К. Н. Бестужев-Рюмин
правитьСергей Михайлович Соловьев
Лекция, прочитанная в С.-Петербургском университете 3 ноября 1879 года.
править
4 октября 1855 года скончался Грановский, 4 октября 1879 года скончался Соловьев. Но не одним только случайным совпадением цифр эти два имени соединяются в памяти учеников того и другого; они соединяются преимущественно воспоминанием о том блистательном времени Московского университета, когда он был центром умственной жизни не одной Москвы, но и всей России. Для людей другого поколения может показаться странным сопоставление блестящего, остроумного, живого Грановского с сосредоточенным, как бы, как бы суровым Соловьевым, с Соловьевым, которого общество привыкло считать представителем строго ученого, фактического знания, главою школы, основывающейся исключительно на архивных документах. Этот взгляд общества и мешает оценить Соловьева как следует, оценить его с той стороны, с которой он сам желал быть ценимым, которою он сам дорожил. Помню, раз, в заседании Археографической Комиссии, собравшемся у покойного А. С. Норова, говорили о трудах одного очень уважаемого ученого, который любил выводить свои мысли из полного собрания фактов и печатал свои работы вполне в том виде и порядке, как он вел их. Соловьев сказал при этом: «У кого нет черновых тетрадей, да кто же их печатает». В другой раз, бывши у него, я упомянул — в разговоре о недолговечности ученых — об одном русском научном деятеле, который сохраняет свежесть и в преклонных летах и которого труды еще фактичнее. «Разве это наука?» — заметил на это Соловьев. Для него, как и для Грановского, — в этом их самое большое сходство, — история была наука, по преимуществу воспитывающая гражданина. Для того и для другого поучительный характер истории заключался не в тех прямых уроках, которыми любила щеголять историография XVIII века и которыми богаты страницы Карамзина, где выставляются герои добродетели, как на Монтионовских состязаниях, в пример для подражания, чудовища порока, как спартанские пьяные илоты, в образец того, чего следует избегать; нет, ни тот, ни другой из этих незабвенных профессоров не считал историю «зеркалом добродетели», но каждый из них имел в виду другую цель; они старались воспитать в своих слушателях сознание вечных законов исторического развития, уважение к прошлому, стремление к улучшению и развитию в будущем; они старались пробудить сознание того, что успехи гражданственности добываются трудным и медленным процессом, что великие люди суть дети своего общества и представители его, что им нужна почва для действия; не с насмешкою сожаления относились они к прошлому, но со стремлением понять его в нем самом и в его отношениях к настоящему: «Спросим человека, с кем он знаком, и мы узнаем человека; спросим народ об его истории, и мы узнаем народ». Этими словами Соловьев начал свой курс 1848 года, когда я имел счастье его слушать: в истории народа мы его узнаем, но только в полной истории, в такой, где на первый план выступают существенные черты, где все случайное, несущественное отходит на второй план, отдается в жертву собирателям анекдотов, любителям «курьезов и раритетов». Кто так высоко держал свое знамя, тот верил в будущее человечества, в будущее своего народа и старался воспитывать подрастающие поколения в этой высокой вере. С этой-то воспитательной целью такие профессора держались преимущественно общих очерков, где в мелочах не теряется общая мысль. Таким был всегда характер курсов Грановского, таким постепенно делал свой курс Соловьев; но и на первых своих шагах в университете он уже давал много места общим соображениям и выводам. Соловьев умел ценить Грановского: «Вы блистательно представили французские общины, — говорил он на докторском диспуте Грановского, — которые расцвели пышным цветом на страницах Августина Тьерри и засушены в гербариях немецких ученых». Но не одно это роднит двух этих наших наставников: сознание тесной связи между прошедшим и настоящим, сознание долга растить в настоящем будущее побуждало их с сердечным интересом относиться к событиям настоящего. «Листок современной газеты, — говорил Грановский, — так же дорог для историка, как хартия летописи». Соловьев, живя в мире прошлого, умел скорбеть и о невзгодах настоящего и радоваться его радостям: никогда не забуду я той глубокой скорби, с которой он говорил о наших неудачах в Крымскую войну, что тогда далеко не было общим явлением в среде нашей интеллигенции. Теперь вам понятно, почему я начал свои поминки о Соловьеве сравнением его с Грановским, с которым так странно соединила его случайность кончины в один день. Перейдем же к беглому очерку жизни и деятельности Соловьева.
Сергей Михайлович Соловьев родился 4 мая 1820 года. Он был сыном законоучителя первой Московской гимназии, где и получил свое первоначальное образование. По свидетельству его автобиографии в «Словаре профессоров Московского университета», еще в эту пору он начал интересоваться историей; говорят, что тогда он прочел «Историю Государства Российского», которая в нескольких последовательных поколениях пробуждала любовь к России и к русской истории: на ней воспитывался Погодин, на ней вырос Соловьев, ею зачитывалось поколение первых учеников Соловьева. Никем не замененная, она, к сожалению заброшена последующими поколениями; а между тем трудно найти книгу более способную в гимназические годы пробудить и патриотизм, и любовь к истории. Недостатки Карамзина незаметны в этом возрасте, а достоинства его именно приноровлены к нему: его величавый рассказ поражает воображение, а художественное умение выбирать подробности мешает забраться скуке. К сожалению, в наше время отвыкли от карамзинского языка; раннее знакомство с народной речью, при всем своем высоком значении, имеет одно неудобство; оно нас слишком отдаляет от писателей не только XVIII века, но даже и начала XIX. Таким образом, никем не замененный Карамзин утратил, быть может, слишком рано все свое воспитательное значение; его читает теперь только специалист или как пособие, или как материал для характеристики его времени. Не то было сорок лет тому назад, и Соловьев воспитался на Карамзине.
Поступив в университет, откуда он вышел в 1842 году, Соловьев сделался слушателем двух профессоров, которые представляли тогда две враждующие партии в науке русской истории: он слушал М. Т. Каченовского и М. П. Погодина. Хотя Каченовский уже перешел на кафедру славянских наречий, но ученики его еще писали, и сам он на лекциях высказывал свои воззрения. «Старик уже дряхлел, — рассказывал мне как-то С. М. Соловьев, — но оживлялся всякий раз, когда приходилось выражать какое-нибудь сомнение: тогда глаза его горели». Каченовского мало помнит современность; полной оценки его нам еще приходится ждать, и хотя В. С. Иконников в своей почтенной монографии «Скептическая школа» и собрал для нее много данных, но лучшим, что мы имеем о Каченовском, все-таки остается краткая биография его в «Словаре профессоров Московского университета», писанная Соловьевым. Каченовский отрицал первоначальную летопись, «Слово о полку Игореве», «Русскую Правду»; Погодин доказал неосновательность его сомнений. Этим почти можно ограничить все то, что известно о Каченовском; а во имя чего Каченовский отрицал, чем плодотворно было его отрицание, почему, в сущности, победитель оказывается побежденным, это остается показать и доказать. Здесь, впрочем, не место слишком много говорить о Каченовском, и мы можем сказать только, что в основе его сомнений лежала мысль о постепенном росте общества: ему казалось, что в летописях заключаются представления о состоянии общества более зрелом, чем то, какое могло быть в действительности; в сущности, Каченовский отвергал не самые летописи, а выводимые из них толкования; своими сомнениями он заставил снова пересмотреть вопросы и тем вызвал новое движение исторической науки — вот важная заслуга Каченовского. Он приучил искать в фактах связи, общего смысла; он поднялся над «низшею критикою», водворенной в нашей литературе Шлецером, к «высшей критике»; по словам С. М. Соловьева, он старался «сблизить явления русской истории с однохарактерными явлениями у других и, что всего важнее, преимущественно у славянских народов». С этой стороны он явился предшественником и учителем самого Соловьева. Иное дело Погодин, у которого были две очень важные стороны: инстинктивное понимание русской жизни и точность ученой исследовательности; это последнее качество преимущественно способствовало ему нанести тяжкие удары Каченовскому и его школе. Но до общих воззрений Погодин не возвысился и чувствовал к ним какой-то ужас; с этой стороны деятельность его была более отрицательная, чем положительная; оттого большая часть его жизни прошла в «борьбе не на живот, а на смерть» (заглавие сборника его полемических сочинений) с общими воззрениями, появлявшимися в продолжение его долгой жизни. Нет сомнения в том, что полемика его была очень полезна для движения науки: указывая слабые стороны каждой школы, он учил будущих деятелей избегать крайностей; нет сомнения в том, что меткие афористические замечания Погодина, брошенные им в разных статьях, путевых заметках и т. п., принесли и принесут свой плод; но общего воззрения Погодин не создал и не мог создать; а между тем общее воззрение было крайне необходимо для объединения фактов, для возможности поступательного движения вперед. Когда позднее Соловьев принес в науку это общее воззрение, Погодин немедленно вооружился против него и почти тридцать лет сряду был его неутомимым противником. Во время пребывания в университете Соловьев еще не определился и работал в «древнехранилище» Погодина, где ему удалось отыскать рукопись, оказавшуюся 5-й частью истории Татищева. Заметка его об этой безымянной рукописи, обстоятельно доказавшая ее принадлежность Татищеву, обратила на себя внимание, и рукопись была обнародована в «Чтениях общества истории и древностей российских». Кончив в 1842 году курс, Соловьев поехал за границу. В Праге он завел сношения с тогдашними корифеями чешской науки, о чем, по свидетельству одного из его некрологов, он вспоминал незадолго до смерти, перебирая только что изданную переписку Погодина со славянскими учеными; в Праге Вигель читал ему свои записки и сначала увлек его своим талантом; и тогда новая история интересовала его не менее древней. В Париже он слушал лекции Мишлэ и поместил о них заметку в «Москвитянине». В 1845 году Погодин оставил кафедру, и, рекомендуя несколько лиц в свои преемники, назвал и Соловьева. Весной 1845 года Соловьев был назначен преподавателем, выдержав предварительно магистерский экзамен. Любопытно, что покойный А. И. Чивилев (нам рассказывали современники), заподозрив Соловьева в славянофильстве, не хотел пропускать его. Действительно, в эту пору Соловьев бывал в славянофильских кружках, да и после, расходясь с ними в воззрениях на европейское просвещение и Петровскую реформу, он сохранил много общего с ними, преимущественно в теплом религиозном чувстве, которое всегда его отличало. Ал. Н. Попов, бывший живой летописью этого времени, уверял меня, что магистерская диссертация Соловьева создалась под влиянием разговоров в этих кружках. Осенью в 1846 году была им защищена диссертация «Отношения Новгорода к в. князьям»*. Книгу встретили приветливо в журналистике, тогда ревностно следившей за ученой литературой (я помню в высшей степени сочувственную статью «Отечественных Записок»); общая надежда тогда обратилась на Соловьева. Позволю себе личное воспоминание: я помню, с какой жадностью читал я тогда эту диссертацию и каким неожиданным светом облились для меня события древней русской истории. Нельзя не сомневаться в том, что диссертация Соловьева поставила один из важнейших вопросов русской истории на настоящую почву. Сличение Новгорода со средневековыми городами, которое тогда было очень в ходу, стало невозможным, лишь только Соловьев показал, как выросли Новгородские учреждения на туземной почве, как много было в жизни Новгорода общего с жизнью других русских городов; остается только еще один шаг: сближение этой жизни с древнеарийской вообще и античной в особенности. Труды А. И. Никитского (мы не считаем их свободными от заблуждений) направлены именно в эту сторону, в чем их самое важное значение; но путь указан уже и Соловьевым: его теория старых и новых городов основана столько же на известном месте летописи: «на чем старшие положат, на том и пригороды станут», сколько и на аналогии с античным миром. Теория старых и новых городов едва ли может считаться вполне безупречной; во всяком случае, она объясняет переход от Киевской к Суздальской Руси односторонне; тем не менее, мы должны признать, что эта остроумная гипотеза сослужила свое дело: указала на необходимость найти внутреннюю связь между двумя периодами русской исторической жизни.
______________________
- Замечу для библиографа, что в отдельном издании нет приложений, которые помещены при втором издании (в Чтениях).
______________________
С 1845 года до настоящего академического года (за исключением небольшого перерыва) Соловьев занимал кафедру в Московском университете. Все некрологи говорят о преподавании его в последние года, вот почему нелишним будет припомнить и того молодого профессора, которого слушали мы в 1848—1849 годах. Соловьев в то время читал два курса: общий для словесников III и юристов II курсов и специальный для словесников IV курса; специальные курсы составляли обыкновенно продолжение общих и представляли подробное изложение того периода, на котором остановился курс общий. Из таких специальных курсов образовались статьи в «Современнике»: «Обзор событий смутного времени» и «Обзор царствования Михаила Федоровича». Читавшие эти статьи не могут не пожалеть, что первая из них не была перепечатана: VIII том «Истории России», в котором отброшена вся критическая часть, далеко ее не заменяет. Общий курс 1848—1849 годов начинается понятием об истории, как народном самосознании; затем, охарактеризовав разные виды летописей краткими, но меткими чертами, профессор переходил к изложению историографии, причем останавливался и на записках современников. Изложение историографии кончается на Полевом, о котором Соловьев выражался, что он задумал переделать Карамзина по Карамзину же. Изложение науки начиналось со всем известного теперь географического очерка русской территории, вошедшего в первый том «Истории России»*. Но в то время этот очерк был совершенной новостью (статья Надеждина в «Библиотеке для чтения» была мало известна); после Соловьева такой очерк сделался необходимой принадлежностью каждого общего сочинения по русской истории. За географией страны следовало изложение дружинной теории происхождения варягов Руси, теории, на которой, по моему мнению, скорее, чем на какой-нибудь другой, может и до сих пор останавливаться историк. Событий варяжского периода нам Соловьев не рассказывал, но представил прекрасную характеристику деятельности первых князей (в 1846—1847 годах он рассказывал и сами события, что я знаю по тетрадкам товарищей); изложение удельного периода было сокращением его докторской диссертации, а Смутное время было изложено по статьям, появившимся в «Современнике». Помню живо превосходную характеристику Смутного времени, как эпохи, когда все старые начала, подавленные Москвой, восстали, пробовали добиться господства и, потерпев крушение, уступили место здоровым элементам, желавшим, прежде всего, порядка и безопасности от внешних врагов и внутренних крамол. Время первых Романовых и Петра еще представлялось в беглых очерках, в первом наброске будущей картины. Таков был курс, который слушали с удовольствием мы, только что выслушавшие талантливый курс К. Д. Кавелина, в основах мало различавшийся от курса Соловьева, но останавливавшийся преимущественно на бытовой стороне: так, у г. Кавелина много места занимал древний славянский быт, которого Соловьев, выдвинувший на первый план политическую историю, не касался.
______________________
- Раньше он появился в «Отечественных Записках» 1850 года.
______________________
Еще за год до того курса, о котором я сейчас говорил, Соловьев издал свою докторскую диссертацию «История родовых отношений между князьями Рюрикова дома». Основная мысль этой книги и ее главная заслуга заключаются в стремлении найти связь между периодами, и связь не внешнюю, а внутреннюю, проследить рост русского общества и наметить смену его общественных состояний. В предисловии автор восстает против названия периодов: удельный, татарский; доказывает, что в первое время не было уделов и что не татарам, а внутренним причинам надо приписать изменение в общественном строе Русской земли. Он признает два начала, сменой которых характеризуется время до конца Рюриковой династии: родовое и государственное; род, полагает он, разложился под влиянием начал государственных, появление которых, по его мнению, объясняется гипотезой о старых и новых городах. Вся книга замечательна; но в особенности хороша последняя глава, характеризующая борьбу Ивана Грозного с Курбским: в первый раз русская историография воспользовалась перепиской этих двух деятелей для характеристики двух миров, представителями которых они являются. Книга Соловьева вызвала жаркую полемику: первый выступил Погодин (см. его полемику с Соловьевым в «Московских Ведомостях» за июнь или июль 1847 г.) вскоре после диспута; затем появились в «Современнике» статьи Кавелина (перепечатаны в сочинениях). Кавелин, вполне сочувствуя общей идее, приходя в восторг от многих подробностей, совершенно иначе объясняет переход от родового быта к государственному: ставя на первом плане развитие личности (за которым он следил в своей статье «Очерки юридического быта древней Руси» в «Современнике» 1847 г., № 1, и в «Сочинениях»), он между родовым и государственным началами ставил начало семейное, от которого идет вотчинное; этим последним он объяснял вотчинный характер Московского государства. Замечательно, что Соловьев, никогда не вдававшийся в полемику, счел нужным на лекциях изложить свои возражения г. Кавелину.
Посреди своих работ университетских, Соловьев находил время следить в критических статьях за выдающимися явлениями исторической науки: в тогдашних журналах — «Московском городском листке», «Отечественных записках» — появилось довольно его критических статей*, а также и очерков разных вопросов. В числе этих последних настолько же, как «Очерки Смутного времени», замечательны «Очерки истории Малороссии», тоже заслуживающие перепечатания: здесь впервые представлена критика мало-российских летописей, преимущественно «Истории руссов», и высказан замечательный взгляд на казачество. В 1850 году Соловьев прочел — одновременно с Грановским, Шевыревым и Гейманом — четыре публичные лекции, содержанием которых было установление государственного порядка в России. Эти лекции представляют краткую, но меткую характеристику развития Московского государства. Уменье излагать ясно, точно и сжато, часто даже очень оживленно, составляло всегда отличительную черту изложения Соловьева. Все туманное, неопределенное было чуждо его природе. Посреди этих работ зачинался тот его труд, с которым навсегда связывается его имя в истории русского просвещения: в 1851 году появился первый том «Истории России с древнейших времен». Название, заимствованное у Татищева, было данью уважения к атому замечательному историку, память которого он очистил от многих нареканий (см. статью в «Архиве исторических и юридических сведений») и в котором он умел ценить практическое самообладание, ясно высказавшееся в том, что он приготовил связный материал для истории, но самой истории не писал, не поддаваясь увлечению литературного изложения. Этой чертой сам Соловьев сближается с Татищевым, ибо, подобно своему знаменитому предшественнику, он старался сделать только то, что возможно, и ясно сознавал, что многое такое еще могут сделать историки в будущем, чего при настоящем состоянии науки сделать еще нельзя.
______________________
- Почти полный список составлен Е. Е. Замысловским и помещен уже в «Журн. М. Н. Пр.» Еще полнее список, составленный Н. А. Поповым, в «Московских университетских известиях».
______________________
«История России», которая, к сожалению, не дописана, как не дописана «История Государства Российского», навсегда останется важнейшим памятником русской историографии за свое время. Главная ее цель высказана в первых строках предисловия: «Не делить, не дробить русскую историю на отдельные части, периоды, но соединять их, следить преимущественно за связью явлений, за непосредственным преемством форм, не разделять начал, но рассматривать их во взаимодействии, стараться объяснять каждое явление из внутренних причин, прежде чем выделить его из общей связи событий и подчинить внешнему влиянию, — вот обязанность историка в настоящее время, как понимает ее автор предлагаемого труда». Еще в начале своей деятельности Соловьев провозгласил высокое начало: история есть народное самосознание, и остался ему верен во все продолжение своего труда. Для Карамзина история есть прагматическое изложение событий, главная цель которого — поучительные примеры; в этом отношении Карамзин оставался верен своему времени: так понимали историю великие историки XVIII века; изобразить внешний рост государства, внешнее распространение просвещения и благосостояния — их единственная задача; при исполнении этой задачи на первом плане стоит личность, и изображением личности преимущественно и занимались эти историки; сознание о постоянной смене общественных состояний преимущественно развилось в начале XIX века и популяризировалось великими французскими историками. Им хотел подражать Полевой; но ему недоставало ни материала, ни подготовки, для того нужной, ни времени. Он только высказал мысль, но даже не заметил того, что при тогдашнем изучении материала исполнение было невозможно. Каченовский взывал к критике материала, показал, куда надо направить усилия; а с другой стороны, Эверс указал отличительные черты первоначального быта, основы его. На путь, открытый ими, вступил Соловьев, а с ним рядом и вслед на ним другие. Если мы теперь не признаем теории родового быта во всей ее исключительности, то не можем, однако, не признать в ней первой попытки связать все явления русской истории в стройное целое; попытка эта, не в виде намеков, указаний и т. п., а в целом стройном здании, сделана Соловьевым. От этой попытки пойдет вперед русская историография; она составляет основание для дальнейшего движения русской мысли, а в значительной степени и жизни, поскольку жизнь будет сознавать, что настоящее — дитя прошедшего. Позволю себе повторить здесь слова, сказанные мною в другом месте*: «Высокая мысль, высказанная так давно, еще не перешла в общественное сознание, но должна когда-нибудь перейти, должна стать руководительным маяком и государственным людям, и представителям мысли и слова, и всем, кто так или иначе участвует в общественном движении. Если история народа есть его самосознание, то следовательно, народ в своей исторической жизни постепенно раскрывает свои нравственные свойства; стало быть, чуждые влияния только будят то, что спало в нем; стало быть, личности являются только представителями той степени общественного сознания, которая им современна, и могут сделать не более того, что возможно при данном положении; стало быть, состояния общественные находятся между собою в прямой зависимости: одно вытекает из другого, и в общем каждое вносит что-нибудь новое, то есть вызывает к деятельности такую сторону народной жизни, которая или совсем не выступала вперед, или выступала очень слабо. Но вызвать новое можно только тогда, когда в обществе сознательно или бессознательно живет уже потребность в обновлении той или другой стороны общественной жизни. Вот почему исторические явления не спадают с неба, а приготовляются длинным рядом явлений, иногда понятных только после того, как совершилось уже событие, ярко кидающееся в глаза и освещающее то, что ему предшествовало. В проведении нити развития через всю русскую историю заключается одна из важнейших заслуг громадного труда Соловьева». Мы назвали труд его громадным; этой характеристикой высказывается то впечатление, которое прежде всего зарождается в человеке, только что приступившем к чтению книги Соловьева; оно уже остается еще более укрепившемся и последним впечатлением человека, долго и пристально изучавшего этот труд. Чем более человек сам занимался, тем более он знает цену времени, материального и умственного труда, затрачиваемого на продолжительную, многолетнюю работу, тем с большим благоговением останавливается перед подобным произведением, тем яснее понимает он — какою силою воли, каким самообладанием должен был быть одарен человек, так продолжительно, так неуклонно работавший. Человек, знакомый с трудами подобного рода, поражается равно массой и физического, и умственного труда. Конечно, великой заслугой Соловьева было то, что он систематически обозрел сокровища наших архивов за все изученное им время и ввел в науку так много нового материала, преимущественно с той эпохи, на которой остановился Карамзин; важность этой заслуги увеличивается еще тем, что у Соловьева не было ни Малиновского, ни Калайдовича, ни А.Тургенева, помогавших Карамзину и указаниями, и выписками. Но еще важнее заслуги умственные: Соловьеву удалось осветить своей идеей не только то время, которое было описано Карамзиным и где он имел уже критически осмотренные и приведенные в связь факты, но и то время, в изучении которого он не имел себе предшественников и где ему самому приходилось и собирать материалы, и оценивать их, и оценивать значение самых событий: три работы эти редко соединяются вместе, и каждая из них порознь может доставить известность труженику. Мы знаем, что им понят не только удельный период, возвышение Москвы, Иоанны III и IV, смутное время, но и связь времени первых Романовых со временем Петра, значение самого Петра (укажу, в особенности, на блистательные «Публичные лекции о Петре»), Елизавета, Екатерина и ее политика. Мы знаем, что внешняя политика Александра дала ему содержание для целого особого сочинения, как прежде развитие польского вопроса вызвало его на изложение «Истории падения Польши», которая в настоящее время является необходимым дополнением неоконченной им истории Екатерины II; в последнее время внимание его привлекала дипломатическая деятельность царствования Николая Павловича**, Общие характеристики лиц и событий, а равно и изложение дипломатических сношений, составляют всем известное достоинство «Истории» Соловьева; но у нее есть и другая сторона: она представляет значительно обильный материал для понимания общественной жизни в разные эпохи; в первых томах этот материал группируется; в последних он помещается погодно, ибо, как материал новый, он еще трудно поддавался группировке. Не надо забывать также и того, что для изучения древнего периода историк встречал значительные пособия в разных монографиях, для нового же он был почти лишен этого пособия, за исключением разве монографий литературных; вот, может быть, почему отчасти отдел литературы и полнее и обработаннее в труде Соловьева, чему, конечно, помогло и само его образование: он не был ни юрист, ни политэконом, чего, впрочем, никто и не мог от него требовать.
______________________
- «Русская старина», 1876 г.
- См. статьи в «Древней и Новой России» и в «Вестнике Европы».
______________________
Прошло почти тридцать лет со времени появления первого тома «Истории России». Наука историческая сделала с тех пор много успехов, и Соловьев следил за нею неуклонно: вопросы общеисторические постоянно занимали его. Так, он поместил в «Вестнике Европы» свои «Размышления над историческою жизнью народов»; таково же было содержание его курса, читанного в Петербурге в тесном кружке, весною 1879 года; не раз он писал статьи по поводу иностранных сочинений: Фруда, Лорана, Ланфрея; издал «Курс новой истории». Весною 1879 года говорил он мне, что переглядел все путешествия по внутренней Африке, ища в них свидетельств о быте первоначальных народов, но испытал разочарование, ибо встретил более сведений о животных и растениях, чем о человеке; при этом он выразил надежду, что антропология, несмотря на то, что теперь она часто заблуждается, все-таки вызовет более внимания к человеку. Следя за движениями науки, Соловьев уже не мог пересматривать своих первых томов: ему нужно было идти вперед. Сделано им так много, что, конечно, никто не сочтет себя вправе искать того, чего он сделать не мог. Прибавим еще, что он никогда не скрывал пробелов в наших знаниях и не старался придать цельности тому, что, в сущности, не имело ее. Самое важное обвинение, с которым он обращался к историкам-литераторам, причем, прежде всего, имелся в виду Карамзин, состояло в том, что они дают много места фантазии. Стремление к научности изложения он доводил иногда до крайности; но нельзя не сознаться в том, что забота о красоте рассказа отвела бы его далеко от главной цели, и мы, может быть, не имели бы и половины того, что мы имеем.
Карамзин писал когда-то Тургеневу: «Жить есть не писать историю, не писать трагедию или комедию, а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душою к его источнику: все остальное, любезный мой приятель, есть шелуха». Я убежден, что то же мог бы сказать Соловьев. Его идеал жизни был строгое исполнение долга: в одном из некрологов рассказывается, что когда совет университета выбрал его в ректоры, Соловьев ответил: «Принимаю, потому что трудно» и сумел согласить свои занятия ректорские с занятиями учеными и так же строго отнестись как к тем, так и к другим. Он был всего более требователен к самому себе и строго неуклонен в исполнении своих обязанностей: в этом отношении он опять напоминает Татищева, который говаривал: «На службу не навязывайся, от службы не отказывайся». Выработав свой характер суровым и постоянным трудом над самим собою, приучив себя к непрерывному, неуклонному труду, приучив себя сдержанно относиться к другим и никогда не терять собственного достоинства, — так, он почти никогда не вступал в полемику и никогда не вмешивал в ученый спор личных отношений, — Соловьев выработал себе твердые и неуклонные убеждения, которых он уже ни за что бы не уступил. В период шатания умов Соловьев представляет поучительный пример; раз сложившиеся убеждения, плод долгих размышлений, постоянно руководили им, как в науке, так и в жизни. Убеждения свои он высказывал прямо и просто при всяком случае; так, по поводу книги Лорана, которая показалась ему способною увлечь многих, он высказал свой взгляд на христианство, и этому взгляду он оставался верен всегда: религиозность составляла одно из отличительных его свойств; но эта религиозность не вела его к нетерпимости, а только возвышала его взгляд. Замечательно, что, во многом расходясь со славянофилами, он сходился с ними во взгляде на православие и протестантизм: его оценка Лютера в «Курсе новой истории» могла бы быть подписана и каждым из славянофилов. Сходился он с ними и в любви к России, и в верю в историческое призвание русского народа, хотя и расходился в оценке реформы Петра; но, ценя западную науку, он знал и ее недостатки и, конечно, не менее славянофилов понимал вред чистого материализма.
Мы жалуемся, что у нас нет характеров, а вот еще недавно жил между нами человек с твердым характером, всю жизнь свою посвятивший службе Русской земле; мы жалуемся, что у нас нет ученых, а вот только что сошел в могилу человек, место которого в ряду величайших ученых XIX века. Почтим же его память пожеланием, чтобы жизнь его, когда он найдет себе полную оценку, послужила примером и поощрением будущим поколениям; пожелаем также, чтобы эти будущие поколения учились у него не только умению понимать источники, но и умению вырабатывать характер.
Опубликовано: Бестужев-Рюмин К. Н. Биографии и характеристики: Татищев, Шлецер, Карамзин, Погодин, Соловьев, Ешевский, Гильфердинг. Санкт-Петербург. Издательство: Типография В. С. Балашева, Средняя Подъяческая, д. № 1. 1882.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/bestujev-rumin_k_n/bestujev-rumen_k_n_o_biografii_i_harakteristiki.html