбезна, еще несколько минут тому назад мучившая ее, была теперь для нее источником утешения.
Она не видела перед собой величественной фигуры Синей бороды, против воли, внушавшей ей уважение, и потому внушения и предостережения опытной тетки очень скоро одержали верх. Она бесповоротно решила не подходить близко к павильону, пока не будет сделана новая стена, которая разделит оба владения. Она хотела доказать Синей бороде, что действительно постарается избегать встречи с ним; тогда он убедиться, что она не принадлежит к числу «тех» женщин.
Больше об этом не было произнесено ни слова между молодой девушкой и надворной советницей. Картины и мебель были перенесены в зеленую комнату, а для кукол Лили очистила уголок в своей комнате. Вечером пришла одна старая приятельница тетки и осталась пить чай, который был накрыт в той беседке, где завтракали утром. Уже наступила ночь, а обе старушки все еще сидели там и беседовали о давно минувших временах, о юношеских мечтах, надеждах и разочарованиях. Лили сидела на низеньком садовом стульчике, сложив руки на коленях, и внимательно слушала их разговор, вглядываясь в густеющий сумрак.
Вдруг какой-то светлый предмет, отделившийся от куста ночных фиалок и медленно подвигавшийся вперед, приковал се внимание. Она скоро узнала ночного странника: это была белая курица, пробравшаяся и сад и спокойно прогуливавшаяся по грядкам с огурцами. К счастью Доры, так как она присматривала за птицей, надворная советница не видела курицы. Лили встала тихо и незаметно, чтобы вовремя отклонить собиравшуюся над головой старой кухарки грозу, но при ее приближении курица, как сумасшедшая, бросилась через грядки, исчезла в кустах изгороди и через минуту появилась в отдаленном углу сада. Все старания прогнать ее к дому были напрасны; вдруг она взлетела на крышу павильона, и сманить ее оттуда не было никакой возможности; она спокойно уселась там и, уверенная в полной безопасности, важно посматривала кругом. Ее белые перья светились еще больше от темноты, выходившей из беседки, в которую проникал слабый свет через отверстие в стене.
Молодая девушка, как прикованная, остановилась в дверях. Как призрачная картина, виделся белый дом сквозь отверстие в стене, его башня возвышалась, как поднятый вверх с угрозой, палец великана. Фонтаны журчали без умолку… В доме, казалось, все умерли — ни одного освещенного окна, ни одной открытой двери. Может быть владелец со всей прислугой уехал и свое имение Либенберг и там спрятал свое столь строго охраняемое сокровище, чтобы предохранить его от нового испуга; но в эту минуту отворилась та самая дверь на террасу, из которой вчера вышел негр; поток света хлынул из ярко освещенной залы и осветил апельсиновые деревья, стоявшие на каменной лестнице, и часть дерновой площадки. Лили увидела на пороге чужестранку, и сердце ее сильно забилось.
На светлом фоне залы благородная фигура чужеземки обозначалась, как силуэт. Великолепные полосы короной лежали на затылке, и черное покрывало, окутывавшее ее и сегодня, было прикреплено к волосам бриллиантовыми булавками. Судя по движениям, которые отличались девственной мягкостью и нежностью, дама была еще очень молода, но сегодня, еще больше вчерашнею, выражалось утомление в ее движениях, когда она медленно спускалась с лестницы. Тщетно Лили старалась разглядеть черты ее лица — темное покрывало падало густыми складкам на ее профиль и бюст.
Вдруг Лили невольно отступила назад, страх овладел всем ее существом, и кровь ударила в виски… Как это глупо! Чего ей было бояться мужчины, показавшегося там в дверях? Он шел теперь не как мстительный разрушитель! Все его внимание, казалось, было обращено на молодую даму. Со свойственными ему решительностью и уверенностью, особенно поразившими ее сегодня утром, сошел он с террасы и, догнав чужеземку на нижней ступени лестницы, заговорил с ней. Это были те же симпатичные звуки, которые так пленили слух Лили, что заставили ее вступить в спор с теткой насчет его характера. Она не могла понять, что он говорил, и слышала только, как он с невыразимой нежностью называл ее Беатриче. Он предложил даме руку, но она поспешно отдернула свою и, покачав головой, произнесла несколько слов нежным певучим голосом, в котором слышались слезы. Как хорошо знала Лили оттенки его голоса! — она не понимая того, что он сказал, тотчас узнала, что он был недоволен, хоть и не выразил этого никаким жестом. Потом он подошел ближе к даме и поднял руку; уж не хотел ли он ее обнять! Как электрическая искра ударила в сердце Лили, так оно больно забилось. Щеки ее горели, ей стало вдруг стыдно подсматривать, и она хотела удалиться, но то, что она увидела в эту минуту, приковало ее к порогу. При приближении Синей бороды чужеземка бросилась бежать неверными шагами, очевидно, боясь его прикосновения. Разве из этого не ясно, что он преступник, и она знает об этом? Или он ей противен и, несмотря на это, требует от нее взаимной любви? Лили сама не понимала, почему она так охотно останавливалась на последнем предположении; но ей некогда было размышлять, об этом, так как в это время в саду тети Вари поднялся страшный шум. Пока молодая девушка следила за происходившим в соседнем саду, курица покинула свое место и теперь, верно, попалась на глаза советнице, так как обе старые дамы, Зауэр и Дора, ломавшая в отчаянии руки, старались ее выгнать, и когда Лили присоединилась к ним, испуганная курица выскочила, наконец, во двор через калитку, которую тотчас захлопнули за ней. Дора не избегла своей участи. Она кончила день, начавшийся спором [о существовании дьявола] тем, что получила строгий выговор. Это приключение нарушило течение мыслей старых приятельниц; они не вернулись больше в беседку, и гостья отправилась домой.
Через полчаса дом надворной советницы погрузился в глубокое молчание. Хотя крепко запертые ставни и двери служили надежной защитой от всякого постороннего вторжении, они все-таки не могли помешать звукам виолончели проникнуть в комнату Лили. Но эти звуки было совсем не те, какие она слышала вчера вечером. Они звучали то диким торжеством, увлекая [душу] слушателя в бушующий водово[рот, то] жалобно, причем в каждом звуке дрожала страсть. Лили открыла окно и прижалась горячим лбом к ставням. Она как будто чувствовала на себе пылающий взгляд Синей бороды и слышала его голос, говоривший о потерянном спокойствии.
Лили не понимала, что с ней происходит, и очень обрадовалась наступившим развлечениям. Визиты к многочисленным знакомым тетушки и прием гостей наполняли почти все дни; предпринимались даже поездки в окрестности. Частые отлучки из дому, свидания с приятельницами, посещение любимых отдаленных мест, прогулки, постепенно ослабили впечатления первого дня и возвратили ей прежнюю непринужденность. Это произошло тем легче, что о соседе больше совсем не упоминалось. Надворная советница, неуклонно державшая обещания не трогать ни одной черепицы в павильоне, никогда не ходила даже в ту часть сада, где он стоял, и не упоминала о нем ни одним звуком. Она намеревалась предоставить врагу докончить разрушение и потом загородить остаток домика стеной. Но старый Зауэр рассказал Лили по секрету, что отверстие в стене совсем не увеличивается; притом ему казалось, что кто-то часто пролезает через него, потому что щебень там на полу совершенно растоптан, и на дорожке он постоянно видит свежие следы известки, которая туда может попасть только с ног. Башня по-прежнему смотрела в сад, но на окнах, из которых можно было ее разглядывать, появились тяжелые шелковые занавески. Иногда, когда окна были открыты, Лили могла видеть из беседки, как складки занавесок тихо шевелились и между ними, клалось, появлялась темная узкая щель, и девушка вспоминала тогда о занавешенных окнах Востока, из-за которых сверкают глазки одалисок, и мысленно представляла себе, как две нежные ручки осторожно раздвигают шумящий шелк; она предполагала, что чужеземка живет теперь в башне. Звуков виолончели она не слыхала более. Странно! — казалось, что звуки прячутся от шума и людей! С тех пор, как Лили сделала визиты, целая толпа молодых девушек собиралась каждый день вечером пить чай к тете Варе; когда становилось темно, в беседке зажигали лампу и редко расходились раньше одиннадцати часов. В этом кружке никогда не упоминалось имя соседа: из уважения к строгому приказанию тети Вари; только иногда некоторые из молодых девушек шепотом спрашивали Лили, не видала ли она отшельника, заслужившего такую дурную славу, но она избегала ответа на этот вопрос. При этом всякий раз его образ вставал перед ней, как живой, и, несмотря на желание считать его порочным, ей всегда делалось тяжело и досадно, когда кто-нибудь произносил его имя с презрением. Но она не задумывалась над своими новыми ощущениями, и никому не могло прийти в голову, что она таит что-то в глубине души, когда она, как ребенок, бегала по лугу или мчалась с горы.
Значительная часть букового леса, находившегося за домом и покрывавшего довольно крутой склон горы, принадлежала тете Варе.
Зауэр невероятными долголетними усилиями проложил сквозь дико растущий кустарник узенькую дорожку, которая со временем сделалась его слабостью. Надворная советница утверждала, что все множество булыжника, укреплявшего дорожку, он принес постепенно в карманах своею сюртука. Дорожка вела к прекрасному высокому буку на вершине горы, под которым была устроена дерновая скамейка. Это произведение своих рук он с невыразимым пафосом называл «аллеей». Его морщинистое лицо озарялось улыбкой, когда молодые девушки после чая отправлялись по его дорожке на гору подышать свежим горным воздухом.
Однажды утром, в воскресенье, Лили вошла в лес. Она еще ни разу не была одна на горе и была очень недовольна всякий раз, когда бессмысленная болтовня и громкий смех приятельниц нарушали торжественную тишину и таинственную прелесть леса. Сегодня ей хотелось быть там наверху в то время, когда в городе будут звонить к обедне, почему она и постаралась отговориться от посещения церкви с тетей Варей. Затворяя калитку, она невольно взглянула на окна соседней башни, занавески которых были в движении. Очевидно, кто-то быстро отошел от окна, когда она на него взглянула, — вероятно, бедная пленница, которая, может быть, с завистью следила за молодой девушкой, быстро поднимавшейся в гору.
Скоро Лили была на самом верху и сидела на скамейке. Великолепный бук стоял уединенно, как часовой, впереди леса; короткая сухая трава покрывала очень крутой в этом месте скат горы. Солнце, ярко освещавшее горный хребет и поля, не осушило еще утренней росы. Внизу на городских крышах лежали тени, и в воздухе стояла воскресная тишина; но на очагах, должно быть, кипел освежающий утренний напиток, так как из труб поднимался легкий дымок и тоненькими струйками тянулся к старой мрачной колокольне, до которой уже добрался солнечный луч, и в ту же минуту раздался в воздухе первый удар колокола. Голуби и галки поднялись с крыши колокольни с ужасным криком; с минуту они еще кружились над городом, потом пронеслись у самых ног Лили и опустились на поле.
Лили следила взглядом за их полетом, потом стала рассматривать ближайшие предметы. Около скамейки лежал большой обломок скалы, давным-давно оторванный, вероятно, весенней водой от вершины горы и уже покрывшийся густым мягким мохом; по нему карабкались длинные веточки ежевики, а у самого основания, куда редко попадали солнечные лучи, росла трава, среди которой мелькали нежные лесные цветочки. Мох, покрывавший камень, кишел жуками и другими насекомыми, которые, казалось, не имели никакого понятие о том, что сегодня праздник, и спокойно двигались под листьями ежевики. Лили наклонилась и задумчиво наблюдала этот маленький мирок с его делами и заботами. Она не слыхала даже, как сзади нее что-то затрещало и зашуршало, как будто кто-то сильной рукой раздвигал кусты, тем более, что мягкая почва скрывала приближающиеся быстрые шаги.
— Не разглядывайте так развалины — древние германцы [наложили на них проклятие] их, и потому они могут дурно подействовать на вас, — раздался сзади нее шутливый голос Синей бороды.
Если бы под ней вдруг разверзлась земли, она не взволновалась бы так, как от неожиданного появления этого человека; но несмотря на сильный испуг, охвативший ее, она в первую минуту осталась неподвижной.
— Я согласен, — продолжал он, облокачиваясь рукой на спинку скамьи, — что и камни могут говорить, но разве это мешает выслушать и умоляющего о том человека?
И в самом деле, как убедительно мог он просить! Лили еще не смотрела на него, и все-таки не сомневалась, что в то время, когда он пытался шутить, взгляд его, полный гнева и вместе с тем нежности, покоился на ней. Теперь все дело было в том, чтобы навсегда избавиться от этих непонятных чар. Предостережение тетки и ее собственные смелые предположения стояли перед ней, как начертанные исполинскими буквами; она встала и хотела, ничего не отвечая, с легким поклоном пройти мимо него, но невольно взглянула на него мельком. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы удержать девушку, но во всей его осанке было столько величия и гордости, что она невольно замедлила шаги и опустила глаза под его испытующим взглядом.
— Решаясь вторично заговорить с вами, я рассчитывал на вашу доброту, — сказал он. — Я не отважился бы на это, если бы не знал вас… Но я знаю, что вы с улыбкой отвечаете на ребяческие вопросы старика, который приходит каждую неделю за милостыней к надворной советнице Фальк, с неистощимым терпением выслушиваете его жалобы и стараетесь утешить его; я знаю, что вы охотно слушаете разговоры старых приятельниц вашей тетушки и любезно отвечаете им, когда они заговаривают с вами, я знаю также, что вы любите добродушно подшутить над окружающими вас и смеетесь так мило и сердечно, как может смеяться ребенок, не имеющий понятия о том, что такое ненависть и вражда! Я знаю… но к чему все эти доказательства? Довольно того, что вы стараетесь скрывать это… Но я мечтатель и притом имею слишком высокое мнение о себе, а потому и приписываю все это недружелюбие фамильной ненависти. Я видел, что вы пошли на гору, и последовал за вами, чтобы напомнить вам, что вы должны ответить еще на один вопрос, который я заменяю просьбой быть посредницей между мной и надворной советницей Фальк и помирить нас.
Он говорил серьезно и выразительно, и ей казалось, что ее в первый раз в жизни серьезно, но справедливо выбрали… Но кто был он, осмелившийся потребовать от нее отчета в ее неведении? Его доказательства испугали и рассердили ее в одно и то же время: каким образом узнал он все это? Неужели он вводил справки о ней? И теперь, опираясь на свое шпионство, осмеливается рассчитывать на ее доброту! Предостережение тети Вари снова шевельнулось, в ее душе, а вместе с этим промелькнул и образ таинственной незнакомки. Ока откинула назад голову с выражением упрямства и противоречия, избегая в то же время смотреть в лицо «непрошенного наставника», а потому и не видела радостной улыбки, появившейся на его лице. Чтобы доказать ему, что она не придает никакого значения его «великодушному» поручению, она возразила ему небрежно и с легкой иронией:
— Для подобной миссии надо обладать значительным мужеством. Имея такие точные сведения обо мне, вы должны, прежде всего, знать, что я не отличаюсь храбростью и питаю отвращение к безуспешным просьбам. Я понимаю, что с моей стороны невежливо отклонить вашу деликатную просьбу, но я знаю, что не осмелюсь произнести перед тетей Варей вашего имени, не говоря уже о том, чтобы ходатайствовать о прощении и забвении.
— Кто же говорит о прощении и просьбах? Как это оскорбительно и неприятно звучит! — прервал он ее вспыльчиво. Ему так же, как и при первой встрече, стоило большого труда справиться со своим волнением: пройдясь несколько раз взад и вперед, он остановился перед молодой девушкой, скрестив руки.
— Вас зовут Лили, — сказал он, — и даже грубый суровый голос надворной советницы Фальк кажется мне симпатичнее, когда произносит эти мягкие, нежные звуки. Увидя же существо, носящее это имя, невольно сравнишь его с цветком, созданным для услаждения человеческих глаз. Вы, очевидно, не любите таких поэтических иллюзий, так как всячески стараетесь отнять их у меня или может быть вы знаете, что в этом противоречии, в контрасте между детски наивной внешностью и замкнутым упрямством заключается опасность для других и — но, нет, нет… — прервал он себя, как бы раскаиваясь в том, что взвел на нее такое обвинение.
Но Лили даже не поняла его последних слов; ее мысли были так чисты и невинны, что ей и в голову не могло придти, что он в раздражении обвинил ее в кокетстве.
Он отвернулся и молчал с минуту.
— Итак, мое несчастное имя в полной опале там? — спросил он, наконец, с горечью, указывая на дом надворной советницы. — Но старуха должна бы помнить, что мы принадлежим к одному роду, и она некогда носила ту же фамилию, как и я.
— Вы забываете, что этой связи не существует более: вы дворянин.
При этом возражении, звучавшем довольно резко, он быстро повернул голову и пристально посмотрел на нее, причем на его лице появилась насмешливая улыбка.
— Конечно, надворная советница Фальк не подала мне повода составить о ней высокое мнение, — возразил он, — однако, несмотря на это, я не хочу думать, чтобы она собственные убеждения ставила ниже претензий на дворянство. Есть люди, которые упорно воображают, что оскорбляют меня, не прибавляя к моей фамилии частички «фон», мне же самому никогда и в голову не приходит пользоваться ей и тем напоминать о минутной слабости моего отца.
Он остановился и с улыбкой смотрел на Лили, которая в смущении опустила глаза, пораженная этим открытием.
— Итак, эта связь не разорвана, — продолжал он, — и я тем крепче держусь за нее, что она может помочь мне достигнуть моей цели. Мы с вами одного мнения, хотя мысль о подобной гармонии может очень оскорбить вас, насчет безуспешных просьб, но что касается мужества…
— Вы, конечно, настолько храбры, что можете принудить исполнить ваши желания, — ведь вы были солдатом.
— Э, да вы знаете обо мне больше, нежели я мог предполагать. Впрочем, — продолжал он мрачно, — зачем вы напоминаете мне об этом, да еще с такой насмешкой! Что может быть для человека, сражавшегося за высокую прекрасную идею, печальное сознания, что дорого купленная кровью победа пропала из-за эгоистических расчетов. Но перейдем к делу! Вы правы, считая меня настойчивым и энергичным, когда дело идет о достижении цели, но в данном случае я должен сделать исключение! И потому я очень хотел бы узнать, что вы подумаете обо мне, если я явлюсь к надворной советнице Фальк без ее разрешения и попытаюсь примириться с ней?
У Лили сердце замерло при одной мысли о возможности этого шага. Она очень хорошо знала тетю Варю и была уверена, что она никогда не протянет руки к примирению. Она, может быть, простила бы своему, так называемому, смертельному врагу разрушение павильона, если бы он не был потомком Губерта. Несмотря на любовь к справедливости, в этом отношении она была непреклонна: всякую уступчивость по отношению к потомкам Губерта она сочла бы страшным оскорблением для своих дорогих покойников, какие последствия при таких условиях могло иметь появление в ее доме ненавистного соседа? Сильный страх и невыразимая жалость охватили молодую девушку, когда она представила себе, как примет его советница. Она инстинктивно чувствовала, что не должна выказать ему своего сочувствия, чтобы не поддерживать его в его намерении, и потому, овладев собой, возразила как можно спокойнее:
— Я вам уже сказала, какого мнения о вас надворная советница Фальк, и потому вы можете понять, какой прием вас ожидает. Подобный шаг при таких отношениях был бы, говоря деликатно, бестактностью, которой я не могла бы простить вам, потому что она причинила бы неприятность тете.
— Такая нежность и боязливая заботливость были бы очень трогательны, если бы не были так односторонни, — сказал он с горечью, — чтобы не возмутить душевного спокойствия старушки, вы были бы в состоянии повергнуть других в отчаяние и горе… Если я вам скажу, что меня непреодолимая сила влечет к тому старому дому и заставляет меня, забывал всякую осторожность, переступить его порог, — да, и эта сила — пара глаз, которые при малейшей попытке к сближению глядят так холодно, и столь знакомое мне закидывание назад головы, говорящее так решительно: «Отойди, мне нет никакого дела до тебя!». Вы видите, что смелость и уверенность солдата, о которых вы только что упоминали с такой насмешкой, не всегда могут быть пущены в ход.
Говоря это, он быстро ходил взад и вперед, заложив руки за спину. В голосе его слышались страсть, гнев и душевные страдания, которые он старался прикрыть иронией.
Лили начинала все более и более волноваться. Во всей его фигуре, мелькавшей перед ней, было что-то притягательное, но увещания тетки, хотя очень глухо и далеко, звучали еще в ее сердце, и в ту минуту, когда кроткие примиряющие слова готовы были сорваться с губ, ее взор упал на что-то блестящее, сверкавшее из-за кустов: это было окно башни. Мысль о глазах, проливающих слезы за этими шелковыми гардинами, пронзила ее сердце, как удар кинжала, и возвратила ей сознание и силу остаться с виду спокойной и холодной.
— Вы, конечно, находите справедливыми непреклонность и жестокость старой дамы? — спросил он, вдруг останавливаясь перед молодой девушкой.
— Я, по крайней мере, не осуждаю ее за то, что она уклоняется от неприятного дли нее знакомства.
— И вы поступили бы таким образом, если бы это смертельно ранило человеческое сердце? Где же тогда христианская любовь?
— Но мне кажется, эта заповедь должна оставлять нам хотя немного свободы воли.
— И в силу этого вы решили предоставить меня моей судьбе?
— Я ничего не могу для вас сделать!
— Это ваше последнее слово?
— Да, последнее! — ответила она, сбегая с горы.
Внизу, из-за кустов, показалась седая голова Заутра, который доложил, что приехала одна из приятельниц Лили. Она последовала за ним, тяжело дыша, но у нее хватило мужества посмотреть, еще раз туда, откуда прозвучал, как вопль отчаяния, его последний вопрос.
На другое утро Лили сидела в беседке подле тети Вари. На коленях молодой девушки лежало много миртовых ветвей, из которых она плела венок для невесты. Сегодня после обеда должно было состояться бракосочетание одной из ее приятельниц, и она, в качестве подруги невесты, взяла на себя заботу об убранстве ее головы. Как бледно и утомленно казалось ее лицо, склонившееся над многообещающим венком, на нежных листочках которого многие девушки думают прочитать предсказания будущего счастья!
Весь вчерашний день, и бессонная ночь прошли дли Лили, как во сне, но это был сон, полный мучительных мыслей и образов, — сон, который мы радостно стряхиваем с себя при наступлении утра с его успокаивающей действительностью. Но для нее не было пробуждения. Какой хаос противоречивых ощущений вызвала в ней встреча с Синей бородой! Как она ни боролась, как ни насмехалась над своей слабостью и бесхарактерностью, она не могла подавить в себе чувства участия к нему. Она считала совершенно недостойным для себя сохранять в мыслях образ человека, имеющего в своем прошлом какую-то двусмысленную тайну, но все больше и больше чувствовала на себе его мрачно печальный взгляд и с мучительной точностью повторяла в своем уме все, что он говорил; все это благородно и очень необыкновенно и не могло исходить из порочной души… Она стыдилась тетки, и — странно — в то же время в ней поднималось никогда еще не испытанное чувство раздражения против приятельницы матери; были минуты, когда она обвиняла старушку в слепой ненависти, которая даже ее заставила давать такие суровые ответы. Эти ответы тяжелым камнем лежали на ее душе, и ей казалось, что они были внушены [демоном]. Но когда ей вдруг вспоминался вечер, когда она видела его вместе с незнакомкой, ею снова овладевало чувство жестокости, и она радовалась, что была так сурова с ним.
Надворная советница давно уже сняла очки и положила их перед собой на раскрытую книгу; она испытующе и с удивлением смотрела несколько минут на печальное лицо молодой девушки.
— Но, дитя мое, — прервала она, наконец, мертвую тишину в беседке, — если кто не знает, что ты плетешь венок для невесты, может подумать, что это для покойника. Какой у тебя вид! Разве такое лицо подходит к свадьбе?
Лили вздрогнула при этих словах, и бледное лицо се на минуту яр ко вспыхнуло.
— Положим, по мне этот венок возбуждает печальные мысли, — продолжала тетя Варя, не получив ответа, — свадьба эта против желания и воли родителей, которые не одобряют несчастного выбора своей дочери. Из-за этого происходили а их доме ужасные сцены! В наше время все было иначе; тогда больше уважали мнение родителей, и, как мне кажется, любили их с большим самоотвержением.
Слезы навернулись ей на глаза; она бесцельно устремила их в пространство, и на губах ее появилась печальная улыбка.
— Я очень любила своего отца, — начала она снова, — и ни за что в мире не решилась бы его огорчить! У меня до сих пор сжимается сердце, когда я вспоминаю о том, как я, будучи еще совсем маленькой, спросила его однажды: «Папа, почему у всех детей две руки, а у меня только одна?». И если и проживу его лет, я не забуду, как побледнело его милое лицо и так странно изменилось, что я вскрикнула и принялась плакать. Я никогда больше не спрашивала его об этом, но всякий раз, когда другие смотрели на меня с сожалением, я дрожала от страха, что он заметит это и рассердится. Потом он велел сделать мне искусственную руку, которая стоила очень дорого, потому что была так хорошо сделана, что ее нельзя было отличить от настоящей, и которая дала мне строгий урок и доказала, что всякая фальшь наказывается. Видишь ли, дитя мое, с тех нор прошло тридцать лет, а я до сих пор помню все до мельчайших подробностей. Я никогда не была красива и не отличалась хорошими манерами и деликатностью, и так как я всегда любила истину, то поэтому была еще и груба; все это я отлично знала… Со мной неохотно танцевали на балах, и то благодаря тому только, что мой отец был богатый и очень уважаемый человек. Поэтому я была очень удивлена, когда нашелся человек, который охотно разговаривал со мной; он был не здешний, приезжал сюда иногда по делам и бывал в доме моего отца. Он бывал у нас охотно и оставался дальше, чем надо было по делам; я тотчас поняла, что он делал это для меня и была очень благодарна ему. Однажды как-то, после довольно продолжительного отсутствия, он пришел к нам; я встретила его в сенях и была очень довольна, что он приветливо и радостно посмотрел на меня; вдруг он совершенно неожиданно взял меня за руку — и это была фальшивая левая… Всегда делается как-то страшно, когда видишь смертельно испугавшегося человека, и в ту минуту у меня от страха перестало биться сердце, так как он стоял передо мной бледный, как мертвец; мне кажется, у него закружилась голова, и он был близок к обмороку от испуга и отвращения. Он с ужасом посмотрел на меня и оттолкнул от себя несчастную искусственную руку, как будто бы это была змея… Мне это было очень больно, но я стиснула зубы и никому не показала виду, так что мой отец умер, не узнав, какое горе я пережила. С тех пор я ее не употребляла более — с меня довольно было и этого наказания!
— А этот человек, тетя? — спросила Лили тронутая.
— Он тотчас же повернулся, вышел из дома и долго не приходил… Потом он женился на одной из моих приятельниц, — говорила надворная советница почти сурово; она хотела, очевидно, принять шутливый тон, но ей это не удалось.
Сообщение тети Вари и многие другие намеки относительно этого не оставляли для молодой девушки сомнения в том, что человек этот был ее отец. И как же отплатила она ему за это горькое испытание? Она осталась навсегда его верным другом, и когда он однажды благодаря несчастным спекуляциям — он был банкир — стоял на краю гибели, она отдала в его распоряжение все свое состояние и тем спасла его. Родители Лили поэтому очень уважали ее, и мать на смертном одре просила Лили никогда не огорчать ее старой приятельницы к стараться развлекать и утешать ее.
— Никто лучше меня не знает, что можно сделать с возмутившимся сердцем, обладая твердой волей, — добавила после некоторой, паузы надворная советница. — Но теперь люди стали уже не такие — с каждым днем все более и более слабеют и в физическом и в нравственном отношении. «Я люблю» стоит на первом месте, а молчаливое самопожертвование становится все реже и реже.
Лили между тем окончила венок и поспешно положила его на стол. Щеки ее горели, и на лице отражалась упорная решимость. При последних словах тети Вари в голове ее вдруг возник вопрос, как бы поступила она в таком случае. Совершенно против ее желания, но, тем не менее, настойчиво, стояли перед ней те мрачно сверкавшие глаза, и ее охватило чувство стыдливой робости и какого-то блаженства, когда она подумала, что было бы, если бы он был свободен, совершенно свободен и предложил ей свою руку; и ей представился разлад, который возник бы при этом… Слово «борьба» до сих нор не имело для нее никакого значения. Ее юная чистая душа была спокойна, как поверхность воды, не возмущенная бурей, только один раз поднялись на ней волны: это было, когда умерла ее мать, этот удар судьбы принес с собой горе, но не борьбу. Обожаемая отцом, она всегда без труда получала все, что хотела, а если и встречала когда возражения, то ей стоило только приласкаться к отцу, чтобы поставить на своем. Поэтому она не могла иметь ни малейшею понятия о возможности самопожертвования с ее стороны.
В эту минуту на одной чашечке весов лежал лишь призрак, мечта о блаженстве, а на другой — действительность, права тети Вари на благодарность и преданность. И потому убеждение, что тетка должна одержать победу в этой борьбе, взяло верх. Она была спасительницей их семьи, которая обязана ей своим довольством и благосостоянием; она неутомимо просиживала ночи у постели своей любимицы во время ее болезней, когда у матери не хватало более сил, — призрак должен был в эту минуту исчезнуть бесследно.
— Тетя Варя, ты всегда смеешься над моей хрупкой фигурой, — сказала Лили, — и, может быть, думаешь, что и душевные мои силы не лучше… не думай этого, в подобном случае я поступила бы так же, как и ты!
— Ну, дитя, тебе говорить об этом все равно, что слепому о красках! — засмеялась надворная советница. — Дурочка, разве ты имеешь какое-нибудь понятие о сердечной борьбе! Ведь у тебя еще есть и комнате уголок для кукол! Впрочем, да сохранит тебя Бог от этого навсегда, — нежно прибавила она, ласково проводя рукой по роскошным полосам девушки.
Разговор был прерван визитером. Молодой купец из города, семья которого была дружна с тетей Варей, только что вернулся из поездки в Париж, и явился засвидетельствовать свое почтение. С манерами светского человека он вошел в беседку, которая тотчас наполнилась запахом сильных духов. Начиная с прически и кончая ботинками, этот молодой человек представлял собой модную картинку последнего журнала; с уст его полился поток фраз, пересыпанных французскими выражениями.
После простого захватывающего рассказа тети Вари этот поверхностный ограниченный человек произвел на Лили вдвойне удручающее впечатление. Она отвечала очень односложно на обращенные к ней пошлые комплименты и была очень рада, когда надворная советница поручила ей нарезать цветов и сделать букет для его матери. Но, к величайшей ее досаде, он тотчас же простился с тетей Варей и последовая за ней. Вне себя от гнева, она сорвала, наконец, последний цветок и протянула ему букет, отвернувшись от него. Думающий слишком много о себе, он, конечно, не понял ее жеста, взял ее руку и поднес ее к губам.
В ту же минуту раздался треск и звон разбитых стекол, посыпавшихся на камни.
Лили быстро и с изумлением взглянула на башню соседнего дома, откуда послышался шум. Стекло северного окна разлетелось вдребезги — поэтические фигуры несчастных влюбленных исчезли, и вместо них и раме окна показался Синяя борода. Он спокойно стоял, не обращая никакою внимания на уничтоженное произведение искусства, и, скрестив руки, с вызывающей почти насмешливой улыбкой смотрел на молодых людей. Спускавшаяся сзади него синяя занавеска еще больше оттеняла его поразительную бледность.
— Кажется, набоб развлекается и бьет драгоценные стекла, чтобы заменить их новыми! — сказал Лили молодой человек с насмешкой.
— Как он нагло уставился на нас. Как бы мне хотелось проучить его за его дерзость!
Но эти слова были произнесены вполголоса, вероятно, из опасения, чтобы они не достигли до башни. Лили едва ли слышала их. Проснувшееся сердце подсказало ей, что происходит с тем человеком: очевидно, он страдал. Она почувствовала страстное непреодолимое желание успокоить его, но скоро справилась со своим волнением. Однако мысль, что он может предполагать близкие отношения между ней и этим франтом, была для нее невыносима, поэтому она на его любезный низкий поклон ответила гордым, едва заметным кивком головы и медленно пошла к беседке, не взглянув больше ни разу на башню.
Надворная советница собиралась пойти в дом. Она, вероятно, слышала шум и знала причину его, но не упомянула об этом ни одним словом. Она сказала Лили, чтобы та отнесла венок, и уговаривала ее изменить печальное выражение лица, когда будет отдавать его. Неужели тетя Варя не поняла, какие чувства волновали молодую девушку, и приняла все это за дурное расположение духа, а она была его заклятым врагом, особенно у молодежи!.. А потому она очень рассердилась когда после обеда Лили с рассеянным и печальным лицом вошла к ней в комнату совсем одетая, чтобы отправиться на свадьбу. Она показала гневно комическим жестом на портрет бабушки.
— Мне ужасно не нравятся эти черные мушки на лице, — сказала она, — я никак не могу понять, как люди решались так портить свое лицо, но сегодня я желала бы видеть лучше их на твоем лице, чем эту складку на лбу, которая меня страшно сердит. Твой наряд очень хорош, но в нем не достает букетика живых цветов на груди, что так идет молодым девушкам. Время еще есть, и потому поди в сад и срежь несколько роз.
Времени, действительно, было еще много, так как советница заставила ее одеться на целый час раньше, чтобы благодаря какой-нибудь случайности не задержать невесты.
Лили машинально спустилась с лестницы и пошла по гравийной дорожке сада, шумя тяжелым шелковым платьем. Эта блестящая белая материя, может быть, показалась бы слишком тяжелой для воздушной фигуры девушки, если бы не облако тюля и кружев, окутывавшее ее плечи. На голове покачивалась белая водяная лилия, в чашечке которой, как капли росы, сверкали бриллианты, длинные листья ее непринужденно падали на спину, перемешиваясь с роскошными волосами.
По обе стороны дорожки благоухали белые розы, но Лили не тронула ни одной из них, — она даже забыла, зачем она пошла в сад.
Она шла задумавшись и не заметила, как вступила на дорожку, ведущую к павильону, и подняла голову только тогда, когда деревья кончились и она очутилась на залитой солнцем площадке перед павильоном, дверь которого в эту минуту быстро распахнулась и оттуда вышел Синяя борода.
Лили вскрикнула и хотела бежать.
— Останьтесь, или я последую за вами в комнаты! — вскричал он так громко и угрожающе, что она с испугом оглянулась на дом, где легко могли его услышать. Она стояла, как приросшая к месту, пока он подходил к ней. Он поймал ее испуганный взгляд, и на его губах появилась гневная улыбка.
— Успокойтесь, — сказал он, остановившись перед ней, — мое появление не может испугать, тетушку по той простой причине, что она не увидит меня здесь. Ни ей, ни саду не причинится никакого вреда… Разве вы видели когда-нибудь сломанный цветок или помятую траву около беседки и дома? А я бесчисленное число раз стоял там в темные ночи. Непреодолимому стремлению бродить здесь по ночам к обязан тем, что имел подробные сведения о вас, — так, например, я знаю, что вы сейчас отправляетесь на свадьбу, эта мечтательная лилия вызовет протест ваших подруг, которые желали, чтобы вы надели ярко-красную вербену.
Лили подняла на него сверкающие глаза: гневные слова готовы были сорваться с ее уст, но его вид так поразил ее, что она не произнесла ни звука. Он, очевидно, потерял самообладание. Лицо его было еще бледнее, чем утром, и губы нервно дрожали.
Что ей было делать? Она страшно волновалась и вздрагивала всякий раз, как он возвышал голос. Она больше всего боялась, как бы не пришла надворная советница и не оскорбила его. С большим трудом она подавила свое волнение и сказала спокойно, хотя голос ее немного дрожал:
— Так как вы знаете, что я должна сейчас ехать, то вы понимаете, что я не могу больше оставаться здесь…
— О, у вас еще есть время, — прервал он ее, — карета приедет за нами только в четыре часа. Видите, какие я имею подробные сведения благодаря подслушиванию у беседки. Стоит только раз поддаться искушению, и потом уже трудно будет удержаться! Прежде я никогда не занимался шпионством, и моя душа была чиста, как солнце, а теперь — видите вы синие занавески на окнах башни? Я прячусь за ними, чтобы подсматривать, и часто терплю за это наказание, так как приходится иногда видеть то, что заставляет меня глубоко страдать. Вот и сегодня утром мне представилось такое зрелище, которое лишило меня всякого самообладания! Я рассчитывал ударом кулака прогнать противное насекомое, осмелившееся дотронуться до моего цветка, — и благодаря этому уничтожены Ромео и Юлия… Ну, Ромео-то поделом! Я страшно ненавидел его последнее время за то, что он был так возмутительно счастлив! Сегодня утром белокурый Адонис, который будет, вероятно, вашим кавалером на свадьбе, получил из наших рук столько цветов, сколько ему хотелось; а если бы я попросил вас сейчас сорвать для меня эту жалкую ветку, вы, наверное, отказали бы мне?
— Я не могу распоряжаться этими цветами, потому что они принадлежат моей тетке.
— Прекрасный ответ! Но чтобы ответили, если бы я сказал вам: не ездите на свадьбу, потому что один человек испытывает невыразимые мучения при мысли, что вы будете там?
При этих словах в душе молодой девушки поднялась целая буря. Она невольно взглянула на него.
В ту же минуту он схватил её руку.
— Не ездите, умоляю вас! — прошептал он, и в голосе его вместо иронии послышалась робость.
Что это были за звуки, и какая невыразимая нежность сияла в его взгляде! Но, несмотря на это и на свои собственные чувства, которые неудержимо влекли ее к нему, Лили понимала, что должна отказать ему. Она быстро отняла у него руку, и, вследствие внутренней борьбы, голос ее зазвучал резко и твердо, когда она отвечала ему:
— Это странная просьба, и я не в силах исполнить ее!
Яркая краска залила его лицо, но он овладел собой.
— Я должен был предвидеть этот ответ! — вскричал он. — Что же вы сделали бы, если бы я настаивал на своем требовании?.. Неужели вы думаете, мне трудно схватить вас, унести в свой дом и продержать там, пока не кончится празднество? Не в первый раз отважному смертному похищать ундину.
— И не в первый раз несчастным пленницам плакать там, в доме! — пробормотала Лили дрожащими губами.
— Пленница в моем доме? — вскричал он тоном величайшею изумления и отступил на шаг, но вдруг в голове его мелькнуло разрешение загадки, и он быстро ударил себя рукой по лбу.
— О, я глупец! — вскричал он, и голос его звучал совершенно иначе. — Как мог я забыть, что живу в маленьком городке, окруженный любопытными глазами и праздными языками, которые рады всему имеющему вид тайны! Итак, тетушки и кузины там, — он показал рукой на город, — рассказали вам о плачущей пленнице в моем доме? И я, без сомнения, играю в этой драме роль Синей бороды?
Несмотря на мучительное состояние духа, в каком находилась девушка и которое вызвало краску стыда на ее щеки, она невольно улыбнулась, когда он назвал себя прозвищем, которым его уже давно наградили.
— И вы, конечно, тотчас же поверили этому и стали презирать, меня? — продолжал он с упреком. — Разве я мог бы смотреть в ваши чистые глазки, если бы это была правда? Меня нисколько не тревожит, что они обо мне думают и говорят, и я никогда не раскрыл бы рта, чтобы опровергнуть эту болтовню. Но в вашей душе не должно оставаться ни малейшего сомнения на этот счет. Да, в моем доме живет бедное, несчастное существо, но не насильно, а под моей охраной и защитой. Беатриче моя сестра, только не от одной матери; моя мать умерла, ничего не зная о существовании этого бедного создания, и отец только на смертном одре открыл мне эту тайну и поручил заботиться о его дочери. Он любил ее нежнее, чем меня, своего законного сына, и понятно, так как она вполне этого заслуживает. Но ее существование было для него источником бесчисленных забот. Вы, на которую все смотрят с улыбкой и восхищением не можете себе представить, как страдает это несчастное существо! Болезненная от рождения, она незадолго до смерти отца заболела ужасной разрушительной болезнью. Ее лицо, поражавшее удивительной красотой, было совершенно обезображено, и потому она носит покрывало, — я никогда не знал её иначе. Ее болезнь неизлечима и, как она сама утверждает, заразительна, вследствие чего она никогда не позволяет мне даже дотрагиваться до ее руки. Она избегает людей, ей тяжело быть предметом ужаса, поэтому я всегда заботился о том, чтобы никто, хроме ее няни и моего верного слуги, безгранично преданного, не мог узнать ее тайны. По этой же причине я хотел уничтожить тот павильон, окно которого выходило в мой сад.
Лили слушала его совершенно ошеломленная — он вполне оправдался. Вместо мнимого преступления, придававшего его смелой осанке что-то [демоническое] она читала теперь на его челе благородные мысли. Отличительной чертой ее характера с детства было немедленное сознание и искупление своей вины. Несмотря на все ее упрямство и своеволие, ее никогда не приходилось заставлять просить прощение, — как только она убеждалась в своей вине, она употребляла все усилия загладить ее. Но никогда еще чувство сожаления и желание заставить его забыть оскорбление не были так сильны, как в эту минуту.
Может быть, его проницательный взгляд прочел все, что происходило в душе молодой девушки. Он снова взял ее руку с кротким и умоляющим видом; она побледнела, что у нее служило всегда признаком сильного волнения.
— Лили! — сказал он, — в первый раз ее имя сорвалось с его языка и как приятно звучало оно! — я до сих пор без всякого намерения боролся с призраком, теперь же я хочу, чтобы все объяснилось. Посмотрите, пожалуйста, повнимательнее в мои глаза, и вы увидите, что все, что про меня говорят, несправедливо. Я не хочу выставлять себя лучшим, чем я есть, особенно перед вами. Я не допускаю даже мысли, что вы могли бы думать, будто я обманул вас. У меня пылкая натура; так как я был единственным сыном богатых уважаемых родителей, то двери большого света были распахнула предо мной настежь и я бросился в водоворот жизни, как тысячи других в моем положении… Не осуждайте меня, Лили, несмотря на все это, я не погряз в нем окончательно; напротив, окунувшись в него, я энергично старался спасти себя. Я смело могу приблизиться к чистому невинному созданию и связать с ним свою судьбу. Впрочем, я мало думал об этом в последние годы — я был плохого мнения о женщинах. Но однажды утром передо мной явилось нежное существо с фигурой эльфа и посмотрело на меня глазами, сиявшими умом.
По шоссе прогремела карета и остановилась у калитки. Лили вздрогнула от испуга и старалась вырвать у него свои руки, но он крепко держал их и продолжал, возвышая голос:
— И тогда мне стало ясно, что мрачнее предчувствие, тяготившее мою душу, сбылось, что чистая, истинная любовь на этом свете не пустой идеал и что мне ее не избежать. Клянусь вам. Лили, я должен завоевать вас во что бы то ни стало, я…
Молодая девушка сильно рванула свои руки, так как гравий на дорожке заскрипел под тяжелыми приближавшимися к ним шагами, и в ту же минуту тетка громко позвала ее.
— Никогда, никогда, — пролепетала она дрожащими губами и побледнев, как смерть. — Оставьте всякую надежду и постарайтесь больше не встречаться со мной!
Она побежала по гравийной дорожке и быстро скрылась за кустами. Там она увидела тетушку, которая, держа в руках мантилью Лили, внимательно осматривала сад. Она заворчала, увидя, что нет роз на груди молодой девушки, сама срезала несколько и тогда только увидела, что она страшно бледная и едва держится на ногах. Не говоря ни слова, Лили села в карету. Ей казалось, что с ней случилось совершенно неожиданно несчастье и что она взяла на душу тяжелый грех.
Большая угловая комната в доме надворной советницы, так называемая зеленая, имела шесть окон, которые из года в гол оставались занавешенными, а двери были заперты на задвижку. При жизни Эриха комната эта была залита светом и блеском. Достигавшие потолка стенные зеркала отражали величественных дам с прическами, похожими на башни, с парчовыми шлейфами и роскошные туалеты мужчин из атласа с галунами и кружевами, а блиставший чистотой пол мог бы рассказать о многих менуэтах, которые городская аристократия важно и торжественно танцевала здесь. Теперь же ставни открывались только два раза в году на несколько дней, и кто знал привычки тети Вари, понимал, что она готовится к приему своих многочисленных друзей. К удивлению Зауэра и Доры, этим летом приказание проветривать зеленую комнату было отдано гораздо раньше, чем обыкновенно. Причиной этого отклонения от правил было все еще продолжавшееся уныние Лили, как говорила надворная советница. Для тети Вари это было как-то ново и необычно в молодой девушке. После бесчисленных догадок, за исключением единственно верной, она пришла, наконец, к убеждению, что Лили тоскует о доме, и предложила ей с большим самоотвержением вернуться в Берлин. Но молодая девушка, смертельно побледнев, с большой горячностью и решительно отказалась от этого предложения. С этой минуты она с необычайным напряжением старалась казаться веселой, а тетя Варя день и ночь думала о том, как бы рассеять мрачные мысли в голове своей питомицы.
Было приглашено много гостей, старых и молодых, на ужин, и надворная советница уже несколько раз осматривала комнату, стараясь выгадать место и для карточных столов, и для танцев молодежи.
Салон благодаря тому, что был лишен света и воздуха сохранился в своей первоначальной свежести. Позолота резных карнизов ярко блестела под лучами заглядывавшего туда солнышка, и мифологическая живопись на плафоне сохранила свежесть красок, восхищавших взор. В камине, несмотря на летнюю жару, пылал яркий огонь, чтобы окончательно освежить воздух. Посреди комнаты стояла принесенная сюда временно мебель из павильона; здесь же стояли прислоненные к стенам масляные картины, которые тетя Варя решила, наконец, поместить здесь, потому что дедушка всегда очень любил эту комнату. Надворная советница и Лили осторожно чистили и мыли картины, которые должен был повесить Зауэр, только что вернувшийся и города, куда его посылали с разными поручениями.
Он пошел в комнату как-то торжественно. Лили, хорошо знавшая старика, тотчас увидела, по выражению его лица, что он принес какую-то важную новость. Он подвинул высокий необитый дубовый стул к стене и, делая вид, что осматривает место, где должна была висеть самая большая картина, сказал, не поворачивая головы:
— Госпожа советница может радоваться, — наступает конец беспокойствам… Тот, — он никогда не осмеливался произносить имя соседа в присутствии своей госпожи, — тот, завтра уезжает в далекое путешествие, чемоданы уже упакованы… Это рассказывал его кучер в булочной, где я заказывал торты.
Лили молча с крепко сжатыми губами прислонила к стене картину, на которой был изображен Орест и которую она держала в руках. Она, как лунатик, направилась к двери, точно какая-то [демоническая] сила гнала ее вперед. Высокая дубовая дверь с шумом затворилась за ней, но ни советница, ни Зауэр не заметили этого.
Советница приняла сообщенную новость, по-видимому, равнодушно и только стала внимательно смотреть в окно, между тем как Зауэр взбирался на стул. Сняв картины, нарисованные пастелью и уже выцветшие, он повесил «Ореста» на прежний гвоздь, но тяжесть оказалась слишком велика.
Картина упала, едва он отнял руки. Попытка удержать ее не удалась, и она, попав на угол каминного карниза, повисла на нем, и в то же время послышался легкий треск разорвавшегося полотна.
— Ах, как ты неловок, Зауэр! — вскричала сердито советница.
Зауэр слез со стула и снял картину, на том месте, где было лицо Ореста, расходились а разные стороны бесчисленные трещины.
— Полюбуйся, что ты наделал! — ворчала советница и приподняла разорвавшееся полотно, но тотчас в ужасе отняла руку, как будто ухватилась за раскаленное железо, и лицо ее покрылось смертельно бледностью от страшной неожиданности: пара больших темных глаз с трогательной кротостью смотрела на нее из щели.
— Уйди, Зауэр! — пробормотала она и прикрыла рукой трещины. — Потом развесим картины… Уходи, уходи! — повторяла она с возрастающей горячностью, указывая на дверь, за которой он, наконец, скрылся.
Из груди ее вырвался тихий вздох, похожий на стон. Она схватила ножницы; дрожащей рукой, но энергично и беспощадно разрезала она картину, до сих пор так почитаемую, и когда все клочки полотна были удалены, перед испуганными взорами советницы, как живая, предстала девушка поразительной красоты. Луч солнца золотил ее удивительно нарисованные волосы, и темный бархат одежды свободно падал мягкими складками; внизу в углу картины стояло имя А. Ван Дейка.
— Так он сделал это! — пробормотала беззвучно советница. — И потомки Губерта были правы, называя ею «вором»… Какой ужас! И он мог жить после этого бесчестного поступка и спокойно допускал своих близких бранить обокраденных! Потому-то его последнее слово было «павильон», который почитался и берегся, как священное завещание покойного! Все его потомки умерли с убеждением, что их ненависть справедлива, и только мне, последней в роде, приходится увериться в противном, и я должна буду признаться тому, что всеми уважаемый Эрих через восемьдесят лет оказался вором.
Она пристально смотрела на прелестное улыбавшееся лицо и с ужасом думала о той минуте, когда ее дед, обезумевший от страха, пробрался ночью в незапертый дом доверчивой семьи, о тех часах, когда он, скрывая за замками и задвижками свою недостойную тайну, рисовал голову Ореста, которая в продолжение почти целого столетия завистливо скрывала невинное грациозное личико девушки.
Надворная советница не колебалась ни минуты в намерении возвратить картину настоящему владельцу, и немедленно, потому что завтра он должен был отправиться в путешествие… Какая ужасная задача для нее! Она должна была принудить себя просить своего противника пощадить честь ее деда; строгое неподкупное чувство справедливости говорило ей, что многолетняя несправедливость должна быть искуплена. Но когда она думала о том, что сосед может обойтись с ней надменно и беспощадно, кровь ударяла ей и голову и она боялась за свой горячий темперамент, который мог все испортить. После сильной внутренней борьбы она вышла из зеленой комнаты, заперла дверь за собой на ключ и в сенях позвала Лили слабым голосом, но ответа не было.
Молодая девушка, выйдя из комнаты, отправилась в сад. Все ее мысли сосредоточились на том, что он уезжает, не простившись с ней. Ее жестокие слова: «Постарайтесь больше не встречаться со мной» в самом деле были последними… Это невозможно! Она шла дальше, но не по длинной окольной дорожке, а по кратчайшей дороге через огород. Она не чувствовала, как палящее полуденное солнце пекло ей голову, напрасно терновник цеплялся за ее платье, и испуганные птицы кричали и порхали в чаще, как будто хотели удержать ее от шага, противоречащего девичьей гордости… Она вошла в павильон. Там лежали еще обломки разломанной стены, и на полу, который прежде трудолюбивая Дора держала в безукоризненной чистоте, видны были многочисленные следы, ведшие к саду тети Вари. Отверстие в стене значительно увеличилось.
Первый раз видела она дом и сад, это чудо искусства, при ярком солнечном свете. Над поникшими головками цветов проносился легкий ветерок, они тихо-тихо покачивались, как бы грустно отрицая что-то, и плеск журчащих фонтанов казался девушке монотонной жалобой, что струи их, не радуя ничьих взоров, одиноко поднимаются к небу среди опустевшего эдема… Там что-то мелькало на уединенной тенистой дорожке; это не была та печальная женщина в длинной белой одежде, это был он сам. С опущенной головой и сложенными за спиной руками он подходил все ближе и ближе, и она ждала его, не шевелясь. Ее стройная, неподвижно стоявшая фигура в светлом муслиновом платье резко выделялась на темном фоне стен павильона. Ветка скользнула по лицу одинокого странника; он поднял голову и, увидев Лили, остановился, как вкопанный.
— Лили! — вскрикнул он, и в его голосе слышались радость и горе, страх и торжество. Он быстро подошел к ней и взял ее за руку, которой она не отняла; затаив дыхание, он нагнулся, чтобы заглянуть ей в яйцо; она улыбнулась и посмотрела ему прямо в глаза.
— Лили, — начал он дрожащим от волнения голосом, — ваше появление здесь было бы ужасной жестокостью, если б не…
Он вдруг замолчал и выпустил ее руку.
— Я не хотел вас более видеть, — продолжал он снова, — и именно потому, что видеть, вас стало для меня так же необходимо, как и дышать. После ваших слов я решил положить преграду своим мятежным чувствам, чтобы не дойти до того состояния, за которое можно презирать себя. Я принадлежу к натурам, которые любят только раз в жизни; я никогда вас не забуду. Лили, никогда! Но я также не желаю стать жертвой своего сердечного горя. Я уезжаю, Лили! Нас разделит огромное пространство, и, может быть, время принесет мне маленькое исцеление. Сейчас я не могу еще сказать: «Будьте счастливы!». Это значит распинать самого себя, а я не способен быть мучеником. От одной мысли, что вы можете когда-нибудь принадлежать другому, вся кровь кипит во мне._
Он вдруг остановился, устремив на что-то взгляд через голову Лили. Молодая девушка обернулась. В дверях стояла надворная советница; она была еще под впечатлением ужасного открытия: ее лицо побледнело и как будто осунулось, но большие светлые глаза покоились с каким-то странным блеском и необъяснимым выражением на молодых людях.
Лили не подошла к ней. Она, напротив, ближе подвинулась к стоявшему подле нее человеку, как будто здесь и было ее настоящее место.
— Тетя, ты пришла слишком поздно! — сказала она твердо и сильно покраснела. — Если он меня не оттолкнет, так как я, будучи слишком высокого мнения о своих силах, сильно оскорбила его, то я принадлежу ему… Ты — благодетельница моей семьи, ты постоянно, с тех пор, как я помню себя, любила и лелеяла меня, как родную дочь, до сих пор и я любила тебя так же, как своих родителей, и думала, что не полюблю никого сильнее… Теперь все изменилось! Я хотела, чтобы чувство благодарности взяло верх. Одному Богу известно, как я боролась и страдала последние дни! Но бороться с чувством вечной любви так же бесполезно, как закрыть глаза от света и защищаться от окружающего тебя воздуха! Назови меня неблагодарной, лиши меня своей любви, мне это будет очень больно, но я все-таки пойду за ним!
Она давно уже покоилась на его груди. Еще при первых ее словах он крепко обнял ее, и теперь, действительно, казалось, что счастливый смертный готов унести в свой дом ундину, которой он овладел с таким трудом.
Эта высокая женщина и ее предполагаемые упреки не существовали для них. С восторгом смотрел он на молодую девушку, которая немногими энергичными словами давала ему право на обладание ей.
Между тем надворная советница приблизилась к ним, и Лили с удивлением заметила, что губы ее судорожно дрожали.
— Дитя, ты не имела понятия о моей любви к тебе, иначе ты оказала бы мне больше доверия! — сказала она необыкновенно кротко. — Ну, я не хочу с тобой спорить, так как большую часть вины приписываю себе. Несмотря на свое предубеждение, я отнеслась бы к этому совсем не так, как ты предполагала… Я только одно могла бы сказать тебе, что и теперь скажу: ты вверяешь этому человеку всю свою будущность, не зная его прошлого; немногое, что нам известно…
— Ни слова больше, тетя, — вскричала Лили, закрывая рукой рот молодому человеку, который хотел было говорить. — То немногое, что мы знаем или, лучше сказать, предполагаем, один из благороднейших его поступков, и ты должна будешь просить у него прощения, так же как и я!
— А что скажет твой отец?
— Он благословит меня, когда узнает его.
— Тогда мне нечего больше сказать, кроме того, что твой выбор делает меня счастливой, Лили, тебе суждено вознаградить, потомков Губерта за несправедливость, сделанную Эрихом.
Через несколько минут все трое стояли в зеленой комнате перед роковой картиной. Тетя Варя дрожавшими губами рассказала, как это открылось, и протянула своему мнимому противнику руку примирения. Он с радостью протянул ей правую руку, а левой в то же время бросил картину в камин.
— Это кража у человечества, — сказал он спокойно, — но пусть лучше будет одним художественным произведением меньше, чем она будет своим видом пробуждать всегда тяжелые воспоминания.
— Нет, нет! — вскричала надворная советница, вытаскивая картину из пламени, которое уже коснулось лица Ореста на лоскутке, висевшем еще на раме. — Картина должна существовать, для удовольствия других и для постоянного напоминания мне о том, что мы люди, и можем легко ошибиться.
На другой день в обоих садах было много рабочих, занимавшихся уничтожением изгороди и павильона. Грабли заровняли все это место, и там, где недавно еще смотрело со стены лицо Ореста, теперь прелестные цветы весело поднимали к небу свои головки.
Таинственная незнакомка теперь бродила по вечерам день ото дня слабеющими шагами по обоим садам. Ее страх исчез — она знает, что ее любят и относятся к ней с нежным участием и заботливостью, и больше всех ухаживает за ней Дора, стараясь загладить клевету, некогда произнесенную ею. Зауэр, которого мы видели последний раз выходящим с дрожащими коленями из зеленой комнаты, теперь служит в соседнем доме, и длинные полы его сюртука развеваются над лужайками, покрытыми английским дерном.