Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
СЕРДЦЕ НАРОДНОЕ править
Я только один раз видел Керенского и слышал его голос. Это было на громком процессе О’Бриен-де-Лассе, д-ра Панченко, Бутурлина и др. Тогда его защита не произвела большого впечатления. Она как-то выцвела, сплющилась между актерским пафосом Карабчевского и обвинительной речью Струве, речью длинной и сухой, но замечательно дельной и глубоко разработанной.
Был ли тогда Керенский не в ударе, или достался ему невыигрышный кусок защиты, или все, довольно-таки грязное дело претило его душевному вкусу — я не знаю. Но тогда же сидевший со мной рядом В. Дорошевич — человек несомненно громадного житейского опыта — сказал, обращаясь ко мне вполголоса:
«Какая искренность и какая настойчивость. И, в сущности, по пустякам. Но, поверьте, этот блондин, с прической ёжиком, когда-нибудь найдет себя и так широко развернется, что мы только ахнем».
Право, эти слова были пророческими.
Вскоре мы увидели Керенского — членом государственной Думы. В эту пору он, Милюков, Гучков, Родзянко и Чхеидзе, отчасти Пуришкевич и Шульгин, сделали очень много для разрушения древнего капища. Ведь, что ни говорите, а их слова и дела произносились и делались в эпоху почти людоедственную, в стране еще похожую на прежнюю Персию, где скучающий шах сажал для развлечения людей на кол под окнами своего дворца, в государстве, где с печальной иронией признавались: «У нас все возможно». Поистине, они и еще немногие другие были тогда похожи на первых ротных охотников, добровольно взявшихся перебежать под огнем крепостной мост.
И тогда-то, мне кажется, Керенский начинает находить себя. Среди голосов единомышленников и соратников яснее всех слышен его голос. Это голос попранной правды, страстной ненависти и горячей любви. Как будто бы один человек вмещает в себе всю боль и всю обиду великой, угнетенной страны. Как будто бы в его груди бьется само сердце народное, и в жилах его пульсирует народная кровь.
И, может быть, неожиданно для самого Керенского, к нему инстинктом, ощупью, уже тянутся в это время народные симпатии. «Он не оставит, он вникнет, он поймет, он заступится». И сотнями несутся к нему со всех концов России письма и телеграммы, просьбы и приветствия. Он — свой. И я вижу, как перед ним чудесным образом расширяется арена деятельности: из тесной залы суда в колонную залу Таврического дворца — и еще шире, еще далее — в ту аудиторию, которая зовется родиной.
Но сказать ли, по совести, в какой момент, по моему мнению, он и мы нашли сами себя и друг друга? Нет, не тогда, когда он присутствовал при отречении, а потом при аресте Николая П. И не тогда, когда он назвал зарвавшуюся толпу пьяными рабами. И не в Гельсингфорсе, и не на фронте, и не в пламенных ответах большевикам.
А тогда, когда он так просто и так по-человечески, слишком по-человечески, сказал: «Я стражду». Тогда вся здоровая Россия почувствовала, что у нее на секунду остановилось сердце, зашлось дыхание, и почва зыбко поплыла под ногами.
Да. Он — свой. Свой вне партий, подпартий, мнений, толков, сплетен, интриг и борьбы низких властолюбивых интересов. Он вернулся с объезда фронта, и мы с нежностью узнали, что он загорел и окреп. Он сказал нам своим правдивым голосом, что армия дезорганизована в сотни раз менее тыла, и мы доверчиво вздохнули. Он рекомендует наступление. И наступление будет.
Будет не оттого, что этого хочет Керенский. А оттого, что этого хочет народ. Во все века и у всех народов в годины тяжелых испытаний всегда находился тот непостижимый и непосредственный душевный преемник, тот божественный резонатор, тот таинственный выявитель воли народной, что я и называю живым, бьющимся сердцем народа. Керенским руководит его сердце, сердце народа, коллективная воля. Лениным — его личный сухой ум озлобленного теоретика.
Политические враги Керенского, ослепленные злобой, завистью и фанатической нетерпимостью, одурманенные подлым принципом — цель оправдывает средства, — однажды дошли до того, что кинули в толпу зловещую и зловредную мысль: «А не метит ли Керенский в Наполеоны?»
Поистине предположение достойно ублюдка Усть-Сысольской просвирни со Смердяковым.
Наполеон — это французский великолепный жест. По-русски же такое явление называется Степан Тимофеевич Разин. И разве не ясно, что мы по самому строению нашей народной души неспособны выдавить из себя не только Наполеона, но даже и диктатора. И такое душевное свойство я отношу отнюдь не к расхлябанности народа, а к его великодушию. А от Стеньки — сохрани нас Никола Милостивый.
Керенский же, это наш — возьмем простое мужичье слово — ходок. Перед Богом за тех, кто в него верит, перед родиной за тех, кто ее любит, перед потомством за тех, кто еще не потерял способности краснеть при мысли о той пощечине, которая нас ждет от руки всемирной истории.
«Но Брут сказал:
Он был властолюбив.
А Брут, конечно, честный человек».
Но в том-то и дело, что наш Брут вовсе не честный человек, а мелкий шулер. И Керенский не Цезарь, а дисциплинированный социалист и в то же время человек сердца.
И я представляю себе фантастическую куртину. Ленин одолел Керенского. Тогда Керенский слагает с себя власть и почти буквально повторяет слова, сказанные Кавеньяком в 1848 г. в момент передачи власти президенту Луи Наполеону: «О, если бы я знал, что он не изменит обещанию. Я опустился бы перед ним на колено и поцеловал бы его руку. Но беда страны в том, что он непременно обманет».
Кавеньяк был прав. Наполеон узурпировал власть, купив голоса плебисцита и сделав себя императором. Кавеньяк отказался присягнуть ему и был арестован.
Мы очень рады тому, что враги Керенского даже не Наполеоны Третьи. Это исторические болтуны, трибунные паяцы, честолюбивые мизантропы, сумасшедшие алхимики и, в самом невинном случае, — продажная челядь.
В Керенском же кипит наша кровь и бьется наше сердце.
Поклон ему.
P.S. Сейчас, просматривая корректуру этой статьи, я вспомнил слово о Керенском одного глубоко военного человека: «Его попрекнули декларацией прав солдата. Это были булавочные уколы. Я, боевой офицер, с удовольствием расширил бы солдатские права. Но за то потребовал бы и „декларации обязанностей солдата“. А Керенский всеми своими действиями уже создает эту вторую, еще не написанную декларацию».
ПРИМЕЧАНИЯ править
Статья впервые напечатана в газете «Свободная Россия». — 1917. — № 30.
— Керенский Александр Федорович (1881—1970) — присяжный поверенный, член партии трудовиков, с марта 1917 — эсер, депутат IV Государственной Думы. В первом составе Временного правительства — министр юстиции. В мае-сентябре 1917 г. — военный и морской министр, с 8 июля — министр-председатель, а с 30 августа и Верховный Главнокомандующий.
Куприн выделил Керенского из ряда политических деятелей как способного, по его мнению, стабилизировать обстановку в стране. Первые твердые и жесткие действия военного министра привели к некоторому улучшению положения, и писателю он представлялся редким сочетанием революционного пафоса, порыва и профессионализма. Вероятно, решающую роль в оценке Куприным будущего министра-председателя, а на момент написания статьи — военного и морского министра, играл тот факт, что Керенский пытался утвердить дисциплину в армии, сам ездил на фронт, видел необходимость в наступательных действиях.
В этом же номере газеты, рядом со статьей Куприна, напечатано стихотворение его друга А. Рославлева «А. Ф. Керенскому».
— на громком процессе О’Бриен-де-Лассе, доктора Панченко, Бутурлина — судебный процесс 1911 г. по обвинению дворянина О’Бриен-де-Лассе и доктора-проходимца В. П. Панченко в убийстве В. Бутурлина с целью завладения наследством.
— Карабчевский Николай Платонович (1851—1925) — популярный в дореволюционной России адвокат.
— Струве Петр Бернгардович (1870—1944) — правовед, общественный и политический деятель.
— В. Дорошевич — Дорошевич Влас Михайлович (1865—1922), русский журналист, публицист.
— Милюков Павел Николаевич, Гучков Александр Иванович, Родзянко Михаил Владимирович, Чхеидзе Николай Семенович, Шульгин Василий Витальевич — политические деятели, члены Временного комитета Государственной Думы. Пуришкевич Владимир Митрофанович — политический деятель, депутат IV Государственной Думы.
— Кавеньяк — Луи Эжен Кавеньяк (1802—1857), французский политик.
— Смердяков — персонаж романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы», лакей, убийца своего отца.
Печатается по первой публикации.