Сергей Клычков
СЕРЫЙ БАРИН
правитьРассказ-глава
правитьИсточник: «Возвращение», «Советский писатель», Москва, 1991.
Библиотека Александра Белоусенко — http://www.belousenko.com, 31 октября 2003.
Пропадал Петр Кирилыч, должно быть, года три или четыре: об нем уже позабыли совсем — пропал и пропал человек..
В Петра и Павла, в Петр Кирилычев день, каждый год Мавра ходила к Ульяне гадать: жив, дескать, Петр Кирилыч иль нет и на какую сторону в поминанье заносить его имя — за здравие иль в упокой…
Ульяна после родов совсем постарела, в волосах у нее, как по первой пороше, ложился редкий снежок, спина перегнулась к земле наперед, глядела она больше под ноги себе и другим, когда с кем говорила, и стала часто в церкву ходить. Гадала она последние годы на угольках… Долго шепчет что-то на них возле загнетки, потом положит… под образа…
Отгадает, словно вольет!..
Про Петра же Кирилыча всегда безо всяких с первого же слова говорила:
— В живости, дескать, Петр Кирилыч, только очень далеко отсюда, скоро будет чудным способом очень богат и почетен, только, когда вернется домой, — неизвестно…
Но год прошел, и два прошло, а Петр Кирилыч и вести о себе никакой не подавал… Должно быть, совсем в Чертухино потерял дорогу.
Может, так и впрямь совсем не вернулся бы Петр Кирилыч, если бы не нагнал его Петр Еремеич однажды на тройке: вез он барина нашего Махал Махалыча Бачурина с Николы-на-Пестоши, куда барин ездил богу молиться, потому был большой богомол и память часто по Рысачихиной дочке творил, к тому же невдалеке, в стороне от дороги, стоит Чагодуй, где у барина были дела и большое знакомство с начальством…
Дело было под вечер, лес — одно слово: раменье, если стоят по бокам дороги, как рублевые свечи, и сама дорога по лесу идет, как темные сени в хорошем дому…
Петр Еремеич, зная, что барин не любит попусту трещать и зря толочь языком, сидел на облучке, опустивши ременные вожжи, и тихонько дремал… В ушах у него плыл еще печальный николо-на-пестовский звон и в голове все качалось на тихом вечернем ветру…
Лошади сами бежали привычной рысцой, зная эту повадку Петра Еремеича немного в дороге на козлах всхрапнуть. Впереди ветер перевивал желтые листья, падающие с редких берез на дорогу, и по всему лесу шел гуд, тихий и томный, как звон с колокольни в великом посту..
…Туманило в дальних углах, и там, где стоял молодняк, словно дымилось большое кадило…
В одном месте, почти на самой середине большого леса, где дорога дает крутой поворот, кони вдруг остановились, и Петр Еремеич, больно стукнувшись кудрявым затылком о закраек кибитки, едва не слетел с облучка… ничего вроде как сначала впереди не видать, потом в глазах проморгалось, и Петр Еремеич хорошо разглядел: за дугой стоит человек и держит коренного за повод…
— Кто там? — не своим голосом закричал Петр Еремеич…
— Да это… я… чего ты испужался, Петр Еремеич?
Голос вроде знакомый, а кто — невдомек, только шапка чудная на голове, как воронье гнездо на кусту…
— Мир дорогой, Петр Еремеич, — говорит человек и смеется…
Петр Еремеич так и уперся, не выпуская вожжей…
— Ба-а-а!.. Петр Кирилыч… откудова это тебя нелегкая пропащего несет? — засмеялся и Петр Еремеич.
— Откудова, неведома откудова! — подошел Петр Кирилыч и подал было Петру Еремеичу руку, но заглянул в кибитку и отдернул ее. — Баринка, вижу, везешь?..
Снял Петр Кирилыч шапчонку, держит ее в руке, барину кланяется, а тот из кузова высунулся и тоже Петра Кирилыча вприщурку разглядывает.
— Те-те-те… ты что это, собачий сын, божий человек, большедорожничаешь?.. — закричал вдруг Махал Махалыч…
— Что вы, барин? — говорит Петр Кирилыч. — В своем вы уме-разуме? Откелева такое взяли?
— Забыл, что ли? — Барин выпятил ручку из кибитки и на Петра Кирилыча пистолет уставил…
— У меня, барин, память… девушкина… да и помнить-то надо бы больше вам, а не мне…
— Ладно… ладно… куда теперь черти несут?..
— Куда глаза глядят…
— На большую дорогу… кармашки щупать?..
— Я, барин, и так богатый… у меня эн как набита сума: не донесть до дома…
— Чего ж ты лошадям дорогу застрел?.. — строго допытывается барин, не отнимая от Петра Кирилыча своего пистолета…
— Да вы бы балушку-то эту спрятали: не ровен час — бахнете в лошадь!
— Отвечай, сучий сын!.. — закричал Махал Махалыч, инда по лесу так и пошло перекатным эхом: ай-ай-ай!.. будто повторили на тысячу голосов писклявый баринов голосок сосны и ели…
Петр Кирилыч отшатился от кибитки и испугался не на шутку…
— Чтой-то вы, барин… мы к Петру Еремеичу, как мы с одной стороны… на козлы попроситься хотел!..
— Человек это свойский, — поддакнул и Петр Еремеич, молчавший во время разговора барина с Петром Кирилычем, потому что мало понимал из того, что они говорили, о чем это барин должен так помнить и что Петр Кирилыч забыл…
«Ну да известно: балакирь!» — подумал только Петр Еремеич про себя…
— …наш, барин, человек!..
— Все вы одним миром мазаны… ты, Петр Еремеич, не учи ученого, поешь сперва хлебца печеного… мало еще домысла… Все вы мазурье, — пискливо вдруг вскрикнул барин на обоих, — полезай, латрыга, я те… земскому представлю!..
— Что ж, — покорно отвечает Петр Кирилыч, — я от начальства не прочь… потому без начальства нашему брату никак не годится… на то наш брат и родится!..
— Ну-ну… заговаривай зубы… лезь весь без остатку!.. чего тут о такую пору шаландаешь?..
— Да эх, барин, мало ли у нашего брата делов: знай собирай в сумку куски, а в спину пинки!..
— Складно это у тебя выходит… лезь, подкидная сума!.. не задерживай!..
Взобрался Петр Кирилыч на козлы, а Петр Еремеич хлестнул лошадей… барин откинулся взад, пистолет в кармашек сунул и на Петра Кирилыча смотрит и улыбается…
— Чтой-то вы, барин, про меня такое подумали? — начал Петр Кирилыч, полуобернувшись назад.
Но барин ему ничего не ответил, только Петр Еремеич сказал:
— Всякий бывает народ!..
— Что говорить: наш брат Исакий бывает всякий, иной человек божий, а за пазухой — ножик!..
— Ишь у тебя как язык-то звонко привешен! — говорит барин, щупая пистолет…
— У него и способия только! — засмеялся и Петр Еремеич…
— Эх, барин… у нас и богатства всего… да и на что оно нам, это богатство… только б стыдно не было видно да голод ворот у рубахи не рвал, а с богатством пропадешь, как с чесоткою вошь!..
Махал Махалыч смотрит на Петра Кирилыча хитрющим глазком, а в глазках у него, как у дикого лесного кота, прыгают огоньки… Заметил Петр Кирилыч эти огоньки и вспомнил лесную трущобу, Буркана и медведя на цепи у ворот, и при этом воспоминанье зазвенел у него в ушах последний предсмертный стон Рысачихиной дочки, и Петру Кирилычу кажется в темноте, что поблескивают это не бачуринские глазки, а Бурканов топор, в темноте занесенный на него со всего размаху… Но и на этот раз Петр Кирилыч не испугался…
— Во, барин, — сказал он после раздумья, — как на свете бывает: иной полезет в святцы, а попадает в острог; кого как полюбит бог!
— Лучше Петра Кирилыча никто заправить не может! — засмеялся Петр Еремеич…
— Поет хорошо, где-то сядет! — мрачно ответил барин и прожег Петра Кирилыча насквозь маленькими глазками, в глазках его раздувалось костровое пламя…
— …где-то сядет!..
У Петра Кирилыча по-за спине бежит холодок под рубахой.
— А все отчего, милый барин, так с человеком все в жизни его случается: бог больно строг!.. В строготе божией человек обжаднел и вольный дух потерял!..
— Богохульствуешь, еретик!..
— Дак ты, барин, только подумай: на что бог человека сотворил?..
— А на што?.. Ну как, скажи: интересно!..
Петр Кирилыч обернулся совсем к барину и в затылке почесал…
— Видно: на то, неведомо на што… поглядишь на нашего брата, разве правильно ответишь?..
— Ответу нету!..
— Есть, барин: живи, неведомо зачем! Иди, неведомо куда!.. Когда придешь, тогда разберешься!..
— Э-э, Петр Кирилыч… тебе меня не заговорить… земскому-то я тебя все же представлю… понял?
— Как не понять, — ответил печально Петр Кирилыч и потом всю дорогу молчал, с ушами ушедши в дырявый зипун…
Молчал и Петр Еремеич, покачиваясь на облучке покатым плечом, а барин смотрел им в широкие спины и улыбался ехидно… Коренник, не чуя вожжей, держал уши высоко, осторожно ступал в колеи и весь был исполнен заботы, чтобы не кренило набок кибитку и седока в кузову не бросало…
По лесу бежал с ветки на ветку зеленый игольный шорох и лепет от опадающих листьев; каждый листочек, падая с ветки, шепчет Петру Кирилычу свое прощанье и навевает дрему на глаза — кругом тишина безголосая и затаенная — предвестие скорой зимы!..
Проехали так по опушке, дорога пошла пустошами, потом в стороне замелькали подглазые огоньки деревень, и мимо носа с гумен поплыл на ветру паленый дымок из подовинья, где теплились чуть камельки, просушивая разопрелые на жниве снопы… запахло мужицкой едой, щами и хлебом; коренник, заслышав этот дух, метнул головою, дуга брякнула большим колокольцем, и Петр Еремеич привычно, сквозь сон, раза два или три протянул лошадей сыромятным кнутом на большом кнутовище; пристяжки рванули, и осенняя ночь полетела за ямщиком, как большая черная птица…
Хорошо бывало катить на тройке Петра Еремеича!..
Только и оставалось — сидеть себе барином да на крутую дугу над коренным глаза свои повесить: на дуге два голубка друг с дружкой целуются и, в знак обручения в духе, в клювах дуговое кольчико держат, а в кольчике серебряным звоном заходится большой колоколец, в кольчико шелковый пояс продет, по поясу, как по сарафанной каемке, рассыпаны разных голосов бубенчики, на коренном и на пристяжках в лад им брякают ошейники, — сиди себе посиживай, слушай их в оба уха, да, на хорошей накатной дороге вздремнув, думай потом, глаза на ухабе раскрывши: чтой-то, де, седнишний день малые колокола на колокольне без умолку звонят, чтой-то стоит старый чертухинский поп возле церковной ограды, под ноги строго на землю глядит, словно считает следы пришедших молиться, думает свою невеселую поповскую думу и в церковь войти не спешит!..
…Замерло у Петра Кирилыча сердце от шибкой езды…
«Вот шут попугал», — думает он сам про себя…
Скоро Петр Еремеич свернул с большака, в стороне вороненой сталью блеснула Дубна, распахнувши у всполья пушистые полы кустов, и за Пуговкой, бачуринской усадьбой, упер в черное небо черные пики высокий чертухинский лес…
У самого леса, как из преисподней, шел из черноты огонек, и в лесной черноте плыл над ним большой бачуринский дом — с высокой трубой, четко поднятой в темь, на самой вершине среднего мезонина уткнулся в облако шпиль, издали дом был похож на большой пароход, тихо плывущий вдоль зеленой опушки…
— Корабль кентимийский! — вспомнил Петр Кирилыч свою первую встречу с барином…
Петр Еремеич свистнул, заправивши в скулы два пальца, кони замолотили еще пуще копытами по хорошо убитой дороге, пристяжки еще круче откинули в стороны шеи, большой колоколец вот-вот, казалось, сорвется с дуги, — Петр Еремеич, чуть поднявшись на козлах, пригикнул на лошадей, потом весь откинулся взад, тпрукнул, напруживши вожжи, и тройка на всем скаку остановилась у большого подъезда…
Дом стоял какой-то мрачный и тихий, пугая всякого этой своей тишиной. Никто не вышел на крыльцо встретить своего барина, хотя это было мало удивительно, потому что все знали хорошо бачуринские порядки и его одинокую, после потери жены, угрюмую жизнь; только от окна к окну кто-то бегал, видно, со свечкой, то там, то тут в окнах пугливо показывался огонек и тут же потухал под чьим-то торопливым дыханием; на лошадиные крупы ложился золотистый лучик, и видно было в его отраженье, как их лосные спины дымились…
Махал Махалыч, кряхтя, вылез из кибитки на землю и уперся клюшкой в крыльцо…
— Буки, аз, ба-ба знаешь?.. — спрашивает он своего Петра Кирилыча.
— Как же, барин, не знать… знаем! — тихо отвечает ему Петр Кирилыч, удивляясь, для чего это барину его ученость понадобилась.
— Расписаться можешь?..
— Могём!..
— Ну, тогда вылезай: доглядаем у меня будешь…
Не хотелось, правду говоря, Петру Кирилычу вылезать из кибитки, да ничего не поделаешь: с барином у него давнишние счеты, да к тому же и подозрение барин такое имеет, хотя Петр Кирилыч и в уме не держал выходить на дорогу щупать карманы: издалека он еще разузнал бубенцы Петра Еремеича и на радостной встрече хотел его попугать…
— Эна как, Петр Кирилыч, тебе подвалило: из попов да в лоцманы! — удивленно протянул Петр Еремеич…
— Я те, Петр Кирилыч, — опять говорит барин, — по монастырской стройке пущу…
— …А не то что… к земскому!..
— Не… раздумал… ты же вот говоришь: иной метит в рай, а угодит в острог!..
— Кого как полюбит бог!..
— Совершенно, лезь весь без остатку!
Не понимает Петр Кирилыч, что это барин для него такое придумал… Махал Махалыч сунул Петру Еремеичу в руку тяжелый целковый на чай, Петр Еремеич поблагодарил, круто повернул свою тройку и на повороте крикнул с облучка:
— Прощенья просим!..
…приподнял войлочную шляпу, махнул по лошадиным хребтам сыромятным кнутом, гикнул, свистнул, и скоро опять затопотали копыта, и под дугой печально заплакал в осенней темноте большой колокольчик…
Разная осталась память после барина нашего Махал Махалыча Бачурина…
Кто говорит, что барин был большой чернокнижник, каких теперь совсем не осталось, а кто просто — мазурик!.. Будто знал барин запретное слово, с этим самым словом во рту мог все по-своему повернуть и любого во всяком деле кругом обойти и обакулить, так что тот еще и в голове почесать не успеет, как уже сидит в дураках… Теперь трудно этому верить, про разные такие слова, в самом народе жульность тогда еще начиналась; если и заводился мазурик из мужиков, так его за десять верст было видно, не то что теперь, мазурье пошло тонкое, его не сразу раскусишь!..
Конечно: барин — дело другое!.. Хоть и серый барин, из нашего же брата, а все же: жульность не барское дело!..
Была такая у барина книга… выменял он ее у мельника Спиридона Емельяныча… Сам Спиридон всего толку по темноте своей и малограмоте в этой книге раскумекать не мог, а будто по этой книге все так выходило: если в ней читать все по толковитости да по порядку, да если сильно того самому захотеть, так можно по этой книге стать любому человеку святым… если же к святости большой охоты не будет, так в книге все прописано наоборот, только надо читать ее не по белой, а по черной странице, тогда вместо святости такой читарь получает богатство…
Выходит все так: святость вся в человеке созиждется на его кошельке; ему нечистый через эту самую книгу будет лопатой за пазуху золото класть, а он должен его копить в большом окоренке и на Пасху, когда зазвонят в церкви на веселый заутренний звон, хоронить это чертово золото где-нибудь в самом темном углу на болоте, чтоб самому на него не соблазниться и других на грех не навесть!..
Вот она святость должна быть в человеке какая!..
Правду говоря, кому-кому, а нам тут понимать много нечего: в богатстве мы по своей глупой природе большого разумения никогда не имели, да и иметь, видно, не будем: сноровки нет у мужика на большое богатство!..
Известно дело: хрен да лапти!..
В то же темное далекое время всякий был рад любой небылице, чтобы как-нибудь себе объяснить большую загадку: откуда это и по какому такому особому счастью и с какого дохода Махал Махалыч, будучи по натуре своей такой же простой и серый мужик, как и все, в короткое время так растузел у всех на глазах, что и от мирского стада отбился, и в разговоре о нем стали звать его серым барином, а при встрече еще издали снимать картузы, как и впрямь какому дворянину…
Отчего серый барин так разбобел, и до сей поры понять невозможно… В то время ни рукомесл в нашей округе никаких не было, ни торговли большой, торговали только одни погрушники да дегтяри: погрушники меняли груши и Пастуховы орехи на разное бабье дерьмо, а дегтяри по деревням и селам за лен и пеньку разливали деготь в лагушки, — торговал еще по праздникам в нашем Чертухине чагодуйский бакалейщик Зачес, так его шатер вместе с дегтярным возком любой мужик мог за пояс заткнуть; одним словом, не с чего, казалось, в нашем месте руки нагреть: земля, как ее ни валяй, больше сам-пятой домой не приходит, лес — тоже, в него разве богу молиться ходить, доставки хорошей ни зимой, ни летом, а Бачурин как пришел из солдат, так и начал по часам подыматься: лес скупил, землю скупил, на Пуговке дом выгрохал, никого нет по округе, и на Рысачихиной дочке женился!
Разбобел барин, и доступу к нему никакого не стало: ни по делу, ни по безделью…
Придет мужик за какой нуждой, барин и на крыльцо не выйдет, а если случайно наткнется, так рта не даст раскрыть, так руками и замашет и ножками затопочет — потому и прозвали: Махал!
Всеми делами у него по усадьбе ворочала экономка Фетинья Петровна. Вот уж баба была!.. Страховище!.. Упала ей, вишь, на лицо с полки стеклянная банка с вареньем, склянка разбилась, полноса ей вниз отсадило и полподбородка… нос потом сросся и висел таким крюком у самого рта, и подбородок спускался к шее большим калачом… В свое же время девкой была хоть куда…
Про эту самую Фетинью у нас говорили, что она, несмотря на свое безобразие и совершенно преклонные годы, с барином будто жила, непокрытая венцом и законом, родила она каждый год хвостатых уродов, которых тайно от добрых людей спускала на камне в Дубну.
…Заехали однажды к нам на Дубну с Волги рыбаки с острогой, так рассказывали после, что против Пуговки видели они сами, как эти фетишки пугали хвостами сонную рыбу!.. А кто говорил по-другому: будто Фетиньины дети жили при ней и были у барина заместо казачков.
Эта-то самая Фетинья Петровна вышла на крыльцо в тот самый миг, когда Петр Еремеич на повороте стегнул лошадей и кибитка его сразу пропала за углом барского дома…
Захолонуло у Петра Кирилыча сердце, когда он увидел Фетиньин передник, выпятился он далеко вперед, — на живот, который он прикрывал, совсем нельзя было подумать: показалось Петру Кирилычу, что под этим передником спрятался кто-то, а вот сейчас выскочит из-под него и испугает Петра Кирилыча насмерть…
— Ну, что осиной стоишь?.. — говорит Петру Кирилычу барин. — Али баб не видывал сроду… здравствуй, Фетинья Петровна!..
— Добро пожаловать… вот уж сегодня не ждала… А это… барин, кто будет! — протянула Фетинья, качнувши подбородком и носом на Петра Кирилыча…
Петр Кирилыч поклонился низко Фетинье Петровне, а Махал похлопал его по плечу и прошептал ей на ухо:
— Нужный мне человек!..
— А… а… — протянула Фетинья и на Петра Кирилыча повела солодовыми глазами, — по божественной части, наверно?.. Богомаз?..
Заколыхался Фетиньин подбородок, как творожный мешок, и на круглом ее лице запрыгали морщинки-юлы, и пухлые руки, сложенные на животе, заходили от неслышного смеха…
— Нет у нас ума, зато есть у нас сума, — покорно ответил ей Петр Кирилыч.
— Ты только послушай, Фетинья Петровна, как этот человек начнет балясы точить!.. Ну, Петр Кирилыч, хотел я тебя земскому, да решил себе оставить: будешь у меня служить!..
— Я, барин, услужить всегда готов, — опасливо отвечает Петр Кирилыч, — только едва ли я к чему у вас буду пригоден…
— Ну, уж это будет не твоего ума дело… поворачивайся: нас Фетинья чайком угостит!..
— Милости просим… милости просим! — шагнула Фетиньина туша к Петру Кирилычу, и сдобные Фетиньины руки стащили с него нищую сумку…
Стоит Петр Кирилыч, пошевелиться под ее взглядом не может и хоть хорошо видит, что не место ему в таком барском роскошестве и что на забаву и на смех, видно, над ним барин потешается, а отойти иль убежать не чувствует силы: ноги как подломились!..
«Должно, отсидел, — решил Петр Кирилыч… — Ин будь что будет!..»
— Входи, входи, Петр Кирилыч! — строго барин ему говорит… Вздохнул Петр Кирилыч от этого приглашенья и пошел вслед за барином, а Фетинья за ними со свечкой…
— Тише, о притолку не стукнись, — шепчет она ему через плечо.
«Что за шут: до притолки сажень», — думает Петр Кирилыч, взглянувши наверх…
Прошли они одну комнату, прошли другую, везде чистота непомерная, убранство самое разроскошное, в кажинной комнате в переднем углу образ в окладе висит, перед образами везде большие лампады горят, и свет от лампад льется, словно в церковном притворе, тянет в нос слегка ладанком и каким-то еще душком, каким — хорошо не разберешь, то ли калкан-травой, то ли мятой…
Провел так Махал Махалыч Петра Кирилыча, должно быть, по всему своему помещению, одна каморка лучше другой, везде штофная мебель, шкафы да полочки, на полочках разные фиговинки стоят, кресла такие, что вдвоем можно сидеть, у кресел ручки по-разному загнуты, то вбок, то кверху в виде то птичьих, то звериных голов, и птицы эти, и длиннохвостые звери Петру Кирилычу неведомы: таких в наших местах и не водится совсем, звери все и птицы заморские, а может быть, вещие, на всяк лихой час рожденные, живущие под ночным покровом и для простого глаза невидимые… На окнах висят занавески до самого полу, в каждой комнате разные, — где темные и тяжелые из толстого и дорогого сукна, где прозрачные и тонкие, как паутина, еле уловимые для непривычного глаза, на паутине хитрый паук вывел замысловатые рисунки разных сортов, деревья и цветы на ней из сада заоблачного; дивится Петр Кирилыч, на цыпочках за барином идет, боится лаптем пол обмарать, потому чище он зеркала и все в нем видно, выкрашен он в разные краски и чистейшим лаком покрыт, — идет Петр Кирилыч за барином и слово боится вымолвить.
Молча и не торопясь, оглядывая все своим мелким глазком, трусит впереди барин Махал Махалыч, каждую балушку бережливо обходит, только от Фетиньиных широких подолов шелест шуршит, да слышно, как ее грузные ноги с трудом ставят свой тяжкий след на половицы…
Пришли они, наконец, в большую, просторную горницу, две избы в нее влезет, посреди стоит дубовый стол на резных ножках, за стол половину Чертухина усадишь, вокруг стола в порядок расставлены стулья и кресла, в углу выпятил большое пузо посуденный шкаф со стеклянными створками в верхнем этаже, за стеклом стоят разных фасонов рюмашки и стакашки, повыше-пониже, побольше-поменьше, а под ними на нижней полке плывут вазы и блюда, серебрянные и золотые, в виде диковинных кораблей, и в диковинных кораблях этих горит свежим румянцем яблок скрижатель, красная, как кумач, боровинка и в добрый кулак осенняя наливная антоновка…
— Ну, садись… садись! — говорит барин ласково. — Садись, божий странник… Лесной зверь и тот себе нору роет, а у тебя, вижу, кроме чужого плетня, ничего нету…
— Бедна голова, да одна, барин! — отвечает ему Петр Кирилыч, присаживаясь с краешку стула…
— У меня дом большой… места и для тебя хватит! Сбросил барин на руки Фетиньи дорогую одежу и Петру Кирилычу знаком приказал то же сделать!
— Эн у тебя в кахтане-то во все дыры ветер дует!
— Ветер дует, барин, дышать легче!..
— Ты, Фетинья, прибери-ка это руно да иди к себе: нас без толку не тревожь!
Оглядела Фетинья Петровна Петра Кирилыча с ног до головы, усмехнулась чему-то во все свои блиновидные скулы широкой улыбкой и повернулась на одном месте, как у пристани большой пароход… поплыла она на руках с дырявым зипуном и с роскошною барскою шубой, двери сами перед ней распахнулись и сами закрылись за ней…
Махал Махалыч щелкнул пальчиком вслед, хитро подморгнул в сторону Петра Кирилыча, потом, изобразив большую сладость на своем безволосом лице, сказал Петру Кирилычу, показывая ручкой на дверь:
— Король-баба!.. Ты в бабах скус имеешь?..
— Не доводилось нам, милый барин… баба у меня умерла в первую ночь после свадьбы, не успел я и штанов спустить хорошенько: с той поры не глядят у меня глаза на это отродье…
Махал Махалыч так весь и затрясся от старческого смеха, и кресло под ним так и затопало ножками, и по всем углам будто прошло еле заметное дуновение и шепоток, на который Петр Кирилыч во все углы оглянулся…
— Чудной же ты человек, Петр Кирилыч!.. А я вот до старости дожил, а от этой сласти никак отучить себя не могу… Грехи-и!..
— Ваше дело барское, — говорит Петр Кирилыч, — эна у вас какое кругом за первый сорт роскошество: сорок каморок без переборок, на полу глянцу больше, чем в церкви…
— Только вот, Петр Кирилыч, живут-то здесь… черти…
Петр Кирилыч во все глаза глядит на барина, и тот тоже на него уперся сбочка, будто никак разглядеть не может, какое, дескать, действие оказали его последние слова на Петра Кирилыча.
А Петр Кирилыч ничего — и глазом не моргнет: разобрало его любопытство с головы до пяток!..
— Шутите всё, барин, со мной: у вас, почитай, в кажинной комнате образ висит и ладаном пахнет!..
— И то пошутил: тебя испытать хотел! Так, говоришь, ладно живу?.. — спрашивает барин…
— Что говорить, — подбавил Петр Кирилыч, — не то, что у нашего брата: в одном углу скамья, в другом свинья, ни тебе сесть, ни тебе съесть…
— Хи… хи… хи… — засмеялся барин, — ну если тебе у меня нравится, так давай мы с тобой с седнишнего дня положим заклад: останешься ты у меня в услужении, ни руками, ни ногами тебе работать будет не надо, пить, есть будешь со мной, сколько влезет, а вся работа будет у тебя… на языке…
— Что же это за работа такая?.. — удивленно спрашивает Петр Кирилыч. — На языке… легко сказать!..
— Да работенка не тяжкая, Петр Кирилыч… не больше, чем… у попа… говорю, что всё дело тут в языке, а объяснить, пока не согласишься, всего не могу…
— Вота!..
— Понял?..
— Как не понять, — радостно отвечает Петр Кирилыч, — выходит всё так, по-моему, что вы меня для-ради повадки как бы берете…
— Для повадки мне, Петр Кирилыч, Фегинья пятки чешет… да что тут много толочь, ровно по делу: там будет видно… тебе же всё равно: лишь бы спина не трещала!..
— Оно, конечно, ежели скажем…
— Значит, согласен? — хитро уставился барин в Петра Кирилыча.
— Э… э, да что тут голову зря забивать, согласен!.. — сказал решительно Петр Кирилыч.
— Ладно, — говорит барин, загнувши на руке палец, — только при этом самом закладе должен быть один уговор .
— Ну-к что ж!
— А уговор, Петр Кирилыч, такой: будешь у меня жить в услужении — чур, ничему не удивляться!..
— А если что, барин, через край удивительно будет?..
— Ни в коем разе нельзя, у меня порядки по дому и само житье чересчурные. Так чур?..
Хотел Петр Кирилыч сказать, чтобы барин дал ему денек на размышление, да язык сам заболтал:
— Чур, барин, чур!..
— Ну, вот и ладно: чур-чур, расчур, еще раз перечур! Теперь, Петр Кирилыч, если бы ты и вздумал отказаться, так это никак невозможно… потому — сильнее всякой расписки… Ну, теперь давай-ка чайку попьем…
— Чай, барин, пить — не дрова рубить!.. — Хлопни на дверь три раза в ладоши!..
Хлопнул Петр Кирилыч раз, хлопнул два, ничего удивительного не вышло, никто на его хлопок не отозвался, да и сам-то он вроде как своих хлопков не слышит…
«Должно, оглох с Петровых звонков!» — подумал Петр Кирилыч про себя и оглянулся: барина на кресле как не бывало, на его месте сидит большой сибирский кот и, не обращая на Петра Кирилыча никакого вниманья, облизывает, сладко сощурясь и подняв заднюю лапу, свои пушистые шульни…
Петр Кирилыч уставился на кота и думает: барин это иль не барин?..
Может, и впрямь барский кот, который до сей поры сидел под столом и дожидался, когда поднимется барин, чтоб лечь на теплое место?.. Да только куда же и когда барин ушел?.. Вот дивеса!..
— Ишь, какой важный котище… как старшина!.. — сказал Петр Кирилыч, садясь на прежнее место…
Кот поглядел на него из-за лапки, заглянул, показалось Петру Кирилычу, даже под стол, долго разглядывал его лапти и желтые онучи на ногах, от которых тянуло немалым дорожным потком… «Смышленый черт; должно быть, это всё же не кот… — подумал Петр Кирилыч про себя. — Ишь у него усы-то какие!..»
Хотел Петр Кирилыч погладить кота, да раздумал: как бы он, грехом, на него не обиделся да не уцапил…
— Кис-кис, кис… барин… а барин!.. — чуть слышно пробормотал Петр Кирилыч, поднял два пальца и протянул их немного к коту, как будто хотел дать ему что-то очень вкусное. Кот сразу на лапы вскочил, прыгнул на стол, спину колесом выгнул и лапы, потягиваясь, вперед выставил: Петр Кирилыч в момент руку назад и из-за стола приподнялся…
«Какой же это кот… это ведь барин!..» — подумал опять про себя Петр Кирилыч: у барина тоже по три седых волоска на обе стороны вместо бороды, и глаза он так же жмурит, и голос у него тоже мяучий.
«Ну, конешно же, барин!» — решил Петр Кирилыч, пятясь всё дальше со стулом в руке и потерявши всё перед глазами…
Кот по столу сначала мягко прошелся, потом прыгнул на стул, сладко жмурясь, стал глядеть на Петра Кирилыча…
— Барин… а… барин… ба… батюшка-барин!..
Кот смотрит и облизывается…
— Ты что это, Петр Кирилыч… спятил, что ли? — вдруг услышал Петр Кирилыч веселый баринов смех: сидит барин в том же самом кресле за столом, и кот к нему на коленки забрался, свернулся комочком и, зажмуривши пушистые глазки, тихонько под его рукой замурлыкал…
— Ох, барин! Вы бы меня так не пугали!..
— Да чего же ты, дурья голова, испугался?..
— Да вас, милый барин… то есть как это… кота!.. Я говорю-де ему: «Барин ты, барин», а он прыг на стол — и ко мне за всё почтение!..
— Ну, вот видишь: это оттого, что плохо наше условие с самого начала помнишь!.. Я же тебе говорил, что у меня в услужении удивляться нечему, а тут и удивительного-то ничего нет, а ты уж… того!..
— Как же, барин, не удивительно?.. То есть вы, то нет вас, а вместо вас… кот лежит, на вас очень похожий!..
Барин так и закатился и за впалый живот ручкой ухватил:
— Я, Петр Кирилыч, сходил: разлюли-малинку щипнул… знаешь, они, то есть бабы, какие: на нее долго не поглядишь да ручкой не погладишь, так она и совсем с глаз пропадет…
— Да кот-то, барин?..
— Напрасно ты и на кота, у него кличка такая: барин!.. он дрессированный: такие штуки откалывать может, что только на-а!.. Хочешь посмотреть?..
— Нет уж, барин, лучше не надо… он меня и так перепугал до смерти…
— Ну так и быть по-твоему… дык что же на столе-то у тебя ничего нету… экий ты, братец!..
— Что вы, барин, разве я посмел бы своими руками!..
— Да это у меня и не нужно… только хлопни три раза, и всё само будет!..
— Я уж пытал хлопать: что-то мало выходит!..
— А… а… а, — протянул барин, — это моя прислуга тебя еще хорошо не разглядела…
И сам барин громко хлопнул три раза в ладоши.
Вздрогнул Петр Кирилыч от этих хлопков и словно прирос к венскому стулу: от этих барских хлопков пошел звон и беготня по всему дому, зашелестели мягкие, мало похожие на человечьи, шаги по всей комнате, зашушукалось внятно в углах и за тяжелой портьерой за дверью, скоро зеркальные створки у посудного шкафа раскрылись, и разных родов рюмочки и граненые хрустальные стакашки жалобно зазвенели в невидимых руках, и застукали фаянсовыми краями тарелки и блюда, и дорогие вазы, как крошечные диковинные корабли, сами поплыли с полок на стол.
Вмиг перед самым носом у Петра Кирилыча развернулась белоснежная скатерть с вышиваньем по краю и ровно легла на столе. Вазы уставились в ряд посередине, вокруг них рядками, одна побольше, другая поменьше, засияли протертые начисто рюмки, в стороне выпятил брюхо большой графин с полынной настойкой, в тарелках в прозрачном рассоле заюлили грибки хрусткими шляпками, а рядом с ними на большом круглом блюде задымился свежим парком бараний бок, облитый сочно свежей подливкой…
— Тише вы там, дьяволы, черти! — закричал барин на буфет. — Всю посуду у меня перекокаете!..
И по углам, слышит Петр Кирилыч, пошло: ш-ш-ш-ш!..
Смотрит Петр Кирилыч во все глаза и никого не видит…
Так было это всё удивительно Петру Кирилычу, что он свое удивление это барину высказать словами не нашел решимости, а так с выпяленными глазами и сидел, приросши к стулу и держась за него обеими руками: к самому носу ему на тарелку катятся с буфетной полки колбасные колесики, кто-то невидимый, рядом с ним, укладывает толстые ломти белого, как снег, ситника на большое, с заслонку, блюдо…
Онемел Петр Кирилыч от такого роскошества, всего такого и на самой богатой свадьбе не доведется увидеть, рот на всё это по простоте разинул и даже и не заметил, как у него под столом сами размотались калишки, на ноги сами наделись мягкие смазные сапоги, с плеч слез дырявый спинжак, а вместо него запахла нафталином и сундуком хорошего люстрина поддевка.
Смотрит на него Махал Махалыч и довольно смеется.
— Что значит сряда на человеке! Теперь на тебя, Петр Кирилыч, мои девки все глаза пропялят…
Осмотрелся Петр Кирилыч и сам себя не узнал: такого одеяния он с роду родов не нашивал…
— Эх, молодость! — опять говорит барин, не спуская глаз с Петра Кирилыча. — А я вот, старый шут, хоть как ни расфуфырься, а всё будут кости на улицу глядеть… Ну, давай-ка, Петр Кирилыч, выпьем теперь да закусим!..
— Ну уж, барин, и удивительно же! — говорит простодушно Петр Кирилыч, усаживаясь половчее на стуле. — Никто ничего не делал и всё, глядя, сделано!..
— Не удивляйся, Петр Кирилыч, в жизни ничему: всё удивление у людей происходит по их крайней дурости!.. Давай лучше хлопнем!..
— Слушаюсь, барин, — охотно согласился Петр Кирилыч…
— Разлей!
Стоят рюмочки, ручки в бочки, розовеет из вазы красными щеками скрижатель-яблоко, и сам графин сияет весь изнутри и переливается по краям цветистой радугой. Улыбается Махал Махалыч, глядит ласково на Петра Кирилыча, и в бороденке у него, словно для-ради смеха, смешно так торчат в разные стороны три седых волоска, три в одну сторону, три в другую, как… у кота.
— Кушай, — говорит он, — во славу божию… барский хлеб оттого и вкусен, что на мужицкой спине растет!
— Мужичок, — отвечает ему весело Петр Кирилыч, разливая из графина настойку, — для того и богом создан, чтобы барину утеха была… а как же иначе?..
— Правильно, Петр Кирилыч, правильно… понимающий ты мужик… только уж если наливать, так всем наливай… у меня этого добра хватит, — сказал барин, показывая ручкой на пустые рюмки, в которые Петр Кирилыч не налил, потому что с котом вместе их за столом всего было трое…
Глядит Петр Кирилыч: не успел он графина на прежнее место поставить, тянутся рюмки сами к нему под графинное горлышко, друг о дружку стукают, словно чокаются.
«Э… э… э, — думает Петр Кирилыч, — подождем — увидим, что дальше будет».
И в каждую рюмочку, нимало не торопясь, налил настойки.
Чокнулся Петр Кирилыч с барином и, закинувши по мужицкой привычке назад голову, разом проглотил, барин же отпил глоточек и опять на стол поставил.
— Должно быть, полынь! — сказал Петр Кирилыч, не поморщился, но почувствовал вдруг, как по всему его телу пошла сладкая истома и в глаза поплыли с потолка голубые туманы и на сердце стало тепло.
— Это такая травка--мерзавка!.. — смеется барин. Сидит Петр Кирилыч как на свадьбе; что хочешь — ешь, что хочешь — пей в полное свое удовольствие!..
— Теперь, — говорит барин, отправивши в рот колбасный кружок, — хорошо с дороги чайку бы… хлопни, Петр Кирилыч, три раза!
— Что ж… теперь я ничего не боюсь, я хоть и десять раз хлопну… только вы бы уж сами!
— Хлопай, хлопай: надо же тебя в хозяйство вводить!
Петр Кирилыч тихонько хлопнул три раза, и за портьерой в дверях зашумело, запухтело, словно кто там никак отдышаться не мог, потом залился тонкой каемкой пар, и, ковыляя в бока, покатился через приступок сперва круглый медный поднос, тарелки на столе очистили место, рюмашки посторонились, и скоро в дверях самовар показался, минуту постоял, потом важно пошел на своих коротеньких ножках по узорчатой ковровой дорожке.
На голове у него, на начищенной камфорке, как у попа дароносица, чайник занимает кверху тонкую кудряшку и выбивает бисеринками кипяток по краям.
— Здравствуй, Фан Фаныч! — говорит барин. — Попой-ка нас чайком на ночь!
Шумит самовар и тонкую завитушку вытянул к самому потолку, сам руки и боки, кран в стакан отвернул, живот выпятил, по животу у него мизинцем после долгой чистки мелким толченым кирпичом выведены частые крапинки; видит в них Петр Кирилыч себя, кажется Петру Кирилычу, что сидит он за столом в желтой атласной рубахе с рисунком в крупный горох.
— Разливай, Петр Кирилыч, чаек, — говорит умильно барин.
— Чай на чай не палка на палку!..
Зашипел самовар от этих слов еще пуще, и по всей комнате поплыл его ворчливый голосок, из самой самоварной утробы, и в решетке с затейливым рисунком зазолотился ярким глазком и мигнул на Петра Кирилыча проскочивший вниз уголек.
— Ты, — говорит Махал Махалыч, наливая на блюдце, — не дивись моим порядкам, Петр Кирилыч… у всякой вещи есть свой разум и кишки есть… только человек всего этого не видит и видеть не старается, да и не хочет!..
Петр Кирилыч отхлебывает с блюдца душистый чай, слушает барина и думает про себя, что житьишко ему выпало, какое пригрезиться не всякому может: само всё на стол лезет, жри себе, пальцем о палец не стукни, знай себе хлопай в ладоши, когда что потребуется. В это время, должно быть, на барском дворе, голосисто запел петух, барин встал из-за стола и потянулся.
— Ну, Петр Кирилыч, на боковую пора… петухи поют, а мы с тобой еще не дрыхли!
— Покорнече благодарим, — сказал Петр Кирилыч, вытирая губы и перевертывая на блюдце кумочку кверху донышком. По углам пронеслось шепотком:
— Балдарим… балдарим… балдарим!
— Не на чем… не на чем… не на чем… прошу не взыскать, — проворчал барин на все четыре угла, — пойдем-ка, Петр Кирилыч, я тебе покажу, где Фетинья спать постелила.
Петр Кирилыч вышел из-за стола и не успел обернуться, как барин пропал у него с глаз: вместо стола стоит перед ним большая кровать со стеганым одеялом и в изголовье пуховые подушки вздулись горой…
Улыбнулся Петр Кирилыч хмельной улыбкой, перекрестился и, не раздеваясь, бултыхнул в постель: словно в теплом омуте, пошел он в пуховой перине на дно…
Спал Петр Кирилыч эту первую ночь своей службы у барина довольным и спокойным сном…
Снилось всю ночь Петру Кирилычу, что лежит он в дремучем раменском лесу у той самой дороги, где встретился ему Петр Еремеич на тройке. Только во сне будто никакого Петра Еремеича не было, в лесу стояла тишина и пустыня, как только в одном сне и бывает.
Даже ветра было не слышно, и лист, опадая с деревьев, не шелестел и не кружился, а шел тихо и ровно, как сонный, к земле…
Только где-то далеко-далеко, должно быть, верст за пять, гагакают гуси, на полуночном сговоре перед отлетом, да по канаве изредка квакнет осенний соловей — лесная лягушка…
Лежит Петр Кирилич на мху под большим кустом придорожной ивы, ива покрыла его пожелтевшей полой, и под ней ему тепло и душисто…