Разсказы Пьера Милля.
правитьV.
Сила зла
править
«О, великій Люциферъ, грозный архангелъ. Десятью могущественными именами, начертанными въ этомъ кругѣ, молитвами всѣхъ святыхъ, красою Адама, жертвой Авеля, закланіемъ Исаака, смиреніемъ Іова и плачемъ Іереміи, пропастью адовой, куда сошелъ Христосъ, и высотою неба, гдѣ Онъ царствуетъ, заклинаю, умоляю, призываю тебя немедленно же выполнить мой приказъ!»
— Ба! — небрежно уронилъ я, нагнувшись къ сосѣду, — вѣдь это только заклинаніе Агриппы.
— Да, — раздался въ отвѣтъ его знойный шепотъ, — это заклинаніе Агриппы: тройной кругъ, двѣ свѣчи, десять божественныхъ именъ; Эль, Онъ, Тетраграмматонъ, Адонаи…
Намъ видна была только спина заклинателя, задрапированная красной тогой; онъ сидѣлъ на низкомъ табуретѣ, между двухъ свѣчей, съ книгой заклинаній въ одной рукѣ и обнаженной шпагой въ другой, и видъ у него былъ натянутый, смущенный, словно у предсѣдателя суда присяжныхъ, котораго вдругъ пересадили бы на скамью подсудимыхъ, воспретивъ ему, подъ страхомъ смерти, выпускать изъ рукъ сводъ законовъ и разрѣзной ножъ. Я иронизировалъ, старался относиться ко всему происходящему шутливо, легко, но эта напускная иронія, оплотъ слабаго человѣка, которому хотѣлось бы отстоять свою свободу, помимо моей воли, стыла и оказывалась безсильной передъ исключительностью обстановки, подъ наплывомъ жестокой душевной тревоги… Уже нѣсколько мѣсяцевъ я, изъ любопытства и отъ нечего дѣлать, посѣщалъ демонослуженія въ причудливыхъ маленькихъ церковкахъ, разсѣянныхъ теперь по всему Парижу, словно пятна, — предвѣстники новой болѣзни, — и монотонная нелѣпость ихъ обрядовъ надоѣла мнѣ до тошноты; но меня снова и снова тянули къ себѣ эти лица, взбудораженныя, измученныя, искаженныя до безобразія, до невѣроятной гнусности, невыразимо жалкія и въ то же время смѣшныя. Но разсмѣяться при видѣ ихъ могъ бы развѣ только невинный ребенокъ: въ умѣ, уже созрѣвшемъ, тронутомъ рефлексіей и любопытствомъ, онѣ роковымъ образомъ должны были будить сперва участіе, затѣмъ и настойчивое желаніе проникнуть въ ихъ тайну и, наконецъ, что-то вродѣ любви, въ которой совѣстно было признаться, до того они казались изъѣденными, изрытыми, изборожденными надписями, быть можетъ, и понятными опытному чтецу, — вродѣ тѣхъ, какія читаешь на стѣнахъ тюремъ, о которыя разбивались, какъ волны, многія поколѣнія преступниковъ и несчастныхъ.
Разумѣется, я могъ ошибаться, даже навѣрное ошибался. Среди публики я различалъ знакомыя головы писателей, разыскивающихъ сюжеты, — довольно скверный типъ торговцевъ литературными курьезами; но въ главномъ ядрѣ своемъ, стадо это состояло явно изъ жалкихъ полу помѣшанныхъ, вульгарныхъ жертвъ религіознаго невроза, которыхъ лишь случайность — прочитанная книга, неупорядоченный образъ жизни, дружба или любовь — толкнула сюда, вмѣсто того, чтобы толкнуть ихъ въ государственную церковь; что же касается другихъ, не укладывавшихся въ эти категоріи догадливыхъ промышленниковъ и наивныхъ больныхъ, выросшихъ подъ вліяніемъ благочестивыхъ матерей и обреченныхъ судьбой современемъ вернуться на материнскій путь, — тутъ разумъ вынуждалъ признать, что банальный развратъ большихъ городовъ, морфій, опіумъ и всѣ прочіе современные яды, которыми мы калѣчимъ себя, какъ мощные ваятели, мнутъ человѣческую глину и пересоздаютъ ее на свой ладъ, изборождая человѣческія маски трагическими складками. Да, все это такъ, но какъ неполно, какъ неудовлетворительно такое объясненіе! Какія событія, какая игра внѣшнихъ фактовъ привели сюда этихъ сбившихся съ пути людей, вмѣсто того, чтобы оставить ихъ катиться по наклонной плоскости торныхѣ дорогъ современнаго разврата или же религіозности въ духѣ христіанства? Только это, въ сущности, и интересуетъ въ нихъ. Къ тому же, у насъ нѣтъ душъ интеллигентныхъ, но обезумѣвшихъ отъ пороковъ, или же вѣрующихъ и изъѣденныхъ мучительнымъ недугомъ сомнѣнія, для которыхъ было бы искренней и опьяняющей радостью знать — знать навѣрное, что существуетъ высшее существо, противоположное Богу и враждебное Ему, которое питается зломъ, творимымъ ими или причиняющимъ имъ страданія, которое тѣшится, наслаждается имъ, испытываетъ нѣчто вродѣ признательности къ творящимъ зло: въ увѣренности, что осужденъ и проклятъ, тоже есть вѣдь элементъ душевнаго покоя.
Въ тотъ вечеръ, въ подвалѣ улицы Клуатръ-Сенъ-Мерри — ибо подвалы, посвященные Сатурну, наиболѣе удобныя мѣста для заклинаній — во мракѣ, пронизанномъ дымными вспышками свѣта, я предчувствовалъ ихъ около себя, эти лица. Я сидѣлъ на одной изъ окраинъ подземнаго свода. На другой возсѣдалъ волхвующій, спиной къ вѣрнымъ, лицомъ къ треугольнику, въ который долженъ былъ войти вызываемый духъ. Помимо двухъ свѣчей, свѣтъ исходилъ лишь отъ треножника, на которомъ горѣли перемѣшанныя между собою ароматическія и зловонныя травы; влажный воздухъ былъ пропитанъ запахами плѣсени, вервены, ладана, ассафетиды, и отъ этихъ притушенныхъ запаховъ трудно было дышать и сердце билось быстрѣе. Видны были не цѣльные предметы, а словно обрывки предметовъ; мѣха на женщинахъ вздрагивали отъ вздоховъ ихъ грудей, иные щелкали зубами; треугольникъ, единственно освѣщенный, средоточіе всѣхъ взоровъ, казался огромнымъ и оставался пустымъ.
— Ничего! — сокрушался мой сосѣдъ. — Ничего не выходитъ.
— Васъ это удивляетъ, дорогой мой?
Я узналъ его: онъ былъ одинъ изъ тѣхъ, чьи лица привлекали меня въ эти странныя мѣста, служа оправданіемъ моей слабости и приманкой моему любопытству: маленькій человѣчекъ, худенькій, безъ возраста, съ дрожащими руками. У него были красивые глаза, большіе, свѣтлые, глубокіе, но съ блуждающимъ взглядомъ и воспаленные отъ безпокойства, и на всемъ его лицѣ, невыразимо скорбномъ, какъ бы застыло выраженіе разъ пережитаго ужаса, память о которомъ уже не могла изгладиться изъ его души.
Въ это мгновеніе голосъ Волхва повторилъ громче:
— Архангелъ! Архангелъ зла, заклинаю тебя, повелѣваю тебѣ явиться передъ нами въ видимомъ образѣ, безъ шума, безъ дурного запаха, безъ скандала, и отвѣчать на мои вопросы. Иначе я буду бичевать тебя самыми жестокими заклинаніями и истерзаю тебя божественнымъ словомъ Господа нашего Іисуса Христа.
— Мы можемъ уйти, — представленіе кончилось, — сказалъ я вполголоса обратившемуся ко мнѣ. — Если вашъ другъ Сатана не пожелаетъ явиться, мнѣ сдается, бичевать его будетъ довольно трудно. Вашъ заклинатель грозитъ ему въ пустую.
Дѣйствительно, Сатана упорно не являлся, видимо не желая обезпокоить себя. Тогда заклинатель, повернувшись къ намъ, освѣдомился, не ощущалъ ли кто-либо изъ присутствующихъ какъ бы прикосновенія невидимыхъ крыльевъ, или иныхъ загадочныхъ касаній, — словомъ, чего-нибудь такого, что можно было-бы счесть указаніемъ на присутствіе духа.
— Ничего подобнаго, — рѣшительно объявилъ я.
Никто не выразилъ протеста. Еслибъ я промолчалъ, по всей вѣроятности, нашелся бы кто-нибудь, кто-бы нѣчто и почувствовалъ. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ надо спѣшить высказаться первому.
Заклинатель, покосившись на меня, объявилъ, что подвалъ за послѣдніе девять дней, безъ сомнѣнія, былъ оскверненъ присутствіемъ кого-нибудь нечистаго, и продолжать заклинанія въ данный моментъ безполезно, а можетъ быть даже опасно. Послѣ чего онъ торжественно объявилъ собраніе закрытымъ.
Мой сосѣдъ со вздохомъ поднялся и пошелъ рядомъ со мной по избитымъ ступенькамъ, ведшимъ на улицу. Было уже за полночь. Высоко въ небѣ тихія звѣздочки словно потѣшались надъ нами; ночная прохлада, вливаясь въ стѣсненныя легкія, бодрила, веселила, почти опьяняла. Тѣни, выходившія ихъ подвала, парами расходились въ разныя стороны.
Я указалъ на нихъ своему спутнику и разсмѣялся.
— Смотрите, тамъ было нѣсколько пожилыхъ дамъ и совсѣмъ молоденькихъ юношей. Держу пари, что тѣ и другіе свели знакомство. Дьяволъ не удостоилъ появиться среди насъ, но ничего не потерялъ отъ этого.
Онъ отвѣтилъ, безъ улыбки:
— Вы потѣшаетесь надъ нами, сударь, и презираете насъ. Не отрицаю, что вы вправѣ это дѣлать. Въ первый разъ, что мнѣ пришлось присутствовать за подобномъ собраніи, я краснѣлъ за самого себя, за свою глупость и за тѣхъ, кто сидѣлъ со мной рядомъ. Теперь я даже уже не стыжусь. Нелѣпая и ни разу вполнѣ не сбывшаяся надежда, которая захватила меня цѣликомъ и держитъ въ своей власти, — да вѣдь она единственное оправданіе того, что я живу. Ахъ! сударь, вы не вѣрите, что можетъ существовать духъ зла, существо, быть можетъ, не имѣющее формы и образа, злая сила, разлитая въ воздухѣ, въ водѣ, въ землѣ, сила, выполняющая наши замыслы, совершающая то, о чемъ мы только успѣли подумать, коварная и жестокая помимо участія нашей воли, предоставляющая къ услугамъ нашимъ свое коварство и жестокость.
— Это чистѣйшее безуміе, одинъ изъ видовъ религіознаго помѣшательства.
Я не побоялся сказать это, несмотря на мое горячее желаніе услышать его исповѣдь, ибо чувствовалъ, что теперь ужъ ничто въ мірѣ не удержитъ его и не помѣшаетъ ему выдать свою тайну — ночь была слишкомъ хороша, мракъ безмолвенъ, и сердце его переполнено.
— Слушайте, — выговорилъ онъ скороговоркой: — меня зовутъ Ипполитомъ Менаръ. Зачѣмъ скрывать отъ васъ свое имя, когда я ужъ рѣшилъ сказать вамъ все остальное, хоть и не жду отъ васъ ничего, кромѣ насмѣшекъ? Случай, о которомъ мнѣ такъ страшно больно вспоминать и который перевернулъ мою жизнь, и безъ того несчастную, вамъ покажется банальнымъ; иные, болѣе циничные, назвали бы его счастливымъ. Но развѣ у меня больной разсудокъ? развѣ я родился сумасшедшимъ? Не думаю. На своемъ вѣку я встрѣчалъ безконечное множество людей, души которыхъ были отраженіемъ моей души. Да, можетъ быть, и вы такой. — Да, вотъ, вы смотрите на меня, анализируете, пожалуй ужъ и разгадали меня и злорадствуете… А что вы сдѣлаете съ вашимъ знаніемъ? Безъ сомнѣнія, ничего. И самый вопросъ мой кажется вамъ страннымъ? Ну да, конечно. Вы не умѣете дѣйствовать; это безсиліе въ наши дни — общая участь. Я самъ весь изстрадался отъ него такъ глубоко, что мучительно стыдился самого себя и робѣлъ передъ всѣми, и ненавидѣлъ тѣхъ, кто не походилъ на меня.
Человѣкъ, наиболѣе внушавшій мнѣ эту смѣсь пристыженности и ненависти, какъ водится, былъ именно тотъ, съ кѣмъ мнѣ чаще другихъ приходилось сталкиваться, наиболѣе близкій мнѣ человѣкъ — мужъ моей сестры. Думается мнѣ, что онъ чувствовалъ эту мою ненависть, смутно угадывалъ ея причины и до извѣстной степени забавлялся ею. Я терялся въ его присутствіи, бормоталъ что-то невнятное, а когда онъ уходилъ, задыхался отъ безсильной злобы, и эта злоба подтачивала мои силы, пожирала меня самого, словно, при моей душевной дряблости, она и не могла найти себѣ иной пищи… А, между тѣмъ, я былъ уменъ, гордился своимъ умомъ, все понималъ; мнѣ казалось, что я вижу воочію, какъ внѣшнія впечатлѣнія входятъ въ мой умъ и укладываются тамъ послушнымъ матеріаломъ; планы, которые я строилъ, были прекрасны и величественны, какъ химеры; но написать хотя бы первыя два слова изъ письма, необходимаго для выполненія ихъ, представлялось мнѣ подвигомъ титана или каторжной работой, задачей унизительной, или же непреодолимо трудной. Я зналъ, что это малодушіе и принуждалъ себя; а не надо было принуждать, такъ какъ тутъ я натыкался на другое проклятіе — на невозможность отстоять себя противъ себѣ подобныхъ. О! я отлично понималъ ихъ; я угадывалъ малѣйшія движенія въ этихъ грубыхъ машинахъ: я только не въ состояніи былъ шевельнуть пальцемъ, чтобъ помѣшать имъ раздавить меня. Стоило имъ взглянуть на меня, какъ я готовъ былъ сквозь землю провалиться.
Я выгодно женился; у меня было прекрасное состояніе, видное положеніе во главѣ солидной комиссіонной фирмы, и я утратилъ все — и свое собственное состояніе, и приданое жены, и положеніе, утратилъ глупо, словно гонимый рокомъ, прекрасно видя, что надо было сдѣлать, чтобы сохранить ихъ. Сколько я потомъ придумывалъ кровавыхъ мщеній, жестокихъ и реалистическихъ романовъ, въ которыхъ все было разсчитано съ математическою точностью, какъ живо рисовало мнѣ мое воображеніе моихъ враговъ страдающими, уязвленными и матерьяльно, и морально — вы и представить себѣ не можете. Но, когда я встрѣчался съ ними, съ этими друзьями-врагами, я протягивалъ имъ руку и выдавалъ себя имъ головой.
— Ты, повидимому, держишься классическихъ взглядовъ, laisser faire, laisser passer, — говорилъ мнѣ шуринъ, когда я раззорился.
Жена моя кинулась къ его ногамъ, умоляя выручить меня.
— Пальцемъ не пошевельну и ни гроша не дамъ, — отвѣтилъ онъ. — Черезъ полгода придется все опять начинать съизнова. Твой мужъ такой идіотъ, такъ лѣнивъ и настолько честенъ, что онъ способенъ кончить исправительной тюрьмой. А ты еще глупѣй его: тебѣ слѣдовало хлопотать о раздѣлѣ имуществъ. Пока я живъ, ни ты, ни дѣти твои, ни онъ, не будете ни въ чемъ нуждаться: дать ему умереть съ голоду, къ несчастью, нельзя, но денегъ онъ не получитъ на руки — ни полушки.
Такимъ образомъ я сдѣлался паразитомъ его великолѣпной наглости. Онъ кормилъ и содержалъ меня точно такъ же, какъ онъ кормилъ своихъ любовницъ, собакъ и лошадей. Полный чисто животной силы и энергіи, онъ съ головой ушелъ въ такія же дѣла, какія велъ я самъ, но спекулировалъ весело, покоряя противниковъ и физической силой, и хорошимъ настроеніемъ; онъ никогда не разсуждалъ, руководствовался своимъ чутьемъ, любилъ охоту, любилъ выпить, наслаждался жизнью и, какъ звѣрь, накидывался на общество, такъ сказать, однимъ уже натискомъ и вѣсомъ своимъ вырывая у него достаточно пищи и для своего пропитанія, и для своихъ пороковъ. Онъ давилъ меня своимъ дурацкимъ апломбомъ, своимъ хвастовствомъ коммивояжера. Деньги уплывали у него сквозь пальцы, онъ находилъ другія и точно такъ же швырялъ ими. Роскошь, которою онъ окружалъ себя и отъ которой мы подбирали запачканныя крохи, была плодомъ мимолетныхъ побѣдъ, и со смертью его все распалось бы; но — странное дѣло! — я не меньше его былъ увѣренъ, что такой человѣкъ, хоть и упадетъ, тотчасъ воспрянетъ, какъ Индійскій тигръ, съ которымъ онъ былъ схожъ своею гибкостью, зелеными глазами, рыжими волосами… и что, въ то время, какъ я, опозоренный и осмѣянный, всѣми былъ покинутъ, ему протянутъ руку, перевяжутъ его раны и вновь поставятъ его во главѣ новыхъ войскъ, снабдятъ новыми боевыми запасами, такъ какъ онъ былъ активной силой общества, прирожденнымъ вождемъ, отъ природы одареннымъ способностью открывать источники богатствъ, которые, поминутно изсякая въ одномъ мѣстѣ, тотчасъ же появляются въ другомъ, еще болѣе обильные. Но только это другое мѣсто нужно угадать.
Его щедрость была такою же эгоистической, какъ его алчность была безсознательной. Поймете ли вы, какую злобу я испытывалъ, чувствуя, какъ эта щедрость безъ всякой сердечной теплоты изливалась на меня, и не имѣя мужества заработать самъ на пропитаніе своей семьи. Порою, по капризу, или самъ попавъ въ затруднительное положеніе, онъ бросалъ насъ, и тогда насъ одолѣвали разныя житейскія невзгоды, тѣмъ болѣе ужасныя, что все это были мелочи. Я унижался до просьбъ; онъ отказывалъ, и мои домашніе начинали еще больше презирать меня. Затѣмъ источникъ открывался снова, и снова я подло спѣшилъ къ нему утолить свою жажду, и ненависть моя отъ этого еще возростала. Такъ продолжалось долго, и я говорю объ этомъ только для того, чтобъ выяснить вамъ характеры дѣйствующихъ лицъ. А теперь перейду къ заключительной драмѣ.
— У меня восемьдесятъ тысячъ ливровъ годового дохода, — смѣясь, сказалъ мнѣ мой гонитель, — я оставлю тебѣ въ наслѣдство цѣлое состояніе — милліонъ франковъ долговъ. Можешь смѣло отказываться отъ наслѣдства.
Въ сущности, не въ его натурѣ было предвидѣть свой конецъ; но въ одинъ прекрасный день приступъ подагры приковалъ его къ креслу, и онъ взвылъ отъ боли. Боль для него была чѣмъ-то совершенно неизвѣданнымъ и необычайнымъ, и я имѣлъ удовольствіе нѣкоторое время видѣть его печальнымъ, ослабѣвшимъ, угнетеннымъ, словомъ, похожимъ на меня. Эта временная перемѣна заставила его сдѣлать распоряженіе, которому онъ потомъ самъ дивился, когда выздоровѣлъ: онъ застраховалъ себя въ крупную сумму, распорядившись, чтобы, въ случаѣ его смерти, страховая премія была выдана моей женѣ.
По выздоровленіи онъ началъ постоянно попрекать насъ этимъ, словно огорчаясь, что на время усумнился въ своей звѣздѣ и далъ пошатнуться своей вѣрѣ въ свое безсмертіе. Онъ при всякомъ удобномъ случаѣ и при всѣхъ оралъ:
— Вотъ увидите, теперь Ипполитъ отравитъ меня. Слушай-ка, Ипполитъ, а вѣдь ты охотно укокошилъ бы меня, если бъ ты былъ хоть на что-нибудь способенъ?
Самое ужасное было то, что онъ говорилъ правду. Теперь смерть этого несчастнаго представлялась мнѣ освобожденіемъ и моей побѣдой. Я ее видѣлъ, эту смерть, или, вѣрнѣе, упивался мыслью о его смерти въ самыхъ различныхъ видахъ и нимало не совѣстился придумывать, какъ бы убить его такъ ловко и хитро, чтобъ никто и никогда не узналъ объ этомъ. Да и чего же мнѣ было совѣститься, когда я зналъ, что никогда-никогда у меня не хватитъ духу осуществить задуманное, положить хотя бы малое начало выполненію моихъ сложныхъ плановъ. И, погружаясь такимъ образомъ въ бездну зла, не совершая зла, я испытывалъ неизъяснимыя наслажденія; въ воображаемомъ мірѣ передо мной проходили всѣ фазы воображаемаго акта съ такой отчетливостью и реальностью, что я пробуждался отъ этихъ сновъ наяву, весь дрожа, разбитый, обезсиленный, въ томъ изнеможеніи, которое, у людей активныхъ, наступаетъ послѣ большой затраты силъ, — и еще болѣе неспособный дѣйствовать. Но вотъ, однажды, однажды… ахъ! я сейчасъ умолкну… поддержите меня, смотрите на меня, желайте страстно, чтобъ я говорилъ — тогда у меня хватитъ силы досказать до конца.
"Это было въ октябрѣ, въ Бургундіи, мѣстности плоской, лѣсистой, сырой, куда врагъ мой всегда ѣздилъ охотиться — тамъ у него было помѣстье. Онъ потащилъ меня съ собой туда, какъ таскалъ за собою всюду, какъ онъ со своей иронической безпечностью всегда заставлялъ участвовать въ своихъ любимыхъ развлеченіяхъ тѣхъ, кого онъ имѣлъ привычку подбирать на своемъ жизненномъ пути. Къ тому же ему необходимы были шумъ, движеніе, суета вокругъ — все, что во мнѣ вызывало только скуку и презрѣніе; но, главное, ему необходимо было видѣть людей — все равно кого, но только людей вокругъ себя. Въ то утро мы вышли охотиться на фазановъ. Мѣсто охоты было рукой подать отъ усадьбы. Раньше я тамъ не бывалъ, и мнѣ кажется теперь, что и мѣста то этого не существовало до этого злополучнаго дня, или, если и было, то другое, а не такое, какимъ я увидѣлъ его. Мы шли по лугу — вѣрнѣе, болоту, большому, мшистому и мокрому, какъ губка, прорѣзанному длинными рядами тополей еще зеленыхъ снизу отъ наплыва соковъ, готовыхъ уже изсякнуть, уже пожелтѣвшихъ сверху, словно позолоченныхъ немеркнущимъ солнцемъ. Тополи все время дрожали легкой непрерывной дрожью, и этотъ тихій трепетъ заслонялъ всѣ остальные звуки, кромѣ внезапно поднимавшейся трескотни ружейныхъ выстрѣловъ, спугивавшихъ мои грезы. И около каждаго ряда тополей, замыкая его словно изгородью, тянулся низкій кустарникъ; такъ и этотъ осенній пейзажъ подъ широкимъ сѣрымъ небомъ, словно замыкалъ меня во мнѣ самомъ.
Мы шли всѣ въ рядъ, вдоль этихъ изгородей, а собаки, пущенныя впередъ, обшаривали промежуточныя заросли низкихъ кустовъ, порою вздрагивавшихъ отъ тяжелыхъ взлетовъ фазановъ. Каждый разъ въ такихъ случаяхъ я думалъ: «Надо стрѣлять!» — но пока я прицѣливался, птица уже улетала. Смутная мысль о томъ, что мнѣ надо стрѣлять, убивать, механически ассоціировалась съ обычными мыслями, роившимися въ моемъ взбудораженномъ, омраченномъ злобой умѣ. Врагъ шелъ на другомъ концѣ шеренги по другую сторону изгороди, и до меня доносились его поощрительные возгласы и взрывы громкаго, раскатистаго смѣха, шумные, какъ вся его жизнь, бившая ключемъ въ его жилахъ. «Ахъ! Вотъ бы убить его, вотъ бы убить!» — говорилъ я себѣ. И тотчасъ же мнѣ представилась вся картина убійства и уже неотступно стояла передъ моими глазами и ушами. — Вотъ, взлетѣлъ фазанъ, бьетъ крыльями, летитъ, какъ наискосокъ пущенная стрѣла. Врагъ кричитъ: «Фазанъ! Фазанъ! Ипполитъ, ахъ ты соня! Опять упустилъ».
Я прицѣливаюсь и стрѣляю, но не въ фазана, а въ эту ненавистную голову, которую я вижу сквозь дрожащую листву тополей. Она падаетъ какъ чертополохъ, по которому ударили тростью; я слышу, какъ валится на землю это грузное тѣло, которому не хочется умирать; раздвигаю кусты и бѣгу. У врага на черепѣ, за ухомъ, большая дыра, изъ которой текутъ кровь и мозгъ; онъ хрипитъ, какъ то подпрыгиваетъ, изгибаясь всѣмъ тѣломъ, разъ и другой; закатываетъ глаза, ужасные, тусклые, которые уже не видятъ, но ищутъ меня, чтобъ обличить убійцу… и все кончено. Тогда я самъ обличаю себя, кричу, что я убилъ нечаянно, не думая о томъ, что тутъ примѣшивается презрѣнный матерьяльный интересъ; съ рыданіемъ ломаю руки… Вѣдь, не лишатъ же изъ-за этого наслѣдства мою бѣдную жену; вѣдь невозможно доказать, что я сдѣлалъ это умышленно: это просто несчастный случай, ужасный, прискорбный, но такой естественный, такъ часто повторяющійся, почти банальный. О какъ я наслаждался, представляя себѣ всю эту сцену такъ живо, что я отчетливо слышалъ каждый звукъ, видѣлъ всѣ краски, и лица, и жесты.
И вдругъ, я слышу:
— Фазанъ! Фазанъ! Ипполитъ. Ахъ ты, соня! Опять упустилъ!
Этотъ окрикъ былъ уже не призрачный; онъ раздался во внѣшней дѣйствительности. «Боже мой!» — говорю я, и мнѣ кажется, что я поднимаю ружье, начинаю прицѣливаться — но я даже не увѣренъ, было ли это… И вдругъ, раздается выстрѣлъ, далекій, словно во снѣ, и я вижу, какъ падаетъ голова, словно чертополохъ, подбитый палкой, и валится на землю грузное тѣло, которому не хочется умирать. Какъ я перепрыгнулъ черезъ изгородь, какъ отцѣпился отъ колючекъ терновника, которыя впились въ мою одежду, ужъ и не знаю. Онъ былъ передо мной, предметъ моей затаенной и призрачной ненависти, поверженный, убитый, и кровь его лилась изъ раны за ухомъ, смѣшанная съ чѣмъ-то сѣрымъ. Вокругъ него уже столпились охотники. Я закричалъ:
— Это я! Это я! я!..
И во взорѣ умирающаго я прочелъ ту же мысль — что я убилъ его. Ужасъ свершеннаго разсѣялъ всѣ мои давешнія эгоистическія и жестокія мысли, всѣ разсчеты, которые я дѣлалъ въ умѣ, думая въ то же время: «Этого не случится». Я уже раскрылъ ротъ, чтобы сказать: «Я это сдѣлалъ умышленно».
Да, я готовъ былъ открыто признать себя убійцей. Но въ это мгновеніе другой человѣкъ съ ружьемъ въ рукѣ, блѣдный, какъ мертвецъ, такой же блѣдный и дрожащій, какъ и самъ я, бросился на колѣни передъ убитымъ и плакалъ, и кричалъ то же, что я: «Я убилъ его! О, Боже! какъ я могъ это сдѣлать»?
Одинъ изъ охотниковъ сказалъ ему:
— Да, это большое несчастье, мой бѣдный Линьеръ — для васъ еще большее, чѣмъ для того, кто сраженъ вами.
— Неужели все кончено? Неужели нельзя его спасти? — спрашивалъ Линьеръ.
— Да, мой бѣдный другъ, все кончено.
И Линьеръ, дюжій, здоровенный парень, загорѣлый, бородатый, заплакалъ, всхлипывая громко, какъ большое дитя, и кто-то взялъ у него изъ рукъ ружье.
Мнѣ казалось, что я схожу съ ума. Да и всѣ, сударь, начинали думать то же. Можетъ быть, они и раньше считали меня немного тронутымъ — вѣдь шуринъ про меня Богъ вѣсть, что разсказывалъ. Я настойчиво кричалъ:
— Что это значитъ? Не Линьеръ, а я убилъ его..
— Мой бѣдный Ипполитъ, — возразилъ другъ его, — вы заблуждаетесь. Всѣ мы видѣли и слышали, какъ выстрѣлилъ Линьеръ, въ его сторону. Увѣряю васъ, тутъ не можетъ быть никакого сомнѣнія.
И, неожиданно, онъ прибавилъ:
— Да вы посмотрите на свое ружье.
Мнѣ это и не приходило въ голову. Теперь я осмотрѣлъ ружье — оно было заряжено, оба ствола, съ самаго начала охоты я не выпустилъ ни одного заряда. Я нагнулся къ трупу: я шелъ справа отъ шурина, а рана его была слѣва. Невиненъ! Значитъ, я невиненъ. Въ первый моментъ я такъ обрадовался, словно вырвался изъ бездны ужасовъ, словно меня освободили съ каторги. Я пролилъ слезы умиленія, даже, пожалуй, радости; мнѣ было безконечно жалко этого бѣднаго Линьера. Онъ виновенъ! Онъ одинъ виновенъ. Этотъ человѣкъ, никогда не питавшій къ предмету моей безмолвной и глубокой ненависти ничего, кромѣ самой искренней дружбы, этотъ стрѣлокъ, бьющій безъ промаха, какъ всѣ были увѣрены, преисполненный въ моментъ убійства лишь смутнаго доброжелательства ко всѣмъ и ко всему, — онъ былъ убійцей; а я, годами вынашивавшій въ своей душѣ планы мести и убійства, обдумывавшій одинъ изъ такихъ плановъ въ самый моментъ убійства — я, заранѣе видѣвшій во всѣхъ деталяхъ, какъ это произойдетъ, — я былъ невиненъ; мнѣ жали руки, меня жалѣли. Слезы мои высохли; я чуть не засмѣялся, голова моя шла кругомъ. Нѣтъ, это невозможно. Долго я смотрѣлъ, самъ себѣ не вѣря, на это чудовищное зрѣлище: на мертвеца, на могилѣ котораго выростетъ моя независимость, — на себя, чистаго въ глазахъ людей, — на этого несчастнаго, невольное орудіе роковой случайности…
Роковой случайности? Я спрашиваю васъ: осмѣлитесь ли вы произнести тутъ это слово безъ всякой задней мысли? Повторяю: я все сдѣлалъ, все видѣлъ, все предусмотрѣлъ и все произошло именно такъ, какъ я задумалъ, только по тому, что живая машина, «сама того не замѣчая», какъ потомъ объяснялъ Линьеръ, выполнила маленькій, ничтожный актъ: нажала на собачку. Нѣтъ, этому нельзя, нельзя придумать никакого объясненія. Есть особая категорія непризнанныхъ ученыхъ, убогихъ книжниковъ, которые препираются между собой по вопросу о воздѣйствіи воли на разстояніи, ссылаясь на Эйсдэля, англійскаго врача, который на разстояніи усыплялъ сотни индусовъ, внушая имъ поступки, выполняемые ими слѣпо и совершенно безсознательно. Но Эйсдэль ужъ раньше гипнотизировалъ этихъ людей; онъ постепенно добился надъ ними абсолютнаго господства и тогда лишь началъ пользоваться имъ. Я даже не былъ знакомъ съ Линьеромъ. Я строилъ свои ненавистническіе планы только въ собственномъ умѣ, при полномъ безсиліи моей собственной воли; я убивалъ мандарина. Католическая церковь просто говоритъ, что можно грѣшить мыслью. Пусть такъ: я согрѣшилъ. Но вѣдь мой этотъ мысленный грѣхъ перешелъ въ дѣйствіе, отнялъ жизнь — какъ же это-то могло случиться? — Вотъ эта тайна и грызетъ мнѣ душу. Теперь я уже вѣрю, что существуетъ разлитая въ пространствѣ и вездѣсущая Сила Зла, которая, быть можетъ, дремлетъ, остается нейтральной, въ скрытомъ состояніи, какъ электричество, пока не создадутся особыя условія, необходимыя для его проявленія — затѣмъ, вдругъ, вспыхиваетъ отъ толчка, даннаго нашимъ извращеннымъ мозгомъ, матерьялизуется, проникая собой первое, что подъ руку попалось, — живое существо, или предметъ, — и тотчасъ устремляется, находитъ путь и средства, губитъ, вредитъ, разрушаетъ — и мы стоимъ, растерянные, передъ результатами, которыхъ жаждали, но для достиженія которыхъ ничего не сдѣлали — въ томъ присягнули бы и мы, и всѣ присяжные и судьи міра. Мнѣ случалось — да и вамъ, вѣроятно, тоже — присутствовать иной разъ при паденіи общественнаго дѣятеля съ угрюмымъ и холоднымъ лицомъ, иной разъ хваставшагося своимъ цинизмомъ — человѣка, о которомъ даже друзья говорили, что у него дурной глазъ. Обезчещенный или затравленный насмѣшками, онъ палъ и остается лежать, недвижный, какъ камень. Но вотъ прошло немного времени, и глядишь — то же приключилось съ однимъ изъ его враговъ; другой обезславилъ себя, третій покончилъ жизнь самоубійствомъ, четвертый: убитъ неизвѣстнымъ, который самъ не понимаетъ, зачѣмъ онъ это сдѣлалъ… цѣлый рядъ катастрофъ, между которыми никто не замѣчаетъ какой-то таинственной связи; но я вижу ее, и мнѣ жутко думать, что это разбуженное зло, вызванное къ жизни и дѣйствію, перескакиваетъ съ предмета на предметъ его горькой и все еще жгучей ненависти. И вотъ, если эта сила въ самомъ дѣлѣ существуетъ, почему же нельзя на опытѣ доказать этого? Я, какъ и вы, не вѣрю въ идіотскій антропоморфизмъ заклинаній, подобныхъ тѣмъ, какія мы только что слышали, но къ чему-нибудь они, можетъ быть, и приведутъ, подобно тому, какъ, съ вѣками, изъ алхиміи вышла химія. Иногда я сомнѣваюсь, потомъ опять меня начинаетъ терзать эта мысль, и такъ будетъ до самой моей смерти…
— Сударь, — сказалъ я ему, — вы слишкомъ живо заинтересовали меня, чтобы я сталъ вамъ противорѣчить; но, вы знаете, въ наше время все учитывается, даже вѣроятія того, что кажется невѣроятнымъ. Быть можетъ, былъ одинъ шансъ изъ пятидесяти тысячъ на то, чтобъ ваша мысль совпала съ происшедшимъ, и этотъ шансъ выпалъ на вашу долю.
— А шансы за то, что правдива не ваша, а моя… гипотеза, вы тоже высчитали?
— Это не одно и то же. Нельзя складывать апельсины съ камнями на мостовой, и естественныя совпаденія сопоставлять съ метафизическими вымыслами. Случайно, въ этомъ пунктѣ сошлись и мудрость народовъ, и арифметика, и мычащее стадо профессоровъ философіи. Но, дорогой мой, зачѣмъ вы такъ упорно цѣпляетесь за эти грезы не отъ міра сего — неужели вы не можете найти другихъ, которыя бы меньше нарушали вашъ покой? Если вы грѣшите только мыслью, вы, въ сущности, не злѣй и не грѣшнѣе, чѣмъ лучшіе изъ насъ: вашъ врагъ былъ самымъ обыкновеннымъ эгоистомъ и, безъ сомнѣнія, у него также были на совѣсти скрытые грѣшки, вопіявшіе къ небу объ отмщеніи… И вотъ почему невѣдомое существо, невѣдомымъ путемъ создавшее міръ, быть можетъ, сочло за благо избавить васъ отъ искушенія, безпрестанно возобновлявшагося.
— Я не понимаю васъ, — пролепеталъ мой спутникъ.
— Вы пытаетесь объяснить случившееся возможностью дѣйствія скрытой въ природѣ Силы Зла. Болѣе наивныя души, чѣмъ у васъ, или съ нравственной эпидермой иного состава, чѣмъ у васъ, сказали бы, что тутъ виденъ перстъ… ну, Богъ мой! Какъ это говорится; перстъ Божій — вѣдь, ему приписывается многое.
Мой спутникъ пристально воззрился на меня до того пристально, точно глаза у него вылѣзли на лобъ, потомъ повернулся и бросился бѣжать отъ меня, хохоча, какъ сумасшедшій.
Я вернулся домой, печальный, удрученный, съ непріятнымъ сознаніемъ, что я былъ сегодня орудіемъ въ рукахъ того, кто соблазнилъ Фауста, обманулъ студента и во вѣки-вѣковъ всегда будетъ говорить духомъ отрицанія: нѣтъ.
Источник текста: журнал «Русское Богатство», № 4, 1912.