В. В. Розанов
правитьСерия недоразумений
правитьВ Петербургском философском обществе, в закрытом заседании 7 февраля, в советском зале здешнего университета было интересное чтение вновь избранного члена означенного общества Д. С. Мережковского — о Л. Н. Толстом и его религиозно-философских воззрениях. Немногочисленные гости этого закрытого заседания провели с редким удовольствием вечер (до 12 час. ночи), посвященный спорам о высочайших темах нашего времени как со стороны докладчика, так и многочисленных (8 человек) его оппонентов. Председатель общества А. Н. Введенский проницательно сравнил беседу этого вечера с тою частью философских творений греческого Платона, которая изложена не диалектически, «а в мифах». Вечер был до известной степени «мифическим», потому что действительно в нем было все «иносказательно», шло в намеках, а не в прямом изложении, и, собственно, хорошо понять, что говорит и о чем говорит г. Мережковский, можно было лишь читателю его пространных статей в «Мире Искусства» за весь истекший год, под заглавием: 'Тр. Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский". К сожалению, гости этого вечера, очевидно, вовсе не читали названных статей г. Мережковского, и отсюда произошла серия недоразумений, главным образом в возражениях оппонентов, которые временами возбуждали прямо чувство комического. Многочисленные qui pro quo [путаницы (лат.)]… Язычники здесь обнимались с христианами, и иудеи бросались на шею эллинам, — позволю себе тоже «мифически» передать впечатление серьезных по содержанию, но комичных по направлению дебатов, как они не могли не показаться всякому гостю этого вечера, знакомому с названными статьями г. Мережковского. Последний сделал очень дурно, что он не предпослал своему докладу обширного введения (конечно, он сберегал краткие часы чтения), хоть сколько-нибудь способного поставить слушателей, так сказать, в центр всех его критических работ о Толстом и Достоевском. Доклад его есть просто ненапечатанная новая глава критического исследования, и, конечно, невозможно было правильно ее понять, не читав ни одной из тянувшихся целый год глав. Мы принимаем на себя нескромную роль корректора этих дебатов; нескромную, ибо заседание было «закрытым». Но, к сожалению, на страницах одной из петербургских газет на другой же день было сделано обширное и подробное изложение доклада, и в том же духе непонимания, в каком велись дебаты, а нескромность, позволенная одному, не может быть запрещена другому, особенно когда дело касается истины и возможных ее извращений.
Переводчик «Дафниса и Хлои», автор «Воскресших богов», любитель Ницше и ни в каких идеях своих человек нимало не постный, г. Мережковский бросился грудью на Толстого, как эллин на варвара, с чистосердечной искренностью и большой художественной силой. Его дело, его право. Он вцепился в «не-делание», «не-женитьбу», мнимое «воскресение» и всяческую скуку и сушь Толстого последних лет. Опять — его право, его дело. С этой точки зрения, но именно эллински-светлой, он вцепился в мрачно-скопческие, вечно ограничительные, везде отрицательные, нимало не творческие, не брызжущие жизнью, пустые и не рождающие движения Толстого последних лет. Толстой — язычник старых дней, Толстой — творец Наташи и Карениной, «Казаков» и «Детства и отрочества» был религиозен, потому что хотя и языческим способом, без отрицания материи и плоти, касался «миров иных»; а вот Толстой-христианин — с покаянными плачами в «Смерти Ивана Ильича», «Крейцеровой сонате», «Воскресении», «Хозяине и работнике» — никак не может прийти к Богу. Плотяной (да простят нам неуклюжее выражение) из плоти сотканный, Толстой — религиозен; бесплотный — не религиозен: вот довольно «эллинская» и во всяком случае любопытная мысль г. Мережковского. Ему, прямо через стол, горячо закивал головою известный славянофил, редактор «Благовеста» и «Русской Беседы» (двух умерших журналов), А. В. Васильев, человек очень начитанный в славяноведении, но едва ли отличающий Фемистокла от Мильтиада и Марафон от Капуи. Это согласие есть самый разительный пример начавшихся после доклада qui pro quo… Г. Мережковский почти ничего и не возражал своим оппонентам, так как вокруг него прямо поднялся лес неведомого в этих возражениях, не составлявших никакого резонанса его докладу.
Поднялся известный духовный оратор и писатель о. Петров и, предполагая, что смысл доклада г. Мережковского был не тонкая критика последних «изморных» идей Толстого, а нападение на личность Толстого, произнес высокохудожественно построенную «отповедь» Мережковскому, которая (опять — qui pro quo!) вышла «защитою Толстого». Он начал указанием на притчу Спасителя, в которой Он сравнивает царство Божие с виноградником, где надо делать. И вот в этот виноградник свой отец посылает для «делания» двух сынов своих. Старший говорит — «пойду», но… не пошел, ослушался, забыл слово отца и ничего не сделал во исполнение его воли. Младший сын говорит дерзко отцу: «не пойду», — но, одумавшись, пошел и потрудился в винограднике. Так и Толстой: он как будто вне церкви и даже против церкви, совершенно подобно младшему сыну хозяина виноградника; но не он ли учит нас скромности жизни, чистоте (плотской) жизни, трудолюбию, воздержанию даже в пище (вегетарианство), любви к ближнему, т. е. тем самым задачам и целям, которые составляют прямую сферу труда и забот христианства, церкви, православия, священства. Речь была прекрасна и, конечно, правильна. Мережковский мог бы на это ответить: «хорошо, но где же здесь трансцендентность и мистика, тайна и чудо, т. е. сущность всякой религии?» Конечно, пост и воздержание хороши в буддисте, как и в христианине. К сожалению, г. Мережковский задал не совсем удачный, но, впрочем, вытекавший из смысла речи свящ. Петрова вопрос: «Признает ли он, как священник, Толстого христианином?» О. Петров ответил: «Нет, не признаю». В жару устных споров многое не приходит на ум: о. Петров мог бы с полным правом ответить, что он признает Толстого «христианином вне христианства», ибо ведь даже в богословских трудах, особенно исторических, есть термин и, следовательно, понятие «христиане до христианства», к каковым прежде всего причисляются Сократ, Сенека (по идеям) и другие. Свящ. Петров был совершенно прав, и даже с церковной точки зрения. Но опять публика не поняла его: «защита Толстого священником!» — и раздалась буря рукоплесканий, очень компрометирующих оратора, едва ли нужных ему, либеральных по смыслу и ни малейше не стоящих в уровень с серьезной сосредоточенной истинно-нравственной речью мужественного защитника Христа против Толстого и Толстого против необдуманных его противников. Но, конечно, вся речь была чистым недоразумением; Мережковский говорил об отсутствии в поздних построениях Толстого трансцендентного момента и что без этого момента — нет религии, а свящ. Петров ответил на это, что мораль и предписания Толстого — христианские и даже церковны. чего Мережковский не отрицал. Онтология, выражаясь богословски, смешана была с «нравственным богословием», а это две кафедры разные, и, конечно, основная есть первая. Вот «первой» -то «кафедры» и недостает в моральном университете Толстого. Собственно, о смысле доклада г. Мережковского догадался только последний оппонент, поднявшийся уже около 12 часов ночи: прочитав несколько мест из «Послания к Коринфянам», блудным жителям блудного греческого городка, он вопросил докладчика: «Места сии ясно рекут, что лучше человеку не касаться женщины, как учит и Толстой; а вы, г. докладчик, называя это некасание отвлеченным спиритуализмом, порицаете таковое в Толстом и не признаете в нем никакой религиозной цены». Собственно, это было единственное возражение, ударявшее в центр доклада, и лишь отсюда могли пойти интересные прения между эллином-Мережковским и спиритуалистами-христианами, собравшимися его выслушать: мысль Мережковского, правда, не сказанная в упор в докладе, но, однако, местами скользившая в нем, состояла в том, что эллинизм, в светлой своей радости и в признании прав плоти, даже долга плоти, не противоречит христианству в его тайне и чуде, в его трансцендентности, ибо первый глагол Евангелия: «Слово (Бог) стало плотью и вселися в ны», да и единственное, Самим Христом основанное таинство есть опять таинство крови: «Кто не ест Мою плоть и не пьет Мою кровь — не наследует жизни вечной». Этого-то Толстой и не понял; и действительно — не понял. А с этим — не понял и всего христианства. Но ведь с Толстым заблуждалась и значительная часть Европы, все средние века, решительно морившие человечество идеями смертного, гробового, воспеваний смерти и гроба.
Впервые опубликовано: Новое время. 1901. 16 февраля. № 8970.