Симочка (Свирский)

Опубл.: 1915. Источник: az.lib.ru

Алексей Свирский

Симочка

I

Мне показалось или, вернее, я почувствовал, что моя любовь к маленькой, доверчивой и беззаботной Симочке умирает тихой, незаметной смертью.

И совесть встревожилась.

Тогда я простер к возлюбленной всю доброту мою, умножил ласки, напряг внимание и удвоил нежность.

Но сердцем я уже ощущал близость разлуки, и в самые интимные минуты мои собственные поцелуи казались мне сырым песком, падающим на тлеющий костер.

О, я отчетливо сознавал, что осыпаю подругу пеплом сгоревшей страсти, и заранее мучил себя всяческими угрызениями.

Мучил потому, что искренно верил в свою порядочность.

И, как врач с помощью кислорода продлевает агонию умирающего, так и я великодушной ложью удлинял нашу шаткую связь.

II

Кто была моя Симочка, в точности, не знаю: подобно большинству мужчин, ищущих в женщинах женщину, я мало интересовался ее личной жизнью, а еще меньше — ее прошлым.

Припоминаю только, что она приехала с Кавказа и здесь, в Петербурге, посещала какие-то курсы — кажется, педагогические.

Познакомились мы с нею на студенческом вечере, куда меня загнала тоска. Тоска по женщине.

Приехал я поздно, после концерта, когда молодежь нетерпеливо готовилась к танцам.

Поднимаясь по широкой каменной лестнице, я ощутил близость большой праздничной толпы. Сверху падал мягкий шелест платьев, шарканье ног и тихий говор мужских и женских голосов.

Но вот уж я на площадке и оглядываю себя в зеркале: парикмахер искусно скрыл прической на косой пробор круглую плешинку, величиною в серебряный рубль и так умело распушил усы, что ни одной сединки незаметно.

Жажда любви молодит меня, я чувствую себя бодрым, поет сердце, все мышцы напряжены, а мои сорок пять лет так легко лежат на мне, что я почти не ощущаю их тяжести.

Вхожу в обширный, щедро освещенный зал. Публика прогуливается в ожидании танцев. Я выправляю грудь, стряхиваю с плеч лишний десяток лет, наполняю глаза теплым блеском (я тогда еще умел это делать), взглядом веселого искателя приключений обнимаю толпу и выбираю удобное место для наблюдений.

И, как охотник в лесу не замечает деревьев, так и я, очутившись в большом обществе, не замечаю мужчин, а вижу только женщин… Я пропускаю их мимо себя и быстро на глаз оцениваю наряды, фигуры, лета…

Маню женщин взглядами, улыбкой и сердцем, переполненным желанием, а они, образовав широкое живое кольцо, ведут медлительный хоровод и дразнят меня обнаженными плечами, нервируют запахом духов, приятно раздражают слух шорохом светлых ажурных платьев и обжигают глаза искрами драгоценных камней и сочным блеском смеющихся зубов.

Совсем близко, чуть не задевая меня обнаженными локтями, проходит высокая полногрудая дама в нежно-голубом бальном платье с просторным вырезом.

На голове дамы кудрявится светлая башня мертвых волос цвета канарейки, а темные подрисованные глаза, грешные, изжитые глаза, все еще ищут и жадно хотят жить.

Она заметила меня, обдала волной сладких, до головокружения, духов и улыбнулась обещающей улыбкой.

В надежде на лучшее, я отпустил с миром бывшую брюнетку.

III

Заиграла музыка. Студенты-первокурсники, стройные и тонкие, с девичьими талиями, затянутые в парадные сюртуки с блестящими пуговицами, радостно возбужденные, с горящими влажными глазами и красными распорядительскими бантиками на груди, приглашали публику в следующий зал…

Музыка подняла настроение, и все лица засветились улыбками.

Я твердо решил танцевать, и все, что осталось во мне от молодости, вдруг ожило и окрепло.

Мне захотелось в тот вечер приобщиться к юности, подойти к ней, как равный, и окончательно забыть о своем возрасте.

Я вошел в танцевальный зал, и что-то дрогнуло во мне зазвенело: я увидел Симочку. Увидел маленькую смуглолицую девушку с большими черными глазами.

До сих пор не могу понять, почему мой выбор пал на Симочку, и почему мое сердце, сердце опытного мужчины, встревожилось, когда девушка подняла черные крылья ресниц и спокойно взглянула на меня влажными, круглыми глазами.

Я подошел к ней и притворно-робким голосом пригласил на вальс.

Через минуту под плавный и немного тягучий ритм музыки мы скользили по навощенному паркету, кружась среди множества пар.

Я чувствовал себя сильным и ловким и был убежден в успехе.

— Вы устали? — спросил я.

— Нет… немного.

Тогда я вынес ее из круга танцующих, подкатил стул, назвал себя, мягко пожал протянутую руку, поблагодарил и, путаясь в словах и по-юношески краснея, попросил позволения сесть рядом.

Игра удалась. Мое притворное смущение подействовало: Симочка осмелела.

— Вы хорошо танцуете, — сказала она и плеснула чернотой южных глаз в мои серые зрачки.

Этот влажный взгляд доверчивой лани обжег меня, и я с трудом сдерживал волнение.

Потом Симочка разговорилась. Она мне пожаловалась на Петербург, говорила о холодных людях, о бессолнечных днях и о том, что ей трудно привыкнуть к северу и что она чувствует себя одинокой.

Беседуя со мною, девушка бессознательно кокетничала и осторожно оглядывала меня.

Я заметил это и старался придать лицу моему честное и открытое выражение. А когда наши взгляды сталкивались, я смущенно опускал глаза и скромно вздыхал… Слушал я Симочку с большим вниманием и притворным сочувствием, а сам был занят мыслью о том, как бы продолжить это знакомство.

В третьем часу ночи мы расстались с Симочкой у ворот того дома, где она снимала комнату.

А на другой день я ей написал письмо. В письме я просил зайти ко мне. «Вы сами вчера говорили, — писал я ей, — что вам противны мещанские условности, что вы — человек, свободный в своих поступках… Будьте же последовательны и навестите вашего случайного знакомого, изнывающего в тоске и одиночестве»…

IV

И Симочка пришла. Никогда не забуду этого момента.

Девушка струсила и потерялась, когда очутилась в большой и богато обставленной квартире старого холостяка. Чтобы скрыть свое смущение, она громко смеялась, говорила нелепости, краснела до слез и, видимо, сильно страдала.

Мне жаль ее стало и я все усилия употребил на то, чтобы успокоить маленькую, неопытную провинциалку.

— Если бы я знала, что вы так богаты, я бы ни за что к вам не пришла.

— Почему?

— Да уж так… сама не знаю. Боюсь богатых и не верю им.

— Напрасно. Я, действительно, человек обеспеченный, но из этого еще не следует, что я — человек скверный.

Когда лакей подал чай, Симочка уже успела немного успокоиться и понемногу, благодаря верно взятому мною тону, стала осваиваться с окружающей обстановкой.

— Это у вас гостиная? — спросила она, обводя глазами комнату, украшенную коврами и старинными восточными предметами.

— Да.

— Это называется восточный стиль?

— Да, восточный.

— Вот у нас на Кавказе многие так украшают свои квартиры. А там что у вас? Кабинет?

— Да. Хотите я покажу вам всю квартиру?

Симочка окончательно успокоилась. И снова я увидал спокойные, доверчивые глаза и услышал мягкий грудной смех.

А когда я повел ее к дверям спальни и заявил, что девицам заглядывать сюда воспрещается, Симочка вдруг запротестовала и приказала открыть дверь.

Большими черными глазами обвела она комнату, скользнула взглядом по кровати, сделала гримаску и повернула назад.

— Таинственный вы народ — мужчины, — проговорила она на ходу и по-детски приподняла плечи.

— Чем же мы таинственны?

— А Бог вас знает. Разобрать трудно. Вот вы человек тихий, скромный, даже застенчивый… Помните, как вчера вы трусили?.. А подойдешь к вам ближе, и, гляди, зверь выскочит…

— Что вы, что вы, Симочка?.. Простите, обмолвился, больше не буду.

— Пожалуйста, можете называть меня, как хотите.

Симочка пробыла у меня недолго. На этот раз я не стал задерживать ее. И как только она заявила, что ей пора, я сейчас же отпустил ее.

А через неделю Симочка была моей. Победа досталась легко и это особенно льстило моему самолюбию.

— Нет, — говорил я самому себе, — старость еще далека, и еще не скоро осушу я чашу Жизни.

V

Первое время мы с Симочкой сидели дома и никого не принимали. Пьяные от любви, мы с безрассудной щедростью отдавали друг другу свои силы, нервы и в бешеной радости забывали о времени. В кипящем вине любви мы топили память о прошлом, и, радостно безумствуя, рождали новый мир, свой собственный мир, освещенный нашими восторгами, нашей огненной и вечной страстью.

Вечной… Прошло всего два месяца, и доброй половины нашей «вечности» уже не стало.

Я первый протрезвился и заметил, что наступает весна.

— Симочка, — сказал я подруге, — а, ведь, близится апрель.

— Ну, так что ж?

— А то, что пора покидать столицу.

— И покинем. Ах, милый, мне все равно: где ты, там и мне хорошо. Хоть в Бразилию…

Удивительный человек была эта Симочка. Сама — маленькая, а чувства — огромные. Она вся была соткана из крайностей. Золотой середины не признавала. Любить — так любить без оглядки, до исступления. «До последней капельки», — часто повторяла она, и я верил ей. И поэтому мне было жаль ее, и я решил до крайней возможности продлить нашу совместную жизнь.

И, когда наступила весна, я увез Симочку в свое дачное имение, находившееся в ста верстах от Петербурга по Варшавской дороге.

Странный образ жизни вели мы с нею. Глядя на нас со стороны, можно было подумать, что мы с Симочкой свалились с луны и что с землей у нас не было никаких связей, никакого прошлого.

Я все свои дела передал моему поверенному и умыл руки. Никаких писем ни я, ни Симочка не получали. Ничто нас не интересовало: ни театры, ни газеты.

— Симочка, что же ты к отъезду не готовишься? — спросил я у подруги.

— А как я должна готовиться?

— Надо покупки делать. Съезди в гостиный двор, посмотри на моды и купи, что тебе надо.

— Нет, обойдется, потом… Теперь недосуг.

И мы уехали.

VI

Солнечные дни, безлюдье, простор, широкое озеро, опоясанное сосновым лесом, свист и щелканье птиц, пестрые бархатнокрылые бабочки, мягкая ласковая теплынь и многое иное, что дает торопливая северная весна, щедрая, многозвучная и жизнеобильная, закружили нас, и мы, налитые горячей здоровой кровью, жадно пили радость бытия.

Однако, должен сознаться, что этот праздник любви порядком истрепал меня. С каждым днем прибавлялась седина и редели волосы. Огромных усилий мне стоило скрывать от Симочки свои дефекты. Она же ни минутки не могла сидеть спокойно и часто заставляла меня гоняться за нею то по саду, то по берегу озера.

И я бегал изо всех сил и, конечно, настигал ее, но зато как трудно было мне таить одышку и делать вид, что ничуть не устал.

Однажды Симочка проснулась грустная и чем-то недовольная.

— Погода какая мерзкая: всю ночь барабанил дождь. И сейчас солнца нет.

— Нельзя же, Симочка, все солнце да солнце. Посидим денек дома, побеседуем… А то мы с тобою за все время и двух слов не сказали, точно дети.

Симочка большими удивленными глазами посмотрела на меня, потом улыбнулась и сказала:

— И то правда. Мы как будто с тобою с ума сошли. Ведь, я сама за все это время ни о чем не думала. Давай, голубчик, станем умными.

— Согласен. Ну, идем в столовую: кофе готов.

— Идем.

Симочка, как видно, долго грустить не любила. К завтраку она вышла веселая с обычной улыбкой на смуглом лице. На ней была свежая рубашечка цвета крем, черные волосы распущены, коротенькая черная юбочка. Она вошла танцующей походкой, дробно стуча высокими каблучками, и заняла место хозяйки.

— Тебе покрепче налить?

— Налей покрепче.

Симочка вдруг расхохоталась.

— Ты чего?

— Какие мы серьезные сегодня… — и залилась смехом.

После завтрака мы отправились в маленькую гостиную, белую, уютную, облюбованную Симочкой с первого дня приезда. Из широкого окна открывался вид на озеро и на лес. Но сегодня не стоило смотреть: косая сеть дождя и низко упавшее небо темно-серой массой клубились в воздухе и сеяли сумерки.

Симочка подвела меня к креслу, усадила, забралась ко мне на колени, крепко обняла обеими руками мою шею, прильнула головой к груди и, слегка приподняв черные густые ресницы, мечтательно прищурилась и заговорила:

— Послушай, милый, тебе не кажется все это странным и невероятным?

— Что именно?

— Да вот то, что мы случайно встретились, протанцевали вальс и вдруг стали такими близкими и родными. Вот я сейчас сижу на твоих коленях, обнимаю тебя, и мне ни капельки не стыдно. Мы как будто слились в одно целое. Вот я слышу каждый удар твоего сердца. Я люблю и знаю твой голос, точно я его слыхала с детства. Запомнила твои жесты, твою походку, улыбку, твой смех. А давно ли мы были совсем, совсем чужие?

Симочка умолкла и еще плотнее прижалась ко мне. Я одной рукой обнял ее за талию, а другой нежно провел по ее пышным волнисто-черным волосам.

— Что ты этим хотела сказать? — спросил я.

— А то я хотела сказать, что мы, в сущности, и сейчас такие же чужие, какими были до первой встречи. Я не знаю твоего прошлого, не знаю твоих родных, а ты не знаешь, как меня зовут по отчеству. И в то же время мы совсем не стыдимся друг друга и слились в одно целое. Вот это мне и странным кажется. Я слышу биение твоего сердца, а не могу узнать, о чем ты думаешь.

— Я понимаю тебя, Симочка, и вполне тебе сочувствую. Ты, как все женщины, хотела бы овладеть любимым человеком всецело, до последнего волоска, до последней его мысли. Но, милая, достигнуть этого нельзя: я сам не знаю, о чем я буду думать через секунду…

— Да, да, ты прав, — перебила меня Симочка, — бросим это. Поговорим о другом. Ты, до меня, любил кого-нибудь?

— Любил.

— И много раз?

— Сознаюсь, деточка, грешен.

— Как же все это происходило? — в том же раздумчиво-мечтательном тоне продолжала расспрашивать Симочка. — Любили тебя женщины, а потом покидали?

— Ну, нет. От этого меня Бог миловал. Всегда инициатива исходила от меня, — добавил я с чисто мужским задором.

И тут я почувствовал, что руки, обнимавшие мою шею, ослабли, и голова, прильнувшая к груди моей, слегка приподнялась.

— И они уходили смиренно?

— Не всегда. Ах, Симочка, вспоминать тяжело. Ты представить себе не можешь, какие неприятности переживал я из-за случайных связей. Понимаешь, моя полухолостая, полусемейная жизнь так нелепо сложилась, что она вся как будто полна недописанными романами. Бывали сцены ужасные. Мне устраивали скандалы в театрах, в собраниях, в церкви, в меня стреляли, забрасывали угрожающими письмами… А однажды мне подкинули ребенка.

— И что же ты?

— Ничего. Откупался, как всегда, деньгами. Были женщины слабые, которые слезными мольбами старались вернуть меня к себе, врывались в дом, обнимали мои ноги и оглашали дом истерическими рыданиями… Тяжело вспоминать. Но были и гордые. Те уходили молча, с откинутой назад головой.

— Умницы, — воскликнула Симочка и вскочила на ноги.

— Но все это к тебе, моя дорогая, не относится. Нас с тобою разлучит только смерть.

Я подошел к ней, обнял и поцеловал в голову.

Симочка слегка отстранила меня и сказала:

— Я сама знаю, что ты меня не бросишь. Я, ведь, не такая…

Моя маленькая Симочка вдруг выросла, сделалась большая, вспыхнули всеми внутренними огнями просторные глаза, и даже кулачонки были сжаты… У меня что-то оборвалось в груди, и промелькнула мысль: «Большой будет скандал».

Разговором я все-таки остался доволен. По крайней мере Симочка уже знает, с кем имеет дело, и почва для будущего разрыва подготовлена…

VII

Между нами что-то произошло. Симочка стала нервничать, а я насторожился. И мысль о неизбежности разрыва все чаще стала посещать меня. Связать себя на всю жизнь с Симочкой не входило в мои расчеты. Это было противно моей натуре. Мне ли, доброму, старому холостяку, свободному жуиру, победителю сердец, отдать себя в жертву семейному очагу. Ни за что.

И я решил подойти к концу. Выработал я план простой. Уеду в Петербург по делам, а затем пришлю покаянное письмо, в котором попрошу извинение, ругательски обругаю себя, а ее превознесу и… Словом, сделаю все, что полагается в подобных случаях.

С этой мыслью я носился несколько дней и невыносимо страдал от жалости к обреченной жертве.

А Симочка ничего не подозревала, была весела и доверчива и по-прежнему дарила ласки. Только однажды утром, когда я сказал, что мне на пару дней надо в город съездить, Симочка сильно заволновалась, точно сердцем почуяла беду.

— Ну, что ж, поезжай с Богом… А я поскучаю. Нельзя же все вместе да вместе…

И вижу я: старается Симочка себя в руки взять, да не может.

А когда наступил день моего отъезда, бедняжка совсем голову потеряла. Несколько раз меняла платья, а потом «на минуточку» заперлась в своей комнате.

Я следил за нею сердцем, переполненным жалостью и любовью. Да, и любовью. Но какой-то злой дух неотступно преследовал меня и нашептывал: «Уезжай, потом поздно будет».

И я поехал. Симочка вызвалась проводить меня до станции. Всю дорогу нервничала, говорила без конца, и я видел, что она возбуждена до крайности. Ее волнение незаметно передавалось мне, и нервы мои напряглись.

— Возможно, что завтра я вернусь, моя Симочка. Будь покойна.

— Да я ничего. Сама знаю, что не навеки уезжаешь… Ты, пожалуйста, не обращай на меня внимания. Я немного взволнована, но это просто так…

И Симочка постаралась улыбнуться…

Подошел дачный поезд. Кучер принес мне билет. Ударил второй звонок. Я наклонился к Симочке, хотел ее поцеловать, но она вдруг чего-то застыдилась и откинула голову, не приняв поцелуя.

Поезд тронулся. С стесненным сердцем вскочил я на площадку и снял шляпу. Симочка закивала головой и красным зонтиком. И долго в голубом воздухе летнего утра раскачивался красный круг, а я, высунув руку со шляпой, посылал Симочке, одиноко стоявшей на платформе, прощальные приветствия.

Очутившись в вагоне среди дремлющих пассажиров, я вдруг почувствовал себя настолько скверно, что вынужден был выйти на площадку. Тяжелая тоска сухим горьким комом подкатилась к горлу и душила меня. Я готов был разрыдаться.

И только сейчас я понял, как сильно люблю Симочку.

— Послушайте, кондуктор, на какой станции я должен сойти, чтобы попасть на встречный поезд?

— Придется до Гатчины доехать. Там подождете десять минут.

Мысль вернуться назад, не доехав до Петербурга, явилась внезапно и стрелой вонзилась в мозг. И сразу отлегло от сердца. Вот это будет сюрприз для Симочки. Воображаю, как она обрадуется, как закружит меня.

И нетерпение мое росло с каждой минутой. А поезд, как нарочно, тащился через силу, как богомолка с дальних мест.

VIII

Вернулся я ровно через два часа. И, о, радость, на станции узнаю свой выезд. Должно быть, кучер приехал за почтой… А вот и он, мой рыжебородый Захар.

— Захар! — кричу я. — Ты зачем здесь?

— Барышню отвозил.

Меня что-то по затылку ударило, и я слегка покачнулся.

Я подошел ближе и почти шепотом спросил:

— Куда отвозил?

— На поезд. Сейчас только отошел, в Питер который…

— Ну, ладно, едем домой.

Так вот она какая! Не выдержала и погналась за мной. И закипела во мне злоба. Вот все, все они такие. Нет, надо расстаться. Бог с нею. Мне моя свобода дороже.

Дома меня встретила горничная Наташа, рослая курносая девушка с ясными серыми глазами. По этим глазам я узнал, что она что-то знает.

— А барыня только уехала и письмо вам оставила. На столе в ихней комнате лежит.

— Ладно. Идите.

В Симочкиной комнате я нашел полный беспорядок, точно сейчас из нее вышли грабители. Всюду были разбросаны платья, картонки, книжки… А на столе лежал голубой конвертик.

С чувством сильной досады вскрыл я письмо и стал читать. И с первых же строк из моих глаз посыпались искры и вся кровь бросилась в лицо.

Я читал: «Ухожу от вас, пока еще не все огни погашены. Ухожу навсегда. Для ваших закатных дней я была только зарницей. Яркой, но краткой. И за это должны вы быть благодарны. Пусть мой уход послужит расплатой за ту, которая, рыдая, обнимала ваши ноги, за ту, которая уходила с гордо поднятой головой, и за ту, которая обливала слезами ребенка, когда подкидывала его вам. Мне же от вас ничего не надо»…

Дальше уже не помню. Помню только, что, когда читал письмо, некто невидимый хлестал меня по лицу, а в глазах закипали слезы.

Источник текста: журнал «Пробуждение» № 6, 1915 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.