Символизмъ и Стефанъ Маллармэ.
правитьИмя, стоящее въ заголовкѣ этого очерка, принадлежитъ писателю, который въ настоящее время вызываетъ болѣе толковъ, подвергается болѣе ожесточеннымъ нападкамъ, имѣетъ болѣе страстныхъ поклонвиковъ и защитниковъ — и въ то-же время менѣе понятъ, чѣмъ всякій другой изъ интеллигентныхъ людей Европы, стоящихъ на одинаковой съ нимъ умственной высотѣ. Даже свирѣпый міровъ парижскихъ литераторовъ уважаетъ чистоту его побужденій и умѣнье держаться съ достоинствомъ. Благожелательный къ младшимъ, изысканно вѣжливый и сдержанный въ спорахъ, замѣчательный мастеръ стиля, нѣжнаго и вмѣстѣ умѣреннаго, что такъ рѣдко умѣютъ цѣнить литераторы, — Маллармэ первый привлекаетъ вниманіе каждаго, кто издали съ любопытствомъ приглядывается къ парижской сумятицѣ, — привлекаетъ прежде всего прелестью и благородствомъ своего образа дѣйствій; это мечтательный сэръ Ланселотъ, пробирающійся сквозь лѣсъ драконовъ, чтобъ освободить скорбную дѣву поэзіи. Въ непрерывной памфлетной войнѣ, которую ведетъ его партія, другіе отстаиваютъ самихъ себя, — Маллармэ всегда самое дѣло; когда же битва кончена, и бойцы пируютъ вкругъ бивачныхъ огней, онъ тихонько покидаетъ ихъ, чтобы снова вернуться въ «башню слоновой кости» — храмъ размышленія и созерцанія. Прежде чѣмъ мы узнали, правое ли его дѣло, прежде чѣмъ прочли хоть строку изъ его стиховъ, — самая личность его, чистая и благородная, уже предрасположила насъ въ его пользу.
Но, несмотря на привлекательность личности Маллармэ, несмотря на то, что онъ стоитъ во главѣ весьма шумной толпы, у насъ, въ Англіи[1], его знаютъ удивительно мало. До сихъ поръ онъ печаталъ свои произведенія такъ рѣдко и облекалъ это такой таинственностью, что ни отъ одной его книги и полудюжины экземпляровъ не достигло Англіи. Теоріи Маллармэ осмѣивали и извращали, стиль его пародировали, его пріемы строго порицали, но что собственно такое эти теоріи, стиль и пріемы — представляли себѣ весьма смутно. Маллармэ затерялся въ складкахъ общей завѣсы тумана, окутывающей наши британскія понятія о символистахъ и импрессіонистахъ.
Въ первый разъ о декадентахъ заговорили въ 1886 г. То было время, когда на минуту яркій фейерверкъ славы озарилъ знаменитый сонетъ Артура Рамбо о цвѣтѣ гласныхъ, когда все и вся повторяли другъ другу:
A — черный цвѣтъ; J — голубой; E — бѣлый; И — желтый; 0, — красный;
Но пурпуровый ищетъ напрасно родственной гласной.
то было царство — теперь ужъ давно минувшее — Ноэля Лумо и Маріуса Тапера, дни, когда невыразимый Адорэ Флупеттъ издалъ свое Deliquescences. Гдѣ вчерашніе деликвесценты? Гдѣ нѣкогда знаменитая сцена въ «boudoir oblong aux cycloïdes bugarrures», оживленная «Чаемъ у Миранды» Жака Мореаса? Всѣ они сдѣлали свое дѣло — посмѣшили народъ и были забыты. Краткая жизнь имъ досталась въ удѣлъ! На смѣну имъ выступили новыя чудачества, новыя рати и школы поэтовъ: эволютиво-инструментисты, катаклизмисты, тромбонисты; — и тѣхъ уже нѣтъ; въ ту минуту, какъ мы пишемъ эти строки, развѣ они уже не забыты? Но среди этого міра фантасмагорій, этихъ мимолетныхъ видѣній и ничтожныхъ индивидуальностей, промелькнувшихъ въ стеклѣ калейдоскопа, чтобы не появляться болѣе, остается одна фигура — Стефана Маллармэ, истаго homme des lettres, единственнаго пока изъ всѣхъ, такъ называемыхъ декадентовъ, доказавшаго свои права на серьезное отношеніе къ себѣ.
Если вѣрить словарямъ, Стефанъ Малларнэ родился въ 1842 г. Жизнь его, повидимому, чрезвычайно бѣдна событіями. Онъ долго занималъ, да, кажется, и теперь занимаетъ мѣсто преподавателя англійскаго языка въ Lycйe Fontanes, въ Парижѣ. Около двадцати лѣтъ тому назадъ, онъ на короткое время посѣтилъ Лондонъ и, возвращаясь, увезъ съ собой, какъ я хорошо помню, большой портфель — свой переводъ Ворона Поэ съ причудливыми иллюстраціями Маке. Онъ велъ жизнь буддиста, спокойную, созерцательную, и почти ничего не печаталъ, ненавидя, какъ онъ выражался, всякую выставочность, сопряженную съ изданіемъ книги, банальность шрифта, набора, корректуры и проч.
Революціонныя идеи Маллармэ въ области стиля были впервыѣ формулированы въ 1875 г., когда Parnasse, издаваемый его друзьями и сверстниками, отвергъ его первую большую поэму, l’Après Midi d’un Faune, вышедшую, наконецъ, уже въ 1876 г., въ видѣ брошюры in-quarto, съ иллюстраціями Мане. Въ томъ же году онъ далъ первый образчикъ новой прозы — вступительный очеркъ къ великолѣпному изданію Бекфордова Фатека, на веленевой бумагѣ, въ обложкѣ изъ чернаго и алаго шелка, и въ очень ограниченномъ количествѣ экземпляровъ. Единственное привѣтствіе, котораго удостоились эти два вѣстника декадентства, показалось смѣшнымъ. Быть можетъ, Маллармэ и былъ обезкураженъ такимъ началомъ, но нисколько не смирился.
Долго онъ оставался въ тѣни, но когда школа его разрослась, его убѣдили снова выступить на арену. Въ 1886 г. появился одинъ томикъ его поэмъ, въ крайне необычной формѣ — сфотографированныхъ съ рукописнаго оригинала. Въ 1888 г. послѣдовало изданіе перевода поэмъ Эдгара Поэ. Но до 1898 г. заурядному читателю даже во Франціи не было возможности составить себѣ понятіе о прозѣ или стилѣ Маллармэ. А между тѣмъ, имя его сдѣлалось однимъ изъ самыхъ замѣтныхъ въ современной литературѣ. Тысячи эксцентричностей, тысячи актовъ возмущенія противъ традиціи прикрываются знаменемъ его нѣмого одобренія. Давно пора попытаться выяснить, въ чемъ же, наконецъ, заключается ученіе Маллармэ и особенности его пріемовъ?
Осмѣивать декадентовъ или подчеркивать ихъ странности такъ легко, что даже недостойно серьезной критики. Любой брюзга-дилеттантъ самымъ простымъ способомъ покажетъ вамъ, что поэмы, какъ учениковъ, такъ и учителя, одинаково чудовищны, непонятны, извращены и до смѣшного нелѣпы. Маллармэ приходилось слышать не мало жесткихъ словъ не только отъ старыхъ классическихъ критиковъ, въ родѣ Брюнетьера, но и отъ тѣхъ, у кого онъ могъ бы надѣяться встрѣтить симпатію. Его старинные друзья, какъ Леконтъ де-Лиль, заявляютъ, что въ былое время они понимали его, но, увы! не понимаютъ его болѣе; или, какъ Франсуа Коппе, избѣгаютъ всякихъ разговоровъ о его стилѣ, упорно ограничиваясь похвалами «его возвышенному» уму, его жизни, такой прекрасной и чистой. Когда такіе люди увѣряютъ, что они не въ состояніи понять писателя, современнаго имъ и говорящаго однимъ съ ними языкомъ, — попытка объяснить его со стороны иностранца можетъ показаться дерзостью. Въ буквальномъ и строгомъ смыслѣ слова, я и не претендую на точное пониманіе поэмъ Маллармэ. При самомъ тщательномъ и любовномъ изслѣдованіи, онъ остается писателемъ, въ высшей степени труднымъ для изученія. Но, во всякомъ случаѣ, я полагаю, внимательное и любовное изученіе можетъ помочь критику уловить духъ, оживляющій эту странную и загадочную личность. Именно съ такимъ вниманіемъ и любовью я изучалъ Маллармэ, и результатами изученія, хотя и не безъ примѣси недовѣрія, хочу теперь подѣлиться съ читателемъ.
Въ переводѣ на обыкновенную рѣчь, главная задача Маллармэ и его приверженцевъ — оживить притокомъ свѣжихъ струй томно-медлительное теченіе французскаго стиля. Искусство, утверждаютъ они, не есть что-либо устойчивое и опредѣленное; при дальнѣйшемъ развитіи своемъ въ будущемъ, оно можетъ проложить себѣ новые пути, не вполнѣ совпадающіе съ тѣми, какими оно шло въ недавнемъ прошломъ. Наскучивъ оффиціальной французской версификаціей, они мечтаютъ о новыхъ эффектахъ, которые всѣ руководства къ французской просодіи признаютъ невозможными. Они безъ конца умножаютъ опыты, ощупью ищутъ дороги; мнѣ не въ чемъ упрекнуть ихъ, кромѣ развѣ излишней поспѣшности (впрочемъ, Маллармэ и этимъ не грѣшенъ) въ опубликованіи своихъ «попытокъ». Они преслѣдуютъ тѣ же цѣли, какъ и наши Ареопагиты 1580 г., собиравшіеся «общаго застоя ради и молчанія смѣлыхъ стихотворцевъ, включая и лучшихъ изъ нихъ, начать новый и славный походъ во имя замѣны варварскихъ виршей искусными стихами». Пожелаемъ причудливымъ произведеніямъ современныхъ парижскихъ эфо(н)истовъ участи, лучшей той, какая постигла трехстопные ямбы мастера Дранта и мастера Престона. Причина появленія ихъ объясняется просто — упадкомъ, истощеніемъ языка, смѣнившимъ блестящую эпоху дѣятельности Виктора Гюго и его современниковъ. Кромѣ того, строгая и безличная версификація парнассцевъ, естественно, должна была вызвать, какъ реакцію, — стремленіе къ свободѣ. Послѣ того, какъ оффиціальный стихъ, чеканный и полированный, былъ доведенъ до металлическаго совершенства въ сонетахъ де-Эредія, поэтамъ, или мнящимъ себя поэтами слѣдующаго поколѣнія, оставалось только одно — вернуться къ бараньимъ шкурамъ и пастушеской дикости.
Переходя отъ символизма вообще къ Стефану Маллармэ и его теоріямъ въ частности, мы прежде всего видимъ въ немъ индивидуалиста. Поэты предыдущаго поколѣнія были стаей пѣвчихъ птицъ, получившихъ воспитаніе въ общемъ птичникѣ. Будто на мраморныхъ плитахъ новаго храма Сераписа, они выступали на публичныя состязанія, добиваясь награды за наилучшую шлифовку стиха. Въ противоположность этимъ соперничествамъ и союзамъ, Мадлармэ всегда одинокъ и свободенъ. По его словамъ, «поэтъ — человѣкъ, который уединяется, чтобы на свободѣ изваять памятникъ для собственной могилы». Онъ отказывается повиноваться традиціямъ іерархіи, столпомъ и первосвященникомъ которой былъ Викторъ Гюго. Онъ находитъ александрійскій стихъ, въ томъ видѣ, какъ онъ принятъ въ неподатливой просодіи современнаго французскаго языка, дѣтски грубымъ и упрямымъ инструментомъ, изъ котораго въ наше время не извлечь уже больше мелодій. Насколько я понимаю, Маллармэ не предлагаетъ, подобно нѣкоторымъ изъ своихъ послѣдователей, совершенно откинуть эту благородную форму стиха и перейти къ чему-то въ родѣ рифмованнаго «вальтъ-витманизма». Ни въ одной изъ его напечатанныхъ поэмъ я не нахожу и слѣда такого намѣренія. Но для него, очевидно, строчка въ двѣнадцать слоговъ представляетъ собою не шесть звуковъ, а двѣнадцать, и онъ желаетъ, чтобы ему позволили комбинировать эти двѣнадцать звуковъ, какъ ему заблагоразсудится. Мелодіи, хотя бы купленной цѣною жертвы старыми іезуитскими законами, — вотъ чего добивается онъ, — гармоніи стиха, достигнутой новыми путями, извлеченіемъ на свѣтъ Божій скрытыхъ силъ и способностей органа, которымъ до сихъ поръ пользовались слишкомъ условно.
Вотъ, вкратцѣ, всѣ его нововведенія въ просодіи. Для языка онъ требуетъ такого же обновленія, замѣны старыхъ избитыхъ терминовъ причудливыми, экзотическими или давно вышедшими изъ употребленія. Онъ буквально понимаетъ и принимаетъ фразу Теофиля Готье, что слова — драгоцѣнные камни, и надо ставить ихъ такъ, чтобъ они сіяли и сверкали со страницъ книга. Болѣе индивидуальная, какъ маѣ кажется, черта Маллармэ — нѣкоторое пристрастіе къ загадкамъ. Для него языкъ — средство скрыть опредѣленную мысль, отвлечь взоръ отъ предмета описанія. Парнассцы опредѣляли, описывали, анализировали предметъ до тѣхъ поръ, пока онъ не вставалъ передъ нами съ яркостью расцвѣченной красками фотографіи. Маллармэ всѣми силами избѣгаетъ этого. Онъ старается только намекнуть; самую простую мысль онъ облекаетъ таинственностью; его излюбленная область — отвлеченное, символическое. Или я очень ошибаюсь, или главная задача его — посредствомъ гармоническихъ сочетаній словъ вызвать въ читателѣ настроеніе, о которомъ не упоминается въ текстѣ, во которое владѣетъ душой поэта въ моментъ творчества. Сознательнымъ стремленіемъ къ этому особенному эффекту объясняются, по моему, наиболѣе курьезныя характерныя особенности его стиля и то крайнее изумленіе, въ которое онъ повергаетъ лѣниваго и неподготовленнаго читателя, избалованнаго доступностью реализма.
Самая длинная и прославленная поэма Маллармэ — «Послѣобѣденный отдыхъ фавна» (L’après midi d’un faune). Она вошла въ составъ недавно выпущеннаго имъ florilège[2], и я надняхъ перечелъ ее снова. Сказать, что я понимаю ее всю, слово за словомъ, фразу за фразой, было бы слишкомъ; но если меня спросятъ, доставляетъ ли мнѣ удовольствіе это «чудо непонятности», я чистосердечно отвѣчу: «Да. Мнѣ сдается даже, что я выношу изъ чтенія ея именно то цѣльное и прочное впечатлѣніе, какого добивается авторъ»
Вотъ что я читаю въ ней: Фавнъ, простое, чувственное, страстное существо, просыпается въ лѣсу на разсвѣтѣ и старается вызвать въ памяти впечатлѣнія предыдущаго дня. Дѣйствительно ли онъ былъ счастливцемъ, котораго посѣтили нимфы, бѣлыя съ золотыми кудрями богини, дивно нѣжныя и покорныя? Или воспоминаніе, которое, будто бы, залегло въ немъ, только тѣнь видѣнія, не болѣе реальнаго, чѣмъ «сухой дождь» звуковъ, льющихся изъ его собственной флейты? Онъ не можетъ рѣшить. Но навѣрное было, навѣрное и теперь бѣлѣется что-то живое среди темныхъ камышей озера, сверкающаго вонъ тамъ, вдали. Быть можетъ, то были лебеди, быть можетъ, они и теперь тамъ? — Нѣтъ! Такъ купающіяся наяды? — Возможно!
Все болѣе и болѣе смутнымъ становится восхитительное впечатлѣніе. Фавнъ готовъ отречься отъ своего званія лѣсного божества, лишь бы удержать его. Садъ, полный лилій, съ золотыми головками на бѣлыхъ стебляхъ, за трельяжемъ изъ красныхъ розъ? Ахъ! Задача не подъ силу его бѣдному мозгу! Быть можетъ, если онъ выберетъ одну лилію изъ цѣлаго сада, одну, ласковую и послушную, и прильнетъ къ ея чашечкѣ жаждущими устами, быть можетъ, тогда вѣчно уклончивая память вернетъ, отдастъ забытое? И вотъ, напавъ на пышную кисть винограда, онъ въ мечтательной жадности высасываетъ сочныя ягоды и потрясаетъ въ воздухѣ пустой кожурой. Но нѣтъ, — чудныя минуты расплываются въ памяти; была ли то дѣйствительность, или сонъ, онъ никогда не узнаетъ. Солнце жжетъ, трава манитъ прилечь, и, воздавъ поклоненіе реальному божеству вина, фавнъ свертывается клубочкомъ, чтобы снова предаться смутному экстазу въ болѣе щедрыхъ объятіяхъ сна.
И такъ, вотъ что рисуетъ мнѣ этотъ, яко бы такой темный и непонятный «Послѣобѣденный отдыхъ фавна». Если прибавить къ этому безукоризненное изящество языка и мелодію ритма, — не знаю, чего еще можно требовать отъ поэмы въ 8 страничекъ. Она даетъ простое, непосредственное впечатлѣніе физической красоты, гармоніи, колорита; стихъ замѣчательно сладкозвученъ; стоитъ только привыкнуть къ нему и понять, что авторъ не держится рабски въ предѣлахъ александрійскаго стиха, но обвиваетъ ею варіаціями, какъ музыкантъ-композиторъ. Къ сожалѣнію, въ новомъ сборникѣ «Стиховъ и прозы» я не нахожу нѣсколькихъ вещицъ, которыми привыкъ восхищаться, — прежде всего, конечно, Placet и прелестной маленькой поэмы, озаглавленной Le Guignon; можетъ быть, онѣ показались почитателямъ Маллармэ слишкомъ прозрачными. За то здѣсь помѣщено нѣсколько страшно отвлеченныхъ аллегорій и сонетовъ. Я много разъ читалъ и перечитывалъ одинъ изъ нихъ, подъ заглавіемъ «Могила Эдгара Поэ». Должно быть, я очень глупъ, но я положительно не могу сказать, что говорится въ немъ. Мнѣ кажется, что я угадываю, — правда, смутно и туманно, но все же угадываю, — что хотѣлъ сказать авторъ; притомъ же, теперь мнѣ помогаютъ знаки препинанія, которыхъ не было въ первоначальномъ изданіи, но все же, «О, братья-труженики!» — все же трудненько понимать такіе стихи:
Tel qu’en Lui-même enfin l'éternité le change,
Le Poète suscite avec un glaive nu
Son siècle épouvanté de n’avoir pas connu
Que la mort triomphait dans cette voix étrange!
Eux, comme un vil sursaut d’hydre oyant jadis l’ange
Donner nn sens plus pur aux mots de la tribu
Proclamèrent très haut le sortilège bu
Dans le flot sans honneur de quelque noir mélange.
Du sol et de la nue hostiles, ô grief!
Si notre idée avec ne sculpte un bas-relief
Dont la tombe de Poe éblouissante s’orne
Calme bloc ici--bas chu d’un désastre obscur
Que ce granit du moins montre à jamais sa borne
Aux noirs vole du Blasphème épars dans le futur.
«Превращенный, наконецъ, въ самого себя вѣчностью, поэтъ съ обнаженнымъ мечомъ повергаетъ въ трепетъ свой вѣкъ, испуганный тѣмъ, что онъ не позналъ торжества смерти въ этомъ странномъ голосѣ! Они, какъ презрѣнный отпрыскъ гидры, слушая нѣкогда ангела, придававшаго болѣе чистый смыслъ народнымъ глаголамъ, громко кричали о колдовствѣ, о чарахъ, выпитыхъ въ безчестномъ потокѣ какой-то гнусной смѣси. Земля и небо враждебны, о гореі Если изъ этого мысль наша не въ силахъ изваять барельефа, чтобы украсить имъ дивную могилу Поэ, пусть по крайней мѣрѣ, этотъ гранитъ, недвижный обломокъ невѣдомаго крушенія, навѣки указываетъ предѣлъ черному полету Хулы, разсѣянной въ будущемъ!»
Прозы Маллармэ я коснусь здѣсь лишь вкратцѣ. Онъ немного писалъ въ прозѣ, да и эта проза такъ же размѣрена и отшлифована, какъ и его стихи, такъ же поражаетъ странной перестановкой прилагательныхъ и весьма причудливымъ употребленіемъ рѣдкостныхъ существительныхъ. Проза Маллармэ даже яснѣе его стиховъ доказываетъ, что онъ прямой преемникъ Боделэра; ему не хватаетъ только Ламартиновской складки, отличающей поэмы этого послѣдняго.
Его «Странички» (Pages) невольно напрашиваются на сравненіе съ г Поэмами въ прозѣ" Боделэра. Многіе изъ набросковъ, напечатанныхъ подъ этимъ заглавіемъ, вошли въ новый сборникъ «Стиховъ и прозы» и выдѣляются тамъ, какъ самыя изящныя и наиболѣе удовлетворяющія читателя. Онѣ трудны, но несравненно болѣе понятны, чѣмъ загадки, которыя Маллармэ называетъ своими сонетами. La Pipe, въ которой видъ старой пѣнковой трубки пробуждаетъ воспоминанія объ уединенной жизни въ Лондонѣ; Le Nénuphar Blanc--прелестная женщина, промелькнувшая мучительно недоступнымъ видѣніемъ передъ одинокимъ гребцомъ; Frisson d’Hiver — фантастическія и смутныя грезы о старинномъ великолѣпіи, навѣянныя тиканьемъ часовъ изъ дрезденскаго фарфора, — всѣ эти и многія другія изъ очаровательныхъ «Страничекъ» Маллармэ даютъ именно то впечатлѣніе намека и тайны, которое, по мнѣнію автора, долженъ давать его стиль. Онѣ поистинѣ очаровательны, хотя и написаны непривычнымъ намъ языкомъ, благородны, изящны, талантливы; даже причудливо странный выборъ эпитетовъ вполнѣ гармонируетъ съ ихъ общимъ характеромъ.
Вотъ отрывокъ изъ La Pénultième, на которомъ читатель можетъ попытать свое искусство въ уразумѣніи ново-французскаго языка: «Mais où s’installe l’irrécusable intervention du surnaturel, et le commencement de l’angoisse sous laquelle agonise mon esprit naguère seigneur, c’est quand je vis, levant les yeux, dans la rue des antiquaires instinctivement suivie, que j'étais devant la boutique d’un luthier vendeur de vieux instruments pendus au mur, et, à teiTe, des palmes jaunes et des ailes enfouies en l’ombre, d’oiseaux anciens. Je m’enfuis, bizarre, personne condamnée à porter probablement le deuil de l’inexplicable Pénultième».
(«Но вотъ гдѣ начинается неотвратимое вмѣшательство сверхъестественнаго и тоска, подъ бременемъ которой изнываетъ мой умъ, нѣкогда властный, съ того момента, какъ я увидалъ, поднявъ глаза, въ улицѣ антикваріевъ, по которой я шелъ инстинктивно, что нахожусь передъ лавкой музыкальнаго мастера, продавца старыхъ инструментовъ, развѣшанныхъ по стѣнамъ, а, на землѣ — желтыхъ пальмъ и старинныхъ птицъ, съ крыльями, скрытыми тѣнью. Я убѣжалъ, странный, какъ нѣкто, осужденный носить трауръ по необъяснимомъ предпослѣднемъ»).
Достоинства Маллармэ, какъ переводчика, должны быть признаны цѣлымъ свѣтомъ. Его переводы поэмъ Эдгара Поэ почти не имѣютъ себѣ равныхъ. Всѣ поэмы переведены прозой, но такой звучной, сжатой, пѣвучей и мелодичной, что уху англичанина въ ней слышится размѣръ и риѳмы оригинала. Невозможно глубже его проникнуться и нѣжнѣе передать странную прелесть Сонливца (The Sleeper), или Ворона! Рѣдко, рѣдко какое-нибудь неудачное слово покажетъ, что и такому переводчику не всегда давалось уловить мелодію автора, который, подобно ему самому, былъ символистомъ и ткачомъ загадокъ.
Маллармэ, такъ прекрасно знающій англійскій языкъ, могъ имѣть въ рукахъ и поэмы Сидни Добелля. Быть можетъ, ему и извѣстно, что лѣтъ 30—40 назадъ жилъ англійскій поэтъ, также поклонявшійся символу, пытавшійся сдѣлать для англійскаго языка то, что Маллармэ дѣлаетъ для французскаго. Сидни Добелль писалъ миленькія, малопонятныя вещицы, въ которыхъ отъ времени до времени попадаются истинныя поэтическія красоты. Но въ общемъ его система была насиліемъ, а самъ онъ — эксцентрической туманной звѣздой, быстро скользнувшей надъ горизонтомъ нашей поэтической системы и исчезнувшей безъ слѣда. Вся его искренность и страстность не спасли его отъ забвенія.
Невольно боишься того же и для символистовъ. Современное имъ поколѣніе читаетъ ихъ съ великимъ трудомъ, а послѣдующее, можетъ быть, и вовсе не станетъ читать, и все, что въ ихъ художественномъ починѣ было высокаго и естественнаго, будетъ утрачено. Только Маллармэ оставитъ по себѣ страницы, которыя всегда будутъ перечитывать съ почтеніемъ и, быть можетъ, съ восторгомъ, ибо онъ — истый литераторъ (man of letters).