Сибирские этюды (Амфитеатров)/Родительские скорби
| ← Загадки | Сибирские этюды — Родительские скорби |
| Дата создания: 1903. Источник: Амфитеатров А. В. Сибирские этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 363. |
Знакомясь с сибирскою интеллигенцией, разбросанною по захолустьям окраины, я видел много людей с нерадостною жизнью, нерадостными мыслями, нерадостными чувствами. Самоутешенный интеллигентный буржуй, столь обильно процветший за последние десятилетия в Европейской России, — редкость в сибирском городке. Всем там тяжело и тоскливо живётся, все недовольны, все чувствуют себя в ссылке. Сойтись с сибирским интеллигентом в интимной беседе, значит — за полночь слушать летопись обид, горестей, лишений, неудач, напрасных хороших порывов и вечно-торжествующего, тупого и страшно разнообразного им противодействия; до света видеть пред собою страдальческое лицо и наблюдать нервные жесты, бессознательно частое курение и непроизвольную маршировку по комнате, в конец издёрганного, измочаленного, обессиленного человека. Исключения представляют собою блистательные фигуры, — к сожалению, весьма нередкие! — коим университетский значок на сюртуке не препятствует спаивать целые уезды десятками собственных кабаков.
Знавал я в Сибири разных интеллигентов: бодрящихся, плаксивых; широко восприимчивых к наплыву новых прогрессивных течений и идей; сознательно и преднамеренно замкнутых в себе от этого наплыва, чтобы «не разбросаться»; кипятящихся по каждому, мало-мальски общественного характера, мотиву на местном горизонте, и — безразличных ко всему, что не касается прямой их деятельности; идеалистов-теоретиков и материалистов практиков; читающих и переставших читать, трезвенников и пьющих. Слыхал от них про разные горя — большие и мелкие, настоящие глубокие и мнимые поверхностные, — жалобы существенные и жалобы-капризы. Многое слушал равнодушно, от многих слов душа надрывалась и горела. Когда эти излияния отрывались от тем общественных и обращались в недра семейного уклада, становилось, кажется, ещё мрачнее и хуже. Всего острее было принимать горести по «детскому вопросу»: когда сибирский интеллигент говорит о наступившем или наступающем для детей его школьном сроке, у него и голос, и руки дрожат, и глаза по сторонам бегают, и папироса в зубах трясётся, осыпая пеплом преждевременно седеющую бороду.
Сибирь не только бедна — она нищая средним учебным образованием. Её ничтожные городки с населением, обычно не доходящим до десяти тысяч жителей, лежат один от другого в расстояниях сотен вёрст, — и каких вёрст! От Минусинска до Красноярска пятьсот вёрст, но Самара зимою ближе к Красноярску, чем Минусинск, а, при сравнении в обратном направлении, т. е. от Красноярска к Минусинску, при пароходном движении против мощного течения верхнего Енисея, Самара остаётся ближе к Красноярску и летом. Поехать зимою из Минусинска в Красноярск и обратно значит сделать путь от Красноярска до Петербурга, только не в вагоне, а в кибитке или в таратайке, при этом изломав себе всё тело, перетерпев ряд бессонных ночей, гнуснейших в мире ночлегов, изрядное количество небезосновательных страхов, а иногда и действительных опасностей, — словом, как острят, часто совершающие путину эту, жандармы:
— Терпя голод, холод и все нужды солдатские.
Нравы края таковы, что, если минусинец выехал в Красноярск и Ачинск не в большой компании, домашние вздыхают с облегчением только тогда, когда из города назначения придёт страстно и мучительно ожидаемая телеграмма:
— Жив!
Случается, что почта, которая и без того ходит всего три раза в неделю, не работает дней по десяти: нет переправы через Енисей. Эта река — «сумасшедшая», как говорят сибиряки. Её половодья капризны и необычайны. Её мощное течение спорит с лютыми морозами в течение всей зимы. Нет времени и температуры, которые гарантировали бы путешественника от перспективы провалиться на дно Енисея. Оттепель, — лёд трещит…
— Тальцы! — объясняет ямщик, погоняя коней, чтобы поскорее выбраться из опасного места, не выкупав себя, коней и седока в готовой разинуть рот полынье.
Тридцатиградусный мороз, — лёд трещит.
Ямщик объясняет:
— Ишь, язви-те, где-то однако, по целому месту зимою рвануло!.. Опять торосов намнёт!.. Ну, и Енисей!.. Сказано, что сумасшедший, сумасшедший и есть!
Перелететь вихрем трещину или тонуть в тальцах — это наслаждение осталось в прошлом едва ли не у всякого многоезжего сибиряка, а малоезжих сибиряков не велика куча. Меня Бог миловал, хотя в течение одного года мне пришлось вымерять зимний Енисей четыре раза, как в оттепель, так и в лютые холода. Я даже в пресловутой «наледи» не окунался, что очень бывалые сибиряки почитают уже не столько несчастьем, сколько комическим сюрпризом, — в роде того, что ли, как, если пойти купаться, да, невзначай сорвавших с мостков, упасть в воду на мелком месте, ещё в платье. Приключения в «наледи» — к смеху, не к ужасу, хотя нашему брату, «навозному» россиянину, и трудненько понять теоретически: в чём, собственно, тут восторг? что лестного человеку побывать, градусах при двадцати мороза, в обжигающей тело воде, которая затем задубит на тебе платье, как дерево, — и скачки, что есть мочи, до станка, моля своего угодника, чтобы не дал тебе замёрзнуть, а, оттаяв, обзавестись мышечным ревматизмом до скончания дней своих, покуда в землю зароют!
Минусинск — из лучших городов Восточной Сибири во всех отношениях, не исключая и путей сообщения с центрами великой окраины. Другие захолустья в ещё худших дорожных условиях.
— Не езживали вы тайгою!
— Не плутали вы в степную метель!
— Не пёрло, не тёрло вас по осени салом на Енисее!
— Не обрывались вы в гололедицу с Чёрного Камня!
Всё это — милые степени сравнения дорожных радостей; ими, как сойдутся к самовару «звонить», обмениваются сибирские странники и скитальцы.
В один скучный зимний вечер в городе Храповицке приходит ко мне приятель, местный чиновник. Взглянул я: нет лица на человеке, белый, так его и крутит, и дёргает.
— Что с вами, Дмитрий Стратонович? Больны?
— Ольга…
И даёт мне читать телеграмму из губернского нашего города Непросыпайска:
«Прошу немедленно взять от меня вашу дочь, не могу держать её больше, по требованию других родителей, или она, или их дети. Сверчкова».
— Квартирная хозяйка… — пояснил он, роняя голову на руки.
— Гм… Телеграмма, конечно, не из утешительных… Но зачем, всё-таки, приходить в отчаяние? Поссорились, только и всего. Поссорившись, разошлись. Нет ничего ужасного!
— Есть ужасное! Это — не спроста… Это — что-нибудь у неё в гимназии вышло… Ах, Ольга! Ольга! Ведь просил, молил…
Я перечитал телеграмму.
— Если бы вышло что-нибудь в гимназии, эта Сверчкова намекнула бы хоть словом.
Но он не слушал, метался по комнате, как волк в клетке, и бормотал:
— Я уверен, уверен, что её исключили! Она такая горячая, неосторожная, на язык дерзкая, лезет всегда вперёд… Ах, Ольга! Ольга!..
— Ну, какой мнительный!.. Сейчас уже и исключили!.. Поругалась с квартирною хозяйкою, та сгоряча хватила вам телеграмму… Удовлетворите требование этой сердитой дамы, переведите вашу Ольгу на другую квартиру, — вот и всё!..
— Всё!.. Вы думаете, это так легко?
— Разве у вас нет знакомых в Непросыпайске?
— Есть знакомые… — нерешительно отозвался мой приятель. — Да что же я могу за пятьсот вёрст? Начать с того: дело, не терпящее отлагательства, а я не знаю, кто из знакомых в городе, кто нет. Вы знаете наши сибирские службы: то и дело в отъезде, расстояния колоссальные… Телеграмма будет лежать, ожидая возвращения адресата, без ответа, а у меня всё сердце кровью изойдёт.
— Отправьте несколько телеграмм нескольким знакомым…
— Неприятности из этого выйдут… Один скажет: — недостаток доверия, — других просит, значит, поручает меня контролировать!.. Другой скажет: — К другим обращается, — пусть другие его дочь и устраивают!.. Никто не поможет, а все обидятся… Да и что же, наконец? Ольга тоже рассвирепеет… Скажет: — Хорош папенька, растрезвонил по телеграфу всему городу, что дочь выгнали с квартиры… Как ещё в газетах не пропечатал!
— Пожалуй, что вы правы!.. Ну, телеграфируйте Ольге, чтобы она сама повидалась с вашими друзьями, кто из них есть на лицо: пусть просит, чтобы приняли её хоть временно… ведь не маленькая!
— То-то и беда, что не маленькая. С маленькою-то легче. Большой помочь, если что не ладно, многие побоятся. Подумают: роман какой-нибудь или политическое…
Он помолчал, ломая пальцы. Потом уставил на меня блестящие, полные испуга, глаза.
— А если она и в самом деле состряпала что-нибудь несуразное?
— Да что же? Пусть даже и так… Какая разница?
— Тогда эти её подвиги уже всему городу известны. У нас не столица, — медвежий угол! Видите в телеграмме: «по требованию родителей»… Это значит, что моя девочка — уже притча во языцех! Как же я могу, при таких условиях, предоставить ей самой искать себе приют и покровительство? Её могут не принять, оскорбить… А она — огонь! чёрт! Так ответит, что потом на всю жизнь памятку оставит!.. Если не вышло беды до сих пор, теперь беда выйдет; если не выгнали, выгонят!.. Да, и — говорю вам, — вы думаете, такое это простое дело устраивать учащуюся дочь на квартире, хотя бы и к знакомым? Мука, сударь вы мой, даже когда вы сами там на лицо, а уж телеграммою… Просто и ума не приложу!..
Он поник головою.
— Послушайте, — сказал я. — Я вижу, что вы просто — не слишком высокого мнения о своих непросыпайских знакомых, не решаетесь им довериться и не хотите к ним обращаться. Быть может, я в состоянии помочь вам. С прошлой зимы в Непросыпайске живёт мой приятель, писатель Живчиков, с семьёю. Люди милейшие, простейшие, мягкие, с тактом, — прелесть, какой дом!..
— Знаю! Слыхал! — уныло мурлыкнул угнетённый родитель.
— Если хотите, я могу телеграфировать, чтобы Живчиковы приняли вашу Ольгу к себе.
Он возразил с мрачностью:
— Очень вам благодарен. Если её исключили, буду очень просить вас об этом.
Я изумился.
— Почему же только в таком случае?!
— Потому, что, покуда Ольга в гимназии, она не имеет права квартировать у Живчикова… Он — политический…
— Ах, да!.. Забыл!.. Ну, а ваши друзья Бронштейны? По вашим рассказам, тоже очень честная и интеллигентная семья…
Родитель пожал плечами.
— Евреи!
Я широко открыл глаза: приятель мой — человек добрый, свободомыслящий, и я не ждал от него предубеждений к «жиду».
— Как? Вы придаёте значение…
— Не я, — с негодованием возразил он. — Что вы, Бог с вами! Я поверил бы Бронштейнам Ольгу, как самому себе… Не я, а гимназия: нельзя христианской девочке квартировать в еврейской семье.
— Однако, сколько вам затруднений!
— Разве только это? Цветочки! А бывают ягодки… Вот-то намучился я, когда устраивал сына в Пупске…
— Кстати: я давно хотел спросить вас, почему вы так странно разбросали своих детей: дочь учится в Непросыпайске, а сын в Пупске?
— Потому что в непросыпайской мужской гимназии никогда нет вакансий, и поэтому умышленно трудный конкурс. Пришлось отвезти парня в Пупск.
— За полторы тысячи вёрст?
— Да, если ближе нету гимназии? Думаете: легко мне? И душа, и карман плачут.
— Несчастный вы, Дмитрий Стратонович, человек!
— Нет, вы слушайте мою пупскую Одиссею! Поместил я Володьку в очень хороший, всеми уважаемый дом… Рад радёхонек, что разделался с этим затруднением скоро и удачно, думаю уже уехать, потому что служба не ждёт. Вдруг является ко мне в номер гостиницы помощник классного наставника: — Господин директор желает поговорить с вами конфиденциально. Не откажите пожаловать… Иду и, как водится, дрожу: — Господи! За что ещё собираются расказнить! — Нет, успокаивает меня директор, — мы вашим сыном очень довольны, отлично учится, прекрасно ведёт себя, но — вот одно: поместили вы его у таких господ… знаете ли, неудобно!.. — Помилуйте! весь город говорит, что образованнейшая и порядочнейшая семья!.. — Да, конечно, конечно! Кто же их не уважает и не любит? Я первый высоко ценю… И Данило Иванович, и Марта Николаевна… Превосходнейшие люди! Все любят и уважают… Но, как квартирохозяева, они нам неудобны!.. Квартиру сын ваш должен переменить!.. Вы, в качестве приезжего, конечно, не знаете, но… эти ваши хозяева… они, знаете, в гражданском браке… не венчаны!.. Я смотрю на него во все глаза: — А какое мне дело?.. Он же мне в ответ: — Да, конечно, говоря по-человечески, оно — собственно ничего, пустяки. Об этом их паспортном секрете мало кто и знает в городе… Кажется, только мы и полиция. Но, тем не менее, нельзя, неприлично! Я бы и ничего, но — знаете: может быть донос… напишут, что нерадение… подрыв семейного начала… дурной пример!.. А Володьке шёл тогда всего двенадцатый год!.. Хорошо-с. Что поделаешь? Велят идти, — повиноваться надо! Взял я его из этой семьи, — прямо скажу: почти со слезами взял, потому что сразу его там полюбили, и уж видно было, как хорошо повели бы мальчика!.. С огромным трудом перевёл своего мальца и устроил у немца механика, у которого по части семейного начала всё обстояло архи-благополучно. А начальство моё шлёт уже грозные телеграммы: или мол служить, или разъезжать зря по губернским городам!.. Уехал я. Только что огляделся у родных пенатов, как получаю от сына письмо. Докладывает: — Мне, папаша, велено от Карла Адамовича съехать, а я не знаю, — куда прикажете?.. Ах ты, пропади они там пропадом, господа начальство! Что ещё такое?… Время было, хотя и позднее, но ещё осеннее, пароходы бегали; укланял своё начальство, — хоть и с большою надутостью, отпустили меня съездить в Пупск…
— В чём у вас тут дело? Чем Карл Адамович нехорош?
— Иноверец!..
— Да — разве это запрещается? Я помню: в моё гимназическое время, чуть не половина класса квартировала у учителя-протестанта…
— Другие, батюшка, времена — другие песни!.. Законоучителя злая муха укусила. Он и говорил с директором по душам. Директор не внял, сказал, что пустяки. Но законоучитель не успокоился, а хватил донесение… Владыка всполошился, губернатору — письмо… Губернатор морщился, вызвал директора, советует: ну, что вам? стоит ли? не ссорьтесь, бросьте… Так нашего Карла Адамовича и не одобрили. А я, горемычный, опять мотайся по чужому городу, проживайся, кланяйся, хлопочи найти своему дитяти место в природе!.. Эти бедняки, наши дети из сибирских уездов, учащиеся по губерниям, просто Агасферы какие-то кочующие!.. У того нельзя жить, потому что политический, у этого — потому что еврей; у одного, потому что не венчан, у другого, потому что баптист, и законоучитель опасается за соблазн в вере; Иван Иванович всем бы хорош, да о нём почему-то из округа писали, чтобы ученикам у него не жить; у Петра Петровича поселиться, — он с инспектором в ссоре, а тот мстительный человек и жестоко придирается к жильцам Петра Петровича, они туго успевают; лучше всех был бы Николай Николаевич, но его хоть на коленях проси, — баста! он к себе гимназистов на квартиру не берёт… говорит, что самому дороже…
— Разве мало платите?
— Нет, платим хорошо: что спросят, то самое почти и приходится дать, выторговать можно разве почти самую малую малость; при огромном спросе на квартиры без конкуренции в предложении, господа хозяева определяют и ставят цены, а не мы, бедные родители. Материально оно — очень выгодно. Но нравственно — конечно, себе дороже. Помилуйте! гимназист или гимназистка на квартире вяжут вас по рукам и по ногам, ставят вас в подчинённое положение, у вас неожиданно оказывается совершенно новое начальство. Отдали вы комнату «учащейся молодёжи», и это для вас не квартиранты, а капитал, вверенный под сохранную расписку. То и дело тягают вас гимназические власти. Шастает к вам классный наставник, шастает директриса!.. Одна такая синьора, ревизуя квартиры учениц, самым бесцеремонным образом осматривала хозяйские библиотеки. Увидит Толстого или Горького, — и пилит: Ваши, мол, литературные вкусы остаются на вашей совести, но я надеюсь, что вы примете меры, чтобы мои девочки, остающиеся на вашем попечении, не имели доступа к подобным ужасным книгам!.. Другая опрятностью донимала. Придёт, заметит какой-нибудь беспорядок — не у гимназистки, а у нас в комнатах, — и читает целую лекцию о гигиене и аккуратности. Оно, может быть, и справедливо: мы, сибиряки, на счёт чистоты, изрядные-таки свинухи, — но по какому праву? Как она смеет? Кто её уполномочил вторгаться в мой дом со своим уставом? Неужели, чёрт возьми, я для того жил — возрастал до сорока лет, проходил ученье и совершал всякие службы, чтобы в конце концов какая-то директриса, до которой мне дела столько же, как до летошнего снега, ни село — ни пало, читала мне нотации о добронравном житии? Да, ну их ко всем рогатым демонам и с выгодами, и с деньгами!… Щей горшок, да сам большой!
И вот-с, — сортируют этаким манером публику, сортируют, да и досортировываются. В конце концов город, в смысле гимназического квартиродержательства, оказывается просеянным сквозь сито всяческих препон и высших соображений, что называется, до пшика. Настоящих перлов, — которые явили себя квартирохозяевами, совершенными во всех отношениях, которым и директор рад, и инспектору они милы, и законоучитель их одобрил, и в воспитательном отношении они народ дельный, — таких ядрёных перлов, разумеется, оказывается под ситечком маловато: наша губернская интеллигенция — частью ссыльная, частью промышленная, то есть иностранная и иноверная, по преимуществу, — частью рабочая. Просеянные перлы, — при добросовестности, — избегают принимать на себя ответственность за многих воспитанников, берут к себе жильцов скупо, с суровым разбором; при недобросовестности, — дерут такие суммы, что у нашего брата, бедного захолустного чиновника, только глаза лезут на лоб от испуга и изумления. Ну-с, понятное дело: за неимением гербовой, пишем на простой; если не достанет детям нашим перлов настоящих, надо довольствоваться поддельными. То есть: лишь бы квартирохозяин был признан удовлетворительным от гимназического начальства, а затем — наша хата с краю, ничего не знаю! Что он за человек и какое влияние может иметь на ваше дитя, — об этом лучше и не заботиться: прока нет, а только печёнка тревогами раздражается! Помещён ребёнок под крышею, и слава Богу! Перл потаённо пьёт горькую и время от времени потешает юных квартирантов своих истинно плотскими зрелищами. Ничего: кто не пьёт? и курица пьёт! Перл имеет привычку атаковать по ночам свою кухарку, вследствие чего на квартире то и дело происходят лютые баталии. Но зато у перла имеется наизаконнейшая супруга, и семейное начало в квартире торжествует, с тем большею наглядностью, что почтенная дама ревнива и дует супруга на глазах жильцов-гимназистов, походя, смертным боем, да им же кстати жалуется на судьбу-злодейку, связавшую её с «мерзавцем», и рассказывает мимоходом пикантные эпизоды из прошлых похождений «мерзавца». Да-с. Всякие бывают квартарохозяева!.. И повторяю вам: даже такими приходится очень дорожить, потому что становится всё меньше и меньше охотников ставить свою жизнь и нравственность в зависимость от контроля распорядителей гимназического просвещения… на это идут теперь только корысть и бедность! Обе силы — не очень-то признанные в педагогике!
Но я иду далее. Представим себе, что вы были так счастливы — попадали в квартирохозяевах всё на добрых и хороших людей, с лучшими нравами и намерениями. Но какой вам толк от всех их добродетелей, если в течение курса ваш мальчик переменить их добрый десяток? Ведь даже и школа избегает, по возможности, частых вариаций в преподавательском составе, и лучшими курсами оказываются те, которые прошли, по крайней мере, старшие гимназические классы под руководством одних и тех же учителей, под надзором одного и того же классного наставника. А квартира, хоть и не семья, всё-таки, предполагается суррогатом семьи. Скитаясь по случайным квартирам, наши дети искусственно выучиваются цыганщине — равнодушию, с жить, как уживаться: они вечно и всюду чувствуют себя чужими, с боку припёкою в чьём-то постороннем быту; они привыкают к мысли, что дом — это только крыша, стены, отопление, освещение, стол, постель! И это остаётся. Этого легко не выкуришь и не переделаешь! Знаете, когда мои ребята приезжают на каникулы, меня всегда коробит в них эта печать отчуждённой цыганщины. Мне тогда жаль их, стыдно себя… Я чувствую, что привычка жить чужими среди чужих застряла в них, и мы — отец с матерью — в конце концов, оказываемся для них тоже чужими, тоже своего рода квартирохозяевами на летний срок, как те на зимний… Отквартировал у Ивана Ивановича в Непросыпайске, поехал к Дмитрию Стратоновичу в Храповицк, отквартировал у Дмитрия Стратоновича в Храповицке, покочевал к Ивану Ивановичу в Непросыпайск!..
Понимаете ли? Да нет, вы этого не испытали, и темперамент у вас не тот!.. Понимаете ли, чувствую я из года в год, изо дня в день, как эти пятьсот и полторы тысячи вёрст, которые отделяют меня от моих детей, крадут их у меня. Чувствую, что мы таем друг для друга, как снеговые куклы.
Когда вы живёте вместе с своим учащимся сыном, или, по крайней мере, когда вы в состоянии часто видаться с ним, вы имеете возможность поладить с ним, разрушить его сомнения о вас, столковаться с ним о ваших компромиссах, сохранить себе его дружбу и уважение. Но за тысячу, за полторы тысячи трудно проходимых вёрст?! Что я могу?! Я вижу детей от половины июня по август, когда они приезжают в Храповицк. Иногда езжу к ним на Рождество или на Пасху: ездить к ним на оба праздника не имею средств, брать их сюда тем более, да это и бессмысленно. Праздники даются для отдыха, а какой же отдых — пять суток зимней езды от Пупска в Храповицк и, после четырёх суток гостеванья, ещё пять суток езды от Храповицка в Пупск? Итак, я, отец, имею непосредственное влияние на своего ребёнка в течение одного месяца с половиною, а десять с половиною месяцев он остаётся в сожительстве и под влиянием чужих, совершенно случайных людей, да и тех я лишён права выбирать по своему усмотрению. Что я, кто я для него при таких условиях? Человек, платящий за его обучение и содержание, который не прочь видеть его у себя в доме в пору летнего отдыха. Только квартировладелец, как всякий другой, но, быть может, несколько скучнее и надоедливее других, потому что те очень хорошо довольствуются от него квартирною платою, а я имею претензию на чувства, нежность и прочие родительские привилегии, обязательство которых он понимает, но потребности в которых, по отвычке от семьи, не ощущает ни малейшей… Разлад между отцами и учащимися детьми всюду велик и силён… Но, кажется, нигде не сказывается он так рано, с такою острою и грозною назойливостью, как в наших сибирских трущобах!.. Присмотритесь на каникулах к нашим уездным семьям: всюду одна и та же история!.. Неделя радостей и восторгов, что свиделись родители с детками после долгой разлуки; затем неделя взаиморассматриванья и невольных охлаждений; а там пошла на всё лето язвительная грызня поколений: война «деспотов» с «неблагодарными», которая стихает только к сроку, когда детям надо возвращаться в учебное заведение. Тут, конечно, отцам становится жаль сыновей, сыновьям — отцов… А затем — опять разлука на пять шестых года, а после опять явится свой по имени, но ещё более отчуждённый фактически, юный человек… и опять новые взаимонепонимания!.. Трещина ширится, глубится и — кажется, нет у нас ни моста, чтобы через неё перекинуть, ни хвороста-фашинника, чтобы её завалить…