ПАРАЛЛЕЛИ. править
СИЛА ВЛАСТИ И ДОЛЖНОСТНАЯ ОТВѢТСТВЕННОСТЬ. править
I. править
Изученіе исторіи представляетъ собою глубокій интересъ въ томъ отношеніи, что ставитъ изучающаго на возвышенный пунктъ, съ котораго открываются широкіе горизонты. Въ текущей повседневности наше вниманіе поглощено окружающими лицами, водоворотомъ ближайшихъ къ намъ интересовъ, заботами, страстями и идеями данной минуты. Каждый данный день охватываетъ насъ своими «злобами», заставляя почти забывать о томъ, что было вчера и что будетъ завтра. Мы живемъ эпизодами, тогда какъ на самомъ дѣлѣ не существуетъ изолированныхъ эпизодовъ, а есть непрерывная цѣпь явленій. Входя въ чащу лѣса, мы видимъ только ближайшія вѣтви, которыя цѣпляются за наше платье и переплетаются надъ нашею головой. Нужно выйти на поляну, нужно подняться на холмъ, чтобы все стало на свое мѣсто, чтобы рамки картины раздвинулись, и чтобы ландшафтъ обнаружилъ предъ нами свой настоящій смыслъ. Точно также нужно подняться мысленно надъ окружающимъ, чтобы тѣсное кольцо нынѣшняго дня стало для насъ тѣмъ, чѣмъ оно есть, звеномъ въ безконечной цѣни судебъ человѣчества.
Съ высоты историческаго изученія, дни и годы сливаются въ эпохи, маленькія человѣческія индивидуальности исчезаютъ въ массахъ; понятія и стремленія отдѣльныхъ людей соединяются въ широкіе потоки идей и стремленій человѣчества. Можно ли представить себѣ зрѣлище болѣе захватывающаго интереса? Можно ли оспаривать пользу созерцанія грандіозныхъ дорогъ, по которымъ движется человѣчество, направляясь въ одну сторону или поворачивая въ другую, въ своей непрестанной жаждѣ праваго пути и наивозможно большаго благополучія? Это зрѣлище можетъ интересовать съ весьма различныхъ точекъ зрѣнія, такъ какъ человѣческіе интересы и потребности весьма многообразны. Мы ограничимся сжатымъ очеркомъ движенія западной Европы по пути выработки такого строя власти въ государствѣ, который бы обезпечивалъ наивысшую степень политическаго благосостоянія. Мы не имѣемъ намѣренія совершать здѣсь какія-либо «новыя открытія», но намъ кажется не лишеннымъ современнаго интереса обзоръ изгибовъ русла, по которому протекали и текутъ понынѣ западно-европейскія идеи, вкусы и стремленія, касательно означеннаго выше вопроса.
Если мы начнемъ свое разсмотрѣніе съ эпохи Среднихъ Вѣковъ, то прежде всего будемъ имѣть предъ глазами картину извѣстной феодальной политической смуты. Вмѣсто государства, здѣсь предъ нами отдѣльныя лица, толпящіяся на ступеняхъ длинной лѣстницы, причемъ человѣкъ, стоящій на болѣе высокой ступени, является государемъ для каждаго стоящаго ниже. Такое обиліе государей разбивало государственный авторитетъ на атомы и лишало политическое общеніе стройности, цѣльности и порядка. За неимѣніемъ власти, которая бы дирижировала совокупною жизнью людей, общество искало косвенныхъ основъ единенія. Если оставалась нѣкоторая возможность жить и сохранять достояніе, то лишь благодаря тому, что въ душѣ рыцаря теплилась искра Божія, въ видѣ извѣстнаго, своеобразнаго чувства чести: рыцарь, вспоминая роландовскій девизъ: «Mieux vaut mourir, que la honte me veuge», воздерживался иногда отъ насилія и отпускалъ на волю жертву изъ своихъ, закованныхъ въ желѣзо, рукъ. Если сохранялась какая-либо устойчивость въ политико-юридическомъ быту, то лишь благодаря такимъ же произвольнымъ, нравственнымъ стимуламъ: «государи» и «подданные» взаимно обѣщали другъ другу вѣрность; сюзеренъ, обмѣниваясь съ вассаломъ «поцѣлуемъ вѣрности», говорилъ: «вѣрность и сохраненіе твоихъ правъ обезпечиваетъ и мои права». Но дѣйствительно ли обезпечиваетъ? Эта связь, напоминающая любовную связь супружескаго союза, исполнена неопредѣленности; на стражѣ ея нѣтъ авторитета, нѣтъ сколько-нибудь устойчивой санкціи. Чуть только ослабѣвали, въ томъ или въ другомъ случаѣ, эти нѣжныя, нравственныя узы, — и тотчасъ же безудержный эгоизмъ разражался своими безчинствами, тотчасъ же приходилось испытывать ужасъ «кулачнаго права».
Вся жизнь въ сущности становилась войной, — войной провинціи съ провинціей, города съ городомъ, замка съ замкомъ, человѣка съ человѣкомъ. Всякая обида, малѣйшая денежная распря, споръ о наслѣдствѣ и т. д., могли найти себѣ разрѣшеніе только въ вооруженной борьбѣ. Каждый считавшій себя оскорбленнымъ не имѣлъ другаго судьи, кромѣ Бога и своего меча. Правда, церковь содѣйствовала, но мѣрѣ силъ, умиротворенію жизни. Ея соборы то грозили анаѳемой тѣмъ, кто грабитъ имущество бѣдныхъ, то настойчиво внушали, что «никто не смѣетъ жечь и разрушать жилище крестьянина, умерщвлять, бить и увѣчить его». Церковь совѣтовала куицамъ ожидать въ безопасномъ мѣстѣ дней «Божьяго мира»; она требовала, чтобы каждый преслѣдуемый врагомъ и ищущій убѣжища у придорожнаго креста считался неприкосновеннымъ. Но нужно ли объяснять всю слабость этихъ и подобныхъ духовныхъ и нравственныхъ гарантій? Среди такой политической и правовой обстановки жизнь человѣка могла представлять собою лишь сплошное бѣдствіе постоянной тревоги.
И вотъ, изъ лона феодальной анархіи, возникаетъ новое стремленіе, новый токъ завѣтныхъ желаній и неослабныхъ усилій. Возникаетъ жажда прочнаго порядка, жажда сильной власти и твердаго закона. Это стремленіе вспыхиваетъ сначала отдѣльными искрами, но, мало по малу, разгарается и, наконецъ, воспламеняетъ западъ Европы отъ края до края. Выраженіе этого новаго направленія чувствъ и идей мы находимъ уже у Данта, несмотря на то, что вдохновленное сердце поэта-мыслителя еще вполнѣ проникнуто было духомъ средневѣковья. «Божественная комедія» начинается широкою аллегорическою картиной государственной смуты того времени: поэтъ видитъ себя въ дремучемъ лѣсу, въ которомъ исчезли всѣ тропинки и гдѣ чудовищные звѣри повсюду преграждаютъ путь. Въ политическомъ же сочиненіи (De monarchia) Дантъ доказываетъ необходимость водворенія всеустрояющей императорской власти, на мѣстѣ царящаго хаоса. Людямъ, — говоритъ онъ, — нуженъ миръ, людямъ нужна разумная свобода, люди требуютъ справедливаго уклада своего общежитія, — все это можетъ быть дано только сильною властью въ государствѣ.
Позднѣе, эта завѣтная мечта, въ той же странѣ, была подхвачена и выдвинута на первый планъ другимъ прославленнымъ мыслителемъ. Какъ извѣстно, знаменитое сочиненіе Макіавелли (Il principe) оканчивается поистинѣ молитвеннымъ воплемъ о ниспосланіи силы, которая бы поддержала разрушающееся политическое зданіе Италіи. «Италія, — писалъ великій патріотъ, — истомленная и полумертвая, ждетъ избранника, который уврачуетъ ея раны, остановитъ грабежи и насилія, положитъ конецъ поборамъ и лихоимству, исцѣлитъ ея застарѣлыя язвы. Безъ отдыха, безъ останововъ, Италія молитъ небо, чтобъ оно послало ей этого освободителя. Нѣтъ силъ изобразить съ какою любовью, съ какою жаждой мщенія, съ какою несокрушимою вѣрностью, съ какимъ почетомъ и радостными слезами будетъ онъ принятъ всѣми провинціями»! Въ другихъ концахъ Европы, мыслители другихъ временъ и странъ отзываются на этотъ кличъ и развиваютъ дальше мысль. Знаменитый Гоббезъ пишетъ книгу: Magnus ille Leviathan, quae civitas appellatur. Удрученный видомъ печальной смуты безвластія, онъ съ твердымъ убѣжденіемъ говоритъ, что тотъ, у кого верховная власть, составляетъ душу (pro anima est) государственнаго тѣла, и что вся политическая жизнь и активность этого тѣла должна заключаться всецѣло въ его «душѣ».
II. править
Это новое стремленіе, эта новая политическая вѣра разливается могучею волной по Европѣ. Образуется обширный классъ людей, такъ называемыхъ юристовъ или легистовъ, которые берутъ себѣ девизомъ: «прочная королевская власть, твердый законъ». И нужно видѣть ту неуклонную энергію, съ которою идутъ они подъ избраннымъ знаменемъ. Дружными усиліями осаждаютъ они своего врага — феодальную расчлененность государства. Они стремятся собрать всѣ лучи власти въ коронѣ короля. Ничто не можетъ сравниться съ ихъ находчивостью въ этомъ отношеніи. Тысячи поводовъ служатъ имъ къ тому, чтобы политическія права феодаловъ перемѣщать въ компетенцію королевской власти. Король, говорятъ они, есть блюститель мира въ странѣ, — не правильно ли поэтому отдавать на судъ короля всѣ нападенія на личность и собственность гражданъ? Далѣе, какъ обойтись безъ королевскаго суда, въ случаяхъ медленности феодальнаго суда по дѣламъ противъ общественнаго порядка? Или: кому, какъ не королю, вѣдать дѣла различныхъ религіозныхъ и свѣтскихъ учрежденій, церкви, королевскихъ доменовъ и пр.? Всякое проявленіе неловкости и безпечности феодальныхъ судей, ихъ невѣжество и шаткость правоположеній, бывшихъ въ ихъ распоряженіи, — все это служило на пользу легистамъ. Они не упускали случая эксплоатировать даже нужду въ деньгахъ феодаловъ, обѣднѣвшихъ въ теченіе Крестовыхъ походовъ и безконечныхъ усобицъ. Затѣмъ, они установляютъ право короля возводить достойныхъ гражданъ въ дворянское званіе. Они пользуются этимъ новымъ королевскимъ правомъ отчасти въ интересахъ своего честолюбія, но вмѣстѣ съ тѣмъ это право наноситъ сильный ударъ феодальному принципу, полагавшему благородство связаннымъ исключительно съ феодальною собственностью. Выступая въ качествѣ различныхъ должностныхъ лицъ, легисты захватывали всю государственную территорію и овладѣвали разными сторонами общежитія. Это было нѣчто въ родѣ паутины, которой нити перекрещивались между собой, исходя изъ одного пункта, возвращаясь къ нему обратно, и стремясь во что бы то ни стало задушить врага. Королевская власть была первымъ и послѣднимъ словомъ ихъ profession de foi. Они не довольствовались тѣмъ, что всякими средствами украшали свой излюбленный кумиръ, они старались сдѣлать его страшнымъ. Они выдвинули суровыя угрозы противъ преступленій «оскорбленія величества»; мало того, они отнесли сопротивленіе королевскимъ приказамъ къ святотатству (ср! Bardoux, «Les légistes»).
Идя къ одной цѣли, юристы подвигали дѣло разнообразными способами. Одни изъ нихъ возводили свои завѣтныя желанія въ теорію и пускали въ оборотъ тяжеловѣсные фоліанты сочиненій, какъ Жанъ Боденъ; другіе дѣйствовали путемъ практическихъ мѣропріятій. Иногда они претерпѣвали при этомъ серіозныя бѣдствія. Такъ Jean de Dagat, приближенный легистъ Людовика XI, во время краткой реакціи, наступившей по смерти его патрона, былъ приговоренъ въ изгнанію и конфискаціи имущества, причемъ предварительно онъ долженъ былъ вынести тѣлесное наказаніе въ разныхъ мѣстахъ столицы: прожженіе языка раскаленнымъ желѣзомъ и усѣченіе уха.
Короли охотно пользовались содѣйствіемъ своихъ вѣрныхъ приверженцевъ[1]. Упомянутый выше Людовикъ XI, проникнутый идеями легистовъ, проявилъ неустрашимую энергію въ дѣлѣ собиранія власти. Рыцарство пало не въ блестящей битвѣ, не съ опущеннымъ забраломъ и развѣвающимися знаменами, а въ сѣтяхъ юристовъ и подъ рукой наименѣе рыцарственнаго изъ французскихъ государей. Однажды, въ Saint-Martin-les-Jours, предъ представителями городовъ явился старичокъ въ долгополой одеждѣ, съ шапкой на головѣ. Снявъ шапку и обнаживъ свою большую лысину, онъ предложилъ всѣмъ присутствующимъ надѣть шляпы и началъ излагать, оставаясь съ непокрытою головой, свои пожеланія: онъ желаетъ свободы торговли, упорядоченія судопроизводства и единства закона во всемъ королевствѣ. Другими словами, Людовикъ XI объявилъ предъ лицомъ феодальной знати, что больше нельзя заниматься грабежомъ на большихъ дорогахъ и что отнынѣ судить я управлять государствомъ будетъ онъ ужъ самъ.
Такъ неуклонно шло разъ начатое дѣло. Вспышки злобнаго протеста оставались тщетными. Общая тенденція увлекала все на своемъ пути. Даже личности вождей не имѣли рѣшающаго значенія. Такъ напримѣръ, личныя свойства Гизовъ были симпатичнѣе личныхъ свойствъ Валуа, однакоже, представляя собою символъ феодальныхъ стремленій, Гизы, несмотря на благородство своихъ рыцарскихъ фигуръ, должны были уступить Генриху III, внушавшему къ себѣ почти отвращеніе, но стоявшему подъ знаменемъ единства страны и силы государственной власти. Генрихъ IV шелъ уже по торной дорогѣ. «Господа, — говорилъ онъ парламенту (предъ изд. Нантскаго эдикта), вы видите меня въ моемъ кабинетѣ, гдѣ я буду бесѣдовать съ вами не какъ государь, принимающій пословъ, а какъ отецъ съ дѣтьми своего семейства. Если повиновеніе было обязательно но отношенію къ моимъ предшественникамъ, то также точно и еще болѣе оно обязательно по отношенію ко мнѣ, потому что я возстановилъ государственное зданіе. Я знаю, что среди васъ возникали козни. Крамола строила баррикады и шагъ за шагомъ дошла до отцеубійства, лишила жизни покойнаго короля. Я перерублю корни всѣхъ мятежныхъ партій. Не разъ всходилъ я побѣдителемъ на стѣны городовъ, я сумѣю также взойти и на баррикады»!
Монархическій принципъ, какъ мы видимъ, развивается и крѣпнетъ. Два духовныя лица, стоя на ступеняхъ трона, завершаютъ дѣло. Ришелье положилъ желѣзныя скрѣпы на воздвигнутое зданіе, и его суровость не казалась возмутительною, потому что каждый съ радостію видѣлъ, что нѣтъ больше сеніоровъ, стоящихъ выше закона, и что самъ герцогъ Монморанси, по королевскому приказу, обезглавленъ. Грозная настойчивость Ришелье нашла себѣ завершителя въ счастливой хитрости Мазарини. Власть была собрана окончательно, и генеральный адвокатъ Омеръ Таллонъ могъ сказать молодому Людовику XIV, не вызывая протестовъ: «Vous êtes, Sire, notre souverain seigneur, la puissance de Votre Majesté vient d’en haut».
Людовикъ XIV, какъ извѣстно, остался вѣренъ высотѣ этого привѣтствія. Его взглядъ на дѣло выступаетъ ярко въ руководствѣ, которое онъ оставилъ дофину: «Je possède, пишетъ здѣсь между прочимъ король, — la vie et la fortune de mon peuple en toute propriété. On vole ma gloire lorsqu’on veut en acquérir sans moi. La nation réside toute entière dans ma personne». И всѣ такія выраженія, всѣ соотвѣтственныя дѣйствія, не вызывали, повторяемъ, протеста, потому что они не шли въ разрѣзъ съ общими убѣжденіями, съ господствующими понятіями. Еслибы мы искали типичнаго выраженія этихъ господствующихъ воззрѣній, то могли бы найти его въ сочиненіяхъ канцлера Дагессо: онъ не обладалъ творческою геніальностью, которая бы могла унести его далеко надъ общимъ уровнемъ времени, но онъ былъ достаточно образованный и даровитый человѣкъ, чтобы вѣрно понять и выразить доминировавшія въ современности идеи и тенденціи. Къ тому же почтенный канцлеръ не склоненъ къ преувеличеніямъ во вредъ политической свободѣ, такъ какъ всегда былъ свободолюбивымъ человѣкомъ, противникомъ Гоббеза, котораго часто опровергалъ и называлъ: «un mauvais philosophe». Какіе же политическіе взгляды высказываетъ Дагессо въ своемъ «Essai d’une institution au droit public»?
Общежитіе, — говоритъ онъ, — даетъ человѣку много благъ, но эти блага достижимы лишь двумя путями: господствомъ разума или силой власти. Первое было бы почетнѣе для человѣчества, но, очевидно, при настоящемъ положеніи вещей, при состояніи людей, къ которому низведены они грѣхопаденіемъ перваго человѣка, полагаться только на разумъ было бы наивно. Есть ли возможность говорить о господствѣ разума, когда согласіе рѣдкость даже между братьями? Притомъ, орудіе разума — убѣжденіе, но какъ убѣдить въ необходимости слѣдовать свѣту истины того, кто слѣдовать ему не хочетъ? Наконецъ, нужно принять во вниманіе возможность разногласій о велѣніяхъ разума. Въ общежитіи, основанномъ на одномъ разумѣ, произошло бы то, что видимъ въ философіи: всѣ согласны, что нужно повиноваться разуму, но каждый считаетъ его на своей сторонѣ. Итакъ, на помощь необходимо призвать власть, которая бы дисциплинировала гражданъ, какъ умъ дисциплинируетъ страсти. Послѣдній источникъ власти въ Богѣ. Богъ предназначилъ людей къ правильному общенію, а потому онъ хочетъ, чтобы каждый народъ имѣлъ верховнаго главу. Власть главъ государства, слѣдовательно, божественнаго происхожденія: «Les prophètes même leur ont dit: Vous êtes des dieux, vous êtes tous les enfants du Très Haut (Ps. LXXXI)». Эта власть и ея законъ составляютъ даръ Божій, имѣющій цѣлью восполненіе недостающаго большинству людей разумѣнія; эта власть является, такъ сказать, разумомъ тѣхъ, у кого его нѣтъ. Отсюда вытекаетъ непремѣнная обязанность повиноваться власти, заключающей въ себѣ божественный авторитетъ. Во"даваніе цезарева цезарю обязательно потому, что Богъ управляетъ посредствомъ цезаря, и повинуясь цезарю, повинуются Богу. «Celui ou ceux en qui réside la suprême puissance sont les images et les ministres de Dieu. Toute leur puissance n’est qu’une émanation ou un faible écoulement de cette immensité de pouvoir qui ne réside que dans la Divinité».
III. править
Таковъ практическій и теоретическій результатъ великаго западноевропейскаго движенія, въ которомъ слились всѣ усилія ряда поколѣній, одушевленныхъ единымъ чувствомъ и помышленіемъ, одною жаждой — создать устойчивость политическаго общенія и добыть якорь спасенія отъ бѣдъ анархіи и смуты. Любуясь зрѣлищемъ этого грандіознаго, неудержимаго потока чувствъ и идей, мы не можемъ не видѣть нѣкоторой ошибки въ очерченномъ движеніи. Работая на пользу монархическаго режима, западная Европа не выработала себѣ дѣйствительно монархическаго строя.
Если мы вникнемъ въ приведенные выше факты и мнѣнія, то увидимъ, что дѣло сосредоточенія власти понималось и осуществлялось путемъ извлеченія всей политической сущности изъ всего политическаго цѣлаго и собиранія ея вполнѣ и исключительно въ одномъ пунктѣ. Какъ у Платона, въ теоріяхъ Дагессо вся «государственность» концентрируется лишь на вершинѣ государственнаго зданія. Власть является изолированною отъ почвы политическаго общенія. Законъ, издаваемый властью, является какимъ-то постороннимъ лучемъ, идущимъ сверху, для освѣщенія тьмы, лежащей внизу. Законъ не имѣетъ ничего общаго съ чувствами и помышленіями тѣхъ, которые должны ему повиноваться. Законъ игнорируетъ политическое содержаніе ума и сердца гражданъ, онъ считаетъ несуществующимъ это содержаніе, тогда какъ здѣсь заключены весьма существенныя вещи, здѣсь то ротъ чувство патріота, здѣсь живетъ вѣрность подданнаго, здѣсь таится готовность на самопожертвованіе ради блага и спасенія страны. По мысли Дагессо, власть предназначена къ политической жизни вмѣсто страны, надъ которою она господствуетъ; законъ — это разумъ для тѣхъ, у кого его нѣтъ: «c’est la raison de ceux, qui n’eu ont point». Гоббезъ называлъ государственную власть душой политическаго тѣла. Но какимъ образомъ создавалась эта душа, по мнѣнію философа? Путемъ полнаго отреченія всѣхъ гражданъ отъ всякихъ политическихъ воззрѣній, вкусовъ, идеаловъ и симпатій. Но, въ такомъ случаѣ, образованіе государственной* «души» становится, такъ сказать, обездушеніемъ всего государственнаго цѣлаго. Чѣмъ больше сосредоточивается, но рецепту Гоббеэа, активность и сила въ одномъ пунктѣ, тѣмъ мертвеннѣе, безжизненнѣе становится страна. Тотъ же смыслъ заключается и въ приведенныхъ выше взглядахъ Людовика XIV: «Мнѣ принадлежитъ жизнь и имущество народа на правѣ собственности. Нація вся цѣликомъ заключена въ моей особѣ». Это не всеустрояющая монархія, а всеопустошающее недоразумѣніе, во вкусѣ римскаго имперіализма. Здѣсь нація сводится къ столицѣ, столица къ двору, дворъ къ одному лицу, и это одно лицо оказывается изолированнымъ; обладая безграничною властью, оно живетъ и дѣйствуетъ въ пустынѣ. Его некому любить; положеніе вещей допускаетъ развѣ нѣчто въ родѣ политическаго фетишизма. Такимъ образомъ, въ великомъ по цѣли движеніи западной Европы въ созиданію сильнаго государства замѣчается ошибка. Вырывая власть у феодаловъ, у провинцій, и т. д., — вырвали ее, наконецъ, и вовсе изъ политической почвы, органы власти стали органами гнѣва и милости. Монархія Людовика XIV не форма политической жизни страны, а изолированное величіе одного человѣка. Только въ виду этого понятны аттрибуты, которые были относимы къ лицу короля: «le propriétaire de toutes les propriétés», «l’inquisiteur de toutes les existences», и т. д.
Совсѣмъ не то представляетъ собою истинная монархія. Русскому наблюдателю кажутся странными приведенныя выше европейскія понятія. Его удивляетъ ученіе Гоббеза, по которому для того, чтобы быть хорошимъ гражданиномъ, нужно обратиться въ индифферентный атомъ, нужно забыть о своей принадлежности въ отечеству, нужно перестать любить національные идеалы и традиціи, нужно равнодушно относиться къ народной религіи, нужно, наконецъ, выработать въ себѣ моральное безразличіе и заставить умолкнуть въ сердцѣ голосъ совѣсти. Русскій гражданинъ чувствуетъ постоянную близость государственной власти, ибо она не оторвана отъ общаго политическаго цѣлаго, а представляетъ собою лишь крѣпкій узелъ, въ который связаны нити, идущія отъ всѣхъ головъ и сердецъ. Она есть лишь высшее завершеніе всей суммы политическихъ интересовъ, вкусовъ, воспоминаній и надеждъ, изъ которыхъ слагается самостоятельная русская государственная личность. Русскій гражданинъ слышалъ съ высоты трона, начиная эпохой князей, не о «владѣніи землей, какъ частною собственностью», а объ «обязанностяхъ власти предъ землею». Вмѣсто европейской оторванности государственной «души» отъ тѣла, русскій гражданинъ воспитанъ на чувствѣ неразрывной связи между ними: «тяжко ты, головѣ, кромѣ плечу, — говоритъ Слово о полку Игоревѣ, — зло ты, тѣло, кромѣ головы». Вмѣсто приведеннаго выше завѣщанія дофину, съ наставленіями руководиться въ управленіи государствомъ прихотливымъ началомъ: «tel est notre bon plaisir», — мы имѣемъ предъ собою Поученіе Князя Владиміра въ сыну, горячее увѣщаніе о неустанномъ трудѣ на пользу блага страны. Вмѣсто обращенія государства въ мертвый пьедесталъ для величія вождя, мы имѣемъ въ своей исторіи образъ того, о комъ поэтъ сказалъ: «на тронѣ вѣчный былъ работникъ», и который самъ называлъ себя «въ трудахъ пребывающимъ». Вмѣсто афоризма, пресѣкающаго всякія связи: «государство — это я», мы слышимъ иныя рѣчи: «Подъ сѣнью наслѣдственной царской власти и въ неразрывномъ съ нею союзѣ земля Наша переживала не разъ великія смуты и приходила въ силу и славу посреди тяжкихъ испытаній и бѣдствій» (см. манифестъ 29 апрѣля 1881 года).
IV. править
Завершивъ многовѣковое дѣло, создавъ величественное зданіе сильнаго государства, западная Европа какъ-бы испугалась грознаго вида этого зданія. Отшатнувшись отъ того, что составляло долгое время предметъ ея стремленій, она повернула подъ острымъ угломъ на другую дорогу. Предъ нами открывается новый токъ усилій, новый напоръ чувствъ, идей и дѣйствій.
Революція, происшедшая въ Англіи въ 1688 г., нашла себѣ теоретика въ лицѣ Локка. Государственная власть, разсуждалъ этотъ политикъ, есть лишь уполномочіе въ извѣстныхъ тѣсныхъ границахъ. Иначе люди, спасающіеся отъ неурядицъ созданіемъ государства, — «во избѣжаніе вреда, наносимаго лисицами, бросались-бы въ когти льва». Уполномочія могутъ быть измѣняемы, отнимаемы, и пр. Словомъ, появилось революціонное ученіе, тяготѣющее къ анархіи, смутѣ и расшатанности основъ государства. Изъ Англіи искра пожара была переброшена на континентъ Европы. Политическій міръ встрепенулся, и Франція, по обыкновенію, пошла впереди. Идеи Локка дали ростъ въ сочиненіи Монтескье и расцвѣли въ произведеніяхъ Руссо.
Былъ ли Монтескье вполнѣ революціоннымъ писателемъ? Этого нельзя утверждать категорически. Просматривая его труды, мы находимъ въ нихъ не мало фактовъ, говорящихъ объ умѣренности его политическаго образа мыслей. Такъ, въ его рѣчи при вступленіи въ академію мы находимъ восхваленіе кардинала Ришелье, — «се grand ministre qui tira du chaos les règles de la monarchie». Здѣсь-же прославленіе Людовика XIV и его юнаго преемника: «Пусть необъятная власть, которую Богъ вложилъ ему въ руки, будетъ залогомъ общаго счастья, и пусть вся земля отдыхаетъ подъ сѣнью его трона». Далѣе, въ предисловіи къ Духу законовъ, онъ благодаритъ небо за свое рожденіе подъ тою властью, подъ которою онъ живетъ. Тутъ же Монтескье замѣчаетъ, что пишетъ онъ не съ тѣмъ, чтобы критиковать и подрывать учрежденія какой-либо страны, но что, напротивъ, онъ былъ-бы счастливъ, если-бы далъ всѣмъ людямъ новыя основанія любить обязанности, отечество, государей и законы; онъ былъ-бы счастливъ, если-бы далъ возможность каждому человѣку чувствовать благополучіе въ каждой странѣ, подъ каждымъ правительствомъ. И дѣйствительно, построеніе его произведеній имѣетъ видъ спокойнаго, объективнаго изслѣдованія вопросовъ политики, безъ субъективныхъ одобреній и порицаній. Однако, при ближайшемъ взглядѣ, вся эта кажущаяся объективность оказывается результатомъ не убѣжденій автора и не его научнаго метода, а просто продуктомъ его характера, о которомъ онъ самъ говоритъ въ своихъ автобіографическихъ замѣткахъ: «Я хорошій гражданинъ, и я былъ бы такимъ въ какой-бы странѣ ни родился. Я хорошій гражданинъ, потому что я всегда былъ доволенъ своимъ положеніемъ и никому не завидовалъ». Слѣдовательно, его политическое довольство имѣло корни не въ сочувствій современному режиму, а въ узкомъ индифферентизмѣ, въ умѣренности желаній и въ спокойствіи сытаго, расчетливаго эгоиста, не избѣгавшаго «сердечныхъ треволненій», но не любившаго трагическихъ вопросовъ совѣсти и убѣжденія («j’aime mieux être tourmenté par mon coeur que par mon esprit»).
Многія замѣчанія, разсѣянныя въ произведеніяхъ Монтескье, ясно свидѣтельствуютъ о томъ, что онъ не питалъ дѣйствительнаго довольства по отношенію къ политическому строю своего времени, и говорятъ объ анти-монархическихъ симпатіяхъ Монтескье. У него рельефно обнаруживается новое вѣяніе времени, — боязнь власти, стремленіе къ ея урѣзыванію и парализованію. Эти симпатіи и стремленія входятъ въ научныя «описанія» Монтескье, въ его научные «выводы», фальсифицируя ихъ. Напрасно онъ полагалъ, будто его основныя начала выведены изъ «природы вещей» и не заключаютъ въ себѣ ничего субъективнаго. Онъ являетъ собою ранній примѣръ тѣхъ заблужденій, въ которыя потомъ (и -до сихъ поръ) впадали нерѣдко представители такъ называемаго историко-сравнительнаго метода. Имъ кажется, что ихъ работа состоитъ лишь въ наблюденіи и подведеніи итоговъ. Но постороннему зрителю видно, что ихъ заключенія часто проблематичны и проникнуты личными симпатіями и антипатіями, ихъ итоги далеки отъ точности, и ихъ мнимые «выводы» опаснѣе всякихъ утопическихъ фантазій, такъ какъ они фигурируютъ подъ маской «велѣній природы и безпристрастнаго разума».
Обращаясь къ знаменитой XI главѣ Духа законовъ, послужившей началомъ теоретической и практической разработки парламентаризма на континентѣ Европы, мы видимъ, какъ сильно заблуждался Монтескье, выдавая свои разсужденія за простое описаніе англійскаго политическаго строя. Несогласіе оригинала съ изображеніемъ вполнѣ уяснено и доказано позднѣйшею наукой. Описаніе Монтескье не только не согласно съ фактами, но, сверхъ того, исполнено смутности, въ которой повсюду рождаются противорѣчія и недоразумѣнія. Отнеся исполнительную власть къ дѣламъ международнымъ, самъ Монтескье вводитъ потомъ въ нее и дѣло внутренняго управленія. Поставивъ судебную власть одною изъ трехъ государственныхъ властей онъ говоритъ потомъ, будто эта власть «est en quelque faèon nulle, et il n’en reste que deux». Настаивая на равенствѣ властей, Монтескье дѣлаетъ затѣмъ такое замѣчаніе (по поводу преступленій, противъ которыхъ обвиненіе должно быть поднимаемо законодательною властью): «Передъ кѣмъ же законодательная власть будетъ ставить свои обвиненія? Ira-t-elle s’abaisser devant les tribunaux, qui lui sont inférieurs»? Изъ подобныхъ примѣровъ выясняется, что ученіе Монтескье, далекое отъ правдивости дѣйствительнаго наблюденія существующихъ явленій, представляетъ лишь шаткую теорію, проникнутую субъективною мыслью автора о благодѣтельности ослабленія государственной власти.
Согласно XI гл. Духа законовъ, нѣтъ государственной власти: вмѣсто нея есть три власти, три воли, мало того что самостоятельныя, но и взаимно враждебныя. На этомъ Монтескье особенно настаиваетъ: «in faut, que le pouvoir arrête le pouvoir»; палаты «l’une enchaоnera l’autre par sa faculté mutuelle d’empêcher». Что же можетъ произойти изъ такой взаимной помѣхи враждебно-самостоятельныхъ властей? Конечно, законодатели не будутъ слушать доводовъ исполнителей о практической непригодности законовъ; судьи, озабоченные дѣломъ сдерживанія законодательной власти, будутъ презрительно игнорировать законы; исполнители, считая законы «тиранническими», а судебные приговоры «политически опасными», примутъ свои мѣры… Хотя, разумѣется, такая комическая «конституція» никогда не существовала и не можетъ существовать, тѣмъ не менѣе, произведеніе Монтескье заключаетъ въ себѣ двѣ существенно вредныя тенденціи: оно проникнуто повсюду чувствуемымъ тяготѣніемъ къ безвластію и, во-вторыхъ, оно способствуетъ человѣческому деспотическому легкомыслію, стремящемуся навязывать субъективныя утопія, подъ мнимымъ предлогомъ ихъ «согласія съ разумомъ» (conformité à la raison).
V. править
Какъ извѣстно, Монтескье не произвелъ особенно сильнаго впечатлѣнія на современниковъ; ему было суждено сѣять иллюзіи въ слѣдующемъ столѣтіи. Восемнадцатому вѣку его сдержанность и тяжелый научный аппаратъ показались неудобными. Одинъ изъ законодателей Учредительнаго собранія прямо заявилъ: «мы не хотимъ знать Монтескье, qui n’a pu se soustraire aux préjugés de la robe». Время требовало болѣе рѣшительнаго вождя и нашло его въ лицѣ Руссо. Мы не будемъ вдаваться въ разсмотрѣніе ученія политика, прославившагося проектомъ государственнаго устройства, въ которомъ каждый гражданинъ является и государемъ. Насъ только интересуетъ вопросъ, чѣмъ обусловился успѣхъ Contrat social, — этой фантастической поэмы, безъ заботъ о настоящемъ, безъ уваженія къ прошедшему и безъ тревоги за будущее?
Разгадка вопроса — въ свойствахъ времени. Едва ли когда-нибудь чаще, чѣмъ въ XVIII вѣкѣ, произносилось слово «разумъ», а между тѣмъ, это столѣтіе жило и двигалось почти всецѣло одною «чувствительностью», однимъ сентиментализмомъ. Фантастическіе порывы въ неопредѣленному лучшему, вѣра въ инстинктъ, безпрерывныя ссылки на «голосъ природы» (le cri de la nature), наполняли атмосферу угаромъ смутныхъ увлеченій. Стоитъ ли убивать жизнь на исполненіе какихъ-нибудь мелкихъ обязанностей? Можно ли мириться съ узкимъ горизонтомъ одного города или, еще того болѣе, своей семьи, когда міръ такъ прекрасенъ и предъ нами великое дѣло — обожать человѣчество! Въ такомъ родѣ металось настроеніе ума общественныхъ вожаковъ, которые, однако же, не имѣли силы подкрѣпить свои горячія діатрибы о любви въ человѣчеству своею честностью. Никогда еще человѣческое слово столь сильно не расходилось съ дѣломъ, и причина того заключалась именно въ господствѣ чувствительности.
Каро (соч. La fin du dix-huitième siècle) прекрасно демонстрируетъ значеніе этого душевнаго свойства на фактахъ изъ жизни Ж.-Ж. Руссо. Являясь однимъ изъ лучшихъ выразителей вѣка, Руссо постоянно взываетъ къ чувству, какъ къ самому надежному руководителю, какъ къ безобманному свѣту. Но какую роль сыграло это «чувство» въ собственной жизни Руссо? Его любовь къ M-me de Warens, несмотря на внѣшніе признаки ужасной силы, окончилась разлукой, не оставивъ за собою даже сожалѣнія. Таковы всегда герои и героини чувствительности: имъ кажется, что они рождены жить и умереть вмѣстѣ, но наступаетъ малѣйшій случай, размолвка, отсутствіе, — и тотчасъ же слѣдуетъ забвеніе и равнодушіе. Затѣмъ, отдавая своихъ дѣтей въ воспитательный домъ, Руссо долженъ былъ преодолѣвать противодѣйствіе Терезы. Бѣдная трактирная служанка, безъ умственнаго развитія, безъ образованія, находила, въ своемъ сознаніи долга, силу сопротивляться софизмамъ философа. И въ этомъ нѣтъ ничего страннаго. Чувствительность, которою жилъ Руссо, порывается къ добру, лишь когда это добро пріятно. Чувствительность не способна на жертвы. Препятствія и затрудненія раздражаютъ ее, и тогда она готова на крайности, готова наполнить міръ дѣйствительными страданіями ради достиженія какого-либо призрачнаго, сентиментальнаго блага. Робеспьеръ былъ весьма чувствительный человѣкъ, но ему постоянно кто-нибудь мѣшалъ въ достиженіи благихъ намѣреній. Ему мѣшалъ излишне популярный Мирабо, и черезчуръ талантливый Варнавъ, и не въ мѣру краснорѣчивый Бернье, и черезчуръ умный для республиканца Дюмуленъ, и вмѣшивавшійся во все Дантонъ, и безполезный въ республикѣ поэтъ Шенье. И вотъ Робеспьеръ занялся расчисткой поля для созиданія всеобщаго счастья…
Принявъ во вниманіе эти черты времени, эти элементы слащавости, жестокости, дерзости и поверхностности, нетрудно уяснить себѣ характеръ философіи, взявшей на себя руководство западною Европой на новомъ пути ослабленія государственной власти. Буйное общественное мнѣніе XVIII вѣка, эта «публика», державшаяся въ партерѣ въ ожиданіи времени вскочить на сцену, — налагала свое вліяніе на представителей мысли, отучала ихъ отъ труда и толкала на путь импровизаціи. Подъ словомъ «философъ» обыкновенно понимается или глубокій мыслитель, стремящійся постигнуть законы вселенной и природу души, или безпристрастный наблюдатель мірскихъ волненій и глупостей толпы, или мудрецъ, ищущій покойнаго счастьи въ размышленіи и изученіи. Но XVIII столѣтіе понимало дѣло по своему. Въ его глазахъ философомъ являлся всякій свободномыслящій писатель, всякій противникъ предразсудковъ, врагъ властей, реформаторъ общества и, прежде всего, невѣрующій. Въ прежнее время философовъ было мало; въ разсматриваемый вѣкъ ихъ появились цѣлыя толпы. Прежде философъ, поглощенный уединенными и отвлеченными занятіями, не искалъ ни похвалъ, ни шума, ни славы; добросовѣстная и возвышенная работа составляла для него живѣйшую радость, а лицезрѣніе истины — лучшую награду. Совсѣмъ не то представляли собою философы XVIII вѣка. Они не довольствовались привлеченіемъ къ себѣ немногихъ учениковъ. Они хотѣли практическаго вліянія и распространяли это вліяніе всякими средствами. Они не могли выносить неизвѣстности и уединенія; ихъ мучила жажда публичной выставленности. «Hâtons nous de rendre la philosopie populaire»! восклицалъ Дидеро. Дѣло было уже не въ томъ, чтобы доказывать положенія, а въ томъ, чтобы бить по струнамъ общей напряженной чувствительности. Трудолюбіе, выражающееся въ солидныхъ томахъ, всѣхъ ужасало: требовалась бойкая импровизація, — и философы импровизировали. Вотъ свидѣтельство дочери Дидеро объ ученыхъ работахъ знаменитаго энциклопедиста. Произведенія Дидеро написаны благодаря связи его (на другой годъ послѣ женитьбы) съ одною особой предосудительнаго поведенія. Эта особа, г-жа де Пюизье, была бѣдна и требовала денегъ. Дидеро поспѣшно напечаталъ Essai le mérite et la vertu, продалъ сочиненіе за 50 луидоровъ и деньги отнесъ ей. Вскорѣ дама снова потребовала денегъ. Дидеро издалъ Pensées philosophiiques, продалъ за 50 луидоровъ и деньги отнесъ ей. Онъ написалъ это произведеніе въ промежутокъ между страстною пятницей и Свѣтлымъ воскресеньемъ. Такова же исторія происхожденія и ряда послѣдующихъ сочиненій…
Можно ли удивляться, въ виду всего этого, легкости научнаго вѣса философскихъ работъ разсматриваемаго времени? Кто рѣшится утверждать, что статьи знаменитой Энциклопедіи имѣютъ серіозное научное значеніе? Въ ней наука играла такую же роль, какъ и въ нашей журнальной литературѣ шестидесятыхъ годовъ; именемъ науки здѣсь прикрывались лишь тенденціи. «L’Encyclopédie, — справедливо говоритъ одинъ французскій писатель, — fut plutôt une intention une machine révolutionaire, qu’un corps de doctrines sérieusement élaborées». То же самое примѣнимо и къ области политики. Въ разсужденіяхъ, излагаемыхъ солиднымъ, докторальнымъ тономъ, нерѣдко скрывалось высокой мѣры легкомысліе.
Такъ, напр., Тарже съ высоты трибуны учредительнаго собранія докладывалъ законодателямъ: «Въ каждомъ политическомъ обществѣ, какъ и въ каждомъ человѣкѣ, есть воля и дѣйствіе. Дѣйствіе управляется волей, отсюда всеобщая воля или законодательная власть должна управлять дѣйствіемъ правительства или властью исполнительною». Аудиторія, импонированная ученымъ стилемъ рѣчи, ни на минуту не остановилась въ раздумьѣ о томъ, что означаетъ это «управляемое правительство»? Одно дѣло — согласіе съ законами, но совсѣмъ другое — управленіе, стоящее подъ другимъ управленіемъ; въ этомъ послѣднемъ случаѣ нѣтъ правленія правительственной власти, а есть правленіе «общей воли», то-есть толпы и ея случайныхъ вожаковъ…
Прославленная «декларація естественныхъ правъ человѣка и гражданина», привѣтствованная какъ окончательная разгадка благополучія всего человѣчества, подъ тяжелыми ударами критическаго анализа Бентама явила черты наивнаго дѣтскаго лепета. «Всѣ люди рождаются свободными», говоритъ декларація, — «но это не правда, замѣчаетъ Бенхамъ: развѣ ребенокъ не находится въ зависимости отъ тѣхъ, кто его воспитываетъ»? «Всѣ люди равны въ правахъ» утверждаетъ декларація, «но это не вѣрно, возражаетъ Бентамъ: неужели одинаковъ объемъ правъ отца и у ребенка, у офицера и у солдата; неужели идіотъ имѣетъ столько же права распоряжаться своимъ семействомъ, сколько семейство имѣетъ права наблюдать за нимъ; неужели сумасшедшій такъ же властенъ запирать своихъ надсмотрщиковъ, какъ и эти послѣдніе запирать его? „Философы“ ссылаются постоянно на требованія природыруководительницы, но еслибы природа руководила нами сама, то намъ излишне было бы придумывать свои законы: это бы значило зажигать факелъ для усиленія солнечнаго свѣта».
Однакоже, какъ бы ни былъ легокъ научный багажъ новаго европейскаго движенія, оно неудержимо стремилось къ своей цѣли, — къ разрушенію вѣками сложеннаго зданія, къ наивозможно большему ослабленію государственной власти. На помощь философіи устремилось искусство, особенно театръ (ср. Fontaine Le théâtre et la philosophie, au XVIII s.). Театръ того времени былъ чѣмъ-то въ родѣ клуба, гдѣ собирались для горячихъ обсужденій всякихъ новостей. Трудно найти болѣе удобное мѣсто пропаганды. Здѣсь постоянно толпилась внимательная публика, на которую легко было вліять картинами страстей и эффектами драматическаго дѣйствія. При этомъ, сообщеніе мыслей тутъ обезпечено было отъ всякихъ возраженій, опроверженій, могущихъ досаждать въ обыкновенномъ собраніи. Философія не замедлила овладѣть столь выгодною позиціей. Трагедія взялась за изложеніе тезисовъ новой политики. Вмѣсто «устарѣвшихъ» рѣчей Корнеля о томъ, что «le peuple est trop heureux quand il meurt pour ses rois», — публика начала слушать изложеніе локковскихъ ученій въ строфахъ Вольтера.
И (Тарквиній) rompt tous nos serments lorsqu' il trahit le sien,
Et dиs qu’aux lois de Rome il ose être infidèle,
Rome n’est plus sujette, et lui seul est rebelle (Brutus).
Послѣдователи Вольтера устремились по той же дорогѣ, но съ меньшимъ дарованіемъ, и потому впадая въ смѣшныя погрѣшности. Ихъ герои излагали трактаты, къ историческимъ стариннымъ сюжетамъ придѣлывались намеки на современность. Вильгельмъ Телль разсуждалъ какъ ученикъ Монтескье и цитировалъ Духъ законовъ. Таковъ былъ общій токъ мысли того времени. Онъ уносилъ съ собою даже людей, въ родѣ Лагарпа, который столь искательный и льстивый въ Петербургѣ, въ Парижѣ также язвилъ злополучныхъ «Тарквиніевъ».
Комедія и драма не отставали отъ трагедіи. Здѣсь мы находимъ проповѣдь о непогрѣшимости природы, діалоги въ доказательство того, что «l'égalité est la loi de la nature»; здѣсь дикари читаютъ поученія цивилизованнымъ народамъ. Нападки на аристократію идутъ на ряду съ идеализаціей мускульнаго труда. Такъ, въ одной изъ комедій (Le marchand de Smyrne, par Chamfort, 1770) изображаются затрудненія торговца рабами, у котораго невольниками оказались дворяне. Покупатель спрашиваетъ одного изъ нихъ: «У тебя величественный видъ, — откуда ты родомъ»? Невольникъ: «Я испанскій дворянинъ». Покупатель: «Испанцы молодцы, но немного горды, какъ я слышалъ. Но кто же ты такой»? Невольникъ: «Я уже сказалъ: я дворянинъ». Покупатель: «Дворянинъ? — не понимаю. Скажи, что ты умѣешь дѣлать»? Невольникъ: «Ничего». Покупатель: «Тѣмъ хуже для тебя, мой другъ; ты будешь очень скучать. (Купцу): Незавидное, однако, сдѣлалъ ты пріобрѣтеніе». Купецъ невольнику: «Дворянинъ! Къ чему говорить объ этомъ? Я никогда не избавлюсь отъ тебя».
Подобныя сцены публика находила остроумными. Имъ аиплодировали даже тѣ, противъ кого направлены были насмѣшки. Такова обычная человѣческая наивность и недальновидность. «Je ne croyais pas, — замѣтила одна извѣстная артистка, — qu’il fut si amusant de se voir pendre en effigie»… Вмѣстѣ съ дворянствомъ испытывали на себѣ удары театральной сатиры и чиновничество, и представители юстиціи, и все, что такъ или иначе поддерживало государственный сводъ, ставшій казаться обществу душнымъ и тяжелымъ. На сценѣ возведена была въ апоѳозу мансарда, какъ единственное мѣстонахожденіе всякихъ добродѣтелей… Наконецъ, весь этотъ потокъ философскихъ и политическихъ идей и страстей съ шумомъ низвергся революціоннымъ водопадомъ. Въ наступившемъ хаосѣ исчезали аргументы, доводы и критика; надъ обществомъ стоялъ лишь стонъ ненависти, вопль партійной клеветы.
VI. править
Весь ужасъ событій, завершившихъ собою XVIII столѣтіе, не былъ въ силахъ отклонить Европу отъ преслѣдованія ея стремленій къ расшатыванію правительственнаго авторитета. Этою цѣлью проникнуто большинство общественныхъ усилій на поприщѣ практической политики; этою же задачей преисполнена и теоретическая мысль. Общество продолжало гревить «блестящею революціонною эрой». «Принципы 89 года» не переставали помѣщаться въ ореолѣ яркихъ лучей, хотя многимъ Изъ поклонниковъ ихъ смыслъ извѣстенъ былъ не болѣе, чѣмъ воину, описанному въ политической повѣсти Пессара (Jo et les principes de 89). Въ отвѣтъ на вопросъ одного любознательнаго Китайца объ этихъ принципахъ, французскій солдатъ объяснилъ: "Во Франціи мы вовсе не какіе-нибудь Пекинцы, которыхъ первый встрѣчный мандаринъ можетъ водить за носъ. А принципы 89 года это, какъ бы сказать, теорія, съ помощью которой гражданинъ выучивается не повиноваться, на основаніи устава, своимъ властямъ. Parbleu! принципы 89 года это… да вотъ примѣръ… Ты знаешь Карла X? Онъ поклялся въ вѣрности хартіи, но нарушилъ ее. Тогда его выгнали, — вотъ тебѣ принципы 89 года!… Или, въ случаѣ опасенія, что какой-нибудь король задумываетъ что-нибудь противъ Франціи, сейчасъ всѣ кричать: «Да здравствуютъ принципы 89 года! Жить свободно или умереть! Всѣ народы наши братья»! Ну, все идетъ прекрасно, разбиваютъ Русскихъ, топятъ Англичанъ, душатъ Австрійцевъ, солдатъ пріобрѣтаетъ, славу, а многіе генералы становятся маршалами съ большими окладами. Tu y est, n’est-ce pas?
Но идеи политиковъ XVIII вѣка имѣли сторонниковъ гораздо болѣе свѣдущихъ, чѣмъ описанный воинъ. Не безъ удивленія приходится видѣть странную силу увлеченія политическими наивностями Руссо даже со стороны такихъ тяжеловѣсныхъ мыслителей, какъ напримѣръ Эм. Кантъ. Западная Европа упорно продолжала держаться своей иллюзіи, оставаясь слѣпою предъ зрѣлищемъ бѣдствій временъ революціи и иныхъ моментовъ упраздненія правильной власти. Она проявляла странную глухоту къ голосу исторіи, которая читаетъ народамъ, въ эпохи переворотовъ и анархій, поучительныя лекціи о значеніи государства. Въ глубинѣ солиднѣйшихъ по виду трактатовъ мы видимъ таящееся представленіе о томъ, что государственная власть есть какъ бы зло, съ которымъ нужно постоянно бороться. Изъ этого сокровеннаго корня само собою вырастаетъ вѣрованіе будто благополучіе страны требуетъ возможно полнаго ограниченія государственной власти закономъ, тогда какъ исключительное господство закона равносильно, по замѣчанію Іеринга (Zweck im Recht), отреченію общества отъ свободнаго употребленія своихъ рукъ. Сбитые съ толку ложнымъ пониманіемъ значенія власти, большинство политическихъ писателей изощряли свой умъ на придумываніи теорій ограниченія этой власти, на установленіи ей возможно тѣсныхъ предѣловъ. Уступая въ послѣдовательности прямолинейнымъ людямъ, шедшимъ прямо отъ признанія государственной власти зломъ къ поставленію анархіи идеаломъ, политики искали компромисса, искали секрета такого строя, при которомъ «зло», хотя и не уничтоженное, было бы наивозможно болѣе урѣзано. Іерингъ даетъ интересный критическій очеркъ двухъ особенно извѣстныхъ и популярныхъ у насъ попытокъ: соч. Вильгельма Гумбольдта Ideen zu einem Versuch die Gränzen der Wirksamkeit des Staats zu bestimmen и соч. Дж. Ст. Милля О свободѣ.
Единственное дѣло государства, категорически утверждаетъ первое сочиненіе, есть препятствованіе нарушенію правъ отдѣльнаго лица другими лицами. Всѣ остальныя дѣйствія государственной власти — зло. Зломъ, слѣдовательно, являются стремленіе государства возвысить благосостояніе народа, заботы о заселеніи страны и пр. Государству, говоритъ В. Гумбольдтъ, не подобаетъ заботиться о сохраненіи жизни и здоровья подданныхъ, за исключеніемъ случаевъ, когда имъ грозятъ дѣйствія другихъ людей. Государство должно неукоснительно воздерживаться отъ прямаго или косвеннаго вліянія на нравы и характеръ націи; ему не принадлежитъ надзоръ за воспитаніемъ, забота о религіозныхъ учрежденіяхъ, изданіе законовъ противъ роскоши и т. п. Государство не должно запрещать публичныхъ проявленій безнравственности, ибо «такія проявленія не нарушаютъ ни чьихъ правъ, и всякій воленъ противопоставлять дурнымъ впечатлѣніямъ силу собственной воли и доводы разсудка»… Несмотря на явную неправильность подобныхъ положеній, они нашли себѣ мѣсто въ западно-европейской наукѣ, потому что были родственны ей по свойствамъ общей болѣзни — властебоязни.
По стопамъ юношескихъ фантазій В. Гумбольдта, идетъ, къ соблазну недомыслящихъ, зрѣлый философъ Милль. Его сочиненіе также грезитъ полною несвязанностью человѣческой личности. На государствѣ, утверждаетъ англійскій ученый, лежитъ обязанность лишь предотвращать и преслѣдовать вторженіе одного человѣка въ сферу правъ другаго. Свободолюбіе Милля, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ трактата, доходитъ до положеній, поражающихъ своею странностью. Такъ, напримѣръ, мы читаемъ: «Ограниченія торговли ядами и опіемъ въ Китаѣ есть посягательство на свободу покупателя». Такимъ образомъ, Китайское правительство, единственно вслѣдствіе теоретическаго уваженія къ свободѣ и изъ опасенія нарушить право, принадлежащее всякому Китайцу — покупать все, что ему вздумается, должно смотрѣть, сложа руки, на физическую гибель и нравственное растлѣніе своего народа. Впрочемъ, Милль не выдерживаетъ идеи, государственнаго упраздненіи, и у него находятся «исключенія» весьма характерныя. Такъ, онъ допускаетъ законы, запрещающіе браки неимущихъ; допускаетъ побужденія человѣка лѣниваго и нерадиваго къ исполненію обязанностей, даже посредствомъ принудительныхъ работъ; дозволяетъ преслѣдованіе спеціальнымъ карательнымъ закономъ лицъ, изобличенныхъ въ насиліи въ пьяномъ видѣ и т. д. Нельзя не признать, что эти «исключенія» весьма подрываютъ общее правило государства, рисуемаго Миллемъ. Поистинѣ удивительна свобода, замѣчаетъ Іерингъ, «которая не справляется съ желаніями человѣка, грозитъ рабочимъ домомъ за лѣность, ставитъ надъ молодымъ человѣкомъ, разбившимъ во хмѣлю чужое окно, исключительный законъ, преслѣдующій его въ теченіе всей остальной жизни и стоящій, точно привидѣніе, позади его стула за всякимъ веселымъ обѣдомъ»!
VII. править
Человѣческая дѣятельность всегда идетъ по пути, указываемому ей господствующимъ складомъ идей, чувствъ и страстей. Тяготѣніе умовъ и сердецъ къ ослабленію правительственной власти должно было отражаться на практическомъ ходѣ политическихъ дѣлъ. И мы дѣйствительно видимъ въ Западной Европѣ неуклонное движеніе въ указанномъ направленіи. Если это движеніе маскируется въ Австріи ловкостью правительственной эквилибристики, если оно придерживается въ Германіи общею боязнью расплаты за многочисленныя международныя прегрѣшенія, — то это движеніе дошло уже, быть можетъ, до своего кульминаціоннаго пункта во Франціи. Ея конституція достигла желаннаго состоянія, при которомъ «глава исполнительной власти» сокращенъ до исполненія почти единственной функціи: «il préside aux solennités nationales»; вся политическая жизнь сосредоточена въ палатѣ депутатовъ. Словомъ, въ странѣ господствуетъ «общая воля», завѣдующая дѣлами посредствомъ «уполномоченныхъ», которыхъ она назначаетъ і(смѣняетъ, нанимаетъ и разсчитываетъ. Почему же чувствуется въ ней какая-то горечь разочарованія? Почему замѣтна въ ней тревога, обнаруживающаяся хотя-бы въ слѣдующихъ дополненіяхъ, сдѣланныхъ къ закону 25 февраля 1875 года, девять лѣтъ спустя (зак. 14 августа 1884 года): «La forme républicaine du gouvernement ne peut faire l’objet d’une proposition de revision»; или «les membres des familles ayant régné sur la France sont inéligibles à la présidence de la république». Чѣмъ объяснить такое боязливое отношеніе, какъ къ чему-то хрупкому и эфемерному, къ политическому режиму, котораго столь долго ждали и желали? Откуда эта робость предъ лицами, напоминающими строй, разрушенный среди всеобщаго ликованія?
Причина въ томъ, что рядъ лѣтъ, прошедшихъ съ основанія третьей республики, принесъ не привычку и утвердившуюся привязанность къ ней, а горькое чувство несбывшихся надеждъ. Съ удивленіемъ увидѣли, что подъ сѣнью парализованнаго президентства возможны проявленія возмутительнаго хищенія. Воочію открылось, что въ кипучей на видъ политической сутолокѣ нѣтъ дѣйствительной жизни. Правда каждый день, каждую минуту провозглашается «воля націи». Нѣтъ ни одного, самаго ничтожнаго изъ депутатовъ, который бы не считалъ себя въ правѣ говорить отъ имени этой націи. Но всѣ эти провозглашенія и рѣчи заключаютъ въ себѣ глубокую ложь. «Я избранъ, — говоритъ засѣдатель Бурбонскаго дворца, — сотней или двумя стами тысячъ гражданъ». Но это не правда: онъ избранъ двумя — тремя десятками лицъ комитета, руководившаго выборами. Напрасно полагать, будто страна, съ началомъ засѣданій въ палатѣ, говоритъ себѣ: «Наконецъ, я выскажусь устами своихъ представителей, — всѣ узнаютъ мою волю»! Страна, наученная долгимъ опытомъ, съ грустью думаетъ про себя: «Сейчасъ начнутся снова козни и агитаціи, начнется снова борьба изъ-за портфелей, завершающая собой борьбу изъ-за депутатскихъ мѣстъ»! И въ то время какъ съ трибунъ раздаются праздныя интерпелляціи и пустыя декламаціи, страна жадно ждетъ, не поднимутся-ли тамъ люди, не ищущіе окладовъ, не смѣшивающіе интересовъ Франціи съ рѣшеніемъ вопроса, поставить-ли на первое мѣсто Ферри или Флоке. Къ сожалѣнію, эти ожиданія остаются тщетными: желанные люди спятъ на своихъ скамьяхъ, оцѣпенѣлые въ окружающемъ гомонѣ. На вершинѣ государства воздымаются и падаютъ честолюбія. Язва розни разъѣдаетъ политическое тѣло; надъ зданіемъ не высится уже славное знамя Франціи, — мелькаютъ лишь какіе-то значки ничтожныхъ группъ и котерій. Личности, поднимаемыя случайною волной, исполнены одною заботой, — удержаться на своей случайной высотѣ. Для этого необходимо «составить большинство», которое и составляется, не путемъ властнаго благороднаго руководства имъ, а цѣной унизительной лести и угодливости предъ толпой. И въ этомъ именно заключается все искусство управленія. Правительство, которое должно-бы давать политикѣ импульсы сверху, живетъ и дѣйствуетъ неопредѣленными, безпорядочными толчками снизу.
Армія подчиненныхъ чиновниковъ колеблется изъ стороны въ сторону тѣми же вѣтрами, которые потрясаютъ вершину зданія. Она едва успѣваетъ мѣнять лозунги мѣняющихся министерствъ. Каждый префектъ понимаетъ, что суть дѣла лежитъ не столько въ хорошемъ управленіи, сколько въ служеніи человѣку минутной власти, выразителю господствующей партіи. Всѣ знаютъ прекрасно, какими пустыми вещами обусловливается политическое возвышеніе и паденіе, и какъ шатко положеніе каждаго чиновника, котораго можетъ уничтожить нерасположеніе и капризъ послѣдняго изъ депутатовъ или журналистовъ.
Въ такихъ чертахъ изображаетъ положеніе передовой европейской страны сочиненіе Жюля Симона, произведшее непріятное впечатлѣніе въ кружкѣ нашихъ маніаковъ «западниковъ» hommes d'état). И перо патріота не преувеличило дѣла. Телеграфъ и газеты чуть не ежедневно приносятъ извѣстія тревожнаго и грустнаго свойства. Отчеты о засѣданіяхъ французской палаты рисуютъ печальныя картины. Они говорятъ намъ объ отсутствіи стройности, величія и даже приличія въ дѣлѣ правленія нѣкогда могущественнаго члена семьи европейскихъ государствъ. 23 мая 1889 года генералъ Буланже поставилъ предъ лицомъ правительства тяжелое обвиненіе: «Франція, говорилъ онъ, не имѣетъ увѣренности въ завтрашнемъ днѣ. Парламентаризмъ возбуждаетъ преступныя поползновенія и парализуетъ благія намѣренія. Онъ дѣлится на группы, домогающіяся лишь собственныхъ интересовъ. Министерства не могутъ быть долговѣчны.» Чѣмъ же отвѣтило правительство? Звучали-ли слова Флоке солидностью рѣчи государственнаго человѣка, несущаго на себѣ, съ благоговѣніемъ и увѣренностью, дѣло государственнаго управленія? Увы, это былъ потокъ злобныхъ насмѣшекъ и неприличныхъ восклицаній, говоримъ — неприличныхъ — потому что какъ же назвать невѣроятныя фразы, подобныя слѣдующимъ: «Ступайте въ циркъ произносить свои рѣчи»!, «каковъ дантистъ»!, «вы просто недисциплинованный солдатъ»! и пр.
Очерченными обстоятельствами вполнѣ объяснялся успѣхъ упомянутаго генерала. Какимъ образомъ Франція могла отозваться такъ сочувственно на кличъ человѣка, не ознаменовавшаго себя особенными подвигами, не выказавшаго особенныхъ талантовъ и дарованій? Какимъ образомъ люди, не могшіе нѣкогда переносить главенства «перваго дворянина Франціи», благосклонно смотрѣли на властолюбивыя поползновенія потомка торговца карандашами? Все это объясняется неоспоримостью истины, которую выразилъ Іерингъ слѣдующими энергичными словами: «Безсиліе, немощь государственной власти — смертный грѣхъ государства, не подлежащій отпущенію, грѣхъ, который общество не прощаетъ, не переноситъ. Народы выносили самыя жестокія злоупотребленія властью, звѣрства Атиллы, безуміе римскихъ цезарей, но анархію они переносить не могутъ. Всякій, полагающій ей конецъ какимъ-бы то ни было образомъ, огнемъ или мечемъ, будетъ-ли то узурпаторъ или завоеватель, оказываетъ обществу услугу, является спасителемъ его, благодѣтелемъ, потому что самая невыносимая форма государственнаго порядка все-таки лучше его отсутствія». Западная Европа, отдавшая столѣтіе трудовъ и усилій на осуществленіе идеала безвластнаго государства, и пронесенная неудержимымъ потокомъ къ исполненію своего желанія, начинаетъ замѣчать, въ лицѣ своей передовой страны, что предметъ ея завѣтныхъ стремленій напоминаетъ содомское яблоко, разсыпающееся въ прахъ, когда его берутъ рукой. И вотъ, начало новаго движенія, тоска по упраздненной власти, новая жажда прочнаго порядка. Какъ язычники, томимые смутными религіозными влеченіями, создаютъ себѣ кумиры и тѣмъ обманываютъ потребности своего сердца, такъ и Французы, подъ дѣйствіемъ ощущенія нужды въ упорядоченномъ общежитіи, апплодируютъ иллюзіямъ, встрѣчаютъ съ восторгомъ проблематичныя обѣщанія и попытки.
Большою трогательностью и какъ-бы раскаяніемъ проникнуты произведенія нѣкоторыхъ современныхъ французскихъ писателей. Упомянутый выше Жюль Симонъ говоритъ: «О, народъ, стремящійся къ упадку, и однако-же великій народъ, если-бы тобою умѣли руководить, — ты считаешь себя господиномъ своей судьбы, на томъ основаніи, что отдалъ ее въ руки комичныхъ депутатовъ; ты считаешь себя господиномъ своей мысли, на томъ основаніи, что не умѣешь вѣрить ни во что! Ты потерялъ привычку быть управляемымъ, извнѣ — правительствомъ, внутри — вѣрою. Зрѣлище революціи еще не научило тебя, что первое условіе свободы — твердое правительство и строгіе нравы». Нѣсколько раньше, въ первые годы существованія нынѣшней республики, Ренанъ высказывалъ свои совѣты въ томъ-же духѣ réforme intellectuelle et morale): "Исправимся отъ демократическихъ увлеченій, возстановимъ королевскую власть, станемъ серіозными, прилежными, повинующимися властямъ, друзьями дисциплины. Soyons humbles surtout. Никто не дисциплинируетъ себя самъ. Дѣти не воспитываются безъ наставника; сами они могутъ только играть и понапрасну терять время. Изъ безпорядочной толпы нельзя добыть достаточно разума для управленія и реформированія жизни народа. Необходимо, чтобы реформа и воспитаніе шли извнѣ, отъ силы, не имѣющей другаго интереса, кромѣ интересовъ націи, но силы, отдѣльной отъ націи и независимой отъ нея. Нынѣшняя основа нашей политической жизни, всеобщая подача голосовъ, есть куча песку, безъ прочной связи ея составныхъ частицъ: «on ne construit pas une maison avec cela».
Весьма значительный фактъ заключается въ томъ, что западно-европейская мысль послѣдняго времени, скорбя о положеніи вещей въ отечествѣ, бросаетъ, отъ времени до времени, какъ-бы завистливый взглядъ на Россію. Еще недавно рѣчь европейцевъ о нашей странѣ была исполнена легкомысленнаго презрѣнія. Пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, Лерминье (De l’influence de la philosophie du XVIII siècle) упоминалъ о Россіи, какъ о темномъ царствѣ деспотизма, какъ о странѣ «qui semble chercher son âme: mystérieuse, infinie, elle ne se connait pas elle-même». Отношенія между Россіей и Европой казались ему подобными отношеніямъ между варварами и Римомъ; вся задача, по его мнѣнію, заключалась въ томъ, чтобы поставить надежный оплотъ противъ стихійныхъ силъ Россіи: «rempart épais de poitrines généreuses contre les lances moscovites». Въ настоящее время мы видимъ совершенно иное. Говоря объ ужасахъ коммуны, Жюль Симонъ замѣчаетъ, что русскіе также сожгли Москву, но не для того, чтобъ отнять ее у собственнаго отечества, а для того, чтобы не дать ее врагу. У Ренана же читаемъ слѣдующее: «Россія, въ, своихъ глубокихъ инстинктахъ, въ своемъ религіозномъ и политическомъ фанатизмѣ, сохранила священный огонь старыхъ временъ, утерянный народами, разслабленными эгоизмомъ; этотъ священный огонь состоитъ въ готовности отдать жизнь за то, съ чѣмъ не связанъ никакой частный интересъ». И въ другомъ мѣстѣ: «Если язва эгоизма и анархіи окончательно разъѣстъ западныя государства, Россіи можетъ выпасть роль — поднять мужество въ испорченныхъ обществахъ, воскресить возвышенные инстинкты, уничтоженные рефлексіей, показать всѣмъ, что готовность пожертвовать жизнью за главу государства (дѣло для демократа безсмысленное) есть сила, дающая возможность владѣть міромъ»! Даже въ исполненныхъ непріязни къ намъ нѣмецкихъ книгахъ невольно прорывается та же струя признанія серьезныхъ особенностей русскаго политическаго духа (ср. напр. брош. deutsche Krieg mit Russland). Здѣсь мысль со злобой останавливается въ раздумья надъ историческими задачами «Moskowiterthum’а», здѣсь высказывается пониманіе неистребимости въ Русскомъ народѣ, со временъ Рюрика, идеи единства «святой Руси (des heiligen Russlands)». Самая борьба, возможная между Россіей и Германіей, объясняется не какими либо случайностями, но «природой государства и политическими традиціями (durch die Natur deа Staates und die traditionelle Politik, nicht durch die persцnlichen Neigungen des Selbstherrschers).»
Такое отношеніе къ Россіи, конечно, весьма понятно, потому что, дойдя до крайнихъ послѣдствій принципа упраздненія власти, западноевропейская мысль не могла не обратиться въ особенностямъ сосѣдней страны, гдѣ нѣтъ джентльменски и платонически почтительнаго монархизма англійскаго, гдѣ нѣтъ наполеоновскаго имперіализма, дѣлающаго изъ народа пьедесталъ для личности императора, гдѣ нѣтъ исполненнаго скрытыхъ взаимныхъ между правительствомъ и подданными козней конституціонализма германскаго или австрійскаго, — а гдѣ есть искреннее, многовѣковое единеніе народа съ трономъ, на которомъ никогда не было своихъ собственныхъ, отдѣльныхъ интересовъ, на которомъ никогда не было иной гордости, кромѣ народной гордости, никогда не было иныхъ заботъ, радостей и надеждъ, кромѣ общихъ всей странѣ. Въ этомъ единеніи, безспорно, кроется таинство истинной монархіи. Но дѣло въ томъ, что трудно рѣшить вопросъ: всякой-ли странѣ, сердцу всякой-ли націи доступно это таинство?…
VIII. править
Весьма недавно въ Россіи было замѣтно увлеченіе европейскими политическими идеями и порядками. Подъ дѣйствіемъ такого временнаго, наноснаго увлеченія, совершено было заимствованіе нѣкоторыхъ учрежденій, примѣнительно, главнымъ образомъ, къ области мѣстнаго управленія. Такъ какъ время заимствованія совпало со временемъ господства на западѣ очерченнаго выше стремленія къ ослабленію власти, то и нововведенія наши, естественно, должны были проявить соотвѣтственныя слѣдствія.
Но общій характеръ русской политики послѣднихъ лѣтъ даетъ увѣренность въ иномъ, лучшемъ оборотѣ дѣлъ. Мы говоримъ, конечно, не о какомъ-либо закрѣпощеніи одной части населенія въ рабство другой, а о справедливой, ко всѣмъ одинаково заботливой силѣ власти, которая изъ своего верховнаго средоточія мощно охватитъ всѣ части нашего отечества и во всѣхъ мѣстахъ обновитъ и воскреситъ великую грань между дозволеннымъ и недозволеннымъ, между законнымъ и беззаконнымъ.
Говоря до сихъ поръ о силѣ власти какъ о величайшемъ непремѣннѣйшемъ условіи политическаго благополучія страны, мы скажемъ теперь о второмъ, также весьма важномъ условіи этого благополучія. Давая полную мѣру силы своимъ органамъ, разсѣяннымъ по всей широтѣ территоріи, государственная власть заинтересована подлежащимъ употребленіемъ этой ввѣренной силы. Необходимо, чтобы всякое лицо, облеченное властью водворять порядокъ или дѣлать свое дѣло въ той или другой отрасли общежитія, дѣйствительно осуществляло свое назначеніе. Не хорошо, когда должностныя лица поставлены въ условія паралитической неподвижности, но также дурно, когда они не употребляютъ данной имъ власти или злоупотребляютъ ею. Въ этомъ послѣднемъ случаѣ самое благо — сила власти — обращается во зло. Бентамъ хорошо понимаетъ дѣло, говоря и повторяя о необходимости «максимаціи надлежащихъ способностей у должностныхъ лицъ», о необходимости «уменьшенія до крайности въ ихъ рукахъ возможности дѣлать зло, при оставленіи у нихъ въ широкомъ объемѣ власти дѣлать добро». И дѣйствительно, съ желательнымъ развитіемъ полноты правомочія должностныхъ лицъ должно идти развитіе должностной отвѣтственности. Это два явленія, требующія постояннаго и тѣснаго сосуществованія; даже болѣе — это двѣ стороны одного и того же великаго государственнаго дѣла.
Наша новая политика исходитъ именно изъ этой мысли. То слово, которымъ начинается текущая эпоха, ставитъ на первомъ мѣстѣ, среди предстоящихъ задачъ, «водвореніе порядка и правды въ дѣйствіи учрежденій». Лозунгъ, данный съ высоты трона, тотчасъ же отравился въ центральныхъ органахъ власти рѣшимостью выступить противъ печальныхъ, «столь обычныхъ у насъ явленій», каковы: «бездѣйствіе властей, небрежное исполненіе обязанностей и равнодушіе къ общему благу со стороны многихъ административныхъ и общественныхъ дѣятелей, корыстное отношеніе къ государственному и общественному достоянію»[2] и пр. Безъ сомнѣнія, благія предначертанія будутъ осуществляться, но представляютъ ли надлежащее удобство этому осуществленію нормы нашего дѣйствующаго права? На этотъ вопросъ, въ силу указанныхъ ниже причинъ, нельзя не отвѣтить отрицательно.
Само собою разумѣется, что нѣтъ никакой возможности перечислить съ точностію способы и дѣйствія, въ которыхъ можетъ проявляться нарушеніе служебнаго долга. Здѣсь отражается жизнь, со всею ея сложностію, со всѣмъ ея неуловимымъ многообразіемъ.
Мы не имѣемъ намѣренія, входить въ подробное изслѣдованіе законоположеній, регулирующихъ у насъ должностную отвѣтственность. Мы ограничимся лишь нѣкоторыми замѣчаніями, имѣя въ виду область административнаго вѣдомства. Наше вниманіе будетъ сосредоточено на относящихся къ разсматриваемому вопросу статьяхъ Уложенія о Наказаніяхъ и Судебныхъ Уставовъ.
Обращаясь къ Уложенію о Наказаніяхъ, мы находимъ богатый арсеналъ репрессивныхъ мѣръ, предназначенныхъ грозить должностному лицу за совершеніе различныхъ преступленій и проступковъ. Длиннымъ рядомъ идутъ эти угрозы, начиная съ легкаго замѣчанія и кончая тяжкими карами, тюрьмой, ссылкой и каторгой. Все, казалось бы, предусмотрѣно здѣсь, все взвѣшено, и каждому шагу преступности соотвѣтствуетъ должная мѣра возмездія. Однако же, пристальный взоръ, устремленный на эти законоположенія, усматриваетъ кое-что, могущее имѣть невыгодныя практическія послѣдствія.
Во-первыхъ, замѣтна мѣстами неопредѣленность репрессіи. Эта неопредѣленность обусловливается преимущественно неопредѣленностью формулировки понятій нѣкоторыхъ проступковъ. Такъ напр., чѣмъ отличаются другъ отъ друга «бездѣйствіе власти» и «нерадѣніе въ отправленіи должности»? Помогая трудности различенія этихъ проступковъ, Сенатъ предложилъ объясненіе (82/12 по д. Мровинскаго): «Существеннымъ признакомъ, говоритъ онъ, отличающимъ бездѣйствіе власти отъ нерадѣнія по службѣ, представляется именно непринятіе или неупотребленіе должностнымъ лицомъ всѣхъ указанныхъ или дозволенныхъ закономъ мѣръ и средствъ предупредить вредъ, угрожавшій государству, обществу или ввѣренной лицу части». Но дѣйствительно ли это объясненіе устраняетъ возможность недоразумѣній? Нисколько. Различіе между названными понятіями такъ же трудно уловимо, какъ напримѣръ, между понятіями: праздность и лѣность. Общество можетъ терпѣть отъ бездѣятельнаго администратора такъ же, какъ и отъ нерадиваго, лѣнящагося принимать необходимыя мѣры. На ряду съ такою трудностью установленія названной разграничительной линіи мы видимъ значительную разницу въ наказаніяхъ, опредѣленныхъ за совершеніе этихъ проступковъ. Нерадѣніе карается лишь «замѣчаніемъ или выговоромъ болѣе или менѣе строгимъ», и только когда чиновникъ «въ теченіе одного года» подвергается за это «многократнымъ замѣчаніямъ или тремъ строгимъ выговорамъ», да еще потомъ, «въ томъ же самомъ году, снова оказался виновнымъ въ упущеніи», тогда только, «смотря но обстоятельствамъ, онъ подвергается: или выговору со внесеніемъ въ послужной списокъ, или вычету отъ трехъ мѣсяцевъ до одного года изъ времени службы, или перемѣщенію съ высшей должности на низшую» (ст. 410). Гораздо строже наказаніе за бездѣйствіе (ст. 341): здѣсь видимъ отрѣшеніе отъ должности, исключеніе изъ службы, заключеніе въ крѣпости отъ восьми мѣсяцевъ до одного года и четырехъ мѣсяцевъ: «въ случаяхъ же особенно важныхъ» — ссылка на житье въ Сибирь. Но предъ нами тутъ опять неопредѣленность: въ чемъ заключаются эти особенно важные случаи? Рѣшеніе Сената объясняетъ (72—1.123 по д. Ушакова): "Законъ, говоря о случаяхъ превышенія или бездѣйствія власти особенно важныхъ, не опредѣляетъ существенныхъ признаковъ того, что разумѣть подъ словомъ «„особенно важныхъ“». Важность эта зависитъ, съ одной стороны, отъ того насколько должностное лицо переступило границы своей власти (или не дошло до нихъ), а съ другой, отъ свойства послѣдствій, происшедшихъ отъ преступленія". Слѣдовательно, это объясненіе опредѣляетъ особенную важность случаевъ особенною важностью нарушенія предѣловъ власти и послѣдствій. Но, конечно, неопредѣленность выраженія не исчезаетъ съ перенесеніемъ его въ другую сферу. Едва ли ошибочно предположить, что указанная цѣпь неопредѣленностей можетъ вводить въ соблазнъ чиновника, склоннаго къ прегрѣшенію, надеждой увернуться изъ категоріи особенно важнаго бездѣйствія въ простое бездѣйствіе, а отсюда проскользнуть въ благодатную область нерадѣнія.
Подобное же отсутствіе точности и опредѣленности репрессіи находимъ и въ другихъ мѣстахъ. Такъ, въ опредѣленіи лихоимства «съ вымогательствомъ» и просто лихоимства. За первое преступленіе Уложеніе грозитъ суровыми наказаніями: ссылкой на житье въ Сибирь, на поселеніе, и пр. (ст. 378). За второе же кара несравненно легче: «когда лицо, состоящее на службѣ, по дѣлу или дѣйствію, касающемуся до обязанностей его по службѣ, приметъ подарокъ, послѣ исполненія того, за что оный былъ предназначенъ, виновный подвергается денежному взысканію не свыше двойной цѣны подарка» (ст. 372). Всякому знакомому съ практическою жизнью извѣстно, насколько неуловимо тонко и замаскированно можетъ быть вымогательство: тягостныя проволочки, подъ покровомъ формализма дѣлопроизводства, весьма несносныя для обывателя: «придите завтра» и пр., все это трудно поддается раскрытію и служитъ могущественнымъ мотивомъ обѣщанія «благодарностей»; непрерывность же отношеній между обывателемъ и учрежденіями обезпечиваетъ аккуратность выполненія данныхъ обѣщаній. Такимъ образомъ, «вымогательство» составляетъ въ дѣйствительности нѣчто эластичное, а между тѣмъ на этой тонкой грани основывается указанная разница репрессіи. Сама собою напрашивается мысль о необходимости уменьшить разстояніе между крайностями названныхъ каръ, поднявъ наказаніе за лихоимство вообще.
Кромѣ примѣровъ неопредѣленности репрессіи, въ Уложеніи о Наказаніяхъ можно отмѣтить еще примѣры слабости репрессіи. Такъ, обращаясь къ положеніямъ, касающимся взаимныхъ отношеній должностныхъ лицъ, находимъ слѣдующее. Въ ст. 391: «Начальникъ, удалившій отъ должности подчиненнаго за какую-либо вину, не истребовавъ отъ него объясненія, или въ случаѣ когда сія вина не важна, не испробовавъ надъ нимъ прежде предоставленныхъ ему закономъ мѣръ исправленія, подвергается за сіе, когда при такомъ удаленіи будетъ именно и формальнымъ образомъ объявлено, что сіе учинено за вину удаляемаго, — въ первый разъ и во второй — замѣчанію, а въ третій — строгому выговору, если, впрочемъ, онъ не докажетъ, что такое немедленное удаленіе, по дошедшимъ до него достовѣрнымъ свѣдѣніямъ, было необходимо для порядка и пользы службы». Эта статья имѣетъ цѣлью водвореніе законности и справедливости въ мірѣ служебной іерархіи; но она едва ли достигаетъ своей цѣли вслѣдствіе заключающихся въ ней оговорокъ и слабости наказаній, мало пресѣкающихъ возможность начальственнаго произвола въ отношеніяхъ къ подчиненнымъ. Болѣе сильныя кары, угрожая только проявленіямъ каприза, нисколько не парализовали бы осмотрительную строгость справедливаго начальника.
Затѣмъ, наказаніе равное указанному, по ст. 398, грозитъ начальнику, «если онъ принуждаетъ подчиненнаго заниматься дѣлами, не принадлежащими къ обязанностямъ но службѣ или несовмѣстными съ его званіемъ и должностью». Отсюда человѣкъ, склонный къ шутливому отношенію къ серіознымъ вещамъ, могъ бы придти къ заключенію, что начальникъ, подъ страхомъ замѣчанія или выговора, можетъ поручать подчиненнымъ неслужебныя дѣла: ходить за покупками, рубить дрова, доить коровъ и пр. Но нужно сказать, что слабость репрессіи въ разсматриваемомъ отношеніи является какъ бы обоюдоострой. Подчиненный можетъ (по ст. 394) «грубо или неприлично обходиться съ начальникомъ», или «прямо оскорблять его бранными или ругательными словами», подъ угрозой строгаго выговора или ареста на время отъ семи дней до трехъ недѣль… За явное ослушаніе начальству въ дѣлахъ службы чиновнику грозитъ строгій выговоръ и другія мѣры (ст. 393). Едва ли будетъ ошибочно думать, что справедливость и дисциплина въ служебномъ мірѣ должны быть обезпечены съ большею энергіей.
Слабость репрессіи выступаетъ и въ карахъ примѣнительныхъ въ служебнымъ злоупотребленіямъ относительно частныхъ лицъ. Чиновникъ можетъ, напримѣръ, произвести обыскъ въ домѣ обывателя, «безъ всякихъ достойныхъ уваженія причинъ» и, «не имѣя на то правъ», подъ угрозой строгаго выговора, или — смотря по сопровождавшимъ его поступки обстоятельствамъ (вѣроятно, по степени употребленной возмутительной грубости?) — отрѣшенія или исключенія изъ службы (ст. 349). Слабость репрессіи въ столь важныхъ вещахъ можетъ не проявлять особенно яркихъ послѣдствій, когда органы власти безсильны и парализованы узкостію своихъ компетенцій, но съ необходимою полнотой ихъ правомочій должны соединяться болѣе существенныя гарантіи должнаго употребленія ввѣренной государственной силы.
Въ нѣкоторыхъ случаяхъ, въ силу существующаго склада жизни, слабость репрессіи переходитъ въ полную мнимость ея. Такъ за небрежность въ сохраненіи казенныхъ и иныхъ денегъ, ввѣренныхъ должностному лицу по службѣ, высшая мѣра наказанія — удаленіе отъ службы (ст. 351). Но если эта мѣра примѣняется, напримѣръ, къ сельскому старостѣ, который вступаетъ въ должность неохотно, принуждаемый міромъ насильно, то названная кара будетъ не наказаніемъ, а скорѣе наградой. Или, другая статья: «полицейскій чиновникъ, по нерадѣнію не извѣстившій своевременно, кого слѣдовало, о содѣянномъ преступленіи, или не задержавшій приличаемаго въ ономъ», подвергается наказанію, въ высшей мѣрѣ, увольненіемъ отъ должности (ст. 447). Но если удаляютъ отъ должности за совершеніе названныхъ выше, чрезвычайно важныхъ для общества упущеній, напримѣръ, сотскаго, попавшаго на службу противъ желанія, то, очевидно, послѣдній будетъ искать случая упустить преступника и выказать небрежность въ дѣлѣ охраненія общественнаго спокойствія.
Кромѣ несовершенствъ въ указанныхъ двухъ отношеніяхъ, можно было бы еще отмѣтить не вполнѣ достаточную мѣру гарантированности интересовъ частныхъ лицъ, которымъ можетъ быть наносимъ матеріальный имущественный ущербъ проступками по должности лица. Въ статьяхъ 354, 360, 59 усыновляется правило: «присвоенное или растраченное должностнымъ лицомъ взыскивается съ его имѣнія». Но весьма возможны случаи, когда у должностная лица имущества нѣтъ. При томъ деньги ввѣряются гражданами чиновнику, не какъ богатому человѣку, а какъ органу власти. Различнаго рода «взносы» дѣлаются обывателемъ не тѣмъ лицамъ, къ которымъ онъ обращается но личному усмотрѣнію, а тѣмъ, которыя назначены для этого. Довѣряя чиновнику, обыватель довѣряетъ власти, и нельзя осуждать его удивленія, когда въ случаѣ какого-либо вреда и убытка, онъ видитъ себя лицомъ къ лицу какъ бы съ обыкновеннымъ человѣкомъ, который, быть можетъ, помимо своего должностная значенія, не имѣетъ иныхъ условій кредита.
IX. править
Сдѣлавъ нѣсколько замѣчаній о карательныхъ мѣрахъ, выдвигаемыхъ закономъ противъ проступковъ должностныхъ лицъ, мы окинемъ взоромъ рядъ вопросовъ о способахъ, которыми осуществляются названныя мѣры.
Дѣла о служебныхъ проступкахъ возбуждаются, какъ указываетъ сжато ст. 1077 Уст. Уг. Суд., жалобами и объявленіями частныхъ лицъ, сообщеніями и донесеніями должностныхъ лицъ и надзоромъ начальства. Жалобы и донесенія направляются къ начальству, опредѣлившему чиновника на должность, или въ первый департаментъ Сената (въ случаяхъ опредѣл. ст. 1085). Что касается дальнѣйшаго движенія дѣла, то оно опредѣляется ст. 1066, гдѣ говорится: замѣчанія и выговоры (безъ внесенія въ послужной списокъ) могутъ быть опредѣляемы по распоряженію непосредственнаго начальства; вычеты изъ жалованья, перемѣщеніе съ высшей должности на низшую, удаленіе отъ должности и арестъ до семи дней, опредѣляются по распоряженію начальства, отъ котораго зависитъ назначеніе на должность; всѣ прочія наказанія налагаются не иначе какъ по суду. Къ этой статьѣ присоединяется ст. 1089, которая, въ своемъ третьемъ пунктѣ, перечисляетъ условія, при наличности которыхъ всякое дѣло о служебномъ проступкѣ изслѣдуется чрезъ судебнаго слѣдователя, а съ тѣмъ вмѣстѣ, значитъ, и требуетъ судебнаго рѣшенія. Условія слѣдующія: когда въ преступленіи участвовали и частныя лица, когда съ обвиняемаго требуется вознагражденіе за вредъ и убытки, и когда дѣло идетъ о преступленіи, за которое полагается лишеніе всѣхъ или особенныхъ правъ.
Названныя двѣ статьи имѣютъ очень важное значеніе, такъ какъ, исходя изъ нихъ, дѣла о преслѣдованіи должностныхъ проступковъ идутъ двумя различными путями: одни направляются по дорогѣ административнаго изслѣдованія и наказанія, другія поворачиваютъ на путь судебнаго разсмотрѣнія.
Что касается перваго направленія, то здѣсь замѣчается малочисленность законодательныхъ указаній и опредѣленій. Тутъ упоминается лишь о правѣ начальства назначать, если нужно, чиновника для разслѣдованія дѣла и настойчиво требуется предварительное объясненіе обвиняемаго (ст. 1086). Дальнѣйшая судьба административныхъ проступковъ означенной категоріи исчезаетъ въ сферѣ, скрытой это всякаго посторонняго взора: эти дѣла составляютъ «домашнее дѣло» служебныхъ вѣдомствъ. Такая таинственность имѣетъ много сторонниковъ между иностранными и русскими писателями, но доводы ихъ не кажутся вполнѣ убѣдительными. Если говорятъ, что общеизвѣстность исхода названныхъ, совершенно особенныхъ, спеціальныхъ дѣлъ не можетъ служить поученіемъ народу, то можно замѣтить, что эти дѣла, тѣмъ не менѣе, представляютъ для общества чрезвычайно важный интересъ: зная, что за должностными лицами есть надзоръ, наблюдая послѣдствія жалобъ, видя кару упущеній и злоупотребленій, обыватель преисполняется довѣрія къ власти и переноситъ случающіяся отступленія отъ служебнаго долга съ терпѣніемъ, въ ожиданіи ихъ наказанія, а не смотритъ на окружающее пассивнымъ взоромъ безнадежности. Если говорятъ, что общеизвѣстность усиливаетъ наказаніе и подрываетъ уваженіе къ должностному персоналу, то можно отвѣтить, что забота о лицахъ, злоупотребившихъ довѣріемъ государства, излишня, уваженіе же обезпечивается не тайной, а нравственною чистотой.
Переходя ко второму пути преслѣдованія и наказанія служебныхъ проступковъ (посредствомъ суда), мы замѣчаемъ здѣсь недостатокъ необходимой опредѣленности и точности. Ст. Уст. Угол. Суд. обнаруживаютъ нѣкоторое колебаніе и эквилибрированіе между двумя признаваемыми одинаково самостоятельными властями: между административною и судебною властью. Самъ Уставъ постоянно допускаетъ возможность «разномыслій», и, какъ коррективъ такой признаваемой неопредѣленности нормъ, указываетъ на всепримиряющее и улаживающее усмотрѣніе Сената.
Ближайшее разсмотрѣніе дѣла убѣждаетъ, что дѣйствительно разногласія возможны, и что самое усмотрѣніе Сената не всегда оказывается въ силахъ привести въ подлежащее сочетаніе двѣ самостоятельныя силы, руководящія процессомъ. Недоразумѣнія начинаются съ перваго шага. По ст. 1068 Уст. Уг. Суд.. начальство, прежде возбужденія преслѣдованія, обязано истребовать отъ обвиняемаго объясненіе. Эта статья даетъ извѣстную гарантію чиновнику, и чѣмъ серіознѣе обвиненіе, тѣмъ понятно важнѣе оно для обвиняемаго. Но въ объясненіи Сената (1873 года № 2170) находимъ указаніе, согласно которому «въ особенно важныхъ случаяхъ» можно начинать преслѣдованіе и безъ истребованія объясненій. Конечно, означенное истребованіе объясненій, на представленіе которыхъ не положено срока, можетъ замедлять дѣло, но съ другой стороны, все же нѣсколько неловко вводить въ нормы судопроизводства шаткое понятіе объ особенной важности случаевъ и тѣмъ открывать возможность, опирая^" на это понятіе, дѣйствовать вопреки прямому велѣнію закона. Затѣмъ возникаетъ вопросъ, могутъ ли объясненія, данныя обвиняемымъ, устранить назначеніе разслѣдованія дѣла или слѣдствія? Рѣшеніе Сената (1873 г. № 2170) говоритъ: «За начальствомъ нельзя отрицать права прекратить дѣло по истребованіи объясненій отъ обвиняемаго въ тѣхъ, безъ сомнѣнія рѣдкихъ, случаяхъ, когда обвиняемый представитъ въ своемъ объясненіи такіе доводы, которые служатъ къ его оправданію. Въ дѣлахъ же, подлежащихъ производству чрезъ судебнаго слѣдователя, начальство, независимо это всякихъ объясненій, должно дать дѣлу дальнѣйшее направленіе». Такимъ образомъ, не говоря уже о скептическомъ взглядѣ Сената на объясненія обвиняемыхъ вообще (см. подчеркнутое мѣсто), практическое значеніе этихъ объясненій сводится почти къ нулю, и статья закона, которая хочетъ, чтобы угроза наказанія должностному лицу проходила чрезъ повѣрку инстанціи, спеціально знающей условія юридической и политической дѣятельности чиновника, эта статья обращается въ мертвую букву.
Далѣе случаи, когда требуется изслѣдованіе дѣла чрезъ судебнаго слѣдователя точно обозначены ст. 1089 ст. Уст. Уг. Судопр.
Но изъ объясненій Сената можно заключить, что такого же рода изслѣдованіе примѣнимо и при другихъ обстоятельствахъ. Такъ въ рѣшеніи 1873 года № 2173 видимъ: «Если слѣдствіе уже было произведено и представлено слѣдователемъ прокурору, то дѣло подлежитъ дальнѣйшему направленію». Этимъ рѣшеніемъ начатіе слѣдствія вопреки ст. 1089 признается правильнымъ, ибо, считая начало дѣла неправильнымъ, необходимо было бы отрицать законность и его продолженія.
По смыслу закона (стт. 1088 и 1097 Уст. Уг. Судопр.), преданіе суду должностныхъ лицъ есть дѣло административныхъ учрежденій. Но на практикѣ, утвержденной рѣшеніемъ Сената, оказывается, что здѣсь дозволительна и иниціатива прокурора (въ дѣлахъ, означенныхъ ст. 1089). Въ сенатскомъ объясненіи (9 декабря 1871 г.) читаемъ: «Отъ обсужденія вопроса объ отвѣтственности должностная лица и назначенія надъ нимъ предварительнаго слѣдствія чрезъ судебнаго слѣдователя не можетъ быть, по духу закона, отстранена прокурорская власть, тѣмъ болѣе, что назначеніе надъ обвиняемымъ слѣдствія чрезъ судебнаго слѣдователя, помимо начальства обвиняемаго, ограничивая его случаями особенно важными, не можетъ быть стѣсненіемъ правъ административной власти». Однако, въ другомъ рѣшеніи (9 декабря 1875 г.), Сенатъ не призналъ правильнымъ возбужденіе дѣла прокуроромъ помимо начальства, говоря, что вышеприведенное его объясненіе касается только особенно важныхъ дѣлъ, къ числу каковыхъ не относится данное дѣло. Чтобъ указать все неудобство замѣны твердыхъ пруилъ проблематичными ссылками на особенную важность случаевъ, мы изложимъ въ нѣсколькихъ словахъ обстоятельства дѣла, отнесеннаго сенатомъ къ разряду не важныхъ. Поводомъ къ преслѣдованію здѣсь послужили слѣдующія дѣйствія полиціймейстера А--ва: лишеніе мѣщанки Н. и крестьянки Г. свободы, въ продолженіе пяти сутокъ, безо всякихъ достойныхъ уваженія причинъ; 2) произвольное обязаніе Н., имѣвшей не просроченный видъ на жительство, выѣхать изъ города, и высылка Г., безъ законнаго основанія, этапнымъ порядкомъ, на мѣсто ея приписки, не смотря на то, что она имѣла документы, удостовѣряющіе ея личность.
Разнорѣчія о степени важности случаевъ должны идти обыкновеннымъ порядкомъ на разрѣшеніе компетентныхъ учрежденій, но здѣсь возникаетъ вопросъ, должно ли быть пріостановлено слѣдствіе на время разрѣшенія спорнаго пункта? Если слѣдствіе будетъ продолжаться, то оно можетъ добыть факты, съ которыми станетъ въ разладъ полученное опредѣленіе учрежденія, не имѣвшаго въ виду этихъ новыхъ обстоятельствъ. Если же допустить пріостановку, то административное veto будетъ подрывать право прокурора, къ тому же, пріостановка можетъ повлечь за собою сокрытіе слѣдовъ преступленія. Вообще весь ходъ процесса открываетъ доступъ ряду возможныхъ разнорѣчій, коснемся ли мы составленія обвинительнаго акта прокуроромъ, который можетъ быть не согласенъ со взглядомъ на дѣло начальства, или квалификаціи преступленія, или опредѣленія подсудности и пр. (ср. статью Постовскаго, Юрид. Вѣстн. 1880, 34).
Въ заключеніе, сдѣлаемъ нѣсколько замѣчаній о способахъ преслѣдованія и наказанія нарушеній служебнаго долга въ земскихъ учрежденіяхъ.
Дѣйствія уѣздныхъ управъ разсматриваются уѣздными собраніями (ст. 113 Полож. о земск. учрежд.), и, если оказываются незаконными, передаются въ губернское земское собраніе. Здѣсь же происходитъ разсмотрѣніе дѣйствій управъ и по жалобамъ частныхъ лицъ, по требованіямъ правительственныхъ установленій и по ревизіи отчетности. Губернскимъ же собраніямъ предоставлено право «передачи сихъ дѣйствій на разсмотрѣніе судебныхъ мѣстъ (ст. 114)». Губернское собраніе можетъ производить мѣстное дознаніе и требовать личныхъ объясненій отъ членовъ управъ (ст. 115). Отвѣтственность лицъ, подчиненныхъ управамъ, опредѣляется управами; предсѣдатели и члены управъ предаются суду губернскими собраніями (ст. 116).
Изъ очерченнаго порядка вытекаетъ слѣдующее. Во-первыхъ, вопросъ о законности дѣйствій земскихъ должностныхъ лицъ рѣшается многоголовымъ собраніемъ обывателей. Но такъ какъ нѣтъ условій, гарантирующихъ способность обывателя дѣлать оцѣнку согласія съ законами того или другаго дѣйствія, то нѣтъ основанія предполагать непремѣнно такую способность и у собранія обывателей: цѣлое равняется суммѣ составляющихъ его частей. При томъ, закрытая баллотировка (ст. 88) ведетъ къ составленію приговора изъ неизвѣстныхъ и неотвѣтственныхъ мнѣній и открываетъ просторъ не опредѣленнымъ и яс- нымъ мотивамъ, а разнымъ постороннимъ соображеніямъ, чувствованіямъ и вліяніямъ. Вообще, серіозное дѣло преданія суду грозитъ обратиться въ арену бойкихъ языковъ и крѣпкихъ легкихъ, на почвѣ малоопытной нерѣшительности и пассивности большинства. Во-вторыхъ, единственная форма служебной отвѣтственности въ предѣлахъ земскихъ учрежденій есть судъ, судебное разсмотрѣніе и наказаніе по суду. Это объясняется тѣмъ, что, по выраженію Сената (1871 года № 345), «должностныя лица земства не имѣютъ начальства, въ должность никѣмъ не назначаются, а потому для нихъ не можетъ и существовать особаго порядка административной отвѣтственности, и они подлежатъ наказаніямъ за преступленія и проступки по должности не иначе какъ по судебному приговору». Такимъ образомъ, никакое замѣчаніе или выговоръ не могутъ быть сдѣланы служащему въ земствѣ безъ того, чтобы на послѣдняго не былъ направленъ сложный громоздкій аппаратъ судебнаго преслѣдованія. Весьма понятно, что на практикѣ не легко обращаться всякій разъ въ помощи этого аппарата, а потому многое предосудительное и противозаконное должно оставаться безъ наказанія, что ведетъ неизбѣжно къ порчѣ общаго хода земскаго управленія.
Въ виду того, что должностныя лица земства «начальства не имѣютъ», особенную важность получаетъ вопросъ: какимъ образомъ частное лицо, задѣтое тѣмъ или другимъ постановленіемъ земскаго собранія, можетъ защитить свой правый интересъ? Жаловаться на постановленія собранія въ Сенатъ дозволяется лишь правительственнымъ и общественнымъ учрежденіемъ, и то не по существу дѣлъ, а въ случаяхъ выхода означеннаго постановленія изъ предѣла вѣдомства или власти и нарушенія общихъ законовъ, подлежащаго уголовному суду (ст. 118). Всѣ же другія лица могутъ вести дѣло съ земствомъ, юридическимъ лицомъ, въ гражданскомъ судѣ (ст. 119). Но жаловаться на земскія собранія, какъ на органъ управленія, нельзя: инстанціоннаго обжалованія постановленій земскаго собранія, — замѣчаетъ Сенатъ, — въ законѣ не указано, и въ случаѣ введенія его, это послужило бы только къ излишнему обремененію высшихъ правительственныхъ учрежденій. Коррективъ возможныхъ уклоненій собраній отъ должной справедливости и законности указывается въ правѣ губернаторовъ и министра Внутреннихъ Дѣлъ пріостанавливать исполненіе противныхъ законамъ постановленій, причемъ частныя лица имѣютъ право и возможность входить со своими заявленіями какъ къ губернатору, такъ и къ министру, и послѣдніе, буде найдутъ эти заявленія заслуживающими вниманія, могутъ пріостановить исполненіе, чѣмъ интересы частныхъ лицъ гарантируются отъ произвола собраній (цирк. предпис. мин. Внутр. Дѣлъ 13 апр. 1867). Слѣдовательно, якоремъ спасенія является ст. 9 Полож. о земск. учр., по которой «губернаторъ и министръ Внутреннихъ Дѣлъ имѣютъ право останавливать исполненіе всякихъ постановленій земскихъ учрежденій противныхъ законамъ или общимъ государственнымъ пользамъ». Однако, и этотъ якорь спасенія, стоящій какъ-то сбоку, вызываетъ нѣкоторыя сомнѣнія но отношенію къ защитѣ интересовъ частныхъ лицъ. Сенатъ (27 мая 1872 года) по протесту губернатора на постановленіе земскаго собранія объ отказѣ въ возвращеніи не надлежаще взысканнаго съ одного лица земскаго сбора, замѣтилъ, что губернатору не слѣдовало принимать жалобу означеннаго потерпѣвшаго лица, потому что жалующійся имѣлъ право предъявить искъ къ собранію въ подлежащемъ судебномъ мѣстѣ. Но, какъ мы уже говорили, и какъ то утверждаетъ ст. 119, иски могутъ быть предъявляемы къ земскимъ учрежденіямъ только какъ юридическимъ лицамъ и, по неоднократнымъ объясненіямъ Сената (1887, Л" 260), вѣдомству суда принадлежатъ лишь нарушенія и споры о правѣ гражданскомъ, дѣла же по раскладкѣ и взиманію сборовъ, и пр., принадлежатъ вѣдѣнію правительственныхъ, а не судебныхъ установленій (ср. Юр. В., 1880 г. 4).
Къ этому довольно заколдованному кругу должно прибавить слѣдующее: «Дипломатическій» обмѣнъ земскихъ постановленій и губернаторскихъ возраженій имѣетъ цѣлью (по опр. Сената, 11 ноября 1870) разъяснить другъ другу обстоятельства дѣла и убѣдить ту или другую сторону въ правотѣ одной изъ нихъ. Если дѣло убѣжденія не состоялось, то спорный вопросъ переносится въ Сенатъ. Но нужно имѣть въ виду, что на выраженіе протеста губернатору положенъ недѣльный срокъ, и если срокъ пропущенъ, то все кончено; напр., если раскладка земскихъ сборовъ (по утвержд. ея губернскимъ собраніемъ) не была опротестована въ теченіи семи дней, то она, — по выраженію Сената (13 ноября 1867), — «вошла въ законную силу и измѣнена быть не можетъ», хотя бы — приходится предположить — она была противна законамъ, государственнымъ пользамъ, правамъ и интересамъ частныхъ лицъ.
Указанныя и имъ подобныя затрудненія въ функціонированіи земскихъ органовъ проистекаютъ, главнымъ образомъ, изъ ихъ искусственнаго обособленія. Земство выдѣлено въ особой міръ, тогда какъ, по своей сущности, оно есть лишь часть общегосударственнаго внутренняго управленія. Земство и администрація «сносятся» другъ съ другомъ, какъ два независимыя владѣнія, на самомъ же дѣлѣ, по своей природѣ, они составляютъ единое цѣлое. Въ своемъ искусственномъ расчлененіи они напоминаютъ описанное Платономъ существо, которое было раздѣлено на двѣ половины, осужденныя на тягостное томленіе въ неестественной изолированности.
Если девизъ современной нашей политики можетъ быть формулированъ такъ: «сильная власть и порядокъ въ дѣйствіи учрежденій», то нельзя не замѣтить, что нѣкоторымъ препятствіемъ осуществленію второй части девиза служатъ очерченныя выше несовершенства нормъ, регулирующихъ должностную отвѣтственность.