Сестрёнка править
Он лежал на лесной прогалине и все еще бредил атакой.
— Я тебе покажу, гадина! — шептал он обветрившимися черными губами. — Не уйдешь!
Санитарка быстро делала свое дело. Она оттащила его в кусты, и трава в том месте, где они проковыляли, стала глянцевой, сизой, как после инея.
— Потерпи, товарищ, не надо кричать, — настойчиво и мягко попросила она.
— Гадина! — все тише и тише повторял раненый, и тяжелые кулаки его медленно распустились, по острым скулам поползли блеклые пятна.
Девушка встала на колени, всмотрелась в его лицо и ощутила губами прерывистое горячее дыхание.
Перочинным ножом она разрезала голенище левого сапога. Сладковатый запах крови и пота стеснил ей дыхание. Это было новое ощущение, и она на мгновение закрыла глаза. Она перестала даже дышать: так сильно пахла кровь.
Но руки ощутили густую теплоту, и она открыла глаза. Она преодолела тошноту, подкатывавшую к горлу, и бережно освободила раздробленную ногу от голенища.
Отрезав штанину повыше колена, девушка резиновым жгутом перетянула ногу и остановила кровотечение.
Теперь оставалось закрыть рану. Но, когда она стала это делать, руки отказались ее слушать. Голубые жилки, подрагивавшие в густой крови, притягивали ее взгляд и вызывали головокружение.
— Боишься?
Девушка вздрогнула. Она посмотрела на раненого. Скуластое лицо его было бескровным, и губы казались еще более черными и обветрившимися. Одни глаза смотрели на девушку спокойно и понимающе. Точно это были глаза совсем другого человека.
— А ты не бойся… — тихо сказал он. — Я уже теперь ничего не чувствую.
И, опустив веки, раненый спросил:
— Ее отнимут? Да?
Девушка не ответила, она быстро закрыла марлей рану.
— Значит, правда? — настойчиво повторил боец.
— Лежи, — сказала девушка. — Я позову врача.
Ткнувшись носом в канаву, догорал у шоссе вражеский танк. Раскаты боя удалялись. Шипящий, придыхающий свист повисал на мгновение в воздухе, и лишь спустя минуту-две раздавалось «ух-ахр» дальнобойных орудий.
Девушка посмотрела на дорогу, и губы ее задрожали. Беспорядочно паля, мчались вражеские мотоциклисты. Она отпрянула к кустам.
— Ну вот… — растерянно прошептала девушка. — Ну вот…
За мотоциклистами ползли тяжелые танки. В асфальт впечатались следы широких гусениц. Потом все стало тихо, и только мерный шаг пехоты был слышен за изгибом шоссе.
Девушка долго и внимательно всматривалась в лицо раненого, и нежность, сострадание, и гордость, что вот только от нее одной зависит его жизнь, овладевали ею.
У него было скуластое некрасивое лицо и неуклюжее длинное тело. Руки его, распластанные на траве, носили следы боя. Ладони были в масле и ссадинах. Девушка посмотрела на свои руки. Мягкая розовая кожа, прозрачная и бархатистая.
«Война, — подумала девушка. — И такие руки!»
Ей не понравились ее руки. Она еще боялась смерти, страданий и войны. Наверное, она еще не обрела подлинного мужества, такого, каким владел вот этот человек, подбивший связкой гранат вражеский танк. Может быть, ей и не надо быть такой, как он.
— Товарищ! — сказала девушка, низко наклоняясь над лицом раненого. — Товарищ!
Веки бойца дрогнули, но он не открыл глаз.
— Наши отступили.
— Уходи, сестра, — тихо, но настойчиво прошептал боец. — Моя песня спета. Ты еще успеешь.
— Не говори глупостей! — сердясь, сказала девушка.
— Это маневр. Наши стоят по обе стороны шоссе. Они пропустят танки и отрежут их от пехоты. Я знаю.
— Никуда я не пойду.
— Девчонка!.. — сказал боец. — И на кой черт вас сюда только посылают?
Они помолчали. На его висках, на лбу проступил пот.
— Ну, — сказал он, преодолевая судорогу лица, — ты все еще здесь?
— Я и не думаю уходить, — плаксиво сказала девушка. — Как же я тебя брошу?
— Дура! — сказал боец и заскрипел зубами.
Через несколько минут он открыл глаза, взгляд их был глубок и странен.
— Какая ты маленькая… — улыбнулся он одними губами. — Куда мне с тобой?…
От этого можно было заплакать.
— Эх ты! — сказала девушка. — А еще командир!
И, сделав суровое лицо, она встала на колени.
— Оставь меня в покое, — уже равнодушно сказал раненый. — Все равно тебе меня не утащить.
— Неправда! — чуть не плача, выдохнула девушка. — Сам ты баба!
И, шатаясь от тяжести, она понесла раненого в глубь леса.
Это стоило ей дорого: она чувствовала, как что-то обрывается внутри, как мутная истома охватывает все ее тело, как начинает кружиться голова и холодное утреннее солнце становится обжигающим и пыльным солнцем войны.
Бережно опустив бойца на мох, она прикрывает его ветками и, запоминая дорогу, по следу на траве возвращается за оружием.
К поясу она привешивает гранату и долго всматривается в пустынное шоссе.
Голова у нее кружится. Она прислоняется щекой к шершавой коре березы и закрывает глаза. Она чувствует, как земля медленно уходит из-под ног…
Она опускается на траву, и холодок земли радует ее. Девушка плачет, сама не замечая этого. Плечи ее вздрагивают, и винтовка с оптическим прицелом выскальзывает из рук. Потом это странное состояние проходит. И, хотя мир, небо, трава, солнце по-прежнему качаются перед ее взглядом, она встает.
…Боец спит. Над лесом летят «мессершмитты». Они глухо урчат. Этот астматический гул будит раненого.
— Дай мне винтовку, — просит он.
— Отдыхай, — говорит девушка. — Там идут по шоссе.
— У меня хватит силы, — говорит боец.
— Они все равно высоко, — отвечает девушка.
Голова ее кружится. Проклятое состояние!
Но самолеты летят все-таки низко. Она поднимает винтовку.
— Не надо, — говорит боец. — Мне показалось, что я смогу стрелять.
Раненый долго молчит и шевелит губами. Он дрожит в мелком ознобе.
— Какой холодище! — говорит он. — А ведь еще не осень.
— Это от ноги.
— Мне же совсем не больно!
— Это ничего не значит. Скоро опять будет больно.
— Ну и черт с ней! — говорит боец. — Теперь мне все равно. Все равно ее придется отрезать, — поясняет он.
— Надо верить, что этого не будет.
Боец пристально смотрит на девушку, улыбается устало:
— А ты настоящий врач: ты боишься сказать правду.
Девушка снимает шинель и укутывает бойца.
Вечер не приносит им утешения.
Она вынимает галеты и банку с консервами, вскрывает ее штыком и подвигает бойцу:
— Подкрепись, товарищ!
И, повернув его на бок, чтобы было удобно, она поддерживает его левой рукой и кормит с ложки.
— Завтра ты будешь в госпитале, и все будет хорошо.
— А ночь?
— Ты поспишь эту ночь. Мы подождем наступления наших.
Раненый медленно ест. На серых скулах его появляется румянец.
— У меня есть сестренка, — почему-то говорит он. — Насупленная такая, сердитая. Я часто думаю о ней. Мечтаю.
Боец улыбается медленной и сдержанной улыбкой.
— Она даже не поверит, что меня ранили. Так, скажет, царапина какая-нибудь…
— Не надо об этом думать, — говорит девушка.
— А я и не думаю: я просто знаю. Только мне обидно, что эта гадина все-таки удрала.
Боец молчит. Он видит вечернее небо, в его глазах отражаются редкие облака и ветки осины.
— Скоро уж осень, — со странной грустью говорит он. — Наши сейчас уже молотят рожь, а Никита, наверное, по саду расхаживает. Мечтает.
— А кто этот Никита? — не понимает девушка.
— Садовод наш. На Урале. Он горбатый у нас. С детства.
— О чем же он мечтает?
Боец вынимает дрожащей рукой папиросу и закуривает. Он отвечает медленно и тихо:
— О чем мечтает? О своих антоновских яблоках, о жизни, о себе. А больше всего о яблоках. Такой уж он странный.
— Ты тоже странный.
Девушка смотрит внимательно и нежно. Этот пристальный взгляд смущает бойца. Он видит сейчас перед собой не товарища по войне, а девушку: так сердечно она глядит на него.
— Я вовсе не странный, — говорит он, стараясь снисходительно улыбнуться. — Только война кончилась для меня. Теперь остались госпиталь, санитарный поезд… Ничего уж я больше такого не увижу.
— Если бы ты нашел в себе силы не верить этому! — говорит девушка. — Ведь пока ничто не потеряно.
— Не будем об этом говорить, — сказал раненый и закрыл глаза.
«Заснуть бы. Крепко. Надолго. И проснуться в госпитале», — подумал он и постарался заснуть.
Нога жила. Он чувствовал, как зудит подошва, как ее хочется почесать.
Почему она зудит? Ведь одни сухожилия соединяют голень со ступней.
— Посмотри на шоссе: может, что-нибудь там есть.
Девушка поднялась и какой-то странной, разбитой походкой пошла к шоссе.
Роса уже вновь лежала на листве осинника. Капельки ее покрыли ворсинки на шинели. Запахло болотом и чащобой. Сладкий, чуть дурманящий запах осени.
Потом показалась луна. Смутная в вечернем тумане.
— Никого там нет, — сказала девушка.
Он вновь закрыл глаза и ничего не ответил.
Девушка покрыла его своей шинелью и села рядом. Она посмотрела на луну и вздохнула. Тяжело ей достанется эта ночь.
Противный озноб начинает наполнять ее тело. Гимнастерка не греет. Спит боец тяжелым и больным сном. Губы его шевелятся, лицо сереет, и лихорадочные пятна болезни проступают на щеках.
«Скоро он будет бредить», — думает девушка.
— Ушел, ушел! — шепчет раненый.
В удушливом кошмаре ползут на него немецкие танки. Они грохочут, и гусеницы их рвут землю, и стреляют пушки вдоль шоссе прямой наводкой.
— Пить, — просит он, открывая глаза.
Но испуганно замолкает: девушка спит рядом с ним на траве, и лицо ее объято жаром, а руки вздрагивают. Боец тылом ладони прикасается к ее лбу. Сомнений нет: девушка заболела.
В эти дни санитаркам некогда было уснуть: они подбирали раненых и убитых, уносили винтовки и гранаты…
Это были не просто санитарки. Их ласковые руки умели делать тысячи дел.
И, боясь выдать свою нежность, боясь вскрикнуть от боли, раненый закрыл глаза и откатился в сторону, чтобы освободить шинель из-под себя.
Он сразу потерял сознание.
Потом, когда он поднял веки, ему стало удивительно хорошо.
Он уже лежал на шинели, и девушка, бинтуя ему ногу, смотрела на него виновато и смущенно:
— Я, понимаешь, уснула, а ты откатился.
— Мне хорошо, — сказал он, — мне очень хорошо. Только я зябну, — схитрил он. — Вот спирту бы.
Она постаралась улыбнуться.
— Я лягу рядом с тобой, — просто сказала она, — все-таки будет теплее.
И, укрыв его шинелью, она легла рядом и укутала полой шинели его ногу.
— Постарайся уснуть, товарищ. Скоро будет утро.
Но до утра было еще очень далеко, и он успел за это время пережить две атаки, а она вспомнить родину.
— Ты спишь, сестренка? — спросил раненый.
— Я думаю, — сказала она. — Как тебя зовут?
— Антоном, — сказал раненый. — Антон Вершинин.
— Спи, Антоша, — сказала девушка.
— А как тебя звать?
— Анастасия. Настя.
— Теперь я засну, — удовлетворенно сказал раненый, — а то я все время думал об этом и никак не мог заснуть.
Он попросил пить. Она дала ему воды. Что было дальше, он уже не чувствовал. Он не слышал ни боя на шоссе, ни взрывов вокруг. Он не почувствовал и того, как девушка, сгибаясь под тяжестью и облизывая потрескавшиеся губы, несла его через лес, через речку, через болото, к своим, к госпиталю.
Очнулся он уже через сутки. Нога его была в гипсе, и, может быть, самой счастливой из всех на войне была маленькая санитарка, наклонившаяся над ним. И, когда он открыл глаза, первое слово, произнесенное им, было «сестренка».
— Я здесь, Антоша, — сказала девушка.
И, чтобы впредь им было так же хорошо встречаться, она сказала:
— Хочешь, я напишу письмо твоей сестренке? Длинное-длинное письмо?
Но он покачал головой и смущенно сказал:
— Не надо…
— Почему?
— Не надо… Я все это придумал.
