Кузьмина-Караваева Е. Ю. Равнина русская: Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза. Письма.
СПб.: «Искусство--СПБ», 2001.
СЕМЬ ЧАШ
правитьНет, дедушка, недаром я на остров
Средь непогоды грозовой добрался.
Теперь я вижу, что тебя мне нужно.
А сколько раз сомненье начинало
Моей душой овладевать. Напрасны
Казались мне исканья и усилья.
Доверился я, будто мальчик, сказкам,
Ищу неведомо какого клада,
Иду в неведомо какое место,
Разузнаю неведомо о чем.
Я уж отчаялся. Хотел обратно
При первой же возможности вернуться.
Теперь все изменилось. Не уйду я,
Пока не выгонишь.
Зачем мне гнать,
Я рад тебе. Живи да слушай море,
Следи за облаками в небе синем,
Молись и думай.
Ты не все сказал мне.
То, что тебя особенно пленяет,
Не перечислил ты.
А я не знаю,
Чем ты на острове займешь досуги.
Тут кроме облаков да моря нету
Ни одного занятного предмета.
Еще ты молод. Для забавы время
Не отошло.
Нет, не в забавах дело,
Я их на дальнем берегу оставил.
Подсказывает разум неспокойный,
Что речь твоя — вот клад, искомый мною.
Ты много знаешь. Много видел в жизни…
Но и не в этом дело. Не напрасно
Сидишь на острове пустынном годы:
Уверен я, — ты голоса здесь слышишь,
Тебя виденья посещают тайно,
И лестницу священную от неба
До волн зеленых ангелы спускают.
Ты их полночный верный собеседник.
Так повтори мне их слова святые:
Изголодалось сердце. В мире жить —
Одно лишь значит: непонятным мерить
Такое ж непонятное.
О сердце,
О чистоты нетронутый источник,
И ты увидишь то, что вижу я.
Смотри на запад. Что перед тобою?
Над морем золотятся облака,
Как корабли, напрягшие ветрила,
Плывут, плывут среди лазури бледной.
Семь облаков. Семь тучек легкокрылых.
Семь ангелов, одетых в одеянья
Из солнечных лучей. Ты видишь, — чаши
В своих прозрачных дланях подымают,
Возносят их все выше, в дали неба.
И первый ангел, тот, что ближе к солнцу,
Огнем и золотом сейчас пронизан.
Гляди, гляди, — вот он расправил крылья,
И пламенные волосы струятся
Вдоль лика светозарного. Прозрачны
Его спокойные глаза. Вот чаша
Возносится к престолу Божьей Славы.
Господь благослови! Он опрокинет
Напиток страшный. Он зальет им землю.
Ты видишь, видишь?
Страшно мне смотреть.
Все кончено. Вот влага золотая,
Как водопад, низверглась с высоты.
Остановись, мой мальчик, будем вместе
О разуменьи тайн молиться Богу.
Открой глаза нам. Изощри наш слух.
Куда упала ярости стрела.
Кого ты покарал своей десницей.
Обнажены какие корни жизни.
Помилуй, Господи, и вразуми нас.
Помилуй, Господи, открой нам зренье.
Да, древний дуб подсекла влага злая.
Труд, труд — благословенье и проклятье,
Труд — наказанье грешного Адама.
Труд творческий — его Богоподобье…
Извечно выходил на ниву пахарь.
Рука ткача полотна ткала. Молот
По воле кузнеца ковал железо.
В поту трудился человек извечно.
И часто познавал он Божью тайну:
Проклятье становилось благодатью
И не был труженик рабом наемным, —
Сотрудником он делался Господним.
Учитель говорил нам: «Как Отец Мой
Доныне трудится, тружусь и Я».
И по Его стопам мы с сетью вышли,
И неустанно тянем невод полный,
На нивах трудимся, жнецы Господни.
Так было от начала мира. Ныне
Упала чаша ярости на землю,
И влага гнева отравила труд.
Все изменилось ныне. Будь свидетель
Переносись от берега глухого
На площадь города, в толпу людскую
Найди, где гневная струя излилась
Увидь, пойми.
Отец мой, что со мною?
Отец мой, где ты? Или это сон?
Иль ангел смерти ослепил мне очи?
Я безработный. Я шагаю в ногу
С законами, с их духом и с их смыслом.
Закон меня как будто умоляет:
Что хочешь делай, только не работай.
Я оплачу твои часы безделья,
За комнату внесу. Жене и детям
На годы я определю пособье.
Велик твой выбор: нищенствуй, иль пьянствуй
Иль не вставай неделями с постели,
Сбирай побор с бездельников богатых, —
Все можно, все оправдано законом.
Но если ты возмешься за работу
И донесет какой-нибудь завистник,
Что ты четвертый день таскаешь камни,
Поленья колешь или красишь стены, —
То берегись, — закон — он беспощаден:
С позором будешь вычеркнут из списка
Нуждающихся в помощи. С работой
Ты тоже распростишься, — и надолго.
Сам дьявол выдумал машинку эту:
Закрутит колесо, — без остановки
Крутиться будет. Говорят, когда-то
Ученые изобрести хотели
Непрекращающееся движенье,
И ничего у них не выходило,
Как ни хитрили, — тренья побороть
Механика ученая не может.
Но жизнь искуснее их оказалась:
Из нас любой без остановки будет
В проклятом колесе крутиться.
Нам бы
Хоть ямы выгребные чистить дали,
Хотя бы нас полезными признали
И нужными в каком угодно деле, —
Почувствовали б мы себя спокойней, —
Не хлам ненужный, — человеки тоже, —
Коль человек, то жить имею право.
Да, мышц рабочих перепроизводство —
Вот время наше чем известно будет.
Коль мышцы не нужны, — душа подавно:
Она всегда недорого ценилась.
При хорошо трудящейся машине
Ее терпели.
Лишняя душа
Находит, что сейчас не лишним было б
В компаньи лишнего хватить.
И дело.
Кто хочет? В складчину. Я ставлю первый.
Приятель мой блаженной смертью умер.
Напился с вечера. Едва дополз
До конуры своей. Спать завалился.
А утром в дверь не достучались. Смотрим,
Уже успел похолодеть. Блаженство!
Вот за блаженную кончину выпьем.
Бутылочка, бутылочка без дна.
Деньки мои, деньки мои без смысла.
Дорога под ногами не видна,
Со всех сторон густая мгла нависла.
Налево — яма, напрямик — ухаб,
Направо — невылазная грязища.
А все же как бы ни был пьян и слаб,
А доползу, наверно, до кладбища.
Там складывают весь ненужный лом
Средь скользкой и промозглой глины.
Бутылочка, с тобою напролом,
С тобой ничто не страшно, друг единый.
А матушка-покойница, качая
Меня, младенца, думала о счастье,
О том, как вырасту, разбогатею,
Как буду торговать в своей лавчонке,
Женюсь на раскрасавице…
Бутылка
Не очень-то вместительной была.
Повторим, братцы.
Я плачу вторую.
Какой тяжелый сон смущал мне душу:
Жизнь без надежды, без просвета снилась.
Живым я был в тяжелый гроб положен,
И слышал, — ударяли глухо комья
По крыше гробовой. Уж хоронили
Меня живого… Снова воздух вольный,
И легкий ветер, по морю скользящий,
И рядом ты, мой мудрый Тайнозритель.
Ты спал недолго.
Вечность, вечность спал я.
Как радостно, что можно просыпаться.
Когда ты засыпал, то в небе солнце
Лишь начинало к западу склоняться
И все топило в золотом потоке.
Теперь оно приблизилось к пучине
И золото сменяется багрянцем.
Но ангелов священную седмицу
Ты видишь ли по-прежнему, отец мой?
Смотри, как уголь раскаленный, чаша
Подъята тонкими перстами в небо.
Лучами рыжими метутся крылья,
И волосы расплавлены огнем,
Суровый взор мне прожигает душу.
Как копие летучее, струя
С высот низринулась из чаши пенной.
Кого пронзит? Кто ныне жертвой будет?
Закрой глаза, с вниманьем тихим слушай, —
Разлился гул в неведомых долинах,
Звучат там песни, слышны голоса,
И празднуют невидимые люди,
Толпа невидимая торжествует.
Держите строй, и в ногу, в ногу, в ногу,
Рядами сомкнутыми маршируйте.
Эй, песельники, на десятом шаге
Запеть нам песню велено начальством,
Чтоб все слыхали о веселье нашем.
Так в ногу, в ногу, в ногу… Запевайте.
Шагаем в ногу, — левой, левой, правой,
Ведет дорога — только смелых к славе.
Мы все, как каждый, — муравейник дружный.
Не скажут дважды — что нам делать нужно.
Приказ нам отдан, — мышцы, мысли — к делу.
За нашим взводным — мы шагаем смело.
За взводным старший, — а над старшим главный.
Победным маршем в ногу, к цели славной.
Эй, ты, философ, выбился из строя!
На ласточек небесных загляделся?
Иль вспомнил прошлогодний снег? Не надо
Зря забивать мозги различной дрянью,
Как у рахитика, распухнет голова.
Все за тебя обдумали другие.
Твоя задача — строй держать и в ногу
В назначенном тебе ряду шагать.
Раз, два, раз, два, раз, два, и в ногу, в ногу,
Прямее голову и пятки вместе.
Выходим на широкую дорогу
Беспрекословной, всем нам общей чести.
Я этих голосов не понимаю:
Им весело, они грозят кому-то…
Какою язвою их ангел гнева,
Вторым изливший чашу, покарал?
Ты их не видел, — голоса лишь слышал.
И увидать нельзя их, — нету ликов,
Многообразья нету в их толпе.
Средь тысяч листьев на деревьях летом
Двух одинаковых листочков нету.
А тут пред нами двигались рядами
И повторялись миллионы раз
Все те же человеческие тени.
Предательство Божественной свободы,
Неповторимому пути измена —
Вот страшный яд, который их погубит.
Отец мой, если скованы их воли
И если лики их незримы даже,
Боюсь я, — может некий вор явиться
И нехранимое добро украсть.
Придет любитель жить за счет другого,
В свое хранилище их воли спрячет,
Их именем он строить царства будет,
На их костях захочет он прославить
Себя единственно, их жизнью жить.
Ты хорошо увидел, где опасность.
Но срок настал, и третий ангел в небе,
Весь дымный, в тихом одеяньи тучи,
Печальный ангел, в час, когда за море
Крут пламеносный солнца закатился,
Подъемлет ввысь опаловую чашу.
Ночь медлит. День угас. Туманы вьются,
Как сонный рой бесшумных привидений.
И пепельные крылья распростер
Над бездною поблекшей третий ангел.
Он медленным движеньем наклоняет
Края ему врученной Богом чаши.
И медленно тяжелый дым струится
С небес на землю. Скорбен час заката.
Помедли, Тайнозритель, я не в силах
Свои глаза от неба оторвать.
Мучительно мне было б видеть казни,
Которые последовать должны.
Мучительно вернуться мне на землю.
Тем более, что следует четвертый, —
Кто? Ночь сама иль ночи черный ангел?
Все небо осенил шатром крылатым,
Серебряные искры звезд рассыпал,
И льет на землю медленный напиток
Густой, смолистой темноты ночной.
Волна морская вдруг оцепенела, —
Не торжествует, — только тихо ропщет.
Вдыхаю я тяжелый, темный воздух.
Весь мир ночной отравою окован.
Все замерло, все ждет.
Уж дождалось.
Глаза к востоку обрати. Ты видишь, —
То пятый ангел в череду вступает.
Сметет тяжелыми кудрями с неба
Искристых звезд спокойные поля,
К земле прильнет и ладным вихрем кинет
Сухую пыль, расшевелит тростник.
В ответ ему деревья расшумятся,
Настойчиво ударит ветер в море,
Покой нарушит спящей глубины
И бросит волны на пустынный берег.
Вот пятый ангел, — грозовой, — уж близок.
Гроза идет. Неразличима чаша
В руках невидимых. Лишь лезвие
Блестящей молнии простор пронзило.
Еще, еще. Весь небосклон исчерчен
Мелькающими быстро письменами.
Мгновенным светом озарились руки,
Поднявшие священный кубок. Змеи
Молниевидные в его глубинах
Зарождены. Вместилище он бури.
И ангел грозовой — ее начальник.
Три ангела явились нашим взорам.
Три чаши опрокинуто над нами.
Три казни падшим миром овладели.
Война. Ее всегдашний спутник — голод.
И рабство. Многие века в свободе
Жил человек, свободный от природы.
Свобода высшим благом почиталась.
Война и голод, подневольный труд
Сейчас меняют лик привычный мира.
Средь мрака наступившего смотри,
Средь громовых раскатов слушай, слушай.
Как будто удалился гул сраженья.
Ушла гроза, в развалинах оставив
Все, что мы прочной жизнью почитали.
Дом, скарб, скотина, зимние запасы,
Деньжата, скопленные многими годами,
Все сожжено, развеяно, разбито.
Как родила нас мать, мы голы ныне,
Под голым небом, на пустой земле.
Зачем меня снарядом не убило,
Зачем мне не было дано за ними,
За сыновьями милыми, уйти?
Упал в сраженьи старший, а меньшого
Невидимая пуля подкосила.
Остался средний мне. Но скоро гибель
И с ним расправилась. Теперь одна я.
Пусть враг окажет мне одну лишь милость,
Пожертвует одною лишней пулей,
Одним движеньем пальца, — и расчеты
Я кончу с этой жизнью ненавистной.
Чего ты ропщешь, тетка. Иль не видишь,
Что жребий твой завидней моего.
Троих детей в войне ты потеряла.
Что ж, радоваться надо, а не плакать.
По крайней мере, ни один из них
Тебя не будет мучить тем, что хлеба
Нигде для них не можешь раздобыть.
Мы сами голодаем. Это горе
Еще терпеть возможно. Вот как дети
От голода метаться начинают,
И плачут, и заснуть не могут ночью,
А ты ничем помочь не в силах больше…
Я виновата без вины пред ними,
И думаешь, — зачем их породила,
Зачем пожар их не спалил иль пуля
Их не убила наповал.
Все было
Предсказано давно в священных книгах.
Читай в главе девятой Откровенья.
На Патмосе апостол Иоанн
В виденьи ясном видел наше время.
«По виду саранча была подобна
Коням, готовым на войну. И брони
На ней железные. А шум от крыльев
Как шум от колесниц. У скорпионов
Подобные хвосты. В них жала с ядом.
Царем над ними ангел бездны. Имя
По-иудейски Аввадон ему,
По-гречески Аполлион». И дальше:
«Я видел всадников. Их брони были
Из серы, пламени и гиацинта.
И головы коней подобны львиным.
И рот их извергал огонь и серу.
И мощь у них в их пасти и в хвостах их.
Хвосты подобны змеям. И имели
Те змеи головы. Вредили ими».
Помилуй, Господи, не воздавай нам
По нашим многочисленным грехам.
Давайте плакать и молиться вместе.
Господь мой, упокой их со святыми,
Рабов и воинов Твоих, детей
Моих любимых, Твой венец приявших, —
Илью, и Симеона, и Петра.
И вечную им память сотвори.
Один сухарь, воды горячей кружка
Для каждого из пленных. Могут вместе
Часок какой-нибудь передохнуть.
Товарные вагоны соберем мы,
И первые пятьсот пойдут на рудник,
Вторая группа — на работы в поле.
Лишь опытных в каких-нибудь ремеслах
Приказано заране отобрать нам,
Да бывших мастерами на заводах.
Эй, живо стройтесь в очередь за пищей!
Привал на полчаса, пока вагоны
Не подадут.
Поля пахать мы будем,
Чтоб было чем кормиться их солдатам,
И добывать руду им для снарядов.
На наших братьев нашими руками
Мы создадим смертельное оружье.
Нет выбора у нас. Или к расстрелу
За неисполненный приказ мы будем
Обречены судом их беззаконным,
Иль мертвыми колесиками станем
В военной их машине беспощадной.
Неволею своею будем вместе
С врагами родины их дело делать.
Я раб, мы все рабы. Рабам — покорность, —
Единственная мера жизни их.
Мы более не люди, — скот рабочий.
Куда ему укажет бич, — иди,
И где ярмо к труду нас приневолит,
Там будем мы послушно выполнять
Задание любое.
Умереть бы.
Эй, расступитесь, пленные.
Где бабы
Запрятались? Живее выходите!
Не все, не все. На что старье такое!
Мы отберем красивых, молодых,
Захваченное все сослужит службу,
От восемнадцати годов, — ступайте, —
До тридцати, — другие не годятся.
Куда нас повезут?
Моя красотка,
Не любопытствуй зря. (Обнимает ее.)
Не смей касаться!
Ого, какая строгая! Недолго
Ты будешь недотрогою держаться.
Я поняла. Погибли мы. О, горе!
Нас отдадут на грех и на позор.
Молитесь, девушки. Не грех, а подвиг,
Не наказанье, а венец нетленный
На страшном ожидает вас пути.
Святые мученицы, сохраните
Лишь душу чистую. Пусть тело будет
Лишь оболочкой недостойной вашей.
К порогу рая верно доберутся
С носами провалившимися девы,
Гнусавым голосом Творца прославят.
Скорей, красотки, поданы вагоны.
Довольно, Боже. Мир не может больше
Существовать средь этой тьмы кромешной,
И сердце истекает состраданьем.
Пять чаш, — пять казней, — больше нету силы
Последних двух, двух самых страшных ждать.
Никто не ведает, что будет страшно,
А что к спасенью приведет творенье.
Смотри. Уходит ночь. Ночные маки,
Насыщенные чернотой, — исчезли.
Лиловыми фиалками засыпан
Восток сейчас. И медленно струится
На смену им сиреневое море.
Заря, заря, предшественница солнца,
Все напояет отблеском прозрачным.
Розовопестрый ангел, тих и ясен,
В ее лучах свою подъемлет чашу.
Начало дня, начало жизни новой.
Из чаши расплескался мед тягучий.
Начало жизни. Казни миновали.
Не знаю я, — быть может, в смертной муке
Должны искать земные обновленья.
Над морем розовый туман клубится.
Вот ветер разорвал его завесу,
И не морская даль за ней открылась, —
Ты видишь шествие.
Толпа стремится
Неисчислимая. Куда — не знаю.
Тут старики, и женщины, и дети,
Больных несут за ними на носилках
Иль под руки ведут. И молодые,
И старые согнули низко спины.
Идут, как обреченные на казнь.
О, кто они? Отец, народом целым
Они в тумане розовом влекутся.
Мои родные, сыновья сынов
И дочери сестер моих любимых.
Средь этого народа Мариам,
Как лилия долины, расцветала.
Тяжеловыйный, — избранный, — Израиль,
Вот что глазам открылось на рассвете.
Вот дожили. Нелепая легенда,
Которой верили в Средневековье,
Вдруг в наше время снова оживает.
Как будто есть один народ иудейский,
Один избранный Еговой Израиль.
Язык евреев не объединяет,
И нравы их подобны тем народам,
Среди которых жизнь их протекала.
От предрассудков гибнем.
Ходят слухи,
Что всех детей от матерей отнимут
И отдадут в какие-то приюты,
А матерей угонят на работы.
Всех в солеварни будут отсылать.
И газами травить, коль не способны
К тяжелому труду.
Всех уничтожат.
Все было б легче, если б смысл увидеть.
Бессмыслица — страшнейшая из пыток.
Иль жертвы мы случайные безумцев,
Иль книги древние не обманули
Отцов.
Ты знаешь, что в них говорится?
Не очень точно. Об избраньи нашем
И о завете Еговы с народом.
А хорошо бы без избранья жить.
Благочестивые и нечестивцы, —
Все пред лицем Твоим сравнялись в горе.
Я почитал Божественную Тору,
Я исполнял, что велено законом,
Не изменил я ни единой йоте,
И вот награда.
Только не ропщи.
Ты помнишь, как многострадальный Иов,
На гноище, проказою покрытый,
Не согласился Бога похулить.
Мы все подобны Иову сегодня.
Я не ропщу. Я знаю, — прав Создатель.
И трижды прав, и вечно прав, и нам ли
Уразуметь пути Господней воли.
Обречены на смерть, на истребленье,
Кончаем дни бесславно в этом мире.
Ты плохо вник в закон живого Бога.
Нас будут гнать, всечасно будут мучить,
Над нами явно враг восторжествует,
Но что бы ни пришлось нам испытать, —
Противник самый сильный истощится,
И прах его смешается с землею,
И имени его не будут помнить,
А мы — до дня Господнего — все те же, —
Гонимые, униженные, — будем
Существовать согласно волей Божьей.
Да, знаю я, — когда придет Мессия,
Он нас освободит и крепость
Народным мышцам древнюю вернет.
Мессия — Царь, Мессия — Жрец верховный…
Мессия — жертва за грехи людские,
Мессия, как овца на заколанье
Врагом влекомый. Тростника не сломит,
Не загасит курящегося льна.
Мессия, — Царь…
Слуга слуги последний.
Он будет на престоле вознесен.
Был вознесен на крест людскою злобой
И освятил Свой крест. На наши плечи
Креста священный груз Он возложил.
Ты говоришь не как израильтянин.
Смотри, смотри, — передние ряды
В нежданном ужасе теснятся. Что там?
Там видятся мне ангельские крылья,
Серебряные трубы там гремят,
Господь мой, Страшного Суда преддверье…
По предуказанному все свершилось.
Двенадцать тысяч каждого колена,
Всего ж людей сто сорок и четыре.
Двенадцать дюжин тысяч ото всех
Израильтян запечатлено будет
Обещанной печатию избранья.
А это значит: сроки наступили
И Божья нива к жатве побелела,
Жнецы придут от Господина жатвы
И плевелы отделят от пшеницы,
В костры их кинут. Доброе зерно
Все уберется в закрома Господни.
Как могут завершиться сроки жизни
Без ангела последнего, седьмого?
Недолго ждать. Смотри опять на небо.
Ты видишь, — дали налились лучами
Невидимого солнца, как плоды
Под осень соком налиты прозрачным.
И ветер стих. Немая неподвижность
Морской сковала предрассветный воздух,
И над востоком ширится сиянье:
Лучи, подобные мечам, метутся,
Средь неба царственная белизна.
И сталь расплавленная всплывает
На небосклон, как царь на колеснице,
Влекомой серебристыми конями.
Ты видишь ангела? Ты видишь латы?
Ты видишь раскаленной чаши пламень?
Не вижу я: от света слепнут очи.
Везде разит он — этот свет слепящий.
Мне кажется, что у меня по жилам
Не кровь струится, — это серебро,
Что добела расплавлено. Мне больно.
Мне радостно. Как перья крыльев белы
У ангела, и у тебя, отец,
И за моей спиною тоже крылья.
Отец, отец, в крылатый мир вступаем,
В мир царственной, священной белизны,
И в солнце мы горим и не сгораем,
Неопалимой Купине причастны,
Крещаемы Огнем Святого Духа.
Примечания
правитьСемь чаш. Мистерия впервые опубликована в книге «Стихи» (1949). Заглавие пьесы заимствовано из книги Апокалипсис (Откровение святого Иоанна): семь золотых чаш, переданных семи Ангелам, были наполнены гневом Господним (Отк 15: 7). Об изливании этих чаш на землю см. 16-ю главу Апокалипсиса. Осенью 2000 г. в Париже состоялась постановка мистерии на франц. яз. (пер. Е. Д. Аржаковской-Клепининой).
С. 310. Тайнозритель — святой Иоанн Богослов, получивший от Господа откровения о конечной судьбе мира.
IV
правитьС. 314. мы голы под голым небом на пустой земле — образ из пьесы Л. Андреева «Савва»: «Нужно, чтобы теперешний человек голый остался на голой земле. Тогда он устроит новую жизнь. <…> Голая земля, и на ней голый человек, голый, как мать родила».
С. 315. Читай в главе девятой Откровенья. — В этой главе книги Откровения Иоанна Богослова рассказывается о мучениях, возглашаемых Ангелами грешникам по Божьей воле: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них» (Отк 9: 6).
На Патмосе апостол Иоанн… — Апостол Иоанн Богослов записал данное ему свыше Откровение на о. Патмос, неподалеку от о. Самос в Эгейском море (Отк 1: 9).
«По виду саранча ~ вредили ими» — изложение текста Откровения (см. Отк 9: 7-11, 17-19).
С. 319. Мариам (евр.) — возвышенная, превознесенная, здесь: Мария, Мать Иисуса.
VIII
правитьС. 320. Тора — см. примеч. к с. 138 («Не помню я часа Завета…»).
Иов — см. примеч. к с. 149 («Сила мне дается непосильная…»).
С. 321. Мессия — помазанник (евр.) — так израильтяне называли своих пророков, царей и первосвященников.
…Вознесен на крест людскою злобой… — речь идет об Иисусе Христе. Для окружающих странно слышать это из уст иудея.
Страшный Суд — суд Христа во время Его второго пришествия после воскрешения народов.
IX
правитьС. 322. …И плевелы отделят от пшеницы… — см. примеч. к с. 102 («Полей Твоих суровый хлебороб…») и к с. 63 («Из житницы, с трасою сорной…»).
Неопалимая Купина — горящий (но несгорающий) терновый куст — явление Ангела Господня Моисею (см. Исх 3: 2-4).
Крещаемы Огнем Святого Духа — см. примеч. к с. 80 («Нам, верным, суждена одна дорога…»).