Дорошевич В. М. Воспоминания
М., «Новое литературное обозрение», 2008.
СИМЕОН, НЕ ДОЖИВШИЙ ДО СРЕТЕНИЯ
(Памяти Данилы Лукича Мордовцева)
править
Говорят, что больше всего умирает людей в предрассветный час.
В этот тяжелый, томительный час.
Когда ночь кажется бесконечной.
На востоке как будто потянулись беловатые полоски.
Действительно ли близок рассвет?
Или это обман среди непроглядной тьмы, галлюцинация глаза, истосковавшегося по свете?
С полей прибегает ветерок. От его холода веет землей.
Предрассветный ветерок.
А больному, умирающему кажется, что на него дышит холодом и разрытой землею могилы.
Тяжел предрассветный час.
Полоса на востоке все белее, белее.
Заря заиграет пурпуром, золотом, розовыми, алыми пятнами, брызнут лучи, и, словно плача от радости, брильянтами росы загорится трава.
И только он будет лежать, недвижимый, бледный, восковой. Задушенный уходившей ночью.
Словно злой, бессильный, низкий враг. Побежденный. Бегущий. И убегая, добивающий больных, раненых, слабых и беспомощных.
Задушила и ушла.
В тяжелый, предрассветный час умерло много больных русских людей, истосковавшихся по свету.
Михайловский… Чехов…
В предрассветный час, в Кисловодске, почти воздухе Украины, где в теплой, летней, влажной, бархатной тьме задумчивых ночей шепчутся пирамидальные тополи, — окончил свою праведную жизнь Данила Лукич Мордовцев.
Он давно уже принадлежал историкам литературы.
Мордовцева-бойца знали наши отцы1.
Мы застали его ветераном, добрым старым дедом, тихо и буколически доживавшим свой век в литературе.
Милая, славная фигура, вызывавшая добродушную улыбку.
Старый Афанасий Иванович, оторванный от родной Украины2 и принужденный проживать в столичном городе Санкт-Петербурге.
Старику холодно на Ингерманландском болоте, он кутается в бекешу — в бекешу из настоящих полтавских смушек! — и мечтает:
— А там вишневые садочки. Тополи. Песня слышится. Старая, дедовская, запорожская. «Той вы, казаченьки». Дивчины в венках из цветов с поля идут. Парубки лихо поют. Хозяйка кулеш варит, пар от него валит. Хорошо.
Такой образ, милый, кроткий, добродушный, слегка забавный, без обиды для него, — рисовался мне, как всему нашему поколению при словах;
— Дед Мордовцев.
Пока я не увидал настоящего, реального Данилы Лукича Мордовцева. Это было в Петербурге, на памятном первом представлении «Контрабандистов»3.
Предупредив обо всем полицию, г. Суворин трусливо бежал в Москву. Умывал в это время руки в «Славянском базаре».
— Я ни при чем-с… Помилуйте-с… это без меня-с…
Его лакеи, наглые, как могут быть наглы лакеи, чувствующие себя безнаказанными, спрятавшись за спины полиции, травили:
— Жарь! Играй! Лупи!
По сцене ходили актеры и, — слов не было слышно за ревом урагана в зале, — кривлялись и строили рожи публике.
Они напоминали глупых и скверных мальчишек и девчонок, которые в зверинце кривляются перед клеткой и дразнят зверя, зная, что он за решеткой и их не может тронуть.
В театре стоял ураган.
Ураган общественного негодования.
Заблаговременно призванная суворинскими лакеями полиция приступила к «водворению порядка».
Раздались вопли юношей, девушек.
Взрослые люди, мужчины, падали в партере в обморок при виде того, что творилось в ложах.
Тогда старик Мордовцев пошел за кулисы.
Говорить. Усовещивать суворинских лакеев.
Результат получился, какого надо ждать от разговора с наглыми лакеями.
Мордовцев со слезами умолял их:
— Пожалейте молодежь. Прекратите ваши безобразия!
Лакеи, спрятавшись за широкие полицейские спины, нагличали и поглумились над плачущим стариком:
— Не ввязывайтесь! Вы кто такой здесь будете? Дело полицейское! Полиция покажет, как скандальничать! Всех скрутим! Проваливайте!
Я увидел в первый раз в жизни Мордовцева, когда он выходил из-за кулис этого учреждения, после разговора с лакеями, сучившими кулаки.
Старик дрожал и весь трясся от рыданий.
По его морщинистым щекам градом текли слезы.
В эту минуту он напоминал скорее короля Лира.
Поруганного, обиженного, раненного в сердце, бессильного и плачущего старческими, горькими, бессильными слезами.
Лира, над которым надругался дворецкий Гонерильи.
Вопли избиваемой в ложе девушки и слезы старика.
Такова участь молодости и старости в этой стране.
И с этих пор образ «скорей короля Лира» заслонил в моем воображении образ «Афанасия Ивановича».
И с этих пор при имени Мордовцева мне представлялась не буколическая фигура старика в бекеше из настоящих полтавских смушек, а трагическая фигура рыдающего старика.
Человек слова, он разделял участь всех русских людей:
— Молчать.
Череп русского человека — тюрьма, где томятся, чахнут и умирают его истинные мысли.
Без надежды видеть свет.
И только у нас возможны такие недоразумения.
Короля Лира считают благодушествующим Афанасием Ивановичем.
Потому что Лир молчит.
Человек живет среди нас, и мы не знаем его.
Кинул ли он слово ненависти тем, кого он ненавидел всей своей исстрадавшейся старой душой?
Мог ли он кинуть открыто слово привета тем, кого любил и кому в душе посылал свое старческое благословение?
И все мы умираем в одиночестве.
Не подав истинного голоса ни друзьям, ни врагам.
Словно отгороженные друг от друга непроницаемыми стенами тюремных казематов.
В одиночном заключении со своими мыслями, со своими чувствами.
Так истосковавшись по свету, по солнцу, по дне, — он умер в самый предрассветный час.
Не вымолвив:
— Ныне отпущаеши…
Как Симеон, не доживший до Сретения4.
Самый тяжелый гроб — гроб русского человека.
Словно свинцом налита его грудь. Она полна невыплаканных слез.
КОММЕНТАРИИ править
Печатается по: Дорошевич В. М. Собр. соч. Т. 4.
1 В 1860—1870-е гг. Мордовцев много и остро писал на актуальные общественные темы, сотрудничал в демократических журналах «Русское слово», «Отечественные записки», «Дело».
2 Афанасий Иванович — герой повести Н. В. Гоголя «Старосветские помещики» (1835).
3 Речь идет о премьере пьесы «Контрабандисты» в театре Литературно-художественного кружка (Малый, он же Суворинский, театр) в Петербурге. В пьесе (первоначальное название «Сыны Израиля», написана С. К. Литвиным-Эфроном совместно с В. А. Крыловым, опубликована в журнале «Исторический вестник» (1899. № 1), отдельное издание вышло в Петербурге в том же году) изображен быт приграничного западного городка, еврейское население которого представлено как шайка контрабандистов и убийц, готовых на все ради денег. Еще накануне премьеры в обществе и в самом театре стали раздаваться протесты против осуществления явно антисемитской постановки. В спектакле отказались играть ведущие актеры Л. Б. Яворская и К. Н. Яковлев. 23 ноября 1900 г. на премьере возмущенная публика сорвала спектакль, в театре возникли беспорядки, полиция произвела в зале массовые аресты. О скандале запрещено было писать в прессе. «Новое время» обрушилось на «толпу буянов», сбивавших «шапки с городовых за то, что те робко пытались не позволить им терроризировать театр» (25 ноября 1900 г.). (Подробнее см.: Динерштейн Е. А. «Контрабандисты»: спектакль и книга // Динерштейн Е. А. Российское книгоиздание (конец XVIII—XX в.). М., 2004. С. 229. См. также: Дневник Алексея Сергеевича Суворина. М., 1999. С. 400—401.) Накануне премьеры, 22 ноября, Дорошевич опубликовал фельетон «Герои дня», в котором рассказал об истории постановки скандальной пьесы в петербургском Малом театре (см. в кн.: Театральная критика Власа Дорошевича. Минск, 2004). См. также фельетон «Спекуляция на „Контрабандистах“» (Россия. 1901. 15 окт.).
4 В отличие от ветхозаветного старца Симеона, священника Иерусалимского храма, дождавшегося появления Иисуса Христа (Сретение — встреча человечества с Богом), умерший летом 1905 г. Мордовцев, по мысли Дорошевича, как и скончавшиеся в 1904 г. Чехов и Михайловский, ушел из жизни, когда только появились первые надежды на обновление российской жизни.