Серьезный разговор с нитчеанцами (Философов)

Серьезный разговор с нитчеанцами
автор Дмитрий Владимирович Философов

Опубл.: 1899. Источник: az.lib.ru • (Ответ Вл. Соловьеву)

Д. В. Философов

Серьезный разговор с нитчеанцами
(Ответ Вл. Соловьеву)

I.

Пентей. В чем видишь ты смысл оргий?

Бог Дионис (в образе человека).
Смертным, не посвященным в таинства
Вакха, этого открывать нельзя.
Пентей. Какую же пользу из них извлекают посвященные?
Дионис. Тебе это не доступно. Но знать это следует.

Еврипид "Вакханки".

В статье, озаглавленной «Идея сверхчеловека» и помещенной в IX номере «Мира Искусства», автор ее, Вл. Соловьев, говорит, что «с „нитчеанцами“ логически возможен и требуется серьезный разговор, и притом о делах сверхчеловеческих».

Я не знаю, кого в частности подразумевает здесь автор, и с кем из наших русских «нитчеанцев» ему хотелось бы вести разговор, но, из тона всей его статьи и по другим косвенным соображениям, я думаю, что не ошибусь, если сделаю предположение, что сотрудники «Мира Искусства» объединяются в уме нашего философа под общей кличкой «нитчеанцев».

Понятно, что когда я увидал в июльской книжке «Вестника Европы» статью Вл. Соловьева под заглавием «Особое чествование Пушкина», посвященную разбору пушкинского номера «Мира Искусства», я невольно подумал: «Вот он, серьезный-то разговор»! Не скрою, меня, конечно, удивило, что уважаемый философ начал «серьезный» разговор с литераторами «нитчеанцами» на страницах «Вестника Европы», давно уже спрыснутого мертвой водой и, за злободневной борьбой с земскими начальниками и «Московскими Ведомостями», совершенно забывшего о том, что существует на свете искусство и литература. Мне казалось, что Вл. Соловьеву было бы гораздо удобнее вести «серьезный» разговор о «Мире Искусства» на страницах какого-нибудь другого журнала, хотя бы и в самом «Мире Искусства», только не в «Вестнике Европы», где «нитчеанец» — бранное слово, и где так же легко издеваться над «нитчеанцами», как в «Московских Ведомостях» над Финляндией.

В сущности, весь «серьезный разговор» г. Соловьева сводится к вышучиванию статьи Розанова и к двум-трем небрежным щелчкам по адресу Мережковского и Минского.

Нападки эти местами принимают чуть-чуть личный характер и не лишены остроумничания, столь мало подходящего к такому серьезному и вдумчивому писателю, как г. Соловьев.

Спор Вл. Соловьева о Пушкине — «давнишний, старый спор».

Два года тому назад в том же «Вестнике Европы» г. Соловьев говорил о «Судьбе Пушкина». Мысли, высказанные им, наделали в свое время много шуму и доставили много огорчения всем «пушкиноманам».

Никто из них не хотел помириться с тем, что Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна.

Особенно удивило и обидело это странное утверждение как раз тех самых писателей, статьи которых были помещены в пушкинском номере «Мира Искусства».

Насколько мне помнится, г. Розанов тогда выступил в защиту великого поэта, Мережковский же и Минский теперь, имея к тому повод, сочли нужным, правда, только мимоходом, но довольно категорично отозваться о пресловутой «Судьбе Пушкина».

Все это я веду к тому, чтобы выяснить, что до появления последнего «серьезного разговора» г. Соловьева дело обстояло так, что известные в русской литературе защитники и приверженцы Пушкина, Мережковский, Минский и Розанов, обвинили г. Соловьева в том, что он высказал несколько презрительное отношение к великому поэту, прочтя ему совершенно ненужную нотацию.

Г. Соловьев, не ответя вовсе на сделанные против него обвинения, предпочел сам выступить в роли обвинителя и защищает Пушкина от «мушкетеров», якобы «пытающихся сбросить белеющуюся Ветилую нашего несравненного поэта в темную и удушливую расщелину Пифона» (стр. 440).

Всякого беспристрастного читателя не может не удивить то обстоятельство, что строгий обличитель «Судьбы Пушкина» защищает великого поэта от пламенного его поклонника, автора «Вечных Спутников».

II.

Нападая на Розанова, г. Соловьев не всегда сохраняет должное спокойствие нелицеприятного судьи. Так, напр., Розанов, противопоставляя Гоголя, Достоевского и Толстого — Пушкину, говорит: «Да, они все, т. е. эти три — были пьяны, т. е. опьянены, когда Пушкин был существенно трезв». Г. Соловьев приводит эту фразу* не целиком, и выходит, что Розанов будто бы сказал: «Да, они все, т. е. эти три были пьяны». Конечно, благодаря такому приему, г. Соловьев добился известного эффекта и «насмешил читателя» — но такие приемы при «серьезном разговоре» не совсем подходящи…

______________________

• Стр. 433.

______________________

Мне в данную минуту совершенно безразлично, прав ли Розанов в том, что считает поэзию Пушкина лишенной оргиастического начала, или не прав, но уж если с ним спорить, то следовало бы прежде всего выяснить, что автор подразумевает под понятием оргиазма. Если с этим понятием нельзя ничего соединить другого, кроме представления о «пьянстве» и «юродстве», то очевидно, с Розановым надо прекратить всякий спор, так как нельзя же разговаривать с человеком, обвиняющим Пушкина в том, что в его произведениях нет ни «пьянства», ни «юродства». Совсем иное, если (как это делает Розанов) признать оргиазм тем началом, которое присуще величайшим и вдохновеннейшим произведениям искусства. В таком случае можно или соглашаться с Розановым, или вступать с ним в спор и доказывать вместе с Минским, что «во всех произведениях Пушкина веет свежий бодрящий дух стихийной, инстинктивной правды, тем более отрадный, что он является у поэта вдохновенным влечением, а не обдуманной системой», и утверждать, что «только одна красота, постигаемая не рассудком, а вовеки неразгаданным мистическим чувством, казалась Пушкину пределом, перед которым душе не стыдно остановиться в благоговейном созерцании»*.

______________________

• См. статью Минского «Заветы Пушкина» («Мир Искусства», № 13-14, стр. 28).

______________________

Как же поступил г. Соловьев? Приведя выдержки (как мы указали выше — не всегда беспристрастно) из статьи Розанова, он говорит, что Розанов считает оргиазм или пифизм чем-то ужасно великолепным, и хотя ему (Розанову) совсем не удалось показать, чтобы Гоголь и Лермонтов, Достоевский и Толстой были в этом виновны, зато себя он обнаружил вполне, как литературного «оргиаста, пифика, корибанта, а проще юродствующего» (стр. 438). Благодаря своему «юродству» Розанов, по мнению г. Соловьева, не почувствовал «Ветилуи», «Дома Божия» в творениях Пушкина, где «образ настоящей, неподдельной, не дельфийской Ветилуи перевешивает», в противоположность творениям Гоголя и Достоевского, в которых, «положим, розановского пифизма мало, но Ветилуи настоящей почти не видать».

Как-то дико слышать, и особенно из уст г. Соловьева, что в сочинениях Достоевского нет настоящей «Ветилуи», нет Дома Божия. Это настолько странное утверждение, что даже кажется, не обмолвился ли г. Соловьев. Но если он на этом настаивает, то ему можно лишь заметить, что не найти оргиазма в поэзии Пушкина, как то сделал Розанов, гораздо более простительно, чем не найти «Дома Божия» в Алеше Карамазове, старце Зосиме или Дуне Раскольниковой. Впрочем, это только к слову, главное же тут — критический прием. Г. Соловьев предпочел вышучивать г. Розанова, вместо того чтобы вступить с ним в «серьезный разговор», а вместе с тем — как легко ему было поставить вопрос на принципиальную точку зрения, и именно в этом пункте начать обещанный «серьезный разговор» с нитчеанцами.

Прежде всего, г. Соловьеву следовало вспомнить самого Нитче и его учение о «Дионисе». Аналогию этого начала искусства Нитче указывает в физиологическом понятии опьянения (der Rausch)*.

______________________

• Die Geburt der Tragodie, изд. 1878 г. стр. 5.

______________________

Между опьянением и сновидением (Rausch и Traum), по его мнению, такой же контраст, как между Аполлоном и Дионисом*, теми двумя греческими богами, в которых Нитче видит живых и наглядных представителей двух основных, но вместе с тем противоположных принципов всего искусства**.

______________________

• Там же, стр. 2.

• • Там же, стр. 86.

______________________

Но г. Соловьев в споре с «нитчеанцами» совершенно забыл о Нитче, благодаря чему он впал в невольное противоречие с самим собой. Розанова он упрекает в том, что тот не находит оргиазма у Пушкина, Минского же за то, что тот нашел именно это начало в «заветах Пушкина».

Не высказавшись относительно правильности объединяющего обе статьи эстетического принципа, нельзя было их единовременно отрицать. Оба писателя применили одинаковое мерило к творениям великого поэта, и оба пришли к противоположным выводам. Розанов утверждает, что Пушкин «был существенно трезв», а Минский находит в творениях поэта «победу инстинкта над разумом»*.

______________________

• Кстати, Нитче замечает, что Еврипид, в качестве первого «трезвого», осуждает «опьяненных поэтов» (стр. 68).

______________________

Г. Соловьев не заметил этого противоречия и, вовсе не коснувшись того самого Нитче, доктрину которого он хотел «изложить с возможно хорошей стороны»*, нападает и на Розанова, и на Минского. Впрочем, статье последнего он уделяет всего несколько строк. По словам Вл. Соловьева, Минский, «чтобы сделать Пушкина своим единомышленником, приписал ему свои мысли — вот и все».

______________________

• См. «Идею сверхчеловека» стр. 88.

______________________

Читатель ждет, конечно, разбора мыслей Минского, «приписанных» им Пушкину. Но разбора нет, и вовсе не потому, что критик предполагает их уже известными читателям и имеющими сами по себе право гражданства, а только потому, что ему они, очевидно, кажутся недостойными серьезного разбора.

Г. Соловьев и тут не устоял от соблазна осмеять «русского нитчеанца», но это бездоказательное осмеяние прямо не логично.

Действительно, предположим, что г. Соловьев прав, и Минский в самом деле лишь «приписал свои мысли Пушкину», т. е. высказал чисто свой, «субъективный» взгляд на поэта, пренебрегая всеми требованиями «научной», «объективной критики». Г. Соловьев может не соглашаться с этим приемом и имеет полное право в своей короткой статье, преследующей совершенно другую цель, не входить в разбор принципиального вопроса о субъективной критике вообще. Но как бы отрицательно он ни относился с формальной стороны к критическому приему Минского, из этого не следует, что мысли Минского, корни которых надо искать у Нитче, сами по себе, an und fur sich, неверны и неинтересны.

Но г. Соловьев, который только что говорил, что «из окна нитчеанского сверхчеловека прямо открывается необъятный простор для всяких жизненных дорог…»*, в это не входит и опять упускает случай взглянуть на дело принципиально, предпочитая довольствоваться ироническим отношением к делу.

______________________

• «Идея сверхчеловека» стр. 38.

______________________

III.

Мне хочется, наконец, привести несколько примеров того, насколько подчас несправедлив и пристрастен г. Соловьев. Как известно, Бог умом его не обидел, но иногда в целях полемических он не брезгает прикинуться простачком. Розанов говорит про Пушкина: «…в звездную ночь „барин всю ночь играл в карты“ — и кто знает, не в эту ли и не об этой ли самой ночи Лермонтов написал:

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…

(Заметка о Пушкине, стр. 8)».

Приведя эти слова, г. Соловьев прибавляет от себя: "остановимся на минуту. Вот характерная черта: в ней весь писатель*. Говорю не про Лермонтова, а про Розанова… Можно подумать, что биография Пушкина и Гоголя, хронология лермонтовских стихотворений — все это предметы, «покрытые мраком неизвестности»… «Кто знает?» Да ведь всякий, если не знает, то по надлежащей справке лично может узнать, когда именно Гоголь познакомился с Пушкиным, и к какому именно времени относится лермонтовское стихотворение, а узнавши это, всякий может видеть, что дело идет о двух фактах, разделенных годами… Что же такое этот вопрос: «кто знает?» Право, я не буду теперь слишком удивлен, если какой-нибудь «оргиастический» мыслитель печатно предъявит в одно прекрасное утро такой, например, вопрос: «кто знает, та ночь, в которую родился Мухаммед, не была ли она та самая Варфоломеева ночь, когда Александр Македонский поразил мавританского дожа Густафа Адольфа на равнине Хереса, Малаги и Портвейна» (Вестник Европы. Стр. 435—436).

______________________

• Курсив мой.

______________________

Неужели стоило приводить биографические и хронологические соображения и придумывать довольно тяжелую остроту, для того, чтобы сказать Розанову, что «выхожу один я на дорогу» написано после смерти Пушкина? И почему весь писатель (Розанов) в этой «характерной черте» якобы хронологической ошибки? Г. Соловьев просто прикинулся, что не понимает Розанова, только для того, чтобы поостроумничать. Для всякого читателя совершенно ясно, что Розанов говорил «о той же самой ночи» вовсе не в хронологическом смысле, а лишь в смысле аналогичности обстановки, при которой оба поэта выказали себя с разной стороны. И если бы г. Розанов вместо «кто знает, не в эту ли и не об этой ли самой ночи» — сказал «…не в такую же ли и не о такой же ли ночи», то для г. Соловьва не было бы даже внешнего повода для остроумия.

Тот же фокус проделывает Вл. Соловьев и с Мережковским.

Он пишет: «…г. Мережковский указывает на контраст между теперешними всероссийскими чествованиями Пушкина и тем, что происходило еще „вчера“. А именно вчера три писателя высказали о Пушкине мнения, которые не нравятся г. Мережковскому. Но в чем же тут контраст между „вчера“ и „сегодня“? Ведь ни один из этих писателей от своих „вчерашних“ мнений не отказался „сегодня“, а с другой стороны, эти мнения были такими же одинокими в русской печати „вчера“, как остаются сегодня…» (стр. 439).

Опять г. Соловьев делает вид, что ничего не понимает, а непонятного тут ничего нет. Описав неистовство «Нового Времени» по поводу пушкинских празднеств, г. Мережковский высказывает удивление, что теперь, «сегодня», г. Суворин зажигает плошки и звонит в колокола, «вчера» же, когда популярные современные писатели Толстой, Соловьев и Спасович развенчивали Пушкина, он молчал. «Тогда еще (Суворин) не вспоминал о Пушкине», прибавляет г. Мережковский, «занятый другими, более насущными делами» (стр. 14).

Кажется, ясная и простая мысль, не понимать ее — нельзя. Но, г. Соловьев не желает ее понимать и распространяется на ту тему, что ни один из вышеуказанных писателей не изменил своих «вчерашних» убеждений, на что в данном случае г. Соловьеву и нечего было бы особенно указывать, так как он сам, должно быть, признает, что «вчерашнее» его мнение о «судьбе Пушкина» вовсе не есть какая-то не подлежащая изменению абсолютная истина…

IV.

Г. Соловьев старательно и пространно излагает историю о том, как, благодаря небрежности почты, ему были не вовремя доставлены сочинения Пушкина, посланные ему редакцией «Мира Искусства» для того, чтобы он мог исполнить свое «условное обещание» и принять участие в пушкинском номере журнала.

Изложение этого эпизода занимает четверть всей статьи. Казалось бы, что может быть интересного в том, что г. Соловьев неаккуратно получает свою корреспонденцию, и какое это имеет отношение к чествованию Пушкина? Но г. Соловьев во всем видит «тайный смысл», и даже почта является в его глазах какой-то «благодетельной силой», которая оказала «двойную услугу, давая ему способ помянуть Пушкина наилучшим образом»* и избавить его «от всякого, хотя бы невольного участия в покушении сбросить „белеющуюся Ветилую“ нашего несравненного поэта в удушливую расщелину Пифона» (Вестник Европы, стр. 440).

______________________

• Г. Соловьев, получив сочинения Пушкина как раз в юбилейные дни, прочел своим друзьям все лучшие творения поэта.

______________________

Мне кажется, шалости почты повредили г. Соловьеву. С одной стороны, он не воспользовался случаем вновь продумать и просмотреть свое «вчерашнее» мнение о судьбе Пушкина, а с другой, не приняв участия в пушкинском номере «Мира Искусства», он не устоял от искушения и написал спешную, поверхностную заметку, лишенную серьезного значения.

Таким образом, мы видим, что г. Соловьев еще не исполнил данного им обещания, и надо надеяться, что он не преминет вступить в разговор с «нитчеанцами», только на этот раз в более серьезной форме.

Впервые опубликовано: «Мир искусства». 1899. № 16-17. С. 25-28.

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_seryozniy_razgovor.html