Симон Дэл (Хоуп)

Симон Дэл
автор Энтони Хоуп, пер. Под редакцией А. Трачевского

Оригинал: англ. Simon Dale, опубл.: 1898. — Источник: az.lib.ru • Русский перевод под редакцией А. Трачевского (1903).

Энтони Хоуп
Симон Дэл

Часть первая

I. ПРЕДСКАЗАНИЕ

Я, Симон Дэл, родился в седьмой день седьмого месяца тысяча шестьсот сорок седьмого года. День моего рождения являлся удачным в том смысле, что символическое число «семь» повторилось в нем трижды, но не был удачным в смысле тогдашнего тяжелого времени для нашей родины и для моей семьи. В народе начали в то время поговаривать о том, что если король не сдержит своих обещаний, то недолго сохранит в целости свою голову. Те, кто боролся за свободу, пришли к заключению, что их победа дала только новых тиранов. Пасторы изгонялись из приходов, а мой отец, доверявший сначала королю, потом парламенту, в конце концов изверился в обоих и, потеряв большую часть своего состояния, попал в очень стесненные обстоятельства.

Во всяком случае число моего рождения зависело не от меня, говорят, даже не совсем от моего отца, так как тут вмешалась явная сила судьбы: появление на свет младенца мужского пола не дальше, чем на расстоянии мили от приходской церкви, еще за целый год было предсказано одной мудрой женщиной — Бетти Несрот, предсказано с точностью дня и месяца. Этому младенцу, как гласило пророчество, было предназначено: «любить, где любит король, знать то, что он скрывает, и пить из одной с ним чаши».

Пророчество старой гадалки возбудило немалое любопытство, так как в пределах назначенной местности жили только скромные поселяне, которые не могли ожидать от своего ребенка такой блестящей участи, да лорд и леди Кинтон, обвенчавшиеся только за месяц до моего рождения, и мои родители, принявшие пророчество на свой счет. Оба они были смущены, в особенности последней частью предсказания: мать говорила, что не слыхивала, чтобы короли пили только воду, а отец опасался, что не сможет вследствие своих расстроенных дел дать мне подходящее для моего будущего положения воспитание. Сам же я был доволен тем, что оправдал предсказание Бетти относительно назначенного ею срока, а остальное предоставлял на волю судьбы.

Странная старуха была эта Бетти Несрот, и ей едва ли поздоровилось бы в предыдущее царствование, при отце нынешнего короля. Теперь же были задачи поважнее преследования колдунов и ведьм, так что на долю Бетти выпадали только пересуды о ней соседей да насмешки и подразнивания деревенских ребятишек. Она отвечала им бранью и проклятьями, делая исключение лишь для меня — ребенка, предсказанного ею. Может быть, она любила меня и за то, что, сидя на руках у матери, я не начал кричать, увидев ее, а, напротив, протянул руки и стал проситься к ней, отбиваясь от матери. При этом старуха, к большому ужасу матери, воскликнула: «Ты видишь, о, сатана!» — расплакалась, что уже вовсе не входило в роль колдуньи, хотя едва ли слово «расплакалась» подходило к скудным слезинкам, выкатившимся из ее глаз. Мать в ужасе отшатнулась от нее и не позволила старухе дотронуться до меня. Так было все время, пока я не вырос настолько, что стал бегать один по деревне. Тогда однажды в уединенном уголке старуха подняла меня на руки, долго бормотала что-то над моей головой и поцеловала меня. Что мое родимое пятно появилось именно на месте ее поцелуя — чистая басня (кто же мог знать с точностью, куда она поцеловала меня?) или не больше, чем простая случайность. Однако, если бы это и было иначе, не выразил бы недовольства: пятно не доставляет мне никаких хлопот, а старой Бетти этот поцелуй как будто принес пользу. После него она пошла прямо к пастору нашего прихода, жившему тогда в сторожке садовника лорда Кинтона и привившему свои службы тайком, хотя на них присутствовал весь приход. Старуха тоже выразила желание принять участие в богослужении, что немало удивило прихожан и самого почтенного пастора, весьма сведущего по части демонологии.

— Ведь это — чудовищный грех! — сказал он моему отцу

— Нет, это — знак Божьей милости, — заметила моя мать.

— Во всяком случае — пример небывалый, — отозвался отец. — Колдунья, присутствующая при богослужении.

Так как я уверен, что мое детство представляет для читателей так же мало интереса, как и для меня самого (помню одно, что я вечно стремился стать мужчиной и ненавидел платьица, в которых меня водили), перейду теперь прямо к тому времени, когда мне исполнилось восемнадцать лет.

Мой отец и старуха Бетти были уже на том свете, но мать была жива, а пастор, как и король, вернулся на свое законное место. В то время я был уже около шести футов ростом, и мне предстояло самому прокладывать себе дорогу и добывать средства к жизни, так как наши земли не вернулись с королем и не было других средств, чтобы прилично содержать и сестер.

— На этот счет предсказание Бетти Несрот сплоховало, — заметил однажды пастор, по своей привычке потирая переносье пальцем, — пункты ее пророчества указывают скорее на расходы, чем на источник добывания средств. А все-таки, Симон, если предсказание исполнится, ты расскажи мне, о чем с тобой будет говорить король.

— А если это будет неподходящим для вашего слуха, ваше преподобие? — лукаво спросил я.

— Тогда ты можешь написать мне это, сын мой, — не задумываясь, ответил почтенный пастор.

Хорошо было пастору полудоверчиво, полунасмешливо вспоминать пророчество колдуньи, но, право, едва ли было полезно, чтобы такого рода обуза висела на шее молодого человека. Мечты юности развиваются быстро и без такого подспорья. Пророчество колдуньи не выходило из моей памяти, разжигая и дразня мое воображение. Я мечтал о нем постоянно, в свободные часы и во время занятий делом. Я не торопился с выбором своей жизненной дороги, ожидая исполнения предсказания.

— То же самое было с одной служанкой моей сестры, — сказала мать. — Ей было предсказано, что она выйдет замуж за своего барина…

— Ну, и что же? — живо спросил пастор. — Вышла она?

— Она стала постоянно менять места, отыскивая барина, который более понравился бы ей, до тех пор, пока наконец никто не захотел нанимать ее.

— Ей надо было оставаться на первом месте, — рассудил пастор.

— Да, но се первый барин имел уже жену, — возразила мать.

— Что же такое? И я имел жену когда-то, — парировал пастор.

Возражение вдового пастора было убедительно; я решил принять к сведению судьбу служанки моей тетки и, сидя на месте, спокойно выжидать свою судьбу. Но какое доказательство достаточно убедительно для пустого кармана? Мне было заявлено, что я должен искать себе счастья, однако о способах этих поисков возникли разногласия.

— Надо работать, Симон, — сказала сестра Люси, помолвленная с молодым эсквайром хорошей фамилии и строгих нравов.

— Надо молить Бога об указании тебе пути, — заметила вторая сестра, невеста молодого пастора кафедрального собора.

— Ни о том, ни о другом не упомянуто в предсказании Бетти, — строптиво отозвался я.

— Это подразумевается само собою, милый мальчик, — сказала мать.

Пастор потирал переносицу.

Однако правы оказались пастор и я, а не эти мудрые советницы. Если бы я отправился в Лондон, как они требовали, вместо того, чтобы, согласно собственному желанию и совету пастора, смирно сидеть на месте, большой вопрос, не осталось ли бы предсказание колдуньи мертвым звуком? Теперь мы жили мирно и тихо; до нас только издали доносился шум ужасов, совершавшихся в городе. Беспорядки не доходили до нас, и мы, здоровые духом и телом, не без злорадства обсуждали события, иногда осуждая своих заблудших собратьев.

Однако предсказание, очевидно, начинало действовать, хотя очень издалека.

Судьба привела новых жильцов в сторожку садовника, где когда-то жил пастор, теперь победно вернувшийся в свой пасторат.

Однажды я гулял по одной из аллей Кинтонского парка, что мне было раз навсегда разрешено, и увидел то, ради чего сюда и пришел: фигуру Барбары, одетой в нарядное белое платье.

Барбара держала себя со мной несколько надменно, потому что была богатой наследницей и ее семья не утратила своего положения в обществе, как случилось с нашей. Несмотря на это, мы были друзьями. Мы ссорились и мирились, взаимно оскорбляя и прощая друг друга, а лорд и леди Кинтон, считая меня, может быть, недостойным опасения, были со мной очень добры и милы. Лорд часто говорил о предсказании Бетти:

— Хотя король иногда имеет странные тайны, — подмигивая, говорил он, — и в его чаше бывает подчас странное вино, но что касается его любви…

Тут обыкновенно вступался пастор, подмигивая тоже, но немедленно переводя разговор на другую тему, не имевшую ничего общего с королем и его чувствами.

Итак, я увидел стройную фигуру, темные волосы и гордые глаза Барбары Кинтон, загоревшиеся гневом, когда их обладательница заметила то, что я меньше всего желал бы видеть в ее обществе. Это была другая девушка — пониже ростом и пополнее Барбары, одетая не хуже ее самой; она весело улыбалась розовыми губками с блеском горящих весельем, лукавых глаз. Когда Барбара увидела меня, то против обыкновения не сделала вида, что не замечает меня, а, наоборот, подбежала ко мне и с негодованием воскликнула:

— Симон, кто эта особа? Она посмела сказать мне, что мое платье деревенского фасона и висит на мне, как на вешалке.

— Мисс Барбара, кто же смотрит на платье, когда его обладательница так хороша? — спросил я.

Тогда я был еще так молод, что не знал, как сердятся женщины, если хвалят их наружность в ущерб туалету.

— Вы глупы! — сказала Барбара. — Кто она такая?

— Говорят, она из Лондона, — ответил я, — живет она в сторожке садовника, но я не ожидал увидеть ее здесь, в парке.

— И не увидите больше, насколько это от меня зависит. Зачем вы смотрите на нее? — резко добавила Барбара.

Правда, я смотрел на незнакомку, а теперь взглянул еще пристальнее, после чего наивно спросил по простоте души:

— Она очень хорошенькая. Разве вы этого не находите?

— Хорошенькая? — повторила Барбара. — А что вы понимаете в красоте, скажите, пожалуйста?

— Все, чему научился в Кинтон-Маноре, — с поклоном ответил я.

— Это еще не доказывает ее красоты, — сердито отозвалась Барбара.

— Красота бывает разная, — заметил я, делая шаг в сторону незнакомки, которая стояла, по-прежнему улыбаясь и обрывая лепестки цветка.

— Вы с ней знакомы? — спросила Барбара.

— Этому горю можно помочь, — улыбнулся я.

Будучи самым преданным и усердным поклонником мисс Кинтон, я все-таки слишком любил все новенькое, а потому решил подойти к гостье садовника, несмотря на сердитый кивок головы отвернувшейся от меня Барбары.

— Ведь это — простая вежливость, — заявил я, — справиться о ее здоровье, когда она только что приехала из Лондона. Но если вы желаете погулять со мной…

— Ничего подобного. Я хочу быть одна, — перебила Барбара.

— Ваше желание — для меня закон, — раскланялся я, когда она, не глядя на меня, пошла к дому.

Почти раскаиваясь в своем упорстве, смотрел я ей вслед; о, если бы она хоть раз обернулась! Однако это к делу не относится.

Я победил свое раскаяние и подошел к незнакомке с изысканной вежливостью, желая ей доброго здоровья. Она улыбнулась, хотя я не понял, чему. Это была молоденькая девушка лет шестнадцати-семнадцати; она ничуть не смутилась при моем приветствии, а, наоборот, шаловливо всплеснула руками и весело воскликнула:

— Мужчина! Ей-Богу, мужчина! Здесь, в этом-то месте!

Польщенный названием мужчины, я раскланялся еще раз.

— Или по крайней мере — будущий мужчина, — поправилась незнакомка, — если с Божьей помощью вырастет.

— Вы можете дожить до этого, еще не получив морщин, — ответил я, скрыв свою досаду.

— О, чудо! Он еще острит! Удивительно!

— В нашей стороне достаточно ума, а теперь не будет недостатка и в красоте, — сказал я.

— В самом деле? Кто учит у вас здесь говорить любезности?

— Такие учебники, как ваши глаза.

Несмотря на усмешку незнакомки, я был доволен своей фразой, вычитанной, правда, в каком-то романе. Она сделала мне низкий реверанс, задорно улыбаясь и играя глазами.

— Ну, сударь, — сказала она, — вы — конечно, Симон Дэл, о котором говорил мне садовник?

— К вашим услугам. Но садовник сыграл со мной плохую шутку: мне нечего дать взамен вашего имени.

— А у вас хорошенький букет! На него я променяю вам свое имя.

Этот букет я собрал для Барбары Кинтон и хотел поднести его ей, даже теперь еще, в знак примирения. Но она поступила со мной резко, а незнакомка так умильно смотрела на букет.

— Садовник — скряга относительно цветов, — вскользь сказала она.

— Сказать правду, я собирал этот букет для другой, — заикнулся было я.

— Тем лучше будет его аромат! — рассмеялась она. — Это придаст двойную цену цветам. — И она протянула к букету крошечную ручку.

— А этому учат в Лондоне? — спросил я, отстраняя цветы.

— Это годится и в деревне, везде, где есть кавалеры, чтобы собирать цветы, и дамы, чтобы их нюхать.

— Хорошо, букет ваш, но с одним условием.

— С каким? Сказать свое имя?

— Да, или позволить называть вас по своему вкусу.

— Ого, и вы назовете меня этим именем в разговоре с Барбарой Кинтон? Нет, я лучше скажу вам настоящее имя. Меня зовут Сидария.

— Сидария? Красивое имя!

— Как и всякое другое, — небрежно сказала она.

— А другого имени у вас нет?

— Зачем поэту два имени, чтобы написать сонет? Ведь вы для этого, конечно, хотели знать мое имя?

— Пусть так, Сидария.

— Пусть так, Симон. А теперь давайте букет.

Я вздохнул, но отдал букет; условие остается условием.

Девушка взяла букет и спрятала в него лицо, сияя лукавой улыбкой. Я стоял и любовался ею, несмотря на свою юность, я сказал правду, что красота бывает разная: она и Барбара были двумя разными типами красоты. Заметив мой любующийся взгляд, Сидария сделала мне милую гримаску, а Барбара часа два не говорила бы со мной из-за этого.

Сделав мне еще один раз насмешливый реверанс, Сидария сделала вид, что хочет идти, но остановилась, лукаво глядя на меня исподлобья и постукивая по аллее маленькой ножкой.

— Хорошенькое местечко — этот парк, — заметила она, — только иногда в нем легко заблудиться.

— Но, если бы у вас был проводник… — подхватил я намек.

— Да, если бы он был, Симон!

— Вы бы нашли дорогу, Сидария, а ваш проводник…

— Сделал бы доброе дело. Но ведь тогда… Барбара останется одна.

Я колебался: посмотрел на дом, посмотрел на Сидарию.

— Она сказала, что хочет быть одна, — проговорил я.

— Разве? Когда же это она сказала?

— Ну, я расскажу вам это дорогой, — предложил я.

Сидария громко расхохоталась.

II. ЮНОСТЬ

Как часто самый ожесточенный спор поднимается из-за чистейших пустяков! И так ведется еще со времен Адама и Евы. Быть не могло, чтобы почтенные прародители не поспорили между собой по поводу известного инцидента с запрещенным плодом. Правда, спор, который я имею в виду, возник по гораздо меньшему поводу. Реч шла о том, имеет ли право молодой человек, ухаживающий за одной женщиной, сорвать поцелуй (по-видимому, принятый весьма благосклонно) у другой? Конечно, я утверждал, что имеет, так как мне больше ничего не оставалось делать в моем положении. Барбара настаивала на том, что нет никакого разумного оправдания такому некрасивому поступку, хотя, конечно, быстро добавляла она, это ее нисколько не касается. Ей нет никакого дела до того, влюблен я или нет, сильно ли и в кого именно. Она выражает просто свое общее мнение по поводу любви или того, что мужчины называют ею. А что касается пристойности такого поступка, то на это у нее своя точка зрения, с которой господин Симон Дэл, может быть, не согласится. Конечно, девица из сторожки садовника должна быть одного мнения с мистером Дэлом. Иначе как бы она могла допустить поцеловать себя в таком открытом месте парка, где ежеминутно мог кто-нибудь пройти и где по несчастной случайности проходила в ту минуту именно она — Барбара Кинтон? Если бы все это могло иметь для нее какое-либо малейшее значение, то только в смысле дурного примера для деревенских девушек, да и то теперь, когда она завтра уезжает в Лондон — занять место фрейлины ее высочества герцогини — и не имеет ни времени, ни охоты думать о том, с кем и как развлекается Симон Дэл, когда его никто не видит. Конечно, это не значит, что она наблюдала; и ее присутствие здесь было просто неприятной случайностью; тем не менее она очень рада слышать, что девица отправляется скоро обратно туда, откуда приехала, к большому облегчению милой миссис Дэл и любимых подруг ее, Барбары, — Люси и Мэри Дэл. Она, конечно, не желает зла той девице, но думает, что ее мамаша должна иметь много хлопот с такой дочерью.

Мне нечего было возразить на этот поток красноречия, я только молча раскланивался. Наконец удалось вставить словечко и мне.

— Пощадите меня, мисс Барбара! — взмолился я. — Неужели мы с вами расстанемся врагами?

Она не ответила, но я видел, что на ее лице смягчилось суровое выражение. Она отвернулась к окну, откуда были видны кусочек луга и деревья парка. Немного настойчивости — и она, конечно же, простила бы меня, но тут коварная судьба вновь сыграла свою злую шутку: вдали мелькнула стройная, освещенная солнцем фигурка. Это было совсем напрасно.

— Сидария! Хорошенькое имя, — злобно сказала Барбара, — только она, вероятно, имеет свои причины не говорить другого.

— Ее мать сказала другое садовнику, — слабо заступился я.

— О, имена даются так же легко, как и поцелуи, а насчет Сидарии папа говорит, что такого имени вовсе нет.

Тем временем предмет нашего спора беззаботно скользил по лугу, раскачивая в руке свою шляпку. Теперь Сидария уже скрылась из вида между высокими деревьями.

— Она ушла, — шепнул я, — ушла…

Барбара поняла меня, но не захотела сменить гнев на милость.

— Можете не вздыхать об этом перед моим носом! — сказала она. — А впрочем, вздыхайте, если хотите. Что мне до этого за дело? Не бойтесь, она ушла, конечно, недалеко, и не убежит, когда вы броситесь за нею.

— В Лондоне вы пожалеете, что так дурно обходились со мной.

— Там я о вас и не вспомню. Вы забываете, какие изящные и элегантные кавалеры при дворе?

— Черт бы их всех побрал! — искренне воскликнул я.

В глубине темных глаз Барбары сверкнул огонек торжества.

— Вы живо найдете себе мужа при дворе, — горько сказал я.

— Очень может быть, — беспечно согласилась она.

Правду сказать, я был не в духе: отъезд мисс Кинтон огорчал меня до глубины души, а еще больше огорчала наша ссора. Я ревновал ее к каждому кавалеру в Лондоне, и разве не прав я был в сущности?

— Итак, до свиданья, — мрачно сказал я, отвесив ей трагический поклон, которому позавидовал бы любой артист лондонской сцены.

— Итак, до свиданья! Я вас не задерживаю, зная, что вам надо проститься в другом месте.

— О, там еще целая неделя впереди, — возразил я.

— Не сомневаюсь, что вы проведете с пользой это время, — важно сказала Барбара, выразительно глядя на дверь.

Я мрачно вышел из комнаты и на террасе встретился с лордом Кинтоном. Он смеясь взял меня под руку и спросил:

— Вы поссорились, а? Ну, погодите! Завтра она уедет в Лондон.

— Маленькая ссора, милорд, — кисло заметил я. — Мисс Барбара так мало обращает на меня внимания!

Лорд как будто призадумался, хотя улыбка не сходила с его губ.

— О вас многое болтают в деревне, Симон, — сказал он. — Послушайте совета друга: держитесь подальше от девицы из сторожки садовника. Поверьте, я говорю не без основания.

Ничего большего я не мог от него добиться и ушел более рассерженный, чем после ссоры с его дочерью. Конечно, по особенности, свойственной мужской природе, я немедленно направился к сторожке садовника: единственное оружие обиженного поклонника было у меня под рукою, и я хотел воспользоваться им. На пороге сторожки сидел мой друг пастор и мирно беседовал с Сидарией.

— Это — верно, — произнес он, — но я думаю, что вы это слишком рано узнали.

— Есть такие школы, где подобные вещи узнаются рано, — заметила она, как мне показалось, с оттенком горечи.

— Бог с ними, с этими школами! — отозвался пастор.

— О каких уроках идет речь? — спросил я, подходя ближе.

Никто мне не ответил. Пастор, положив руки на ручку своей трости, начал ни с того ни с сего рассказывать Сидарии о предсказании старухи Бетти, что случалось с ним нередко, если я был поблизости. Сидария слушала внимательно, слегка улыбаясь.

— Странное пророчество! — закончил пастор. — Только время покажет, насколько оно верно.

Девушка посмотрела на меня как будто с новым интересом: такие истории всегда действуют на воображение.

— Не знаю, насколько предсказание верно, — заметила она, — но для этого мистеру Дэлу надо прежде всего познакомиться с королем.

— Верно, — воскликнул пастор, — все основано на этом. Не может же Симон разделять любовь короля, знать его тайны и пить из его чаши, сидя постоянно здесь, в деревне.

— Что же, мне ехать в Лондон? — спросил я. — Зачем? И там у меня нет таких друзей, которые доставили бы мне возможность приблизиться к его величеству.

Пастор печально поник головою: он знал, что таких друзей у меня действительно не было, да и сам-то король не особенно дорожил своими друзьями, даже теми, что были поважнее моего доброго отца, поплатившегося за свою преданность ему всем состоянием.

— Будем ждать, — решил пастор. — Время покажет, может быть, найдется и такой друг.

Сидария призадумалась, а потом, улыбнувшись, сказала:

— Скоро у вас будет друг в Лондоне.

— Она мне — вовсе не друг, — возразил я, думая о Барбаре.

— Я говорю не о ней, — лукаво подмигнула мне девушка. — Ведь и я еду в Лондон.

Я улыбнулся, зная, что едва ли она может быть для меня таким влиятельным другом, чтобы открыть дорогу ко двору. В ответ она засмеялась и так посмотрела на меня, что я не заметил, как простился с нами и ушел пастор, и спросил:

— А вы позаботились бы обо мне, если бы имели власть?

— Не знаю. Только в Лондоне иногда случаются странные вещи, — задумчиво ответила Сидария. — Откуда знать, может быть, и у меня будет когда-нибудь власть.

— И вы употребили бы ее для моей пользы?

— Могла ли бы я иначе поступить с человеком, рискнувшим благоволением своей милой ради поцелуя моей щеки? — и девушка весело рассмеялась, увидев, как я вспыхнул при этом напоминании. — Ну, в городе надо будет отучиться так краснеть, — продолжала она, — а то вас сделают притчей во языцех и будут указывать на вас пальцами.

— Что же, чем реже это случается там, тем больше будет эффект, — слабо защищался я.

— Ловко! — одобрила девушка. — Мы скоро разовьем вас в городе.

— А чем вы там занимаетесь? — подозрительно спросил я, пристально глядя ей в глаза.

— А почти тем же, чем, как вам известно, занималась и здесь, в деревне, — рассмеялась она.

Так отделывалась Сидария от меня всегда, когда я хотел добиться ответа, кто и что она такое. То же самое было и с ее матерью, которой, к слову сказать, я не симпатизировал так же, как и она мне. Она не любила много говорить и всегда хмурилась, видя меня около своей дочери. Однако ей приходилось часто видеть нас вместе, а по правде сказать, еще чаще это случалось с нами без нее. Барбара уехала, бросив меня одиноким, рассерженным и готовым искать себе утешения, где бы ни случилось.

Между тем Сидария нравилась мне все больше и больше своим смехом, живостью, приветливостью. Кроме того, у нее были манеры светской женщины и знание жизни, которое возбуждало мое любопытство. Все это вместе с ее чарующей юностью и свежей красотой привлекало меня разнообразием настроений и быстрой сменой живых, новых впечатлений. То она была весела и насмешлива, то задумчива и грустна. Иногда она, вздыхая, говорила: «О, как бы я желала навсегда остаться здесь, в этой милой, наивной стране!», то тихо шептала мне: «Ах, зачем я — не то, что ваша мисс Барбара!». Через минуту она снова шутила, смеялась, забавляясь жизнью, как пестрым детским мячиком.

Кто осудит меня за то, что в свои восемнадцать лет в понедельник я любил одну, а в субботу желал умереть за другую. Это так понятно, так свойственно милой, легкомысленной юности! Вспомните свою молодость и попробуйте осудить меня. Вы улыбнулись? — Значит, я оправдан!

Был золотистый летний вечер, когда я пришел в Кинтонский парк прощаться с Сидарией. Мать и сестры сердились на меня, деревня сплетничала, даже пастор неодобрительно качал головой. Какое мне было до всего этого дело! Почему один богат и знатен, а другой беден и скромен?

Девушка сидела под деревом; ее красивое личико было как будто печально, маленькая ручка придерживала бьющееся сердечко, а глаза играли непрерывной сменой выражений. Я подошел к ней, взял за руку и мог произнести только ее имя: «Сидария!» Больше мне нечего было сказать; по крайней мере мне так казалось тогда.

— Что же, разве у вас нет для меня ни клятв, ни уверений? — укоризненно сказала она, но ее глаза искрились смехом.

Я выпустил ее руку и отошел. Говорить я не был в силах.

— Когда вы будете ухаживать в Лондоне, — сказала она, — запасите побольше любовного багажа. Там дамы требуют признаний, клятв, отчаянья, стихов, музыки и Бог весть чего еще.

— Из всего этого у меня есть только отчаянье, — уныло сказал я.

— Ну, тогда вы — очень скучный поклонник, — строптиво сказала Сидария, — и я рада, что поеду туда, где поклонники повеселее.

— Так вы едете в Лондон искать поклонников? — ревниво воскликнул я.

— Отчего же, если судьба их пошлет.

— А меня вы забудете там?

— Конечно, если вы не явитесь сами напомнить о себе. «С глаз долой — из сердца вон!» — знаете пословицу?

— А если я приеду? — спросил я, вдруг окрыленный надеждой.

На этот раз девушка не ответила, как обычно, насмешкой, а сорвала с дерева листок и стала медленно разрывать его на части.

— Ну, знаете, — заговорила она, — я думаю, если вы явитесь, то, пожалуй, пожалеете, что приехали, если только к тому времени не забудете меня окончательно сами.

— Забыть вас? Никогда, пока я жив! Можно мне приехать?

— Разумеется, поскольку ваши средства и ваш гардероб позволят вам это… Ну, не злитесь! Приезжайте, мой миленький Симон! Ведь мы — друзья, не правда ли? Вот я возьму вас под руку, чтобы вы перестали злиться. Слышите, Симон? — Ее глаза смотрели на меня, как бы прося прощения, но в глубине их все-таки светился далекий огонек насмешки; она ласково гладила мою руку и продолжала: — Конечно, вам надо приехать в Лондон. Ведь Барбара Кинтон там, а вам, если я не ошибаюсь, есть в чем попросить у нее прощения.

— Если я приеду в Лондон, то только ради вас, — заявил я.

— Нет, неправда! Вы приедете, «чтобы любить там, где любит король, знать то, что он скрывает, и пить из его чаши». Ваша высокая участь не имеет ничего общего со мной.

Она отошла и улыбаясь сделала мне низкий реверанс.

— Только, только ради вас! — упрямо повторял я.

— Тогда, значит, меня будет любить король? — спросила она.

— Боже сохрани! — горячо воскликнул я.

— Да почему? Не спешите со своим «Боже сохрани»! Что же, любовь короля хуже вашей, мистер Симон?

— Моя любовь — честное чувство, — горько ответил я.

— Ну, конечно. В деревнях только и говорят, что о честности. Я видела в Лондоне короля: он — очень красивый господин.

— Может быть, вы видели и королеву?

— Разумеется. Ах, это вас смущает, Симон? Ну хорошо, я не права; здесь, в деревне, надо быть добродетельными. Но когда вы будете в городе, то будете таким же, как и все. А через десять минут мне надо быть дома; не стоит ссориться; пусть у вас будет обо мне лучшее воспоминание, чем о Барбаре Кинтон.

— Как я найду вас, когда приеду в Лондон?

— Спросите первого встречного, помнит ли он Сидарию, и вы найдете меня немедленно, как только пожелаете.

Больше я ничего не мог добиться от нее.

— Уже поздно, мне надо идти, — сказала девушка, подойдя ко мне ближе. — Бедняжка Симон! Вам это не нравится, но — не беда: когда-нибудь вы сами посмеетесь над этим.

Она говорила тоном старшей сестры.

Вместо ответа я крепко обнял ее и расцеловал. Она отбивалась, громко смеясь. Мне пришло в голову, что Барбара не стала бы делать ни того, ни другого. А Сидария смеялась. Я выпустил ее и, склонив колена, поцеловал ее руку так почтительно, как сделал бы это, если бы она была Барбарой. Она не была ею, и, кто она, я не знал, но я любил ее, и моя выходка, казалось, тронула ее. Она наклонилась ко мне с милой, чуть-чуть сострадательной улыбкой и шепнула:

— Бедный Симон, бедный Симон! Целуйте теперь мою руку — это не причинит вреда никому, и, может быть, я буду охотно вспоминать об этом поцелуе.

Она наклонилась и поцеловала меня в лоб, ее волосы коснулись моего лица. Я посмотрел ей в лицо, и мне показалось, что ее ресницы были влажны. Она рассмеялась, но этот смех походил на сдержанное рыданье, и ее голос звонко прозвучал в чистом вечернем воздухе.

— О, что я за наивная дурочка!

Сидария повернулась и пошла от меня, легко ступая по траве, ни разу не оглянувшись. Я следил за нею немигающими глазами, полными слез.

— О, моя юность! О, моя свежесть!

III. МЕЛОДИИ СУЕТНОГО СВЕТА

Вскоре после отъезда Сидарии последовали обстоятельства, которые волей-неволей отвлекли мои мысли от любовных интриг. В этих событиях моя мать видела благодетельный перст Провидения, а пастор — начало исполнения пророчества Бетти Несрот.

Сорок лет тому назад дядя моей матери открыл в Норвиче суконную фабрику, имея в виду, что люди всех политических партий и всевозможных религиозных взглядов все-таки должны думать о своей одежде; благодаря этому он прожил свой век благополучно и сильно развил дело. У него не было ни времени, ни желания жениться; теперь, будучи уже стариком и питая сильную привязанность ко мне, он пожелал сделать меня наследником своего значительного состояния, если я, конечно, окажусь достойным этого. Доказательство, которое он требовал, было невелико, хотя и очень несносно для меня. Вместо того, чтобы ехать в Лондон, я должен был отправиться в Норвич и жить там вместе с дядей, услаждая последние годы его жизни, и, не будучи связан совершенно его ремеслом, все-таки кое-чему учиться, приглядываясь к жизни и людям.

Итак, я отправился в Норвич, хотя и не особенно охотно. Там я провел целых три года, ухаживая за стариком и развлекаясь всеми доступными в таком большом городе способами. Однако разум и юность — плохие товарищи; все это время я жил, как иудей в пустыне аравийской, беспрестанно мечтая о земле обетованной. Немногое из того времени сохранилось в моей памяти, да и то я не часто вспоминаю: его заглушают события, происшедшие до и после этого периода моей жизни.

Смерть дяди освободила меня. Я искренне оплакивал любившего меня старика, огорченного моим отказом продолжать его дело, так как я предпочел свободу и только часть его большого состояния всему капиталу, если бы остался хозяином его фабрики. Выбери я последнее, и я прожил бы мирно свой век и умер бы богатым человеком. Но я не раскаиваюсь, и теперь сделал бы то же самое.

Мне было около двадцати двух лет, когда я вернулся в родительский дом, правда, настоящим провинциалом, но со средствами, за которые многие франты отдали бы охотно свой светский лоск. Три тысячи фунтов, вложенных в дядино предприятие, давали мне порядочный и верный доход, придававший мне совсем другое значение в семье, чем три года назад. На такие средства можно было жить хотя скромно, но прилично, можно было даже поехать в Лондон. Сестры стали относиться ко мне гораздо лучше прежнего; мать боялась одного — чтобы высокое место в свете, которое я буду теперь занимать, не пошло в ущерб моим добродетелям, так тщательно развиваемым ею в ее сыне; пастор потирал переносицу, явно думая все время о предсказании Бетти Несрот.

Такое положение вещей легко могло развить во мне самомнение, если бы не было поблизости Кинтон-Манора с его обитателями. Хотя лорд и принял меня очень ласково, но, казалось, обращал гораздо больше внимания на мой неуклюжий вид и манеры, чем на мое неожиданное богатство. Он советовал мне ехать в Лондон, говоря, что там, вращаясь в обществе, наивный провинциал привыкает ценить свою особу по достоинству, а не по шаблону деревни. Несколько опешив, я поблагодарил его за совет и осмелился спросить про мисс Барбару.

— Она здорова, — улыбнулся он, — и стала знатной дамой. На нее пишут эпиграммы, й некоторые чудаки посвящают ей стихи. Но она — хорошая девушка, Симон.

— О, в этом я уверен, милорд! — горячо воскликнул я.

— Нынче нельзя быть уверенным ни в чем, — сухо заметил Кинтон, — но, к счастью, на этот раз вы правы. Вот образец получаемых Барбарой стихов, взгляните! — и он перебросил мне листок бумаги.

Я пробежал стихотворение, где было много сказано про «холодный лед», «нетающие снега», про Венеру, Диану и тому подобное.

— Кажется, это очень скучно, милорд, — заметил я.

— Немного, — улыбнулся он, — но — это стихи известного поэта. Смотрите, не пишите стихов, Симон!

— Буду ли я иметь честь видеть мисс Барбару? — спросил я.

— А это мы увидим, — ответил лорд. — Надо будет посмотреть, в каком кругу вы будете вращаться. А впрочем, не все ли это равно, раз вы уезжаете в Лондон?

Он пристально посмотрел на меня, слегка нахмурившись, хотя улыбка не исчезала с его лица. Я почувствовал, что покраснел до ушей.

— У меня немного знакомых в Лондоне, — запнулся я, — и тех я не особенно хорошо знаю…

— Да, не особенно хорошо, — подтвердил Кинтон, нахмурившись сильнее и переставая улыбаться, а затем, встав и дружески хлопнув меня по плечу, продолжал: — Вы — честный малый, Симон, хотя не особенно умный. Но не могут же все быть умными. Поезжайте в Лондон, постарайтесь лучше узнать жизнь тех, кого знаете. Ведите себя джентльменом и помните, Симон: каков бы ни был король, он — все-таки король.

Особенно подчеркнув последние слова, он тихонько направил меня к двери.

Почему он сказал это про короля, что оправдывало его замечание? Казалось, он придал ему какое-то особое значение, как будто оно относилось именно ко мне. Оставив в стороне глупое предсказание Бетти Несрот, что, конечно, и должен был сделать милорд, какое было мне дело до короля?

В это время наделали большого шума увольнение от всех должностей известного писателя и первого министра графа Кларендона и все дальнейшие меры, предпринятые против него его врагами. Деревенские жители сходились гурьбой в дни получения почты и обсуждали положение вещей в Лондоне. Меня мало занимали дела правительства, но от нечего делать я принимал участие в этих сходках, удивляясь, что люди кипятятся из-за вещей, нисколько не касающихся нашего тихого уголка.

Дня через два после разговора с лордом Кинтоном я был в таверне «Король и корона». Мирно сидя за кружкой эля и погрузившись в свои мысли, я не замечал происходившего вокруг меня шума. Был как раз почтовый день, и я очень удивился, когда слезший с лошади почтальон подошел прямо ко мне и подал большой пакет очень внушительного вида. Получить письмо было уже для меня удивлением, но последующее прямо поразило меня. Почтальон, охотно готовый выпить за мое здоровье, отказался получить деньги за доставку пакета, заявив, что корреспонденция короля не подлежит оплате. Хотя он говорил негромко и вокруг стоял шум, имя короля долетело до пастора; он немедленно подошел и, сев около меня, спросил:

— Что он сказал про короля, Симон?

Я повторил ему слова почтальона, вертя в руках пакет. Адрес и мое имя на нем стояли вполне ясно: «Мистеру Симону Дэлу, эсквайру, Гатчстид, близ Гатфильда».

В одну минуту все присутствующие окружили нас, и лорд Кларендон был забыт со своей отставкой: мелочи местной жизни всегда кажутся нам больше великих событий, разыгрывающихся вдали. Посыпались советы распечатать и скорее прочитать диковинное послание.

— Нет, — сказал пастор, — может быть, король пишет Симону частным образом, по секрету.

Этому поверили бы, если бы дело шло о лорде Кинтоне, но не о Симоне Дэле.

Однако пастор не смутился раздавшимся вокруг смехом.

— Вы забыли, что у короля будут со временем общие дела с Симоном, — крикнул он, грозя кулаком насмешникам, хотя улыбался и сам.

Я вскрыл пакет и прочел. До сих пор не могу забыть впечатление, которое это письмо произвело на меня. Оно гласило, что король, помня заслуги моего отца перед отцом его, короля (и забывая, вероятно, его услуги генералу Кромвелю), и будучи осведомлен о моих честных взглядах, храбрости и других достоинствах, милостиво соизволит зачислить меня в гвардейский полк собственных телохранителей, считая через полгода по получении этого приказа, дабы я имел возможность приготовиться к своему будущему посту. Письмо кончалось приказом явиться с означенным уведомлением в указанный срок в Уайт-холл в Лондоне для должного изучения своего будущего дела и всего остального, что мне необходимо знать. Письмо заключалось поручением меня воле Всевышнего.

Я сидел, задыхаясь, пастор остолбенел, вокруг раздавался говор.

— Не люблю я этой гвардии! — сказал кто-то. — Каких еще телохранителей надо королю, кроме его народа?

— Так находил его отец, помните? — вскричал пастор.

«Гвардия телохранителей, — размышлял я, — но ведь это — лучший, самый почетный полк».

Взволнованный донельзя пастор прибегнул к табакерке трактирщика, поспешившего открыть ее для его преподобия, а в моей голове внезапно промелкнули слова лорда Кинтона, и мне показалось, что я понял их значение. Если у короля были свои недостатки, то не его офицерам замечать их: теперь я принадлежал к его слугам. Должно быть, лорд знал, что меня ожидает, а знать это он мог, только будучи сам причиной этого назначения.

— Конечно, это лорд хлопотал за меня, — воскликнул я, обращаясь к пастору.

— Ну, разумеется!… разумеется, это лорд, — послышалось кругом: все были довольны, так скоро разгадав мудреную загадку.

Один только пастор с сомнением покачал головой, захватывая вторую щепотку табака, и заметил:

— Не думаю, чтобы это был лорд.

— Почему же нет? А кто же тогда? — спросил я.

— Не знаю, только это не он, — настаивал пастор.

Я посмеялся над ним: самое простое дело он непременно хотел облечь тайной. Он все еще, очевидно, цеплялся за предсказание колдуньи.

— Можешь смеяться, Симон, но ты увидишь, что я прав, — твердо заявил он.

Не обращая на него внимания, я схватил шляпу со скамейки и хотел бежать, чтобы немедленно благодарить лорда, потому что он сегодня уезжал в город, и я мог не застать его позже.

— Ну, что же, расскажи ему, — сказал пастор, — он будет удивлен не меньше нас.

Толпа осталась около пастора, а я поторопился в замок, и хорошо сделал, что не терял времени: лорд Кинтон уже был одет для отъезда, и экипаж был подан. Несмотря на это, он внимательно выслушал мою историю и, нетерпеливо выхватив у меня из рук интересный пакет, стал жадно читать его. Я думал, что он притворяется, чтобы не сознаться в своем добром деле, но скоро убедился, что он действительно поражен и даже как будто сильно недоволен. На его лбу залегла мрачная складка, и он молча пошел со мною по длинной террасе замка.

— Мне нечего сказать на это, — с горечью заговорил он, — я и мое семейство слишком много сделали для короля и его рода, чтобы получать от него милости. Короли не любят своих кредиторов, как не любят и платить свои долги.

— Но, кроме вас, у меня нет друзей, имеющих такую власть.

— Разве? — Кинтон остановился и положил мне руку на плечо. — Симон, вы, может быть, не имеете и понятия, как нынче достается власть и кто пользуется ею. А впрочем, принимайте эту милость без излишних вопросов! Каков бы ни был ее источник — от вас зависит принять ее с честью.

Но мне не хотелось мириться с таким заключением.

— Король упоминает в своем письме о заслугах моего отца, — заметил я.

— Я думаю, что чудес на свете не бывает, Симон, — улыбнулся лорд. — Может быть, я ошибаюсь.

— Ну, тогда я уже точно ничего не понимаю, — с досадой воскликнул я.

— Мне надо ехать, — сказал лорд, поворачивая к экипажу. — Дайте мне известие о себе, Симон, когда приедете в Лондон; живу я в своем доме в Соутгэмптон-сквер, и мои дамы будут рады видеть вас.

Я поблагодарил за приглашение, но оно не утешило меня: мне не нравилась та тень подозрения, которую лорд бросил на мою удачу.

— Так у вас нет ни одного друга в Лондоне, Симон? — спросил он уже из экипажа, не сводя с меня пристального взгляда. — Так-таки ни одного?

Я вспыхнул до ушей, но постарался оправиться и иронически рассмеялся:

— Такого, чтобы дать мне место в гвардии короля, милорд!

Кинтон молча пожал плечами и закрыл дверцу экипажа; я стоял около, дожидаясь ответа. Он нагнулся и сказал кучеру:

— Пошел, пошел!

— Что вы хотели сказать, милорд? — крикнул я.

Он молча улыбнулся; экипаж двинулся с места, я почти бежал рядом с ним.

— Вы намекаете на нее? — спросил я. — Как могла бы она…

— Ну, этого я вам не скажу, — отозвался лорд, открывая табакерку.

— Милорд, — взмолился я, бегом следуя за экипажем, — вы знаете, кто такая Сидария?

Лорд молчал, глядя через окно, как я выбиваюсь из сил, чтобы не отстать от лошадей, прибавивших хода. Наконец он бросил мне короткую фразу: «Весь Лондон это знает», — и закрыл окно пред моим носом.

Задыхаясь, я остался на месте. Ничего не сказав мне нового, Кинтон только еще больше разжег мое любопытство. Однако, если это правда, и таинственная дама, которую знает вся столица, вспомнила о Симоне Дэле, было от чего пойти кругом и не двадцатидвухлетней голове.

Странно, но пастору, очевидно, было бы гораздо приятнее, если бы источником моего неожиданного благополучия оказалась Сидария, чем если бы оно шло от лорда Кинтона. Я охотно разделил эту точку зрения, и мы оба стали строить всевозможные предположения о том, кем может быть Сидария. Конечно, она должна занимать высокое положение при дворе, если могла распорядиться назначением в королевскую гвардию. Отсюда уже недалеко было до мечтаний об исполнении предсказания Бетти Несрот относительно моей будущей блестящей карьеры. Моя досада прошла, и я уже жадно стремился уехать, вступить в исполнение своих обязанностей и узнать, наконец, то, что знает весь Лондон, и настоящее имя Сидарии.

— И все-таки, — задумчиво сказал пастор, когда я стал прощаться с ним, — есть многое, Симон, что дороже удачной карьеры, милости короля и благоволения знатной дамы помни это всегда, сын мой!

— Конечно, — рассеянно согласился я, — надеюсь, что я всегда останусь джентльменом.

— И христианином, — добавил тихо пастор. — Иди своим путем! Я проповедую в пустыне: теперь для тебя звучат более пленительные мелодии жизни, и тебе не до того, но, может быть, когда-нибудь эти затронутые мною струты прозвучат в твоем сердце громче суетных отзвуков света. Когда-нибудь ты вспомнишь меня и мои слова.

Он проводил меня до дверей с улыбкой на устах и тревогой во взоре. Я ушел от него, не оглядываясь. Действительно моя душа была полна отдаленными, но пленительными мелодиями суетного света.

IV. СИДАРИЯ РАЗОБЛАЧЕНА

Наконец после долгих сборов, но короткого, насколько это зависело от меня, прощания я отправился в столь желанный для меня путь. Моим соседом в почтовой карете оказался господин лет тридцати, с худощавым, гладко выбритым лицом. С ним ехал его слуга по имени Роберт, очень сурово обращавшийся с почтальонами и трактирщиками. Этот господин не замедлил вступить со мной в разговор, на что я сам, вероятно, не скоро решился бы. Он сообщил мне, что состоит управляющим лорда Арлингтона и возвращается в Лондон по вызову своего хозяина, назначенного государственным секретарем, что он, Кристофер Дарелл, пользуется полным доверием милорда, а это, как я должен сам понимать, вещь не маленькая. Все это было рассказано мне так любезно и непринужденно, что вызвало на откровенность и меня. Я рассказал в свою очередь всю свою историю, умолчав только о Сидарии. Дарелл выразил удивление, что я еду в столицу впервые, и добавил, что мой вид не выдает провинциала. Он предложил мне переночевать с ним вместе в известной ему гостинице в Ковент-гарден, где он познакомит меня с очень милым обществом. Это предложение я принял весьма охотно. Затем мой новый знакомый заговорил о дворе, о жизни короля и королевы, о герцогине Орлеанской, которая должна скоро приехать в Англию, хотя никому неизвестно зачем; после этого он очень свободно стал передавать всевозможные придворные сплетни, которым, казалось, не предвиделось конца. Я остановил его вопросом, знает ли он фрейлину герцогини — мисс Барбару Кинтон?

— Еще бы, — сказал Дарелл, — это — одна из первых красавиц при дворе и притом безупречного поведения.

Я поспешил похвастать, что мы — старые друзья.

— Ну, если вы хотите быть чем-нибудь большим, то не советую терять время, — рассмеялся мой спутник. — У мисс Кинтон слишком много поклонников, и в особенности один знатный лорд вздыхает по ней чуть ли не на весь Лондон.

Я слушал внимательно, с некоторым чувством гордости, а отчасти и ревности, но свои дела все-таки интересовали меня больше, а потому я, собравшись с духом, решился было спросить Дарелла о Сидарии.

Однако он перебил меня вопросом:

— Вы, должно быть, приверженец церкви?

— Разумеется, — улыбнулся я. — Как же иначе? Или вы приняли меня за паписта?

— Простите, если мой вопрос обидел вас, — извинился Дарелл и, переменив тему разговора, стал расхваливать мой будущий полк, после чего вдруг спросил: — Кстати, простите за нескромный вопрос, как вам удалось получить в него доступ? Это — далеко не легкое дело; одних собственных достоинств недостаточно.

Мне очень хотелось рассказать ему всю историю, но было неловко: моя мужская гордость возмущалась покровительством женщины. Я не имел тогда понятия о том, как многие выходят в люди единственно благодаря этому, и сплел Дарел-лу историю о знатном друге, желавшем остаться неизвестным. Воспользовавшись первой паузой в разговоре, я задал ему интересующий меня вопрос.

— Не слыхали ли вы об одной даме, по имени Сидария? — спросил я, не имея возможности сдержать досадную краску, вспыхнувшую на моем лице.

— Сидария? Где я слышал это имя? Нет, такой не знаю, хотя… — Дарелл задумался на минуту, а потом щелкнул пальцами. — Ну, так и есть! Я знал, что слышал это имя. Это — действующее лицо из модной пьесы «Индийский император». Должно быть, эта дама маскировалась?

— Вероятно, — согласился я, скрыв свое разочарование.

Дарелл посмотрел на меня с любопытством, но не стал расспрашивать.

Мы подъезжали к Лондону, и новые впечатления вытеснили из моих мыслей даже Сидарию. Я замолчал и совсем забыл про своего спутника. Когда мой взгляд случайно упал на него, я заметил, что он с любопытством следит за мной. Однако, как ни был я взволнован, я все же не чувствовал себя истым деревенским дикарем. Мое пребывание в Норвиче, конечно, не сделало меня столичным жителем, но до некоторой степени стерло с меня провинциальную плесень. Я скоро догадался не выказывать своего удивления, но принимать как должно все то, что видел. Это было вовсе не лишне и приучало меня сдерживать свой нетерпеливый характер.

Мы прибыли в гостиницу; освежившись и отдохнув от дороги, я стоял у окна и помышлял уже о постели, как вдруг в мою комнату вошел Дарелл и весело сказал:

— Надеюсь, ваш гардероб в исправности? Я сегодня же могу сдержать свое обещание и ввести вас в одно общество, куда только что получил приглашение. Мне очень хочется, чтобы вы пошли со мной; вы там встретите многих, кого вам не лишне знать.

Я немедленно согласился на его любезное предложение. Относительно своего туалета я не беспокоился, зная, что мой костюм был только что сшит и вполне приличен; его, как и моих новых пальто и шляпы, мне нечего было стыдиться.

Дарелл вполне одобрил мое платье.

— Вам не хватает только красивой трости, — сказал он, — но это легко исправить. Поедем, а то будет поздно.

Хозяин дома, куда мы прибыли, был некий мистер Жермин; он пользовался большой известностью при дворе и встретил нас очень любезно в своем доме, в Спринг-гарден. Он был особенно приветлив со мной и старался, чтобы я не чувствовал неловкости среди незнакомого общества. Он посадил меня около себя, а с другой стороны сел Дарелл. Напротив нас поместился лорд Кэрфорд, красивый господин лет тридцати с небольшим. Между гостями Дарелл указал мне несколько лиц, известных мне по фамилии, как, например, лорда Рочестера и французского посланника Комингса, человека очень аристократического вида и обращения. Но они сидели на другом конце стола, познакомиться с ними мне не пришлось, и я прислушивался к разговору своих соседей, изредка вставляя в него и свое слово и стараясь не давать заметить своей непривычки к столичному обществу. Лорд Кэрфорд относился к моим словам несколько высокомерно, но Дарелл шепнул мне, что он — «очень большая птица», и я мало обращал на него внимания, думая, что лучшим ответом ему будет моя вежливость.

Все шло отлично, пока не кончился ужин и гости остались за бокалами вина. Тогда лорд Кэрфорд, разгоряченный выпитым, стал очень свободно и развязно отзываться о короле, очевидно, будучи чем-то сильно обижен с его стороны. Намеки и подсмеивания хозяина дома скоро вызвали его на откровенность: он как будто только этого и ждал.

— Ни дружба с королем, никакие достоинства и заслуги не помогут получить от короля какую-либо милость. У него все зависит от женщин: им стоит только пожелать. Я просил у короля дать моему брату освободившуюся в гвардии телохранителей вакансию, а он обещал ее мне торжественным образом, уверяю вас. А потом явилась Нелл; ей эта вакансия тоже понадобилась для ее друга, и она получила ее, а я остался с носом.

Я насторожился, услышав про гвардию, так же как и Дарелл. Он постарался было переменить разговор, но ему это не удалось:

— Кто же этот счастливец… новый счастливец, который состоит другом мисс Нелл? — спросил Жермин.

— Какое-то деревенское чучело, — небрежно ответил лорд. — Говорят, его фамилия Дэл.

Мое сердце сильно билось, но внешне я был спокоен, когда, нагнувшись через стол, громко сказал:

— Вы имеете неверные сведения, в этом я могу вас заверить.

— Чем вы можете доказать это? — последовал высокомерный ответ.

— Тем, что именно я назначен в гвардию, и мое имя — Дэл, — сказал я, стараясь быть спокойным и чувствуя, как Дарелл сжал мою руку.

— Вы — счастливец, если так, — злобно усмехнулся Кэрфорд. — Поздравляю вас с вашей…

— Стойте, Кэрфорд! — крикнул Жермин.

— С вашей крестной маменькой, — докончил лорд.

— Ваши сведения неверны, милорд, — горячо повторил я, хотя мое сердце сжалось предчувствием: я угадал, кого они называли именем Нелл.

— Клянусь Богом, это правда, — повторил Кэрфорд.

— Клянусь Богом, это — ложь, — настаивал я.

Наши голоса возвышались; кругом настало молчание — все слушали нас. Кэрфорд покраснел, как рак, когда я обвинил его во лжи, сам начиная думать, что это не было ложью. Но отступать я не хотел.

— Итак, я прошу вас взять свои слова обратно, — твердо заявил я.

— Если вам не стыдно было принять такую протекцию, чего же стесняться признания в этом? — рассмеявшись, сказал Кэрфорд.

Я встал с места и низко поклонился ему. Все поняли, что означал этот поклон. Он один, продолжая дерзко смотреть на меня, не поднялся с места.

— Вы, как видно, не понимаете меня? Может быть, это освежит вашу сообразительность? — воскликнул я и бросил ему в лицо салфетку.

Лорд вскочил на ноги, то же сделали и все остальные. Дарелл крепко сжимал мою руку, Жермин держался около Кэрфорда. Я плохо сознавал, что происходит, будучи весь занят своим ужасным открытием. Между тем Дарелл говорил с Жермином, а Кэрфорд снова занял свое место.

— Вам лучше теперь идти домой, — обратился ко мне Дарелл. — Я устрою все, как надо: вы встретитесь завтра утром.

Я кивнул ему, как-то сразу успокоившись. Слегка поклонившись Кэрфорду и низко — хозяину дома и его гостям, я пошел к двери; за мной послышался оживленный говор.

Не помню, как я добрался до своей гостиницы, всецело поглощенный неожиданным открытием. Я еще сомневался, еще не верил, а между тем это объясняло все, все, что произошло со мной. Прошло четыре года со времени моего знакомства с Сидарией, и однако, если все, услышанное мною, было правдой, я завтра охотно получу смертельный удар от руки Кэрфорда. Спать я, конечно, не мог и пошел в общий зал гостиницы, где спросил бутылку вина. Там никого не было, кроме одного очень скромно одетого человека; сидя за столом, он читал книгу. Он ничего не пил, и, когда я из любезности предложил ему стакан вина, отрицательно покачал головой. Однако он закрыл Библию, развернутую перед ним, и пристально посмотрел на меня. У него было странное лицо — худощавое и длинное, а волосы (парика у него не было) свешивались прямыми прядями вокруг его головы. Я принял его за проповедника, и нисколько не удивился, когда он заговорил огрехах народа, гневе Божьем и тому подобных вещах. Все это было скучно, и я пил вино молча, погруженный в свои мысли, нисколько не интересуясь грехами мира.

— Греховное увлечение папизмом снова подымает голову, — говорил проповедник, — а благочестивые терпят гонения.

— Ну, эти благочестивые взяли свое; они получают теперь только то, что заслужили, — нетерпеливо перебил я, потому что мне надоели его проклятия и жалобы.

— Но царство Божие наступает, — воскликнул он. — Его гнев поразит всех, не исключая обитателей дворцов.

— Я бы на вашем месте так громко не говорил об этом! Опасно, — сухо заметил я.

— Вы — молоды и кажетесь честным, — сказал он, пристально глядя мне в глаза. — Остерегайтесь! Сражайтесь за Создателя, а не в рядах его врагов.

Мне не раз случалось видеть всяких фанатиков в деревне, но такого сумасброда встречать еще не приходилось, хотя, надо сознаться, он говорил многое верно, в особенности, когда начал громить поведение придворных и самого короля.

— Может быть, вы и правы, мистер…

— Мое имя — Финеас Тэт.

— Мистер Тэт, — зевнул я, — но ведь нам с вами ничего не изменить. Подите проповедывать королю.

— И королю придется услышать мои слова, — нахмурился он, — но теперь для этого еще не пришло время.

— Зато теперь как раз время подумать о постели, — улыбнулся я. — Вы ночуете здесь?

— Сегодня я ночую здесь, а завтра буду проповедывать в городе.

— Тогда, пожалуй, завтра вам придется ночевать в менее удобном месте, — заметил я ему, собираясь идти спать, но он устремился за мною, громко крича: «Помните! Настанет время!»

Едва ли мне легко удалось бы от него отвязаться, если бы в эту минуту не вошел Дарелл. К моему удивлению, он и проповедник оказались знакомы. Дарелл громко рассмеялся и воскликнул:

— Опять, милейший Тэт! Вы еще не бросили нашего проклятого города на произвол судьбы?

— Он не уйдет от своей судьбы, как не уйдете от нее вы, — сурово сказал Тэт.

— А это — уже дело мое, — сердито огрызнулся Дарелл. — Мистер Тэт недоволен мною за то, что я держусь старой религии. — Объяснил он, обратившись ко мне.

— Правда? Я не знал, что вы — приверженец старой церкви, — отозвался я, вспомнив наш разговор дорогой.

— И он, и его хозяин тоже, — воскликнул Тэт. — Не правда ли?

— Я советовал бы вам быть осторожнее, говоря о сэре Арлингтоне, — строго остановил его Дарелл. — Вы отлично знаете, что он — поборник церкви своей родины.

— Неужели! — иронически усмехнулся Тэт.

— Ну, довольно! — вдруг рассердился Дарелл. — Мне надо многое сказать своему другу, и я хочу остаться с ним один на один.

Ворча под нос, Тэт взял Библию и вышел из комнаты.

— Несносный человек! — сказал Дарелл. — Недолго ему гулять на свободе. Ну, я уладил ваше дело с Кэрфордом.

Не это хотел я узнать от него теперь. Положив ему руку на плечо, я просто спросил:

— Правда это?

— Правда, — тихо ответил Дарелл. — Я это знал, как только вы упомянули имя Сидарии. В роли Сидарии она впервые появилась в Лондоне и приобрела известность. По вашему описанию я не сомневался, что это — она, но думал, что, может быть, я ошибся или что это, по крайней мере, не станет общеизвестным. Но, как видите, дело выплыло на свет, и вам теперь приходится драться с очень серьезным противником.

— Об этом я не думаю, — начал было я.

— Дело обстоит хуже, чем вы думаете, — перебил Дарелл. — Этот Кэрфорд — как раз тот лорд, о котором я вам говорил, как о яром поклоннике Барбары Кинтон. Он очень высоко стоит в ее глазах, а еще выше в глазах ее отца. Ссора с ним, и еще по такой причине, сильно повредит вам во мнении Кинтонов.

Действительно, все, казалось, обратилось против меня, и все-таки мои мысли были полны одной Сидарией. Сидя около Дарелла, я слушал, что он говорил мне о ней. Одно уже ее настоящее имя многое могло бы сказать: это имя было действительно известно всем и каждому; оно звучало в стихах и балладах поэтов, раздавалось среди всех пересудов и толков, затрагивалось даже в серьезных государственных вопросах. В то смутное время даже церковь не гнушалась обделывать свои дела посредством влияния красивых женщин. Кэстльмэн и Нелл Гвинт — все мы читали и слышали об этих красавицах. Сам наш пастор говорил мне о Нелл и отзывался о ней снисходительно, так как она была протестанткой. Половину ее прегрешений ей готовы были простить за то, что она употребила свое влияние на пользу церкви и успешно боролась с другой красавицей, стремившейся обратить короля в лоно католичества. Я сам готов был простить ей многое ради ее красоты и милой живости.

Надо сознаться, что я, как большинство молодых людей, довольно безразлично относился к религии вообще, но теперь все это коснулось меня слишком близко. Мог ли я простить Нелл мое унижение, мою поруганную любовь, мое смешное положение?

— Итак, вам придется драться, — сказал Дарелл, дружески пожимая мне руку.

— Да, я буду драться, — отозвался я, — а потом — если будет это «потом» — я отправлюсь во дворец.

— Принять свое назначение?

— Сложить его с себя, милейший Дарелл, — высокомерно сказал я. — Не думаете ли вы, что я приму его из такого источника?

— Видно, что вы — не столичный житель, — улыбнулся Дарелл. — Здесь никто и не подумал бы возражать что-либо по такому поводу.

— Да, я из деревни, — согласился я, — и Сидарию я узнал в деревне.

V. МНЕ ЗАПРЕЩЕНО ЗАБЫВАТЬ

Надо же было, чтобы моя городская карьера началась так неудачно! Мне приходилось начинать с дуэли, и притом из-за женщины, к тому же — женщины такой печальной известности. Эта дуэль делала меня смешным в глазах одной и сильно вредила мне в глазах другой — лучшей — части общества. Я много думал обо всем этом во время своего первого ночлега в гостинице и почти готов был прийти в отчаяние, если бы не принял твердого решения отказаться от карьеры, предложенной мне королем, и начать свою жизнь самостоятельно, надеясь исключительно на свои силы. И все-таки, несмотря на досаду и огорчение, я не мог не удивляться, что Сидария вспомнила обо мне, и это было мне приятно. Всякий другой на моем месте чувствовал бы то же самое и, вероятно, не упустил бы случая возвыситься так легко. Хотя в душе я и отказывался от покровительства Сидарии, но в сущности чем могла она теперь быть для меня? Теперь она парила высоко и, бросив мне свой знак воспоминания, конечно, думала, что мы с нею квиты; больше того — она, вероятно, считала, что слишком хорошей ценой заплатила мне за мое разбитое сердце и поруганные мечты.

Было прекрасное утро, когда я с Дареллом отправился на место поединка; он нес с собой две шпаги. Жермин согласился быть секундантом моего противника. Мы шли быстро и скоро вышли за город, в поля за Монтэг-роузом. Мы прибыли на место первыми, но не прождали и нескольких минут, как показались три экипажа, в которых сидели лорд Кэрфорд, его секундант и хирург. Кучера, высадив своих седоков, отъехали в сторону, а мы быстро приступили к приготовлениям. Особенно торопился Дарелл: слухи о нашем столкновении распространились по городу, а ему не хотелось собирать зрителей.

Я намерен рассказывать свою историю вполне правдиво и беспристрастно, а потому должен сказать, что лорд Кэрфорд был очень враждебно настроен против меня, между тем как я вовсе ничего не имел против него: ведь он оскорбил меня неумышленно, не зная, кто я. Честь заставляла меня драться с ним, но ничто не обязывало меня ненавидеть его, и я всей душой желал, чтобы наше столкновение кончилось возможно благополучнее для обоих. Лорд, вероятно, смотрел на дело иначе. Будучи очень искусным противником в бою и оправдывая свою репутацию, он не мог оставить меня невредимым.

Старый сержант генерала Кромвеля, живший в Норвиче, научил меня обращаться с рапирой, но во всяком случае я не мог равняться в искусстве фехтования со своим противником и приписываю только счастливому случаю и пылкости лорда Кэрфорда, что дело обошлось для меня благополучно. Лорд нападал на меня яростно, и мне все время приходилось только защищаться. Это мне сначала удавалось недурно, и я слышал, как Жермин сказал: «Он держится хорошо». Однако в эту минуту обманутый ложным выпадом противника и последовавшей затем яростной атакой, я вдруг почувствовал острие шпаги, пронзившей у плеча мою руку. Мой рукав немедленно окрасился кровью. Секунданты бросились между нами, и Дарелл охватил меня руками.

— Хорошо, что не случилось хуже, — шепнул я ему, улыбаясь, однако потом мне сделалось дурно, все закружилось перед глазами, и я потерял сознание.

Очнувшись, я увидел, что хирург перевязывает мне руку, а остальные стоят группой недалеко от нас. Мои ноги дрожали, и, вероятно, я был смертельно бледен, но чувствовал себя очень довольным: моя честь была удовлетворена, и я был, так сказать, крещен и принят в общество джентльменов.

Очевидно, так думал и мистер Жермин. Когда моя рука была забинтована, было надето, хотя и с трудом, платье и сверх него шелковая повязка, придерживающая мой локоть, он подошел к хирургу и попросил разрешения отвезти меня к себе завтракать. Позволение было дано с тем условием, чтобы я воздержался от крепких напитков и был осторожен в пище. Мы отправились в город, и я в своем деревенском неведении жизни крайне удивился, когда и мой противник выразил желание ехать с нами. В одной из таверен Друри-лэйна была устроена славная пирушка. Мистер Жермин был там хорошо знаком и пользовался большим почетом. За столом он много рассказывал нам о своих победах в любви и подвигах на поле брани.

Лорд Кэрфорд был со мною необыкновенно любезен, что я никак не мог себе объяснить и понял только тогда, когда оказалось, что Дарелл сообщил ему мое намерение отказаться от предложенной мне королевской милости. Когда мы познакомились ближе, лорд прямо сказал, что мое поведение делает мне честь, и просил разрешения его домашнему хирургу посещать меня ежедневно, пока не заживет моя рана. Все это привело меня в хорошее настроение и около одиннадцати часов, когда был окончен ужин, я уже совершенно примирился с жизнью. Однако немного спустя я и Кэрфорд снова стали врагами и опять скрестили оружие, хотя уже по другой причине.

Дарелл советовал мне вернуться в гостиницу и сидеть там спокойно, а визит во дворец пока отложить, чтобы не вызвать снова болезненной лихорадки от раны. Я повиновался и тихо направился к Ковент-гардену. Лорд Кэрфорд и мистер Жермин отправились на петушиный бой, где должен был присутствовать сам король. Дарелл оказался занятым по службе, и я остался один. Тихо подвигаясь вперед, я наблюдал кипучее движение и пеструю толпу столичных улиц.

Ничто не представляет собой такого интересного зрелища, как вид шумного города. Приятно любоваться гордым течением реки, величественной красотой высоких гор, как, например, в Италии, которые я видел, путешествуя там много лет спустя, но все это хорошо для человека зрелых лет, а для начинающего жить юноши суета шумных городских улиц представляет гораздо больше разнообразия и интереса.

Обо всем этом я размышлял по пути домой, а, может быть, и не размышлял вовсе, и мне это только кажется теперь, много лет спустя. Вернее, я ни о чем не думал, кроме того, что молод, недурен собою, что мое новое платье идет ко мне, что повязка на руке придает мне интересный вид. Каковы бы ни были тогда мои мысли, они были прерваны видом толпы, собравшейся в переулке близ одной таверны. Более полусотни всевозможных зрителей собралось вокруг какого-то человека, с большим жаром и увлечением произносившего какую-то речь.

Подойдя ближе из любопытства, я был забавно удивлен, узнав в проповеднике Финеаса Тэта, с которым говорил вчера вечером. Как видно, он уже принялся за свое дело неотлагательно, и если Лондон все еще погрязал в греховной бездне, то это, конечно, не было виною мистера Тэта. Он громил всех без разбора — и великих, и малых; если был грешен двор, то не менее грешен был и Друри-лэйн; если красавица Кэстльмэн (этот забавный фанатик отлично знал все имена и титулы) была именно тем, чем он не постеснялся ее назвать, то какая женщина здесь, на улице, была лучше ее? Чем отличались эти женщины от тех? Разве что только более доступной ценой. А в чем, кроме дерзости, разнились эти окружающие женщины от Элеоноры Гвинт? Он произнес последнее имя с таким презрением, как будто оно олицетворяло собою самый порок, что вызвало во мне дрожь негодования.

Странно, что и остальные слушатели как будто почувствовали то же. До сих пор они слушали, благодатно смеясь, подмигивая друг другу и иногда пожимая плечами, когда оратор указывал на них самих. Лондонская толпа терпелива; она готова позволить все, если только не окажется человека, способного встать во главе ее и разжечь страсти. Такова она была, есть и, вероятно, будет еще долго, какие бы перемены ни пришлось ей переживать. Однако, как я сказал, последнее имя, произнесенное фанатиком, изменило настроение толпы.

Финеас заметил впечатление, произведенное его словами, но ложно понял его. Приняв его за поощрение, он стал выражаться еще оскорбительнее, всячески понося предмет своего негодования.

Я не выдержал и пошел к нему, думая заставить его замолчать, но меня опередил рослый носильщик с грязным и красным лицом. Энергично работая локтями, он пробрался сквозь толпу и с угрожающим видом остановился против Финеаса.

— Говори, что хочешь про Кэстльмэн и остальных, но попридержи язык насчет Нелл! Слышишь? — крикнул он.

Вокруг послышался одобрительный ропот. Здесь, очевидно, хорошо знали Нелл, здесь, в Друри-лэйн, было ее царство.

— Оставь в покое Нелл, если хочешь, чтобы твои кости были целы! — продолжал кричать носильщик.

Финеас не был трусом, и возражения только еще больше воодушевляли его. Я хотел остановить его, а теперь приходилось спасать его голову. Не сдобровать было этому чудаку пред дюжим носильщиком. В свою очередь я протолкался сквозь толпу как раз в то время, когда громадный кулак был занесен над слишком усердным, тщедушным проповедником морали. Я схватил за руку обозленного молодца, а он свирепо обернулся ко мне, прорычав:

— Что, он — тебе приятель, что ли?

— Вовсе нет, — ответил я, — но ты убьешь его.

— Пусть этот болван берет назад свои слова и прикусит себе язык! Убью его и отлично сделаю.

Дело принимало скверный оборот, и я один, конечно, не мог помешать насилию. Одна девушка из толпы напомнила мне о моей беспомощности, слегка тронув меня за раненую руку.

— Мало вам было драки? — сказала она.

— Ведь это — помешанный! — громко произнес я. — Кто будет обращать внимание на его слова?

Однако Финеас не пожелал принять мою защиту.

— Помешанный? Я! — завопил он, ударяя кулаком по Библии. — Узнаешь ты, кто помешанный, когда будешь корчиться в аду, а с тобою вместе эта… — и отвратительная брань снова посыпалась по адресу бедной Нелл.

Великан-носильщик не мог больше выдержать. Он отбросил меня в сторону прямо в объятья какой-то краснощекой цветочницы, со смехом обхватившей меня своими грубыми, красными руками. Выступив вперед, носильщик схватил тщедушного Финеаса за шиворот, поднял его в воздух и стал трясти, как собака — крысу. Не знаю, до чего дошло бы бешенство молодца, если бы из окна таверны «Петух и сорока» не послышался голос, от которого я вздрогнул всем телом.

— Эй, добрые люди! Послушайте, добрые люди! — сказал этот голос. — Пусть его ругается и проповедует. Не надо беспорядков в Лэйне. Идите-ка на работу, а если нет работы — идите пить, а вот это — на выпивку!

Пригоршни мелких монет полетели на головы толпы, и там тотчас же началась суматоха. Моя цветочница отпустила меня, чтобы не прозевать своей доли. Носильщик остановился, не выпуская из рук несчастного, истрепанного Финеаса, а я поднял взор к окну таверны.

Взглянув наверх, я увидел Сидарию — Нелл. Ее сияющие золотистые волосы были распущены по плечам; она протирала руками заспанные глаза, а белая батистовая кофточка была едва застегнута у ворота — Нелл была, очевидно, еще не одета. С тихим смехом она высунулась из окна, одной рукой защищая глаза от ярких солнечных лучей, а другой шаловливо погрозила необузданному проповеднику.

— Фи-фи! — кротко сказала она. — Зачем так нападать на бедную девушку, которая честно зарабатывает хлеб, часто подает нищим и к тому же хорошая протестантка? — Потом она обратилась к носильщику: — Отпусти его, если он еще жив. Пусть идет!

— Вы слышали, чо он говорил о вас? — горячо начал носильщик.

— Ну да, я всегда слышу, что говорят про меня, — беззаботно ответила Нелл. — Пусти же его!

Носильщик неохотно выпустил свою добычу, и Финеас стал отряхиваться и переводить дух. Еще горсть монет посыпалась на носильщика, и тот двинулся с места, погрозив еще раз кулаком проповеднику.

Только тогда Нелл взглянула на меня, не сводившего с нее глаз, весело улыбнулась, и ее глаза радостно блеснули.

— С добрым утром! — крикнула она. — Да ведь это — Симон, мой маленький Симон из деревни! Пойди ко мне, Симон! Нет, нет, погоди, я сама сойду к тебе. Иди вниз, в гостиную! Слышишь? Скорее!… Я сойду к тебе мигом.

Видение исчезло, но я все еще стоял неподвижно, пока не услышал скрипучего голоса Финеаса Тэта.

— Кто эта женщина? — спросил он.

— Да это — сама Нелл Гвинт, — запинаясь, ответил я.

— Она — сама? — Он торжественно выпрямился, обнажил голову и сказал: — Благодарю Всевышнего, что Его святая воля привела эту заблудшую овцу на мой путь, дабы я мог обратить ее на путь истины! Благодарю Всевышнего!…

Прежде чем я мог ему помешать, Тэт перешел дорогу и быстро вошел в таверну. Мне не оставалось ничего иного, как только последовать за ним. Я сам не мог понять свои чувства. Только что накануне я твердо решил никогда больше не видеться и не говорить с Сидарией: я не мог забыть смешное и позорное положение, в которое меня поставило ее воспоминание обо мне. А теперь все мои твердые намерения рухнули от одного присутствия Нелл. Я последовал за Финеасом Тэтом под предлогом защитить ее от его грубостей, но в сущности потому, что не мог поступить иначе: каждый фибр моего существа, моя душа и сердце устремлялись навстречу Нелл при первом ее зове.

Когда я вошел, Финеас стоял посреди гостиной, перевертывая листы своей Библии, как бы отыскивая какой-то текст. Я прошел мимо него и прислонился к стене у окна.

Нелл вошла нарядно, хотя довольно небрежно, одетая. Ее лицо сияло улыбкой, и она смотрела на меня так непринужденно, как будто наша встреча была в порядке вещей. Увидав фигуру Финеаса, неподвижно стоявшего посреди комнаты, она невольно вскрикнула:

— Я ведь хотела быть наедине с Симоном, с моим милым Симоном!

— Наедине с ним? — подхватил Финеас. — А подумали ли вы о том времени, когда вы останетесь наедине с Господом Богом?

— Разве вы еще не кончили? — нетерпеливо спросила Нелл, подходя и садясь у стола. — Право, я думала, что вы уже все сказали на улице. Ну, я испорчена до мозга костей — и дело с концом.

Тэт подошел к столу и вытянул руку над ее головой. Положив подбородок на руки, она, насмешливо улыбаясь, смотрела на него.

— О, ты, которая живешь в открытом грехе, — начал он, но я сейчас же перебил его:

— Замолчите! Какое вам до этого дело?

— Пусть он говорит, — сказала Нелл.

И Тэт говорил и говорил — боюсь, что говорил правду.

Нелл слушала терпеливо, изредка встряхивая головой, как бы отгоняя надоедливое насекомое. Потом он упал на колени и стал горячо молиться. Кончив молитву, он устремил на молодую женщину пристальный взгляд. Она встретила его без всякого замешательства, дружелюбно. Тогда Тэт воскликнул:

— Дочь моя, ты все-таки не понимаешь? О, как зачерствело твое сердце! Молю Вседержителя, чтобы Он отверз твои очи и смягчил твое сердце. Да спасет Он твою грешную душу!

Нелл внимательно рассматривала свои розовые ногти.

— Не думаю, чтобы я была грешнее других, — сказала она. — Ступайте ко двору и проповедуйте там!

Лицо Финеаса приняло суровое выражение.

— Слово Божие будет услышано. Чаша переполнена, грех переступил всякие границы! Кто доживет — увидит.

— Очень возможно, — зевнула Нелл и лукаво взглянула на меня. — А что будет с Симоном? — спросила она.

— С этим молодым человеком? У него честное лицо; если он будет хорошо выбирать друзей, то для него все будет благополучно.

— Я принадлежу к его друзьям, — промолвила Нелл.

Желал бы я видеть того, кто мог бы отказаться от такого признания.

— Твоего сердца не смягчит Господь! — сказал Финеас.

— Многие находят, что оно и так слишком мягко, — заметила Нелл.

— Мы еще увидимся, — сказал ей Финеас и, еще раз пристально взглянув на меня, вышел из комнаты, оставив нас одних.

Нелл облегченно вздохнула, вскочила с места и, подбежав ко мне, схватила меня за руки, после чего спросила:

— Ну, как дела в нашей деревне?

— Сударыня, — сказал я, освобождая свои руки и отодвигаясь, — здесь не деревня и вы — не та, которую я знал там…

— Да, но вы-то — тот самый, которого я знала там, и притом так хорошо!

— Зато вы не похожи на ту, которую знал я.

— Ну, не так непохожа, как вы думаете. Разве вы тоже собираетесь читать мне проповедь?

— Миледи, — холодно сказал я, — благодарю вас за воспоминание обо мне и за оказанную мне услугу; поверьте, я умею ценить ее, хотя и не могу ее принять.

— Не можете принять? — воскликнула Нелл. — Что такое? Вы не можете принять назначение?

— Нет, — сказал я, низко кланяясь.

Лицо красавицы выразило капризное разочарование.

— А что с вашей рукой? Как вы получили рану? Разве вы уже успели поссориться с кем-нибудь? — спросила она.

— Уже!

— Но с кем и почему?

— С лордом Кэрфордом, причиной же этой ссоры я не смею утруждать вас.

— Но если я желаю знать ее?

— Повинуюсь. Лорд Кэрфорд сказал, что мое назначение состоялось благодаря мисс Гвинт.

— Но ведь это — правда.

— Без сомнения, и все-таки я с ним дрался.

— За что же, если это — правда?

Я не ответил Нелл.

Она отошла и снова села у стола, глядя на меня смущенным взглядом, а затем застенчиво сказала:

— Я думала, это порадует вас, Симон.

— Никогда в своей жизни я не был так горд и счастлив, как в тот день, когда получил это назначение… разве, может быть, лишь тогда, когда гулял с вами в Кинтонском парке. Но я не могу принять его и завтра пойду во дворец с отказом.

— Вы действительно намерены сделать это? — гневно крикнула Нелл. — И только потому, что оно идет от меня?

Опять я лишь мог поклониться в ответ, хотя в душе далеко не был доволен своей ролью в этой сцене.

— Лучше бы я не вспоминала о вас! — сердито сказала красавица.

— Я тоже предпочел бы забыть, — ответил я.

— Вы и забыли, иначе никогда не обходились бы так со мной.

— Это именно потому, что я не могу забыть.

— Не можете? — спросила Нелл, снова подходя ко мне. — Да, я верю, что забыть вы не могли. Да, Симон, вы не забыли и не забудете никогда.

— Очень возможно, — просто сказал я, взяв свою шляпу со стола.

— Как поживает мисс Барбара? — неожиданно спросила Нелл.

— Я не видал ее, — ответил я.

— Значит, я счастливее, хотя наша встреча и произошла случайно… Ах, Симон, как бы я хотела рассердиться на вас, но не могу сделать этого! Помните, — она подошла еще ближе и лукаво улыбнулась мне, — я не могла сердиться даже тогда, когда вы целовали меня, Симон.

Не знаю, какого ответа ждала она на свой вопрос, но я опять только молча раскланялся.

— Вы примете это назначение, Симон? — шепнула Нелл, становясь на цыпочки, чтобы достать мое ухо.

— Я не могу, — ответил я, с трудом сохраняя свой холодный вид.

Молодая женщина задумчиво отошла от меня. Я пошел было к двери, но она остановила меня:

— Симон, у вас осталось хорошее воспоминание о тех днях в деревне?

— Лучшее в моей жизни, — невольно ответил я.

— Тогда лучше бы вы не приезжали в город и остались при своих воспоминаниях, — вздохнула она. — Они были обо мне?

— Они были о Сидарии.

— Ах, о Сидарии! — громко рассмеялась Нелл. — И все-таки ты не забудешь, Симон, не забудешь никогда!

Я вышел из комнаты, а она осталась стоять в дверях, провожая меня веселым смехом.

VI. ПРИГЛАШЕНИЕ КО ДВОРУ

Остальной день я провел в гостинице, следуя предписанию врача, а наутро почувствовал себя гораздо лучше, так как рана заживала и лихорадки больше не было. Я перебрался в новую квартиру Дарелла в Темпле, где он любезно предоставил в мое распоряжение две комнаты. Здесь я обзавелся слугою по имени Джон Велл и стал приготовляться к посещению Уайт-холла по приказу короля. Хозяина дома я не видел, он ушел раньше моего приезда, оставив мне записку, в которой извинялся за свое отсутствие, объясняя его служебными обязанностями. Несмотря на то, отправляться одному во дворец, что причинило бы мне немало тревоги, мне не пришлось, так как меня посетил лорд Кинтон. Мне нелегко было преодолеть свою былую робость пред ним, тем более, что он допрашивал меня о моих делах несколько сурово. Я поспешил сообщить ему о своем решении уклониться от назначения. Это известие сразу изменило обращение Кинтона со мной — он стал необыкновенно ласков и сам шутя стал рассказывать мне, как его недовольство против меня росло с каждым доходившим до его ушей слухом. Желая теперь загладить это предо мной, он предложил мне сопровождать меня во дворец, даже довезти меня туда в своем экипаже. Я с благодарностью принял его предложение, зная, что это спасет меня от многих промахов и поможет выполнить свою нелегкую задачу.

Дорогой лорд воспользовался случаем дать мне совет прекратить свое знакомство с мисс Нелл одновременно с отказом от доставленного ею мне места. Я ответил на это уклончиво, не желая связывать себя никакими обещаниями. Видя это, он, вздохнув, переменил разговор и начал говорить о состоянии королевства. Обрати я больше внимания на его слова, это помогло бы мне впоследствии избежать многих неприятностей, но я слушал только из вежливости; он говорил об отношении нашего двора к Франции, о приезде герцогини Орлеанской, сестры короля, о котором говорил весь город. Лорда Кинтона, ненавидевшего Францию и папистов, очень огорчала склонность к ним короля. Я поддакивал ему, соглашаясь во всем и ожидая услышать, как Барбара приняла известие о моей дуэли с Кэрфордом и полученной мной ране.

Мы вышли из экипажа и, идя дальше пешком, медленно подвигались вперед, причем мне было приятно идти под руку с таким человеком. Конечно, здесь он не был таким важным, каким казался мне в деревне, но все-таки пользовался известностью и держал себя довольно гордо. Мы непринужденно говорили о всяких пустяках, как вдруг я заметил неподалеку от нас каких-то трех мужчин, которых сопровождал богато одетый мальчик. За ними шло еще человек пять-шесть, и среди них я узнал Дарелла, секретарские обязанности которого были, как видно, вовсе не тяжелого свойства. Когда первая из этих групп проходила мимо, присутствующие обнажили головы, но я и без того догадался, что среди этих господ был король: его черты были мне знакомы, а смуглость его лица превосходила все описания, слышанные мною. Он держал себя очень свободно, хотя и с достоинством, и я так засмотрелся на него, что позабыл даже снять шляпу. Заметив нас, король улыбнулся и сделал приветливый жест лорду Кинтону; тот пошел к нему, предоставив меня моим наблюдениям над королем и его спутниками.

Одного из них мне нетрудно было узнать: великолепная фигура, надменный взгляд и роскошная одежда сразу указали мне герцога Букингэмского, славившегося большей гордостью, чем сам король. Пока его величество говорил с лордом Кинтоном, герцог весело болтал с мальчиком. Третий джентльмен, с которым герцог обращался несколько небрежно, был мне неизвестен; его спокойное лицо, озаренное холодной, но любезной улыбкой, было обезображено черной полосой пластыря поперек носа, как бы скрывавшего рану или шрам.

Через несколько минут, показавшихся мне очень длинными, милорд повернулся ко мне и сделал знак приблизиться. Я подошел, держа шляпу в руках и будучи смущен оказываемой мне честью. Что, если лорд Кинтон успел сказать королю о моем отказе от назначения и его причине? Это было очень возможно, потому что король улыбался как-то странно, герцог Букингэмский открыто смеялся, а их спутник с пластырем на носу смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Лорд Кинтон казался несколько растерянным и смущенным. Так мы молча простояли несколько минут, в течение которых я усердно призывал на помощь землетрясение или что-нибудь в этом роде, что вывело бы меня из затруднения. Король, очевидно, не был расположен сделать это, он был заметно недоволен и хмурился; но когда герцог Букингэмский снова громко расхохотался, то его величество последовал его примеру, хотя его смех звучал несколько насильственно.

— Итак, сэр, — начал король, обращаясь ко мне и принимая строгое выражение, — вы не расположены принять мое назначение и сражаться за меня с моими врагами?

— Я готов сражаться за ваше величество до последней капли крови, — застенчиво, но горячо ответил я.

— А между тем намерены отказаться от своего назначения. Почему же?

Я не знал, что сказать; объяснить ему мою причину было невозможно.

— Помощью женщины, — сказал король, — мужчины пользуются с очень древних времен. Даже Адам не постыдился прибегнуть к помощи Евы.

— Так ведь она была его жена, — заметил герцог.

— Никогда не слыхал об их свадьбе, — улыбнулся король, — но если так, то я не вижу разницы.

— Ну, разница-то большая, во многих отношениях, — рассмеялся герцог Букингэмский, с непонятным для меня выражением взглянув на хорошенького мальчика, прислушивавшегося к разговору.

Король беззаботно рассмеялся и позвал:

— Чарли, поди сюда.

Тогда я сообразил, что это — его сын, впоследствии известный граф Плимутский, и понял значение герцогского взгляда.

— Чарли, какого ты мнения о женщинах? — спросил король мальчика.

Тот подумал с минуту и ответил:

— Это — очень несносные существа, ваше величество.

— Почему так?

— Они никогда не оставят ничего в покое.

— И никого, мальчик, ты прав.

— А потом они всегда что-нибудь выпрашивают — ленточку, подвязку, бантик…

— Или титул, кошелек, либо место кому-нибудь, — произнес король. — Как видно, мистер Дэл, Чарли, вы и я — мы все здесь одного мнения о женщинах. Если бы это было в нашей власти, то на свете скоро не было бы ни одной женщины.

Должно быть, я имел очень жалкий вид, потому что лорд Кинтон поспешил мне на помощь и стал говорить о моей преданности королю и моей готовности всю свою жизнь положить к его ногам, при единственном условии, о котором он уже упоминал.

— Однако сам мистер Дэл ничего не говорит обо всех этих прекрасных вещах, — заметил король.

— Не всегда много делает тот, кто много говорит, ваше величество, — возразил лорд.

— Итак, этот молодой человек, не говорящий ничего, будет делать все. — Король обратился к своему спутнику с пластырем на носу и сказал ему: — Милорд Арлингтон, кажется, мне придется освободить мистера Дэла.

— Думаю, что так, ваше величество, — ответил Арлингтон, на которого я с любопытством посмотрел, услыхав, что это — патрон Дарелла.

— Я не могу иметь слуг, которые не любят меня, — продолжал король.

— И подданных тоже, — лукаво улыбнулся герцог Букингэмский. — К сожалению, я не могу так же выбирать министров, — заметил король и, обернувшись ко мне, холодно сказал: — Я вынужден счесть ваше поведение за доказательство преданности и любви ко мне. Буду очень рад, если вы докажете, что я не ошибся.

Он слегка склонил голову и двинулся вперед. Я низко поклонился, не будучи в состоянии произнести ни слова от смущения; мне казалось, что я навсегда погиб в добром мнении короля.

Король как будто хотел показать, что его недовольство не распространяется ни на кого больше, и снова остановился говорить с Кинтоном. К моему удивлению, ко мне подошел Арлингтон.

— Не огорчайтесь так, — приветливо сказал он. — Король несколько обижен, но скоро забудет это. Правда, ему хотелось увидеть вас.

— Королю хотелось видеть меня? — удивленно переспросил я.

— Ну да, он много о вас слышал. — Арлингтон искоса взглянул на меня, но видя, что я не намерен расспрашивать, продолжал: — Я тоже рад познакомиться с вами: мне очень расхваливал вас Дарелл. Знаете, есть много способов служить королю.

— Я очень желал бы найти хоть один из них, — заметил я.

— Я могу предложить вам его, если желаете.

— Был бы бесконечно благодарен вам, милорд, — поклонился я.

— Только я потребую от вас чего-нибудь взамен, — сказал лорд. — Надеюсь, вы — надежный союзник церкви, мистер Дэл?

— Я сам и вся моя семья, милорд.

— Отлично! В наше время у церкви крайне много врагов, она терпит гонения со всех сторон.

Я молча поклонился; выражать свое мнение было бы неуместно.

— Да, нас ожесточенно преследуют, — повторил Арлингтон. — Надеюсь, что мы с вами еще раз встретимся. Вас можно найти в квартире Дарелла? Вы скоро услышите обо мне.

Он отошел от меня, приветливым жестом прекратив излияния моей благодарности. Вдруг, к моему величайшему удивлению, король обернулся и подозвал меня.

— Мистер Дэл, завтра у меня будет спектакль. Сделайте мне удовольствие, почтите его своим присутствием.

Я низко поклонился, почти не веря своим ушам.

— И мы постараемся, — король возвысил голос так, чтобы его могли слышать все окружающие, — найти некрасивую женщину и честного человека, между которыми можно было бы посадить вас. Первое найти нетрудно, но второе едва ли возможно; разве какой-нибудь приезжий еще пожалует ко двору. До свиданья, мистер Дэл! — и он пошел дальше, приветливо улыбаясь и держа за руку мальчика.

Как только король и его свита отошли от нас, ко мне проворно подбежал Дарелл и воскликнул:

— Что он вам сказал?

— Король? Он сказал…

— Нет, нет. Что сказал вам лорд Арлингтон?

— Он спросил, принадлежу ли я к приверженцам церкви, и добавил, что я еще услышу о нем. Но, если он так заботится о церкви, как он допускает ваше вероисповедание?

Дарелл не успел ответить, как вмешался лорд Кинтон:

— Это — умный человек; он сумеет ответить вам на вопрос о церкви относительно лорда Арлингтона.

Дарелл покраснел и сердито воскликнул:

— У вас нет повода нападать на религиозность секретаря.

— А у вас нет повода так пылко защищать ее. Оставьте меня в покое; я говорил больше этого ему самому в лицо, и он это перенес гораздо спокойнее, чем вы все сказанное относительно него.

Я плохо понимал причину этого спора. Слухи о подозреваемой склонности секретаря к католицизму не достигли нашей местности.

Очевидно, не желая более спорить, Дарелл откланялся милорду, ласково кивнул мне и пошел догонять короля и его спутников.

— Вам повезло с королем, Симон, — сказал лорд Кинтон, снова взяв меня под руку. — Вы заставили его рассмеяться, а человека, оказавшего ему эту услугу, он своим врагом считать не будет. Но что Арлингтон сказал вам?

Я повторил ему слова секретаря.

Лорд призадумался, но ласково погладил меня по руке.

— Вы хорошо выдержали первое испытание, Симон. Кажется, вам можно довериться. Очень многие сомневаются в лорде Арлингтоне и его преданности церкви.

— Но разве Арлингтон не исполняет воли короля? — спросил я.

— Я думаю, что да, — задумчиво ответил Кинтон и переменил разговор. — Раз вы видели короля, Симон, то ваш визит во дворец подождет. Поедемте ко мне, Барбара сегодня дома, пользуется отпуском, и будет рада возобновить свое знакомство с вами.

У меня было, конечно, некоторое основание бояться этой встречи, но я не успел еще обдумать, как держать себя с нею, или сообразить, как она меня примет, а уже очутился в прекрасном доме Кинтонов в Соутгэмптон-сквере и целовал протянутую мне руку хозяйки дома. Через несколько минут из других комнат вошла Барбара, а с нею — лорд Кэрфорд. Он был, очевидно, расстроен и даже не сумел скрыть это, несмотря на свое обычное самообладание; лицо Барбары горело, и она была также взволнована, но я не обратил на это внимания, будучи поражен переменой, происшедшей с нею в эти четыре года. Мисс Кинтон стала настоящей красавицей с изящными и надменными манерами истинной придворной дамы. Она небрежно протянула мне руку для поцелуя, не выказывая особенного удовольствия от возобновления нашего знакомства. Все-таки она была любезна со мною и как будто хотела показать, что хотя все обо мне знает, но скорее жалеет, чем осуждает меня: Симон еще так молод и неопытен, а как легко может обойти таких людей опытная в кокетстве женщина! Старый друг не должен отвернуться за это, хотя и чувствует отвращение к такого рода вещам.

По-видимому, Кинтон отлично понимал дочь и, желая дать мне возможность помириться с нею, занял разговором лорда Кэрфорда, а ей поручил показать мне в другой комнате портрет, написанный неким Лелли. Она повиновалась и, показав мне портрет, терпеливо слушала по поводу него мои замечания, которым я старался придать форму комплиментов. Потом я осмелился сказать Барбаре, что вступил в пререкания с лордом Кэрфордом, не имея понятия о том, что он — друг их дома, и снес бы от него, что угодно, если бы знал это.

— Но ведь вы не причинили ему никакого вреда, — улыбнувшись, заметила она и взглянула на мою подвязанную руку, спросить о которой не дала себе труда.

— Да, все кончилось благополучно, — сказал я, — только я был ранен, милорд же остался совершенно невредим.

— Так как милорд был прав, то все этому только рады, — заметила Барбара. — Вы достаточно рассмотрели портрет, мистер Дэл?

Но я не дал так легко переменить разговор.

— Если вы считаете неправым меня, то ведь я постарался с тех пор оправдать себя, — сказал я, не сомневаясь, что девушке известен мой отказ от назначения в гвардию.

— Не понимаю, — быстро сказала она, — что же вы сделали?

— Но ведь я получил от короля разрешение уклониться от оказываемой мне милости, — ответил я, удивленный ее незнанием.

Побледневшие было в это время щеки Барбары снова вспыхнули.

— Разве лорд Кинтон не сказал вам об этом? — спросил я.

— Я не видела его всю эту неделю.

Да, но зато она только что видела Кэрфорда. Странно, что он, зная о моем отказе, ничего не сказал ей об этом. Барбара, видимо, поняла мою мысль; по крайней мере она смущенно отвернулась в сторону.

— Разве лорд Кэрфорд не говорил вам об этом? — настаивал я.

— Он говорил со мною, но не упоминал об этом. Расскажите мне сами, как было дело.

Я рассказал все коротко и просто.

— Но если вы не приняли этой милости, то все-таки должны были поблагодарить за нее, — заметила мисс Кинтон.

— Я почти потерял способность говорить в присутствии короля, — смеясь, признался я.

— Я говорю не про короля.

Теперь очередь краснеть была за мною, я еще не успел отвыкнуть от этого во время своего пребывания в городе.

— Я видел се, — пробормотал я.

— Поздравляю вас, сэр, с таким знакомством! — насмешливо сказала Барбара, делая мне низкий реверанс.

Когда находишься наедине с красивой женщиной, то не особенно приятно, когда кто-нибудь является мешать этому, но теперь, правду сказать, я был доволен, когда лорд Кэрфорд появился в дверях.

— Милорд, мистер Дэл сообщил мне новость, интересную для вас, — обратилась к нему Барбара, — король освободил его от назначения в гвардию. Не правда ли, это удивляет вас?

Кэрфорд смотрел на нее, на меня и опять на нее, не сразу собравшись с духом ответить, так как отлично знал об этом.

— Нет, — наконец отозвался он, — я знал и хотел поздравить мистера Дэла с его решением, но мне не пришло в голову сообщить вам об этом.

— Странно! — заметила Барбара. — Ведь мы — вы и я — только что сожалели, что это назначение досталось ему такой ценой, — и она пристально посмотрела на лорда, несколько презрительно улыбаясь.

Настало неловкое молчание.

— Конечно, я и сказал бы об этом, если бы мы не переменили разговора, — довольно неудачно попробовал вывернуться Кэрфорд. — А вы разве не вернетесь к нам? — добавил он, стараясь говорить непринужденно.

— Мне хорошо и здесь, — сказала она.

Лорд помедлил с минуту, затем раскланялся и вышел из комнаты. По-видимому, он был сильно рассержен и охотно затеял бы со мною новую ссору, если бы я дал ему малейший повод. Но, не оправившись от одной стычки, я не хотел завязывать другую.

— Удивляюсь, почему он не сказал вам, — заметил я Барбаре, когда Кэрфорд вышел.

Это был промах с моей стороны: гнев, вызванный Кэр-фордом, обрушился теперь на мою голову.

— А почему он должен был непременно сказать об этом? — напала на меня Барбара. — Не может же весь свет только и думать о вас и о ваших делах, мистер Дэл!

— Но вы были недовольны тем, что он не сказал вам об этом.

— Я? Недовольна? С чего вы это взяли? — надменно спросила Барбара. Рассердившись сначала на Кэрфорда, она теперь сердилась на меня, и я совершенно не знал, что мне и делать. — Скажите мне, какова с виду эта ваша подруга? — вдруг спросила она. — Я ее никогда не видела.

Это была неправда. Барбара не раз видала Нелл в деревне, в Кингтонском парке, но я счел за лучшее промолчать об этом. Ее гнев на меня, конечно, усилился бы вдвое, если бы она знала, что Нелл — это Сидария, а Сидария — Нелл. Зачем было мне самому выдавать себя, снова напоминая о своих прежних прегрешениях? Если ее отец не сказал ей, что Нелл и Сидария — одно и то же, то незачем говорить об этом и мне.

— Так вы не видали ее? — спросил я.

— Нет, и хотела бы знать, какова она.

Мне пришлось исполнить настоятельное желание Барбары. Я начал с очень скромного описания наружности Нелл, но презрительное замечание Барбары: «Что же тут особенного? Чем она сводит с ума мужчин?» — задело меня за живое; я увлекся, отдавшись воспоминанию о красоте Нелл, и закончил с таким жаром, что совсем забыл о своей слушательнице и опомнился только под ее глубоко изумленным взглядом, впившимся в мое лицо. Мое увлечение мигом угасло, и я смущенно замолк.

— Вы сами просили меня описать ее, — жалобно сказал я наконец. — Не знаю, такова ли она на самом деле, или в глазах других, но мне она кажется именно такой.

Настало молчание. Лицо Барбары больше не пылало; напротив, она показалась мне бледнее обыкновенного. Я инстинктивно понял, что обидел ее. Красота всегда завистлива, и какой дурак станет рассыпать похвалы одной красавице в присутствии другой? И все-таки я был доволен, что не сказал, кто была Сидария.

Молчание было непродолжительно. Барбара отрывисто рассмеялась:

— Не удивительно, что вы попались, бедный Симон! Эта женщина, должно быть, действительно красива. Пойдемте теперь к моей матери.

Больше в этот вечер она не сказала мне ни слова.

VII. ПОСЛЕДСТВИЯ ПРОСТОДУШИЯ

Я погрешил бы против истины, если бы стал утверждать, что все упомянутые тревоги и неприятности заглушили во мне радость бытия и увлечение моей новой разнообразной жизнью. Я был молод, честолюбив и смотрел на мир Божий далеко не суровыми глазами. В данное время я был всецело поглощен предстоящим мне представлением ко двору, и Джон Велл, мой слуга, был сильно занят приготовлением меня к нему. Относительно этого малого я сделал сильно поразившее меня открытие: однажды я неожиданно застал его за чтением пуританских псалмов, с глазами, устремленными к небесам, в глубочайшем молитвенном экстазе. Оказалось, что мой слуга — не меньший фанатик и ханжа, чем сам Финеас Тэт. Как и тот, он искренне считал весь двор и все относившееся к нему законной добычей сатаны и глубоко презирал все суетные удовольствия и потехи короля и его приближенных. Не желая смущать Джона, я ничего не сказал ему о своем открытии, но очень забавлялся, заставляя его снабжать меня всеми подробностями франтовства, моды, косметики, всего того, что вдруг стало необходимым новому мистеру Дэлу, поскольку это было доступно его скромным средствам. К этому меня побуждало присутствие мисс Барбары, в глазах которой я не хотел ударить в грязь лицом, поставив себе задачей не казаться деревенским простаком и ни в чем не отставать от любого придворнего кавалера. Поэтому я не задумывался опустошать свой кошелек, к большому неудовольствию Джона, ворчавшего на мое легкомыслие и расточительность. Он все время жестоко боялся, чтобы мне не вздумалось взять его ко двору, что было бы громадной опасностью для спасения его души. Но благоразумие взяло наконец верх, и я решил оставить его дома, чтобы не тратиться на роскошную ливрею.

Великолепие, встреченное мною при королевском дворе, поразило и ослепило меня. По внезапной прихоти короля он сам и все его приближенные были одеты в роскошные персидские костюмы, блиставшие золотым шитьем и драгоценными камнями. Герцог Букингэмский был ослепителен; многие из придворных не уступали ему в богатстве наряда, в особенности герцог Монмут, которого я видел впервые и признал за красивейшего юношу в целом свете. Дамы не могли воспользоваться случаем вырядиться в фантастические костюмы, но они щеголяли роскошью французских модных туалетов. Много наслышавшись о бедности финансов государства, о нуждах нашего флота, о денежных затруднениях самого короля, я только рот разинул от удивления при виде представшей предо мною роскоши. Собственные мои приготовления оказались такими ничтожными, что уже через полчаса я стал искать какой-нибудь укромный уголок, чтобы скрыть там убогую скромность своего наряда. Однако мне не удалось исполнить свое желание. Ко мне подошел Дарелл, которого я сегодня еще не видел, и заявил, что мне надо представиться герцогу Йоркскому. Очень смущенный и взволнованный, последовал я за ним через зал, но скоро какой-то джентльмен остановил Дарелла и стал приветливо расспрашивать его о здоровье. Вместо ответа Дарелл вытащил меня вперед и сказал, что сэр Томас Клиффорд желает познакомиться со мною, и стал распространяться о моем уважении к нему.

— Это — ваш друг, с меня этого достаточно, Дарелл, — сказал Клиффорд и прибавил несколько слов шепотом на ухо ему.

Тот покачал головою, и Клиффорд, казалось, не совсем был доволен полученным ответом. Однако он очень дружески пожал мне руку на прощанье.

— Что он спросил у вас? — осведомился я, когда мы пошли дальше.

— Только про то, разделяете ли вы мое вероисповедание, — рассмеялся Дарелл.

"Как все здесь заботятся о моей религии! Лучше бы побольше обращали внимания на свою собственную, — подумал я.

Из зала мы повернули в какой-то уголок, с трех сторон увешанный занавесами и уставленный низкими диванами в восточном вкусе. Красавец герцог Йоркский сидел здесь с лордом Арлингтоном. Напротив них стоял господин, которому после моего поклона герцог представил меня, назвав его мистером Гудльстоном, духовником королевы. Мне было хорошо знакомо это имя, принадлежавшее римскому священнику, помогавшему королю в его бегстве из Ворчестера. Я с особенным интересом всматривался в его черты, как вдруг ко мне обратился герцог Йоркский, причем его обращение, хотя и очень приветливое, было гораздо церемоннее обращения короля.

— Лорд Арлингтон отзывается о вас, как о молодом человеке самых высоких качеств, — сказал он. — Я и мой брат очень нуждаемся в услугах такого рода людей.

Я уверил герцога в своей преданности и готовности служить. Арлингтон, взяв меня под руку, шепотом посоветовал мне не смущаться, а духовник королевы бросил на меня быстрый прощальный взгляд, как бы желая прочесть мои мысли.

— Я уверен, — сказал Арлингтон, — что мистер Дэл готов служить его величеству во всех отношениях.

— Я ищу только возможности доказать это, — раскланялся я.

— Во всех отношениях? — резко переспросил Гудльстон.

Арлингтон пожал мне руку с милой улыбкой и заметил:

— Он только что сказал это. Чего же нам больше?

Но, как видно, герцог Йоркский обращал больше внимания на мнение священника, чем на мнение министра.

— Знаете, милорд, — ответил он, — я никогда еще не слыхал, чтобы мистер Гудльстон задал какой-либо вопрос, не имея на то основания.

— Службу королю во всех отношениях некоторые понимают лишь в смысле исполнения того, что нравится им самим, — внушительно сказал Гудльстон. — Может быть, и мистер Дэл понимает это так же? Что он ставит выше — службу королю или свое собственное мнение?

Все трое смотрели на меня выжидательно, и было заметно, что пустой салонный разговор коснулся теперь чего-то важного. Какого ответа от меня ждали, я не знал, но Дарелл, стоя за спиной священника, озабоченно кивал мне головою.

— Я буду повиноваться королю во всех отношениях, — начал я.

— Хорошо сказано! — одобрил Арлингтон.

— Во всем, — счел своим долгом прибавить я, — кроме того, что будет во вред свободе королевства и реформатской религии.

Арлингтон внезапно выпустил мою руку и отодвинулся от меня, хотя продолжал любезно улыбаться. Герцог, очевидно, меньше владевший собой, сердито нахмурился, а Гудльстон нетерпеливо воскликнул:

— Ограничения! Королям не служат с ограничениями.

Скажи это герцог, я, конечно, смолчал бы и только поклонился в ответ, но теперь это меня рассердило. Кто был этот священник, чтобы так говорить со мной? Я забыл всякую осторожность и ответил:

— Однако король носит свою корону с этими ограничениями и сам согласился на это.

С минуту все молчали.

— Боюсь, что мистер Дэл — меньше придворный, чем честный человек, — сказал затем Арлингтон.

Герцог встал с места.

— Не нахожу никакой вины за мистером Дэлом, — холодно и высокомерно произнес он и, не обращая больше внимания на меня, отошел прочь, сопровождаемый Гудльстоном, бросившим на меня грозный взгляд.

— Мистер Дэл! Мистер Дэл! — укоризненно шепнул Арлингтон.

Он тоже отошел от меня, сделав знак Дареллу следовать за ним. Тот повиновался, досадливо пожав плечами.

Я остался один, и, как казалось, в полной немилости. Мое дело было проиграно, еще не начавшись. Как видно, двор не был для меня подходящим местом. Расстроенный, я сел на диван, обдумывая все происшедшее. Прошло с минуту, и вдруг портьера позади меня отодвинулась, и оттуда послышался веселый смех; затем какой-то молодой человек перепрыгнул диван и сел рядом со мною, от души смеясь.

— Отлично проделано, великолепно! Я дал бы тысячу крон, чтобы видеть их физиономии в эту минуту!

Я смущенно вскочил с места, потому что молодой человек был герцог Монмут.

— Сидите, — сказал он, толкнув меня снова на подушку дивана, — я был позади портьеры и все слышал. Слава Богу, что мне удалось сдержать свой смех, пока они отошли отсюда. Так как? «Кроме того, что будет во вред свободе королевства и реформатской религии»? Вот будет интересно рассказать эту сценку королю! — и он, откинувшись на спинку дивана, снова залился смехом.

— Ради самого неба, ваше высочество, не говорите об этом королю! — воскликнул я. — Я и так совсем погиб.

— Безвозвратно, конечно, в мнении моего дядюшки, — сказал герцог. — Вы — новичок при дворе, мистер Дэл.

— Самый ужасный новичок, — жалобно ответил я, на что он снова рассмеялся.

— Разве вы не слыхали сплетен о том, что милый дядюшка не выносит как свободы королевства, так и реформатской религии?

— Никогда, ваше высочество.

— А Арлингтон держал вас сначала за руку, а потом любезно улыбался до самого конца?

— Да, ваше высочество, он был очень ласков со мною.

— О, я хорошо знаю его манеру. Мистер Дэл, позвольте мне за это приключение считать вас своим другом. А теперь пойдемте к королю, — и, встав с места, молодой человек схватил мою руку и потащил за собой.

— Простите, ваше высочество, право, я… — начал было я.

— Ничего не хочу слышать, — настаивал он, а затем вдруг прибавил другим, серьезным, тоном: — я сам за свободу королевства и за реформатскую церковь. Разве же мы не друзья после этого?

— Ваше высочество делает мне слишком большую честь.

— Да разве уж я — такой плохой друг? Разве не стоит иметь другом старшего сына короля?

Герцог выпрямился с достоинством и грацией, которые ему необыкновенно шли. С какой нежностью я всегда вспоминаю этого милого юношу, которого так любили многие, не двинувшие бы пальцем для его отца или герцога Йоркского. Но в эту минуту мне было на него страшно досадно: я увидел мисс Барбару, проходившую под руку с лордом Кэрфордом. По-видимому, они успели помириться и очень мирно беседовали друг с другом. Заметив мисс Кинтон, герцог устремился к ней. Ловко отодвинув в сторону Кэрфорда, он стал осыпать Барбару самыми пламенными любезностями, в которых, однако, было больше страсти, чем уважения. Со мной она обошлась, как с мальчиком, но не сделала этого с герцогом, хотя он и был моложе меня; напротив, она слушала его с краской на лице и блестящими глазами. К моему удивлению, Кэрфорд не выражал никаких признаков недовольства; наоборот, он как будто был доволен ухаживаниями герцога. Мне же хотелось подойти к ней и просить не принимать поклонения сына короля.

— Мистер Дэл, — неожиданно позвал он меня, — еще одно могло способствовать нашей дружбе, а именно — ваша дружба с мисс Кинтон, о которой я сейчас узнал. Я — ее преданнейший раб, готовый ради нее служить всем ее друзьям.

— Что же вы собираетесь сделать ради меня, ваше высочество? — спросила Барбара.

— Чего бы я не сделал! — воскликнул он. — Хотя вы так жестоки, что ничего не желаете сделать для меня.

— Для вас я слушаю столько времени самые смешные речи, ваше высочество, — кокетливо улыбнулась Барбара.

— Разве любовь смешна? Разве можно смеяться над страстью? Вы жестоки, мисс Барбара! — горячо ответил герцог.

Мисс Кинтон весело рассмеялась и бросила на меня торжествующий взгляд, значение которого я хорошо понял: она мстила мне за поцелуй Сидарии, увиденный ею в Кинтонском парке. Теперь я смиренно стоял в стороне; перед ней рассыпался в любезностях его высочество, и половина придворных были свидетелями ее торжества. Я попробовал сказать ей глазами:

«Смейся, смейся, моя красавица? Я люблю ту, которая посмеется над тобой, когда придет ее очередь».

Герцог продолжал свои излияния, а Кэрфорд смотрел на это со спокойствием, странным для претендента на руку девушки. Но теперь Барбара казалась смущенной и с беспокойством осматривалась кругом. Герцог не обращал на это никакого внимания. Я тихонько подошел к Кэрфорду и шепнул ему:

— Милорд, его высочество слишком отличает мисс Барбару. Не попробуете ли вы отвлечь его?

Он удивленно посмотрел на меня и, нахмурившись, спросил:

— Не хотите ли вы еще раз поучить меня, как себя вести?… Вы полагаете, что можно вмешиваться в разговор принцев?

— Принцев? — переспросил я.

— Герцог Монмут, конечно…

— Сын короля, милорд, — перебил я его и со шляпой в руке подошел к Барбаре и герцогу. Она признательно посмотрела на меня. — Ваше высочество не отменит моей аудиенции у короля? — спросил я, остановившись в почтительной позе.

Герцог бросил на меня гневный взгляд, очевидно, не зная, объяснить ли мой поступок наивностью провинциала, или слишком большой дерзостью с моей стороны, и натянуто рассмеялся.

Барбара воспользовалась случаем с поклоном отойти от нас. Герцог не последовал за нею, но взял под руку меня, пристально глядя мне в лицо. Я уже несколько научился самообладанию, и теперь только женский взгляд мог заставить меня покраснеть. Мое лицо было неподвижно.

— Вы осмелились перебить меня, — сказал он.

— Увы, ваше высочество, вам известно, какой я плохой придворный и как мало знаю…

— Мало! — перебил он. — Не слишком ли много, напротив? Я начинаю думать, что вы не так просты, как кажетесь, милейший Симон Дэл. Ну, не будем ссориться. Не правда ли, она — очаровательнейшее существо в мире?

— И лорд Кэрфорд находит это, ваше высочество.

— Однако не лорд Кэрфорд торопил меня идти к королю. Ну, а вы как находите ее?

— Я так ослеплен всеми прекрасными дамами двора, что не могу оценить каждую в отдельности.

— Да, мы все любим то, чего не хватает нам самим, — рассмеялся он, — герцог Йоркский обожает правду, герцог Букингэмский — скромность и смирение, Арлингтон — искренность, а я, Симон, боготворю благоразумие.

— Боюсь, что не могу им похвастать, ваше высочество.

— Меньше хвастайте, но больше выказывайте его, Симон. Вот и король!

Герцог поспешил вперед, по-видимому, очень довольный самим собою и мною и, должно быть, не потерял времени: когда я догнал его, оттесненный толпою придворных, расступавшихся перед ним, но не предо мною, он успел наполовину рассказать королю мою историю с герцогом Йоркским, так что помешать этому было поздно.

«Ну, теперь я пропал окончательно», — подумал я, однако, стиснув зубы, не выказывал ни малейшего волнения.

Король был один в эту минуту; он держал на коленях маленькую собачку с длинными ушами и гладил ее. Он невозмутимо выслушал рассказ своего сына и потом, взглянув на меня, спросил:

— Что это за свободы, которые вам так дороги?

Мой язык уже наделал мне довольно бед в этот день, и я, решив не давать ему воли, смиренно ответил:

— Те, какие хранятся и почитаются вашим высочеством!

Герцог Монмут рассмеялся и ударил меня по плечу.

— А реформатская церковь, какую вы ставите превыше моих приказаний?

— Вера, государь, та, какая находится под вашей защитой.

— Знаете, мистер Дэл, — угрюмо заметил король, — если бы вы говорили с моим братом так же осторожно, как со мною, ему не за что было бы сердиться.

— Но, когда я говорил с его высочеством герцогом Йоркским, надо было говорить правду, — не знаю, как у меня вырвалась эта неловкая фраза, вызванная лишь желанием оправдаться в моем столкновении с герцогом, но я поздно понял всю ее неуместность.

Герцог Монмут громко расхохотался; его примеру, минуту спустя, последовал и король.

— Верю, мистер Дэл, — сказал он, когда его смех утих, — так как я — король, то никто не обязан говорить мне правду. Но зато в этом мое утешение: не скажу ее и я ни одному человеку.

— И ни одной женщине, — рассеянно глядя в потолок, произнес герцог Монмут.

— Ни даже и одному мальчугану, — прибавил король, лукаво взглянув на своего сына. — Ну, мистер Дэл, значит, вы готовы служить мне и ваша совесть также?

— Без всякого сомнения, ваше величество, — ответил я.

— Король представляет собою совесть подданного, — сказал король.

— Что же тогда будет совестью для короля? — спросил герцог Монмут.

— Сознание того зла, какое он может принести, если не будет осторожен.

Герцог Джеймс Монмут понял замечание и принял его очень мило, нагнувшись, поцеловал руку отца.

— Трудно служить двум господам, мистер Дэл, — снова обратился ко мне король.

— Ваше величество — мой единственный господин, — начал было я, но король весело перебил меня восклицанием:

— А все-таки хотел бы я взглянуть в то время на своего братца!

— Позвольте Дэлу служить мне, — воскликнул герцог Джеймс. — Ведь я-то глубоко предан и этим свободам, и реформатской церкви.

— Это я знаю, знаю, Джеймс, — согласился король, — но очень печально, что ты говоришь так, как будто не предан им твой дядя, — и он лукаво улыбнулся молодому герцогу.

Тот вспыхнул до ушей, а затем, оправившись, спросил:

— Так что мистер Дэл может ехать со мною в Дувр?

Мое сердце замерло. Все только и говорили о веселье, предстоявшем в Дувре, и о скуке в Лондоне, когда король уедет встречать герцогиню Орлеанскую. Мне пламенно хотелось ехать туда, и я надеялся только на покровительство Дарелла; но — увы! — оно теперь было потеряно для меня. Я тревожно следил за выражением королевского лица. Казалось, эта просьба чем-то позабавила короля; он стал гладить свою собачку, желая скрыть веселую улыбку, и спросил:

— Почему же нет? И в Дувре мистер Дэл может так же служить и тебе, и мне, и своим принципам не хуже, чем в Лондоне.

Я склонился на колено и поцеловал руку короля, а потом и руку его сына, принявшего это выражение преданности очень милостиво.

Король смотрел на нас обоих задумчивым взглядом.

— А теперь идите, мальчуганы, — сказал он, точно мы были школьниками из городской школы, — оба вы еще зелены и глупы. Пользуйтесь своей молодостью, и да хранит вас Бог!

Он с доброй и усталой улыбкой откинулся на спинку кресла и снова стал ласкать свою собачку. Несмотря на все, что я знал о нем, мое сердце стремилось к нему, и, преклонив колено, я с глубоким чувством сказал:

— Да хранит Господь ваше величество!

— Господь всемогущ, — грустно заметил он. — Благодарю вас, мистер Дэл.

Отпущенные королем, мы оба отошли от него, и я хотел откланяться герцогу, но он обернулся ко мне и с улыбкой произнес:

— Королева посылает навстречу герцогине Орлеанской одну из фрейлин.

— Конечно, ваше высочество, как оно и следует.

— И герцогиня тоже. Если бы вам пришлось выбирать среди фрейлин герцогини — конечно, ни один разумный малый не выбрал бы из фрейлин королевы, — кого бы выбрали вы, мистер Дэл?

— Не мне это решать, ваше высочество, — ответил я.

— Ну, а я выбрал бы Барбару Кинтон, — и герцог Джеймс, громко рассмеявшись, последовал за дамой, бросившей ему кокетливый взгляд.

Оставшись один в прекрасном настроении, которого не испортила последняя шутка герцога, я стал осматриваться кругом. На сцене началось представление, но никто не обращал на него внимания. Все ходили взад и вперед, говорили, спорили, флиртовали. Вот прошел блистающий нарядом герцог Букингэмский. Герцог Йоркский проследовал с Гудльстоном, не ответив на мой поклон. За ними прошел Клиффорд, небрежно кивнувший мне головой. Минуту спустя около меня оказался Дарелл. Очевидно, его недовольство мною улеглось; он с комическим отчаянием всплеснул руками:

— Симон, Симон! Чем я могу вам помочь? Придется мне ехать в Дувр без вас, мой друг. Не могли вы придержать свой язык?

— Он не сделал мне никакого вреда, — спокойно сказал я, — и в Дувр вы поедете со мною.

— Как так? — удивленно воскликнул он.

— Разве только герцог Монмут и лорд Арлингтон поедут врозь.

— Герцог Монмут? Причем тут он?

— Я поступил к нему на службу, — гордо ответил я, — и поеду с ним в Дувр встречать герцогиню Орлеанскую.

— Это каким образом? Как это могло случиться?

Я смотрел на него, удивляясь его возбуждению, и, смеясь, ответил, что я понятлив и принял к сведению полученный урок.

— Про какой урок вы говорите? — в недоумении спросил Дарелл.

— Придерживать свой язык. Пусть тот, кто очень интересуется причиной покровительства мне его высочества, обратится за сведениями к нему самому.

Мой собеседник принужденно рассмеялся и сказал:

— Да, вы действительно понятливы, Симон.

VIII. БЕЗУМИЕ И МЕЧТЫ

Когда занавес опустился и представление кончилось, веселая толпа рассеялась, и я отправился домой. После нашего разговора Дарелл резко отошел от меня, и больше я не видел его; пришлось мне идти одному. Но мои мысли были очень заняты, и я не скучал. Даже для непосвященного в придворные интриги новичка было ясно, что эта поездка в Дувр имела гораздо большее значение, чем простая встреча сестры короля. Мое любопытство было возбуждено, и мне сильно хотелось знать истинное значение этой комедии, в которой и мне пришлось играть хотя и скромную роль. Больше всего я был доволен тем, что если Барбара Кинтон едет в Дувр, то и я еду туда же. Мне было несколько трудно разобраться в своих чувствах. Я уверял себя, что мне будет приятно, быть может, быть полезным дочери друга моего отца. Как бы скромно ни было его положение, преданный друг всегда может пригодиться. Кроме того, какой-то инстинкт подсказывал мне, что в таком обществе, которое соберется в Дувре, защита легко может оказаться нужной для молодой девушки: недавнее поведение моего нового господина только что доказало мне это. А Кэрфорд, должно быть, был вовсе не ревнивым поклонником. Я не принадлежал к поклонникам Барбары — вся моя жизнь была поглощена другой несчастной любовью, но мне было отрадно подумать, что глаза, смотревшие на меня сегодня насмешливо, могут обратиться ко мне в ожидании защиты и помощи. Эта мысль возвышала меня в своих собственных глазах, и, подойдя к дому, я постучал в дверь своей тростью с таким чувством, как будто я был сам герцог Монмут, а не один из его свиты.

Как ни громок был мой стук, он не вызвал немедленного ответа. Я постучал снова, и в коридоре послышались шаги. Мой ворчливый слуга наконец проснулся и шел с обычным своим брюзжанием, но не с бранью (он никогда не бранился, считая это грехом), а, вероятно, с подавляемой зевотой. Однако Джон открыл дверь с глазами, горевшими ярким блеском; он, как видно, еще не ложился, его одежда была в порядке, а в моей гостиной горел яркий огонь. В довершение оттуда слышался гнусливый знакомый голос, громко и в нос распевавший псалом. Я не давал обета против брани, как мой слуга, и с громким ругательством, заставившим Джона в ужасе поднять к небу глаза, оттолкнул его и бросился в гостиную. Звучное «аминь» вылетело мне навстречу, и предо мною оказался бледный и тощий, но спокойный Финеас Тэт.

— Черт побери! Что привело вас сюда? — крикнул я.

— Служение моему Господу, — торжественно ответил он.

— Разве оно запрещает вам спать по ночам?

— А вы разве спали? — довольно дерзко спросил он.

— Я представлялся его величеству.

— Да простит Бог ему и вам! — последовал ответ.

— Может быть, и простит, — сердито сказал я. — Но ни я, ни король не нуждаемся в вашем разрешении. Если Джон впустил вас сюда, то без моего позволения. Прошу вас удалиться…

Отопри дверь мистеру Тэту!

— Выслушайте меня сначала! — воскликнул Финеас и угрожающе поднял руку. — Я послан к вам, чтобы отвратить вас от греха. Господь избирает вас Своим орудием. Опять куются оковы, опять злоумышляют предать наше государство Риму. Где ваши глаза и уши? Разве вы слепы и глухи? Обратитесь ко мне, я послан, чтобы указать вам путь. — Он мне страшно надоел, и я, отчаиваясь отделаться от него, бросился в кресло. Но следующие его слова возбудили мое внимание: — Человек, живущий здесь, с вами, — враг Господа.

— Мистер Дарелл римской веры, — усмехнулся я.

— Что ему надо было от вас? — таинственно спросил Финеас, подходя ко мне. — И все-таки прилепитесь к нему! Будьте там, где он, идите, куда он идет.

— Если вас успокоит, то я иду, куда идет он, — зевнул я, — оба мы едем с королем в Дувр.

— Это — перст Господень и Его святая воля, — воскликнул Финеас, хватая меня за плечо.

— Ну, довольно! — крикнул я, вскочив на ноги. — Руки прочь, если уж вы не можете сдержать свой язык. — Вам-то что до того, что мы едем в Дувр?

— Да, в самом деле — что? — раздался голос Дарелла. — Или вам надо еще обрезать уши?

— Творите надо мной свою волю! — вскрикнул фанатик, откидывая свои плоские волосы, и к своему ужасу я увидал, что верхушки его ушей были действительно обрезаны точно ножницами. — Творите свою волю — я готов. Но придет и ваш час, чаша скоро переполнится.

— Будет что-нибудь хуже ушей, если вы не обуздаете своего языка, — строго сказал ему Дарелл. — Не ваше дело, куда и зачем едет король.

Джон со страхом смотрел на обоих, стоя в дверях. Меня все это начинало занимать.

— Но этот юноша не из ваших, — продолжал Финеас, не обращая внимания на слова Дарелла. — Его рвут из геенны, и его рука будет направлена Господом.

— Эта — ваша комната, сэр, — обернулся ко мне Дарелл, — неужели вы можете выносить здесь присутствие этого плута?

— Мистер Тэт не спрашивал у меня позволения прийти или уйти, — пожал я плечами.

— Для вас не будет полезно, когда узнают, что он был здесь, — сказал Дарелл, качая головой.

Как ни был хорош со мной Дарелл, но эта фраза рассердила меня, а до сих пор я не научился молча выносить упреки.

— Если узнает кто? — улыбнулся я. — Герцог Йоркский? Лорд Арлингтон? Или вы говорите о герцоге Монмуте? Я ведь служу теперь ему.

— Никто из них не любит фанатиков, — холодно заметил Дарелл.

— Но, может быть, кто-либо все-таки предпочтет фанатика паписту, — рассмеялся я.

Лицо Дарелла вспыхнуло, как огонь; мне показалось, что я попал в больное место. Были ли мы оба, Дарелл и я, пешками в какой-то крупной игре церквей, да и наши великие герцоги не менее нас? Может быть, и Финеас тоже участвовал в этой игре, где ставками были людские души. В такой игре ничто не было бы слишком ничтожно, ничто — слишком высоко для употребления. Догадки роились у меня в голове. Дарелл был, очевидно, сконфужен, Финеас же смотрел на него с самым нехристианским злорадством, а потом в новом порыве экзальтации обратился ко мне:

— Не считайте себя недостойным служить Господу! Иногда и недостойных призывает Он служить Ему. Благодать Божия может приходить даже через грешницу.

Он пристально смотрел на меня. Предо мной промелькнуло воспоминание о таверне «Петух и сорока», о Нелл Гвинт.

— Да, через грешницу, — повторил он. — Раскайтесь! Раскайтесь! Час возмездия недалек.

С этими словами он быстро вышел из комнаты, не дав нам возможности, если бы мы захотели, спросить о значении его слов. Дверь внизу хлопнула.

Я с улыбкой взглянул на Дарелла и тотчас же сказал ему:

— Безумие и бредни, дорогой друг. Не расстраивайтесь этим, не стоит. Если Джон впустит сюда еще раз этого молодца, то ответит за это.

— Право, мистер Дэл, когда я предложил вам помещение у себя, я не предвидел, какого рода общество может быть у вас.

— Судьба больше виновата в этом, чем наш собственный выбор, — заметил я. — Мое общество — то вы, то Финеас, то милорд секретарь, то его высочество. Глядя на то, как судьба играет человеком, глупо самому составлять планы будущего. Сам я — дитя судьбы, и ей предоставляю свою долю.

Видя мое явное нежелание ссориться, Дарелл счел нужным быть вежливым. Он сел у стола, и выражение его лица несколько прояснилось.

— Дитя судьбы? Что за странное выражение, Симон!

— И однако оно верно, — ответил я. — Не стоит уж ложиться спать; если хотите, я расскажу вам. Джон, принеси бутылку вина, и если оно будет хорошо, то тебе простят вторжение Финеаса Тэта.

Мой слуга принес бутылку вина, и мы распили его, пока я рассказывал Дареллу историю пророчества Бетти Несрот. Он слушал меня внимательно; я не раз замечал, что многие верят такого рода странностям, несмотря на то, что смеются над ними. Под конец своего повествования я был очень возбужден не столько выпитым вином, сколько впечатлениями этого дня, и, вскочив с места, громко продолжал:

— И разве же это — неправда? Разве мне не придется знать то, что он скрывает, пить из его чаши? Ведь, к несчастью, я уже люблю ту же, которую он любит.

Образ Нелл снова встал во всей своей красоте перед моими глазами; я бросился в кресло и закрыл лицо руками.

Последовало молчание. Дарелл сидел, насупившись и нахмурив брови. Наши взгляды встретились. Он наклонился ко мне через стол и насмешливо спросил:

— Итак, знать, что он скрывает, пить из его чаши?

— Да, так предсказано.

Он снова погрузился в задумчивость, а я, не в силах преодолеть свое возбуждение, вскочил с места и воскликнул:

— Разве вы верите таким басням? Разве будет Бог открывать будущее старым колдуньям? Я думал, что люди при королевском дворе умнее деревенских простаков. Теперь, слава Богу, не времена короля Якова.

— Во всяком случае, это — чертовщина, дело дьявола, — сухо заметил он.

— Тогда, значит, у дьявола больше дела, чем кажется, — сказал я. — Но чье бы это дело ни было, я это исполню: узнаю то, что он скрывает, и буду пить из его чаши. Ну, чего вы хмуритесь? Пейте, приятель! А что скрывает король, Дарелл? А? Что он скрывает?

Я взял его за плечо и пристально посмотрел ему в глаза. Мое лицо пылало и глаза горели от выпитого вина. Мой возбужденный вид, ночной час, собственное воображение моего собеседника — все вместе взволновало его. Он тоже вскочил с места и закричал, как безумный: «Боже мой, что вы знаете? Что?» — с таким видом, как будто я был тот самый дьявол, о котором он только что говорил.

С минуту мы так и стояли, впившись друг в друга взорами. Я опомнился первый: этот человек или был сумасшедшим, или знал какую-нибудь важную тайну. Но Дарелл безумен не был.

— Знаю ли я? Что? Что могу я знать? Что вообще можно знать? — вскрикнул я, как будто иронией скрывая свое знание.

— Ничего, ничего! — пробормотал Дарелл. — Это вино бросилось мне в голову.

— Вы выпили всего два стакана, остальное выпил я.

— Это проклятый фанатик взволновал меня… он и ваш рассказ о проклятой колдунье.

— Ну, фанатики и колдуньи не создадут тайны там, где ее нет.

— Но они могут заставить дураков видеть тайну там, где нет ее, — грубо сказал Дарелл.

— А других дураков спрашивать, известна ли она, — рассмеялся я. — Я ссориться не хочу. Есть ли тайна, нет ли се — я иду спать, приятель.

Дарелл постарался овладеть собою; он взглянул на меня и, вздохнув, произнес:

— Я собирался быть вашим руководителем в Лондоне, Симон, но вы идете своей дорогой.

— Дорога, указанная вами, была закрыта мне пред самым носом, и я пошел по первой предложенной мне.

— Герцогом Монмутом?

— Им или кем-нибудь другим, безразлично.

— Но к чему вам это, Симон? — настаивал Дарелл, — почему не жить спокойно, не оставить этих великих людей в покое?

— Охотно! — воскликнул я. — Поедемте завтра со мною в нашу чудную деревню, и пусть великие люди одни сдут в Дувр.

— Вы знаете, что нельзя: я служу лорду Арлингтону.

— А я — герцогу Монмуту.

— Но мой лорд — слуга короля.

— А его высочество — сын короля.

— Ну, если вы так упрямы… — сердито начал Дарелл.

— Упрям, как судьба, как мое предсказанье, как дьявол или как вы сами, — рассмеялся я, бросаясь в кресло.

Мой собеседник направился к двери.

— Ничего хорошего для вас из этого не выйдет. Я вас предупреждаю.

— Хорошо. Я предупрежден, но не убежден, Дарелл. Надеюсь, мы все-таки расстанемся друзьями? — спросил я.

— Да, мы расстанемся друзьями, — с некоторым колебанием подтвердил он.

— Во всем, исключая нашу службу королю?

— Если такая оговорка необходима, тогда — да! — грустно сказал он.

— И исключая свободы королевства и безопасности реформатской церкви, если такая оговорка необходима, — рассмеялся я при виде его хмурого лица.

Дарелл только покачал головой и вышел из комнаты. Таким образом, хотя мы и расстались довольно мирно, я понял, что с этих пор наши отношения должны измениться: обоюдному доверию пришел конец.

Однако потеря этой дружбы не особенно тяготила меня. Недоверие к своим силам вследствие неопытности и одиночества в Лондоне уступало место молодой отваге и самоуверенности. В своем воображении я строил чудесные воздушные замки, где играл роль героя Симон Дэл, а зрителем являлся весь Божий мир. Жалок тот, кто в юности не тешил себя подобными мечтами, в которых все кажется доступным и возможным, для которых нет ни пределов, ни границ.

Я думал, что бодрствую я один, а Джон Велл уже давно находится в постели, опасаясь моего гнева, но мои мечты были прерваны его появлением. Он вошел очень робко, однако ободрился, когда я ласково спросил его, что ему надо. Он застенчиво стал просить меня защитить его от гнева Дарелла, обещая, если я пожелаю того, никогда больше не впускать ко мне Финеаса Тэта.

— Пусть его приходит, — беспечно сказал я, — к тому же мы здесь побудем недолго. Мы с тобою скоро поедем путешествовать, Джон: мы отправляемся в Дувр, куда едет король.

Почудилось ли мне, или это было на самом деле, но глаза моего слуги загорелись странным огнем.

— В Дувр? — переспросил он.

— Да, и ты увидишь все тамошнее веселье, Джон.

Его лицо снова стало неподвижно и покорно по обыкновению.

— Ну, что же тебе еще надо от меня? — спросил я, не желая дать ему заметить свои наблюдения.

— Сегодня вас спрашивала молодая дама, приехавшая в богатом экипаже, на чудных лошадях. Узнав, что вас нет дома, она вызвала меня и дала мне поручение к вам. Я просил ее написать записку, но она засмеялась и сказала, что ей легче говорить, чем писать. Она просила передать вам, что желает видеть вас.

— Какова собой была эта дама?

— Она все время оставалась в экипаже, но показалась мне высокого роста. Она была очень красива, — со вздохом добавил Джон, в глазах которого красота была смертным грехом.

— Она не сказала, зачем ей нужно видеть меня? — возможно небрежно постарался спросить я.

— Нет! Она заявила, что вы знаете, зачем, и что она будет ждать вас завтра в Бэрфорд-роузе, в Челси. — Она не назвала тебе своего имени?

— Я спросил о нем; она назвала мне очень странное, языческое имя и рассмеялась при этом. Положим, она смеялась все время…

— Смеяться вовсе не грешно, — сухо заметил я. — Можешь идти, я сам разденусь и лягу.

— Ее имя…

— Я знаю ее имя. Ступай!

Джон вышел, очевидно, очень недовольный сердитым окриком или языческим именем, или дамой, назвавшей им себя — уж не знаю чем. Если одно имя привело его в такое настроение, что сказал бы он, если бы знал, с кем говорил. Конечно, это языческое имя было Сидария, в этом я не сомневался, а великолепный экипаж и чудные лошади — о них я старался не думать.

Как только Джон вышел, я вскочил на ноги с громким восклицанием:

— Никогда! Нет, я не пойду к ней. Разве мало она меня мучила? Теперь она хочет снова сорвать повязку с нанесенной раны, снова, смеясь, зовет меня на пытку. Нет, я не пойду!

Она смеялась. Да, я помню этот серебристый, звонкий смех. Она действительно умела играть людьми. А ее экипаж, лошади, Бэрфорд-роуз? Я вспомнил Нелл простенькой девочкой в Кинтонском парке, где она играла мною как игрушкой! Она не чувствовала и тогда, она только смеялась, смеялась. Я знал, чем она была; кто знает, чем она будет? Образ Сидарии во всей своей прелести стоял передо мной, и я снова отдался во власть светлых грез и мечтаний. Но теперь я не думал о Дувре, о великих мира сего, о борьбе церквей, об игре партий. Я видел себя снова в деревне, любящим, любимым. Нелл снова со мною вся проникнутая любовью, победившая соблазны греха. О, если бы это могло быть! Финеас Тэт про-поведывал ей и ушел без всякого успеха. Я буду говорить с нею другим языком. Моя любовь, раненая, но не убитая, пошатнувшаяся, но не уничтоженная, всей своей могучей силой будет говорить за меня.

Увлеченный светлыми мечтами, я встал и подошел к окну. Разливалась утренняя заря, светлым пламенем разгорался ясный, ликующий день, но в моей душе ярче этой зари, светлее весеннего дня росли и крепли юные мечты.

Поднимаясь в спальню, я услышал в каморке, где спал мой слуга, его тихий голос, с жаром читавший псалмы и молитвы. Прислушавшись, я разобрал слова:

«Благословен Господь, сделавший каменистые пути гладкими, вложивший меч в руку слуги своего; да поразит Он сильных мира сего!»

О каких каменистых путях говорил Джон? Кого собирался он поражать своим мечом фанатизма? Я рассмеялся и вошел к себе. В эту ночь, кажется, все сошли с ума, и я больше всех: светлые грезы моих сновидений до утра витали надо мной.

IX. БРИЛЛИАНТЫ И ПРОСТЫЕ КАМЕШКИ

Только смутно припоминаю я теперь, как это все было. Великолепный дом Нелл Гвинт, окруженный лужайкой, на берегу реки, стаю лакеев, роскошь ее жилища, какого-то знатного лорда, которого она удалила, как только я вошел; нарядную, веселую горничную — все это вспоминается, как в тумане. Зато все, что говорила или не договаривала, все, что она делала, как смеялась, — это все врезалось неизгладимо в мою память. На шее у нее было великолепное бриллиантовое ожерелье, которое сверкало и искрилось, как улыбка, игравшая на ее лице, как горели огоньки в ее чудных глазах. Я шел к ней, решившись добиться ее, и пришел обратно, решив все покончить с нею. Не знаю, как произошла эта перемена; думаю, что роскошь Нелл — знатный лорд и ее лакеи, ее великолепный дом — все это охватило холодом мое сердце. Это еще было не так важно, но, когда я заговорил с нею тем языком, который для меня был полон убеждения и заставил меня забыть весь мир кругом, она просто не поняла меня. Может быть, она и хотела бы понять, но не могла, и мой жар остыл сразу. Чувство погибало; что пользы было заботиться о нем? Темные тучи затмили солнце моей любви.

Теперь я уже не сожалею: я улыбаюсь тому, что вздумал просить, но не жалуюсь, что просил напрасно. Это сознание очень печально. Да, я был глуп и безумен тогда, но пусть и мои дети будут так же безумны, пока их сыновья в свою очередь не вырвут у них этого пылающего факела счастливого безумия юности, освещающего сумрак холодного мира.

Можно было подумать, что Нелл Гвинт вовсе не ждала меня, — так удивилась она моему приходу.

— Вы хотели видеть меня? — спросил я.

— Я? — воскликнула она удивленным тоном. — Ах, да! Я припоминаю: эта фантазия пришла мне в голову, когда я проезжала мимо вашей квартиры. Однако вы не заслуживаете такого внимания — вы были очень грубы со мною при последней нашей встрече. Но я не злопамятна: старые друзья должны прощать друг другу. К тому же вас надо извинить: вы были, вероятно, огорчены и удивлены, не правда ли, Симон?

— Какие бриллианты у вас на шее! — вместо ответа печально произнес я.

— А разве она их не достойна? — тихо спросила Нелл, отодвигая кружева платья, чтобы лучше показать свое ожерелье.

— Достойна вполне, но… не было ли бы обидно, если бы они оказались простыми, обыкновенными камешками?

— Ну, еще бы! — рассмеялась она: — Ведь я дала за них цену бриллиантов.

— Я тоже заплатил дорогую цену и думал, что владею бриллиантом…

— А он оказался простым камешком? — спросила красавица, склоняясь над креслом, в которое я опустился.

— Да, камешком… самым простым, обыкновенным камешком.

— Вы жестоки, Симон. Но все-таки — красивым камешком, похожим на бриллиант?

— Да, и все-таки…

— И все-таки бриллиантом я не была и тогда… — голос Нелл слегка дрогнул от волнения. — И тогда я была самым простым камешком.

— Да простит вам Бог! — грустно сказал я.

— А вы, Симон, прощаете ли мне? — Я молчал; чаровница резко отошла от меня. — Не один Бог может прощать, Симон. Разве люди не способны прощать?

— Прощать? — тихо спросил я, подходя к ней. — Не говорите о прощении! Я хочу говорить о своей любви.

— О любви? Теперь? — радостно и недоверчиво переспросила Нелл. — Вы любили бриллиант, Симон; разве можете вы любить простой камешек? Что скажет ваша матушка, что скажет почтенный пастор?

Я схватил ее руки, осыпал их поцелуями и стал умолять:

— Пойдем со мною! Я буду исполнять твое малейшее желание… Я забуду все прошлое…

Нелл отодвинулась от меня, но не отняла своих рук.

— Идти с тобою? Но куда? Мы ведь больше не в полях деревни.

— Мы могли бы опять быть там… одни, в нашей милой деревне.

Молодая женщина с недоумением смотрела на меня, как будто не понимая моих слов, и воскликнула:

— Ты хочешь, чтобы я… чтобы я оставила Лондон и уехала с тобою? С тобою одним?

— Да, со своим мужем.

— Ты с ума сошел! — нетерпеливо воскликнула она, отнимая руки.

— Может быть, но послушай, моя дорогая…

— Как? Чтобы я оставила столицу, бросила двор, уехала в деревню? А ты? Ты ведь приехал сюда искать счастье?

— Я и нашел его! — горячо воскликнул я, снова хватая ее руки.

— Бедный Симон! — слегка рассмеялась она, нежно сжимая мои пальцы, — ты действительно еще хорошо помнишь Сидарию. Но ее уже не существует: я теперь уже не та, чем была она. Какое безумие!

— Минуту назад ты не называла этого безумием.

— Значит, я была глупа, — горько заметила она. — Нет, я не создана для того, чтобы бродить среди полей и жить в хижине.

— Одной — нет, но с любимым человеком? Как много женщин способно на это ради своей любви!

— Ну, не думаю, чтобы очень много, — рассмеялась чаровница, — и я отнюдь не из их числа. Да к тому же, Симон, я ведь и не люблю тебя. Разве только немного, как старого друга, в память прежнего сумасбродства.

— Ты не хочешь идти за мной? Почему? Объясни причину!

— Я уже сказала, что не люблю тебя. Я — то, чем я стала.

— Ты будешь тем, чем я сделаю тебя.

— Тебе надо жить при дворе, служить герцогу Монмуту, не так ли?

— Я не забочусь об этом. Есть много других…

— Пусти мои руки! Пусти же! Видишь это кольцо? Хорошо оно?

— Великолепно.

— А кто надел его? Ты знаешь?

— Он — твой король, только пока ты этого хочешь.

— Да, и я не хочу это изменить. Помнишь, я говорила тебе, что хочу иметь власть? Она около короля.

— Что до власти, когда есть любовь?

— Не знаю твоей любви, а я люблю блеск двора и поклонение знати. Да что говорить с сумасшедшим!

— Для этого надо хоть отчасти разделять его недуг.

— Ах, Симон, и ты можешь обольщать женскую душу? Но побереги это уменье для своей будущей жены! Есть много девушек, которые охотно примут на себя это имя. Ты красив, Симон, и знаешь дорогу к женскому сердцу, — и Нелл тихо погладила мою щеку.

Я не считал себя побежденным; надежда жила в моем сердце — ведь моя чаровница ласкала меня. Я снова взял обе ее руки и смотрел в ее чудные глаза.

Она, улыбаясь, покачала головою и продолжала:

— Ты пригодишься на что-нибудь лучшее.

— Об этом предоставь судить мне самому, — горячо воскликнул я, осыпая поцелуями ее руки.

— Пусти меня! — вырвалась Нелл. — Сядь здесь, сиди тихо! Я сяду рядом. Видишь ли, я теперь жалею, что приезжала в деревню, что вызвала тебя в Лондон и позвала тебя сюда. До сих пор я знала придворных, знала еще одного, но такого безумия, как твое, я не встречала. Теперь мне жаль тебя!

— Ты можешь вознаградить меня за все, — тихо сказал я.

Она рассмеялась, потом вздохнула, потом опять рассмеялась.

— Ты не будешь сердиться на меня, Симон? — начала она. — Не сойдешь с ума, не станешь говорить о смерти и о других ужасах?

— Нет, я все выслушаю спокойно, — обещал я. — Что ты хочешь сказать мне?

— Если бы ты знал, Симон… А, они слагают стихи в честь меня и смеются надо мною, а Кэстльмэн смотрит на меня, как будто я — только грязь под ее ногами. Ну, хорошо же, мы посмотрим. Я покажу им всем! Из меня выйдет хорошенькая графиня, Симон, не правда ли? Кто такой тот, которому ты служишь, кому гордишься служить? Кто он такой? — и она залилась торжествующим смехом.

Мое сердце сжалось от ужаса, я тяжело опустился в кресло, как больной или пьяный. Теперь я понял, что мой бриллиант был действительно простым, никуда не годным камешком. Смех молодой женщины резал мне слух.

— Итак, я не пойду за тобой, Симон, не могу пойти.

Я сидел, поглощенный своими мыслями, как вдруг рука чаровницы дотронулась до моей. Я инстинктивно отшатнулся от этого прикосновения. Теперь я сожалею об этом, но тогда не могло быть иначе.

— Что это значит, Симон? — спросила она. — Или моя рука обожгла тебя? Та рука, которую ты только что целовал?

Нелл умолкла и смотрела на меня горящими глазами. Плохо сознавая, что делаю, я пошел к дверям, не сводя взора с лица красавицы; ее щеки вспыхнули, глаза затуманились, губы дрожали от обиды, как у маленького ребенка. Жалость охватила меня, я вернулся и, преклонив колено, поцеловал ее руку.

— А, теперь ты целуешь руку, до которой не хотел дотронуться? — опять рассмеялась Нелл.

— Я целую руку моей Сидарии, — сказал я. — Прощай, Сидария!

— Ты придешь опять, Симон? Придешь, когда… тебе будет лучше?

— Нет, — твердо и резко произнес я.

Молодая женщина сразу потеряла самообладание и накинулась на меня с пылкими упреками и укорами за то, что я так низко ставлю ее, что обхожусь с нею так дурно, как она не заслуживает. Я стоял беспомощно под этим ураганом слов, готовых перейти в рыдание.

Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вбежала запыхавшаяся служанка; она что-то торопливо шепнула на ухо Нелл, бросая косой взгляд на меня.

— Король! — вскрикнула Нелл. — Лучше, если он не встретит тебя здесь, Симон.

— Я только и желаю иметь возможность уйти, — сказал я.

— Знаю, знаю! — нетерпеливо крикнула она. — Приход короля ничему не помешал, потому что между нами все кончено. Ступай, уходи с моих глаз. Уходи же!

В дверях показался король, слышавший последние слова Нелл.

— От кого это вы так стараетесь избавиться? — спросил он.

Я обернулся, низко кланяясь. Король нахмурил брови. Я думаю, что он уже достаточно видел меня, и новая встреча со мною, и притом здесь, раздосадовала его. Но он ничего не сказал, вопросительно глядя на Нелл.

— Вы его знаете, государь, — небрежно сказала она, опускаясь в кресло.

— Да, я его знаю. Но не будет ли нескромностью спросить, что привело его сюда? — промолвил король.

— Мое приглашение, — холодно ответила Нелл.

— Этого вполне достаточно, — поклонился король. — Значит, я пришел раньше своего срока, получив ту же честь?

— Нет, это он запоздал. Вы слышали, что я просила его уйти.

— Только не из-за меня, — вежливо сказал король.

— Из-за него самого. Ему здесь не по себе.

— Однако он даже запоздал?

— У нас было дело, государь. Он пришел ко мне с просьбой, но все оказалось иначе, чем он думал.

— Вам надо было сказать мне меньше или теперь сказать больше. Меня мучит любопытство. Не угодно ли мистеру Дэлу сесть? — предложил король, опускаясь в кресло.

— Попрошу позволения откланяться, ваше величество, — сказал я.

— Здесь все зависит от хозяйки. Здесь я — только ее слуга… нет, покорный раб.

Нелл встала и подошла к королю.

— Если бы дела обстояли иначе, мистер Дэл просил бы меня быть его женой, — сказала она.

— Если бы дела обстояли иначе, мистер Дэл поступил бы очень хорошо, — заметил король.

— Но теперь он меня более не хочет, — продолжала Нелл.

— Не мне судить о его намерениях, — сказал король, — хотя я вправе удивляться им.

— Теперь он просит у меня позволения удалиться.

— И вам так трудно дать его?

— О, да, удивительно трудно! Итак, вы покидаете меня, Симон?

— Да, сударыня.

— Чтобы пойти — куда?

— Этого я не знаю.

— К кому-нибудь, вероятно, — заметил король.

— К кому же, государь?

— Ну, я не знаю, как не знает и мистер Дэл. Но, вероятно, когда следует, узнаю, если могу быть ему полезен чем-нибудь, — приветливо сказал король.

Нелл с вызывающим видом подала мне руку и сказала с легким смешком:

— Прощайте, Симон!

Я видел, как король внимательно следил за нами. Я в последний раз глубоко заглянул в глаза его фаворитки, поцеловал протянутую мне руку, низко поклонился королю и вышел из комнаты. Задумавшись, я остановился было внизу, но лакей распахнул передо мной дверь, и я вышел на улицу.

Надо мною стукнула открытая рама окна. Подняв глаза, я увидел Нелл, смотревшую мне вслед. Ее гнев прошел, она улыбалась, нюхая цветы, бывшие в обеих се руках. За нею виднелось смуглое лицо короля, полускрытое занавесями окна. Вот протянулась такая же смуглая рука, и Нелл с кокетливой улыбкой вложила в нее один из цветков; другой цветок, полу увядший и измятый, она бросила ко мне, вниз. Дорогой с него облетели последние лепестки, и к моим ногам упал один стебель.

Было ли это сделано умышленно или случайно? Этот цветок казался мне эмблемой моей любви; я поднял с земли и унес с собою. Прежний Симон исчез; новый Симон пришел в себя.

Как давно это было!!

X. «Я ИДУ, ТЫ ИДЕШЬ, ОН ИДЕТ»

Герцог Монмут имел одну особенность: он любил выставлять себя напоказ. Я уже не был таким простаком, чтобы не видеть этого и не понять причины тому. Чем больше видел герцога народ, тем более привыкал смотреть на него, как на сына короля; чем более народ привыкал к нему, тем менее был бы он удивлен, если бы случаю угодно было когда-либо доставить ему отцовскую корону.

Поездка в Дувр, конечно, была делом не первой важности, но и тут герцог Монмут сумел обратить на себя внимание. Он отправился туда не с отцом, не с герцогом Йоркским, а предпочел ехать впереди них и один, а чтобы еще больше возбудить внимание толпы своим путешествием, поставил на ноги все почтовые станции и все гостиницы, сделав путь от Лондона до Кэнтербери в течение одного-единственного дня, от восхода до заката солнца. Его единственным спутником в экипаже был лорд Кэрфорд, бывший теперь с ним неразлучным, все же остальные, в том числе и я, ехали верхом, меняя дорогой лошадей по мере надобности. Мы ехали очень весело и пышно, и герцог Монмут радовался, когда говорили, что до сих пор ни король, ни кто другой не совершали такого пути в столь краткий срок. Это вознаграждало его за всю спешку и беспорядок, за измученных сумасбродной гонкой лошадей и людей.

Мне было о чем подумать дорогой. Возраставшая интимность между герцогом и Кэрфордом очень занимала меня. Я уже знал о слухах, вследствие которых многие считали лорда тайным папистом, почему ему втайне покровительствовал герцог Йоркский; говорили о его постоянных сношениях с Арлингтоном при содействии услужливого Дарелла. Вследствие всего этого меня удивляла его дружба с герцогом Монмутом, в жертву которой он, очевидно, приносил даже свою естественную ревность влюбленного поклонника Барбары Кинтон. Впрочем, придворные нравы вполне допускали такие отношения, на них принято было закрывать глаза. Но я решил наоборот — смотреть в оба как ради своего нового господина, так ради своих старых друзей, а может быть, и ради себя самого: любезная вежливость Кэрфорда едва могла скрыть его вражду ко мне.

Мы приехали в Кэнтербери еще засветло и помчались по улицам города. Все жители высыпали из домов, чтобы видеть его высочество, и герцог Монмут был очень доволен. Он принимал поклонение толпы как должное, и едва ли принц Уэльский был бы встречен с большей преданностью.

В прекрасном расположении духа герцог ушел в свои апартаменты вместе с Кэрфордом; меня он не пригласил с собою, чему, откровенно говоря, я был очень рад. Воспользовавшись свободой, я пошел бродить в сумерках по улицам города и около старинного собора, погруженный в безотрадные думы о своей неудачной любви. Только когда желудок напомнил мне о своих требованиях, я вернулся в гостиницу, чтобы позаботиться об ужине.

Герцог все еще сидел с Кэрфордом, и я пошел в большой зал, очень желая избежать всякого общества за своим столом. Но хозяин гостиницы предупредил меня, что мне придется разделить свою трапезу с вновь прибывшим путешественником, тоже заказавшим ужин. К явному недоумению хозяина, этот господин, узнав о пребывании здесь герцога Монмута, не высказал ни удивления, ни малейшего желания видеть его. Двое его слуг были очень необщительны и, казалось, знали по-английски лишь несколько фраз. По-видимому, все эти люди были французы.

— Этот господин не сказал своего имени? — спросил и.

— Нет, но так как он не жалеет денег, то я не особенно и спрашивал его об этом.

— Разумеется, — презрительно согласился я. — Позаботьтесь об ужине.

Войдя в зал, я вежливо поклонился молодому, изящному господину, сидевшему у стола. Он так же вежливо ответил мне, и между нами завязался разговор. Он очень свободно объяснялся на английском языке, хотя с заметным иностранным акцентом. Его манеры были спокойны и уверенны, и я счел простой случайностью, что заряженный пистолет все время лежал у него под рукою. Он спросил меня о моей службе, и я сказал ему, что сопровождаю герцога в Дувр.

— Навстречу герцогине Орлеанской? Я слышал о ее поездке еще во Франции. Ее посещение доставит большое удовольствие королю, ее брату.

— Во всяком случае, ему больше, чем ее супругу, если верить слухам, — усмехнулся я. — При дворе много толковали о том, что герцог Орлеанский не любит выпускать из вида своей жены, к чему та постоянно стремится.

— Может быть, — ответил мой собеседник, — но в подобных обстоятельствах трудно угадать истину. Я сам знаю многих при французском дворе, но не верю таким слухам.

Я поспешил переменить разговор, сказав любезность по поводу английского произношения моего собеседника и высказав предположение, что он был когда-нибудь в Англии.

— Я недавно был в Лондоне, — отозвался он, — с год тому назад.

— Ваш английский язык заставил смутиться мой французский, — рассмеялся я, — иначе я говорил бы с вами по-французски.

— Сознаюсь, что для меня это было бы гораздо легче, — сказал он.

— О, я говорю неважно — по-купечески, а не по-придворному, — ответил я, действительно научившись этому языку от торговцев в Норвиче.

— Позвольте мне самому судить об этом, — вежливо сказал мой собеседник.

Я хотел уже исполнить его желание, как вдруг снаружи послышался громкий спор, среди которого французские восклицания перемешивались с английской бранью. Мой собеседник, торопливо извинившись, поспешил выйти из комнаты, а я продолжал ужинать, думая, что его слуга поспорил с хозяином гостиницы и они оба не могут понять друг друга. Мое предположение оправдалось, когда француз вернулся. Он был, видимо, испуган, заметив забытую им на столе записную книжку, и бросил на меня подозрительный взгляд. Я с улыбкой возобновил разговор, сказав:

— Я говорю по-французски, как школьник; например, я могу проспрягать «я люблю, ты любишь, он любит», а больше того едва ли.

— Ну, вы несправедливы к себе, — любезно сказал француз. — Уж будто бы ничего больше?

— Что-нибудь в таком же роде, — продолжал я шутить. — Ну, что вы скажете, например, на это? — и, облокотившись обеими руками на стол, я нагнулся к нему и сказал первое, что пришло мне в голову: — это не так-то просто: «Я иду, ты идешь, он идет»!

Француз громко вскрикнул и вскочил на ноги. Торопливо выхватив из нагрудного кармана записную книжку, он стал лихорадочно осматривать ее кожаный переплет и застежку, а потом уставился на меня злыми, подозрительными глазами. Я с недоумением следил за ним и наконец сказал:

— Я не дотрагивался до книжки. Вас может извинить за такое подозрение только ваше крайнее волнение.

— Тогда как же?… Как же? — пробормотал он.

— Я ничего не понимаю, — продолжал я. — Я совершенно случайно проспрягал глагол «идти», а на вас это произвело впечатление какой-то абракадабры из черной магии! Если в вашей книжке заключается какая-нибудь чертовщина, то ведь я не украл ее у вас, черт возьми!

Француз все еще продолжал осматривать кожаную книжку, а потом схватил пистолет и стал оглядывать прицел. Я наконец расхохотался ему в лицо и спросил:

— Разве нельзя знать по-французски: «Я иду, ты идешь, он идет», иначе, как из вашей книжки? Вы очень ошибаетесь, если думаете, что никто в Англии не знает этого.

Он смотрел на меня недоверчиво и угрюмо.

— Откройте свою книжку! — продолжал насмехаться я, — удостоверьтесь, что все цело, сделайте мне это одолжение!

Мой собеседник действительно открыл книжку и стал перебирать бывшие в ней бумаги; кончив, он облегченно вздохнул, хотя, видимо, еще не оставил своих подозрений.

— Ну, а теперь вы, может быть, объясните мне эту комедию? — серьезно сказал я, скрестив руки на груди.

Сделать это француз не мог. Очевидно было, что я опять наткнулся на какую-то тайну, как с Дареллом. Была ли это одна и та же, или другая? Но тайна, несомненно, была. Французу ничего не оставалось, как отнестись к этому высокомерно, что он и поспешил сделать.

— Вы спрашиваете объяснений? — воскликнул он. — Объяснять нечего, да если бы и было что, то я даю объяснения, только когда мне это угодно и не первому встречному, кому вздумается их спрашивать.

— «Я иду, ты идешь, он идет» — фраза очень таинственная, — сказал я, — я не понимаю ее. Если вы не скажете мне этого, то я спрошу у других.

— Будет умнее не спрашивать никого, — угрожающе ответил он.

— Напротив, это будет глупо, — улыбнулся я.

— И все-таки вы никому не скажете о том, что произошло, — приступил француз ко мне с явным намерением заставить меня силой сделать то, чего нельзя было добиться убеждением.

Я встал на ноги и дерзко передразнил его:

— Я даю обещания, только когда мне это угодно и не первому встречному, кому вздумается их попросить!

— Вы дадите мне это обещание, прежде чем оставите эту комнату, — крикнул он.

Или его голос раздался слишком громко и грозно, или герцог и Кэрфорд к этому времени надоели один другому, но в эту минуту Кэрфорд открыл дверь пред его высочеством и вошел вслед за ним. Он застал нас в самых воинственных позах: француз схватился за пистолет, а я — за рукоятку своего меча. Герцог удивленно смотрел на нас.

— Что это значит, господа? — спросил он. — Мистер Дэл, вы поспорили с этим господином? — Но, прежде чем я успел ответить, его взгляд упал на лицо француза, и он воскликнул: — Месье де Фонтелль! Очень рад опять видеть вас в Англии! Кэрфорд, вот месье де Фонтелль. Вы ведь были знакомы, когда он состоял в свите французского посланника? Вы едете с поручением, сэр?

Я внимательно прислушивался к его словам, а де Фонтелль низко поклонился, ничего, однако, не ответив герцогу.

— Мистер Дэл, этот господин — мой друг, — несколько надменно обратился его высочество ко мне. — Скажите, зачем вы взялись за свой меч?

— Потому что он взялся за пистолет, ваше высочество.

— Вы, кажется, всегда готовы ссориться, мистер Дэл! Скажите, в чем дело?

— Я охотно расскажу все, что было, — благодушно согласился я, зная, что мне нечего стыдиться.

— Совершенно незачем говорить! — крикнул де Фонтелль.

— Мне это доставит удовольствие, — холодно произнес герцог.

Я подробно передал, как было дело, и закончил свой рассказ так:

— Склонившись через стол, я сказал ему фразу; последняя точно свела его с ума, а в конце концов он стал требовать от меня обещания, что я никому не передам обо всем этом происшествии. На это я не хотел согласиться, что и вызвало спор, обеспокоивший ваше высочество.

— Очень благодарен вам, мистер Дэл. А что же это была за удивительная фраза?

— Первая, пришедшая мне в голову. Я просто тихо и вежливо сказал этому господину (кажется, его имя де Фонтелль): «Я иду, ты идешь».

Герцог вдруг поспешно схватил меня за руку. Кэрфорд подошел и стал около него.

— Я иду, ты идешь… Да. А дальше? — воскликнул герцог.

— Дальше? — удивился я, — я только продолжал спряжение глагола: «он идет», больше ничего.

— «Он идет»? — в один голос воскликнули герцог и Кэрфорд.

— «Он идет», — повторил я, думая, не сошли ли они все трое с ума.

Кэрфорд что-то прошептал на ухо герцогу, а тот кивнул головой и что-то ответил ему. Оба, видимо, были чрезвычайно взволнованы; де Фонтелль молча стоял у стола, пристально глядя на герцога.

— Почему эта фраза произвела такое странное действие, я отказывался понять. Может быть, вам это удастся, ваша светлость, — сказал я.

Опять Кэрфорд шепнул что-то.

— Господа, — сказал герцог, — вам не из-за чего было поднимать этот глупый спор. Пожалуйста, будьте друзьями опять!

— Я просил обещания у этого господина, и он отказал мне в нем, — холодно сказал де Фонтелль.

— А я просил объяснения, и он отказал мне в нем, — тем же тоном сказал я.

— Тогда вы дадите свое обещание мне, мистер Дэл. Вы согласны? — спросил герцог.

— Я всегда в распоряжении вашего высочества, — поклонился я.

— И вы никому не скажете о волнении месье де Фонтелля?

— Если вам угодно. Правду сказать, мне нет до него никакого дела. А как же насчет объяснения, ваше высочество?

— Месье де Фонтелль также даст свое объяснение мне, — сказал герцог.

— Я согласен. Пусть же он даст его! — воскликнул я.

— Мне, мистер Дэл, а не вам, — улыбнулся герцог.

— А я так и не узнаю, за что он разозлился на меня? — спросил я.

— Вам же нет до него никакого дела? — улыбаясь, напомнил мне герцог.

Мое любопытство было возбуждено, но делать было нечего.

— Ваше высочество, желаете остаться наедине с господином де Фонтеллем? — с напускной небрежностью спросил я.

— Ненадолго, если позволите. Вы можете остаться, Кэрфорд, добавил герцог.

Не особенно довольный своей ролью, я раскланялся и вышел, ломая голову над скрывавшейся во всем этом тайной, которую выведал бы непременно у де Фонтелля.

"Вся суть, если я не ошибаюсь, в третьем слове, — размышлял я. — Недаром герцог, когда я сказал: «ты идешь», крикнул мне: «А дальше?»

Мне пришлось пройти в кухню, другой комнаты не было; она оказалась занята французами — слугами де Фонтелля. Они грустно сидели над пустой бутылкой, стоявшей перед ними, с пустыми стаканами. Мне пришла в голову хорошая идея.

— Господа! — сказал я, подойдя к ним. — Вы не пьете?

Оба встали, но я, взяв стул, сел между ними.

— У нас нет живительной влаги, сэр! — сказал один.

— Это дело поправимо, — возразил я и приказал хозяину подать три бутылки вина, после чего добавил, обращаясь к французам: — Гораздо удобнее, когда у каждого своя бутылка.

Вино скоро развязало языки. Де Фонтелль удивился бы беглости, с которой я говорил с его слугами по-французски. Разговор шел о различных дорожных приключениях во Франции и в Англии.

— Разных бродяг достаточно на дорогах и там, и тут, — улыбнулся я. — Но, может быть, вы не везете с собой ничего ценного и вам нечего бояться разбойников?

— У нас им нечем было бы поживиться, не то что у нашего господина.

— А? Что же, он везет с собой драгоценности?

— Только не деньги, — сказал один, и в тот же момент другой толкнул его, как бы советуя придержать язык.

— Что же, дольем стаканы, — предложил я.

Они охотно исполнили это.

— Ну, до сих пор многие нашли свой конец на этой дороге, между этим местом и Лондоном, — произнес я. — Но, конечно, под вашей защитой де Фонтелль может быть вполне спокоен.

— Да, нам поручено всеми силами охранять его до самого посольского дома.

— Но ведь разбойников иногда бывает трое и четверо, — продолжал я, — а вас может убавиться.

— Ну, мы дешевы, — рассмеялся один из слуг, — у французского короля нас много.

— А если убавится как раз ваш господин?

— Ну, что же? И тогда…

— Что? Разве вы могли бы исполнить его поручение в посольство?

Слуги нерешительно переглянулись. Я опять налил их стаканы.

— И тогда мы продолжали бы путь, хотя бы и без него: у нас тоже есть свое поручение.

— В самом деле? Королевское поручение? — воскликнул я.

— Вот именно, хотя мы его и не понимаем.

— Разве оно так трудно?

— Нет, на вид оно очень просто, в нем как будто мало смысла.

— А просто, так в чем же дело? Э, да ваша бутылка пуста! Другую? Последнюю бутылку? Не отказывайтесь, приятель! — и я велел подать четвертую бутылку.

Это было немедленно исполнено.

Когда мы почти опустошили ее, я небрежно спросил:

— Так какое же у вас поручение?

Несмотря на действие винных паров и на небрежность моего вопроса, оба мои собеседника только покачали головой и засмеялись.

— Нам запрещено говорить об этом. Приказ остается приказом, а мы — солдаты, — сказал один из них.

Между тем мне пришла в голову новая мысль, и я решил привести ее в исполнение.

— Однако хорошо вы храните свой секрет, и я не виню вас за это, — сказал я. — Но я сам разгадал вашу загадку. Слушайте! Если, не дай Бог, что-нибудь случится с вашим господином, то вы оба или в крайнем случае один из вас отправитесь как можно скорее в Лондон и разыщете там посланника вашего короля. Не так ли?

— Это нетрудно отгадать.

— Постараюсь отгадать дальше. Прибыв к посланнику, вы расскажете ему, что случилось с де Фонтеллем, и передадите его поручение. А это поручение заключается вот в чем! — Я придвинул ближе свой стул и положил свои руки на руку каждого из слушателей. — Это поручение действительно просто и кажется бессмысленным. Вы скажете посланнику: «я иду» (оба солдата вздрогнули), «ты идешь» (они затаили дыхание), «он идет», — торжествующе закончил я.

Солдаты оттолкнули свои стулья и вскочили в невыразимом изумлении; я, смеясь, смотрел на них, довольный успехом своей попытки.

Не знаю, что бы сказали они, но в эту минуту распахнулась дверь и в кухню вошел де Фонтелль. Он холодно поклонился мне и обрушился с бранью на своих слуг за их пьянство, приказывая немедленно идти к лошадям и лечь спать на конюшне, так как на рассвете они должны ехать дальше. Оба молодца тревожно посмотрели на меня как бы с просьбой о молчании. Я успокоил их кивком головы, и они вышли из комнаты. Я с веселой улыбкой раскланялся с де Фонтеллем, затем вышел из кухни и пошел наверх. Огонь еще горел в комнате герцога, он и Кэрфорд сидели за столом.

— Если я не нужен вашему высочеству, то пойду спать, — сказал я.

— Не нужны совсем, — ответил герцог. — Спокойной ночи, Симон! Вы сдержите данное мне обещание?

— Можете рассчитывать на меня, ваше высочество.

— Уверяю вас, что все это — пустяки! Это — просто любовная интрига; не правда ли, Кэрфорд?

— Не более того, — ответил тот.

— Но об этих вещах лучше не говорить.

Я откланялся и прошел в свою комнату. Любовная интрига С поручением к французскому посланнику в Лондоне, очевидно, скрывала в себе тайну, и последняя заключалась вся в маленьком словечке «он идет». Кто это «он»? Куда он едет? Зачем? Может быть, в Дувре я узнаю что-нибудь об этом.

XI. ДЖЕНТЛЬМЕН ИЗ КАЛЕ

Обстоятельства сложились так, что я невольно стал на виду у всего двора: друг Нелл Гвинт и любимец герцога Монмута, каким я слыл, волей-неволей обращал на себя внимание. Сам Кэрфорд снова стал воплощенной любезностью; Дарелл выказывал мне знаки дружеской близости; лорд Арлингтон представил меня в самых лестных выражениях представителю французского короля, Кольберу де Круасси, отнесшемуся ко мне с удивившей меня теплотой и сердечностью. Наконец, герцог Монмут настоял на моем помещении в его дворце, большинство же свиты должно было разместиться в городе. Хорошо, что природная скромность оберегала меня от легко возникающего при таких условиях тщеславия.

Таким образом, первая часть пророчества Бетти Несрот уже исполнилась; остальное подвигалось вперед. Я знал уже о существовании некой тайны, неизвестной и более важным лицам, чем я. В ожидании приезда герцогини Орлеанской происходили всевозможные советы и совещания, на которых присутствовал почти всегда герцог Монмут, но от него я узнавал лишь общие толки о том, что герцогиня Орлеанская везет проект нового союза с Францией и войны с Голландией. Но были совещания и без герцога Монмута, где участвовали только король, его брат, как только приехал из Лондона, представитель Франции, Клиффорд и Арлингтон. Об этих мой принц не знал ничего, хотя и притворялся знающим. Он разинул рот, когда я ему сообщил, что король сидел два часа с Кольбером де Круасси, а герцог Йоркский гулял больше часа по городской стене в горячей беседе с Арлингтоном. Он был очень недоволен и выразил это Кэрфорду. Тот нахмурился и бросил на меня сердитый взгляд. Заметив это, принц сказал:

— То, что я говорю при нем, скрыто так же надежно, как и при вас, милорд, если еще не надежнее.

— Что значит «надежнее», ваше высочество? — негодующе спросил он. — Разве чья-нибудь честь надежнее моей?

— Я ничего не говорю о вашей чести, но Симон находится в таких условиях, которые даются не каждому.

Излишняя щепетильность Кэрфорда возбудила мое подозрение, и я стал обращать больше внимания на совещания, происходившие без моего господина. Нередко видел я вместе Арлингтона, Кэрфорда и де Круасси, причем Кэрфорд просил меня не упоминать при герцоге об этих встречах, под предлогом того, что он должен был быть в это время при исполнении своих обязанностей у герцога. Я обещал исполнить его просьбу, но не переставал следить за ним, и скоро узнал, что герцог Йоркский считает полезным иметь доверенного человека при своем племяннике, и назвать это лицо не составляло труда. Пока все это мало касалось меня, но когда из Лондона приехала Барбара, накануне приезда герцогини Орлеанской, я понял, что ей предстоит играть здесь свою роль. Раз Кэрфорд получал плату за свою службу, то она, конечно, была немала, если ради нее он пустил в дело девушку, за которой ухаживал, желая иметь ее своей женой. Он старался обратить на нее внимание герцога Монмута разными незаметными, но для хладнокровного наблюдателя ясными способами. Я знал от ее отца, что он опять просил ее руки и что она отнеслась к этому снисходительно. Это, однако, не мешало ему строить на ней планы будущего. В то время можно было сделать отличную карьеру, закрывая вовремя глаза.

Я хотел предупредить Барбару, но мне никак не удавалось заставить ее обменяться со мной хотя бы несколькими словами; она держала себя со мною гораздо дальше, чем в Лондоне. Может быть, она знала о моем визите в Челси, только мне ничего не оставалось, как, скрепя сердце, смотреть на то, как герцог осыпал ее любезностями, принимавшими все более пылкий характер; Кэрфорд делал то же самое, когда герцога не было вблизи. Она торжествовала, не видя опасности этой игры, а Монмут не скрывал своей надежды на успех пред Кэрфордом и мною.

— Она — прелестнейшее создание на свете, — говорил он. — Выпьемте за ее здоровье!

Наконец накануне приезда герцогини я встретил Барбару одну у Констэбльской башни. Я собрался с духом и, как только мог осторожнее, постарался предупредить ее о грозящей ей опасности. Увы, из этого ничего не вышло. Она только покраснела и спросила меня:

— А разве я была бы плохой герцогиней, мистер Дэл?

— Если только вы ею будете, — решился сказать я.

— Вы оскорбляете меня, — воскликнула она, краснея еще более.

— Ну, я делаю это только сейчас, а герцог постоянно, — заметил я.

Девушка упрекнула меня в недостатке уважения к себе и напомнила об Анне Гайд, теперь герцогине Йоркской, «которой она имеет честь служить».

— А лорд Кэрфорд разделяет эти ваши планы? — насмешливо спросил я.

Барбара снова покраснела, но не смутилась.

— Лорд Кэрфорд сделал мне честь просить моей руки, но здесь не захочет стать мне поперек дороги.

— Конечно ни вам, ни его высочеству, — воскликнул я.

— Ну, вы кончили? — надменно спросила она.

— Кончил, сударыня, — поклонился я, и она пошла дальше.

«И все-таки я буду охранять тебя», — подумал я, следя за ее стройной фигурой.

Не мог же я думать, что Симон Дэл мог бы значить для нес больше, чем герцог Монмут, хотя и знал, что ее мечты — только обманчивый призрак.

Герцогиня Орлеанская прибыла наутро в сопровождении вице-адмирала; ее встретил недалеко от берега на яхте король со своей свитой. Герцогиня была действительно очень красива, но несколько высокомерна, и я с удовольствием перевел свой взор с ее эффектного лица на сиявшее красотой юности прелестное личико молодой девушки, стоявшей около нес и с заметным интересом смотревшей на все окружающее. Герцогиня представила ее королю, как Луизу Ренэ де Керуайль (имя, впоследствии сильно сокращенное народом). Король поцеловал ее руку с видимым удовольствием; он долго смотрел на нее украдкой, обращая очень мало внимания на остальных дам свиты герцогини, а затем спросил:

— Ты больше никого не ждешь с собою, сестра?

— Никого, кроме джентльмена из Кале, приезжающего завтра с поручениями от короля.

Больше я ничего не слышал, так как мне пришлось уступить место и отойти. Я смотрел на все и соображал, отгадывая свою тайну. Прибытие герцогини могло означать «я иду»; прибытие нашего короля — «ты идешь», а я не видел никого, способного достойно оправдать третье — «он идет», из-за чего стоило бы посылать нарочного в Лондон. Кого, однако, ждут из Кале? Я спросил об этом графа д’Альбона, стоявшего около меня и принадлежавшего к свите герцогини, кого она ожидает.

— Де Перенкура, — ответил он, — родственника этой девушки, которую вы видите около герцогини Орлеанской.

Я несколько разочаровался: неужели этот человек так важен, что «он идет» относится к нему?

Через некоторое время я заметил, что герцогиня ходит взад и вперед по палубе с герцогом Монмутом. Я любовался этой удивительно красивой парой, весело болтавшей между собою, и ничуть не удивлялся, что мой герцог был в прекрасном расположении духа; общество такой красивой женщины, не будь она даже принцессой, было бы приятно каждому. Я стоял, прислонившись к мачте, и смотрел на них, как вдруг заметил, что герцог указал своей собеседнице на меня; оба они рассмеялись, а затем герцог знаком подозвал меня к себе. Я сделал вид, что вовсе не обращаю на них внимания, и только по второму его знаку поспешил к ним со шляпой в руке. Герцогиня смеялась, и я слышал, как она сказала: «Хорошо, я поговорю с ним». Герцог пожал плечами и, когда я подошел ближе, представил меня герцогине. Она, улыбаясь, протянула мне руку для поцелуя и сказала:

— Я просила указать мне самого честного человека в Дувре, и герцог Монмут назвал мне вас.

Видя, что ей угодно шутить, я низко поклонился и ответил в том же тоне:

— Его высочество, вероятно, имел в виду замок Дувр; горожане, я думаю, все — люди честные.

— А вы сами? — улыбнулась она.

— О, я беру то, что нахожу, ваше высочество.

— То же говорит о вас месье Кольбер, — ответила она, бросая на меня проницательный взгляд. — Ну, а если брать не стоит?

— Тогда я храню это на всякий случай — может, пригодиться впереди, — сказал я, поняв, что Кольбер рассказал ей о моей встрече с де Фонтеллем, чем я, вероятно, и был обязан ее вниманию.

— А если это — чей-нибудь секрет? Этого не сохранить никому, — заметила она.

— Тот, кто не влюблен, может сохранить и это.

— Не вы ли — такое чудовище, мистер Дэл? — спросила она. — Это — позор для красавиц моей родины. А, впрочем, это к лучшему. Невлюбленным вы лучше будете служить мне, не правда ли?

— Мистер Дэл далеко не застрахован от увлечений любви, — лукаво сказал Монмут. — Не слишком испытывайте его на этот счет.

— Тогда пусть он влюбится в Луизу, — сказала герцогиня.

Монмут сделал гримасу, а она рассмеялась, через плечо глядя на короля, рассыпавшегося в любезностях пред мадемуазель де Керуайль.

— Боже сохрани! — живо отозвался я, не желая еще раз оправдывать предсказание Бетти Несрот в этом пункте. — Но вашему высочеству я готов служить душой и телом.

— Душой и телом? — переспросила герцогиня. — Нет ли у вас каких-нибудь оговорок?

— Вижу, что его высочество выдал меня с головою, — упрекнул я Монмута.

— Все это вам же на пользу, Симон, — ласково сказал последний. — Вот мы уже пристаем к берегу, и толпа народа приветствует вас, герцогиня.

— Я хорошо знаю преданность англичан, — тихо сказала она дрогнувшим голосом. — У них тоже свои оговорки… Вы что-то сказали, мистер Дэл?

— Про себя, ваше высочество, — поклонился я.

Она покачала головой и прошла дальше. Я был доволен, что она не настаивала, потому что пришлось бы солгать, если бы она добивалась ответа.

Король отпраздновал приезд сестры большим банкетом в залах своего замка, где очень много ели и пили, много говорили о привязанности нашего короля к королю Франции и короля Франции к королю Англии, о взаимной любви англичан и французов (которые, в сущности, ненавидели друг друга); пили больше, чем было нужно, а особенно герцог Монмут. Когда все вышли из-за стола, он остался на месте, пригласив Кэрфорда и меня сесть около него. Кэрфорд не торопился побудить его встать с места и косился на меня, стоявшего за стулом принца. Наконец мне удалось поднять его со стула, и мы с Кэрфордом, взяв его под руки, повели в его апартаменты. Зрелище было очень печальное, но вполне обычное при дворе того времени. Кэрфорд хотел вести герцога один, но я не уступал; когда же лорд сделал попытку оттолкнуть меня силой, то я спросил самого герцога, желает ли он, чтобы я ушел. Он ответил, чтобы я остался с ним, так как я — единственный честный человек и не папист, как некоторые иные. Я видел, как вздрогнул при этом Кэрфорд, герцог же видел только дверь своей комнаты, и то не совсем ясно. Мы ввели его туда, усадили в кресло и заперли дверь. Он потребовал еще вина, и Кэрфорд не замедлил принести его.

— Довольно с него, — тихо шепнул я. — Он выпил и так слишком много.

— Ваше высочество, — громко заявил Кэрфорд. — Дэл говорит, что вы пьяны.

— Да, я пьян, — добродушно согласился герцог, — но только ногами, милый Симон, голова же у меня в порядке. — Он оглянулся кругом и, взяв нас обоих за руку, спросил: — Не правда ли, мы здесь добрые протестанты?

— Несомненно, ваше высочество, — сказал Кэрфорд и тихо шепнул мне: — В самом деле, я думаю, что он болен. Пожалуйста, сбегайте за придворным врачом, мистер Дэл.

— Если вы желаете позвать врача — сделайте одолжение, его найти не трудно.

Я решил не уступать несмотря на гнев Кэрфорда, но спорить не было времени.

— Я предан своему отцу, — заговорил герцог, — предан не меньше любого из его подданных, но… но вы знаете, что готовится?

— Новая война с Голландией, как я слышал, ваше высочество, — сказал я.

— К черту Голландию! Тише, надо говорить тише! Кругом паписты. Они имеют и в этом замке, Кэрфорд. Тш-тш! И мой дядя, и секретарь. Нет, нет! Я молчу. Изменники говорят, что мой отец…

Кэрфорд перебил его:

— Не тревожьте себя таким вздором, ваше высочество!

— Этому я не верю. Я буду вместе с отцом. Но, если герцог Йоркский… нет, я больше ничего не скажу. — Голова герцога опустилась на грудь, но затем он неожиданно вскочил и громко крикнул: — Но я-то — протестант! А я — сын короля, да! Смотрите, никому об этом ни слова, — зашептал он, — но я готов, готов! Мы знаем, что должно случиться. Мы преданы королю и спасем его. Но если… если это не удастся, кто тогда будет протестантским королем? Кто?

Громко выкрикнув последние слова, молодой человек упал в свое кресло, как подкошенный. Взглянув на него, Кэрфорд сказал:

— Я побегу за доктором. Его высочеству надо пустить кровь.

— Его высочеству не надо ничего, кроме скромности его друзей, — твердо сказал я, загораживая двери. — Мы слышали безумные слова, которые не должны были слышать, милорд.

— Я знаю, что вы будете молчать о них, — сказал он.

— А вы? — быстро спросил я.

Лорд гордо выпрямился и резко сказал мне:

— Отойдите, дайте мне пройти!

— Куда вы идете?

— За врачом! На ваши вопросы я отвечать больше не буду. Остановить Кэрфорда было нельзя, не наделав шума, а это я не мог допустить. Я был уверен, что он немедленно отправиться к Арлингтону, и каждое сказанное слово будет тут же доложено герцогу Йоркскому, а может быть, и королю, который, конечно, будет предупрежден против сына из-за нелепой фантазии, забравшейся в его юную голову.

С ледяным поклоном я пропустил Кэрфорда; он ответил мне тем же и вышел, оставив меня одного со спавшим тяжелым сном герцогом Монмутом. Я поднял его и уложил в постель, довольный, что некоторое время его беспокойный язык будет молчать. Однако его слова навели меня на новые мысли. Дело было поважнее войны с Голландией; тут, очевидно, был затронут вопрос о вероисповедании короля. Моя «тайна» начинала несколько проясняться.

Я удалился в свою каморку, около спальни герцога Монмута; мои нервы были разбиты, и спать мне не хотелось. Немного погодя, я вышел из дома и пошел прогуляться по городской стене, выходившей на море. Сильный ветер заглушал шум моих шагов, и я не замеченный прошел мимо трех лиц, стоявших на стене: это был сам король, направо от него стояла Барбара, а в третьей я узнал Луизу де Керуайль. Я прошел дальше по стене, к самому морю; оттуда я стал украдкой наблюдать за маленькой группой. Двое отошли, а третья фигура осталась на месте, облокотясь на парапет стены. Я невольно подошел ближе и, узнав Барбару, хотел пройти мимо, не желая навязывать ей свое общество; но выражение ее лица остановило меня.

— Что с вами, мисс Барбара? — воскликнул я.

— Ничего особенного, — смутившись, сказала она. — Только разговор короля иногда бывает слишком свободен для меня.

— Если я буду вам нужен, то я здесь, — сказал я под влиянием не столько ее слов, сколько испуганного взгляда ее больших глаз.

Она как будто колебалась с минуту, но затем, овладев собою, промолвила:

— Судьба вам всегда быть «здесь», Симон. Об этом Бетти Несрот не предсказывала.

— Может быть, это к лучшему для вас, — горячо сказал я. Не знаю, что ответила бы Барбара, но в это время раздался голос часового. Он окликнул подъезжавшую лодку, ему ответили с нее световым сигналом. Кто мог прибыть в замок? Мы не могли угадать: однако его, как видно, ждали: через минуту мимо нас торопливо пробежал Дарелл; с ним были граф д’Альбон и Дюпюи, слуга герцога Йоркского. Все были донельзя возбуждены и чрезвычайно торопились. Барбара в порыве женского любопытства забыла свои огорчения.

— Кто бы это мог быть? — воскликнула она, близко подходя ко мне и всматриваясь в темный силуэт приближавшегося судна.

— Конечно, тот, кого ожидает герцогиня Орлеанская, — заметил я.

Мы долго стояли рядом в молчаливом ожидании, затем все опять прошли мимо нас в отпертые для них ворота. Впереди шел Дюпюи с большим чемоданом, далее — еще двое-трое слуг с багажом. За ними шел Дарелл с невысоким полным господином. Дарелл заметил Барбару и поклонился ей, то же сделал и новоприбывший. Он остановился около нас и пристально смотрел на девушку, бросив любопытный взгляд и на меня, а затем обратился к Дареллу:

— Представьте меня, пожалуйста!

— Это — господин де Перренкур, — сказал Дарелл странно звенящим от волнения голосом, — состоящий на службе ее высочества герцогини. Эта дама — мисс Барбара Кинтон, фрейлина герцогини Йоркской, временно находящаяся при герцогине.

Они обменялись глубокими поклонами. Перренкур бесцеремонно рассматривал ее смелым взглядом.

— Надеюсь, мы познакомимся с вами ближе, — сказал он Барбаре и, не сводя с нее глаз, раскланялся еще раз, после чего пошел дальше.

Она смотрела ему вслед, забыв о моем присутствии.

Напоминать ей о себе я не стал и молча поторопился вслед за Дареллом и его спутником. Их шаги были еще слышны, но выступ скалы скрыл их из глаз. Я обогнул угол и ускорил шаги, сгорая желанием еще раз увидеть этого приезжего, которого ждали, несмотря на необычайный час, и который держался так высокомерно, хотя и был званием не выше меня. Обогнув угол, я должен был увидеть их, но в этот момент неожиданно попал в объятия Дарелла, преградившего мне дорогу.

— Куда это вы, Симон? — холодно спросил он, не опуская глаз под моим испытующим взглядом.

— Только в постель, милейший Дарелл. Позвольте мне пройти! — сказал я.

— Подождите минуту, успеете, — остановил он меня.

— Нет! — резко отозвался я, схватив его за руки.

Он стоял неподвижно, я напряг силы и отбросил бы его в сторону, но Дарелл закричал сердитым голосом:

— По приказу короля никто не смеет проходить здесь!

Я отступил назад, но поверх его головы успел разглядеть двух мужчин, горячо обнимавших друг друга. Никого не было поблизости, и Дарелл крепко держал меня за руку. Тучи, скрывавшие луну, рассеялись, и я, напрягая зрение, видел, как те двое повернулись и пошли вместе. Дарелл, заметив мой пристальный взгляд, тоже стал смотреть на них.

— Это Кольбер приветствует де Перренкура, — дрожа от волнения, но стараясь быть спокойным, произнес он.

— О, конечно! — улыбнулся я. — Но откуда у Кольбера такая звезда?

Я хорошо видел королевскую звезду, ярко блестевшую при лунном свете.

Дарелл помолчал, а потом ответил:

— Король пожаловал ему сегодня вечером свою собственную звезду, в честь герцогини Орлеанской.

Действительно, у Кольбера была надета эта звезда на следующее утро, и он горячо поблагодарил за нее короля. Ему следовало бы поблагодарить за нее кого-нибудь более скромного. Если бы я не видел этой звезды на груди человека, обнимавшего де Перренкура, то едва ли увидел бы ее у Кольбера де Круасси — в этом я не сомневался.

XII. СТРАННАЯ ПОКОРНОСТЬ ГЕРЦОГА

…Действительно, этот де Перренкур был несколько странен. Ему мало было приехать поздней ночью, мало охранять свое свидание с Кольбером (чью звезду настойчиво указывал мне на другой день Дарелл) именем короля. Он вообще предпочитал мрак, и днем его можно было видеть только в апартаментах герцогини или тогда, когда она посещала короля. Другие придворные французского двора интересовались городом, придумывали разные прогулки в окрестностях с герцогиней и герцогом Монмутом. Из Лондона прибыли королева и герцогиня Йоркская, и стало еще веселее. Но ничто не предвещало де Перренкура — он не выходил из замка. Дня два мне совершенно не удавалось взглянуть на него, но затем, видя его довольно часто, я удивлялся все больше и больше. Перренкур далеко не страдал избытком скромности и держал себя в обществе короля совершенно непринужденно. Было ясно, что он пользовался особым доверием герцогини; когда все удалялись при ее разговорах о важных государственных делах с братом-королем, когда даже герцог Монмут не позволял себе оставаться, он преспокойно стоял за стулом герцогини, очевидно, не придавая никакого значения разрешению присутствовать при этом. Носились слухи, что он был опекуном своей кузины Луизы де Керуайль, и в этом был секрет внимательного отношения к нему короля, явно ухаживавшего за этой девушкой. Это удовлетворяло общее любопытство и делало бесполезными назойливые вопросы.

Однако я не особенно верил такому объяснению и допытывался иного. Например, какое дело было в таком случае герцогу Монмуту до этого де Перренкура? Очевидно дело было; он держал себя покорнейшим слугой этого француза. Это стало мне особенно ясно на третий вечер по приезде де Перренкура. Особое совещание продолжалось уже целые часы; все мы разгуливали взад и вперед пред закрытыми дверями, ничего не слыша, кроме долетавшего до нас иногда голоса герцогини, очевидно, волновавшейся или гневавшейся. Герцог, как всегда, был рад избежать скучных деловых разговоров, но, обидевшись за свое удаление, молча ходил взад и вперед. Я отошел в сторону и, усевшись в укромном уголке, погрузился в собственные мысли. Становилось поздно. Придворные кавалеры и дамы, истощив темы разговоров, мало-помалу разошлись кто ужинать, кто пить вино, кто просто спать. Было тихо; слышались только приглушенные голоса двух часовых на ступенях лестницы, ведшей на второй этаж. Я знал, что скоро надо идти и мне, так как двери лестницы запирались на ночь. Странной привилегией де Перренкура было и то, что он, единственный из свиты, был помещен вблизи царственных особ и занимал комнаты между апартаментами герцога Йоркского и герцогини. Сегодня долгое совещание происходило в кабинете короля, в глубине коридора.

На лестнице послышались шаги, голос Монмута произнес установленный пароль «Святой Денис», и в тусклом освещении коридора показался герцог под руку с Кэрфордом, который, казалось, в чем-то убеждал его. Монмут выдернул свою руку и громко воскликнул:

— Не хочу ничего слушать! Что мне слушать? Как король молится Пресвятой Деве?

— Молчите, ради Бога, молчите, ваше высочество! — умолял Кэрфорд.

— Он именно это и делает, не правда ли? И он, и Капеллан, и…

— Ради Бога, ваше высочество!

— И ваш милейший де Перренкур тоже, — и герцог громко и насмешливо рассмеялся при этом имени.

Я слышал слишком много и не знал, открыть ли свое присутствие или нет. Если бы герцог был один, я немедленно показался бы ему, но я не хотел, чтобы Кэрфорд знал, что я подслушал. С минуту я колебался, а затем, громко зевнув, потянулся, встал и умышленно вздрогнул при виде герцога.

— Симон! Как вы тут очутились? — спросил он.

— Я думал, что ваше высочество в кабинете короля, — ответил я, — и, дожидаясь вас, уснул на своем стуле.

Мое объяснение, видимо, удовлетворило герцога; Кэрфорд сдержанно молчал.

— Сегодня дело не в совещаниях, — рассмеялся Монмут. — Идите вниз, Симон, и ждите меня там! Мы с Кэрфордом сделаем визит фрейлинам герцогини Орлеанской и Йоркской.

Я видел, что он навеселе; Кэрфорд, пивший не меньше, делался от вина только еще мрачнее и хитрее. Ни их состояние, ни поздний час не подходили для визита, о котором говорил герцог, но сделать я ничего не мог и должен был спуститься вниз, где сел на ступень лестницы, скрытый высокой спинкой стула. Сначала все было тихо; потом наверху послышались взрыв смеха, быстрые шаги вниз по лестнице, и наконец мимо дверей пробежала женская фигура, вся в белом. Я узнал этот смех: это была Барбара Кинтон. За нею следовал герцог Монмут, пламенно упрашивая ее не быть жестокой, не бежать от него. Но где же был Кэрфорд? Он, вероятно, из скомности отстал от герцога, желавшего говорить с его невестой.

Я сидел за спинкой высокого стула и без зазрения совести подслушивал.

Сначала Барбара смеялась и отшучивалась, но герцог увлекался все больше и больше, делался все смелее и назойливее. В голосе Барбары звучала уже тревога, когда она стала просить его отпустить ее к герцогине, которой она могла быть нужна.

— Нет, я вас не отпущу, моя красавица, не могу отпустить вас! — возразил герцог Монмут.

— Мне необходимо идти, ваше высочество, — настаивала она. — Я позову лорда Кэрфорда, чтобы он убедил вас.

— Он не придет, — рассмеялся герцог, — а если бы и пришел, то будет на моей, а не на вашей стороне.

— Вам известно, что лорд Кэрфорд просил моей руки, — высокомерно и холодно сказала Барбара.

— Но он думает, что этой руке не повредит мой поцелуй. Вы не знаете, какого удобного мужа вы будете иметь, мисс Барбара!

Выглянув из-за стула, я видел, что мисс Кинтон стоит, прислонившись к стене, а напротив нее находится герцог Монмут, стараясь овладеть ее рукою, которую она настойчиво отнимает у него. Рассмеявшись, он придвинулся ближе. До меня донесся тихий шорох; я оглянулся и увидел на нижней ступеньке Кэрфорда; он посмотрел на эту пару и снова скрылся, но мне все же было видно очертание его фигуры. Герцог Монмут радостно вскрикнул; ему удалось схватить непокорную руку, и он осыпал ее страстными поцелуями.

— Не будьте глупы, моя красавица! — насмешливо сказал он. — Не отказывайтесь от своего счастья. Ведь я — сын короля.

Барбара стояла, как каменная, насколько можно было видеть при слабом освещении лестницы.

Герцог понизил голос и продолжал:

— И я могу стать королем. Такие ли вещи бывают на свете! Разве вы не хотели бы быть королевой?

— Дайте мне уйти! — послышался тихий голос Барбары.

— Хорошо, на сегодня я отпущу вас, моя прелесть, но, клянусь, не без поцелуя.

— Моя рука в вашей власти, ваше высочество, я не могу помешать вам, — с заметным испугом промолвила Барбара.

— Рука? Ну, нет! Теперь мне нужны губки! — дерзко воскликнул он, а затем, подойдя еще ближе, обнял стан девушки одной рукой, другою сжимая ее руку.

Мое терпение лопнуло, я больше не мог вынести свою роль и готов был броситься Барбаре на помощь, но в этот момент герцог внезапно замер на месте, не выпуская девушки. На лестнице послышались голоса. Я поспешил скрыться получше за своим стулом.

— Здесь пройти нельзя, — послышался голос Кэрфорда.

— Отойдите прочь! — последовал спокойный, повелительный ответ.

Кэрфорд на минуту колебался, но потом отступил в сторону, давая дорогу мужчине, спускавшемуся сверху и шедшему туда, где были герцог и Барбара.

Вверху лестницы, у нас над головами, слышались голоса и звуки шагов. Совещание в кабинете короля кончилось, и присутствовавшие на нем, обмениваясь приветствиями, расходились по своим комнатам. Я пристально смотрел на человека, так смело шедшего к герцогу; это был де Перренкур, придворный герцогини Орлеанской.

Герцог Монмут точно окаменел; мне было жаль, что я не мог рассмотреть его лица при слабом свете ламп. Кэрфорда было не слыхать не видать; Барбара стояла неподвижно, устремив взор на Перренкура. Тот стоял теперь против герцога. Молчание долго не прерывалось. Я ждал гневной вспышки герцога Монмута, выговора неосторожному и приказания не вмешиваться не в свое дело, произнесенного с обычной для него надменностью и горячностью. Однако с губ герцога не слетело ни слова, да и Перренкур продолжал молчать. Неслышными шагами осторожно подошел Кэрфорд и стал около него, но Перренкур все же молчал.

Покорно, точно повинуясь приказанию, которого ослушаться не смел, хотя и желал бы, герцог Монмут неохотно отнял свою руку, выпустил Барбару и отступил с дорога, не сводя взора с человека, помешавшего его забаве. Наконец де Перренкур заговорил резким, высокомерным тоном:

— Благодарю вас, герцог! Я был уверен, что вы сами увидите свою ошибку. Эта дама — не та, за кого вы ее приняли; это — мисс Барбара Кинтон. Я хочу поговорить с нею и прошу дать мне возможность к этому.

Сам король никогда не говорил со своим сыном таким тоном, герцог Йоркский не осмеливался на это, а де Перренкур не смягчил ни на йоту своего повелительного тона. Я ждал, что всегда несдержанный Монмут ударит его в ответ. Даже мне было обидно за такое обращение с моим господином, каково же было ему? Я слышал его порывистое дыхание — движение человека, старающегося сдержать себя.

Наконец герцог произнес голосом, дрожавшим от ярости: "Здесь, как и везде, вам стоит только приказать, чтобы вам повиновались! — и вдруг покорно склонил голову.

Эта странная покорность, по-видимому, не была оценена: де Перренкур не удостоил ответить; он только кивнул головою, очевидно, ожидая, чтобы его приказание было исполнено.

Кэрфорд подошел и предложил герцогу руку; тот принял ее; оба они низко поклонились де Перренкуру, повернулись и пошли из зала, причем герцог совсем прислонился к Кэрфорду, еле передвигая ноги. Когда они прошли в двух шагах от меня, я видел, что лицо Монмута было бледно от бешенства.

Я прижался ближе к стене; они прошли мимо. Остались лишь те двое, стоявшие у стены. Ни за какие блага мира я не двинулся бы теперь с места; мною овладело любопытство. Я припомнил все таинственное в этом человеке; мне вспомнилось поручение, подслушанное мною в Кэнтербери, и я решил слушать, не пропуская ни слова. Увы, это было напрасно. Да Перренкур говорил теперь, но так тихо, что ни одно слово не долетало до меня, ни один жест ничего не выдал, в противоположность горячности и громкому голосу герцога. Он говорил убедительно, но спокойно, настойчиво и вкрадчиво. Барбара слушала его спокойно, точно подчиняясь его тихому, ласковому голосу. Мне стоило большого труда усидеть на месте и не броситься на этого человека, которому чуть не до земли кланялся мой господин. Наконец до меня долетело несколько громких, умоляющих слов.

— Нет, нет! — возразила Барбара, — нет, оставьте меня!

— Скажите «нет еще», — промолвил тихо и ласково де Перренкур. — Итак, на сегодня, покойной ночи, прекрасная женщина! — Он взял руку девушки и поцеловал ее очень почтительно, низко кланяясь. Она пристально смотрела на его склоненную голову. — На сегодня до свидания, — повторил он с новым поклоном.

После этого он повернулся и пошел через зал все той же твердой, самоуверенной походкой. На последней ступени он оглянулся и еще раз поклонился девушке. На этот раз она ответила почтительным реверансом. Когда Перренкур скрылся из вида, она обеими руками закрыла лицо; до меня долетели сдержанное рыдание и заглушенные слова:

— Что мне делать?! Что мне делать?!

Я вышел из своей засады, где видел так много странных обстоятельств, и, держа шляпу в руке, подошел к мисс Кинтон, после чего сказал:

— Положитесь на своих друзей, мисс Барбара! Что другое может сделать женщина?

— Симон! — радостно вскрикнула она, протягивая мне руку. — Вы здесь?

— И, как всегда, весь к вашим услугам.

— Но разве вы здесь были? Откуда вы явились?

— Вот оттуда, из-за высокого стула, — указал я. — Я сидел там уже давно; его высочество приказал ждать его здесь, но, очевидно, забыл и свой приказ, и меня самого.

— Так что вы слышали, — тихо шепнула она.

— Все, что говорил герцог. Лорд Кэрфорд не произнес ни слова. Я уже хотел вмешаться в дело, но оно устроилось лучше. Вам есть за что поблагодарить де Перренкура.

— Вы слышали, что он говорил?

— Только несколько последних слов, — ответил я как будто с сожалением.

— И вы думаете, что мне надо быть благодарной ему? — слегка усмехнулась Барбара.

— Едва ли бы кто другой мог освободить вас таким образом от герцога. К тому же он был с вами крайне любезен.

— Любезен, да! — воскликнула девушка, опять закрыв руками лицо.

Я снова услышал сдержанное рыдание и счел долгом сказать:

— Успокойтесь! Герцог, конечно, — немалое лицо, но с вами не случится ничего дурного. Ваш отец поручил мне оберегать вас, и позвольте мне этим оправдать свое вмешательство.

— Я… я, право, очень рада, Симон. Но что мне делать? Зачем только я приехала сюда!

— Это — дело поправимое: стоит только уехать отсюда.

— Как могу я сделать это? — безнадежно промолвила Барбара.

— Герцогиня отпустит вас.

— Без позволения короля?

— А разве он не согласится? Герцогиня за вас попросит: ведь она очень добра.

— Нет, она за меня просить не станет, как не станет никто.

— Тогда надо уехать без позволения, если вы пожелаете.

— Ах, вы не знаете! — печально воскликнула Барбара, схватив мою руку и понизив голос до шепота. — Я боюсь, Симон! Я боюсь его! Что могу я сделать, как могу я сопротивляться? Со мной могут делать, что хотят. Если я плачу, надо мной смеются, если пытаюсь смеяться — это принимают за согласие. Что могу я сделать?

Я когда-то злорадно мечтал о том, что Барбара будет нуждаться в моей помощи; эта минута пришла, но — странно! — торжества она мне не принесла. Жалость сжимала мое сердце так сильно, что я едва мог проговорить:

— Вы хотите сказать, что мы можем сделать?

— Увы! Что можем поделать даже мы оба, Симон? — и она засмеялась сквозь слезы. — Я ничего не могу вам сказать, но вы знаете, Симон.

— Знаю, как нельзя лучше. Но герцогу не удастся поставить на своем.

— Герцогу? Если бы это был только герцог! Ах! — перебила сама себя девушка, тревожно всматриваясь в мое лицо, но я постарался придать ему невозмутимое выражение и насмешливо произнес:

— Он ведь очень послушен. Посмотрите, как де Перренкур отделал его и удалил ни с чем.

— Если бы я могла сказать вам то, что знают только король и двое-трое самых близких ему лиц!

— Как же узнали об этом вы?

— Да, узнала и я… — тихо сказала она.

— Можно узнать разными способами, — отозвался я: — может, кто-нибудь сообщит, а можно и самому доискаться. Конечно, обращение де Перренкура с герцогом было очень странно, а Кэрфорд убрался с его дороги, как будто этот Перренкур был сам король.

— Симон, — шепнула Барбара с выражением тревоги и страха, — молчите, ради Бога, молчите!

— Но ведь я сказал только «как будто» он был король. Скажите, почему Кольбер носит королевскую звезду? Не потому ли, что видели, как кто-то в такой звезде обнимал и целовал де Перренкура в ночь его приезда?

— Это были вы?

— Да, это был я. Скажите, о ком было послано известие в Лондон, под словами…

Она вцепилась в мою руку, не помня себя от страха.

— А теперь скажите, что говорил вам де Перренкур? Черт его возьми, он говорил слишком тихо, я ничего не расслышал.

— Я не могу сказать вам это, — вспыхнула она, выпустив мою руку.

— И все-таки я знаю. Если бы вы доверились мне!…

— Вы знаете, что я верю вам, Симон.

— И я выведу вас из этого положения, — горячо воскликнул я.

— Но как, как? Я боюсь, что тот, другой, де Перренкур — говорил мне то, что чувствовал всем сердцем.

— Можно и чувствовать всем сердцем, и все-таки ничего не добиться, — насмешливо заметил я.

— Да, для обыкновенных смертных, Симон.

— Так же, как и для…

— Тише! Вам будет плохо, если вас подслушают.

— Я не боюсь этого.

— Но я боюсь. Я — эгоистка, а мне нужна ваша защита.

— И вы будете пользоваться ею против герцога Монмута, и против…

— Будьте осторожны, ради Бога!

Но я не хотел быть осторожным, кровь бросилась мне в голову, и я громко и ясно назвал де Перренкура тем именем, которое было известно лорду Кэрфорду и герцогу Монмуту, которое давало ему доступ на самые секретные совещания и все-таки заставляло его сидеть чуть ли не пленником в дуврском замке. Наконец я громко крикнул:

— Против герцога Монмута и, если будет нужно, против короля Франции!

Испуганная Барбара схватила меня за руку; я рассмеялся, но она украдкой указала мне через плечо. Оглянувшись, я увидел спускавшегося с лестницы человека, на груди которого ярко сверкала звезда. Это был Кольбер де Круасси. Он стоял на последней ступени, всматриваясь в полумрак зала.

— Кто здесь говорит о короле Франции? — подозрительно спросил он.

— Я, Симон Дэл, состоящий на службе у герцога Монмута. К вашим услугам! — отозвался я, подходя к нему и кланяясь.

— Что вы можете сказать о моем господине? — спросил он. На минуту я растерялся: слишком многое хотелось мне сказать относительно его величества, но все это было не для ушей его посла. Мой взгляд упал на звезду, сиявшую на его груди, я поклонился еще раз и, улыбаясь, произнес:

— Я заметил только, что милость, оказанная английским королем, пожаловавшим вам звезду со своей собственной груди, наверно, будет очень приятна его величеству королю Франции.

Де Круасси пристально смотрел на меня, но ему пришлось опустить свой взгляд пред моим, смело устремленным на его лицо. Молча, с маленьким поклоном он прошел дальше.

Как только он скрылся из вида, Барбара очутилась около меня, сияя веселой улыбкой.

— Симон, Симон! — сказала она. — Как я люблю вас за это!

Вслед затем она стала быстро подниматься по лестнице, легкая, как видение, в своей белой одежде.

Мое сердце билось от волнения и голова шла кругом от множества разнообразных дум. Я с удовольствием вспомнил о постели и немедленно отправился к себе.

«И все-таки завтра мы поговорим с господином де Перренкуром!» — думал я, засыпая.

XIII. ЯД ЛЮБОПЫТСТВА

На следующее утро мое воображение утихло. Я проснулся в очень дурном настроении. Затруднение было значительно и могло вызвать много неприятностей. Мне сразу стало противно все окружающее. До сих пор, храня воспоминание о своей неудачной любви, я обращал мало внимания на интриги придворных; теперь же все это изменилось. Я не мог изгнать из своих мыслей молодую девушку, попавшую в этот омут и ждавшую моей помощи и защиты. Ее приносили в жертву своим целям сначала как приманку, чтобы отвлечь герцога Монмута от честолюбивых целей, сделав их известными герцогу Йоркскому и его креатуре — Кэрфорду. Если теперь дело изменилось, то лучше для Барбары все же не стало. Этому де Перренкуру (я мысленно злобно рассмеялся при этом имени) король не мог ни в чем отказать и не задумавшись отдал бы ему Барбару, если бы тому вздумалось пожелать этого. Король был теперь душа в душу с де Перренкуром, его сын не осмеливался противоречить ему. Хотя галантные французы считали нас, англичан, грубыми и невежественными, но настолько мы знали, что сердце короля обладает преимуществами, против которых бессилен парламент. Теперь эта великая истина стояла предо мной во всей своей отвратительной наготе.

Я сел на своей постели, думая, что «небо найдет свой путь», раз дьявол сумел хорошо найти его. Мне вспомнился Финеас Тэт со своей проповедью.

Джон, квартировавший в городе, пришел на целый час ранее обыкновенного, но увидел меня уже вставшим и одетым, готовым действовать и способным на все. Я мало пользовался его услугами в последнее время, стараясь по возможности поскорее избавиться от его мрачной физиономии. Однако сегодня я был настроен к нему благосклоннее и обошелся с ним ласковее обыкновенного. Но он подошел ко мне и угрюмо сказал:

— Та женщина, что приезжала к вам на квартиру в Лондоне, в настоящее время находится здесь, в Дувре. Она просит вас молчать об этом и скорее прийти к ней. Я могу проводить вас.

Я слушал с удивлением. Я ведь поставил "конец"под этой главой своей жизни. Что еще готовила мне судьба? Притом странно было видеть Джона в роли Меркурия.

— Она в Дувре? Зачем? — спокойно на вид спросил я.

— Не сомневаюсь, что для греха, — решительно ответил Джон.

— И все-таки ты проводишь меня к ней? — улыбаясь, спросил я.

— Провожу, — кисло заявил он.

— Я не пойду.

— Дело касается вас, — сказал он, — но может касаться других.

Было рано; я знал, что при дворе еще часа два никто не шелохнется, а потому мог пойти и успел бы вернуться. Меня влекли любопытство и отголосок старого чувства. Через десять минут я шел за Джоном по берегу, а затем по узкой улице, спускавшейся изгибами к морю. Джон шел быстро, без колебаний, пока мы не остановились пред одним из домов.

— Она здесь, — сказал Джон, указывая на дверь с гримасой отвращения.

Внутри дома раздавался веселый голос Нелл: она громко пела. Мое сердце забилось, и я был готов вернуться, но она увидала нас и сама распахнула настежь двери. Она жила внизу, и, следуя ее пригласительному жесту, я вошел в маленькую комнату. Теперь в Дувре трудно было найти помещение, и комната, судя по тщательно постланной постели, служила ей гостиной и вместе спальней. Не замечая, куда девался Джон, я, смущенный и взволнованный, сел на стул.

— Что привело вас сюда? — неожиданно для самого себя спросил я, глядя на Нелл, стоявшую предо мною и слегка покачивавшуюся на каблуках.

— Как и вас, Симон, — дело, а если хотите знать больше — приглашение короля. Это огорчает вас, Симон?

— Ничуть!

— Немножко? Ну, немножко, Симон? Будьте довольны: король пригласил меня, но у меня не был. И вот мое дело состоит в решении вопроса: почему он не пришел ко мне? Я подозреваю некоторые вещи, но мои глаза, как они ни велики, не могут видеть сквозь стены замка, а ноги, как они ни малы, не могут переступить его порог. Однако я знаю кое-что. Например, что француженка здесь. Какова она с вида?

— Насколько я рассмотрел, она очень красива.

— А у вас зоркий глаз, Симон. Она останется здесь долго?

— Герцогиня пробудет здесь дней десять.

— И француженка будет с нею?

— Этого я не знаю.

— Не знаю и я, — промолвила Нелл, после чего помолчала с минуту и вдруг резко добавила: — Вы не любите Кэрфорда?

— Не понимаю вашего вопроса. Что Кэрфорду до француженки?

— Думаю, что вы можете узнать это. Любовь проницательна, не правда ли? Да, если хотите знать, мне немного досадно, что вы снова готовы влюбиться. Но это между прочим… Симон, я не люблю этой француженки.

В прежнее время Нелл снова овладела бы мною, теперь же мне было только как-то сострадательно жаль ее. Прежнее чувство страсти не зажигалось во мне. Но об этом надо было молчать — она только бы рассмеялась в ответ. Однако мне казалось, что ей обидно мое равнодушие: женщина не может спокойно терять поклонника, как бы мало ни ценила его раньше. Впрочем, это — общечеловеческое свойство: мужчины, как и женщины, делают то же.

— Но, по крайней мере, мы-то — друзья, Симон? — рассмеялась Нелл. — И, по крайней мере, мы — протестанты, — она снова засмеялась, — и оба мы ненавидим французов. Я, по крайней мере, не выношу их…

— Но что можем мы сделать?

Она подошла ближе ко мне и, осторожно оглянувшись кругом, шепнула:

— Вчера ночью у меня был посетитель, который меня не особенно любит. Это, однако, ничего не значит: мы теперь попали в один мешок. Это был герцог Букингэмский.

— Но, говорят, он помирился с лордом Арлингтоном?

— Да, как мирятся кошка с собакой, когда велит хозяин. Герцог Букингэмский подозревает, что теперь дело идет о гораздо большем, чем война с Голландией. Собственно, я не люблю войны — она поглощает слишком много королевских денег.

— Это делает, по слухам, и не одна война, — заметил я.

— Тсс… Так теперь идут переговоры не только о войне?

— Не нужно быть герцогом или министром, чтобы угадать о чем.

— А, подозреваете и вы? О религии короля? — шепнула Нелл.

Я утвердительно кивнул головой; это было мне известно.

А что же еще знает герцог Букингэмский? — спросил я.

— То, что король слушает иногда женские советы, — улыбнулась красавица.

— Удивительная проницательность! — усмехнулся я. — Может быть, ему открыли это вы?

— Нет, он знал это еще до меня. Так что если король станет католиком, то будет еще лучшим в обществе католички. А эта де Керуайль (так, кажется, зовут ее?) — ярая католичка. Она предана своей вере не меньше, чем я — королю. Не хмурьтесь, Симон! Итак, французский король послал из Кале…

— А, из Кале? Это герцог сказал вам? — улыбнулся я, видя, что доверие герцога к своей союзнице не безгранично: он должен был знать де Перренкура в Париже.

— Да, он сказал мне все. Французский король прислал сказать из Кале, что потеря Луизы де Керуайль лишит его двор лучшей красавицы, а герцогиня Орлеанская уверяет, что не отдаст самой красивой из своих фрейлин. Однако она нашла, кем заменить ее, и король Франции, увидев ее портрет, думает, что это возможно. В общем, наш король чувствует, что не будет хорошим католиком без Луизы Керуайль, а король Франции желает во что бы то ни стало получить для себя другую красавицу… Ее имя не вертится у вас на языке, Симон?

— Я знаю, про кого вы говорите, — ответил я, — так как мои наблюдения привели к тому же выводу. — Но что думает об этом герцог Букингэмский?

— Он — протестант, как мы с вами.

— Но ведь помешать он ничему не может?

— Нет, он может помешать королю Франции настоять на своем, а для этого ему нужны некоторые вещи.

— И он дал вам поручение ко мне?

— Нет, я сама сказала ему, что знаю человека, который подойдет для его цели; ему нужны четыре вещи: сердце, голова, рука и, может быть, шпага.

— Это есть у всех.

— Сердце должно быть верным, голова — умной, рука — твердой, а шпага — готовой. За хорошей наградой дело, по его словам, не постоит. Вы подумаете об этом, Симон?

— Я? Нет. Но, может быть, попробую…

— Вы очень милы, Симон. А портрет, показанный королю Франции, очень красив, не правда ли?

— Но я не люблю ее, клянусь честью?

— Я клянусь, что вы ее полюбите.

— Вы хотите остановить меня таким пророчеством?

— Ну, мне все равно, кого вы любите, — сказала Нелл и рассмеялась. — Зачем женщины так лгут? Нет, мне не все равно, не все равно настолько, что я желала бы…

— Помешать мне?

— Нет, только ударить вас, Симон!

— Это не трудно сделать; если вы могли разбить сердце — ударить гораздо легче, — сказал я, подставляя свою щеку для удара.

— Вы могли бы отплатить мне — мое лицо в вашем распоряжении. Я не могу ударить того, кто не даст мне сдачи, — и Нелл рассмеялась со всей своей прежней веселостью.

Если бы мы встретились раньше и она сказала мне это, я конечно, согласился бы, — она была так обольстительно хороша! Но теперь обстоятельства были иные, и я только вздохнул, а затем произнес:

— Я слишком любил вас когда-то, чтобы поцеловать теперь.

— Вы иногда бываете странны, Симон! — вздохнула Нелл. — Я бы так же поцеловала того, кого любила, как и всякого другого.

— Или ударили бы его по лицу?

— Если бы я не дорожила поцелуем, то и не ударила бы. Куда вы, Симон?

— Пора идти, ведь у меня есть служба.

— Я тоже предлагала вам ее, и что вы с нею сделали?

— Разве это все еще не прощено мне?

— Все прощено и все забыто. Симон, почти все…

В это время до нас донеслись звуки, весьма странные в доме, где жила Нелл. Они доносились из верхнего этажа: гнусливый голос нараспев читал псалмы. Я приподнял руку, прислушиваясь, Нелл весело рассмеялась:

— Шут с ним! Да, это — он; он твердо намерен обратить меня на путь истины. Этот дурень забавляет меня.

— Финеас Тэт? — воскликнул я, узнав голос чудака.

— А вы этого не знали? Между тем другой болван, ваш слуга, все время с ним. Они только что сидели часа два, запершись вдвоем.

— За пением псалмов?

— Как всегда. Впрочем, иногда они молчат.

— Он читает вам свои проповеди?

— Немножно. Когда мы встречаемся, он бросает мне проклятие и обещает благословение; больше ничего.

— Из-за этого не стоило приезжать в Дувр.

— Вы приехали когда-то и дальше ради моего общества.

Это было верно, но ничего не объясняло мне по поводу Финеаса Тэта. Что привело его сюда? Не пронюхал ли он чего-нибудь и не явился ли защищать свою веру?

Я вышел из комнаты в коридор, а Нелл, улыбаясь, стояла на пороге двери. Я больше ничего не спрашивал, не ставил никаких условий, зная, что герцог Букингэмский не может явно вмешиваться в такие дела и что все предоставлено мне, моему сердцу, голове, руке и шпаге с богатой перспективой впереди, если мне удастся довести дело до конца. Я подождал с минуту, думая, что Финеас Тэт, услышав мой голос, выйдет ко мне, но он не появлялся. Нелл кивнула мне, я откланялся и вышел, направив свои шаги к замку. Теперь весь двор был уже на ногах, и для меня самого, столько же как для нового поручения, только что полученного мною, мне следовало быть на своем посту.

Не успел я отойти нескольких шагов, как услышал позади себя тяжелое дыхание и сопение. Эти звуки издавал Джон Велл, догонявший меня с большой корзиной в руках. Я совершенно не жаждал его общества, но меня привлекала его корзина. Мои запасы съестных припасов и вина пришли к концу, а для того, чтобы разузнать то, что мне было, необходимо, не лишне было иметь в запасе чем угостить нужного человека, а тем более бутылку-другую хорошего вина, которое, как известно, обладает свойством развязывать языки.

— Что там у тебя такое? — спросил я, дождавшись, чтобы Джон догнал меня.

Он объяснил, что делал покупки в городе.

Я похвалил его за усердие, а затем спросил:

— А ты был у своего приятеля Финеаса Тэта?

Мой слуга сразу изменился в лице, побледнел, и бутылки зазвенели в его корзинке — так задрожали у него руки, хотя я спросил довольно ласково. Наконец он заговорил:

— Я? Я видел его раз или два, не больше, с тех пор как узнал, что он здесь. Я думал, что вы не желаете, чтобы я виделся с ним.

— Можешь видеться с ним, сколько тебе угодно, лишь бы я не видел его, — небрежно ответил я, наблюдая украдкой за своим почтенным слугою.

Его волнение показалось мне странным. Если Финеас явился только затем, чтобы обратить на путь истины Нелл Гвинт, с какой стати было бы Джону бледнеть, как полотно?

Мы пришли в замок, и я отпустил его, поручив доставить в целости его ношу на мою квартиру. Затем я отправился в апартаменты герцога Монмута, задавая себе вопрос, в каком настроении найду его после вчерашних приключений. Он ведь и не подозревал, что я был свидетелем всего, что произошло.

Когда я вошел в его комнату, герцог сидел в кресле, а около него стоял Кэрфорд. Лицо Монмута было мрачно и расстроено; Кэрфорд смотрел спокойно и сочувственно. Они горячо говорили о чем-то, но замолчали оба, как только я вошел; я предложил герцогу свои услуги.

— Сегодня утром вы мне не нужны, Симон. Я занят с лордом Кэрфордом.

Я откланялся и вышел. Оказалось, что сегодня в замке все были заняты. Я поминутно наталкивался на пары, занятые горячей беседой. При моем приближении наступало мгновенное молчание; из вежливости произносили несколько слов и, видимо, терпеливо ждали ухода лишнего человека, чтобы возобновить прерванный разговор. Король, как я слышал, сидел в своем кабинете с герцогиней Орлеанской и герцогом Йоркским, но де Перренкура там не было.

На пространстве сотни футов, на городской стене, между двумя часовыми, виднелась одинокая фигура, задумчиво смотревшая вдаль на море. Я тотчас же узнал в ней Перренкура и почувствовал сильнейшее желание поговорить с ним. Но как было миновать часовых? Их присутствие показывало, что де Перренкур желал быть один. Я подошел к одному из часовых и хотел пройти, но он загородил мне дорогу.

— Я нахожусь на службе у его высочества, герцога Монмута, — заявил я.

— Хоть у самого дьявола. Здесь не пройдет никто без королевского приказа.

— А не может ли его изображение заменить его приказ? — спросил я, опуская монету в его руку. — У меня есть поручение от его высочества к французскому джентльмену, притом секретное. Черт побери, отцы не всегда знают о делах своих сыновей.

— Как и сыновья — о делах своих отцов, — усмехнулся солдат. — Ступайте скорее и, если услышите мой свист, бегите живее, это будет значить, что идет мой офицер.

Итак, я очутился в запретном месте наедине с де Перрен-куром. Приняв беззаботный вид, я смело пошел мимо него. Услышав шаги, он вздрогнул, оглянулся и спросил:

— Что вам угодно?

Он мог немедленно удалить меня своею властью или по приказу короля, но если он не сделал этого, то надо было пользоваться случаем.

— То же, что и вам, — ответил я, — а именно подышать свежим воздухом и полюбоваться морем.

Он слегка нахмурился, но я не дал ему времени заговорить.

— Часовой сказал мне, что сюда пройти нельзя, но ведь короля здесь нет?

— Как же вы прошли тогда? — спросил француз, не обращая внимания на мой вопрос.

— Очень просто, — ответил я, — я солгал, сказав, что имею поручение к вам от герцога Монмута, и чудак поверил мне. Ну, мы, придворные, должны стоять друг за друга. Не правда ли, вы не выдадите меня? Даете мне слово?

— Нет, я вас не выдам, — слегка улыбнулся де Перренкур. — Вы хорошо говорите по-французски.

— Так говорил мне и месье де Фонтелль, которого я встретил в Кэнтербери. Не знаете ли вы его?

На этот раз он не выдал себя, чем я был доволен.

— Очень хорошо: его друзья — и мои также, — ответил он, протягивая мне руку.

Я дружески пожал ее и улыбнулся.

— Собственно, я не заслуживаю этого. Я и месье де Фонтелль почти поссорились.

— По какому же поводу?

— По пустякам.

— Все-таки скажите мне.

— Если позволите, я лучше умолчу об этом.

— Я хочу знать и приказ… прошу об этом.

Мой пристальный взгляд остановил слово «приказываю», чуть не сорвавшееся с уст моего собеседника. Клянусь Богом, он покраснел. Теперь я иногда рассказываю своим детям, как заставил покраснеть его, а это, право, было делом нелегким. Но его смущение было мимолетно, и мне в свою очередь пришлось опустить глаза под его холодным взглядом, но на его вопрос о моем имени я смело ответил: «Симон Дэл».

— Я слышал ваше имя, — сказал он, а потом отвернулся и стал опять смотреть на море.

Если бы он был в своем настоящем виде (если можно так выразиться), то это значило бы, что он отпустил меня, и я должен был бы уйти. Но для простого придворного, де Перренкура, его поведение было только невежливо, и я решил отплатить ему за него.

— Правду ли говорят, — спросил я, подойдя к нему ближе, — что французский король теперь находится в Кале?

— Думаю, что правда, — ответил он.

— Мне очень хотелось бы, чтобы он приехал сюда! — воскликнул я. — Я страстно желаю видеть его. Говорят, что он — очень красивый малый, только низок ростом.

Де Перренкур не обернулся ко мне, но я видел сбоку его вспыхнувшую щеку. Я слышал от герцога Монмута, что заметить его маленький рост было величайшим преступлением в глазах короля Людовика.

— Какого роста король, — допрашивал я. — Он выше вас?

Де Перренкур молчал. Правду сказать, я начал чувствовать себя плохо. В Дуврском замке были крепкие подземелья, а мне нужна была моя свобода на эти дни.

— Ведь о королях говорят столько глупостей, и крайне часто про них говорят ложь, — простодушным тоном продолжал я.

Теперь он обернулся ко мне и сказал:

— В этом вы правы: король Франции среднего роста, он приблизительно с меня ростом.

Я, ей Богу, никак не мог сдержать себя. Правда, я ничего не сказал, но мои глаза ясно выражали: «Но ведь ты-то настоящий коротышка!» Он, очевидно, понял этот язык моих глаз и вспыхнул снова.

— Так я и думал, — спокойно сказал я и с поклоном пошел дальше.

Но на беду мне пришлось пожинать плоды своей смелости. Еще минута — и я скрылся бы из вида, но в это время кто-то прошел мимо часового, отдавшего ему честь. Это был сам король. Скрыться было невозможно. Он шел прямо ко мне. Издали приветливо поклонившись на легкий привет де Перренкура, его величество строго спросил меня:

— Как вы прошли сюда, мистер Дэл? Часовой говорит, что сообщил вам о моем приказании, и вы все-таки настояли на своем.

Де Перренкур был, по-видимому, очень рад: он стоял и улыбался. Я не находил, что сказать: повтори я свою выдумку о поручении герцога — и взбешенный француз, конечно, выдал бы меня с головою. Наконец я пролепетал:

— Месье де Перренкур был здесь так одинок, ваше величество!

— Немножно одиночества иногда не мешает, — сказал король, а затем, вынув из кармана записную книжку и написав записку, подал мне вырванный листок, промолвив: читайте!

Я прочел:

«Симон Дэл должен быть под арестом у себя в комнате в течение двадцати четырех часов и не может выйти иначе, как по особому приказу короля».

Я сделал кислую мину.

— А если я буду нужен герцогу Монмуту? — начал было я.

— Он обойдется без вас, мистер Дэл, — перебил король. — Месье де Перренкур, позвольте мне вашу руку!

Они под руку пошли дальше, оставив меня проклинать свое любопытство, вовлекшее меня в такую неприятность.

"А еще герцог Букингэмский считает меня «умной головою!» — корил я сам себя, направляясь к башне, где жил герцог Монмут и где была моя каморка.

Действительно, я разыграл настоящего дурака. Те двадцать четыре часа, в продолжение которых мне предстояло сидеть под арестом, вероятно, дали бы мне богатый материал для наблюдений, теперь же я не мог ничего поделать. По крайней мере, мне следовало послать известие в город, чтобы там не рассчитывали пока на мою помощь. Придя к себе, я громко позвал Джона. Было немного больше полудня, но моего слуги нигде не было. Когда я хотел выйти из своей комнаты, то у ее дверей нашел не Джона, а часового.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я.

— Стерегу вас, — усмехнулся он.

Должно быть, король очень дорожил тем, чтобы я исполнил его приказ, если так поторопился принять свои меры: я не особенно был расположен к послушанию и, в сущности, был рад, что он поставил около меня часового, а не взял с меня честного слова. Не ручаюсь за то, что я выдержал бы такое испытание.

Однако где же был Джон? Как мне послать известие в город? В порыве досады я кинулся на постель. Через несколько минут отворилась дверь, и вошел Роберт, слуга Дарелла.

— Мой господин просит вас отужинать с ним сегодня вечером, — сказал он.

— Поблагодарите его от меня, — отозвался я, — но вот тот там, у дверей, скажет вам, что по приказу короля я должен ужинать один. Я сижу под арестом, Роберт.

— Мой господин будет очень огорчен этим, — вежливо сказал слуга, — тем более, что он хотел просить вас принести с собою вина, в котором у него недостаток, а между тем у него сегодня будут гости.

— А, приглашенные? А почему мистер Дарелл знал, что у меня есть вино?

— Об этом сообщил мне Джон; притом он выказал предположение, что вы охотно поделитесь с моим господином.

— Разумеется, я очень рад. Не знаете ли, где эта каналья?

— Я видел, как он ушел из замка час тому назад; тогда-то он мне и сказал про вино.

— Черт его побери! Он мне нужен. Хорошо, возьмите вино; у нас сегодня припасено шесть бутылок.

— Здесь французское и испанское вино. Которое позволите взять?

— Ради Бога, французское! Мне его не надо: довольно с меня Франции на сегодня. Постойте, кажется, мистер Дарелл любил испанское?

— Да, но его гости, наверное, предпочтут французское.

— А кто у него будет?

Роберт улыбнулся с нескрываемой гордостью.

— Я думал, что Джон сказал вам, — ответствовал он. — Сегодня у моего господина пожелал ужинать король. — Тогда для меня не нужно извинений: король лучше всех знает, почему я не могу прийти.

Роберт взял бутылки и, усмехаясь, вышел из комнаты.

Оставшись один, я снова стал проклинать свое любопытство и в этом приятном занятии провел весь остаток дня.

Часть вторая

I. ЧАША КОРОЛЯ

Наконец-то наш пастор мог быть доволен. Воспоминание о нем воскресло в памяти как раз тогда, когда первые лучи рассвета проникли в узкое окно моей каморки. Мысль о нем заняла мое праздное воображение. Я представлял себе его довольное и ничуть не удивленное лицо: вера в пророчество Бетти Несрот ни на минуту не колебалась во все эти долгие годы. Действительно, как ни глупо было это предсказание, но обе первые части исполнились; осталась несбывшейся только третья его часть. Однако особенного счастья мне это не дало. Действительно, я любил ту, которую любил король, и знал то, что он скрывает, хотя, может быть, и не все, и это привело меня только к моему настоящему положению — аресту и страже у дверей. Я готов был с удовольствием отказаться от всего этого предсказания ради тихой и незаметной, но спокойной жизни. Как когда-то сказал лорд Кинтон — в королевской чаше было странное вино, и у меня не было никакого желания делить ее с ним. Несмотря на странно исполнявшееся пророчество Бетти Несрот, я смеялся над ним, над нею, над собою и над доверчивостью пастора; и все-таки, как бы то ни было, третья часть предсказания оставалась еще не исполнившейся.

Погруженный в свои мысли, я то лежал пластом на своей кровати, то, как зверь в клетке, ходил взад и вперед по комнате. Меня очень мало тревожило беспокойство герцога Букингэмского, как и ревность Нелл Гвинт, и я не дал бы ни гроша, чтобы знать, кто будет следующей возлюбленной короля; как все честные люди в королевстве, я ненавидел католические наклонности короля, но все-таки не это лишало меня спокойствия и отгоняло сон от моих глаз. Для того должны были существовать более близкие моему сердцу причины. Меня тяготило то, что происходило здесь на моих глазах; здесь играли честью женщины, как игрушкой, ради своих темных целей, а я был совершенно бессилен помешать этому. Может быть, мое пылкое негодование по этому поводу и имело несколько иную подкладку, но кто же за это осудит человека Моих лет?

Между тем наступил вечер и стало темно. Я вспомнил про ужин и закусил, выпив стакан-другой вина, причем выбранил про себя Джона за его постоянное отсутствие и решил завтра же прогнать его, если он не намерен исправиться. Затем я снова растянулся на постели, пробуя заставить себя уснуть. Не успел я закрыть глаза, как вздрогнул и прислушался. За дверью кто-то говорил с моим часовым.

— Вот приказ короля, — услышал я чей-то надменный и небрежный голос. — Отопри дверь, да поскорее!

Дверь распахнулась, и я, вскочив, почтительно раскланялся. Предо мною стоял герцог Букингэмский, с удивленным и насмешливым видом рассматривавший мою обстановку. У меня был только один стул; я предложил ему его, и он сел, снимая свои обшитые кружевом перчатки.

— Вы — тот человек, который мне нужен? — спросил он.

— Я имею основание думать, что да, — ответил я.

— Хорошо, — сказал он. — Герцог Монмут и я просили за вас короля.

Я выразил поклоном свою благодарность.

— Вы свободны, — сказал мой гость, к большой моей радости, а затем добавил: — Вы должны в течение двух часов оставить замок. — Я онемел от изумления, но он не обратил никакого внимания на впечатление, произведенное его словами, и торжественно закончил: — Таков приказ короля.

— Но, если я покину сейчас замок, как же я исполню ваше желание? — воскликнул я.

— Я сказал, что это — приказ короля. Я намерен прибавить к нему кое-что. Вот я записал все, чтобы вы поняли и ничего не забыли. Ваш фонарь плохо светит, но глаза у вас молодые. Читайте, что здесь написано!

«Через два часа быть у Канюнгета. Ворота будут отворены. Там будут ждать двое слуг с готовыми лошадьми. К Вам проводят даму, которая останется под Вашим покровительством. Как можно скорее поезжайте с нею в Диль. Если это понадобится, выдавайте ее за свою сестру. Остановитесь в гостинице „Веселый моряк“ в Диле и ждите там господина, который приедет утром и передаст Вам пятьдесят гиней золотом. Ему Вы передадите свою даму, а затем возвращайтесь в Лондон и скрывайтесь в надежном месте, пока не получите известий от меня».

Я прочел и стал в недоумении смотреть на герцога.

— Ну, что же? — спросил он. — Разве что-нибудь не ясно?

— Я могу угадать, кто это дама, — ответил я, — но просил бы сказать мне, кто будет приехавший за нею.

— Зачем вам это знать? Ведь тот, кто приедет к вам в гостиницу и передаст пятьдесят золотых, будет один.

— Но я хотел бы знать его имя.

— Узнаете, когда увидите его.

— С вашего позволения, мне этого недостаточно.

— Больше вам незачем знать.

— Тогда я не поеду.

Герцог нахмурился и с нетерпением стал ударять по руке перчаткой.

— Джентльмену надо доверять вполне, иначе он служить не может.

— Разве ваше положение таково, что вы можете ставить условия? — надменно спросил герцог, с пренебрежением осматривая мою маленькую каморку.

— Лишь в том случае, если мои услуги действительно нужны, могу служить или отказать в них.

Казалось, гнев герцога мгновенно утих; он откинулся на спинку стула и рассмеялся.

— И, конечно, вы давно угадали, кто будет этот приезжий. Полно, мистер Дэл, мы оба понимаем друг друга. Ваша роль тут, если все пойдет хорошо, будет очень несложна. Но если вам помешают выйти из замка, вам придется пустить в дело шпагу, а тогда, в случае вашей неудачи и задержания, будет лучше для нас всех, если вы не будете знать имя того джентльмена; лучше для него и для меня, что я не назвал его вам.

Небольшое оставшееся у меня сомнение исчезло; герцоги Букингэмский и Монмут были, очевидно, заодно. Первый действовал из политических видов, второй — единственно ради личных целей, желая получить тот приз, который я спас бы для него из когтей де Перренкура и передал бы ему из рук в руки в гостинице Диля. В случае успеха мне придется исчезнуть; в случае неудачи — мое имя послужит ширмой и козлом отпущения во всей этой истории. Моя награда заключалась в пятидесяти золотых и, может быть, в благодарности двух великих людей, которым я окажу эту услугу, если пожелаю воспользоваться ею.

— Итак, беретесь вы за эту задачу? — спросил герцог.

Задача заключалась в том, чтобы одурачить де Перренкура и оказать услугу герцогу Монмуту. Если я откажусь от этого, кто-нибудь другой возьмется и исполнит ее; если такового не окажется, де Перренкур будет торжествовать. Но в то же время политические цели герцога Букингэмского были неблагоприятны Монмуту, и я оказался бы ему плохим слугою.

— Кто платит эти деньги? — спросил я.

— Разумеется, я, — усмехнулся мой гость. — Молодой Монмут — достаточно сын своего отца, чтобы не иметь ни гроша в кармане.

— Тогда я согласен увезти даму из замка, — быстро решил я. Герцог подозрительно посмотрел мне в глаза.

— Что вы хотите сказать этим? Вы знаете что-нибудь? — медленно спросил он.

Но я смотрел на него с таким невинным выражением лица, что он, очевидно, успокоился, а может быть, просто не желал расспрашивать. У герцога Букингэмского было мало симпатии к герцогу Монмуту; он завидовал преимуществам последнего, и их могла соединить только общность интересов данного момента. Если интересы герцога Букингэмского будут удовлетворены, то он мало будет беспокоиться о дальнейшем, ему будет безразлично, получит ли Монмут даму, привезенную в гостиницу «Веселый моряк».

— Итак, мы вполне поняли друг друга, мистер Дэл? — спросил он, вставая с места.

— Вполне! — ответил я и постучал в двери.

Часовой отворил их.

— Мистер Дэл свободен идти куда ему угодно; ты можешь идти, — сказал ему мой гость.

Солдат отдал честь и вышел.

— Желаю успеха в вашем предприятии! — сказал мне герцог. — Поздравляю вас с вашей свободой.

Не успел он договорить, как показались офицер и двое солдат, почти бежавшие по направлению к нам. Офицер держал обнаженную шпагу, солдаты были с мушкетами в руках. Мы с недоумением смотрели на них.

— Что случилось? — шепотом произнес герцог.

Ответ не заставил себя ждать. Офицер остановился пред нами и обратился ко мне с заявлением:

— Именем короля, я вас арестую!

— Право, у вас, кажется, особое расположение к арестам, — кисло сказал мне герцог. — За что теперь?

— Не знаю, — ответил я и обратился к офицеру с вопросом: — По какому поводу?

— По приказу короля, — коротко сказал он. — Следуйте за мною немедленно!

По его знаку солдаты встали у меня по сторонам. Как видно, моя свобода была недолга.

— Должен предупредить, что мы не остановимся ни перед чем в случае вашей попытки к бегству, — строго сказал офицер.

— Я не так глуп, — ответил я. — Куда вы меня поведете?

— Куда мне приказано.

— Полноте, — нетерпеливо перебил герцог Букингэмский, — не так строго! Вы меня знаете. Ну, так этот джентльмен — мой друг, и я желаю знать, куда вы его ведете.

— Прошу прощения, но я не могу ответить.

— Тогда я отправлюсь за вами и узнаю сам! — сердито крикнул герцог.

— К сожалению, ваша светлость, мне придется оставить тогда одного из своих людей для того, чтобы задержать вас. Мистер Дэл должен идти со мною один.

На лице герцога Букингэмского ясно выразились удивление и ярость: во мне же эта новая неудача вызвала покорность судьбе, и я, улыбнувшись ему, заметил:

— Значит, нашему делу придется подождать!

— Вперед! — нетерпеливо крикнул офицер, и мы тронулись с места быстрым шагом.

Герцог не пытался следовать за нами, но, гневно отвернувшись от офицера, пошел по направлению апартаментов герцога Монмута. Я подумал, что заговорщикам придется теперь поискать новое оружие для своих целей, и, может быть, если их замысел идет против желаний короля, им не так скоро удастся найти то, что надо.

Все таким же быстрым шагом меня провели по коридору мимо лестницы в помещение короля до самого конца здания на его восточной стороне, и мы остановились у запертой двери, пред которой стоял Дарелл, очевидно, на часах, со шпагой в одной руке и пистолетом в другой.

— Вот мистер Дэл! — сказал ему офицер.

— Хорошо! — коротко ответил Дарелл. Его лицо было бледно и он не оказал ни малейшего признака знакомства со мною. — Нет ли при нем оружия? — отрывисто спросил он.

— Вы сами видите, что я безоружен, — вмешался я.

— Обыщите его! — коротко приказал он.

Несмотря на мое возмущение, солдаты исполнили приказ. Я пристально смотрел на Дарелла, но он избегал моего взгляда. Конец его шпаги слегка ударял по полу — так сильно дрожали его руки.

— Оружия при нем нет, — заявил офицер.

— Хорошо! Оставьте его со мною, а своих людей разместите у подножия лестницы! Если услышите мой свист, возвращайтесь сюда как можно скорее!

Офицер поклонился, повернулся и отошел от нас в сопровождении солдат; Дарелл и я молча стояли друг против друга.

— Какого дьявола все это значит, Дарелл? — воскликнул я. — Не привезла ли герцогиня Орлеанская с собою Бастилии и не назначены ли вы ее комендантом?

Он не ответил ни слова, а, продолжая держать в руке обнаженную шпагу, постучал в дверь рукояткой пистолета. Она немедленно отворилась, и оттуда выглянул Томас Клиффорд; Дарелл жестом пригласил меня войти, вошел вслед за мною, и дверь снова была захлопнута.

Не скоро забуду я зрелище, представившееся мне при свете коптившей на стене масляной лампы. Низкая и узкая комната была обставлена очень скудно; обнаженный пол был вытерт и истоптан. Посреди комнаты стоял длинный дубовый стол. В середине сидел король, налево от него — герцогиня Орлеанская, за нею — герцог Йоркский; справа от короля был пустой стул, и на него теперь опустился Клиффорд; за ним сидели Арлингтон и Кольбер де Круасси, посол французского короля. Рядом с креслом короля стояло еще кресло, на спинку которого небрежно облокотился стоявший за ним де Перренкур, не спускавший с меня взора. На столе были письменные принадлежности; большой лист бумаги лежал пред королем или де Перренкуром, как раз между ними. На столе не было больше ничего, кроме двух чаш и бутылки вина. Одна из чаш была полна до краев, другая отпита до половины. Все присутствующие хранили молчание, причем все, кроме де Перренкура, казались взволнованными. Лицо короля тоже было взволновано и бледно, его рука нервно ударяла по столу. Около меня неподвижно стоял Дарелл с обнаженной шпагой.

Первой, взглянув на меня, заговорила герцогиня.

— Я беседовала с этим джентльменом, — тихо сказала она.

— Я тоже, — почти про себя произнес де Перренкур.

Король поднял руку, как бы требуя молчания. Герцогиня слегка кивнула головой в знак согласия; де Перренкур, казалось, не обратил внимания на жест короля, но тоже не произнес ничего больше. Только минуту спустя, он положил руку на плечо Кольбера Круасси и что-то шепнул ему. Мне послышалось имя Фонтелль. Кольбер взглянул на него и кивнул головой. Де Перренкур снова с прежним невозмутимым видом скрестил руки на спинке кресла.

Прошло еще несколько минут, и заговорил король. Его голос был спокоен, хотя хранил еще следы бывшего сильного сомнения. Легкая, но печальная улыбка мелькнула на его губах.

— Мистер Дэл, — произнес он, — стоящий около вас джентльмен однажды развлек меня в праздную минуту рассказом о странном предсказании, касающемся вас и слышанном им лично от вас; в этом предсказании тесно соединилось ваше имя с моим, по крайней мере — с королевским именем. Вы знаете, о чем я говорю?

Я низко поклонился, решительно не понимая, какое ему дело до всего этого. Конечно, безумием с моей стороны было любить Нелл Гвинт, но ведь это не было особым преступлением. К тому же тут дело было кончено. Ах, да! Второй пункт предсказания! Я быстро взглянул на де Перренкура и на бумагу, лежавшую пред королем. На ней было что-то написано, но прочитать это я не мог; лицо же де Перренкура было по-прежнему невозмутимо.

— Если я не ошибаюсь, — продолжал король, выслушав какую-то фразу, которую шепнула ему сестра, — предсказание гласило, что вы будете пить из моей чаши… Не так ли?

— Именно так, ваше величество, но это был конец, а не начало предсказания.

Снова на лице короля мелькнула улыбка, но немедленно же исчезла.

— Меня интересует только эта ее часть. Я верю в предсказания и люблю, чтобы они исполнялись. Видите вы эту неполную чашу? Она была налита для меня, а другая — для моего друга де Перренкура. Прошу вас выпить из моей чаши и таким образом исполнить предсказание.

Честное слово, я начинал думать, что король предварительно выпил сегодня не одну полную чашу вина. Однако он был мрачен, да и все остальные имели далеко не веселый вид. Что за нелепость была вести меня сюда под стражей и под угрозой смерти лишь для того, чтобы заставить выпить чашу вина! Я выпил бы по доброй воле хоть дюжину, если бы меня угостили.

— Ваше величество, желаете, чтобы я выпил эту чашу вина? — переспросил я.

— Пожалуйста! Это чаша была налита для меня.

— От всего сердца! — воскликнул я и тотчас добавил: — С глубокой благодарностью вашему величеству за великую для меня честь.

Среди сидевших за столом почувствовалось едва заметное, но несомненное волнение. Герцогиня Орлеанская протянула руку к чаше, как бы желая схватить ее, но король удержал эту руку в своей. Де Перренкур неожиданно отодвинул свое кресло и, обойдя его, встал у самого стола. Кольбер взгялунл на него, но тот не отвел от меня своего взора и не обратил на него внимания.

— Тогда подойдите и возьмите чашу! — сказал король.

Я с низким поклоном подошел к столу. Дарелл, к моему удивлению, двинулся со мною и стал опять около меня. При малейшем движении его шпага могла пронзить меня или пуля его пистолета пробить мне голову. Я взял чашу, высоко поднял ее над головой, а затем, прямо взглянув в лицо королю и низко поклонившись герцогине, воскликнул:

— С разрешения его величества поднимаю эту чашу за здоровье прекрасной герцогини Орлеанской!

Герцогиня привстала на своем стуле, громко шепнув королю:

— Нет, нет! Не за меня! Я не могу допустить это.

— Пейте тогда за меня, мистер Дэл! — сказал король, удержав ее за руку.

Поклонившись ему, я поднес чашу к губам, собираясь пить, но в этот момент заговорил де Перренкур:

— Одну минуту! Разрешит ли мне король задать вопрос мистеру Дэлу по поводу этого вина?

Герцог Йоркский нахмурился: король как будто колебался, де Перренкур кивнул ему головой. Тогда король промолвил:

— Месье де Перренкур — наш гость, и его желание должно быть исполнено.

Получив это разрешение, де Перренкур, опираясь рукою о стол, склонился ко мне и заговорил тихим, спокойным тоном:

— Его величество сегодня был очень озабочен и утомлен поздним заседанием. Он спросил у мистера Дарелла бутылку вина. Оказалось, что королевский погреб заперт, а заведующий им уже лег спать. Однако Дарелл принес бутылку хорошего французского вина, которое любит его величество, и просил его сделать ему честь принять ее. На вопрос его величества, откуда это вино, Дарелл сказал, что занял эту бутылку у своего друга, мистера Симона Дэла, считавшего за счастье предложить ее своему королю.

— Значит, это — мое собственное вино, — улыбнулся я.

— Дарелл сказал правду? — настойчиво спросил де Перренкур. — Это ваше вино, то самое, которое вы послали с мистером Дареллом?

— Да! У него вышел запас вина, и я послал ему несколько бутылок с его слугою.

— Вы знали, зачем онс было ему нужно? — спросил де Перренкур, пристально глядя на меня.

— Роберт сказал мне, что его господин ждет к ужину его величество короля.

— Он действительно сказал вам это? — резко спросил де Перренкур.

— Да, это я хорошо помню, — отозвался я, удивляясь такому длинному допросу по поводу того чтобы выпить чашу собственного вина.

Де Перренкур замолк, но его глаза по-прежнему испытующе глядели на меня. Этот взгляд смутил меня, и я оглянулся кругом. В такие минуты иногда какой-нибудь пустяк способен приковать к себе внимание, и я заметил, что немного вина было пролито на лакированную доску дубового стола, и там образовалось пятно. Меня удивило, как могло вино оставить такой след на блестящей поверхности дуба. Мои наблюдения были прерваны резким, суровым приказом короля:

— Пейте же, пейте!

Вздрогнув от неожиданности, я расплескал немного вина на свою руку, причем ощутил странное жжение на своей коже.

Король снова крикнул мне:

— Пейте!

Я больше не колебался. Собрав свои разбегающиеся мысли и низко поклонившись, я с восклицанием: «Да здравствует король!» — поднес чашу к своим губам. Я видел, как герцогиня закрыла лицо руками, как де Перренкур ближе склонился к столу, слышал, как тихо ахнул Дарелл.

Я умел пить вино как следует: закинув голову повыше (как делают во время питья куры, в благодарность небу, как говорят, хотя они пьют только воду), я опрокинул чашу себе в рот. Вино показалось мне едким; это было, как видно, северное, кислое вино, и я решил, что завтра же его надо отослать обратно. И я угостил таким вином хорошего приятеля, а он еще предложил его королю!

Не успел я проглотить и один глоток, как увидел, что де Перренкур совсем перегнулся через стол. Однако видел я это смутно, так как какой-то туман застлал мои глаза, пол закачался у меня под ногами, а в ушах поднялся странный шум, точно отдаленный гул моря. Я услышал женский крик, чья-то рука выбила у меня чашу, и она, упав на каменный пол, разлетелась на мелкие кусочки, а вино разлилось под моими ногами. Ошеломленный, стоял я на месте, глядя на бледного, взволнованного теперь де Перренкура, стоявшего предо мною. Это было последнее, что я видел ясно; затем король и все присутствующие слились в одну бесформенную массу, шум в голове оглушил меня, комната завертелась вокруг. Подняв руку ко лбу, я пошатнулся. Откуда-то издали послышался как бы звон упавшей на пол шпаги, чьи-то руки схватили меня, и кто-то сказал над моим ухом: «Симон! Симон!» Все также издали донесся громкий, повелительный голос, не допускающий возражений. Он прозвучал в моем тускневшем сознании, и я даже тогда инстинктивно понял, что это де Перренкур говорил королю:

— Брат, клянусь Богом, этот человек невиновен, и его смерть падет на наши головы.

Больше я ничего не помню. Мною овладело полное оцепенение, кругом настала мгновенная мертвая тишина, все исчезло.

II. ШЕПОТ ДЕ ПЕРРЕНКУРА

Ко мне медленно возвращалось сознание: я начинал приходить в себя, сидя в кресле с холодной, мокрой повязкой на голове. Место де Перренкура за столом было пусто; лист бумаги и письменные принадлежности исчезли. Около Арлингтона я увидел новые лица: с ним тихо говорили, сидя рядом, герцоги Монмут и Букингэмский. Король, откинувшись на спинку кресла, строго смотрел на стоявшего пред ним человека: между Дареллом и арестовавшим меня офицером, в изорванной и грязной одежде, с расцарапанным и залитым кровью лицом, задыхаясь и сверкая глазами, стоял Финеас Тэт, которого с обеих сторон крепко держали под руки. Значит, его успели разыскать и привести сюда, пока я был без сознания. Но что могло заставить подозревать его?

Послышался голос третьего, которого я не мог видеть за другими; это был слуга Дарелла — Роберт. Должно быть, это он навел их на след Джона, и, отыскивая последнего, они наткнулись на Финеаса Тэта.

— Мы нашли их обоих вместе, — произнес Роберт, — этого человека и слугу мистера Дэла, принесшего из города вино. Оба были вооружены и как будто готовились к защите. Пред тем домом, о котором я говорил…

— Да, да! Довольно об этом доме! — нетерпеливо прервал король.

— Пред домом стояли две лошади, готовые к отъезду. Мы напали на них; я и лейтенант — на этого человека, двое других — на Джона Велла. Этот отбивался отчаянно, но совершенно не умел владеть оружием. Однако нам все-таки пришлось повозиться с ними, а тем временем Джон, дравшийся, как дикая кошка, ранил обоих солдат своим ножом и, хотя раненный сам, успел скрыться. Я бросился за ним, оставив лейтенанта с этим человеком, но одна из оседланных лошадей исчезла, и уже не было слышно даже стука копыт. Теперь он уже, наверно, далеко от Дувра.

Я слушал внимательно, глядя на Финеаса, упрямо откинувшего назад голову.

— Этого человека надо преследовать, — раздался за мною голос де Перренкура. — Кто знает, не было ли еще сообщников в этом дьявольском заговоре. Этот человек замыслил отравить короля; слуга был его помощником, но ведь могли быть еще соучастники этого преступления.

— Очень возможно, — сказал король, — надо следовать по пятам за этим Джоном. Что о нем известно?

Думая, что вопрос относится ко мне, я попробовал встать, однако рука де Перренкура удержала меня в кресле. Вместо меня заговорил Дарелл и сообщил все, что мы оба знали о Джоне и Финеасе Тэте.

— Злодейский заговор! — сказал король, все еще не овладевший своим волнением.

Вдруг заговорил Финеас громким, смелым голосом:

— Вот именно здесь злодейский замысел! Здесь дьявольский заговор! — закричал он. — Что вы делаете здесь? Что вы здесь замышляете? Разве жизни этого человека больше и дороже правды Господней? Можно ли попирать ногами слово Божие ради беззаконных прихотей этого человека? — и он указал своим длинным, сухим пальцем на короля.

Все как будто онемели, и никто не прервал его. К таким вопросам не привыкли при дворе: там слишком хорошие манеры для этого.

Между тем фанатик продолжал:

— Заговор здесь! Я счастлив, что могу умереть в борьбе с ним. Не удалось мне — удастся другим: суд Божий неизбежен. Что ты делаешь, Карл Стюарт?

Де Перренкур быстро подошел к королю и шепнул ему что-то на ухо. Король кивнул головою и сказал:

— Этот человек сумасшедший, и его безумие опасно.

— А вы… вы все заодно с ним! — не обращая на него внимания, продолжал кричать Финеас. — Вы все — отступники пред Господом! Все вы — клевреты проклятых католиков, все вы…

— Не хочу больше слушать! — крикнул король, вскочив с места. — Заткните его проклятый рот! Я не хочу слушать.

Он оглядывался кругом со страхом и тревогой; герцог Йоркский вскочил на ноги, как и его брат, и яростно смотрел на смелого пленника. Дарелл не заставил повторять приказание и вынул из кармана шелковый платок.

— Здесь теперь происходит злодеяние, — начал было опять Финеас, но кончить свою фразу ему не удалось: несмотря на яростное сопротивление, ему накинули платок и завязали рот, так что он смолк, но все же глазами старался дополнить недосказанное.

Король, вздохнув с видимым облегчением, отер лоб своим платком и бросил боязливый взгляд вокруг стола.

— В чем безумие этого человека? — спокойно и, по-видимому, беззаботно заговорил герцог Монмут. — Кто попирает здесь слово Божие и чем?

Никто не ответил ему.

Тогда юный герцог взглянул на Арлингтона и Клиффорда, потом дерзко уставился на герцога Йоркского и спросил, низко поклонившись отцу:

— Разве вера страны не в безопасности в руках короля?

— В такой безопасности, Джеймс, что не нуждается в твоей защите, — сухо ответил его величество.

Финеас снова поднял руку, пальцем указывая на короля.

— Свяжите ему руки! — торопливо приказал последний, снова бросая боязливый взгляд на сына.

Молодой герцог улыбнулся, стараясь скрыть насмешку.

Хотя у меня страшно болела голова и все тело ныло от какой-то страшной боли, я внимательно следил за всем происходившим и знал, что Финеасу не дадут говорить. Что мог он знать? Но его, очевидно, остерегались: бумага, лежавшая пред королем, исчезла со стола.

Де Перренкур снова что-то стал шептать королю; на этот раз он говорил долго, и все молчали, пока он не кончил. Наконец король поднял глаза, улыбнулся и кивнул головою. Он, видимо, успокоился, и его голос больше не дрожал.

— Господа! — начал он. — Пока мы здесь разговариваем, бездельник все дальше уезжает от Дувра. Пусть герцог Монмут и герцог Букингэмский возьмут каждый по десятку людей и едут по его следам. Я буду глубоко благодарен тому, кто приведет этого человека ко мне.

Оба герцога переглянулись. Поручение короля удаляло их обоих из замка на более или менее продолжительное время. Возможно, что кто-нибудь из них и нападет на след Джона Велла, но может случиться, что его совершенно не найдут или он не дастся живым в руки, почему посылали их, а не просто двух офицеров с солдатами? Если король желал их отсутствия, то предлог был выбран удачно; я угадывал тут совет де Перренкура.

Герцог Букингэмский, очевидно, смирился. Он встал и с поклоном заявил королю, что спешит исполнить приказание и доставить того человека живым или мертвым. Монмут хуже владел собою: он встал с недовольным выражением на своем красивом лице и угрюмо сказал:

— Довольно мудрено искать одного человека на пространстве всей страны!

— Твоя преданность мне укажет тебе путь, Джэймс! — проговорил король. — Поезжайте, не теряйте времени! Этого человека уведите и заприте его покрепче, — добавил он. — Мистер Дарелл, стерегите его получше; никого не допускайте к нему! А всего больше не позволяйте ему ни с кем говорить. Он должен будет говорить только в свое время, — добавил король, снова выслушав шепот де Перренкура.

— Когда это будет! — тихо спросил Монмут, так что король мог сделать вид, что не слышит, и любезно улыбнулся своему сыну.

Но Монмут все еще медлил, хотя герцог Букингэмский уже вышел и Финеас Тэт был уведен из комнаты. Его глаза были устремлены на меня, я читал в них ясный призыв. Не думаю, чтобы он желал взять меня с собою в погоню за Джоном, но было ясно, что он хотел во что бы то ни стало видеть меня на свободе, переговорить со мной и убедиться, что я выполню задачу, поставленную мне герцогом Букингэмским. Мне сдавалось, что его погоня за Джоном ограничится поездкой в Диль, в гостиницу «Веселый моряк». Мне, как и ему, была очень нужна свобода для исполнения того же плана, хотя и не с той же целью. Я встал, обрадованный тем, что могу сделать это и что движение не причинило мне особенно сильной боли, и произнес:

— Я к услугам вашего высочества… Ехать мне с вами?

Король подозрительно посмотрел на меня.

— Я буду рад вашему обществу, если здоровье позволит вам это, — сказал герцог.

— Вполне, ваше высочество! — отозвался я и обернулся к королю, чтобы получить разрешение уйти.

Думаю, что я и получил бы его, если бы не новый шепот де Перренкура на ухо королю, который встал с места и под руку с ним подошел к своему сыну. Я следил за ним и услышал легкий, сдержанный смех. Оглянувшись, я заметил, что на меня смотрит герцогиня, с лукавою улыбкой, приложив палец к губам. Никто, казалось, не заметил ее жеста, кроме меня. Что она хотела этим сказать? Не требовала ли она от меня хранить известную мне тайну приказом более действенным, чем королевская власть, приказом хорошенькой женщины? После минутного колебания я ответил молчаливым поклоном, изъявившим согласие. Она весело кивнула мне и послала рукой воздушный поцелуй. Я знал, что теперь не осмелюсь никому уже заикнуться о том, что я подозревал, вернее — что знал о де Перренкуре.

Герцог Монмут сделал гневное движение. Король улыбался ему; де Перренкур положил свою унизанную кольцами руку на кружева его рукава. Герцогиня, смеясь, подошла к ним. Не знаю, что там произошло, но, минуту спустя, Монмут, слегка поклонившись отцу с самым недовольным видом, повернулся и вышел из комнаты. Герцогиня громко рассмеялась и на какое-то замечание короля воскликнула: «Фи!» — закрыв руками лицо.

Де Перренкур пошел было ко мне, но король остановил его за руку.

— Да он уже знает, — тихо проговорил француз, однако посторонился, и король подошел ко мне первый.

— Сэр, — сказал он, — герцог Монмут был так любезен, что освободил вас от службы у него, чтобы вы получили возможность служить мне.

— Его высочество оказал мне величайшую честь, разрешив служить вашему величеству! — поклонился я.

— Я же прошу вас присоединиться к моему другу, месье де Перренкуру, сопровождать его и быть в его распоряжении до моего следующего приказа.

Де Перренкур, выступив вперед, обратился ко мне:

— Через два часа будьте готовы сопровождать меня. Судно, стоящее в гавани, готово отвезти в Кале месье Кольбера де Круасси и меня с ним сегодня же ночью. С разрешения короля, прошу вас сопровождать меня.

— Итак, мистер Дэл, до свиданья! — сказал король. — Никому ни слова о том, что произошло здесь сегодня ночью — ни мужчине, ни женщине. Вы, кажется, знаете достаточно, чтобы понять, какая честь для вас — приглашение месье де Перренкура. Ваша скромность должна быть ценой такого доверия. Поцелуйте руку герцогине и можете оставить нас.

Я стоял в полном недоумении.

— Ступайте же! — хлопнул меня по плечу де Перренкур.

Оба они отошли от нас; герцогиня протянула мне руку, а я поцеловал ее.

— Мистер Дэл, — сказала она, — у вас масса добродетелей, но есть и один недостаток.

— Постараюсь исправиться, если вы мне назовете его, — ответил я.

— Вот он: ваши глаза слишком широко открыты.

— Наоборот, моя мать всегда обвиняла меня в том, что я их держу полузакрытыми.

— Она не видела вас при дворе.

— Да, и, кроме того, тогда я еще не видел вас, ваше высочество.

— Она рассмеялась, довольная комплиментом, и добавила:

— Сегодня меня с вами не будет, а месье де Перренкур не любит пытливых глаз.

Я был благодарен за предупреждение, но и только; я вовсе не был намерен закрывать глаза, если будет на что смотреть. Можно ведь было и не показывать этого де Перренкуру.

Я окончательно откланялся и вышел, пока избранное общество занимало свои места за столом. Я слышал слова де Перренкура: «Надо кончить; мне надо выехать с рассветом».

Я вернулся к себе и стал обсуждать положение вещей; хотя голова моя болела, но я мог думать без особенных усилий. Итак, дело, привлекшее в Дувр де Перренкура, было уже решено им или решалось сейчас; очевидно, его присутствие и настояние герцогини взяли верх, и договор был заключен. Но меня эти высшие дела не касались. Меня больше интересовала борьба, завязавшаяся между герцогом Монмутом и де Перренкуром; я знал, что и здесь, как повсюду, должен взять верх Людовик, как мысленно я давно называл де Перренкура; мне было жаль Барбару Кинтон. Я знал, кто должен был заменить при французском дворе красавицу Луизу де Керуайль. Однако какая же роль во всем этом предназначалась мне лично? Почему Людовик брал с собою именно меня, а не кого-нибудь другого? Тысячи человек бросились бы на его призыв, готовые служить ему в любом деле, каково бы оно ни было; почему же его выбор пал на меня?

Кто-то тихо постучал в мою дверь, и, когда я отпер ее, какой-то человек осторожно и быстро проскользнул в комнату. К своему удивлению, я узнал Кэрфорда. В последнее время его мало было видно; вероятно, он выжал все, что ему было надо от легковерного Монмута, и обо всем донес платившему ему патрону. Однако, чтобы соблюсти приличие, я спросил его:

— Вы пришли ко мне от герцога Монмута, милорд?

Но ему, должно быть, сегодня было не до приличий. Он был в сильном возбуждении и, отбросив все церемонии, заговорил прямо:

— Я пришел поговорить с вами; через час вы отплываете во Францию?

— Да, — ответил я, — по приказу короля.

— Но в течение этого часа вы могли бы уже быть так далеко отсюда, что тот, с кем вы едете, не мог бы ждать вас.

— Ну, и что же, милорд?

— Словом… сколько вы возьмете за то, чтобы исчезнуть?

Мы стояли друг против друга, я смотрел на Кэрфорда, стараясь понять его цель, и наконец спросил:

— Зачем вы хотите платить мне? Ведь платить будете вы?

— Да, я. Вы, конечно, знаете, зачем и с кем вы едете?

— С месье де Перренкуром, и месье Круасси, — ответил я, — а зачем — этого я не знаю.

— Не знаете и того, кто еще едет с вами? — спросил он, глядя мне в глаза.

— С нами едет и она, — помолчав, ответил я.

— И вы знаете, зачем?

— Я могу угадать это.

— Так вот я хочу ехать вместо вас. Я покончил с этим глупейшим Монмутом, а служить французскому королю не хуже.

— Тогда попросите его взять и вас.

— Он не захочет, предпочитая вас.

— Значит, поеду я.

Кэрфорд подошел ближе ко мне. Я следил за ним, положительно не понимая, чего он хочет.

— Что вы выиграете своей поездкой? — проговорил он. — Если же вас не будет, де Перренкур возьмет меня.

— Разве ему недостаточно Кольбера?

Лорд подозрительно смотрел на меня, как бы не доверяя моей наивности, а затем произнес:

— Вы отлично знаете, что Кольбер для его цели не годится.

— Клянусь честью, я этой цели не знаю, — воскликнул я.

— Клянетесь? — настойчиво переспросил он.

— Очень охотно, потому что это — правда.

— Тогда зачем же вы едете? — полуубежденный спросил он.

— Я повинуюсь приказанию, хотя у меня есть при этом и своя цель, которую я охотнее исполню сам, чем доверю другому.

— В чем же она, скажите, пожалуйста?

— Оберегать ту даму, которая едет с нами, и служить ей.

— Вы хотите оберегать ее? — иронически рассмеялся Кэрфорд.

— Ее и ее честь, — серьезно сказал я, — и этой задачи я не передам в ваши руки.

— Что вы сможете сделать? Как можете служить ей?

— Это — уже мое дело, милорд, — ответил я. — Мне надо еще сделать приготовления к отъезду, извините.

Я открыл для него дверь и стоял в ожидании. Кэрфорд больше не мог сдержать себя и вспыхнул от гнева.

— Клянусь небом, вы не поедете! — крикнул он, хватаясь за шпагу.

В этот момент раздался возглас:

— Кто говорит, что мистер Дэл не поедет?

В дверях появилась мужская фигура в высоких сапогах и плаще, полускрывавшем ее лицо. Однако мы оба узнали его. Кэрфорд отступил, я низко поклонился; оба мы обнажили головы.

Де Перренкур вошел в комнату и обратился к Кэрфорду:

— Милорд! Когда я отклоняю чьи-нибудь услуги, никто не заставит меня принять их, и когда я говорю человеку, что он едет со мною, он едет. Угодно вам возразить что-нибудь по этому поводу?

По лицу Кэрфорда было видно, что он дорого дал бы, чтобы обнажить шпагу против де Перренкура, да и против меня также, но повелительный жест француза указал ему на дверь. Он безмолвно повиновался.

— Короли, милорд, могут иногда посылать за кем-нибудь шпионов, но сами в них не нуждаются, — произнес де Перренкур.

Эта фраза, сказанная вслед Кэрфорду, заставила последнего побледнеть и скрипнуть зубами. Я думал, что он бросится на оскорбителя, но он овладел собою и вышел из комнаты.

Людовик рассмеялся и, сев на мою кровать, сказал мне:

— Собирайтесь! Через полчаса мы уезжаем.

Я повиновался и молча стал собирать в чемодан свои немногочисленные вещи.

— Я выбрал в свои спутники вас, — продолжал Людовик, — потому что вы умеете молчать и, видя, умеете быть иногда слепым.

Я вспомнил, что герцогиня сомневалась в моей слепоте, но молча принял комплимент.

— Эти свойства драгоценны, — продолжал французский король. — Вы поедете со мною в Париж. Я найду там для вас дело, а кто мне служит, не будет раскаиваться. Скажите, я чем-нибудь хуже других королей?

— Ваше величество — величайший государь во всем христианском мире! — искренне ответил я, и был прав: таким считал его весь мир.

— И величайший государь в мире все-таки боится кое-каких вещей, — улыбнулся он.

— Не может быть, ваше величество!

— Несомненно! Он боится женского языка, женских слез, ревности и гнева… в особенности же ревности, мистер Дэл.

Я смотрел на Людовика в недоумении, опустив руки; к счастью, мои сборы были уже кончены.

— Я женат, — продолжал он, — но это еще не важно.

Он пожал плечами, а я подумал:

«При дворе в особенности».

Должно быть, король угадал мою мысль; по крайней мере, он улыбнулся и продолжал:

— Однако я — не только муж, но и возлюбленный.

Я молчал, не зная, что ответить. Я, конечно, слышал о его увлечении Барбарой, но не мне было говорить с ним об этом.

Он встал, подошел ко мне и, глядя мне в лицо, спросил:

— А вы — не муж и не возлюбленный?

— Ни то, ни другое, государь.

— Вы знаете мисс Кинтон?

— Да, ваше величество.

Людовик подошел еще ближе и почти на ухо сказал мне:

— С такой женой и моим покровительством можно подняться очень высоко.

Я не мог удержаться, чтобы не вздрогнуть при этих словах.

Так вот в чем разгадка! Теперь я знал предназначенную мне роль и награду за нее. Если бы мне сказали это месяц тому назад, когда я еще не выучился самообладанию, я ответил бы на это ударом шпаги, не глядя на то, кто сказал это. Теперь я, хотя и с трудом, подавил свое негодование и скрыл отвращение.

Людовик милостиво улыбнулся мне и продолжал:

— Ваша свадьба состоится в Кале.

К своему удивлению, я поклонился с улыбкой.

— Будьте готовы через четверть часа! — заключил французский король, выходя из комнаты.

Долго еще я простоял неподвижно на месте. Теперь я понял, почему Кэрфорд хотел ехать вместо меня, почему герцогиня Орлеанская рекомендовала мне закрывать глаза, понял какое «счастье» ожидало меня. Английский придворный со своею женою поедет с французским королем; король примет под свое покровительство обоих, и этою женою будет Барбара Кинтон.

Наконец я опомнился и стал окончательно собираться в путь. Я зарядил свой пистолет, осмотрел шпагу. Судьба давала мне случай исполнить обещание, данное отцу Барбары: честь его дочери была теперь в моих руках. Внезапно в моей душе проснулось сомнение. После жизни при дворе я знал теперь, каковы там были понятия о чести. Я ничего не знал о Барбаре, от нее у меня не было никаких сведений. Оттолкнув герцога Монмута, не шла ли она сама навстречу де Перренкуру? Я отгонял эту мысль, но она назойливо возвращалась ко мне. Барбара ехала с королем Франции. Ехала ли она добровольно?

С этой неотступной мыслью я шел навстречу судьбе.

III. ДЕ ПЕРРЕНКУР УДИВЛЯЕТСЯ

Слова де Перренкура: «С такой женой и моим покровительством можно подняться очень высоко» — все еще неотступно звучали в моих ушах, когда я шел на берег моря, и совершенно заглушали во мне всякое воспоминание о последних событиях, о всяких заговорах, о королях, католиках и протестантах. Мне было безразлично, что король подписал в эту ночь отречение от своей религии и свободы своего королевства, меня не занимал больше смелый план фанатика Финеаса Тэта, в который он завлек моего простака-слугу. Все это меня не касалось и зависело только от Божьей воли. Собственная задача, выпавшая на мою долю, казалась мне гораздо более важной и занимала все мои мысли. Я предвидел массу затруднений, почти не имел надежды выйти из них, но твердо решил не быть соучастником короля Людовика в его планах. Иллюзии юности пропадают быстро, и я уже не возмущался сделанным мне предложением, а только был удивлен, почему выбор короля остановился на таком скромном человеке, как я, когда многие высокопоставленные лица поспешили бы с восторгом, без колебания принять лестное предложение.

Мы были уже на набережной, нас ожидало маленькое судно. Дул слабый ветер; он был достаточен для отплытия, однако обещал долгий переезд. Над морем стоял такой густой туман, что Кольбер с недовольством пожимал плечами, но Людовик не хотел и слышать об отсрочке отъезда. Тогда наш король послал за известным лоцманом Томасом Лай, чтобы тот проводил нас, пока не окажутся в виду берега Франции. Оба короля ходили взад и вперед, занятые оживленным разговором. Неподалеку виднелись две женских фигуры; вскоре к ним подошел Кольбер; после недолгого разговора с ними он направился в мою сторону и обратился ко мне с любезной улыбкой, предлагая взять на свое попечение мисс Кинтон.

— Герцогиня послала с нею надежную горничную, но для дамы нужен провожатый, а мы все чрезвычайно заняты своим делом, — сказал он мне и с многозначительной улыбкой отошел снова к своему королю.

Я поспешил подойти к Барбаре. Около нее неподвижно, как солдат на часах, стояла сильная, плотная женщина. Барбара была несколько бледна, но спокойна и довольно небрежно ответила на мой поклон. Знала ли она обо всем, что замышлялось против нее? Была ли ей известна моя роль во всем этом? Скоро я убедился, что она находится в полном неведении.

— Ветер благоприятен для нас, — начал я.

— Для нас? — удивилась мисс Кинтон. — Разве вы едете с нами?

Я взглянул на горничную, стоявшую около нее, как истукан.

— Она не знает английского, — сказала Барбара, поняв мой взгляд. — Вы можете говорить спокойно. Почему вы едете?

— Нет, но зачем едете вы?

— Герцогиня Йоркская едет ко французскому двору, и я должна для нее все приготовить, — как бы с оттенком недоверия ко мне проговорила Барбара.

Так вот под каким предлогом увозили ее! Правда, можно было и заставить ее, но добровольно, конечно, было удобнее.

— Вы в самом деле едете со мною? Не шутите, скажите правду!

— В самом деле еду. Разве это вам так неприятно?

— Но зачем? Зачем?

— Де Перренкур ответил на это одно, а я — другое.

Ее глаза смотрели вопросительно, но она промолчала, а затем слегка дрожащим голосом продолжала:

— Я рада уехать из этого города.

— Не один этот город опасен, — заметил я.

— Герцогиня обещала мне… — нерешительно начала она.

— А де Перренкур? — перебил я.

— Он? Он дал слово своей сестре, — тихо ответила Барбара и еще тише договорила: — Симон, Симон!

Я скорее угадал, чем услышал этот призыв, вызванный смутным страхом. Тем не менее я должен был предупредить ее.

— Мои услуги всегда в вашем распоряжении, — сказал я, — несмотря на то, что обещает де Перренкур.

— Я не понимаю… Что может он? Не поступаете же вы на службу ко мне? — рассмеялась Барбара, как будто довольная таким предположением.

— Де Перренкур предлагает мне служить вам и ему.

— Мне и ему? — с недоумением повторила она.

Я не знал, как сказать ей, мне было неловко. Однако время шло, и ей надо было знать это до отплытия в море.

— Так, куда мы едем, — сказал я, — слово де Перренкура — закон и его желание — все.

— Он обещал… герцогиня сказала мне, — запинаясь, проговорила девушка. — Ах, Симон! Ехать ли мне? Здесь мне будет не лучше.

— Ехать надо. Что мы можем поделать здесь? Я еду добровольно.

— Зачем?

— Служить вам, насколько это в моих силах; будете вы слушать меня?

— Говорите! Скорее!

— Изо всего, что он обещал вам, он ничего не сдержит, ничего. Тише, успокойтесь!

Я боялся, что она упадет, так она пошатнулась. Поддержать ее я не смел.

— Если он сделает вам странное предложение — соглашайтесь: это — единственный выход, — сказал я.

— Что он предложит?

— Он предложит вам мужа.

Барбара рванула тонкое кружево на шее, точно оно душило ее. Я пристально посмотрел на нее, и она покраснела под этим взглядом.

— Причину этого вы угадываете, — продолжал я, — иногда иметь мужа очень удобно.

Наконец я сказал это, но не мог дольше смотреть в глаза милой девушки.

— Я не поеду, — едва слышно прошептала она. — Я обращусь к защите нашего короля.

— Он только посмеется над вами, — горько сказал я.

— Я буду умолять де Перренкура.

— О, он будет очень вежлив, и только!

— Кто этот человек? — жестким и холодным тоном спросила Барбара, но не выдержала и, схватив меня за руку, горячо докончила: — Симон, есть у вас шпага?

— Да, она при мне.

— Тогда пустите ее в дело против этого человека.

— Этот человек — я.

— Вы, Симон?!

В этом коротком восклицании были и удивление, и надежда, и вздох облегчения. В нем мне почудилось еще что-то иное; глаза Барбары блеснули, но сейчас же скрылись под опущенными веками.

— Вот почему я еду, — проговорил я: — «С такой женой и моим покровительством можно подняться высоко!», — сказал мне сам де Перренкур.

— Вы! — снова прошептала она с краской на лице.

— Нам надо скрыться, прежде чем мы прибудем в Кале. Будьте дорогой поблизости от меня, может, представиться удобный случай. И, если будем в Кале, постарайтесь делать то же, пока можете.

— А если нам не удастся бежать?

На это я не сумел ей ответить, да если бы и сумел, то не имел бы на это времени: меня звал к себе Кольбер. Король в последний раз обнимал своего гостя, паруса были подняты, лоцман находился на месте. Кольбер указал мне на короля; я подошел к нему, преклонил колено и поцеловал протянутую мне руку. Король с улыбкой обратился ко мне:

— Вы — сильный человек, мистер Дэл, но судьба сильнее вас. И все-таки она, как женщина, благоволит к вам. Однако не испытывайте ее слишком много! Теперь она ждет вас с распростертыми объятиями. Не правда ли, брат мой?

— Вы совершенно правы, ваше величество, — ответил де Перренкур.

— Примете ли вы ее благоволение? — спросил меня король.

Я низко поклонился и, постаравшись любезно улыбнуться, ответил:

— Очень охотно!

— А как насчет ваших оговорок, мистер Дэл?

— С позволения вашего величества, эти оговорки не выдерживают воды.

— Отлично! Значит, мой брат счастливее меня в этом отношении. Господь с вами, мистер Дэл!

На это я опять улыбнулся: моя роль была не такова, чтобы призывать на нее благословение неба. Король понял мою мысль и тоже улыбнулся.

— Говоря с вами, надо выбирать слова, — нетерпеливо сказал он, жестом отпуская меня.

Я отошел и смотрел на него, пока он стоял на берегу, а лоцман выводил из гавани наше судно. Затем он повернулся и неторопливо пошел к городу.

Судно шло медленно. Прошло около часа. Я все это время был один на палубе, если не считать команды и лоцмана; остальные все сошли вниз. Когда же я хотел последовать за ними, Кольбер жестом остановил меня. Мной овладело горькое сознание своей беспомощности: когда пройдет во мне надобность, меня просто отошлют прочь, и дело с концом. Мне представлялось угадывать, что происходило внизу, и это ничуть не радовало меня. Я ожесточенно шагал взад и вперед по палубе, к большому соблазну команды, не понимавшей такого шатанья. Наконец я остановился на корме судна, где была привязана лодка лоцмана, бойко рассекавшая носом пенистые гребни волн. Мне на мгновение пришло желание броситься в нее и одному вырваться на свободу. Но странный тон восклицания: «Вы, Симон!» — остановил меня.

Свет был не мил мне в эту минуту; я пристально смотрел на морскую гладь, расстилавшуюся предо мною впереди и манившую к спокойствию своей прохладой и прозрачностью. Опасно смотреть в ясную ночь на эту синюю хрустальную глубину. Могучее искушение овладевает душой: эта гладь тянет и манит к мечтательному покою, к нирване. Оторвавшись от опасного созерцания, я заметил, что стремившаяся мимо вода вдруг остановилась и точно замерла на месте; густой белый туман спустился завесой над морем, паруса обвисли на реях. Прекратилось всякое движение, и судно остановилось на воде. Я облокотился на лафет пушки, чувствуя, как туман смачивает мое лицо, охватывая все кругом своими цепкими объятиями. Какой-то говор поднялся около; голос капитана успокаивал команду. Он говорил, что во время тумана нечего ждать ветра. Недовольные голоса мало-помалу затихли.

Остальное, происходившее в эту ночь, до сих пор кажется мне смутным, невероятным сном, который я с трудом восстанавливаю в своей памяти.

Я стоял, склонясь к борту, бесцельно следя, как лодка лоцмана лениво покачивалась на затихших струях и как тихо журчала под нею вода. За моей спиной послышались голоса. Я не двинулся с места: мне был знаком этот убедительный, вкрадчивый голос. Осторожно оглянувшись, я все-таки не мог рассмотреть подходивших. До меня долетело сдержанное рыдание, и, услышав его, я мгновенно выпрямился и схватился за шпагу.

— Вы теперь утомлены, — сказал голос де Перренкура. — Мы поговорим об этом снова утром. Очень жалею, что расстроил вас. Пойдемте к тому господину, с которым вы желаете поговорить, и я больше не стану беспокоить вас. Очень рад, что взял с собою от моего брата человека, общество которого вам угодно. Поверьте, что ваш друг будет и моим. Я отведу вас к нему и оставлю вас.

Всхлипыванье Барбары прекратилось, и мне не казалось удивительным, что де Перренкур сумел уговорить ее. Туман как будто немного рассеялся: я увидел очертания их фигур, а следовательно они также увидели меня. Я выступил вперед и сказал:

— Я здесь и готов к услугам мисс Кинтон.

Король подошел ко мне и, взяв мою руку, тихо сказал:

— Все идет хорошо. Будьте осторожны с нею: она сама расположена к вам. Все будет гладко.

— В этом можете быть уверены, ваше величество, — ответил я. — Вы оставите ее со мною?

— Да. Ведь я могу вполне довериться вам?

— Без всякого сомнения, — улыбнулся я под покровом тумана.

Барбара была теперь около меня; Людовик поклонился и отошел. Я видел, как он подошел к лоцману, и до нас донеслись звуки их голосов. Туман снова сгустился, и больше ничего не было видно. Протянув руку, я почувствовал в ней руку Барбары и услышал ее голос:

— Вы… вы останетесь со мною, Симон? Мне страшно!

Дыхание свежего ветра коснулось в эту минуту моего лица; паруса захлопали и надулись, лодка Томаса Лая забилась у кормы. Всмотревшись, я увидел в тумане лицо Барбары, бледное и мокрое от слез. Новое и вместе с тем знакомое чувство овладело моей душой; я знал теперь, что никогда не оставлю этой девушки; мгновенное искушение бросить все и думать только о своих делах бесследно пропало: ведь у Барбары никого не было, кроме меня одного.

— Да, я буду с вами, — твердо ответил я.

Ветер крепчал, туман стал подниматься. Вода журчала под килем нашего судна; маленькая лодка прыгала и покачивалась около него.

— При таком ветре мы через два часа пристанем к берегу, — крикнул лоцман.

Решение было принято: оно, как молния, сверкнуло в моей голове, но я знал, что исполню его. Я привлек Барбару ближе к себе. Лодка Томаса Лая колыхалась рядом с судном, со сложенными на борту веслами.

— Я не допущу его увезти вас в Кале, — шепнул я. Там мы будем совсем беспомощны.

— Но ведь вы будете со мною?

— Да, как игрушка и посмешище в его руках! — горько улыбнулся я.

— Что же нам делать, Симон? — взволнованно спросила она.

Я указал ей на лодку лоцмана и спросил:

— Если я буду там, решитесь ли вы спрыгнуть ко мне на руки? Расстояние невелико.

— В лодку? В ваши руки?

— Да, я сумею сдержать вас. Надо спешить, пока не поднялся еще туман.

— А если нас увидят?

— Ну, хуже не будет, все равно.

— Хорошо, я прыгну в лодку.

Судно подвигалось довольно быстро, хотя ветер дул порывами, а туман то светлел, то снова окутывал все непроницаемым покровом.

— Будьте наготове! — шепнул я, сжав руку Барбары.

Перекинув сначала одну, потом другую ногу через борт, я осторожно спрыгнул в лодку Томаса, она пошатнулась, но выдержала прыжок хорошо, благодаря своей устойчивости и сравнительной высоте над водою. Я стал тверже на ноги и шепнул: «Готово». У меня так сильно билось сердце, что я почти не расслышал собственного голоса, но он, должно быть, раздался слишком громко: как только Барбара спрыгнула в мои руки, послышались топот ног на палубе, громкое проклятие по-французски, и чья-то фигура появилась на том же лафете пушки и наполовину перегнулась через борт. Барбара была в моих руках, я чувствовал, как она приникла ко мне, но времени у нас не было — я резко освободился и посадил ее на скамью лодки. Снова взглянув на борт судна, я узнал склонившееся лицо короля Людовика и, тотчас же выхватив нож, бросился перерезать канат, прикреплявший лодку к судну.

Ветер стих, туман сгустился. С отчаянной силой я старался перерезать канат по частям; когда лопнула последняя из них, я поднял голову. С борта раздался выстрел, над моим ухом прожужжала пуля. Я нервно рассмеялся ей вслед. В эту минуту темная фигура над нами отделилась от борта и, стремительно бросившись в лодку, налетела прямо на меня. Мы оба повалились на дно, едва не опрокинув лодки. Но надежное суденышко устояло, и я, схватив своего противника обеими руками, стал бороться с ним грудь с грудью, плечо в плечо; его дыхание обжигало мое лицо. Я крикнул: «Гребите! Гребите!» С судна раздался тревожный крик: «Лодку! Лодку!», — но оно уже лишь смутно обрисовывалось в тумане.

— Гребите, гребите! — повторял я.

Весла ударяли об уключины, и лодка тихо стала отплывать от судна. Я пустил в дело всю свою силу. Будучи гораздо выше короля ростом, я не щадил его; яростным усилием я повалил его на пол, выхватил пистолет из-за его пояса и швырнул за борт лодки. Глухой шум долетал до нас с корабля, но ветер молчал, туман сгущался, а другой лодки там не было.

— Дайте мне весла! — шепнул я.

Барбара повиновалась, ее руки были холодны, как лед, когда встретились с моими. Я оттащил неподвижное тело Людовика под скамью, на которой сидел, и повернул его лицом вверх между своими ногами; затем я стал сильно грести прочь от судна, готовый при первом движении французского короля бросить весла и направить пистолет в его голову. Но пока в этом не представлялось надобности, и я усердно работал веслами; Барбара неподвижно замерла на корме.

Оглянувшись я уже не увидел судна. Кругом нас охватывал густым навесом наш верный союзник — туман.

Этот обморок короля был очень удобным обстоятельством. Он знал, что я был сильнее его и что теперь едва ли что-нибудь могло стеснить меня. Если бы я был пойман, то моим уделом была бы могила или пожизненная тюрьма; чтобы не рисковать для себя этим, можно было пожертвовать хотя бы и королевской жизнью. Однако Людовик был недвижим, и, право, я боялся, не убил ли я его. Если так — оставалось одно: надо было сдать Барбару в надежное место и самому последовать за французским королем. Для меня уже не могло бы быть места между живыми людьми и лучше было самому покончить с собою, чем допустить травить себя всю остальную жизнь, как бешеную собаку. Эти мысли теснились в моей голове, но весла работали усердно, и мы были теперь одни, втроем, среди открытого моря.

Мною овладел страх; я поднял весла и, склонившись к Барбаре, спросил чуть слышным шепотом:

— Жив ли он? Ради Бога! Не умер ли?

Мисс Кинтон сама сидела полумертвая от страха. При моих словах она вздрогнула, но овладела своей нервной дрожью и тихо опустилась на колени на дно лодки. Она достала из-за своего платья флакон с солями и поднесла его к ноздрям короля. Я следил за его лицом. Мускулы сократились в гримасу, потом лицо приняло спокойное выражение, и он открыл глаза.

— Слава Богу! — облегченно произнес я, но сейчас же вспомнил об угрожающей нам опасности и вынул из-за пояса пистолет.

Барбара, все еще поддерживая голову короля, взглянула на меня.

— Что с нами будет? — спросила она.

— По крайней мере нас не обвенчают в Кале, — усмехнулся я.

— Нет, — шепнула она, снова склонившись к королю.

Его глаза были теперь широко открыты и пристально смотрели в мои. Он, видимо, приходил в себя; это доказывал взгляд, брошенный им на меня, на весла, на пистолет в моей руке. Он приподнялся на локте, причем Барбара быстро отодвинулась от него; потом он сел и, казалось, хотел встать на ноги. Я навел на него дуло пистолета.

— Не вставайте, пожалуйста, — сказал я, — опасно ходить в такой маленькой лодке, и вы, пожалуй, опрокинете нас всех.

Он обернулся на Барбару, посмотрел на море кругом. Нигде не было видно ни одного паруса. Туман все еще окружал лодку непроницаемым кольцом. Этот беглый осмотр должен был доказать Людовику, что его дело плохо. Однако ни малейшего страха не выразилось на его лице. Он сидел спокойно, с любопытством глядя на меня. Наконец он заговорил:

— Вы дурачили меня все время? — спросил он.

— Точно так, — ответил я, слегка склонив голову.

— Вы и не рассчитывали принять мое предложение?

— Будучи джентльменом — нет.

— Меня также считают джентльменом, сэр!

— Ну, а я вас считаю государем.

Людовик не ответил, но, оглянувшись вокруг, сказал:

— Судно должно быть близко; если бы не этот проклятый туман, его было бы видно.

— Слава Богу, что не видно, — отозвался я.

— Почему это? — резко спросил король.

— Если бы это было так, то вот пистолет для дамы и шпага для нас обоих, — спокойно ответил я, несмотря на то, что мое сердце сильно билось.

— Это вы не осмелитесь сделать! — крикнул Людовик.

— Придется поневоле, — объявил я.

С минуту царило молчание. Затем раздалось восклицание Барбары.

— Симон, туман поднимается!

Это было верно. Подул ветер, и туман стал рассеиваться. Глаза короля сверкнули. Мы все трое единодушно оглянулись на море. Благодетельный покров тумана медленно полз вверх. Направо смутно начинал обрисовываться большой, темный силуэт судна; конечно, это было королевское судно. Мои глаза встретили торжествующий взгляд Людовика: он, очевидно, не считал меня способным исполнить обещанное и думал, что наша игра проиграна: туман продолжал подниматься, и с корабля нас должны были скоро заметить.

— Вы поплатитесь за свою выходку, — сквозь зубы сказал король.

— Очень возможно, — произнес я, — но, я думаю, что эту плату получит ваш наследник, ваше величество.

Он все еще не верил.

— Так как вы — король, — громко рассмеявшись, сказал я, — то вам будет отдано преимущество: вы можете умереть раньше дамы. Вот судно уже ясно видно; скоро с него так же ясно будем видны мы. Итак, государь, вы — первый.

Людовик тревожно посмотрел на меня.

— Но я безоружен, — сказал он.

— Здесь не поединок, — ответил я и обратился к Барбаре: — Пойдите на корму и постарайтесь не смотреть сюда.

— Симон, Симон! — в ужасе воскликнула она, но повиновалась и, кинувшись на дно лодки, закрыла лицо обеими руками.

Я обернулся к королю и спокойно и вежливо спросил его:

— Как вы желаете умереть, ваше величество?

Я услышал радостные крики, но не спустил взора с лица Людовика, чтобы не дать ему возможности броситься ко мне или прыгнуть в воду. На судне увидали короля, и радостные крики усилились. Однако оттуда не смели стрелять без его приказа, так как это создавало риск убить его самого. Надо было не допустить его к судну настолько, чтобы там был слышен голос с нашей лодки.

— Как вы желаете умереть? — повторил я.

Глаза Людовика вопросительно смотрели на меня.

— Клянусь честью, я сделаю это! — улыбнулся я на их безмолвный вопрос.

IV. МОЯ ПОСЛЕДНЯЯ ГИНЕЯ

Однако король Людовик, прозванный Великим, должно быть, имел в своей жизни не одну ту цель, против которой я боролся, видел не одну Барбару среди женщин на свете и не собирался пожертвовать своей жизнью ни ради того, ни ради другого. Глядя на него, можно было подумать, что жизнь и смерть очень мало значили в его глазах, и он помнил в эту не совсем обыкновенную для короля минуту лишь о судьбах королевства, которым Рок судил ему управлять. Его взгляд был ясен и спокоен, когда он смотрел на мой пистолет, направленный в его голову. Победа была на моей стороне, но он лишил меня ее торжества и покоряясь подчинял меня себе. Он непринужденно улыбнулся и сказал:

— Право, на этот раз я промахнулся, что, говорят, со мною не часто случается. Что же делать? Миром управляет Всевышний.

— Но через посредников, государь, — добавил я.

— А посредники не всегда исполняют Его волю, вы хотите сказать, мистер Дэл? Ну, на этот раз посредником оказались вы и исполнили свое дело исправно. Носите это на память обо мне! — и он протянул мне свой кинжал, рукоятка которого была осыпана драгоценными камнями.

Я низко поклонился, но не спустил пальца с курка.

— Полно! Я даю вам свое слово, — просто сказал Людовик.

Спокойное величие этой короткой фразы победило меня, и я отложил в сторону оружие.

— Я должен попрощаться с мисс Кинтон, — произнес король и, оборачиваясь к ней, продолжал: — Мадемуазель, жизнь долга и разнообразна. Дай Бог, чтобы вам не понадобилась помощь друзей, но, если что случится, вспомните, что у вас всегда будет верный друг, пока Людовик владеет троном Франции. Обратитесь к нему при помощи этого перстня и считайте его всегда своим покорнейшим слугою.

Он снял с пальца великолепное бриллиантовое кольцо и, опустившись на одно колено, взял руку Барбары, а затем, надев ей на палец кольцо, со вздохом поцеловал эту руку. После того он встал и, глядя на судно, сказал мне: «Гребите туда!» И я, державший в своих руках его жизнь, послушно взялся за весла и исполнил его приказание.

Скоро мы поровнялись с кораблем. С борта виднелись лицо Кольбера, у которого я увез его короля, и лицо лоцмана Томаса, у которого я увез его лодку. Около них находилось несколько изумленных лиц команды. Людовик не обратил на них внимания; жестом руки предупредив все вопросы, он обернулся ко мне и, улыбаясь, тихо сказал:

— Разведывайтесь, как сами знаете, с моим братом, сэр. Наша борьба была не шуточная, и я вовсе не расположен к великодушию.

— Я прошу ваше величество только вспомнить обо мне, как о честном человеке! — искренне ответил я.

— И как о храбром джентльмене, — добавил он и, взяв опять руку Барбары, тихо продолжал: — Я желал вам только добра, а вместо него причинил лишь зло. Прошу вас помнить первое и забыть второе, — и он еще раз рыцарски поцеловал ее руку.

Я улыбнулся на это оригинальное извинение, но Барбара не улыбалась. Она опустилась на колени и дважды поцеловала руку Людовика, не имея силы заговорить от волнения.

— Ведь я же простил вашего друга! — мягко сказал он, отодвигая свою руку. Я стоял в своей лодке с непокрытой головой. Он посмотрел на меня и резко произнес: — Все это должно остаться между вами и мною.

— Повинуюсь приказанию, в котором я не нуждался, — сдержанно ответил я.

— Прошу прощения! Наденьте шляпу: не надо мне этих внешних знаков уважения. Счастливого пути!

По его знаку, Кольбер подал ему руку. Ни одного вопроса, ни одного знака удивления не посмели выразить на корабле; только лоцман в недоумении таращил глаза на короля, не смея выразить свое негодование против похитителя его имущества.

— За лодку вам будет уплачено, — услышал я слова короля. — Поставьте все паруса и держите курс на Кале.

Никаких объяснений король не счел нужным дать и знаком отпустил всех окружающих; только Томас Лай не сразу повиновался королевскому жесту, но Кольбер взял его за руку и отвел на его место.

Паруса были поставлены, и судно двинулось. Король стоял на корме и, обнажив голову, низко поклонился Барбаре; но она не видела этого, ее лицо было закрыто руками. Я приподнял свою шляпу и сел на весла. Король улыбнулся, и мы обменялись с ним долгим взглядом, как два борца, померившиеся силой и сохранившие уважение друг к другу. Что-нибудь да значило взять верх над королем Франции!

Я с сожалением провожал его взором: отказавшись служить ему в его любовных целях, я с восторгом служил бы ему в честном бою.

Итак, мы очутились одни в открытом море. Загорелась заря, небо просветлело, и вдали смутно обрисовались очертания скал. Я повернул лодку, направив ее снова на родину. Барбара тихо сидела на корме, бледная и измученная всеми треволнениями этой ночи. Избавление от большой опасности точно ошеломило ее. Но, хотя она избавилась от де Перренкура, оставался герцог Монмут. Пока она не будет в безопасности около своего отца, я был ее единственной опорой, а я не смел показать и носа в Дувре. Эти мысли я оставил про себя; девушку надо было теперь утешить и ободрить.

— Мужайтесь, мисс Барбара! — сказал я. — Ведь теперь-то уж нас не обвенчают в Кале.

— Мы должны благодарить Бога за свое спасение, Симон, — тихо ответила она.

Действительно, такое спасение было почти чудом: избежать свадьбы, предназначенной самим королем Людовиком, да еще с такой целью, было не шуткой.

— Конечно, мы могли бы бежать и после свадьбы, но это было бы уже не то, — улыбнулся я. — Да, это не устроило бы нас, — продолжал я шутить, — и создало бы неприятные осложнения… Не так ли?

— Поедете вы в Дувр? — не обращая внимания на мои слова, спросила Барбара.

— Как Бог даст! — несколько строптиво отозвался я. — Во всяком случае я правлю лодку к земле; последняя все-таки надежнее моря, хотя и Дувр далеко не безопасен для вас, мисс Барбара.

— Я ничего не боюсь, пока вы со мною, Симон. Вы ведь не оставите меня, пока я не буду с отцом, не правда ли?

— Конечно, нет, — ответил я. — А где теперь лорд Кинтон?

— Он в Лондоне. Ведь даже король не сможет ничего сделать, когда я буду с отцом.

— Тогда скорее в Лондон, — решил я. — Видите вы берег?

— Вижу маленькую бухту на берегу и дуврский замок по левую руку.

— Пристанем к бухте, — сказал я, — а потом постараемся добраться до Лондона.

Вдруг у меня явилась нежданная мысль. Я сложил весла и достал свой кошелек, я увидел там одну-единственную гинею; все мои деньги остались в чемодане на корабле французского короля, я позабыл и думать об этом. Что может быть ужаснее положения мужчины без гроша в кармане, да еще имеющего даму на своем попечении? Я почувствовал, что готов был заплакать с досады. Гинеи хватило бы на то, чтобы прокормиться нам до Лондона, но тогда пришлось бы идти пешком.

Взглянув на меня, Барбара увидела мое смущение и воскликнула:

— Что с вами, Симон?

«Может быть, у нее есть с собой деньги, — подумал я. — Придется попросить у нее».

Я протянул ей свою монету на ладони и произнес:

— Вот все, что у меня есть; король Людовик увез остальное.

— Я не подумала о деньгах, — сконфуженно проговорила Барбара. — У меня их тоже нет. Я отдала свой кошелек на хранение горничной, он тоже на корабле короля.

Вот было обидное положение. Все наши планы должны были рухнуть из-за такой ничтожной вещи, как деньги! И все-таки я был доволен, что их не было у нас обоих; все-таки у меня была гинея, и я мог помочь своей спутнице. Мне было приятнее иметь эту одну монету, чем если бы у нее их была сотня.

У Барбары не было и этого утешения. Нужда в деньгах была новым затруднением и притом совершенно нежданным. До сих пор она имела все, что могла пожелать, никогда не думая о том, откуда это берется. Не иметь возможности нанять лошадей для нее было тем же, что не иметь куска хлеба.

— Что мы будем делать? — воскликнула она в большем отчаянии, чем от всех предыдущих тревог этой ночи.

У нас были с собой ценные вещи: кинжал короля Людовика и его бриллиантовый перстень. Однако к чему они нам, если мы не могли их продать? Предложить их в обмен на почтовую карету было бы странно и возбудило бы подозрение. Было сомнительно, чтобы даже в Дувре нашелся какой-либо еврей, который согласился бы купить у меня кинжал, да и показаться туда днем для меня было опасно.

Взяв весла, я снова стал грести; берег был уже не больше, чем в двух милях расстояния. Солнце ярко светило, и маленькая бухта как будто манила нас. Но что значило все это для человека, имеющего одну гинею в кошельке?

— Что мы будем делать? — повторила Барбара. — Вам не к кому обратиться, Симон?

Мне казалось, что не к кому. Герцогу Букингэмскому я не мог довериться — он был союзником Монмута; Дарелл, называвший себя моим другом, был слугой Арлингтона, а довериться тому было мудрено. Кроме того, все это навело бы на мой след, а это было опасно.

— Так-таки никого нет, Симон? — повторила Барбара.

Мне пришло в голову, что есть человек, который охотно и щедро помог бы мне. Если бы мне удалось благополучно и тайно добраться до известного дома в Дувре, там я мог достать денег хотя бы в силу нашего старого знакомства. Но захочет ли Барбара принять одолжение из этих рук? Сравнительно мало зная женщин, я не мог даже предположить, как она примет такое предложение, и все-таки не смел сказать, на кого была моя единственная надежда в Дувре. Ввиду этого я старался придумать способ доставления ей этой помощи, не открывая ее источника, за что, право, совесть не особенно мучила бы меня.

— Я все думаю, к кому бы я мог обратиться и как быть, если бы таковой нашелся.

— Разве у вас нет никого, кому бы вы могли довериться? — спросила Барбара.

— А вы разделили бы это мое доверие и приняли бы услугу, принятую мной?

— Конечно! Ведь у меня нет выбора, — печально сказала она.

— Вы обещаете мне это?

— Да, — без колебания ответила она, что несколько смутило меня: мне стало стыдно за мою хитрость.

Мы уже были у берега, и киль лодки врезался в песок. Мы высадились в тени скал маленькой бухты. Вокруг все было пустынно; виднелся лишь один небольшой домик, стоявший недалеко от берега, на выступе скалы; он походил на рыбачью лачужку, но там, вероятно, возможно было добыть завтрак, на который пригодилась бы моя гинея. Я предложил Барбаре присесть и отдохнуть в защищенной со всех сторон расщелине скалы, пока я пойду попытать счастье в лачужке. Она согласилась не особенно охотно и следила за мной взглядом, когда я пошел по берегу, стараясь по возможности держаться в тени скал. Конечно, лучше было бы не рисковать такой прогулкой, но не стоило спасаться, чтобы умереть с голода.

Лачужка была недалеко, и я скоро подошел к ней. Было почти шесть часов, и ее обитатели, должно быть, уже встали. Интересно было бы знать, поехал ли герцог Монмут искать Барбару и меня в гостиницу «Веселый моряк» в Диле? Или он уже знал, что птичка вылетела из его ловушки, чтобы попасть в руки де Перренкура, который так рыцарски обошелся с ним? Это я не мог угадать. Я уже подошел к рыбачьей лачужке и вдруг остановился, пораженный удивлением и ужасом. При свете яркого утра я увидел у порога лачуги человеческий труп; его широко раскрытые глаза смотрели в небо, коричневый кафтан был весь в грязи, на груди зияла широкая рана, а рука сжимала рукоятку длинного ножа. Лицо трупа было мне хорошо знакомо, я его видел каждый день утром и вечером: это было лицо Джона Велла, моего слуги, раба Финеаса Тэта, из-за которого он погиб теперь бесславной смертью.

Это зрелище вызвало во мне дрожь ужаса и заставило быть еще более осторожным. Ведь оба герцога были, хотя и против своей воли, посланы в погоню за этим человеком. Не по их ли вине он лежал теперь убитым? Может быть, он искал в этой лачужке убежище, а нашел в ней свою гибель? Мне было жаль Джона, хотя я сам чуть не сделался жертвой заговора, составленного им и Тэтом против короля. Теперь своею смертью он предостерегал меня, как бы в вознаграждение за сделанное мне зло. Я приподнял шляпу и, осторожно обойдя труп, подошел к открытому окну лачужки, находившемуся невысоко от земли. Внутри дома слышались голоса. Я приник к окну, прислушиваясь:

— Лучше бы этот каналья не сопротивлялся, — сказал один голос, — но он налетел на меня, как тигр; мне поневоле пришлось пустить в ход шпагу. Король будет доволен теперь.

— О, проклятие королю, хотя он и отец мне! Вы слышали, когда я вернулся со своих поисков по городу, ища вас или герцога Букингэмского… кстати, где он?

— Должно быть, давно в своей кровати, ваше высочество.

— Ленивая собака! Так вот когда я вернулся, то узнал, что она уехала с Людовиком. Пусть теперь король сам разыскивает своих заговорщиков. А кто поехал с ними?

— Вы удивитесь, ваше высочество, когда узнаете, что поехал Симон Дэл.

— Негодяй! Так это был он? Однако хорошо же он нас одурачил! Значит, он был на жалованье у Людовика и служил ему. Я перережу ему горло, если он попадется в мои руки.

— Прошу ваше высочество разрешить сделать это мне.

— Очень благодарен, лорд Кэрфорд! — шепнул я под окном.

— Теперь незачем ехать в Диль! — вскрикнул Монмут. — Ах, если бы этот негодяй был тут! Она уехала, Кэрфорд. Первая красавица при дворе! Она попала в лапы Людовика! Ах, если бы я был королем!

— На все судьба, ваше высочество, — почтительно сказал Кэрфорд.

— Она пропала для меня, — повторил герцог. — Ей-Богу, если бы я знал это, то лучше, чем так потерять ее, женился бы на ней.

Эти слова заставили меня вздрогнуть. Барбара была так близко, что, если бы она слышала это? Я невольно схватился за рукоятку шпаги.

— Она ниже вашего высочества по положению. Вашей супругой могла быть… — Кэрфорд рассмеялся и добавил: — кого Бог даст.

— Хотя бы Анна Гайд! — воскликнул герцог. — Но я забыл: ведь эту вы наметили для себя.

— О, я всегда к услугам вашего высочества, — лукаво отозвался Кэрфорд.

Монмут рассмеялся. Должно быть, Кэрфорд получал немало, если спокойно выслушал этот смех, говоривший о нем то, что так любезно предложил Людовик мне.

— А мой отец очень рад, — продолжал герцог: — Кинтон уехала, но Керуайль осталась, а он так увлечен ею, что просил Нелл вернуться в Лондон сегодня же или завтра утром.

Оба рассмеялись: Монмут — над своим отцом, Кэрфорд — над своим королем.

— Что это такое? — вдруг насторожился герцог.

Его внимание было привлечено неосторожным восклицанием, вырвавшимся у меня при его словах; оно, хотя и слабо, но донеслось до их слуха. Я слышал, как звякнули их шпаги и шпоры, когда они вскочили. Я поспешил спрятаться за дом. К моему счастью, в эту минуту послышались другие шаги. Когда герцог и Кэрфорд подбежали к двери, в нее входил, должно быть, хозяин этой лачужки.

— Ах, это — рыбак! — сказал Кэрфорд. — Пойдемте, пусть он укажет нам ближний путь. Вы накормили лошадей?

— Да, милорд. Лошади накормлены и готовы, — ответил вошедший.

К своему большому облегчению, я услышал звук удалявшихся шагов. Я осторожно выглянул из-за дома и следил за ушедшими, пока они не скрылись из вида. Тело Джона Велла продолжало лежать на том же месте, и я не поцеремонился обыскать его, думая найти денег. Однако его кошелек оказался более пустым, чем мой собственный. Тогда я вошел в дом, чтобы поискать уже не денег, но пищи. Здесь счастье более благоприятствовало мне: я нашел полусъеденный пирог и кружку эля. Около них лежало, очевидно, оставленная герцогом золотая монета. Искушение было дьявольски сильно. Я ведь мог возвратить ее потом хозяину лачужки, а две гинеи было уже не то, что одна. Однако я оставил соблазнительную монету на месте и унес только пирог и эль, считая, что герцогская монета с избытком покроет нанесенный мною убыток.

Я быстро направился к месту, где оставил Барбару. Обойдя скалу, служившую ей прикрытием, я остановился в недоумении: ее убежище было пусто. Но вслед затем я увидел ее внизу, на берегу моря. Поставив на камень пирог и эль, я всмотрелся и понял, в чем дело: белые ножки мелькали среди набегавших на прибрежный песок волн. Чтобы не смутить своей спутницы, я отвернулся и хотел заняться приготовлением завтрака, но она окликнула меня, говоря, как приятна прохладная вода. Она была спокойна и весела: шляпа снята, и волосы свободно развевались по ветру. Я радовался ее хорошему настроению, но сам не мог разделить его, так как был измучен треволнениями этой ночи. В ожидании ее, я сел на камень и, положив голову на руки, задумался.

— Отчего вы так мрачны? — спросила девушка, подойдя ко мне.

— Как же иначе, мисс Барбара? — спросил я. — Наше положение не безопасно, и притом у нас нет ни одного пенса.

— Но от главной опасности мы избавились, — напомнила она.

— Да, в данную минуту.

— Ведь вас — то есть нас — не обвенчают сегодня! — рассмеялась она, но потом покраснела и отвернулась, вертя какой-то камешек в руках.

— С Божьей помощью от этого мы избавились.

— Если вам удастся достать денег, будем мы в Лондоне через два дня? — помолчав, спросила она.

— К сожалению, этот путь возьмет, по крайней мере, три дня, если мы не поедем, как король или герцог Монмут, — ответил я.

— Вам нет надобности быть со мною все время. Проводите меня на дорогу и отправляйтесь, куда вам надо.

— За что мне такое наказание, — улыбнулся я.

— Вы были очень добры ко мне, Симон. Вы рисковали своей жизнью и свободой, чтобы спасти меня.

— Кто же поступил бы иначе? К тому же я обещал вашему отцу охранять вас.

Девушка ничего не ответила на это, а я, желая предупредить ее о положении дел, рассказал ей все, что произошло в рыбачьей лачужке, умолчав только об угрозах Монмута по моему адресу. Я повторил ей слова герцога: «Чем так потерять ее, я бы лучше на ней женился», — и заявление Кэрфорда, что он «всегда к услугам его высочества» и в этом, как во всяком другом деле.

— Я думаю, что герцог говорил искренне, — закончил я, — он действительно по уши влюблен в вас.

— А вы хорошо знаете, что значит быть влюбленным, не правда ли?

— Без сомнения, — спокойно ответил я, хотя нашел лишним этот намек. — Итак, легко может случиться, что я со временем поцелую руку герцогине Монмут.

— Вы думаете, что я этого желаю? — спросила Барбара.

— Какая же женщина отказалась бы от такой чести?

— Я этого не желаю, — горячо крикнула она, топнув ножкой по песку. — Слышите, Симон, я не хочу этого, его женой я не буду… Почему вы улыбаетесь? Вы не верите мне?

— Нельзя отказываться от того, что еще не предложено, — заметил я, хлебнув глоток эля из кружки.

Лицо Барбары вспыхнуло, а глаза сердито блеснули.

— Лучше бы вы не спасали меня! — гневно крикнула она.

— И нас обвенчали бы в Кале? — лукаво спросил я.

— Вы дерзки, Симон! А все-таки женой герцога я не буду.

— И прекрасно! — сказал я, встав с места. — Нам нельзя идти в Дувр до наступления темноты. Что будем мы делать?

— Неужели придется провести здесь весь день? Так… вдвоем с вами?

— День провести придется, но можно провести его и не со мною. Я сойду вниз на берег и буду близко в случае надобности, а вы пока можете отдохнуть здесь на свободе, и притом совсем одна.

— Благодарю вас, Симон! — неожиданно кротко поблагодарила она.

Я сошел на берег и растянулся там на теплом песке. Я очень утомился и не спал в течение полутора суток; поэтому я скоро закрыл глаза, положив около себя заряженный пистолет, и заснул спокойным сном…

Солнце стояло уже высоко, когда я проснулся, зевнул и распрямил свои отдохнувшие члены. Мне послышался какой-то шорох, и я схватился было за пистолет, но, оглянувшись, увидел только сидевшую недалеко от меня Барбару, которая задумчиво смотрела на море. Почувствовав мой взгляд, она оглянулась.

— Мне стало страшно там одной, — застенчиво сказала она.

— Увы, я, должно быть, храпел вместо того, чтобы быть на часах, — с сокрушенным видом воскликнул я.

— Нет, вы не храпели, — отозвалась она, — то есть в эти последние минуты, по крайней мере. Я только что подошла сюда. Я боюсь, что говорила не довольно дружелюбно с вами.

— Я об этом и не думал, — успокоил я ее.

— Вам это было безразлично?

Я встал и ответил ей церемонным поклоном: сон и отдых привели меня в хорошее расположение духа.

— Нет, — торжественно заявил я, — вы знаете, что я — ваш покорнейший слуга и принадлежу вам душой и телом. Все, чем я владею, ваше. Клянусь, я говорю истину. Смотрите! — Я вынул из кошелька драгоценную гинею и, преклонив колено, торжественно подал ее Барбаре на ладони руки. — Вот это — все, что я имею, и все это принадлежит вам.

— Мне? — переспросила она, глядя на блестящую монету.

— Безраздельно и от всей души.

Девушка осторожно взяла монету своими тонкими пальчиками и, прежде чем я понял, что она хочет сделать, высоко подняла ее над головой и бросила далеко от себя в голубые волны моря.

— Боже мой! — вскрикнул я.

— Ведь эта монета была моя? Я сделала с нею, что нашла нужным, — сказала Барбара.

V. ДОВОЛЬНО ГЛУПАЯ ВЫХОДКА

— Вот это чисто по-женски, — сказал я: — Как только женщина убедится, что вещь действительно принадлежит ей, она немедленно готова ее бросить.

С этим упреком я отвернулся от своей спутницы, отошел туда, где еще лежали остатки пирога и стояла пустая кружка, и сел на камень. Барбара смотрела на то место, где скрылась в воде монета, и не обращала на меня никакого внимания.

Может быть, моя шутка была неуместна, а Барбара утомлена и расстроена, но все-таки это не должно было быть причиной к тому, чтобы бросать в воду мою последнюю гинею. Во всяком случае за все, что я сделал для нее, я, право, не заслуживал такой выходки; она вывела меня из терпения.

День клонился к концу; я лежал теперь на песке, глядя на скалы пред собою, вспоминая прошлое, думая о будущем и время от времени снова досадуя на выходку Барбары. Я был готов служить ей, если это будет нужно, но идти навстречу ее новым капризам не имел никакого желания и решил держаться от нее подальше, и, казалось, она была очень довольна этим. Часа через два можно было уже направиться к Дувру.

— Симон, мне хочется есть! — донесся до меня тихий, жалобный голос Барбары, такой слабый, что если бы он был действительно таков, как казался, то, конечно, его обладательница не могла бы стоять на ногах около меня, а лежала бы чуть живая на песке.

Сознавая это, я не обратил на него никакого внимания и продолжал лежать, как бревно.

— Симон, мне очень хочется пить!

Я тихо поднялся и, раскланявшись, сказал:

— Там есть кусок пирога, но кружка пуста.

— Я не могу есть, не напившись, — пролепетала девушка.

— Мне не на что и негде купить питья.

— А воды? Нельзя ли достать воды, Симон? Но, право, мне жаль затруднять вас.

— Я пойду к дому и постараюсь найти воды.

— Но это опасно.

— Вам ничего не грозит.

— А вам?

— Я сам хочу пить и все равно пошел бы за водою.

Барбара помолчала, а потом заявила:

— Не надо! Моя жажда прошла.

— Хотите пирога?

— Нет, голод тоже прошел.

Я молча опустился снова на песок.

— Я пройдусь немного, — сказала она.

— Пожалуйста, только не ходите далеко, это может быть опасно.

Мисс Кинтон отвернулась и пошла по берегу. Как только она ушла, я вскочил и побежал к лачужке, захватив с собою кружку. Труп Джона все еще лежал на пороге, ни души не было кругом. В сенях я нашел кадку с водою, торопливо наполнил кружку и поспешил обратно. Пусть Барбара не жалуется на меня; я достал ей воды, несмотря на ее капризы; пусть она сама возьмет ее, когда вернется, ей, конечно, будет стыдно своего поведения.

Но где же она? Мне хотелось поскорее видеть свое торжество, и я нетерпеливо всматривался вдаль, затем встал и подошел к самому берегу. Барбары не было видно. Где же она?

Мною овладел внезапный страх. Что опять за новые штуки? Не сбежала же она от меня! Такую глупость она не могла сделать. Однако где же она? Удивленное восклицание сорвалось с моих губ: я увидел Барбару, но не на берегу, а на море. На расстоянии двенадцати-пятнадцати ярдов от берега я увидел нашу лодку. Барбара сидела на веслах и гребла изо всей силы от берега, в море. Я бросился вниз, забыв пирог и воду и громко крича ее имя. Она не обращала внимания; лодка была тяжела, но девушка, хотя и с заметным усилием, все-таки двигала ее вперед. Я звал и кричал ей напрасно. Что за новая фантазия? Я видел улыбку на ее лице, и вовсе не хотел стоять дураком на берегу.

— Вернитесь! — кричал я. — Вернитесь!

Лодка уплывала. Я был уже по колени в воде и слышал громкий смех Барбары. С проклятием отбросив свою шпагу на берег, я кинулся вперед. Когда вода поднялась мне до горла, я поплыл. Лодка медленно, но безостановочно двигалась дальше. Догнать ее я не мог, хотя плыл изо всех сил. Барбара перестала даже смотреть на меня и глядела теперь в небо. Неужели она серьезно решила оставить меня? Я позвал ее еще раз. Теперь она ответила:

— Отправляйтесь назад! Я поеду одна!

— Нет, вы не поедете, — яростно ответил я, напрягая силы.

Бросить меня и идти навстречу всякой опасности лишь потому, что я не кинулся по первому слову исполнять ее желание, как хорошо обученная обезьяна! Ну, я ее поймаю и верну обратно.

Но поймать девушку я не мог. Лучшему пловцу не тягаться с веслами; к тому же она много опередила меня. Она настойчиво продолжала грести, я же продолжал тянуться за лодкой. Мне оставалось или утонуть, или покориться и вернуться на берег. И это вместо ожидаемого торжества над Барбарой! Судьба наказывала меня за тщеславное желание. Какой мужчина был бы способен на подобную нелепую выходку!

Однако мне не хотелось признать себя побежденным; у меня был еще один ход, и я весело улыбнулся, когда он пришел мне в голову. Оглянувшись через плечо, я увидел, что был уже на расстоянии полумили от берега. Женщины сострадательны и легко поддаются укорам совести. Расстояние между мной и лодкой не уменьшалось ни на дюйм, ее нос был направлен к французскому берегу.

— Стойте! Стойте! — громко крикнул я.

Никакого ответа не последовало, лодка двигалась вперед. Стройная фигура наклонялась взад и вперед, весла мелькали над водою. Ну что же, надо поставить свою последнюю карту — больше мне ничего не оставалось делать.

— Помогите! Помогите! — отчаянно закричал я, подняв руки высоко над головою.

Вслед за этим, набрав побольше воздуха, я, как камень, глубоко погрузился в воду и оставался там так долго, как только мог вынести. Потом, проплыв несколько времени под водою, я вынырнул на поверхность и, отбросив мокрые пряди волос со своего лица, глубоко перевел дыхание. Я едва удержался от громкого восклицания. Лодка была повернута обратно, и Барбара отчаянно гребла к тому месту, где я скрылся под водою. Она проплыла мимо меня, совершенно не заметив меня и, когда добралась до того места, где я опустился под воду, с отчаянием выпустила весла из рук.

— Помогите! Помогите! — еще раз крикнул я и, дав ей себя заметить, снова погрузился в воду, но на этот раз ненадолго.

Вынырнув, я увидел Барбару около себя: она дышала тяжело и всхлипывала, едва владея веслами. Я ухватился за борт лодки, она громко вскрикнула и выпустила весла из рук. Задыхаясь, я взобрался через борт в лодку.

— Вы живы! — вскрикнула она, закрыв лицо руками.

Оба мы точно обезумели от радости, но это было приятное безумие. Наша лодка стояла неподвижно, и заходящее солнце золотило последними лучами темные волосы Барбары, освещая и мою вымокшую насквозь непривлекательную особу.

Отряхиваясь от потоков, струившихся по моему платью, я постарался придать своему голосу строгое и холодное выражение.

— Довольно глупая выходка, мисс Барбара! — сказал я.

Вместо ответа она с бледным, взволнованным лицом протянула ко мне руки.

— Симон, Симон! Вы могли утонуть. Из-за меня, из-за моей глупости! Если бы с вами случилось несчастье, я не перенесла бы этого.

— А между тем вы бежали и от меня.

— Я никогда не думала, что вы погонитесь за мной, не предполагала, что вы захотите рисковать жизнью. — Ее взгляд упал на мое насквозь мокрое платье. Она быстро схватила свой плащ, лежавший около на скамье лодки, и протянула его мне. — Завернитесь в это!

— Благодарю, я согреюсь на веслах, — отозвался я. — Пожалуйста, объясните мне, что означала эта ваша шутка?

— Ничего, ничего. Простите ли вы меня, Симон? Как я испугалась, когда вы скрылись под водою! В эту минуту я дала обет, что если вы будете спасены, то… — но она сразу умолкла.

— Моя смерть была бы на вашей совести? — спросил я.

— О, на всю жизнь!

— Тогда я очень рад, что не утонул, — сказал я.

— Довольно того, что вы были в опасности, — тихо отозвалась она.

— Дай Бог мне никогда не испытывать большей, — лукаво пожелал я. — Ну, мисс Барбара, мы квиты: око за око. Думаю, что ваше намерение бросить меня было не серьезнее моей опасности утонуть.

Она с удивлением подняла на меня глаза.

— Я совершенно серьезно была намерена бросить вас, — сказала она.

— А почему?

— Потому что я тяготила вас.

— Однако вы соглашались принять мою помощь?

— Да, пока она была добровольной. Но вы рассердились на меня за…

— За свою гинею. Ведь она была у меня последней.

— Да, за гинею; хотя это была глупость, но я не могла остаться там, где мое присутствие было неприятно.

— И вы хотели попытать счастья одна?

— Это лучше, чем с защитником, который не желает этого.

— А я между тем был готов ради этого на все, даже на то, чтобы утонуть, — рассмеялся я.

— Так это была хитрость? Шутка?

— Конечно… такая же, как и ваша. Похож ли я на человека, способного утонуть на расстоянии полумили от берега, на мелком месте? — и я снова рассмеялся.

Девушка наклонилась ко мне и снова спросила повелительным тоном:

— Говорите правду. Были вы в опасности?

— Ни крошечки, — доверчиво ответил я. — Но ведь вы не хотели ждать меня.

— Так то была хитрость? — настойчиво допрашивала Барбара.

— Увенчавшаяся, как видите, успехом.

— Все — хитрость?

— Насквозь! — невозмутимо подтвердил я.

Ее лицо приняло холодное, жесткое выражение. Я ждал, что она заговорит, но напрасно; она взяла свой плащ, завернулась в него и отодвинулась на корму лодки. Я занял ее место и взялся за весла.

— Что вам угодно делать теперь? — спросил я.

— Что хотите, — резко ответила она.

— Выбора у нас мало, — таким же тоном ответил я. — Впереди берег, но он оказался нам не особенно приятен; позади — Кале, куда мы явиться не можем. Направиться в Дувр? Уже темнеет, и, плывя тихим ходом, мы будем в городе, когда уже будет темно.

— Куда хотите… мне все равно, — холодно повторила Барбара, так плотно завернувшись в плащ, что остались видны только глаза.

В сущности, мне хотелось попросить у нее прощения, но упрямство взяло верх, и я погнал лодку в Дувр.

Я греб уже с полчаса; наконец сквозь наступивший сумрак пред нами появились огни Дувра. Мое настроение смягчилось, я остановился отдохнуть и, подняв весла, обратился к Барбаре.

— И все-таки я должен поблагодарить вас. Будь я в опасности, вы спасли бы меня.

Ответа не последовало.

— Я видел, что вы были напуганы моей мнимой опасностью, — настаивал я.

— Я не дала бы и собаке утонуть на своих глазах, — холодно и спокойно прозвучал голос девушки, — это зрелище тяжело действует на нервы.

Я молча склонил голову и снова взялся за весла. Попытка с моей стороны была сделана; не встретив успеха, я больше не желал повторять ее. Я продолжал медленно грести, ожидая наступления полной темноты. Наступила ночь, туманная и холодная. Мне было холодно в мокрой одежде, но я не хотел показать это той неподвижной статуе, которая находилась на корме, закутанная в плащ, с закрытыми глазами и неподвижным лицом.

— Вам холодно? — вдруг спросила Барбара.

— Холодно? — переспросил я. — Наоборот, мне жарко от весел, но вам следует получше закутаться плащом.

— Мне прекрасно, благодарю вас!

В действительности мне было очень холодно; кроме того, меня томили голод и слабость. Я не смел спросить Барбару, голодна ли она, так как боялся новых насмешек.

Когда я решился пристать к берегу, недалеко от Дувра, было около десяти часов и совсем стемнело. Мы оставили лодку на произвол судьбы и пошли к городу.

— Куда вы меня ведете? — спросила Барбара.

— К единственному лицу, способному помочь нам, — ответил я.

— Закутайтесь плотнее и будем говорить тише.

— У меня нет никакого желания говорить, — сухо ответила она.

Я не сказал ей, куда мы идем. Будь мы друзьями, я постарался бы сделать это, теперь же я знал, что Барбара скорее переночует на улице, чем станет меня слушать. Самое трудное было довести ее до дома, там уж я удержал бы ее. Но могла ли она дойти? Она едва шла, спотыкаясь, чуть ли не на каждом шагу от слабости. Я хотел было поддержать ее, но она отшатнулась от меня, точно я хотел ее ударить.

Наконец мы дошли до узкой аллеи и свернули в нее. Дом был пред нами; все тихо, мы добрались благополучно. Да и кому было следить за нами? Ведь предполагалось, что мисс Кинтон отплыла с королем Людовиком в Кале, где должно было произойти наше венчание.

Верхние окна дома темны — там помещение Финеаса Тэта, для которого теперь король нашел другое место, но в нижних окнах горел свет.

— Не подождете ли вы немного здесь, пока я предупрежу своего друга? — спросил я. — Надо убедиться, что все в исправности.

— Я подожду, — коротко ответила Барбара и облокотилась на решетку, окаймлявшую аллею.

Несколько взволнованный, я подошел к дому и постучал в дверь рукояткой кинжала. Другого исхода не было, но я не знал, как примут мой поступок эти две женщины: одна — находившаяся в доме, другая — вне его; та, от которой я ждал помощи, и та, для которой я искал ее.

Открыли мне сейчас же: прислуга и лакей еще не спали и были внизу. Мой приход даже не возбудил удивления; горничная пошла доложить. Послышалось радостное восклицание, и через минуту предо мною стояла Нелл.

— Из Кале? Из Диля? Или от самого дьявола? — весело воскликнула она.

— С полпути между Дилем и дьяволом, потому что я оставил Монмута на одной стороне, а де Перренкура — на другой, а сам благополучно проскользнул посредине.

— Умница! Но зачем же вы опять в Дувре?

— Мне нужен друг, найду ли я его здесь?

— От всей души, Симон. Чего вы хотите?

— Возможности доехать до Лондона.

— Отлично! Я сама еду туда через несколько часов. Вы удивлены? Правда, есть чему удивляться: это — приказ короля. А как вам удалось избавиться от Людовика?

Я коротко рассказал ей, как было дело.

Она слушала с видимым удовольствием, а затем воскликнула:

— Славная штука! Едем вместе в Лондон. Никто вас не тронет, пока вы за моей юбкой. Это напомнит нам прежние времена, Симон.

— У меня совершенно нет денег, — объявил я.

— Зато у меня их много. Чем реже король посещает меня, тем больше присылает; он — настоящий джентльмен в этом отношении.

— Значит, вы возьмете меня с собой?

— Хоть на край света, Симон, а если не надо так далеко, то хоть в Лондон.

— Только я ведь не один, — сказал я.

— Кто же с вами? — рассмеялась она.

— Дама, — отозвался я.

Нелл снова рассмеялась, но уже не так добродушно.

— Нашелся же человек, который считает меня доброй христианкой! — сказала она. — Конечно, это так, Симон, иначе вы никогда не решились бы просить у меня помощи для вашей любви.

— О любви нет и речи, — воскликнул я. — Мы на ножах.

— Ну, значит, любовь налицо! — сказала Нелл, лукаво тряхнув своей хорошенькой головкой. — А знает ли она, к кому вы привели ее?

— Нет еще, — несколько смущенно ответил я.

— Как она примет это?

— У нее нет иного выхода, — заметил я.

— А вы и ваша дама готовы встретить все опасности пути?

— Здесь для нас обоих опасность не меньше.

— Может быть, вас ждет преследование короля, ярость Монмута, солдаты, офицеры, западни?

— К черту их всех!

— А другая опасность?

— Для нее и для меня?

— Для обоих, милый Симон. Разве вы не понимаете? Вот эта! — и Нелл, подойдя ближе, сделала вид, что хочет поцеловать меня.

— Если бы я был связан чем-либо, то, пожалуй, побоялся бы такого соблазна, но я совершенно свободен.

— Где она? — спросила Нелл, пропустив мой ответ мимо ушей.

— У самой вашей двери.

— Позовите же ее! — крикнула Нелл и поспешно вышла из дома.

Я последовал за нею, и мы вместе подошли к Барбаре. Но она уже не стояла у решетки, а лежала около нее на земле. Она была без чувств, глаза были закрыты и губы потеряли всякий цвет — голод и усталость взяли наконец верх.

Нелл опустилась около нее наземь, я совершенно беспомощно стоял около них.

— Поднимите и помогите мне снести ее в дом! — распорядилась Нелл.

Мы подняли и понесли Барбару.

Горничная и лакей смотрели на нас с удивлением, но Нелл захлопнула пред ними дверь и сердито крикнула мне:

— Что вы сделали с нею! Вы позволили ей голодать!

— У нас ничего не было; она сама бросила в море мою последнюю монету, — пожаловался я.

— Оставьте, оставьте нас в покое! — крикнула Нелл.

Я пожал плечами и отошел на другой конец комнаты. Некоторое время я ничего не слышал и не смел взглянуть в ту сторону; потом послышался голос Барбары:

— О, благодарю, благодарю вас! Где я и кто — вы? Простите, пожалуйста. Скажите, кто — вы?

— Вы в Дувре и вне опасности. Не все ли равно, кто — я?

— Однако… Мне как будто знакомо ваше лицо.

— Очень возможно, оно многим знакомо.

— Скажите мне, кто — вы?

— Когда вы это узнаете, то Симон Дэл должен стать посредником между нами. Подите сюда, Симон!

Я довольно смело подошел к ним и встал около Нелл, но устремленный на меня пристальный взгляд Барбары смущал меня; мне было страшно.

— Скажите, кто — я, Симон, — проговорила Нелл.

Я взглянул на нее и, право, заметил страх и в ее глазах. А между тем она не боялась смеяться над целой Англией! Должно быть, она поняла мою мысль; по крайней мере, ее лицо вспыхнуло яркой краской. Давно ли она научилась краснеть, она, еще в деревне дразнившая этой способностью меня?

— Говорите же! — сердито повторила она.

Но Барбара все поняла сама, я видел это по ее блеснувшему взгляду, вдруг принявшему неприятное выражение. Она смотрела теперь на Нелл с каким-то не то любопытством, не то отвращением. Потом она встала и молча пошла к дверям, еще шатаясь от слабости. Нелл бросилась следом за нею.

— Вы не должны уходить, — вскрикнула она. — Куда вы пойдете и к кому?

Барбара остановилась на мгновение и пошла дальше.

— Ведь я не сделаю вам ничего дурного, — продолжала Нелл. — Вы можете не прикасаться ко мне, если не хотите, но я могу быть полезна вам и Симону. В Дувре для вас не безопасно. — Она говорила серьезно, но потом рассмеялась. — Можете не прикасаться ко мне; вам будет служить моя горничная, она — хорошая девушка.

— Ради Бога, мисс Барбара… — начал было я, но Нелл остановила меня движением руки.

Барбара стояла посреди комнаты; она посмотрела на меня и громким шепотом спросила:

— Значит, это…

— Это — Элеонора Гвинт, — докончил я.

Нелл рассмеялась коротким, странным смехом, и краска снова вспыхнула на ее щеках.

— Да, я — Нелл Гвинт, — со смехом подтвердила она.

— Вы были в Гатчстиде? — спросила Барбара.

— Да, — отозвалась Нелл.

Барбара неожиданно покачнулась и чуть-чуть не упала снова; Нелл быстро поддержала ее. Барбара отшатнулась было от нее, но, минуту спустя, должна была опереться на ее руку: слабость взяла верх над гордостью.

— Я сейчас оправлюсь и буду в состоянии идти, — пролепетала она, — сейчас…

Нелл протянула руку, а затем бережно и осторожно, с застенчивым румянцем на лице попыталась обнять стан Барбары. Та не сопротивлялась больше. Я молча следил за ними и видел, как голова Барбары легла на плечо Нелл, а темные локоны почти смешались с золотисто-белокурыми волосами; затем до меня долетел тихий голос:

— Я так устала! И так голодна!

— Оставайтесь здесь, моя красавица, и у вас все будет, что надо, — ласково ответила Нелл. — Симон, подите и распорядитесь.

Я был очень рад возможности уйти и слышал вслед за собою голос Нелл, нежно уговаривавшей Барбару не плакать.

VI. НОЧЬ В ДОРОГЕ

Встреча, которой я боялся, прошла так благополучно, что я забыл всю ее страшность и необычайность, а также те границы, которые сгладил неожиданный наплыв взаимной симпатии. Мне не пришло в голову, что все это снова явится на сцену и что дружба невозможна между этими двумя женщинами, которых я так необдуманно свел вместе. Пока обе стороны были сдержаны: Барбара помнила об одолжении, оказываемом ей Элеонорой; ту, в свою очередь, останавливало невольное уважение к добродетели Барбары. Однако я был настороже, готовый вмешаться при первой же вспышке неприязни.

Все шло прекрасно, пока (не умею выразиться иначе) старый дьявол не овладел снова сердцем Нелл Гвинт. Я был мужчина, к тому же раньше любивший ее, поэтому она не могла видеть, что я свободен и не только вышел из-под ее власти, но еще служил другой и искренней и беспредельной преданностью. Приключение с гинеей было теперь забыто так же, как и моя выходка на море, и хотя Барбара редко обращалась ко мне, но в ее тоне слышались благодарность и дружелюбие. Нелл проницательно следила за нами, помогая нам. Конечно, в ее интересах было удалить Барбару из Дувра, но тем не менее она была искренне рада помочь нам, хотя охотно согласилась принять от меня драгоценный кинжал французского короля, как мою долю предстоявших путевых расходов. Барбара села с нею в экипаж, для меня достали хорошую верховую лошадь, приличное платье и шпагу. Мы отправились в путь на рассвете: Нелл повиновалась желанию короля и радовалась, что может наказать его, уезжая в нашем обществе. Я ехал за экипажем в качестве провожатого, пока мы не выехали за город; тогда я поехал у окошка кареты.

До сих пор все шло хорошо, но теперь дьявол начал действовать, может быть, под влиянием моих стараний смягчить холодность ко мне Барбары, послуживших для него как бы шпорами. Сначала Нелл смеялась над моими напрасными усилиями, когда Барбара не хотела ни отвечать на мои любезности, ни вспоминать о приключениях дня, очевидно, желая как можно скорее попасть под покровительство отца и избавиться от моих услуг. Лукавый взгляд Нелл показал, что если отказывается одна, то ее вакансию не прочь занять другая. За взглядами последовали слова полушепотом, лукавые намеки на прошлое, звучавшие оттенком нежного чувства. Вызов был слишком соблазнительным, прошлое еще не совсем изгладилось из памяти, игра стала взаимной. Барбара совершенно замолкла, сидя с опущенными глазами, поджатыми губами и жестким выражением на бледном лице. Нелл становилась все задорнее и смелее. Если я отставал, она снова подзывала меня к окошку экипажа; если я уезжал вперед, она приказывала кучеру гнать лошадей и догонять меня.

— Я не могу быть без вас, Симон! — капризно говорила она мне. — Мы так давно не были вместе!

И все-таки нам, может быть, удалось бы доехать без особых столкновений, если бы не случилось в Кэнтербери происшествия, доставившего для Нелл Гвинт новое искушение и порвавшего натянутые струны наших отношений.

Поведение короля в Дувре взволновало народ, в стране не любили Франции и католиков. Шли громкие толки о том, зачем приехала герцогиня Орлеанская; ее видели в Кэнтербери в обществе герцога Йоркского, имевшего с нею долгое свидание. Конечно, в народе не знали того, что знал я, но тем не менее всюду вспыхнуло волнение по поводу религии короля. Когда мы въехали в Кэнтербери, Нелл вздумала зачем-то высунуть голову из окошка. Соответствовало ли случившееся ее желаниям, не знаю, но во всяком случае оно не испугало ее. Кто-то узнал ее, и эта весть разнеслась немедленно среди праздного уличного люда; собралась толпа приверженцев протестантства, стоявших выше иных предрассудков, и устроила Нелл настоящую овацию, выразившуюся громкими и бесцеремонными криками. Я из предосторожности снова отстал от кареты и ехал рядом со слугою, сиявшим гордостью при виде триумфа своей барыни. Впрочем, Нелл и сама была в восторге, расточала поклоны и улыбки и отвечала в том же духе на вульгарные приветствия толпы. Я готов был провалиться сквозь землю при виде этой сцены, происходившей на глазах у Барбары. Я боялся выехать вперед и заглянуть в ее лицо, проклиная себя за то, что поставил ее в такое положение. Нелл смеялась и отшучивалась, изредка бросая на меня торжествующий взгляд, полный злорадства и насмешки над моим удрученным видом и неловким положением.

Наконец мы добрались до гостиницы. Я соскочил с лошади и предупредил хозяина, спешившего открыть дверцу. Толпа тесным кольцом окружила экипаж, из которого выпорхнула сияющая, веселая и вульгарная Нелл; она была встречена громкими криками и аплодисментами и рассмеялась мне в лицо, пробежав мимо.

За нею тихо вышла Барбара; я с низким поклоном предложил ей руку. Увы, вокруг послышался говор, послышались вопросы. Кто та дама, приехавшая с Нелл Гвинт? Кто этот просто одетый, но гордый господин с нею? Какой-нибудь знатный лорд, путешествующий инкогнито, а эта дама конечно… Заключение было понятно, и Барбара слышала его. С минуту я думал, что она не выдержит и расплачется, но она выпрямилась и прошла вперед с таким достоинством и спокойствием, что все разговоры затихли вокруг. Может быть, тому способствовала и моя суровая мина, с которой я шел за Барбарой, положив руку на эфес своей шпаги.

Хозяин, польщенный посещением Нелл, рассыпался в приветствиях и предложениях своих услуг; Барбара молча, не глядя ни на меня, ни на Нелл, прошла вслед за горничной в назначенную ей комнату. Нелл не так торопилась скрыться из вида. Она спросила ужинать, прошла в комнату нижнего этажа, выходившую на улицу, распахнула окно и продолжала переговариваться с восхищавшейся ею толпой. Я бросил шляпу на стол и сердито сел около. Ужин был подан, и Нелл, наконец, соблаговолила кончить свои разговоры и сесть за стол в прекрасном расположении духа.

— А разве мисс Кинтон не будет ужинать с нами? — спросила она.

У мисс Кинтон, очевидно, не было никакого аппетита, потому что она заперлась в своей комнате, отказавшись от всяких услуг. Нелл рассмеялась и пригласила ужинать меня; я принял предложение, будучи голоден, несмотря на свою досаду.

Я решил не ссориться с Нелл: она была чрезвычайно добра к нам, и я чувствовал к ней ту же симпатию, которую чувствовали все — мужчины и женщины. Пока мы ужинали, она снова жестоко кокетничала со мной и вывела меня из себя своими выходками. Однако я сдержался и с поклоном вышел из-за стола, говоря, что пойду узнать, не надо ли чего-нибудь мисс Кинтон.

— Она вас не примет, — с насмешкой сказала Нелл.

— Примет, если я буду один, — возразил я.

— Попробуйте и увидите! — рассмеялась она.

Горничная пошла с докладом, а я остался ходить пока по коридору. Вернувшись, она сказала, что барыня благодарит, что ей ничего не надо. Я просил передать, что хочу поговорить относительно нашего путешествия; мне ответили, что из-за сильной головной боли барыня уже легла в постель, просит отложить разговор до завтра и желает покойной ночи мисс Гвинт и мне. Сказав это, горничная, улыбаясь, пошла обратно.

— Ну и шут с нею! — громко сказал я.

В ответ послышался смех Нелл, стоявшей в дверях коридора.

— Я так и знала! Так и знала! — кричала она, хлопая в ладоши. — Бедный Симон, как мало вы знаете женщин! Ну, вы — все-таки молодец, я вас утешу. К тому же вы мне подарили такой хороший кинжал! Не одолжить ли его вам опять, чтобы пронзить им ваше сердце?

— Не понимаю вас, — холодно сказал я, — у меня нет надобности в кинжале.

— Ваше сердце уже пронзено? — спросила она. — Впрочем, оно у вас скоро заживет, не стоит о нем сожалеть.

Ее глаза светились лукавым торжеством над моим поражением, но в ее голосе действительно как будто звучало сожаление. Кто мог понять это существо, состоявшее из вечных противоречий?

Она подошла ко мне и склонилась над моим стулом.

— Ах, я такая гадкая, Симон! Я не могла запретить народу встретить меня. Ведь это — не моя вина.

— Незачем было смотреть в окно, — строго сказал я.

— Я сделала это ненарочно. Мне хотелось подышать свежим воздухом.

— А вместо того пришлось шутить и дурачиться? Это было в высшей степени неуместно, честное слово.

— Конечно, не следовало делать этого. Но мне и в то время было стыдно, так стыдно, Симон!

— Воображаю. Нет, никакого стыда вы не чувствуете…

— Вы очень жестоки ко мне, Симон, а между тем… — Нелл вздохнула и еще ближе склонилась ко мне. — Ну, это все прошло. А ведь я все-таки была полезна вам, Симон.

— Благодарю вас за это, — все так же холодно отозвался я.

— Сегодня же я поступила дурно. Это все из-за нее, — неожиданно крикнула она.

— Что? Что же, это мисс Барбара заставила вас дурить с уличной толпой?

— Нет, но я сделала это потому, что она тут.

Я взглянул на красавицу, и, к моему удивлению, она потупила свой взгляд; невольно и я сделал то же.

— Это всегда было так между нами, — тихо сказала Нелл, — давно, еще тогда, в деревне.

— Здесь мы не в деревне, — резко сказал я.

— Нет, даже не в Челси, там вы были ко мне добрее.

— В этом вы сами виноваты, вы это знаете.

— Да, это я знаю, — воскликнула она. — И все-таки я помогла мисс Кинтон выбраться из Дувра.

Настало многозначительное молчание, полное безмолвных намеков. Нелл тихо вздохнула; ее глаза красноречиво говорили то, о чем молчали уста. Притворялась она, играла роль? Возможно; хороший артист часто не отделяет роли от себя самого, увлекаясь игрой. Она казалась в эту минуту искренней; больше она не шутила. Ее глаза нежно смотрели на меня: она подошла совсем близко, заглядывая мне в лицо жадным взглядом, ищущим ласки. Этот взгляд властно будил прошлое в моей душе, туманил мысли, кружил голову. Я вскочил с места и сказал:

— Пойду спросить, спит ли мисс Кинтон. Может быть, ей что-нибудь надо.

— Опять! После того, что было тот раз, вы пойдете опять, Симон? Горничная будет смеяться над вами и болтать об этом в кухне.

Какое мне было до этого дело? Прошлое воскресало и властным языком говорило в моей душе…

Нелл снова вздохнула, перешла в комнату и открыла окно.

Толпа давно разошлась, на улице было тихо. Звезды ярко сияли на чистом небе; весенний воздух дышал прохладой.

— Это похоже на наши ночи в деревне, — мечтательно заметила Нелл. — Помните, как мы гуляли там вместе? Тогда так же чудно пахло, как сейчас. Как давно это было!

Она быстро подошла ко мне и спросила: «Теперь вы ненавидите меня?» — но не стала ждать ответа и села на стул, не сводя с меня пристального взгляда. Ее лицо было взволновано и грустно; это было удивительно странно для Нелл Гвинт!

Большие старинные часы медленно стучали маятником в такт биению моего сердца; мне не хотелось двигаться, нервы были напряжены донельзя; я следил жадным взглядом за каждым ее движением, за каждым изменением ее капризного лица. Я знал, что Нелл играет мною, и понимал — почему. Я не был так глуп, чтобы поверить, что она меня любит, но видел, что она решила победить меня, а свои фантазии исполнять она умела. Не стоило бы вспоминать обо всем этом, если бы оно не имело для меня впоследствии такого большого значения.

Наконец Элеонора встала и подошла ко мне еще ближе. Теперь она смеялась, но этот смех все еще звучал тайной грустью.

— Вам нечего теперь бояться быть вежливым со мною, — промолвила она, — ведь Барбары здесь нет.

Она умела задеть мужскую гордость таким намеком на подчинение, хотя бы и добровольное, чужому влиянию; но на этот раз ее ход был неудачен. Имя, названное ею, пробудило во мне иные мысли и точно поставило невидимую преграду между мною и красивым существом, смотревшим на меня блестящим, вызывающим взглядом.

Не зная действия, произведенного ее словами, она опять рассмеялась.

— Дверь закрыта, Симон! Отчего вы унылы, как король, когда пуст его кошелек?

И это напоминание произвело свое действие. Я молча поднял на нее взор, но она поняла мою мысль.

— Что же, Симон, ведь и короля здесь нет! — тихо шепнула она.

Однако мне не было дела до короля, и не мысль о нем сдерживала меня; но я оставался сдержанным, молча глядя на фаворитку своего монарха.

— Ну, так идите же к ней! Она все равно вас не примет! — с досадой крикнула Нелл. — А знаете, что она сказала о вас давеча, в карете?

— Мне незачем знать то, что не предназначалось для моих ушей.

— Хороший предлог! Но вы просто боитесь услышать это. Она была права: я действительно боялся.

— И все-таки вы услышите это, — продолжала Нелл. — «Хороший, честный малый, но немного дерзок для своего положения». Вот что сказала Барбара и откинулась на подушку кареты с полузакрытыми глазами, как обыкновенно делают все знатные дамы. Она несправедлива, Симон! Клянусь, вы никогда не были дерзки… но, впрочем, я — не мисс Кинтон.

— Конечно, вы — не мисс Кинтон, — сердито повторил я, вымещая на ней полученный через нее удар.

— Теперь вы злитесь на меня за то, что сказала она! Это — постоянная манера мужчин… Ну, мне все равно!.Идите вздыхать около дверей Барбары! Она все равно не отопрет их вам. — Она снова придвинулась ко мне и вкрадчиво продолжала: — Я вступилась за вас и сказала ей, что вы — прекрасный человек, что когда-то я даже была готова… Ну, я сказала ей многое, что вам было приятно слышать, но Барбара была очень суха со мною, а потом явилась толпа со своей овацией мне. В результате знатная дама в ярости! — и Нелл пожала плечами.

Я сидел около нее ошеломленный. В моих ушах звучали оскорбительные слова: «Немного дерзок для своего положения». Что дерзкого видела Барбара в моем поведении и старании служить ей? Так вот каково было ее мнение обо мне за моею спиною.

— Бедный Симон! — мягко продолжала Нелл. — Не думала я, что кто-нибудь из женщин так отзовется о вас. И это за все то, что вы делали для нее!

Настало молчание.

Нелл положила руку ко мне на плечо, и ее глаза смотрели на меня прежним странным, вызывающим взглядом.

— Да, вы действительно совершенно не дерзки! — слегка усмехнулась она и сняла свою руку.

Я сидел, молча глядя на нее.

Нелл нетерпеливо встала с места и остановилась предо мною.

— Становится поздно, — тихо сказала она, — а нам надо рано ехать. Я распрощаюсь с вами и пойду спать.

Она протянула мне руку и, видя, что я не беру последней, положила ее сама на мгновение в мою, потом тихо направилась к двери. Я последовал за нею, проговорив на ходу: «Я провожу вас». Она ничего не отвечая, только обернулась ко мне и пошла вперед по коридору. Я шел за нею.

— Идите тише! — шепнула она, обернувшись ко мне. — Мы пойдем мимо двери Барбары, и ей не понравится, что вы провожаете меня. Сама она оскорбляет вас, а если другая… — она не докончила своей фразы.

Сильно взволнованный, я все-таки шел за Нелл. Во мне кипело раздражение против Барбары, но я не хотел сознаться себе в этом.

— Вот дверь! — шепнула снова Нелл, поднимаясь на цыпочки и приложив палец к губам.

Не знаю почему, но при этих словах я остановился. Нелл взглянула на меня через плечо и, видя это, обернулась ко мне. Она улыбнулась, потом нахмурилась, затем снова улыбнулась, подняв брови. Я стоял, как прикованный к месту; мне послышались звуки внутри комнаты. До нас донеслось какое-то слабое движение, потом тихий голос, точно бессознательно напевавший мотив грустной песенки. Я прислушался — слов было не различить. Голос смолк, движение замерло. Все снова было тихо. Глаза Нелл пристально смотрели на меня, но я встретил их твердым взглядом: в них был немой вопрос. При слабом свете фонаря в коридоре подвижное лицо Нелл выражало насмешку, укор, сожаление и — что страннее всего — что-то похожее на зависть. Вот на нем снова промелькнула улыбка, и маленький пальчик сделал призывный жест. Мотив песни не звучал больше за запертой дверью, но тем громче он звучал в моем сердце. Бедная девушка, бедная девушка! Я смотрел на Нелл, но не двигался с места. Густые ресницы опустились, блестящий взгляд исчез под ними, Нелл повернулась и тихо пошла по коридору одна. Я следил за нею; да, следил пристально, неотступно, но идти за нею я не мог — в моем сердце звенел мотив песни.

Дверь в конце коридора отворилась и пропустила стройную фигуру. С минуту эта дверь стояла открытой, потом тихо протянулась рука и медленно притворила ее. Громко щелкнул замок среди тишины спящего дома.

VII. ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ ПАСТОРА

Не знаю, сколько времени я простоял пред этой дверью в коридоре. Затем я начал тихо ходить взад и вперед; не раз подходил я к дверям комнаты, назначенной мне, но опять и опять возвращался на свой пост; уйти оттуда я не мог. Мною овладело странное желание; мне хотелось, чтобы дверь открылась — нет, хотелось самому открыть ее и объявить своим присутствием то, что мне стало теперь ясно. Но для Барбары, конечно, это не было бы ясно: я был в коридоре один, и ничто не могло доказать ей то, что произошло со мною. Между тем мне казалось невозможным, чтобы она не знала этого, казалось необходимым сказать ей это сейчас же, так как я знал, что не осмелюсь сделать это. Надо было сказать сейчас же или не говорить вовсе.

Фонарь в коридоре угасал и едва рассеивал окружающую темноту. Я стоял неподвижно, весь поглощенный своими думами. Вдруг, как бы в ответ на них, в комнате Барбары послышались легкие шаги, приближавшиеся к двери. Вот они приостановились как бы в нерешимости, затем послышались ближе; крючок двери был откинут, и на пол коридора легла полоса света.

— Кто там? — спросил голос Барбары, слегка дрожавший от страха или волнения.

Я не ответил. Дверь открылась немного шире, и из-за нее выглянуло лицо Барбары, полуиспуганное, полувыжидающее. Как ни хотелось мне видеть ее, теперь я охотно скрылся бы от ее глаз, не зная, что сказать ей. Я готовил свою речь ей сотни раз, а теперь не мог вспомнить из нее ни слова.

— Я думала, что это — вы, — шепнула она. — Зачем вы здесь?

— Я только проходил мимо, идя в свою комнату, — запинаясь сказал я, — и очень жалею, что разбудил вас.

— Я не спала, — сказала девушка, — я думала, что… вы здесь. Спокойной ночи! А… наша спутница уже легла? — спросила она после некоторого молчания.

— Да, она недавно ушла, — ответил я. — Мне жаль, что вы не спите…

— У каждого из нас свои тревоги, — слабо улыбнулась Барбара. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — повторил я.

Она закрыла дверь; я снова остался один в коридоре.

Если какой-нибудь читатель, нет — каждый мужчина, читающий эти строки, захлопнет на этом месте книгу и назовет Симона Дэла дураком, я найду это очень естественным и нисколько не буду на него в претензии. Но если у него хватит терпения еще раз открыть книгу, то я спрошу только у него: не был ли он сам когда-нибудь в таком положении? Не случалось ли ему самому, приготовив красноречивое объяснение любимой женщине, в нужную минуту потерять всякую способность вспомнить его и не выговорить ни одной из приготовленных заранее красивых фраз? К тому же Барбара сказала Нелл, что я «немного дерзок для своего положения». Кто осмелился бы спокойно открыть свое сердце женщине, считающей его немного дерзким?

Такие размышления продержали меня около часа в коридоре и мучили еще часа два, после того как я лег в постель. Наконец я уснул тяжелым сном и проснулся только поздним утром. С неудовольствием вспомнил я о предстоящем путешествии и, одевшись, вышел в ту комнату, где накануне ужинал с Нелл. Я совершенно не знал, в каком настроении застану ее, но желал видеть ее одну, чтобы уговорить как-нибудь примириться с Барбарой и иметь возможность вместе ехать дальше.

Однако Элеоноры не было в комнате. Взглянув в окно, я увидел наш экипаж пред дверями гостиницы; около стоял хозяин, и я позвал его.

— В котором часу мы выезжаем? — спросил я, когда он вошел в комнату.

— Когда вам угодно, — был ответ.

— Разве нет распоряжения от мисс Гвинт?

— Она не оставила мне никаких.

— Как не оставила? — удивился я.

— Так я и думал! — улыбнулся хозяин. — Вы не знали об этом? Она наняла другой экипаж и выехала два часа тому назад. Она сказала, что вы со своей дамой прекрасно можете ехать и без нее, что оба вы ей надоели. Вот там на столе она оставила пакет для вас.

Я взял маленький пакетик со стола; хозяин с любопытством следил за мной. Мне не хотелось посвящать его в свои дела, и я отпустил его, прежде чем развернул пакет. Он вышел с самым недовольным видом. Когда я развернул пакетик, то нашел в нем десять гиней, завернутых в белую бумагу, на которой было написано кривыми каракулями (стоившими Нелл, вероятно, большого труда): «В уплату за кинжал Э. Г.» Краткость записки свидетельствовала о неудовольствии или происходила от непривычки Нелл справляться с пером — я не мог решить. Однако мне было жаль, что она уехала, и притом таким образом.

Пока я стоял, держа в руках записку Нелл, а столбик золотых монет стоял на столе, в дверях комнаты показалась Барбара. Она стояла, как будто не решаясь войти и бросая застенчивый взгляд кругом, словно высматривая кого-то.

— Я здесь один, — отозвался я.

— А она? миссис…

— Она уехала часа два тому назад, — сказал я, — я не видел ее. Но она оставила нам экипаж и… — я подошел заглянуть в окно, — да, и моя лошадь тут, так же, как и ее верховой.

— Почему она уехала? Не оставила она…

— Десять гиней, — указал я на столбик монет.

— И никакого объяснения, почему уехала?

— Ничего, кроме этого, — показал я ей записку.

— Я не стану читать это, — промолвила Барбара.

— Тут стоит только: «В уплату за кинжал».

— Это — не объяснение. Очень странно! — заметила Барбара.

Конечно, мне все это не казалось таким странным, но незачем было говорить об этом Барбаре, да, правду сказать, мне было бы довольно трудно объяснить ей происшедшее между Нелл и мной.

— Может быть, ее заставило поспешить какое-нибудь дело. Было очень любезно с ее стороны оставить нам лошадей.

— А ее деньги. Вы их возьмете?

— У меня же нет выбора.

Барбара пристально смотрела на монеты; я поспешил взять их со стола и спрятать в кошелек, бросив косой взгляд в открытое окно. Барбара поняла мою мысль: я вовсе не желал, чтобы эти монеты разделили участь моей той, последней, гинеи!

— Не смейте говорить это! — крикнула, вспыхнув до ушей, Барбара, хотя я ровно ничего не сказал.

— Я отдам эти деньги при первой возможности, — сказал я, убирая кошелек.

Мы позавтракали среди глубокого молчания. О последних событиях не было сказано ни слова. Барбара была теперь избавлена от неприятного общества и от стыда, вызванного выходками Нелл, и, казалось, могла бы быть веселее и непринужденнее. Так по крайней мере думал я, но оказалось иначе; она была холодна, неприступна и неприветлива, хуже даже, чем в присутствии Нелл. Ее настроение передалось и мне, и я спрашивал себя, стоило ли ради этого допустить уехать Нелл.

В таком расположении духа готовились мы к отъезду. Я собирался сесть на лошадь и хотел помочь Барбаре сесть в экипаж; она взглянула на меня с легкой краской на лице, видя, что в экипаже достаточно места для двоих.

— Вы тоже едете сегодня? — спросила она.

Ее оскорбительный отзыв был еще свеж в моей памяти, и я не мог отказать себе в удовольствии хоть несколько отплатить за него. Я низко поклонился и церемонно ответил:

— Я научился понимать свое положение и, конечно, не буду так «дерзок», чтобы сесть с вами в один экипаж.

Лицо Барбары ярко вспыхнуло, и она, точно невольно протянув ко мне руку, казалось, хотела что-то сказать. Но это было лишь одно мгновение: ее рука опустилась, и она холодно произнесла:

— Как вам угодно. Скажите, чтобы трогались в путь.

Об этом путешествии мне нечего сказать, потому что хорошего ничего не было. Мы ехали два дня: Барбара — в экипаже, я — верхом. Прибыв в Лондон, мы узнали, что лорд Кинтон уехал в деревню, в Гатчстид. Отпустив чужой экипаж и слугу к их хозяйке, мы, присоединив к ним взятые у нее деньги с большим излишком и записку, выражавшую нашу благодарность, опять отправились в дорогу: я — на лошади, Барбара — в коляске. Всю дорогу Барбара сторонилась меня, как чумного; я тоже не желал навязывать ей свое общество. В сильной досаде я жалел, что нельзя вернуть обратно ту ночь в Кэнтер-бери. Хорошо, что добродетель иногда привлекает сильнее, чем искушение, иначе кто мог бы устоять против него? После ночи, проведенной в Кэнтербери под одной кровлей, мы провели другую, в Лондоне, на разных концах города. Но зато я не оказался виновным в дерзости ни там, ни по дороге в деревню, куда мы прибыли более далекими друг от друга, чем были в Дувре. Теперь мы были в полной безопасности от всех бед, грозивших нам там от королей и герцогов, и, тем не менее, оба были в отвратительном настроении. Не дай Бог мне никогда в жизни еще раз испытать подобное путешествие! Это было настоящим военным положением с обеих сторон.

Коляска остановилась у ворот Манор-парка; я подъехал и снял шляпу — здесь нам надо было расстаться.

— Сердечно благодарю вас! — тихо сказала Барбара, наклонив голову и не глядя на меня.

— Я был счастлив служить вам, — поклонился я. — Желаю об одном, что мое общество оказалось таким тяжелым для вас.

— Ничуть, — сказала Барбара, и ее коляска покатила по аллее, оставив меня одного.

Несколько минут я следил за отъезжающим экипажем, потом с проклятием повернул лошадь прочь. Сторожка садовника напомнила мне те дни, когда здесь появилась Сидария, так быстро завладевшая моим сердцем. Вот здесь, в этих кустах, у аллеи, я ее целовал. Это был тот самый легкомысленно данный и принятый поцелуй, который видела Барбара из своего окна и который вызвал тогда сцену между нами. Это был сентиментальный поцелуй, которого, конечно, никто не мог ждать от Элеоноры Гвинт.

Наконец я прибыл домой. Меня все встретили с живой радостью.

— Я так рад быть здесь снова! — искренне воскликнул я, пожимая руку пастора и кидаясь в высокое кресло у камина. Моя мать приняла это восклицание за изъявление сыновнего чувства, пастор — за выражение дружбы, а сестра Мэри — за радость по случаю избавления от соблазна двора и шумной столичной жизни. Я предоставил им понимать это каждому по-своему; в сущности же оно не было вызвано ни одной из этих причин; это был просто вздох облегчения от напряженного состояния последних дней.

— Мне очень интересно знать, — заговорил пастор, придвигая ко мне стул, — что именно происходило в Дувре? Мне кажется, что там, больше, чем где-нибудь, предсказание Бетти Несрот относительно вас…

— Я все сообщу вам в свое время! — нетерпеливо перебил я.

— Должно было исполниться, — настойчиво договорил пастор.

— Разве еще не покончено с этими глупостями? — спросила моя мать.

— Вот Симон расскажет вам об этом, — улыбнулся пастор.

— В удобное время, в более удобное время! — опять заявил я. — Скажите мне лучше, когда приехал сюда лорд Кинтон?

— С неделю тому назад. Миледи была больна, и доктор предписал ей деревенский воздух. Но лорд оставался здесь только четыре дня, а потом уехал обратно.

— Значит, его здесь нет? — быстро спросил я.

— Мы думали услышать новости от тебя, Симон, — улыбнулась мать, — а оказывается, что вместо того сообщаем их тебе. Король прислал письмо милорду; я его видела. Оно было очень лестно, и там говорилось, что король желает немедленно видеть лорда Кинтона, чтобы посоветоваться с ним об очень важном деле. Два дня тому назад милорд выехал со своими слугами, оставив здесь свою больную жену.

Я был поражен удивлением. Что могло так внезапно понадобиться королю? О чем хотел он советоваться с лордом Кинтоном? Ведь события в Дувре не могли быть сообщены милорду. Звали ли его, как члена совета или только как отца своей дочери? Теперь же король, конечно, знал кое-что о его дочери и некоем джентльмене, служившем ей по мере возможности; мы могли встретить экипаж лорда Кинтона на пути и не заметить его вечером, среди других. Что могло все это значить? Мне пришло в голову, что де Перренкур посылал к королю из Кале и тот мог найти иной способ исполнить план, которому я помешал. Что, если моя миссия не была еще окончена?

Рука пастора, опустившаяся мне на колено, прервала мои соображения.

— Относительно предсказания, — начал он.

— Право, когда-нибудь я расскажу вам все! Оно исполнилось.

— Исполнилось? — живо воскликнул пастор. — Значит, счастье вам улыбнулось, Симон?

— Нет, наоборот: оно мне чертовски изменило, — ответил я.

Такое выражение при дамах, а тем более в присутствии духовного лица, было крайне неуместно: мать и сестра заметно оскорбились (я даже не извинился перед ними), но пастор только улыбнулся.

— Шут с ними, с такими предсказаниями! — сердито заметил я.

— И все-таки исполнилось! — проговорил он, очевидно, гораздо более дорожа торжеством этого колдовства, чем моим благополучием. — Скажите же мне все!

— Ты приехал, чтобы остаться с нами? — нерешительно спросила мать.

— До конца моей жизни, насколько это будет возможно, — обещал я.

— Слава Богу, — тихо сказала она.

Ее сердце было полно мною, тогда как мое было так далеко! Судьба как будто смеялась надо мною, и исполнявшееся предсказание не принесло мне добра. Наоборот, я должен был считать себя счастливым, если мне удалось благополучно выбраться из создавшегося положения и не подвергнуться преследованию тех великих людей, в чьи дела судьба замешала меня. Мне оставалось лишь сидеть смирно здесь, в деревне, а сидеть смирно было для меня наказанием, и только чудом, о котором я не смел мечтать, это наказание могло для меня превратиться в блаженство. Что значили для меня в сравнении с ним все предсказания в мире?

Когда я остался наедине с пастором, мне волей-неволей пришлось все рассказать ему. Он слушал с огромным интересом, который иссяк немедленно, как только я перестал говорить о предсказании; остальное он слушал уже вполуха. Он не сделал никаких комментариев к моему рассказу, только часто обращался к своей табакерке.

Воспоминания несколько отвлекли меня от мрачных размышлений, но теперь они снова овладели мною.

Итак, моя помощь снова могла оказаться нужной; это сознание было приятно для моей гордости, и, хотя со мною обошлись не лучше, чем с преданной собакой, тем не менее я знал, что эта помощь была существенной. Я был так уверен в этом, что ждал с нетерпением той минуты, когда мне можно будет отдать снова себя самого и свою шпагу в полное распоряжение Барбары.

— Вы любили эту Нелл? — неожиданно спросил пастор.

— Да, я любил ее.

— И не любите больше?

— Нет, — холодно улыбнулся я, — такое безумие проходит с годами.

— Вам теперь двадцать четыре?

— Да.

— И вы ее больше не любите?

— Говорю вам, что нет.

Пастор открыл свою табакерку и взял оттуда большую щепотку.

— Ну, значит, вы любите другую женщину.

Он сказал это не вопросительно, даже не предположительно, а как человек, настолько убежденный, что не нуждается в ответе.

— Да, вы любите другую! — повторил он, отправляя щепотку по ее назначению.

— Неправда! — с негодованием вскрикнул я.

Для того ли я сам уверял себя в противном, чтобы услышать это из чужих уст?

— Ах, кто это идет? — воскликнул пастор, с любопытством выглянув в окно. — Как будто знакомый! Взгляните-ка, Симон!

Я подошел и тоже выглянул в окно. Мимо быстро проезжал всадник в сопровождении двух слуг. Уже смеркалось, но было еще достаточно светло, чтобы я мог узнать его. Он подъезжал прямо к воротам Манор-парка.

— Как будто это — лорд Кэрфорд, и едет он в Манор, если я не ошибаюсь.

— Должно быть, так, — согласился я и в одну минуту был уже посреди комнаты, взволнованный, едва стоя на ногах.

— Что с вами такое, Симон? Почему бы Кэрфорду и не ехать в Манор? — удивился мой собеседник.

— Пусть едет хоть к дьяволу! — крикнул я, схватив свою шляпу со стола.

Пастор с улыбкой смотрел на меня.

— Ступайте скорее! — сказал он. — И другой раз не отрицайте моих предположений, основанных на опыте и знании человеческого сердца, которое…

Конца фразы я не слыхал, потому что стремглав вылетел из комнаты, оставив почтенного духовного отца проповеды-вать в пустыне.

VIII. СТРАННОЕ СОВПАДЕНИЕ

Я слышал потом, что король Карл от души смеялся, когда узнал, каким образом один джентльмен обманул де Перренкура и увез у него из-под носа даму, посланную приготовить герцогине Йоркской все нужное для ее посещения французского двора.

— Этого Урию не удастся поставить во главе войска во время битвы, и Давиду не пришлось поставить на своем! — сказал король.

Он смеялся, хотя я расстроил его собственные планы, вероятно потому, что к тому времени, когда известия достигли Кале, он уже не сомневался в собственном успехе у Луизы де Керуайль и не горевал о том, что де Перренкур потерпел поражение. Он подписал договор, получил свои деньги; Луиза де Керуайль, хотя еще не оставалась в Англии, но обещала приехать — неудивительно, что король был доволен. Я думаю, что втайне он несколько злорадствовал по поводу неудачи величайшего короля того времени, которому слегка завидовал. Во всяком случае король смеялся, а затем заявил, что едва ли в его власти вернуть мисс Кинтон к сознанию своего долга. Он осуждал поступок Барбары, но не особенно строго, а когда узнал, что герцог Монмут имел несколько иное представление о «долге» мисс Барбары, то рассмеялся снова, пожал плечами и сказал: «Значит, у этого Урии — два Давида. Плохо его дело», — и рассмеялся опять.

Проводить человека до дверей дома нетрудно, но попасть туда, когда пред ним закрыли дверь без приглашения, очень мудрено. Ему поневоле приходится оставаться на улице. Так случилось и со мною. Оставшись у порога Манор-хауза, я не мог никак узнать, что происходило внутри между Барбарой и лордом Кэрфордом. С досадой я бросился на траву Манор-парка, проклиная свою судьбу, и если не самое Барбару, то женские капризы и фальшивость, не чуждые и ей.

Между тем пьеса разыгрывалась дальше, хотя без моего участия. Да позволено мне будет сойти пока со сцены, которую я слишком долго занимал.

Больная мать Барбары была давно уже в постели, и сама Барбара, утомленная дорогой и расстроенная, хотела последовать ее примеру, как вдруг в дверь дома раздался громкий стук. Подъехал всадник в сопровождении двух слуг; он настойчиво требовал свидания с хозяйкой дома, а услышав, что она легла, спросил мисс Барбару. Имени своего он не сказал, но заявил, что имеет неотложное дело от самого лорда Кинтона. Его попросили войти. Барбара с удивлением узнала в позднем посетителе Кэрфорда, почтительно раскланявшегося пред нею. Она знала от меня достаточно, для того чтобы встретить его не особенно приветливо, но деликатность дела помешала мне сказать ей все, что было мне известно. Поэтому она обвиняла своего поклонника только в излишней скромности пред своими высокопоставленными соперниками. Знай она действительную роль Кэрфорда, то, конечно, не стала бы говорить с ним; впрочем, и теперь она постаралась было отложить объяснение до завтра. Но Кэрфорд просил выслушать его немедленно от имени ее отца, уверяя, что она не знает вполне всей опасности, угрожающей ей. Это подействовало, и Барбара согласилась слушать.

— Какое же поручение вы желаете передать мне от моего отца? — холодно спросила она.

— У меня нет никакого, — с хорошо разыгранным смущением проговорил Кэрфорд. — Я употребил этот способ, чтобы быть принятым вами, опасаясь, что одной моей преданности окажется для этого недостаточно, хотя вы хорошо знаете ее. Несмотря на то, что этого поручения сейчас нет, я думаю, что оно скоро будет. Нет, нет, вы должны выслушать меня! — заключил он, видя, что она встает с места.

— Я выслушаю вас и стоя, милорд!

— Вы жестоки ко мне, мисс Барбара, но слушайте меня, как вам угодно, только обратите внимание на мои слова. Завтра вы получите известие от своего отца. Вы их давно не получали?

— Давно; мы оба были в отлучке и не могли переписываться.

— Завтра вы получите письмо. Могу я сообщить вам то, что в нем заключается?

— Как вы можете сделать это, милорд?

— Это выяснится потом, — решительно сказал Кэрфорд. — прибытие письма докажет вам, прав я или нет. В нем будет распоряжение от имени вашего отца, чтобы вы немедленно ехали с его посланным и вашей матерью.

— Моя мать не в состоянии никуда ехать.

— Тогда одна вы, с какой-нибудь горничной; вам будет указано ехать прямо в Дувр.

— В Дувр? — воскликнула Барбара, вздрогнув при упоминании того места, откуда ей только что удалось бежать. — Зачем же?

— Герцогиня Орлеанская едет обратно во Францию, и вы должны сопровождать ее, — многозначительно сказал ее собеседник, пристально глядя ей в лицо.

Барбара бессильно опустилась на стоявший около нее стул.

Кэрфорд склонился к ней и продолжал поспешно и убедительно:

— Слушайте и не теряйте времени, а действуйте! Один французский дворянин, по имени де Фонтелль, будет завтра здесь. Именно он привезет вам письмо от отца и должен проводить вас в Дувр.

— Этого не требует мой отец? — воскликнула Барбара.

— Вы это увидите из его письма.

— Тогда я поеду. С отцом я буду в безопасности, а когда он все узнает, то не допустит меня ехать во Францию.

До сих пор лорд Кинтон ничего не знал о происходившем с его дочерью, так же, как и ее мать, болезнь которой не позволяла сообщать ей о таких тревожных событиях.

— Конечно, с отцом вы будете в безопасности, если только найдете его, — сказал Кэрфорд. — Слушайте, я все скажу вам. Прежде чем вы будете в Дувре, ваш отец уедет оттуда. Как только было послано его письмо к вам, король нашел предлог послать его в Корнуэльс. Лорд Кинтон сейчас же написал вам снова, чтобы вы не ехали в Дувр, пока он не пришлет за вами, и поручил это второе письмо слуге Арлингтона, ехавшему в Лондон. Но слуга лорда Арлингтона хорошо знает, когда ему надо торопиться и когда не спешить. Вы должны были уже уехать отсюда, прежде чем получите второе письмо отца.

Барбара точно оцепенела от ужаса. Кэрфорд говорил внушительно и с глубокой искренностью в голосе.

— Попросту говоря, это — хитрость, чтобы заставить вас вернуться в Дувр, — продолжал он. — У этого де Фонтелля имеется приказ во что бы то ни стало доставить вас, хотя бы именем короля, если письма отца окажется недостаточно.

Барбара сидела в беспомощном раздумье. У Кэрфорда было довольно смысла, чтобы не перебивать ее дум. Он знал, что она изыскивает выход из этого положения, и хотел дать ей время убедиться, что выхода нет.

— Когда приедет этот де Фонтелль? — спросила наконец Барбара.

— Сегодня ночью или рано утром. Я перегнал его, пока он отдыхал в Лондоне, иначе я не поспел бы раньше его сюда.

— А зачем вы приехали, милорд?

— Служить вам, мисс Кинтон, — просто ответил он.

— Вы не так спешили служить мне в Дувре, — несколько надменно сказала она.

Должно быть, Кэрфорд предвидел такой упрек и приготовил на него ответ.

— Я охранял вас от опасности, известной мне, другой же не подозревал. Против более сильного противника приходится бороться хитростью; не имея возможности сопротивляться, приходится обманывать. Вы знаете мои намерения; вам я открыто говорил о них; герцогу Монмуту сказать этого я тогда не мог. Теперь же я попросил его помочь мне. Вы должны простить его, потому что сами виноваты в его вине против вас. Если бы я открыто шел против него тогда, то он был бы врагом моим и вашим, теперь же он — друг нам обоим. — Защита была довольно удачна, к тому же он не дал времени Барбаре заметить ее слабые места. — Ради Бога, — воскликнул он. — не будем тратить время, вспоминая прошлое. Может быть, я был виноват, но разве только в неумении исполнить свои планы, а не в дурном намерении, клянусь своей честью. Теперь же я поспешил сюда, чтобы защищать вас.

— Тогда я у вас в долгу, милорд! — нерешительно сказала Барбара, готовая поверить его искренности.

— Нет, — горячо сказал Кэрфорд, — вы не можете быть в долгу у меня. — Все, что я имею, принадлежит вам; я — ваш верный раб на всю жизнь.

Надо сказать, что в этих словах слышалось пылкое чувство, как бы невольно вырвавшееся из глубины души. Кто знает, может быть, в этом человеке, у которого честолюбие было главной целью жизни, все-таки в глубине души скрывалась истинная любовь. Может быть, он был не так виновен, как казалось, будучи типичным представителем своего века, привыкшим приспособляться к окружающей среде.

— Ведь это — такая старая песня, моя любовь к вам, — продолжал он. — Вы уже дважды слышали о ней и во второй раз отнеслись к ней как-будто благосклоннее. Могу ли я говорить о ней еще раз?

— Но теперь не время… — начала было Барбара.

— Каков бы ни был ваш ответ, я буду всегда вашим верным слугою. Моя рука и сердце всегда будут принадлежать вам, хотя бы ваши принадлежали другому.

— Такого нет. Я свободна… — тихо проговорила Барбара и, преодолев свое волнение, добавила: — Нет ничего подобного тому, что вы предполагаете, а мое расположение к вам не изменилось.

— Дай Бог мне когда-нибудь услышать иной ответ, — сказал Кэрфорд, после недолгой паузы. — Я не хочу насиловать вашу волю теперь, но вы можете спокойно принять мои услуги, если не желаете принять мою любовь. Мисс Барбара! Вы поедете со мной?

— Ехать с вами? — переспросила она.

— Да, и с вашей матерью; мы втроем отправимся к лорду Кинтону в Корнуэльс. Клянусь вам, что все ваше опасение в бегстве.

— Моя мать слишком больна, чтобы ехать. Разве вы этого не знаете от отца?

— Я ведь его не видел, но я знаю от герцога Монмута и думал, что она уже поправилась.

— Она ехать не в состоянии; это невозможно.

— Де Фонтелль будет здесь завтра, — сказал он, подходя ближе, — если вы еще будете здесь. Может быть, есть кто-нибудь другой, чью помощь вы предпочитаете моей?

Кэрфорд замолчал и пристально следил за Барбарой. Она сидела в нерешительности, сложив руки на коленях. Правда, был такой человек и недалеко, но обратиться к нему было нестерпимо для ее самолюбия. Мы расстались с нею в ссоре; хотя мы оба были равно не виноваты в ней, это меняло дело в ее глазах.

— Мистер Дэл здесь? — резко и неожиданно спросил Кэрфорд.

— Не знаю, где он; он проводил меня сюда, но с тех пор я ничего о нем не знаю.

— Может быть, он уехал?

— Не знаю, — повторила Барбара.

Тут Кэрфорд не сумел воспользоваться обстоятельствами самый удобный случай добиться благоприятного ответа от женщины — тот, когда она в ссоре с соперником и когда вся ее гордость готова во всеоружии восстать против него. Кэрфорд же произнес:

— По всей вероятности, иначе он не выказывал бы к вам такого равнодушия или даже невежливости.

— Он сделал свое дело.

— Этого недостаточно; не следовало оставлять вас… — Кэрфорд воздержался от дальнейших упреков и договорил: — итак, что вы намерены предпринять?

— Что же я могу сделать? Но этот де Фонтелль не может же увезти меня насильно! — ответила Барбара.

— Да ведь у него есть полномочия от короля; кто может ему сопротивляться?

— Да хотя бы вы! — живо сказала Барбара. — Одна с вами я не могу и не хочу ехать, но вы мой… то есть вы готовы служить мне. Сопротивляйтесь же де Фонтеллю ради меня, хотя бы вопреки королевскому приказанию.

Смущенный Кэрфорд молчал: такого оборота дела он не ожидал, и ему это совершенно не нравилось. Это было для него слишком смело: король был заинтересован в этом деле, и плохо могло прийтись тому, кто стал бы открыто противиться его воле. Увезти Барбару втихомолку, сделав вид, что ничего не знаешь, было еще возможно, но встать лицом к лицу с неприятелем, — значило поставить все на одну карту. Кэрфорд молчал.

Барбара презрительно улыбнулась и спросила:

— Вы колеблетесь?

— Опасность слишком серьезна, — пробормотал он.

— Вы только что говорили о невежливости, милорд…

— Не обвините же вы меня в ней?

— О, нет! Отступить пред опасностью, притом ради любимой женщины — кажется, вы это дали мне понять, если не ошибаюсь? — это носит совсем другое название; гораздо легче извинить невежливость, чем это, милорд!

Кэрфорд побледнел от гнева. Его прямо назвали трусом и, конечно, могли тем легче обратиться к тому, кто трусом не был, хотя, может быть, был виновен в невежливости и равнодушии. Дорого бы я дал, чтобы видеть лицо этого лорда в ту минуту! Поневоле ему надо было выказать смелость — больше ему ничего не оставалось.

— Завтра вы убедитесь, как вы несправедливы ко мне! — воскликнул он. — Хотя бы мне пришлось поплатиться головою, я докажу вам это.

— Благодарю вас, милорд, — спокойно ответила Барбара, как будто это было вполне естественно, — я не сомневалась в вашем ответе.

— У вас не было к тому повода, — сказал он.

— Еще раз благодарю! — повторила она. — Становится темно, милорд; благодаря вам, я буду сегодня спать спокойно. Спокойной ночи! Простите, что я не могу оказать вам гостеприимства ввиду болезни матери. Если вы остановитесь в гостинице, к вам отнесутся со всем должным вниманием, и я могу легко послать туда к вам, когда будет надо.

Кэрфорд подошел к ней и, склонив колено, поцеловал ее руку, что было ему милостиво позволено.

— Я сделаю все на свете, чтобы получить свою награду! — пылко воскликнул он.

— Я прошу только то, что вы мне сами предложили, — холодно ответила Барбара. — Если это — что-нибудь вроде договора, милорд…

— Нет, нет! — возразил Кэрфорд, снова схватывая ее руку, но она была быстро отдернута, и Барбара с поклоном прошла мимо, даже не оглянувшись ни разу.

Кэрфорд, не получив даже ночлега, ошибясь в расчете увезти свою даму и будучи замешан в рискованное предприятие, которое ему очень не нравилось, даже без надежды получить за то желанную награду, должен был искать убежища в гостинице, как ему посоветовала Барбара. Не одно крупное проклятье сорвалось с его губ, когда ему пришлось со своими слугами впотьмах тащиться в гостиницу и будить уже спавшего хозяина. Не скоро удалось добудиться того, после яростного стука в дверь. Наконец их впустили, а я пошел домой.

Должен сознаться, я следил за ними и не мог успокоиться, пока не увидел своими глазами, куда девался Кэрфорд; и, как оказалось, я поступил правильно. Следить за своим соперником со страстным чувством ревности и потом, вместо того, чтобы спокойно спать в своей удобной постели, бродить всю ночь под окнами своей возлюбленной — было вполне естественно, и меня поймет каждый, кто бывал сам в таком положении.

Хотя когда-то, в этом же самом парке, я мечтал о другой, но ведь в сердце бывают свои резолюции, как и во всяком государстве, а после дней смуты прежний властелин возвращается обратно. Много было приверженцев у короля Карла, которые, однако, не были против Кромвеля в свое время. Поэтому я не вспомню злом узурпатора своего сердца, хотя истинная его королева и должна была вернуться на свой престол снова.

«Однако Кэрфорд все-таки не получит ее, — решил я. — Теперь мне приходилось держаться в стороне, пока другой штурмовал крепость, на которой я жаждал поднять свой флаг, но победы я ему не уступлю. Ссору затеять нетрудно, и для этого нет надобности назвать ее причину. Мы можем поспорить из-за несогласия политических взглядов, из-за карточного хода, из-за покроя платья — в предлогах недостатка не будет».

Мне стоило большого труда не вызвать его сейчас же, хотя бы за вторжение в мою родную деревню, но благоразумие взяло верх. Враг скрылся за дверью гостиницы, а я пошел к дому, чтобы с рассветом быть снова на своем посту.

Мне пришлось проходить мимо дверей пастора. Он стоял у своего порога и курил длинную трубку, что позволял себе только по вечерам. Не желая расспросов, я хотел проскользнуть мимо, но он заметил и окликнул меня:

— Куда вы, Симон?

— В постель!

— Отлично. А откуда?

— С прогулки!

Его глаза встретились с моими; он разогнал рукою дым от своей трубки и продолжал:

— Любовь, Симон, это — девственная немощь духа. Она открывает смертному рай на земле.

— Вы заимствуете свои мысли от поэтов.

— Нет, это они заимствовали их от меня, да и от каждого, у кого есть сердце в груди. Что это, Симон, вы уже покидаете меня?

— Уже поздно, и не время заниматься поэзией.

— Должно быть, вы уже достаточно занимались ею сегодня, — улыбнулся пастор. — Стойте! Что это такое?

На дороге послышался стук лошадиных подков, и минуту спустя из темноты вынырнули фигуры двух всадников. Сам не зная почему, я поспешил скрыться за дверью пасторского дома. Мои нервы были напряжены, и я вследствие приезда Кэрфорда не удивляясь ждал дальнейших событий. Пастор вышел на дорогу и стал всматриваться в подъезжавших незнакомцев.

— Как называется это место? — спросил ближайший всадник.

Громкий голос с иностранным акцентом заставил меня вздрогнуть.

— Это — деревня Гатчстид, к вашим услугам, — ответил пастор.

— Есть здесь гостиница?

— На расстоянии полумили отсюда есть очень порядочная.

— Благодарю вас!

Больше я не мог сдержать себя и, оттолкнув пастора, выбежал на дорогу. Всадники тихим шагом направились к гостинице.

— Спокойной ночи! — крикнул пастор им или мне, или кому — уж я не знаю, и скрылся за своими дверями.

Я был в высшей степени взволнован: там, в гостинице, был Кэрфорд, а здесь, на дороге, — тот самый господин, которого так удивило мое знание французского языка в гостинице Кэнтербери… Кэрфорд и де Фонтелль! Зачем оба они здесь? Как друзья или как враги? Если как друзья, то врагом буду я, если как враги, то в их борьбу вмешаюсь и я. Я не понимал такого странного совпадения, а мои предположения заставили меня громко, хотя бессознательно рассмеяться.

— Что это такое? — обернувшись в седле, спросил по-французски де Фонтелль своего слугу.

— Кто-то смеется. Какой странный смех! — робко ответил тот.

Я отступил в тень изгороди, когда де Фонтелль обернулся, но его смущение и суеверный страх слуги дали мне мысль подшутить над ними. Я рассмеялся еще громче.

— Господи, спаси нас! — вскрикнул слуга, набожно перекрестившись.

— Это — какой-нибудь сумасшедший, вырвавшийся на волю, — недовольно отозвался де Фонтелль. — Поедем дальше.

Сознаюсь, это была мальчишеская выходка, но я не мог противиться искушению; приложив руки ко рту, я крикнул во все горло: «Он идет!». Проклятие послышалось со стороны де Фонтелля. Я отбежал на середину дороги и снова засмеялся. Француз придержал лошадь и не двигался с места. Может быть, он вспоминал.

— «Он идет!» — снова гаркнул я и побежал с громким смехом по дороге.

Де Фонтелль не преследовал меня, и я добежал до своего дома и, задыхаясь от быстрого бега, с торжеством воскликнул:

— Теперь-то уж я буду нужен ей!

Через несколько минут я был в постели.

IX. ЗАМЫСЕЛ КЭРФОРДА

Я, конечно, не берусь обсуждать поведение великих мира сего. Такого намерения я не имел, рассказывая свою скромную историю: их будет судить История. Многие говорили, что герцогиня Орлеанская привезла с собою Луизу де Керуайль в Дувр с намерением вызвать именно то, что действительно случилось. Сам я думаю, что она действовала неумышленно или под влиянием чужих советов, может быть, из-за государственных соображений. В равной степени не думаю я, чтобы она желала причинить зло Барбаре Кинтон, к которой была привязана, и в таком смысле я принимаю письмо, посланное с де Фонтеллем в Гатчстид. В нем герцогиня осторожно говорила о том, что произошло, жаловалась на коварство мужчин и на свою недальновидность; что теперь, будучи предупреждена, будет осторожнее и сумеет оградить как свою честь, так и честь тех, которые доверяются ей. Она написала, что де Перренкур (как и герцог Монмут) сам раскаивается, сожалеет о происшедшем и поклялся не беспокоить ее друзей. Поэтому она просит милую мисс Кинтон, которую так любит, вернуться, ехать с нею вместе во Францию и быть там до приезда герцогини Йоркской и еще дольше, если она того пожелает и если ей позволит отец.

Так гласило письмо; казалось, оно было искренне, и все-таки я опасался довериться ему. Если даже герцогиня была искренна, то насколько она могла противодействовать де Перренкуру? Он раскаивается и сожалеет — наверное о том, что выпустил Барбару из рук, и перестанет это делать, как только она снова окажется в его власти.

Каково бы ни было содержание письма, де Фонтелль, храбрый и честный, считал свое поручение почетным. В Дувре он не был и ничего из происходившего там не знал. Он приехал в Гатчстид открыто и верил, что приглашение делает большую честь той, кому пишет герцогиня, желающая ее общества и сумеющая хорошо вознаградить за него. Де Фонтелль знал и видел не больше этого, но подозревал, что оборотная сторона его поручения могла быть иною и что ее можно поставить в упрек человеку высокой чести. Моя ребяческая выходка на дороге — крик: «Он идет!» — ничего не сказала ему. Припоминая то, что ему напомнили мои слова, он, вероятно, отнес их к какому-нибудь недоброжелателю короля, не сочувствующему его действиям, но отнюдь не счел эта приключение чем-нибудь относящимся к его настоящему поручению. Поэтому, узнав о присутствии в гостинице джентльмена, побывавшего в Манор-хаузе (Кэрфорд не назвал своего имени), он ничуть не удивился, не имея повода бояться кого-нибудь или скрывать свой приезд.

Утром он любезно и непринужденно представился Барбаре. Она приняла его одна в большой комнате, выходившей на террасу. С изящным поклоном де Фонтелль объяснил ей причину своего приезда и подал письмо герцогини, прибавив, что надеется, что мисс Кинтон даст ему возможность исполнить доверенное ему поручение до конца. Потом он, крутя свои красивые усы, стал спокойно ждать, пока Барбара читала письмо.

Женщины вообще не умеют отделить человека от передаваемого им неприятного поручения, не обращая даже внимания на то, известно ли оно ему. Барбара прочитала письмо раз и два, потом, ни слова не говоря де Фонтеллю, даже не предложив ему сесть, позвала слугу и послала его в гостиницу за лордом Кэрфордом, приказав попросить его прийти к ней. Она говорила тихо, и француз не слыхал ее слов. Когда слуга ушел, Барбара подошла к окну и молча стала смотреть в него. Сконфуженный де Фонтелль не осмеливался заговорить первым; вид Барбары вовсе не поощрял к этому: она стояла с краской на лице и негодующим взглядом.

Наконец де Фонтелль собрался с духом.

— Надеюсь, я могу рассчитывать на благоприятный ответ? — спросил он.

— Какого ответа вы ждете? — резко обернулась к нему Барбара.

— Вас самих, если позволите, — с поклоном ответил он. — Ваше прибытие будет лучшим ответом для герцогини и лучшим завершением моего поручения.

Она холодно смотрела на него минуты две и сказала:

— Я послала за тем, кто даст мне совет по поводу этого ответа.

Де Фонтелль поднял брови и натянуто проговорил:

— Вы, конечно, свободны советоваться с кем вам угодно, но, мне кажется, дело не заслуживает слишком больших размышлений.

— Благодарю вас за лестное мнение обо мне! — гневно обернулась к нему Барбара. — Или вы считаете меня за дурочку, поверившую вашему письму?

— Клянусь небом… — начал было озадаченный француз.

— Я знаю, как смотрят на женскую честь в вашей стране и при вашем дворе, — запальчиво перебила его Барбара.

— Ее ставят так же высоко у нас, как и на вашей родине и при вашем дворе.

— Да, это верно. Видит Бог, это верно! — горестно сказала Барбара. — Но здесь мы не при дворе. Вам не приходило в голову, что такое поручение, как ваше, может быть опасным?

— Я этого не думал, — улыбнулся француз, — притом же, простите, я не боюсь опасности.

— Ни опасности, ни бесчестия? — презрительно сказала Барбара.

Де Фонтелль вспыхнул от негодования, но сдержался.

— Женщина может говорить, что ей угодно, — с поклоном ответил он.

— Однако довольно притворяться! — крикнула Барбара. — Не поговорим ли мы откровенно?

— Весьма буду рад, сударыня, — сказал в недоумении де Фонтелль.

С минуту казалось, что Барбара готова высказаться, но не ловкость ее положения удержала ее. Ничего не подозревая, он не мог ей помочь.

— Нет, я не буду говорить об этом. Только мужчина мог бы сказать вам правду и потребовать от вас отчета. Я не унижусь до объяснений.

Де Фонтелль подошел ближе, все еще не понимая ее гнева.

— Клянусь… — начал было он, но Барбара перебила его.

— Прошу вас отойти и пропустить меня. Я больше не желаю оставаться в вашем обществе. Я попрошу джентльмена поговорить с вами.

Глубоко оскорбленный де Фонтелль отступил и широко распахнул пред нею дверь.

— Вы, очевидно, заблуждаетесь! — сказал он.

— Заблуждаюсь? Нет, наоборот, я слишком хорошо понимаю!

— Будучи джентльменом…

— В этом я сильно сомневаюсь, — перебила его мисс Кинтон.

Де Фонтелль не ответил ни слова и с глубоким поклоном посторонился, чтобы пропустить Барбару, которая вышла, молча окинув его презрительным взглядом.

Недовольный создавшимся положением, Кэрфорд не особенно торопился прийти на призыв, и у де Фонтелля было достаточно времени ломать себе голову над странным поведением Барбары. Он ничего не мог понять и с рассеянным видом смотрел в окно, ожидая прибытия того, кто должен был объяснить ему загадку Он увидел наконец Кэрфорда, подходившего к дому с недовольным видом, кислой физиономией и самой ленивой походкой. Де Фонтелль подавил радостное восклицание при виде знакомого; он обрадовался помощи друга в затруднительном положении, в которое его поставила строптивая девушка, не дававшая даже возможности оправдаться. Он знал кроме того, что, несмотря на службу у герцога Монмута, Кэрфорд был приверженцем французской партии при дворе Стюарта. Он уже готов был выйти навстречу Кэрфорду и приветствовать его, как вдруг увидел, что его предупредила Барбара, подбежавшая к Кэрфорд у и принявшаяся что-то живо говорить ему. Тот, казалось, даже сердился, Барбара настаивала. Наконец Кэрфорд с самым неодобрительным видом направился к дому. Барбара не последовала за ним, а опустилась на мраморную скамью, закрыла лицо руками и застыла в позе глубокого волнения и горя.

«Клянусь честью, — подумал честный француз, — вся эта история превосходит мое понимание».

Минуту спустя в комнату вошел Кэрфорд и вежливо поздоровался с ним. Де Фонтелль, не дожидаясь никаких вопросов, оскорбленный до глубины души обращением Барбары, поспешил в самых горячих выражениях высказать свое негодование. Кэрфорд внимательно слушал, не спуская проницательного взора с лица взволнованного француза, сгоряча бегавшего из угла в угол комнаты. Кэрфорд не был наивным человеком, легко верящим в чужую честь, а вместе с тем не отличался выдающимся умом, но он ясно видел, что де Фонтелль действительно не знал истинного значения данной ему миссии, и это заставило Кэрфорда призадуматься.

— И она посылает за вами, чтобы получить совет, как ей поступить! — крикнул де Фонтелль. — Конечно, это отлично: вы можете дать только один совет.

— Этого я не знаю, — осторожно ответил Кэрфорд.

— Это потому, что вы не все знаете. Я говорил с нею мягко, стараясь убедить ее, но вам я скажу прямо. Я получил настоятельный приказ короля привезти ее и не допустить никого помешать этому. Как видите, милорд, вам не остается выбора. Кто же пойдет против королевского приказа?

Но именно этого-то и требовала Барбара от своего поклонника.

Кэрфорд промолчал, а нетерпеливый француз продолжал:

— Не говорю уже о том, что это было бы прямым оскорблением лично мне. При всем моем уважении к вам, милорд, я не допустил бы этого. Не знаю, что имеет против меня эта девушка, кто вбил ей это в голову. Ведь уж, конечно, не вы? Вы, надеюсь, не сомневаетесь в моей чести? — Он остановился пред Кэрфордом, ожидая ответа на свой пылкий вопрос, но лорд молчал. Тогда де Фонтелль, готовый видеть оскорбление уже в самом этом молчании Кэрфорда, воскликнул: — Ну, милорд, мне не особенно нравится ваше безмолвие. Разве так трудно ответить на мой вопрос? — докончил он уже вызывающим тоном.

Кэрфорд, несомненно, был в большом затруднении. Лучше было бы иметь дело с простым мошенником, чем с этим гордым дворянином. Он думал было исполнить требование Барбары, убедив де Фонтелля, что тот служит орудием в руках менее, нежели он, честных людей, а это, конечно, заставило бы того отказаться от исполнения своего поручения. Но тогда Кэрфорду пришлось бы выпустить из рук Барбару, и все его планы должны были бы рухнуть. Он не мог разрешить эту сложную дилемму и старался найти хоть какую-нибудь лазейку.

— Я не сомневаюсь в вашей чести, — сказал он, на что де Фонтелль ответил церемонным поклоном, — но в этом деле есть нечто такое, чего вы не знаете. Мне надо несколько часов на размышление, а затем я скажу вам все откровенно.

— Мои инструкции не допускают проволочек.

— Вы не можете увезти женщину силой.

— Я надеюсь авторитетом короля и с помощью друзей убедить мисс Кинтон ехать со мною добровольно.

В эту минуту Кэрфорду, как видно, пришла в голову новая мысль, от которой его лицо сразу просветлело, и он, видно, оживился.

— Милейший де Фонтелль, — сказал он, — вам придется считаться еще с одним человеком, прежде чем вам удастся увезти ее отсюда.

— Что вы хотите этим сказать, милорд?

— Знаете, с влюбленными вообще трудно иметь дело, а с влюбленными дураками и подавно. Помните вы нашу встречу в Кэнтербери?

— Прекрасно помню.

— А того молодого человека, который говорил с вами по-французски? Еще он встревожил вас, сказав одну фразу…

— «Он идет!» — возбужденно докончил де Фонтелль.

— Вот именно. Ну, так вот именно этот молодой человек и может наделать вам хлопот.

— Черт побери! Разве он здесь?

— Да.

— Значит, это был он вчера ночью? Он опять крикнул мне эти слова. Ах, дерзкий каналья!… Я его заставлю поплатиться за это.

— Вам действительно придется посчитаться с ним.

— Какое же отношение он может иметь к нашему делу?

— Он дерзок и тут: считает себя претендентом на руку мисс Кинтон.

Де Фонтелль презрительно пожал плечами; Кэрфорд, заметно успокоенный, улыбаясь следил за ним. Мысль была удачна: было очень выгодно свалить все на мои плечи, натравив де Фонтелля на меня. Каков бы ни был исход столкновения, Кэрфорд мог только выиграть: не он, а я противился бы приказу короля.

— Но как он попал сюда? — вскрикнул де Фонтелль.

— Здесь его родина. Он — давнишний сосед Кинтонов.

— И может быть опасен?

Кэрфорд в свою очередь пожал плечами.

— Дураки всегда опасны. Ну, я вас оставлю, мне надо обдумать дело. Помните одно: если будете остерегаться меня, то остерегайтесь еще более Симона Дэла.

— Этот не осмелится мешать мне. Да и зачем? Мое поручение идет только на пользу даме его сердца.

Кэрфорд мог быть доволен, почва была хорошо подготовлена; при горячем нраве француза малейшее столкновение вызвало бы жестокую распрю.

— Было бы хорошо, если бы вам удалось убедить его в этом, — усмехнулся Кэрфорд. — Хотя я не думаю, чтобы мисс Кинтон собиралась выйти за него замуж, тем не менее на его стороне права старого знакомства, и он, конечно, употребит их против вас. Но, может быть, вы сами слишком восстановлены против него?

— Долг должен стоять впереди личных дел, — сказал де Фонтелль. — Я поищу этого джентльмена.

— Как хотите, вам лучше знать. В гостинице, конечно, знают, где найти его.

— Я сделаю это сейчас же, — воскликнул де Фонтелль.

Кэрфорд, довольный результатом своей находчивости, снова попросил француза действовать по своему усмотрению. Тот поспешил уйти из комнаты, горя желанием устранить возникшее в моем лице препятствие к достижению своей цели. Кэрфорд последовал за ним, имея теперь время для размышлений и надежду на столкновение между мною и де Фонтеллем.

— Отправитесь вы со мною? — спросил француз.

— Нет, это — не мое дело, — ответил Кэрфорд. — Если я вам понадоблюсь потом, я всегда к вашим услугам.

— Благодарю, милорд, — сказал де Фонтелль, поняв намек Кэрфорда.

Оба вместе они вышли на террасу. Барбара услыхала их шаги и подняла голову.

— Я принужден ненадолго оставить вас, — обратился к ней де Фонтелль. — Надеюсь, вы будете ко мне добрее, когда я вернусь.

— Откровенно говоря, я лучше желала бы, чтобы вы не возвращались, — холодно сказала она, вопросительно глядя на Кэрфорда. Она думала, что тот исполнил ее требование и де Фонтелль скрывает от нее их столкновение. — Вы идете вместе, милорд? — спросила она…

— С вашего позволения я останусь здесь, — ответил Кэрфорд.

— Куда же тогда идет мсье де Фонтелль? — спросила она, встав с места.

— Я иду искать джентльмена, до которого у меня есть дело, — ответил француз, приняв ее вопрос на свой счет.

— А с лордом Кэрфордом у вас нет никакого дела?

— Оно может подождать.

— Это, конечно, его желание? — быстро спросила Барбара. — Да!

— Так я и думала, — воскликнула мисс Кинтон.

— Что касается мистера Симона Дэла…

— Симона Дэла? Какое отношение имеете вы к нему?

— Он дважды посмеялся надо мною и, кажется, мешает мне и теперь, — снова разгорячился де Фонтелль.

— Идите же к нему! Идите к Симону Дэлу! — торжествующе воскликнула Барбара. — Небо милостиво ко мне. Идите к нему!

Удивленные глаза де Фонтелля и яростный взгляд Кэрфорда заставили ее сдержаться. О, как был бы я счастлив, если бы слышал это восклицание! Опомнившись, Барбара вспыхнула ярким румянцем, но не опустила пред ними своих загоревшихся глаз.

Де Фонтелль увидел в этом румянце и невольном восклицании подтверждение слов Кэрфорда, но из деликатности сделал вид, что ничего не заметил, и, спокойно сказав: «Я пойду искать мистера Дэла», — пошел дальше.

— Зачем вы будете искать его? — спросила Барбара, догоняя его под влиянием неожиданного порыва.

— Это я не могу сказать вам, — ответил он.

Девушка с минуту пристально смотрела на него, тяжело переводя дыхание и снова пылая румянцем.

— Мистер Дэл не побоится встречи с вами, — сказала она, отходя от него.

Де Фонтелль поклонился и быстро пошел по аллее, торопясь разыскать меня. Барбара осталась одна с Кэрфордом.

— Что же, милорд, — спросила она, — сказали ли вы де Фонтеллю, что думают честные люди о его поручении?

— Я считаю честным и его, — ответил Кэрфорд.

— Это для вас, конечно, спокойнее, — задорно воскликнула Барбара.

— По крайней мере спокойнее, чем то, что я видел здесь сейчас! — укоризненно сказал он.

Настало молчание, Барбара тяжело и порывисто дышала, рассеянным взглядом смотря пред собою, и наконец заговорила тихим, мягким голосом, как бы отвечая на свои собственные мысли, почти готовая заплакать:

— Я не могла послать за ним и никогда сама не обратилась бы к нему, но теперь… о, теперь он придет!

Кэрфорд, взбешенный неожиданным результатом своего замысла и выведенный из себя ревностью, а, может быть, и любовью к Барбаре, подбежал к ней и, схватив ее за руку, сквозь зубы проговорил:

— Почему вы говорите о нем! Вы его любите?

— Да, — твердо ответила она, не опуская глаз.

— Любовника Нелл Гвинт?

Она вспыхнула снова, и ее голос дрогнул.

— Да, любовника Нелл Гвинт.

— Вы его любите?

— И любила всегда, всегда! Но, смотрите, ни слова об этом! — заговорила она умоляющим шепотом. — Простите меня, я не знаю вас и не верю вам, но, кто бы вы ни были, ради Бога, милорд, не говорите ему! Ни слова!

— Я не скажу этого де Фонтеллю, — произнес Кэрфорд.

— Де Фонтеллю? При чем тут он? Нет, не ему. Не говорите Симону!

Губы Кэрфорда искривились жесткой улыбкой.

— Так вы любите этого человека? — как-то прошипел он.

— Я уже сказала это.

— А он любит вас? — спросил Кэрфорд таким тоном, как будто от этого зависела вся его надежда.

— Оставьте меня! Идите! — вскрикнула Барбара. — Уйдите же, ради Бога! Оставьте меня!

— Любит он вас?

Краска пропала на лице Барбары, и она ответила странным, беззвучным, безжизненным голосом:

— Я думаю, что нет, милорд. Оставьте же, уйдите, прошу вас!

Кэрфорд рассмеялся, повернулся и пошел прочь. Мисс Кинтон осталась одна на террасе.

О, если бы я был здесь тогда! Она не стояла бы там в таком отчаянии, не бросилась бы на мраморную скамью, рыдая так, точно сердце у нее разрывалось на части. Будь я там, я осушил бы горячими поцелуями каждую слезинку, ее печаль превратилась бы в радость, блаженство взаимной любви наполнило бы исстрадавшееся сердце. Целой жизни, кажется, мало, чтобы искупить этот тяжелый час, хотя Барбара и говорит, что один миг, известный миг, искупил все с избытком.

X. ПРИЯТНОЕ ОТКРЫТИЕ

Установив раз навсегда какой-нибудь факт, наш добрейший пастор не любил возвращаться вновь к этому разговору. Сделав свое категорическое предположение относительно меня, он перестал интересоваться этим делом. Было бы, конечно, иначе, если бы это касалось известного предсказания: тогда пастор следил бы за ходом вещей с таким же вниманием, как когда-то за моей первой неудачной любовью. Но теперь, когда предсказание было, так сказать, исчерпано до конца, моя дальнейшая судьба мало занимала его; мне кажется, он находил, что и жить-то мне дальше едва ли стоит. Это меня раздражало, и я, нетерпеливо вскочив с места, пошел бродить по полям, предаваясь своим мыслям.

Духовный отец остался сидеть у порога своего дома с большой книгой, открытой на коленях. Книга трактовала о предсказаниях всякого рода и так увлекла читавшего, что он не слышал, как подошел и остановился около него де Фонтелль, которого направили сюда из гостиницы в поисках меня.

— Мое имя — Дорж де Фонтелль, — начал он.

— А я — пастор этого прихода, к вашим услугам, — любезно ответил пастор.

— Я состою на службе у короля Франции, но в настоящее время прислан ко двору короля Англии.

— Думаю, что вы считаете это за честь, — мягко заметил пастор.

— Ваша преданность своему королю подсказывает вам эти слова.

— Мы должны почитать короля, однако не все его действия.

— Такое различие ведет часто к вражде и сопротивлению, — сурово отозвался де Фонтелль.

— И прекрасно! — спокойно ответил пастор.

Я ничего не рассказывал своему старому другу о Барбаре: ведь эта тайна не принадлежала мне; поэтому он ничего не имел против де Фонтелля, а между тем они готовы были серьезно поссориться из-за отвлеченных вопросов. Но де Фонтелль овладел собою, не видя надобности вступать в спор со стариком, притом же духовного звания. Он пожал плечами, улыбнулся и заметил довольно благодушно:

— Ну, ведь и короли — тоже люди!

— Очень может быть, — согласился пастор. — Чем могу служить вам?

— Я ищу мистера Симона Дэла.

— А, Симона? Бедный Симон! Что же вам от него надо?

— Это я скажу ему самому. Почему вы называете его бедным?

— Ему была предсказана блестящая будущность, но все свелось к нулю, — ответил старик, с сокрушением покачав головой.

— Это часто случается в жизни; например, хотя бы когда человек женится, — улыбнулся де Фонтелль.

— Да, — вздохнул пастор, — пожалуй, и тогда, когда человек родится.

— И когда умирает — тоже, — заметил француз.

— Ну, не будем вольнодумны, — улыбнулся пастор.

Таким образом, ссора не состоялась. Де Фонтелль сел около пастора и продолжал:

— А между тем мир создан Богом.

— Он таков, какого мы заслуживаем.

— Однако тот же Бог мог создать нас лучшими.

— Люди не хотят быть лучше. Грех берет верх.

— Он иногда очень привлекателен.

— Не мне судить об этом, — отозвался пастор.

Де Фонтелль, забывший было о своем деле, мгновенно вспомнил о нем, завидев мою особу впереди на дороге. Он вскочил, раскланялся с пастором и бросился ко мне. Пастор спокойно открыл свою книгу и снова погрузился в чтение.

Вежливый и воспитанный француз начал было свое объяснение издалека, но я перебил его предисловие, резко сказав:

— Я рад, что ваше поручение исходит от короля, а не от де Перренкура.

Де Фонтелль вспыхнул.

— Если вы предполагаете сказать что-нибудь против месье де Перренкура, то я должен предупредить вас, что это — мой друг, — произнес он. — Это вы кричали мне вчера на дороге?

— Да, я, и то было очень глупо. Что касается де Перренкура…

— Говорите о нем с почтением! Вы знаете, о ком говорите.

— Отлично знаю и тем не менее держал его под дулом моего пистолета, — с невольной гордостью сказал я.

Де Фонтелль вздрогнул, потом недоверчиво рассмеялся. Я счел долгом пояснить:

— Это случилось, когда мы были в лодке трое — он, мисс Кинтон и я. Спор тогда вышел о том, кому провожать нашу даму и куда: ему ли — в Кале, или мне — в Англию. И, хотя я был бы ее мужем в Кале, я все-таки привез ее сюда.

— Вам угодно говорить загадками.

— Их понять не труднее, чем ваше поручение здесь, — возразил я.

Француз превозмог кипевший в нем гнев и в нескольких словах рассказал мне свое дело, прибавив совет Кэрфорда обратиться ко мне.

— Мне сказали, что вы имеете влияние на мисс Кинтон, — заключил он.

Мы пристально смотрели друг на друга. Я опустился на стоявшую около дороги скамью; де Фонтелль остался стоять напротив.

— Я расскажу вам истинный смысл данного вам поручения, — произнес я и стал объяснять ему простыми, не прикрашенными словами суть дела.

Де Фонтелль слушал меня, не двигаясь с места и не спуская с меня взора. Он не сомневался в истине того, что я говорил, как я не сомневался в его чести. Его лицо становилось все суровее, по мере того, как продвигался вперед мой рассказ; только теперь он понял, какую роль его заставили играть. Когда я кончил, он задал мне единственный вопрос:

— Лорд Кэрфорд знал обо всем этом?

— Он знал все в точности, — ответил я, — он сам принимал участие во всем.

Занятые своим разговором, мы не заметили пастора, подошедшего к нам и остановившегося теперь около меня со своей толстой книгой под мышкой. Де Фонтелль с поклоном обратился к нему:

— Вы были правы сейчас.

— Относительно предсказаний?

— Нет, относительно поступков королей, — ответил француз и повернулся ко мне. — Мы еще увидимся с вами до моего отъезда, — сказал он и быстрым шагом пошел по дороге.

Я не сомневался в том, что он пошел просить прощения у Барбары, и отпустил его спокойно, зная, что теперь он не сделает ей вреда.

Мне тоже еще предстояла работа, и я поднялся со скамьи.

— Не пройдетесь ли вы со мною, Симон? — предложил пастор.

— Извините, но я занят.

— А разве это не подождет?

— Я не желал бы этого, — отозвался я: теперь де Фонтелль был устранен, но Кэрфорд оставался, и, несмотря на то, что Барбара не позвала меня, я все-таки намерен был служить ей.

После полудня я сам направился в Манор-хауз. Я не знал того, что произошло между Кэрфордом и Барбарой, не знал о том признании в любви ко мне, которое вывело лорда из себя, но предполагал, что, узнав о крушении своего плана — поссорить меня с де Фонтеллем, он не замедлил изобрести что-нибудь иное.

Должно быть, де Фонтелль шел быстро, потому что хотя и я не медлил дорогой, но все-таки не догнал его; длинная аллея была пуста, когда я вошел в калитку парка. Странно, как я не догадался тогда, что его поспешность не относилась к Барбаре, пред которой он мог извиниться и потом, а объяснялась его последним вопросом. Он, как и я, искал теперь Кэрфорда, а не Барбару. Он нашел того, кого искал, а я — нечто такое, чего не искал, но не мог оставить без внимания.

Барбара ходила взад и вперед по траве между деревьями. Я увидел ее платье, мелькнувшее среди листвы, и мои быстрые шаги вдруг остановились, как бы под влиянием колдовства, о котором так любил читать пастор. Простояв несколько минут на месте, я тихо направился к девушке. Увидав меня, она как будто хотела пуститься в бегство, однако затем встретила меня гордым взглядом, хотя мне показалось, что ее глаза заплаканы. При моем приближении она поспешно спрятала что-то, похожее на письмо, за вырез своего платья, как бы испугавшись, что я могу увидеть его. Я низко поклонился и спросил:

— Надеюсь, ваша матушка поправляется, мисс Кинтон?

— Благодарю вас — да, хотя очень медленно.

— А вы хорошо вынесли свое путешествие?

— Благодарю вас, прекрасно!

Странно, но дальнейшей темы для разговора, очевидно, не обреталось ни на небе, ни на земле: я посмотрел туда, посмотрел сюда — ничего не оказывалось.

— А я ищу лорда Кэрфорда, — наконец сказал я и сейчас же понял свою ошибку, сообразив, что Барбара, конечно, немедленно отправит меня к Кэрфорду и не станет задерживать.

Но, к моему удивлению, ничего подобного не произошло.

— Нет, нет! — воскликнула она в глубоком волнении и с непонятным мне страхом. — Вы не должны видеть лорда Кэрфорда.

— Почему? — с удивлением спросил я. — Он меня не тронет…

«По крайней мере, насколько может помешать этому моя шпага», — мысленно докончил я.

— Не потому, вовсе не потому! — вспыхнула Барбара.

— Тогда я пойду и найду его.

— Нет, нет, нет! — горячо, с явным теперь страхом воскликнула она.

Я ничего не понимал, не подозревая, что она боялась разоблачений Кэрфорда относительно ее признания, которое не должно было достигнуть моих ушей. Хотя едва ли Кэрфорд сказал бы мне это, разве только будучи окончательно взбешен.

— Вы ведь не будете защищать меня против него? — с горечью спросил я.

— Нет, — сказала она потупившись.

— Что он здесь делает? — спросил я.

— Он желает отвезти меня к отцу.

— Но… но вы не поедете с ним? То есть я хочу сказать — нужно ли ехать с ним? Де Фонтелль вас больше не потревожит, — как можно спокойнее старался говорить я.

— Как?… — воскликнула Барбара, — разве он…

— Он не знал всей правды; я ему сказал все. Он — человек чести.

— Вы сделали это, Симон? — тихо спросила она, подойдя ко мне на один шаг ближе.

— Тут нечего было делать, — вежливо поклонился я, но она сейчас же отодвинулась и промолвила:

— Все-таки я вам очень благодарна!

На это я ответил новым, не менее вежливым поклоном.

— Не лучше ли мне поискать лорда Кэрфорда, — сказал я только для того, чтобы что-нибудь сказать.

— Прошу вас… — снова заволновалась Барбара.

Был чудесный, теплый вечер; верхушки деревьев едва колыхались от ветра, и голос Барбары был так же мелодичен, как шелест листьев. Теперь она мало походила на мою спутницу в дороге, а скорее напомнила мне ту, которая говорила со мною у своей двери в гостинице Кэнтербери.

— Вы не посылали за мною, — тихо сказал я, — значит, я вам не нужен?

Она не ответила.

— Зачем вы бросили мою гинею в море?

Она молчала.

— Зачем так обходились со мною дорогой? — продолжал я. Но она и тут не промолвила ни слова.

— Зачем не послали за мною теперь? — совсем тихо договорил я.

У нее не было ответа ни на один из моих вопросов; ее взгляд выражал только желание скрыться, но меня она все-таки не удаляла, а сам я уйти не хотел. Я забыл Кэрфорда и неистового француза, забыл все окружающее.

Вдруг Барбара вынула из-за корсажа платья ту бумагу, которую спрятала от меня, и стала читать ее. Минуту спустя, она скомкала ее в опущенной руке. Она ведь обвиняла меня в дерзости, так пусть же обвиняла недаром. Я подошел и взял эту бессильно поникшую руку. Девушка не сопротивлялась; темные глаза скрылись под опущенными длинными ресницами. Мало-помалу я разогнул один за другим крепко сжатые пальцы, взял из них смятую записку, затем, не выпуская руки Барбары, расправил другой рукой бумагу.

— Вы не должны читать это! Не должны! — прошептала мисс Кинтон.

Не обращая на это внимания, я прочел записку, и с моих губ сорвался невольный крик удивления: я узнал знакомые каракули, виденные однажды в Кэнтербери. Тогда ими было написано только «в уплату за кинжал» — больше у Нелл не хватало уменья или терпенья написать. Не больше того было написано и теперь такими же кривыми, неуклюжими буквами, но и теперь, как тогда, было много значения в этих немногих словах. Настало молчание.

— Вам надо было сказать это? — наконец с упреком произнес я.

— Вы любили ее, Симон…

— Это было так давно! — с негодованием возразил я.

— Нет, вовсе не так давно! — почти сердито отозвалась Барбара.

Мы опять готовы были рассориться, и виноват на этот раз был я, резко спросив ее:

— Вы ждали здесь меня?

Я готов был ценою жизни вернуть обратно свой грубый голос, но сказанное воротить было нельзя. Глаза Барбары вспыхнули, лицо загорелось, и она тихо шепнула:

— Я… не смела надеяться, что вы придете.

— Простите, простите меня, Барбара! — горячо воскликнул я. — И вы думали, что я мог бы не прийти!

Настало новое молчание.

— А… вы… давно ли вы… — начал я.

Мисс Кинтон протянула ко мне руки и, мгновенье спустя, была в моих объятиях, спрятав лицо у меня на плече. Но вот милые, темные глаза снова засияли предо мною; в них больше не было ни смущения, ни сомнений: они горели любовью и счастьем.

— Всегда, всегда! Всегда! — повторяла она, и, казалось, вся ее душа была в этом одном слове. — Но я никогда не созналась бы в этом, — продолжала она, — я поклялась, что ты этого никогда не узнаешь. Симон, помнишь, как ты уехал отсюда?

Как видно, мне предстояло теперь играть роль кающегося!

— Тогда я был слишком молод, чтобы понять… — начал было я.

— Я была моложе, — возразила Барбара. — Правда, тогда я еще сама не знала. Не знала ни в Дувре, ни когда мы были на море. Ах, Симон, уже тогда, когда я бросила в воду твою монету, ты должен был понять!

— Ей-Богу, в этом трудно было увидеть любовь, моя дорогая, — рассмеялся я.

— Хорошо, что там не было ни одной женщины, чтобы объяснить тебе это, — сказала Барбара. — Я не знала этого и в Кэнтербери… Симон, что привело тебя к моей двери в ту ночь?

Я ответил ей просто и откровенно, пожалуй, более откровенно, чем это следовало:

— Нелл позвала меня, и я пошел за нею.

— Ты пошел… за нею?

— Да. Но я услышал твой голос, и он остановил меня.

— Мой голос? Что же я говорила?

— Ты только напевала песенку; я остановился, услыхав ее.

— Почему ты тогда же ничего не сказал мне?

— Я боялся, моя дорогая.

— Чего же? Чего?

— Конечно, тебя! Ты была так жестока тогда ко мне!

Головка Барбары приблизилась ко мне, и в тишине ночи прозвучал застенчивый, робкий поцелуй.

— Ты целовал ее тут, на моих глазах, в моем собственном парке! — снова отодвигаясь, промолвила она.

Я выпустил ее из своих объятий и, опустившись на одно колено, смиренно спросил:

— Могу ли я поцеловать твою руку?

Она поспешно сама поднесла ее к моим губам.

— Зачем она написала мне? — спросила Барбара.

— Этого я не знаю, душа моя.

— Но я знаю, Симон. Она любит тебя.

— Едва ли; в этом не было бы никакого смысла; я думаю…

— Нет, Симон, говорю тебе — она любит тебя!

— Я думаю скорее, что ей просто было жаль…

— Не меня ли? — горячо промолвила Барбара. — Мне не надо ее сострадания!

— Тебя? — с негодованием сказал я, несмотря на то, что сам только что предполагал именно это. — Почему? Нелл не осмелилась бы на это.

— Конечно, — многозначительно подтвердила Барбара.

— Разумеется! — горячо поддержал я.

Рассуждая теперь хладнокровно, я спрашиваю себя, зачем Нелл написала Барбаре, та самая Нелл, для которой и малейшее послание было немалым трудом, и почему она писала Барбаре, а не мне? Зачем было не написать: «Симон, она дурочка! Она тебя любит!», — вместо того, что прочитал я: «Хорошенькая дурочка! Он тебя любит!» Не буду разбирать это, но думаю, что Нелл написала именно из жалости к Барбаре, что та столь упрямо не хотела допустить.

— Да, она жалела тебя, а потому и написала; она любит тебя, — настаивала Барбара.

Я не возражал, наученный горьким опытом, а тотчас же спросил:

— Скажи мне, почему ты не хотела, чтобы я виделся с Кэрфордом?

— Теперь ты можешь сколько тебе угодно видеться с ним, Симон! — улыбнулась она.

— А между тем несколько минут тому назад…

— Несколько минут тому назад! — с упреком повторила Барбара.

— Нет, нет, целую жизнь тому назад ты ни за что не хотела, чтобы я видел его.

— Потому что… он знал, я ему сказала… Как только я могла сказать ему! — в раздумье промолвила Барбара и сейчас же добавила: — Нет, как я не сказала целому свету! Должно быть, у меня на лице была написана моя любовь.

— Нет, она была скрыта очень тщательно; на лице ничего не было видно, — искренне ответил я, но Барбара думала иначе.

— Это потому, что ты смотрел в другое лицо! — упрекнула она, но сейчас же раскаявшись воскликнула: — Прости меня, я больше не буду, Симон, не буду говорить об этом.

Я не считал ее особенно виноватой, но милостиво и добросовестно дал свое прощение.

Теперь надо было идти в дом и немедленно отыскать Кэрфорда. Но мы не слишком торопились, и луна уже высоко стояла над парком, когда мы наконец вышли из аллеи и пошли к террасе дома.

Вдруг Барбара тихо вскрикнула и схватила мою руку, указывая на террасу. Зрелище было в самом деле удивительное. На террасе виднелись четыре мужских фигуры, силуэты которых ясно обрисовывались на фоне освещенных лунным сиянием стен. Двое стояли неподвижно, опустив руки; у их ног виднелся как будто какой-то темный узел. Двое других в белых рубашках стояли друг против друга с обнаженными шпагами в руках. Сомнений не было: если любовь задержала меня, то гнев поторопил де Фонтелля защищать свою поруганную честь. Кто были другие, я не знал; может быть, это были просто слуги: де Фонтеллю было не до того, чтобы думать об этикете. Теперь мы могли уж видеть лица противников, хотя их выражение нельзя было рассмотреть. Я не знал, что делать, тем более что помешать им не имел никакого права. Но Барбара тревожно сказала мне:

— Моя мать лежит в доме больная.

Этого было достаточно, и я бросился бегом к дому. Закричать издали я не мог, боясь отвлечь внимание нападавших противников, что могло иметь ужасный исход. Поединок продолжался на глазах безмолвных слуг. Я бежал, соображая, как мне лучше вмешаться в дело, и вдруг услышал, как вскрикнул Кэрфорд, тяжело падая наземь. Слуги бросились к нему и опустились на колени. Де Фонтелль остался на месте, опустив острие шпаги, глядя на поверженного врага. Неожиданный переход от радости любви к такому тяжелому зрелищу ошеломил меня. Добежав до террасы, я задыхаясь остановился около де Фонтелля, не будучи в состоянии выговорить ни слова. Он оглянулся и, увидев меня, указал мне концом шпаги на Кэрфорда, после чего произнес:

— Этот человек знал то, что позорило мою честь, и не предупредил меня об этом. Он знал, орудием какого низкого замысла хотели сделать меня, и молчал, желая употребить меня и для своей пользы. Он получил то, что заслужил.

Сказав это, француз отошел туда, где начиналась зеленая лужайка парка, и вытер о траву клинок своей шпаги.

XI. КОМЕДИЯ ДЛЯ КОРОЛЯ

На следующий день мы оба — я и де Фонтелль — отправились вместе в Лондон. Кэрфорд, находясь между жизнью и смертью, лежал с проколотым легким в гостинице, куда мы отнесли его; он для нас был больше не опасен. Де Фонтеллю надо было явиться к французскому посланнику в Лондоне и попросить его помощи, чтобы извинить отказ от данного поручения, а также и обстоятельства происшедшей между ним и Кэрфордом дуэли. В последнем пункте я мог быть полезен ему, как единственный, кроме слуг, свидетель этой встречи. Теперь де Фонтелль успокоившись признал, что был не прав, принудив Кэрфорда драться немедленно при существующих условиях, и просил меня поехать с ним в Лондон. Отказать ему я не мог; мне не хотелось уезжать теперь из Кинтон-Манора, но я знал, что поездка в Лондон будет полезна и мне, и Барбаре. От ее отца не было никаких известий, я спешил повидать его и привлечь на свою сторону. Вопросом большой важности было также отношение к этому делу короля. Будет ли он настаивать на исполнении планов, угодных де Перренкуру, или откажется от борьбы, в которой уже дважды потерпел поражение? Король должен был скоро вернуться из Дувра, и я решил отправиться ко двору и узнать решение своей судьбы. Должен сознаться, у меня было большое желание видеть короля лично; мне почему-то казалось, что он благоволит ко мне и мне будет выгоднее говорить за себя самому, чем поручить это другим.

Когда мы прибыли в Лондон (прошу читателя заметить, что я не описываю своего трогательного прощания с Барбарой, находя, что о любви было уже сказано достаточно в последней главе: это может быть поставлено мне в некоторую заслугу!), де Фонтелль немедленно отправился к своему посланнику, взяв с меня обещание прийти, как только он попросит меня об этом, а я пошел на квартиру, которую занимал вместе с Дарелом до отъезда в Дувр. Я надеялся застать его там и возобновить нашу дружбу. Против Дарелла я ничего не имел: он только исполнял свою обязанность. Я не ошибся: дверь мне открыл Роберт, и сам Дарелл в смущении вскочил, услышав мое имя. Я весело рассмеялся и, опустившись на стул, спросил:

— Ну, как насчет договора, заключенного в Дувре?

— Чем меньше вы будете говорить об этом, тем лучше для вас, — осторожно сказал Дарелл, запирая покрепче дверь.

— Что же, разве это — такая тайна? — улыбнулся я.

Дарелл подошел и протянул мне руку.

— Право, Симон, если бы я знал, что вы интересуетесь мисс Кинтон, то не принял бы участия в этом деле.

— Очень благодарен. А как насчет маркизы де Керуайль?

— Она уехала вместе с герцогиней Орлеанской.

— Но вернется обратно уже без нее?

— Кто знает! — сказал Дарелл с невольной улыбкой.

— Бог и король — произнес я, — а как поживает де Перренкур?

— Ну, Симон, ваш язык доведет вас когда-нибудь до беды.

— Хорошо, хорошо! Ну, тогда как Финеас Тэт?

— Он на палубе судна, идущего в колонии: там ему будет кому проповедывать.

— Ну, а герцог Монмут?

— Он раскусил теперь лорда Кэрфорда.

— Значит, и Арлингтона также?

— Лорд Кэрфорд и секретарь короля — не одно и то же, — заявил Дарелл.

— Ну, и Бог с ними! А что поделывает сам король?

— По словам моего лорда, король клянется, что не уснет спокойно ни одной ночи, пока не отыщет одного беспокойного молодца.

— А где же этот беспокойный молодец?

— Так близко, что если бы я служил королю как следует, то Роберт был бы уже теперь на пути к лорду Арлингтону.

— Так, значит, его величество так плохо настроен по отношению ко мне? Будьте покойны, Дарелл; я приехал в Лондон, чтобы повидать его.

— Повидать его? Да вы с ума сошли, Симон! Вам хочется последовать за Финеасом Тэгом?

— Но мне надо попросить кое о чем короля, а именно — оказать мне протекцию у лорда Кинтона. Я, конечно, мало подходящая партия для его дочери, однако хочу иметь ее своей женой.

— Я, право, удивляюсь на вас, Симон; такому еретику, как вы, конечно, предстоит попасть в ад на том свете, а между тем вы так мало дорожите своей жизнью.

Мы оба рассмеялись.

— У меня есть еще другое дело в Лондоне, — продолжал я. — Я хочу видеть Нелл Гвинт.

— Ну, это уже чересчур! — всплеснул руками Дарелл. — Король знает, что она ехала в Лондон с вами, и сердится на это больше, чем на все остальное.

— А знает он, что происходило дорогой?

— Нет, — улыбнулся Дарелл. — В том-то и дело, что он этого не знает.

— Тогда ему надо узнать, — решил я. — Завтра я увижусь с мисс Гвинт. Пошлите Роберта справиться, в каком часу она может принять меня.

— Она дуется на короля, как и он — на нее.

— По какому поводу?

— Право, Симон, вы слишком много хотите знать.

— А вот и знаю! Она дуется на короля за то, что Луиза де Керуайль — такая хорошая католичка.

Дарелл не мог отрицать это и только пожал плечами.

Хотя я сказал Барбаре, что хочу добиться аудиенции у короля, но не сказал, что увижусь с Нелл Гвинт, несмотря на то, что твердо решил это. Она ведь оказала мне большую услугу; не мог же я принять ее как должное, не сказав даже спасибо? Кроме того меня влекли к Нелл любопытство и та симпатия, которой я никогда не терял к ней. Но в себе я был уверен и встречи с нею не боялся, хотя заглохшие воспоминания были еще живы в душе. Мужчина, когда-нибудь любивший женщину, никогда не будет равнодушен к ней; он может быть восстановлен против нее, может даже смеяться над нею, но своей любви ему не забыть никогда.

«Однако захочет ли Нелл принять меня после последнего нашего свидания, когда она потерпела такое поражение?» — явился у меня вопрос.

Когда я пришел в Челси, в памятный день для меня дом красавицы Элеоноры, меня провели в маленькую переднюю, где мне пришлось ждать довольно долгое время. В соседней комнате слышались голоса; слова я не мог разобрать, но узнал милый мне, даже и теперь, голос Нелл, хотя что-то теперь заглушало его в моем сердце…

Дверь открылась, и Элеонора вошла в комнату. Она сделала церемонный реверанс, насмешливо и лукаво улыбаясь, а затем промолвила:

— Вы — смелый малый! И вы не боитесь?

— Боюсь быть встреченным неласково, но прийти не боялся.

— Ловко и вежливо! Но это мне не нравится.

— Мисс Нелл, я пришел поблагодарить вас за вашу доброту.

— Вы называете добротою то, что я помогла вам остаться в дураках? — спросила она. — Что, кроме этой благодарности привело вас в Лондон?

— Мне надо видеть короля, — улыбнулся я, не обижаясь на ее обычную манеру говорить. — Я не знаю, какие у него намерения относительно меня, а к тому же, хочу, чтобы он тоже помог мне… остаться в дураках.

— Вы сделаете умнее, не попадаясь ему на глаза, — рассмеялась Нелл, — хотя, впрочем, не знаю хорошенько… — Минуту спустя она была около меня и, схватив меня за рукав и подняв ко мне свое смеющееся лицо, спросила: — Не разыграем ли мы с вами одной комедии?

— Как вам угодно. Какова будет моя роль?

— Я дам вам хорошенькую роль, Симон. Не смущайтесь, я еще слишком хорошо помню то, что было, чтобы сделать еще одну попытку. Так вот — вы будете этой француженкой, о которой так много говорят…

— Я… француженкой? Боже сохрани!

— Нет, вы будете, Симон! А я буду король. Говорю вам, не бойтесь! Тогда вы пытались просто убежать от меня…

— Это — лучшее средство против искушения.

— Увы, вы не поддались ему, — сказала Нелл, надув губки. — Но в комедии есть еще одна роль.

— Кроме короля и француженки?

— Да, и роль большая.

— Не я ли сам, чего доброго?

— Вы? Нет, вы ни при чем в этой комедии. Это — я, сама я.

— Ах, да! Вас-то я и забыл, мисс Нелл.

— Да, вы меня забыли, Симон. Однако надо пощадить вас; вы уже слышали достаточно в этом роде от Барбары, надоест слышать одно и то же от двоих. Так кто же сыграет мою роль?

— Не придумаю, кто бы мог сделать это.

— Ее разыграет король! — с торжеством воскликнула Элеонора. — Понимаете вы теперь смысл моей пьесы, Симон?

— Я плохо соображаю, мисс Нелл, — сознался я.

— Это благодаря обстоятельствам, Симон, — милостиво сказала она. — Влюбленные всегда глуповаты. Ну-с, так можете вы изобразить увлечение мною? Или вы уже отвыкли от этой шутки и разучились?

В эту минуту ручка двери повернулась, а затем это повторилось еще два раза.

— Я ее заперла, — лукаво прошептала Нелл.

Кто-то опять с нетерпением задергал ручку.

— Так, так! Хорошенько! — опять шепнула Элеонора.

— Отворите! я прошу отпереть дверь! — раздался повелительный голос.

— Боже мой! — воскликнул я, — да это — король… сам король!

— Да, Симон, это — король, и… пьеса начинается. Будьте испуганы, как только можете; ведь это — король.

— Отопри! — кричал король, оглушительно стуча в дверь.

Я понял, что он был в соседней комнате и Нелл ушла ко мне от него, но не мог сообразить, зачем она заперла дверь и не хотела открыть ее. Я ломал голову, пристально следя за Элеонорой. И было на что посмотреть! Без помощи грима и сцены она совершенно изменила свою осанку, манеры, лицо. На нем выражались тревога и страх, когда она, тихо прокравшись по комнате, подошла к двери, отперла и, распахнув ее, остановилась около в непередаваемом страхе и смущении. Ее настроение невольно передалось мне, и, когда король появился на пороге, я искренне желал быть за тысячу миль отсюда.

Король молчал, видимо, преодолевая порыв гнева, доходившего до ярости. Когда он заговорил, на его губах блуждала ироническая улыбка и голос звучал спокойно.

— Как попал сюда этот господин? — спросил он.

Нелл с удивительным искусством изменила выражение смущения и страха в презрительно-смелую мину и сердито спросила:

— Почему бы мистеру Дэлу не быть здесь? Разве я не могу принимать друзей и должна быть вечно одна?

— Мистер Дэл — не из моих друзей.

— Ваше величество, — начал было я, но король остановил меня жестом и докончил:

— А вы не нуждаетесь в друзьях, когда здесь я.

— Ваше величество пришли проститься со мною, — сказала Нелл. — Мистер Дэл пришел на полчаса раньше.

Этот ответ открыл мне ее игру. Король пришел проститься! Теперь я понял роли в комедии: если государь оставлял свою фаворитку Нелл для француженки Луизы де Керуайль, почему ей было не вернуться к Симону Дэлу?

Король закусил губы: он тоже понял ее ответ.

— Однако вы не теряете времени! — сказал он с натянутым смехом.

— Я уже слишком много потеряла его, — отпарировала Нелл.

— Со мною? — спросил он и получил в ответ низкий реверанс и лукавую улыбку. После этого он обратился ко мне: — Вы очень смелы, мистер Дэл; я знал это и раньше, а теперь убедился вполне.

— Я не ожидал встретить здесь ваше величество, — искренне ответил я.

— Я говорю не об этом. Было смело с вашей стороны вообще прийти сюда.

— Мисс Гвинт так добра ко мне, — сказал я.

Поняв свою роль, я не хотел уступить Нелл в искусстве и постарался бросить на нее застенчиво-влюбленный взгляд. Он достиг Нелл, но по дороге был перехвачен королем. Говорили, что он снисходителен к соперникам, но теперь он нахмурился и пробормотал проклятие.

Нелл громко рассмеялась искусственно-насильственным смехом, после чего промолвила:

— Симон и я — старые друзья. Мы были друзьями раньше, чем я стала тем, что я теперь, и остаемся друзьями, несмотря на это. Мистер Дэл провожал меня из Дувра в Лондон.

— Он — хороший провожатый, — усмехнулся король.

— Да, он почти не отходил от меня всю дорогу.

— И эта дорога была очень интересна?

— Право, я едва заметила ее, — очень правдоподобно воскликнула Нелл.

Я поддержал ее пожатием плеч и улыбкой.

— Я начинаю понимать, — сказал король. — Итак, когда я простился бы с вами, что было бы тогда?

— Я думаю, что вы уже простились со мною час назад. Разве я была не права?

— Вам хотелось слышать это, а потому так и показалось, — несколько смущенно ответил король.

— Симон, — обернулась ко мне Нелл с нежным взглядом и ласковым голосом, — не говорила ли я вам сейчас, здесь, как его величество расстался со мною?

Надо было волей-неволей продолжать комедию, раз мы были на сцене.

— Да, вы мне говорили, — сказал я, разыгрывая роль взволнованного поклонника, насколько мог лучше, — вы мне говорили, что… что… Но я не смею говорить при его величестве, — закончил я в очень правдоподобном смущении.

— Говорите! — приказал он коротко и резко.

— Вы сказали мне, что король покидает вас, а я ответил, что я — не король и не оставлю вас одной! — сказал я, в мнимом смущении опуская глаза.

Быстрый взгляд Нелл выразил одобрение. Мне было бы стыдно всей этой комедии, если бы не воспоминание о де Перренкуре и путешествии в Кале. В этой мысли я почерпнул мужество и заставил замолчать свою совесть.

Настало долгое молчание. Потом король ближе подошел к Нелл. Она в искусном испуге бросилась ко мне, как бы ища около меня защиты от его гнева или холодности.

— Полно, ведь я никогда не обижал тебя, Нелл! — ласково сказал он.

Прекрасная актриса сумела придать своему лицу выражение сдержанной и обиженной, но пылкой любви, которая жаждет примирения, однако борется с женской гордостью и самолюбием. Бросившись ко мне, она не сводила нежного взгляда с короля.

— Вы меня удалили от себя, — тихо сказала она, подвигаясь ко мне, но гляда на него.

— Я погорячился, — сказал государь и, обернувшись ко мне, добавил: — Пожалуйста, оставьте нас одних!

Я был готов повиноваться, но Нелл быстро схватила мою руку и крикнула:

— Нет, он не уйдет, а если вы хотите удалить его, то я пойду с ним вместе.

Король нахмурил брови, но молчал, Нелл же продолжала свою комедию. На этот раз в ее голосе слышались истинные слезы: игра увлекла ее, и кроме того она сознавала все, что в эту минуту стояло на карте: она боролась за свое влияние, за свою власть над королем и понимала: чего это стоило.

— Вы хотите отнять у меня и дружбу, как уже отняли любовь! — воскликнула она. — Нет, нет! Этого я не вынесу!

Король еще хмурился, но легкая улыбка скользнула по его губам.

— Мистер Дэл, — сказал он, — трудно говорить с женщиной в присутствии третьего лица. Я не прошу вас уйти, но прошу позволения удалиться в другую комнату.

Я низко поклонился.

— Вы извините, если хозяйка дома оставит вас на минуту одного, — продолжал он.

Я ответил новым поклоном.

— Нет, я не пойду с вами, — заявила Нелл.

— Пойдем, Нелли, пойдем! — улыбнулся король. — Я стар и очень дурен собою, а мистер Дэл — такой красивый молодец. Будьте сострадательны к несчастному, Нелли!

Она все еще держала мою руку. Король тихонько отвел ее от меня, несмотря на ее сопротивление. Я тяжело и жалобно вздохнул, поклонившись с преувеличенной покорностью.

— Подождите, пока мы вернемся, — ласково сказал мне государь.

Они вышли из комнаты вместе, а я с подавленным смехом бросился в кресло. Конечно, Нелл не удастся удержать его навсегда для себя одной и окончательно взять верх над Луизой де Керуайль, но на этот раз она избежала поражения: победа была за нею. Ревность мужчины сделала свое дело: король не хотел отпустить ее в объятия другого. Я действительно оказался полезен Элеоноре, но еще ровно ничего не достиг для себя самого.

Я долго оставался один, и хотя король велел мне ждать его, он не вернулся. Нелл вышла одна, смеющаяся и сияющая торжеством. Она схватила меня за обе руки и, прежде чем я успел опомниться, поцеловала меня в щеку. Нет, говоря по правде, я это предвидел, но… было бы невежливо избежать этого поцелуя.

— Наша взяла! — крикнула она. — Вышло по-моему, а вы, Симон, можете явиться к нему в Уайтхолл: он простил вам все ваши прегрешения и исполнит вашу просьбу, какова бы она ни была; в этом он дал мне слово.

— А он знает, о чем я хочу у него просить?

— Пока еще нет. А желала бы я в это время посмотреть на его физиономию! Не щадите его, Симон! Скажите ему всю правду, истинную правду!

— Как же мне сказать ее?

— Скажите, что вы любите, всегда любили и всегда будете любить Барбару Кинтон, не полюбите и никогда не любили, не ставили ни во что Элеонору Гвинт.

— Действительно ли это будет истинная правда! — спросил я.

Она, все еще сжимая мои руки в своих, тихо вздохнула.

— Увы, да! — сказала она. — Пусть это будет правдой. Что толку в том, что человек когда-то жил, если он уже умер? Что толку, если он любил, но более не любит?

— Нет, ей-Богу, мне этого не стыдно! — ответил я, целуя ее руку. — Ни капельки! Наоборот, мне было бы стыдно! — ответил я, — если бы мое сердце никогда не принадлежало вам.

— Ах! Вы говорите «не принадлежало»?

Я молча и виновато улыбнулся.

Она резко выпустила мои руки.

— Идите своею дорогой, Симон Дэл! Идите к своей Барбаре в свою деревню, к своей скуке, к своей добродетели! Идите, говорю вам.

— Но мы расстанемся друзьями? — спросил я.

Элеонора, казалось, готова была ответить резкостью, но, минуту спустя, улыбнулась и сказала:

— Да, искренними друзьями, Симон, и, когда вы услышите, как меня будут осуждать в вашем присутствии, скажите, что и такая ходячая мораль, как вы, нашла нечто хорошее в Нелли Гвинт. Вы скажете это?

— От чистого сердца.

— Ну, мне все равно, что вы скажете! — рассмеялась она. — А теперь убирайтесь. Я дала слово королю, что обменяюсь с вами не более, как двадцатью словами. Убирайтесь!

Я поклонился и пошел к двери.

Нелл догнала меня, желая что-то сказать, но остановилась. Я ждал, пока она наконец нерешительно заговорила:

— Если… если вы осмелитесь произнести мое имя в присутствии Барбары Кинтон, то скажите, что я желаю ей всего хорошего и прошу ее не вспоминать меня злом.

— У нее достаточно оснований вспоминать вас добром, — заметил я.

— Вот именно потому-то она и будет вспоминать меня злом! Симон, говорю же вам, убирайтесь отсюда! — Она протянула мне руку, я поцеловал ее, после чего она продолжала: — На этот раз мы расстанемся навсегда; я и любила вас, и ненавидела, и любила опять. Но что значит моя любовь? Ведь я столь многих люблю!

— Нет, она много значит, — сказал я. — Будьте счастливы!

Я вышел из комнаты. Нелл Гвинт смотрела мне вслед и, смеясь, кивала головою, качаясь на каблуках, как часто делала это. Потом она послала мне вдогонку воздушный поцелуй. Так я и ушел и с тех пор больше не видел ее. Но, когда осуждают при мне грешников, я молчу, вспоминая последний поцелуй Нелл Гвинт.

XII. МНЕНИЕ ДЕ ФОНТЕЛЛЯ

Когда я проходил по залам дворца, там как будто ничто не изменилось. Все было так же, как тогда, когда я приехал сюда отказываться от должности, полученной мною через Нелл Гвинт. Все были так же любезны, фальшивы и пусты, как раньше. Тогда говорили о приезде герцогини Орлеанской, теперь говорили о ее отъезде, о Дувре, но не о важном договоре, заключенном там, а по преимуществу об увлечении короля Луизой де Керуайль, о ее возвращении к нашим покинутым ею берегам. Все это было для меня уже нисколько неинтересно: мне просто было противно смотреть на все это. Я спешил исполнить свою задачу и как можно скорее убраться отсюда. Моя роль здесь была кончена: предсказание Бетти Несрот исполнилось, и мое честолюбие было удовлетворено. Впрочем, меня занимало последнее действие комедии, которую мне предстояло разыграть перед королем; меня интересовали также лица приверженцев герцога Йоркского и Арлингтона, смотревших на меня с тайным страхом и враждебностью, так как они, очевидно, угадывали, что я проник в их секреты. Мне они не страшны: я не имел намерения вмешиваться еще раз в придворные интриги и соперничать с кем бы то ни было. Мне хотелось сказать им всем:

«Будьте спокойны! Через час я исчезну, и вы больше никогда не увидите моего лица».

Король сидел в своем кресле; около него стоял только граф Рочестер, которого я знал по слухам, хотя и не был знаком лично. Ни брата короля, ни герцога Монмута не было видно. Я попросил доложить о своем прибытии королю, и был принят им немедленно. Он милостиво улыбнулся мне, но продолжал разговор с графом Рочестером, гладя маленькую собачку, лежавшую на его коленях.

Несколько минут спустя граф Рочестер откланялся и, отойдя, замешался в толпу придворных. Король сидел некоторое время задумавшись, продолжая ласкать собачку, потом поднял свой взгляд на меня и любезно обратился ко мне:

— Что же вы не приняли участия в нашем политическом споре?

— Ваше величество, я — не мастер говорить о высоких материях, — поклонился я.

— Это хорошо. Я знаю вас за человека большой скромности и готов быть полезен вам. Вы хотели чего-то просить у меня?

— Да, сущий пустяк для вашего величества и очень важное для меня.

— Хорошо, если бы все просьбы были такого рода! Говорите, я вас слушаю.

— Я хотел только просить ваше величество помочь мне добиться женщины, которую я люблю.

Он слегка вздрогнул, и перестал гладить собачку.

— Женщины, которую вы любите? — переспросил он. — А она любит вас?

— Так по крайней мере она сказала мне, ваше величество.

— Значит, она хотела, чтобы вы это думали. Я ее знаю?

— Очень хорошо, ваше величество, — многозначительно ответил я.

Король был, видимо, встревожен. Человек его лет готов видеть соперника в каждом юноше, как бы мало привлекателен тот ни был.

Я не мог дольше выносить наступившее молчание и позволил себе произнести:

— Когда-то было время, ваше величество, что я любил там, где любил король, так же, как пил из его чаши.

— Я знаю, мистер Дэл. Но почему вы сказали «когда-то»?

— Потому, что это прошло, государь.

— А вчера? — резко спросил он.

— Она — хорошая артистка, ваше величество, боюсь, что я был ей плохим партнером.

— Вы были достаточно хороши, — помолчав сказал он, — но она играла великолепно.

— Не удивительно: на карте стояла вся ее жизнь.

— Да, бедняжка Нелл любит меня, — мягко сказал король. — Я был не прав по отношению к ней. Но не буду утруждать вас своими делами. Итак?

— Мисс Гвинт была очень добра ко мне, ваше величество.

— Думаю, что так, — заметил король.

— Но мое сердце и теперь, и с давних пор было отдано другой.

— Говоря откровенно, мистер Дэл, я очень рад слышать это. Было это так и в Кэнтербери?

— Больше чем когда-нибудь, потому что она была там.

— Я знаю, что она была там.

— Нет, ваше величество, я говорю о другой — о той, которую люблю, а именно о мисс Барбаре Кинтон.

Король опустил глаза и нахмурился. Потом он странно улыбнулся и спросил:

— Вы помните де Перренкура?

— Очень хорошо помню, государь.

— Это ведь по его желанию, а не по моему, вы тогда поехали в Кале.

— Я это знал, ваше величество.

— А говорят, да и сам он это думает, что он лучше всякого другого умеет выбирать людей для своих целей! Итак, вы желаете жениться на мисс Кинтон? Ну, она не для вас: ее положение выше этого.

— Но не выше желания вашего величества, то есть не выше чем ее отец. Она сама в нем не нуждается.

— Однако вы не страдаете излишней скромностью!

— Этого и не должно быть, когда я пил одну чашу с королем.

— Поэтому мы должны быть друзьями?

— И когда я знал то, что он скрывает, и любил там, где любил он.

Король ничего не ответил и сидел несколько времени в задумчивости. Я видел, что на меня устремлено много глаз, я знал, как многие завидовали моему долгому разговору с королем, недоумевая, чем могла быть вызвана такая милость, однако мало обращал на это внимания, стараясь угадать мысли короля и взвешивая вероятие своего успеха. Я желал только возможности вести тихую, мирную жизнь с любимой женщиной, отказавшись от всяких честолюбивых планов будущего. Другой на моем месте, может быть, воспользовался бы своим положением, чтобы получить материальную выгоду; я же, боясь, чтобы король не заподозрил меня в этом, поспешил сказать:

— Сегодня я уезжаю из Лондона, ваше величество; получу ли я то, что прошу у вас, или нет, но в том и другом случае буду молчать. Если ваше величество и не пожелаете помочь мне, все-таки я останусь навсегда вашим преданным подданным.

Король ничего не ответил на мои слова, сказанные от всего сердца. Он взглянул на меня с лукавой улыбкой и спросил:

— Скажите же мне теперь, как вы любите мисс Кинтон?

Этот вопрос привел меня в полное замешательство. Вся моя самоуверенность пропала, и я едва мог проговорить:

— Я… я… право, не знаю…

— Я становлюсь стар. Пожалуйста, расскажите мне, мистер Дэл! — настаивал король, начиная смеяться над моим смущением.

Несмотря на все стремление, я не мог исполнить желание государя: чем сильнее чувствуешь, тем труднее иногда это высказать.

Мимо нас проходил герцог Монмут под руку с графом Рочестером, и король знаком подозвал их. Когда они подошли, я низко поклонился герцогу, и он любезно ответил на мой поклон. У него было мало оснований быть довольным мною, и он нахмурил брови, что, казалось, очень забавляло короля; но он сделал вид, что не заметил этого, и обратился к Рочестеру:

— Вот милорд, молодой человек, влюбленный в прекраснейшую женщину. Я спрашиваю его, что такое любовь — память мне уже изменяет, — и, представьте, он не может сказать мне это. Так как он сам не умеет выразить, что он чувствует, то будьте так добры — объясните ему это.

— Объяснить, что такое любовь? — с иронической улыбкой спросил Рочестер.

— И как можно красноречивее! — рассмеялся король, трепля за уши свою собачку.

Рочестер сделал гримасу и вопросительно посмотрел на короля.

— Пощады не будет, сегодня я — тиран, — улыбнулся тот.

— Слушайте же, молодые люди! — начал Рочестер, и его лицо приняло задумчивое выражение. — Любовь, это — безумие, и… единственный здравый смысл; это — бред и… великая истина; это — величайшая глупость и… единственная мудрость; это… ну, я забыл что это такое, — нетерпеливо докончил он.

— Нет, милорд, вы этого никогда не знали, — отозвался король. — Один из нас здесь, а именно мистер Дэл, знает это, но так как он не может это сказать, то эта тайна погибла для света. Джэмс, есть у тебя какие-нибудь сведения о моем друге де Фонтелле?

— Те же, что имеете и вы, ваше величество, — ответил Монмут, — но я слышал, что Лорд Кэрфорд останется жив.

— Будем благодарны за это по мере возможности, — сказал король. — Де Фонтелль прислал мне очень невежливое заявление. Он пишет, что покидает Англию и отправляется искать такого короля, которому может служить истинный джентльмен.

— Не пришлось бы ему кончить самоубийством! — с напускным сожалением произнес Рочестер.

— Он — просто дерзкая каналья! — запальчиво воскликнул Монмут. — Он отправляется во Францию?

— Да, вероятно, под конец, когда перепробует всех королей в Европе. Король — все равно, что нос у человека: как бы плох он ни был, но отрезать его все-таки нельзя. Один раз попробовали это сделать, вы помните…

— И вот ваше величество на троне, — закончил Рочестер с глубоким поклоном.

— Джеймс, — произнес король, — наш приятель мистер Дэл желает обвенчаться с мисс Барбарой Кинтон.

Герцог Монмут вздрогнул и покраснел.

— Его поклонение этой даме, — продолжал король, — разделялось такими высокопоставленными лицами, что нельзя сомневаться в том, что оно вполне заслуженно. Как ты думаешь, Джеймс, будет ли он ее мужем?

Герцог Монмут пристально посмотрел на меня, я же ответил улыбкой на этот взгляд; мне ли, поборовшему де Перренкура, было бояться герцога Монмута!

— Если человек любит женщину, которую считает достойной быть ему женою, то пусть скорее берет ее с Богом, потому что если ему придется искать себе другую, то это, пожалуй, заставит его столько же разъезжать по свету, как де Фонтеллю — в поисках за совершенным королем.

— Так как же, Джеймс? — настаивал король, — дать ему мисс Кинтон или нет?

Герцог Монмут понял, что его игра проиграна.

— Ах, ваше величество, пусть он берет ее! — постарался улыбнуться он, — и будем надеяться, что двор скоро будет опять украшен ее присутствием.

При этих словах я, совершенно неожиданно для себя самого, разразился коротким, но громким смехом, что было конечно крайне неуместно. Король обернулся ко мне, высоко подняв брови, и спросил:

— Позвольте узнать то, что так позабавило вас, мистер Дэл?

— Простите, ваше величество, я сам не знаю, почему рассмеялся, и прошу за это прощения, — ответил я.

— Однако же вы думали о чем-нибудь в это время? — настаивал король.

— Да, ваше величество, и думал я, если уж на то пошло, вот о чем: если я не желал венчаться в Кале, то еще меньше того желал бы венчаться здесь, в Уайтхолле.

Наступило молчание. Наконец его прервал граф Рочестер.

— Должно быть, я — глуп, — сказал он, — я совершенно не понимаю того, что сказал мистер Дэл.

— Очень возможно, милорд, — отозвался король и, лукаво улыбаясь, спросил герцога Монмута: — а ты, сын мой, так же — глуп, как милорд, и так же не понимаешь, что хотел сказать мистер Дэл?

Молодой человек, как видно, не знал, сердиться ли ему или смеяться. Я разбил все его мечты, но это были только мечты. Между тем я поступил как раз так же и с де Перренкуром, и это утешало меня. Едва ли он мог чем-нибудь повредить мне, и не из страха, а из расположения к нему я был очень рад, когда увидел, что его лицо прояснилось и на губах появилась улыбка.

— Шут с ним! — добродушно сказал он. — Я его понял. Надо сознаться, что этот малый не глуп.

— Благодарю, ваше высочество, за лестное мнение, — поклонился я.

— Однако это скучно! — вздохнул Рочестер. — Не пойдем ли мы дальше?

— Идите с Джеймсом, — произнес король, — а мистеру Дэлу я хочу сказать еще несколько слов.

Те, откланявшись, отошли.

Тогда он обратился ко мне:

— Так вы хотите покинуть нас? Я мог бы найти вам занятия здесь.

Я не знал, что ответить на это.

Король заметил мое колебание и тихо произнес:

— Ни с де Перренкуром, ни с королем Франции мои дела еще не окончены. Не смотрите на меня так недоверчиво, мистер Дэл! Говорю вам, что игра еще не кончена, а мои карты не все открыты.

Он опустил голову на руки и снова задумался. Настало молчание. Не стану отрицать, что замолкнувшее на время честолюбие подсказывало мне принять его предложение, а мужская гордость говорила, что и здесь, во дворце, я сумею охранить свою честь и все, что принадлежит мне. Я мог бы служить своему государю, раз он удостаивал меня своим доверием.

Вдруг король неожиданно ударил рукою по ручке своего кресла и заговорил:

— Вот я сижу здесь, это — мое назначение. Мой брат со своей совестью не усидел бы здесь. Джеймс со своей глупостью долго ли удержался бы на этом месте. Они смеются надо мною, но я сижу здесь и буду сидеть до конца своей жизни. Божьей милостью или… с помощью дьявола. Мое назначение сидеть здесь! Это — моя судьба.

Я никогда еще не видал короля в таком волнении, никогда не заглядывал так глубоко в его душу. Он говорил точно в каком-то невольном порыве; я не смел ответить на последний, но, затаив дыхание, не сводил взора с государя.

Но его порыв так же быстро прошел, как и овладел им.

— Но моя судьба не ваша. Наши пути встретились, однако не идут рядом. Вот я говорил с вами откровенно, говорите же так же откровенно и вы. — Он замолк, а потом, склонившись вперед, продолжал: — Может быть, вы того же мнения, как де Фонтелль? Может быть, вы также примете участие в его поисках? Бросьте это! Лучше поезжайте домой и ждите там. Небо когда-нибудь исполнит ваше желание. Однако отвечайте мне! Разделяете вы мнение де Фонтелля?

Теперь в его голосе слышалось приказание, и не ответить было невозможно. Но мой ответ мог быть только один, потому что я знал, чего требовало от меня служение государю. Что мне было до того, что он сидел на троне Англии, если честь и величие королевства, все, ради чего стоит носить корону, были принесены в жертву этой самой короне? Возмущение и преданность ему боролись в моем сердце, и первое взяло верх.

— Да, ваше величество, я разделяю мнение де Фонтелля, — твердо ответил я.

Король Карл откинулся на спинку кресла, не сказав ни слова и нахмурив брови. Прошло несколько минут. Наконец он улыбнулся и, протянув мне руку, которую я поцеловал, преклонив колено, произнес:

— Прощайте, мистер Дэл! Не знаю, не долго ли вам придется ждать: я — крепкого здоровья и брат мой тоже.

Он отпустил меня жестом руки; я слышал шепот и вопросы, кто я? Почему король удостоил меня таким долгим разговором? Какое высокое назначение предстояло мне? Знакомые спешили приветствовать меня и удивлялись той поспешности, с которой я старался уйти от них. Теперь, сделав свой выбор, я действительно спешил покинуть двор и этот роскошный Уайтхолл. Оглянувшись я увидел короля, по-прежнему сидевшего в своем кресле, опустив голову на руки и задумчиво улыбаясь. Он зметил мой взгляд и кивнул мне головой. Я поклонился еще раз издали и вышел из зала.

С тех пор я не видел своего государя; наши на время скрестившиеся пути снова разошлись. Но, как известно, он исполнил то, что считал своим назначением. Он занимал трон до конца своей жизни. Божьей ли милостью, помощью ли дьявола — этого я не знаю. Не мне его судить; там, в его дворце, я сам произнес себе приговор и не раскаивался в этом. Худо ли, хорошо ли, умно или глупо, но выбор был сделан. Я был того же мнения, как де Фонтелль: я решил ждать такого короля, которому мог бы служить истый джентльмен, но и до сих пор сожалею, что король Карл заставил меня сказать ему это.

XIII. ДОМА

Я написал свою историю для того, чтобы мои дети знали, что их отец принимал участие в делах великих мира сего и, смею надеяться, и в этом избранном кругу не уронил своего достоинства. Здесь я мог бы закончить свой рассказ, но хочу сказать еще несколько слов для своего собственного удовольствия. Может быть, дети и посмеются над ним; пусть, я не буду за это в претензии на них. Ведь юная дочь, читающая восторженные строки, когда-то написанные ее отцом ее милой старушке-матери, почти никогда не понимает, как можно было ее, эту милую старушку, называть Дианой, Венерой, своим божеством? Вот она сидит у окна, с работой в руках, в своем белоснежном чепчике и с очками на носу… какая же она Венера! Дочь смеется и не думает, что когда-нибудь придет и ее черед.

Кэрфорд уехал из деревни, исцелившись от своей раны, а также, смею думать, и от своей любви. Де Фонтелль отправился на поиски, забавлявшие Рочестера, но боюсь, что они были напрасны, потому что в конце концов он снова вернулся к моему приятелю де Перренкуру и служил ему с глубокой преданностью. И я с ним согласен; будь я француз, я многое простил бы королю Людовику Четырнадцатому; даже теперь, будучи англичанином, я храню о нем теплое воспоминание и не возмущаюсь, постоянно видя его бриллиантовый перстень на руке своей жены.

Лорд Кинтон, узнав все, что произошло, пришел к заключению, что лучше выдать дочь за честного человека, чем, дожидаясь лучшего, дождаться чего-нибудь худшего. Он наговорил мне много лестного по моему адресу, и я повторял бы его слова с удовольствием, хотя бы в ущерб своей скромности, если бы к сожалению совершенно не забыл их. В то время моя голова была так занята его дочерью, что в ней не оказалось места для похвал, расточаемых ее отцом.

Я обедал с пастором накануне своей свадьбы, и так как рано было еще идти в Кинтон-Манор, то занимал его рассказами о том, как я говорил с королем в Уайтхолле, как граф Рочестер старался и не мог объяснить, что такое любовь, словом, вообще все подробности своей поездки ко двору. Он внимательно слушал, стараясь представить себе чуждую ему жизнь людей.

— Вы не особенно возмущаетесь? — с улыбкой заметил я.

Мы сидели у порога, и вместо ответа пастор показал на дорогу перед домом. Следя за его пальцем, я увидел на песке какую-то муху, но, будучи плохим энтомологом, не сумел бы назвать ее. Она была противна, несмотря на свои яркие цвета.

— А вот это вас не возмущает? — спросил пастор.

— Нет, нисколько, — ответил я.

— Однако, если бы она поползла на вас?

— Я сейчас же раздавил бы каналью! — ответил я.

— Да, вот так же было и с вами: по вас поползли, и вы возмутились. По мне никто не ползал, и мне только любопытно.

— Однако ведь можно же возмущаться и отвлеченными вопросами, — заметил я.

— О, сколько угодно, но не тревожиться из-за них, — улыбнулся пастор, после чего нагнулся, поднял противное насекомое и стал рассматривать его на ладони.

— Как вы можете брать его в руки? — с отвращением сказал я.

— А ведь и вы покинули двор не без некоторого сожаления, Симон! — напомнил он мне.

В эту минуту я увидел подходивших к дому лорда Кинтона и Барбару и бросился к ним навстречу. С недоверчивостью человека, дрожащего за свое слишком большое счастье, я осведомился, не случилось ли чего-нибудь дурного?

— Ничего, что близко касалось бы нас, — ответил лорд Кинтон, — но очень печальные известия пришли из Франции.

Пастор тоже подошел вслед за мною, все еще держа в руке противное насекомое.

— Известия касаются герцогини Орлеанской, Симон, — сказала Барбара. — Она умерла, и весь город утверждает, что ей был дан яд в чашке цикорной воды. Как это ужасно!

Эта новость поразила меня, и я невольно вспомнил всю красоту и светлый ум несчастной герцогини.

— Кто же мог сделать это? — спросил я.

— Не знаю, — пожал плечами лорд Кинтон. — Это преступление приписывают ее мужу, но насколько это верно, кто же может знать?

Несколько минут царило молчание. Пастор выпустил на дорожку свою некрасивую, блестящую пленницу и произнес:

— Бог раздавил одно из таких созданий, Симон. Вы довольны?

— Герцогиню я никогда не причислял к ним, — ответил я.

Под влиянием тяжелого известия мы тихо ходили взад и вперед по аллее. Скоро мы с Барбарой отошли от старших и очутились одни у ворот парка.

— Мне очень жаль герцогиню, — вздохнула Барабара.

Но, к счастью, свои радости всегда ближе чужой беды. Она скоро снова улыбалась, взяв меня под руку и глядя мне в глаза.

— Не будем грустить, моя дорогая, — сказал я, — мы вынесли немало испытаний и вышли из них невредимыми.

— Невредимыми и вместе! — сказала она.

— Если бы не было второго, что пользы было бы в первом? — заметил я.

— Да, но все-таки я боюсь, что из тебя выйдет дурной муж, Симон. Уже теперь, раньше времени, ты обманул меня.

— Я протестую… — начал было я.

— Не отпирайся! — сказала она. — Я знаю от отца о твоем последнем визите в Лондон.

— Я не хотел беспокоить тебя этим, — несколько смутился я. — Это было просто долгом вежливости.

— Симон, я ничего не имею против Нелл Гвинт. Ведь я здесь, в деревне, и с тобою, а она — в Лондоне, одна.

— И, право, я думаю, что лучше для вас обеих, — заметил я.

— Ну, за нее я не ручаюсь, — отозвалась Барбара.

Мы долго гуляли молча.

— Ты рад, что наконец дома, Симон? — улыбнулась она мне.

Да, я был рад этому. Немало темных путей и извилистых тропинок пришлось мне пройти, почти потеряв свою путеводную нить, золотую нить Ариадны, когда-то сплетенную здесь, в Гатчстиле, в дни моей юности. Теперь она снова была в моих руках и привела меня наконец домой, хотя и утратившего некоторые юные мечтания, но здравого телом и душой. Я смотрел в дорогие темные глаза, с любовью обращенные ко мне, читал в них радость и счастье, и мелькнувший, даже в эту минуту, затаенный страх потерять меня. Но это был страх мгновенный: светлая улыбка снова засияла на лице моей милой, когда я, склонившись к ней, тихо повторил:

— Да, я рад наконец быть дома!

Но надо говорить уже все до конца. Положив головку ко мне на плечо, Барбара шепнула мне:

— А ее ты совершенно забыл?

— Совершенно и навсегда, — ответил я без зазрения совести.

Простишь ли ты это мне, Нелли?

Но ведь можно быть счастливым и сохранить воспоминания о прошлом.

«О чем ты думаешь, Симон?» — иногда спрашивает меня жена, когда я улыбаюсь, откинувшись на спинку кресла.

— Ни о чем, моя дорогая, — отвечаю я, хотя далекий и серебристый смех звучит мне из дали минувших годов.

Я верен и предан своей жене, но разве могла такая женщина, как Элеонора Гвинт, пройти в жизни бесследно?

---

Первое издание перевода: Симон Дэль. Пер. с англ. / Антони Гоп ; Под ред., с введ. и примеч. проф. А. Трачевского. — Санкт-Петербург: Картогр. заведение А. Ильина, 1903. — LXXII, 346 с.; 20 см. — (Ряд исторических романов).