Сидение раскольников в Соловках (Мордовцев)/X
| ← IX. Спирина печерочка | Сидение раскольников в Соловках — X. Начало беспоповщины | XI. Воровской атаман Спиря Бешеный → |
| Опубл.: Соловецкое сидение. Историческая повесть из времен начала раскола на Руси. M., 1880.. Источник: Мордовцев Д.Л. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. —М.:Худож. лит., 1991, Lib.ru |
X. Начало беспоповщины
Не сбылись надежды Оленушки. С весны монастырь снова обложен был стрельцами.
Теперь воевода Мещеринов явился под монастырь уже с царскою грамотою, за государственною большою печатью, «под кустодиею», коймы и титул писаны золотом.
Стрелецкий полуголова Кирша вступил в монастырь во всем величии посольства, с двумя сотниками, держа царскую грамоту на голове, на серебряном подносе, словно дароносицу. Власти монастыря ввели его прямо в собор. Старик архимандрит, круто насупившись и шевеля волосатыми бровями, с амвона принял грамоту с головы Кирши, который ни за что не решался нагнуться или шевельнуть своею волчьею шеею…
— С царскою грамотою, что и с дарами, гнуться не указано, — раздался в тишине его сиплый голос.
Черная братия усиленно дышала. Никанор, приняв с головы стрельца грамоту, повернул ее на свет.
— Печать большая государственная, под кустодиею, с фигуры… подпись дьячья на загибке, — бормотал он как бы про себя, рассматривая документ государственной важности.
Около него стояли келарь Нафанаил, городничий старец Протасий и длинный, и сухой, как жезл Аарона, старец Геронтий.
— Огласи грамоту, по титуле, — сказал глухо Никанор, передавая грамоту Геронтию.
Геронтий взял грамоту. Сухие и длинные руки его дрожали. Черная братия притаила дыхание.
Геронтий откашлялся, словно ударил обухом по опрокинутой сорокоуше.
— … «Бога, — начал он прямо с октавы. — Бога в трех присносиятельных ипостасех единосущего, пребезначального, благ всех виновного светодавца, им же вся быша, человеческому роду мир дарующего милостию!»
Грамота ходенем ходила в его руках. Голос иногда срывался. Золото, которым блистал титул царя, рябило в глазах. Он передохнул.
— … «И сие благодеяние повсюду повестуя, мы, великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великие и Малые и Белые России самодержец и многих государств и земель восточных, и западных, и северных отчич и дедич, и наследник, и государь, и облаадатель…»
«Облаадатель» на слоге «лаа» он неимоверно вытянул, в точности следуя написанию титула, в котором «обладатель» неизменно должно было писаться с двумя «азами» после «люди»: «начертание истовое», освященное, за опущение одного «а» в титуле дьяков секли батоги, а подьячих — кнутом нещадно… Таково было время…
— … «Облаадатель!.. — рявкнул Геронтий — Соловецкого нашего монастыря архимандриту Никанору, келарю Нафанаилу, городничему старцу Протасею и соборному старцу Геронтию (опять сорвался голос), священникам, дьяконам, всем соборным чернецам, и всей братии рядовой и больнишной, и служкам и трудникам всем!»
Он перевел дух. Собрание дышало тяжело, порывисто, словно в церкви не хватало воздуху. За окнами ворковали и дрались голуби. Воробьи чирикали, словно перед грозой. Залетевшая в собор ласточка пронеслась над самой головой Геронтия, едва не зацепив его крыльями, и прицепилась лапками к иконостасу. Над черными клобуками и скуфьями собора поднялась костлявая рука Спири: юродивый грозил пальцем ласточке.
— … «В минуших летах и в прошлом во сте восемьдесят во втором году, — продолжал, передохнув, Геронтий, — посланы были по указу моему, государеву, к вам, к братьям, книги новой печати для церковного обиходу, чтобы вам по тем книгам службу служить и литургисать. И вы тех книг дуростию своею и озорством не приняли, и по тем книгам не литургисали, и божественного пенья не пели, и молебнов не служили, а яко свиньи бисер многоценен те книги ногами потоптали, и моих государевых ратных людей в монастырь не пустили, и по ним, яко бы по неприятелям и врагам церкви божии и меня, великого государя, из пушек и пищалей стреляли, и аки козлы мерские по старым книгам литургисали и аллилуию сугубили, а не трегубили, и а з из символа веры, яко волчец некий из нивы господней, не исторгали, а козлогласовали с а з о м, и и ж е у имени Господа и Спаса нашего Иисуса Христа, яко камень многоценен из ризы Господней, украли, и иное неподобное творили».
Черная братия с изумлением и страхом смотрела на чтеца и на старого Никанора. Геронтий передохнул и отер рукавом пот, выступивший на сухом морщинистом лбу. Никанор насупился так, что за бровями совсем не видно было глаз, только лицо его покраснело. Губы беззвучно шевелились, как бы пережевывая страшные слова грамоты.
Не поднимая глаз от бумаги, Геронтий глубоко забрал в грудь воздуху и продолжал:
— … «И как к вам сия наша, великого государя, грамота придет, и вы б от своей дурости и озорства всеконечно отстали, и моих государевых людей честно и грозно приняли по старине, и по новым книгам есте литургисали, и аллилуию б есте не сугубили, и а з а из символа веры извергли, и и ж а у Иисусова имени не отымали. А буде вы сего нашего государского указа не послушаете и от своего озорства не отстанете, и за то вам от нас, великого государя, быти в опале, и в жестоком наказании и конечном разорении безо всякия пощады, даже до смертной казни».
Все кончено! Геронтий с трудом перевел дух и поднял глаза к небу, к куполу. Братия, по-видимому, ждала чего-то. Но Никанор, на которого все смотрели, упорно молчал.
Геронтий вертел грамоту в руках. Посол Кирша ждал и глядел на Никанора. Тихо кругом, и только слышалось, как перед образом Спасителя юродивый стукался лбом об пол.
— Грамота великая, подлинная, — говорил сам с собой Геронтий, глядя на золотое письмо в начале, — коймы и фигуры писаны золотом… богословье и великого государя именованье по и ж е, а Соловецкого монастыря по м ы с л е т е писано тож золотом.
— Эко диво золото! — раздался вдруг хриплый голос. — У дьяков золота много.
Все оглянулись. Это говорил юродивый.
— Спиридон дело говорит! — вдруг глянул из-под своих бровей старый Никанор. — Можно золотом написать не токмо по м ы с л е т е, а и по самое т в е р д о, а то и до и ж и ц ы, всю грамоту можно золотом написать, а все ж та грамота будет не в грамоту.
— А печать под кустодиею? — возразил Геронтий, весь бледный.
— Печать у дьяка в калите.
— А коймы и фигуры?
— На то есть писцы и богомазы, — отрезал Никанор, — все состряпают.
— Так ты думаешь, эта грамота не царская? — удивился Геронтий.
— Она у царя и на глазах не была.
— Ноли великого государя обманывают?
— И Бога обманывают, — послышался ответ юродивого.
— Только у Бога дьяки не нашим чета, — пояснил Никанор.
Черный собор, доселе тихий и спокойный, как омут, зашевелился: словно рябь от ветерка по тихому омуту, пробежало оживление по сумрачным дотоле лицам черной, черноклобучной и черноскуфейной братии. Засверкали глаза, открылись рты, заходили бороды, задвигались плечи, замахали руки.
— Золотом писано, эка невидаль! У мово батюшки баран с золотыми рогами всегда по двору хаживал, — закричал чернец Зосима из рода князей Мышецких.
— Что бараны! Мы сами на миру едали баранов с золотыми рогами! А у нас в Суздале богомаз черту рога позолотил! — отозвался другой чернец.
— Черт золотом писан! Вон что! А то… ат-грамота золочена! Позолотить все можно! — раздавался третий голос. — Вон, слышь, а л л и л у ю-м а т у ш к у — трегубо!.. Али она, матушка, — заяц трегубый!
— Не надо нам зайца! По-заячьи литургисать не хотим.
— Не дадим им, никонианам, а з а-б а т ю ш к у. А з — слово великое!
— Великое слово — а з! На ем мир стоит! За его, б а т ю ш к у-а з а, помирать будем!
— И ж е м Исуса Христа прободать не дадим! Мы не жиды!
— И трех перстов не сложим! Ин пущай нам пальцы и головы рубят, а не сложим!
Невежество, дикий фанатизм и изуверство брали верх. Более благоразумные и грамотные священники и иеромонахи молчали и только озирались на бушующую молодую братию и на закоренелых стариков. У Никанора глаза искрились из-под седых бровей, как раздуваемые ветром угольки в пепле.
Юродивый, протискавшись к Кирше, который стоял ошеломленный, и вынув из сумы череп мертвеца, показал его изумленному стрелецкому полуголове. Тот с испугом отшатнулся назад.
— Знаешь ты, кто это? — спросил юродивый, протягивая череп к Кирше.
— Не знаю, не знаю, — был торопливый ответ.
— А! Не знаешь?.. Так и мы знать не хотим того, кто тебя послал… Мы знаем только Того, кто нас всех на землю послал, и меня, и тебя, и вот его (он ткнул пальцем в череп). А ты знаешь… Его?
— Кого?
— Того, который на кресте вот так пальчики сложил (юродивый сделал двуперстное сложение), когда Ему руки к кресту пригвоздили?
Кирша не мог ничего отвечать. Он только испуганно глядел то на череп, то в добрые, собачьи, теперь светившиеся глаза юродивого.
— Он так велел креститься, а не по-вашему.
Кругом стоял гам и галас. Черный собор делился надвое. Зазвучал трубный голос Геронтия:
— Грамота царская, истинная, с титулом и богословьем в золоте! Грамота истовая, ей перечить нельзя.
— Волим повиноваться великому государю! — поддержали его священники.
— Не водлим! — кричала рядовая братия.
— Мы за великого государя молиться охочи!
— Молитесь, коли вам охота, только вы нам после этого не попы!
— Какие попы! Никониане!
— Щепотники! Хиротонию ни во что ставят!
Кирша видел, что его посольство опять не выгорало. Когда крики несколько стихли, он обратился к Никанору, который стоял как заряженный.
— Какой же ответ, святой архимандрит, дать мне воеводе?
— Таков, каков Христос дал сатане в пустыне! — разрядился Никанор.
Кирша глядел на него вопросительно.
— Я не знаю, что Христос сказал сатане, я не поп.
— А не поп, так и не суйся в ризы!
— Я не суюсь в ризы…
— Как не суешься! А зачем в чужой монастырь да с своим уставом лезешь?
— Я не сам лезу, мне указано, я с грамотой великого государя.
— Нам ваша грамота не в грамоту! Апостолы-те да святые отцы были постарше ваших грамотеев: так мы крестимся и петье поем так, как они повелели.
— Я ничего не знаю, я послан, так великий государь изволил, — оправдывался Кирша, чувствуя, что он слаб в богословии, что его дело на саблях говорить да делать то, что воевода велит.
— Так уходи с тем, с чем пришел! — крикнул Никанор.
— Уходи подобру-поздорову! — Заковать его! — В яму! — Зачем в яму?.. — раздавались голоса.
— Стой! — снова затрубил Геронтий, обращаясь к Кирше. — Я за великого государя всегда Бога молил, теперь молю и напредки молить должен. Ино как поволит великий государь, а я апостольскому и святых отец преданию последую, а что Никон в иновых книгах наблевал, и той его блевотины я отметаюсь: новоисправленных печатных книг, без свидетельства с древними аратейными, слушать и тремя персты крест на себе воображать сумнительно мне, боюсь страшного суда Божия!
— Ох! Ох! Страшен суд Божий! — опять заревела черная братия.
— Долой никонианские книги! Долой еретическую блевотину!
Кирша понял, что ему ничего не оставалось делать, как поскорей убираться из монастыря. Сотники, которые безмолвно стояли у него за спиной, повернулись к выходу и, держа сабли наголо, прошли сквозь ряды черной братии. Вслед за ними шел Кирша с блюдом под мышкой. За Киршей вышли из собора Геронтий и другие черные священники.
Перед собором стояли в сборе все монастырские ратные люди. Впереди их сотники Исачко и Самко.
— Одумайтесь, пока не поздно, — сказал Кирша, направляясь к воротам.
— Поздно уж! — гордо отвечал Исачко.
— У нас дума коротка: приложил фитиль, и бубух! — пояснил Самко.
— Доложи воеводе, что мы за великого государя Бога молим! — крикнул Геронтий вслед удалявшемуся Кирше.
— И мы! И мы також! — подхватили черные священники.
Тогда Самко подскочил к ним, закричал: «Кто вам велел, долгогривые, за еретиков молиться!»
— Великий государь не еретик! — прогремел Геронтий.
— Нам великого государя не судить! — подхватили черные попы.
— А! Так вы все за одно! — приступил Исачко. — Мы за вас горой, а вы к нам спиной!
— Кидай, братцы, ружье! — скомандовал Самко, обращаясь к ратным людям, — нам с еретиками не кашу варить! Пущай их целуются со стрельцами.
— Клади ружье на стену! — крикнул Исачко к часовым, стоявшим на стене. — Нам тут делать нечего.
В это время, откуда ни возьмись, юродивый — сел наземь между черною братиею и ратными людьми, подпер щеку рукой и запел жалобно, как ребенок:
Чижик-пыжик у ворот,
Воробышек махонькой,
Эх, братцы, мало нас,
Сударики, маненько…
— Да, мало вас останется, как мы уйдем! — засмеялся Исачко. — Всех вас тут, что глухарей, лучком накроют.
Из собора высыпала вся черная братия. Впереди всех Никанор-архимандрит, Нафанаил-келарь и старец Протасий-городничий. Увидав, что ратные покидали ружья, Никанор остановился в изумлении.
— Что это вы, братцы, затеяли? — тревожно спросил он.
— В Кемской, отец-архимандрит, собираемся, — отвечал Исачко.
— Зачем в Кемской?
— Мед-вино пить.
— По старине Богу молиться, а не по новине, — добавил Самко.
— Да что с вами! — изумился архимандрит. — Кто говорит о новине?
— Вон они все (Самко указал на черных попов): за еретиков молиться хотят.
— Мы не за еретиков молимся, а за великого государя, — перебил его Геронтий.
— Ну и молитесь себе, а мы вам не слуги.
— Нам на великого государя руки подымать не пристало, руки отсохнут, — пояснил Геронтий.
— Ноли мы на великого государя руки подымаем? — возразил Никанор.
— На его государевых ратных людей, все едино.
— Много чести будет всякую гуньку кабацкую царской порфире приравнивать.
Между тем келарь Нафанаил, ходя меж ратных людей, бил им челом, чтоб они умилостивились, взяли назад ружья.
— Братцы! Православные! — молил старец. — Будьте воинами Христовыми, не дайте на поругание обитель божию, святую отчину и дедину преподобных отец наших Зосимы-Савватия: они, светы, стоят ноне у престола Господня, ручки сложимши, за нас Бога молят, да не излиет на нас фиал гнева своего. Детушки! Воины Христовы! Постойте за святую обитель, как допрежь того стояли!
Но и Геронтий все более возвышал голос.
— Кто противник царю — Богу противится! — перекрикивал он всех своею трубою.
Никанор понял, что наступает решительная минута, и закричал к ратным людям, указывая на Геронтия и на черных попов:
— Что на них смотреть! Мечите их всех в колодки!.. Мы и без попов проживем: в церкви часы станем говорить, и попы нам не указчики — у нас един поп Бог и Его всевидящее око.
Не знал тогда Никанор, что его слова «без попов проживем» послужат источником того исторического явления в русской жизни, которое выразилось в «беспоповщине».
Ратные кинулись на Геронтия и на всех черных попов и почти на руках стащили их в монастырскую тюрьму. А юродивый продолжал сидеть на земле и, раскачивая своею лохматою головою, жалобно причитал:
Эх, братцы, мало нас,
Сударики, маненько…