Сидение раскольников в Соловках (Мордовцев)/XI
| ← X. Начало беспоповщины | Сидение раскольников в Соловках — XI. Воровской атаман Спиря Бешеный | XII. Исповедь князя Мышецкого → |
| Опубл.: Соловецкое сидение. Историческая повесть из времен начала раскола на Руси. M., 1880.. Источник: Мордовцев Д.Л. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. —М.:Худож. лит., 1991, Lib.ru |
XI. Воровской атаман Спиря Бешеный
— В ту пору, еще до Стеньки Разина, гулял на Волге воровской атаман Спиря, по прозванию Бешеный. Уж и точно, что бешеный был! Такого я отродясь не видывал. Да и как его земля-матушка держала! Да она, поди, земля-то, и не примет его, окаянного! Был он родом из детей боярских, да только царской службы не служил, царским воеводам пятами покивал, и был таков: все считался в нетях, а братья его, у него было их четверо, все были в естях. Каждую весну собиралась его станица понизовой вольницы — как весна, так и кличет клич: «Эй, вы, голые и босые, кнутом сеченные, катом меченные, холопы боярски и рейтары царски! Валите в мою станицу, по Волге-матушке гулять, зипуны добывать!» Ну и сыпанут к ему голутвенные да отчаянные, что осы на мед. А станы его были по Волге по всей, и в Жигулевых горах, и под Лысковом, и под Макарьем, и пониже Саратова, и повыше Царицына. Соберется это станица Спирина, не одна сотня голутьбы, не две и не четыре, а в тысячу шапок и больше того, соберется эта галичь, а косные лодочки у него давно готовы, вверх пузом лежат по Жигулевским яругам, слетелось воронье драное да рваное, кто с ружьем, с ножом за поясом да за онучкой-поворозкой, кто с кистенем, а кто и просто с дубиной, да осиной, возьмут в руки Яровы весельца, грянут весновую службу, ну и пошла строчить строка кровавая как к городу либо к боярской усадьбе, и пошел по крышам да по подклетью летать «красный петух», красными крыльями до неба машет, «кукареку» поет от зари до зари. А Спиря кричит: «Добывай, братцы, зипуны с плеч боярских да подьячих, крапивного семени, а коли зипуны не сымаются с плеч, с кожей сымай!» Хоть и боярское отродье, сам-от атаман, а готов был всех бояр да подьячих в ложке воды утопить и эту воду выпить.
— Насолили, должно, эти бояре ему.
— Был пересол, это правда. Бегал он однова от службы, в нетях был, это еще смолоду, когда только женился: с год эдак пожил с женой, ребеночка прижил с ею, дочку, а тут вести пришли, чтоб все дети боярские в поход снаряжались. Братья-то его в естях объявились, а он в нетях, на низы, на Волгу сошел. Долго ли, коротко ли нетовал, а об молодой жене не забывал, все тянуло его повидать ее и с дочкой. Вот однова он и нагрянь в свою вотчину, да ночью, чтоб никто из холопей не видал да воеводе не донес. Приходит. Дело было летом. Так да эдак, пробрался он к свому двору, прополз садком к светелке, где жила его жена. Ноли слышит, под ракитовым кустом что-то шушукает. Он по-за кустом, словно еж, пробрался да и слушает: «Настенька, разлапушка, а что, коли твой постылый из нетей воротится?» — «Не знаю, соколик мой, что и будет со мной… Останется одно: со крутого бережочка да в реку». — «Что ты, не моги и думать об этом! Мы лучше сделаем его в нетях на веки вечные». — «Как же это? А коли придет?» — «Тут-то мы ему нетей и поднесем: так на тот свет в нетях и уйдет». А он все это слышит… «А, — говорит, — змея подколодная! Так я же вас в нетях сделаю, а сам останусь в естях». Да тут же и положил их на месте. Его бросил под кустом, а у нее голову отрубил и унес с собой.
— С кем же это она, подлая, снюхалась?
— С его ж воеводой, с Мышецким-князем.
— Поделом им.
— Поделом! Эх ты, рыбин сын! А сам нешто не нюхал чужих жен?
— Нюхал, нюхал, да не попадался.
— То-то! А попадись-ка…
— Да ты полно спорить, дядя Серега, сказывай дальше… Ну, отсек ей голову?
— Отсек голову да и приносит к своим молодцам, на Волгу: «Смотри, говорит, братцы, какова у меня женушка красавица! Соскучился по ее красоте да вот, говорит, и принес с собою». А она, сказывают, точно была красавица. Вот он велел молодцам заострить палю осинову, взоткнуть на нее голову женину, да и говорит: «Плюйте, братцы, атаманской жене в мертвые очи». Как сказал — так и сделали молодцы: каждый подходил к мертвой голове и плевал ей в лицо, а иной, горяченький, так и пощечину давал покойнице. Натешившись такою забавочкою вдоволь, и ну лютовать Спиря! Уж и лютовал же! Лет пятнадцать-шестнадцать ни проходу, ни проезду не было по всему низовью, а особливо доставалось боярам да воеводам. А голову женину не оставил на пале, а взоткнул ее на атаманской лодке, на мачту: так с жениной головой и лютовал по Волге. Я сам эту голову видел…
— Что ты, дядя! Как!
— Костяк один белел на мачте: череп да челюсти с белыми зубами… В ту пору у нас с ним бой был на воде, на Волге. Уж и чесу он нам задал! Всех перебил, что было у нас стрельцов, да перетопил, и воеводу Беклемишева на мачте под жениной головой повесил. Меня в ту пору Бог спас, доплыл до берега, да из-за кустов уж, из-за верболозу, и видел, как воеводу вешали.
— А что после с ним, с этим Бешеным Спирей, было?
— А было то, что никому не дай Бог… Гулял он эдак десятка полтора годков по Волге, перегубил душ христианских несосметимое число, да и говорит однова молодцам: «Скучно мне, братцы, без жены… Вон женушка моя высоко живет, не достать ее, а вдовцом мне стало тошно жить: либо жену добыть, либо в Ерусалим итить, либо в Соловки посхимиться». — «Ладно, — говорят молодцы, — исполать тебе, батюшка-атаманушка Спиридон Иванович, умел нас в люди вывести, нарядить в зипуны да кафтаны цветные, сослужим и мы тебе службу, добудем полюбовницу, да такую, чтобы краше ее и на Руси не было». Долго ли, коротко ли рыскали они по городам, ноли приезжают в стан и привозят атаману такую красавицу, какой и в сказке не бывало, боярскую дочь из-под Мурома. Как увидал атаман ее, так и задрожал: словно то была его жена, только еще краше. Жаль ему стало бедной, в первый раз пожалел душу христианскую и говорит: «Жаль мне тебя, красавица боярская дочь, я хочу-де воротить тебя к отцу-матери: кто-де будут твои отец, матушка, какого-де ты роду племени?» — «У меня, — говорит девица, а сама плачет, — у меня нет ни батюшки, нет ни матушки: я-де круглая сирота». — «А кто были, — говорит он, — твои родители и откедова ты родом?» — «Я, — говорит она, — из-под Мурома, из роду Хилковых»… Атаман так и вскочил, как обожженный: «Хилковых?..» — «Да, — говорит, — Хилковых». — «А которого Хилкова?» «Спиридон Иваныча», — говорит она. «Так ты Оленушка?» — говорит, а сам весь дрожит. «Оленушка», — говорит она и сама руки ломает. «Так вон, — говорит, — посмотри на мачту…» — а на самом лица нет. Девица взглянула вверх да так и помертвела, "Это, — говорит он, — твоя матушка родима — это я-де убил ее и голову взял с собой, по писанию: «Бог-де соединил, человек да не разлучает». Девица молчит — чуть жива. «А знаешь, — говорит он, — Оленушка, кто я тебе довожусь?» Она молчит, только дрожит, что осиновый лист. «Я, — говорит он, — твой родитель, Спиридон Иванов, сын Хилков, а ныне воровской атаман Спиря Бешеный, хотел взять тебя, дочь свою родную, себе в полюбовницы»… Да как схватит себя за волосы, да как захохочет! а она-то, уж и Бог знает, что с ней сделалось, как глянет на мачту-ту, на материну голову, да на отца, как тот, с горя должно, сбесился, перекрестилась да со всего размаху в Волгу…
— Что ты! Ах, бедная сиротка! Ну, и что ж?
— Только пузыри пошли…
— И не пымали?
— Где пымать!
— Ну, а он?
— Он хотел было туда ж за дочкой, да молодцы не пустили, связали… А там, как пришел в себя, достал с мачты женину голову и был таков!
— Как? Пропал?
— Пропал без вести. Одни сказывали — в Ерусалим пошел молиться, другие — что утопился.
— Я здесь! Я — Спиридон Иванов, сын Хилков, не пропал и не утоп! — раздался вдруг словно из-под земли глухой голос. — Здесь я!
Стрельцы оцепенели от этого голоса и от этих слов. Они сидели в окопах, подведенных почти к самым монастырским стенам, и отдыхали после земляных работ, готовясь к приступу на следующее утро и слушая рассказы бывалого человека, старого стрельца, не раз бившегося на Волге с понизовою вольницею, в том числе с шайками атамана Спири Бешеного, а потом попавшего в водоливы к Стеньке Разину. Самый рассказ Чертоуса, — так звали старого стрельца, — подготовил слушателей к чему-то страшному, и вдруг этот подземный голос!.. Многие из стрельцов крестились, с испугом озираясь кругом; другие вскочили, чувствуя, что подземный голос выходил как будто у них из-под ног…
— Чур! Чур! Чур! Наше место свято! Ох!
— Аминь! Аминь! Аминь! Рассыпься!
— Помилуй мя. Боже, по велицей… охте мне!
— Это нечистый дух либо водяной, — говорили иные стрельцы, глядя на воду и невольно вздрагивая.
— Нет, это ево душа бродит, земля ево не принимает, — пояснил Чертоус.
— То-то! Не надо было поминать его не в добрый час.
— А как было знать его! Кабы знатье — вестимо что…
Где-то в ночной тишине заплакала чайка… Что-то проснулось в воде… Опять словно плач протяжный над морем, и опять тихо…
— Это, поди, она плачет чайкою, Оленушка — что утопла.
— …Матушка! Матушка! — окликает Оленушка Неупокоева спящую мать.
— Ты что, дитятко? — спрашивает сонный голос.
— Мне страшно что-то.
— Чего страшно, глупая? С нами крестная сила.
— Вон кто-то за окном царапается.
— То голуби спросонья крыльями.
— А это кто плачет?
— Чайка, али не слышишь?
— Да, слышу, чайка.
— Что ж ты не спишь?
— Я сон видела… я летела над морем… лечу это и стала падать в море, ух!
— Это к росту, глупая.
— А меня из воды Спиря вытащил…
— Ну, чего ж еще! Перекрестись истово, сотвори молитву Исусову и спи.
— Жарко… в окно кто-то глядит…
— Что ты! То бузиновая ветка… Придвинься ко мне ближе и баинькай, глупая…
— Ох! Что это!..
Это грянула с сторожевой башни вестовая пушка, и глухой гул ее, казалось, отскочив от монастырских зданий, покатился по морю. Вздрогнули кельи, и сонный монастырь ожил: и ратные люди, и черная братия спешили к монастырским стенам, крестясь и спрашивая друг друга, что случилось, хотя каждый догадывался, что случилось что-то недоброе.
В самом деле, над монастырем висела страшная опасность. Стрельцы, сделав в одном месте подкоп, под защитою которого они могли подобраться под самую стену, и протащив туда до десяти лестниц, ночью приставили эти лестницы и, пользуясь сном часового в этом месте, полезли на стену. Так как лестницы приставлены были одна бок о бок к другой, тесно, чтобы на одном этом пункте сосредоточить силу нападения и стойко выдержать сопротивление на стене, в случае если монастырь вовремя проснется, то казалось, что на стену взбиралась сплошная масса людей, сверкавших в темноте бердышами. Монастырь был на краю гибели. Уже верхние стрельцы, во главе которых взбирался старый Чертоус, почти касались верхушки стены. В монастыре была мертвая тишина. Все спало.
Не спал один человек: это был Спиря-юродивый. Из своей подземной засады, из «печерушки», он высмотрел, что враги подкопались под самую стену. Он видел, что готовится что-то. Когда он из своей засады, напугав стрельцов словами «Я, Спиридон Иванов, сын Хилков, здесь», пробрался в монастырь и оттуда на стену, он увидел, что лестницы были уже приставлены, а стрельцы взбирались по ним. Выждав, чтобы они подобрались выше, он разбудил часового, стоявшего у вестовой пушки, и велев ему приложить фитиль к затравке, остановился у самого края стены.
Пушка грянула… Дрогнули лестницы, сверху донизу покрытые стрельцами, и стрельцы дрогнули. Подняв головы, они, при свете северной весенней ночи, с ужасом увидели наверху, над самыми их головами, страшного человека с черепом в руках…
— Я, Спиридон Иванов, сын Хилков, здесь, а вот женина голова! — раздался знакомый стрельцам голос, который еще недавно привел их в ужас.
Вслед за возгласом сухой костяк черепа с треском ударился о голову Чертоуса.
— Ох, батюшки! Мертвец! Это он! — И Чертоус навзничь полетел с лестницы.
Неожиданный пушечный выстрел, страшный возглас со стены, отчаянный крик и падение Чертоуса произвели общее смятение: на стрельцов напал ужас, они падали с лестниц, сбиваемые верхними товарищами и увлекая нижних…
— Батюшки! Мертвецы на стене! Нечистая сила! — слышались испуганные крики.
За ними следовали стоны падающих и разбивающихся о камни, напарывающихся на острия копий и бердышей. Стрельцы, раненые и здоровые, падали один на другого, давили раненых, душили своею тяжестью здоровых, упавших раньше. Кучи народу, кричащего и стонущего, барахтались под стенами. А на стенах не умолкал страшный голос:
— Я здесь! Сарынь на кичку! Го-го-го-го! Здесь, здесь я!
Когда монастырские ратные люди и черная братия, всполошенные вестовою пушкою, выбежали на стену, те из стрельцов, которые не были ранены при падении или не получили никаких тяжелых повреждений, успели спрятаться за окопы, а те, что были ранены или тяжко ушиблись, отчаянно метались под стеною и стонали.
Старый Никанор, выбежавший на сполох в одном подряснике и босиком, поняв в чем дело, широко перекрестился и поклонился до земли юродивому.
— Господь Бог наградит тебя на небесах, и святая обитель будет молиться за тебя вечно! — сказал он, целуя руку юродивого.
Но тот вырвался и побежал к лестницам.
— Ох-ох-ох! — кричал он. — Головушка моя упала! Охте мне, о-о!
И он стремительно стал спускаться со стены по лестнице. Все с недоумением смотрели, что из этого будет. А что, как стрельцы опомнятся и схватят его? Но юродивый недолго оставался под стеною: он поднял что-то с земли и снова стал взбираться по лестнице… В руках у него оказался знакомый всем череп…
Скоро ратные люди втащили на стену все лестницы осаждающих. Ударил колокол, и братия сыпанула в собор, словно пчелы в улей, служить благодарственный молебен.