В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 8. Статьи и рецензии 1843—1845.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
81. Семена Порошина записки, служащие к истории его императорского высочества благоверного государя цесаревича и великого князя Павла Петровича, наследника престолу российского. Санкт-Петербург. 1844. В тип. Карла Крайя. В 8-ю д. л. 563 стр.1
В государствах чисто монархических личный характер государя дает главное направление событиям внутренним и внешним, и потому записки современников, приближенных государя, проливающие свет на его характер, составляют бесценный материал для историка. Характер зависит от обстоятельств внешних, от того, какое направление дается ему при развитии лицами, прямо или косвенно руководящими этим развитием, — или обстоятельствами, среди которых он развивается. Полная история воспитания государя, — воспитания, состоящего не в одном образовании ума, но и в образовании характера, может служить ключом к разгадке многих исторических загадок. Жаль, что подобные истории крайне редки. В нашей литературе до «Записок Порошина» подобных опытов неизвестно. Семен Андреевич Порошин хорошо понимал эту важность для истории самых мелочных, с виду заметок. «Если, — говорит он в „Предуведомлении“, — в сих повседневных записках кому что маловажным покажется, тому я отвечаю, что иногда повидимому и не важные бы вещи лучше, нежели прямые дела, изображают нрав и склонности человеческие, особенно в нежной младости».
Но прежде, чем познакомим мы читателей с этими повседневными записками, скажем несколько слов об авторе их. Биографические сведения о нем сообщены в предисловии к: «Запискам» издателем их и внуком Семена Андреевича Порошина, профессором здешнего университета В. Порошиным. Семен Андреевич Порошин родился 28 января 1741 года в городе Кунгуре, где отец его был в то время начальником горных заводов. Он получил воспитание в Первом кадетском корпусе, знал несколько языков, очень много читал, был сведущ в истории древней и современной и особенно в математике и военном искусстве. Еще будучи учеником, он занимался успешно литературою: некоторые труды его напечатаны в издававшемся в то время журнале «Ежемесячные сочинения». По выходе из корпуса был он короткое время флигель-адъютантом при императоре Петре III. Личные достоинства и познания открыли ему путь к воспитанию наследника престола, великого князя Павла Петровича. С 28 июня 1762 года был он кавалером при его высочестве, т. е. находился при нем безотлучно, учил его математике и во вседневном обращении с ним старался внушать ему благонравие и любовь к отечеству. В 1768 году он сделан был командиром Старооскольского пехотного полка и в следующем году, на походе в Турцию, заболел, умер на двадцать девятом году своей жизни и похоронен в Елисаветградской крепости.
Мы представили только формулярный список Порошина. Если хотите познакомиться с его характером, с его умственным и душевным образованием, прочтите его «Записки», написанные весьма хорошим языком для того времени. Вы увидите его светлый взгляд на вещи, высокие понятия об обязанностях, лежавших на нем по званию воспитателя наследника престола, его любящую душу, полную безграничной и бескорыстной преданности к державному воспитаннику…
Мы должны определить теперь содержание «Записок», что найдут в них читатели и чего не найдут, если станут судить по заглавию. «Записки» писаны в то время, как Порошин состоял кавалером при особе великого князя Павла Петровича. В них описаны ежедневные занятия и забавы его высочества. Но не найдут в них читатели полного дневника воспитания великого князя. Дневник этот идет только от 20 сентября 1764 года, когда великому князю минуло десять лет, до 13 января 1766 года, когда по обстоятельствам, о которых упомянем ниже, Порошин принужден был прекратить свои записки. Следовательно, они обнимают весьма малый период времени.
Не найдете в них также полного изображения тогдашней придворной жизни, подробной обрисовки исторических лиц, с которыми Порошин был в частых сношениях; не найдете подробностей об интереснейших придворных происшествиях… Всех этих подробностей можно бы ожидать от человека, находившегося в таком благоприятном положении для собрания интересных данных будущему историку. Мы не виним в этом Порошина. Порошин начал вести дневник для себя. Каждый вечер, уложив великого князя в постель, он записывал на память всё, что происходило в тот день, а когда болезнь или другое какое обстоятельство удаляли его от цесаревича, то при первом свидании он слышал рассказ о всем, что происходило в отсутствие его, из уст самого великого князя, — и всё это он тщательно вносил в свой журнал. Со временем, с помо-щию этого журнала, он надеялся написать полную и связную историю Павла Петровича. Но жизнь Порошина была жизнь, можно сказать, публичная. Записки его в тогдашнее время не могли быть и не были тайною. О них знал граф Никита Иванович Панин, главный руководитель воспитания цесаревича, и в рассматриваемой нами книге недостает нескольких листов (от 25 марта по 13 июля 1765 г.) именно потому, что эти листы отданы были на рассмотрение Панину — и не возвращены им. О «Записках» знала сама императрица. Порошин по временам давал их читать, высокому воспитаннику своему, и великий князь не раз изъявлял желание, чтоб «выскребены были некоторые правды о нем». Отсюда понятно, почему в «Записки» не вошло многое, что могло бы войти, если б они писаны были втайне, для потомства. Ниже покажем мы еще другую причину, а здесь спешим оговориться.
Не хотим мы вводить в заблуждение читателей и внушить им мысль, что Порошин вовсе не изображает тогдашней придворной жизни. Нет, он изображает ее, но только вскользь, поверхностно. Он почти каждый день водит великого князя и с ним читателя на вечерние собрания императрицы, на куртаги, где императрица играет с приближенными в ломбер, в пикет, а великий князь в бильярд или в карты, где заводятся разные игры, — но всё это, к сожалению, так коротко, так сухо: видно, что писано на память и осторожно. Там и сям попадаются намеки, неясные читателю. В пример, как изображает Порошин придворные увеселения, представляем следующее описание празднования дня Рождества Христова 1765 г.
25 декабря, Рождество Христово. Его высочество встать изволил в семь часов. Одевшись, читал с его преподобием отцом Платоном священное писание. Потом, принявши поздравления и рапорты от господ флагманов, изволил пойтить в церковь, а после обедни за ее величеством в биллиардную. Государыня изволила говорить, что уже месяц тому назад, как государь цесаревич давал знать ее величеству, что прошлого году о Рождестве в первый день ввечеру были у ее величества святочные игры, с тем намерением, чтобы и ныне то ж сделать, и для того изволила, усмехаючись, говорить великому князю, чтобы он после обеда кафтан изволил надеть полегче и был ввечеру к ее величеству на игрище. Притом изволила государыня сказать великому князю: «Конечно, этот день у вас в календаре записан, также и тот, как мы в последний раз у Сиверса были». Ее величество о моих записках знать не изволит. Его высочество возвратился к себе и скоро потом изволил пойтить к государыне. Там кушал. В то время, как к себе приходить изволил, входили к нему в покои многие для поздравления. Генерал кн. Александр Михайлович Голицын приехал ныне из Москвы и также был у его высочества. Его сиятельство ездил в Москву на 28 дней. После кушанья, возвратясь от государыни-родительницы, переоделся его высочество, попрыгал и смотрел Блонделеву Архитектуру.2 Ввечеру пришел от ее величества камергер граф Александр Сергеевич Строганов звать туда государя цесаревича. Послали сказать о том Никите Ивановичу. Пришел его превосходительство и пошли к ее величеству в шесть часов. Там были все фрейлины да из посторонних дам графиня Марья Андреевна Румянцова с дочерью Прасковьей Александровной Брюсшей и множество кавалеров. В аудиенц-комнате, где трон стоит, началась игра. Сперва, взявшись за ленту, все в круг стали, некоторые ходили в кругу и прочих по рукам били. Как эта игра кончилась, стали опять все в круг без ленты, уже по двое, один за другою: гоняли третьева. После сего золото хоронили; «Заплетися, плетень» пели; по-русски плясали, польской, менуэты и контрдансы танцевали. Ее величество во всех сих играх сама быть и по-русски плясать изволила с Никитою Ивановичем. С его высочества пот почти капал: столь искреннее принимал он и сих забавах участие! По большей части изволил быть подле бочку у своей любезной и очень много и страстно с нею разговаривать. Она с своей стороны также не очень суровой себя оказывала. Ее величество изволила шпынять над великим князем, в каком он удовольствии d'être si proche de son objet chéri.[1] В то время, как все сии увеселения происходили, вышли из внутренних ее величества покоев семь дам, которые всех крайне удивили. Нарядились в женское платье: 1) Григорий Григорьевич Орлов; 2) камергер гр. Александр Сергеевич Строганов; 3) камергер гр. Николай Александрович Головин; 4) камергер Петр Богданович Пасик; 5) шталмейстер Лев Александрович Нарышкин; 6) камер-юнкер Михайло Егорович Баскаков; 7) камер-юнкер кн. Андрей Михайлович Белосельский. На всех были кофты, юбки и чепчики. У Белосельского только на голове была косынка, и одет он был прочих похуже — так, как боярские боярыни одеваются; представлял маму, а прочие представляли боярышен под ее смотрением. Как пришли, то посадили их за круглый стол, поставили закусок и подносили пуншу. Много тут шалили и потом, вставши, плясали. Его высочество к себе возвратиться изволил в десятом часу в исходе; очень устал. Ужинать не изволил: покушал только сухарей с чаем и лег опочивать; был одиннадцатый час в половине.
А вот вечернее собрание у императрицы в простое воскресенье, 31-го июля 1765 г.:
31 июля. Пришел опять Никита Иванович, и пошли мы к государыне. Ее величество изволила играть в ломбер с Николаем Ивановичем Зеновьевым и с генерал-прокурором кн. Вяземским. За другим столом в ломбер же играли гр. Захар Григорьич, генерал кн. Александр Михайлович Голицын и обер-прокурор гр. Федор Григорьевич Орлов. Прочие стояли. Его высочество изволил сесть играть в берлан. Играли с ним его превосходительство Никита Иванович, две дежурные фрейлины, шталмейстер Лев Александрович Нарышкин, генерал-аншеф Петр Иванович Олиц и камергер кн. Сергей Михайлович Голицын. Как игры окончились и все встали, изволила ее величество смотреть миниатюрный портрет гр. Федора Григорьича Орлова, который очень искусно и схоже написан живописцем датчанином. Потом многие смотрели сей портрет, и в моих руках он был. Разговор тут зашел, кто как проворен и у кого кости гибки. Государыня изволила сказывать, что она ногою своею за ухом у себя почесать может. Его высочество делал из пальцев своих разные фигуры. Фельдмаршал граф Петр Семенович Салтыков правой своей ногой вертел в сторону, а правой же рукою в другую в одно время. Многие стара лися то ж сделать: иные делали, иные не могли сделать. Гр. Григорий Григорьич разные такие ж штучки делал.3 Нечувствительно речь пришла о младенческих летах его высочества. Государыня изволила сказывать: «что он один раз ночью из колыбели выпал, так что никто того не слыхал. Пробудилися поутру, великого князя нет в колыбели; посмотрели, — он лежит на полу и очень крепко опочивает».
Из всех тогдашних знаменитостей виднее всех в «Записках» граф Никита Иванович Панин, с которым Порошин виделся ежедневно. Граф Панин представлен ясно понимающим свои обязанности относительно великого князя и с благоразумною строгостию умеряющим пылкую и нетерпеливую натуру десятилетнего цесаревича. На обед к великому князю ежедневно приходили разные знатные особы. Беспрестанно видим мы тут имена Орловых, Голицыных, Румянцова и проч. Сколько интересного узнали бы мы, если б Порошин не ограничивался простым указанием, о чем говорено было за столом, а представил нам вполне, по крайней мере, важнейшие из этих бесед!.. Тут же встречаем мы и Александра Петровича Сумарокова. Представляем две выписки о нем.
19 сентября 1765. Соли мы за стол. Из посторонних обедали у нас только Александр Петрович Сумароков и камер-юнкер Бибиков. От Александра Петровича много мы слышали замысловатых шуток. Острота его и говорливость известны довольно; особливо два его сравнения поправилися государю цесаревичу. За столом еще сидя, давал мне знать о том его высочество пантомимами. Его превосходительство Никита Иванович рассуждал; сколь вредительно, из среды государства выводя жителей, селить их по границе; и еще, что отечество наше пространно, а жителей мало. Александр Петрович землю, которая по границам населена только, а в средине пуста, сравнивал с пирогом неначиненным; а такую землю, которая пространна, а малолюдна, сравнивал он с большою табакеркою, в которой табаку мало. Вот сравнения, которыми веселился государь цесаревич. Его высочеству хотелося рассердить Александра Петровича; для того изволил он упоминать о сочинениях Лукина; однако Александр Петрович от сердца удержался. Еще говорили о царях Иване Васильевиче и Федоре Алексеевиче и о их правлениях.
27 сентября 1765. Его высочество после обеда, попрыгавши, как обыкновенно, изволил сесть за свои учения. По окончании изволил ходить на половину к ее величеству; там был концерт. На клавикортах играл и оркестром управлял нововыезжий славный в Европе капельмейстер г. Боронелло-Галуппи. Ее величество, между тем, изволила играть в ломбер с генералом князь Александром Михайловичем Голицыным и с графом Григорьем Григорьевичем Орловым. Музыку слушали все с крайним услаждением. Как кончилась музыка и ее величество изволила ретироваться, то государь цесаревич возвратился к себе. За ним пришел с половины от государыни и Александр Петрович Сумароков, который там слушал музыку. Александр Петрович, разговорясь с его превосходительством Никитою Ивановичем о г. Кювильи, говорил, что он такая бестия и такая невежа, какой другой нет в России. Как его превосходительство Никита Иванович сказал ему, что Иван Иванович Бецкий господином Кювильи очень доволен и уверяет, что он в новых его учреждениях весьма много ему споспешествует, то Александр Петрович говорил на то: «Таковы-та вить и учреждения, ваше превосходительство! Вы, конечно, о них, как разумный человек, по одной наружности судить не будете. Кювильи надобно метлами отсюда вон выгнать, а Бецкова под присмотром прямо разумнова и основательнова человека определить на место Кювильи смотреть, чтоб мальчики хорошо были одеты и комнаты у них вычищены». Еще примолвил Александр Петрович: «Есть-де некто г. Тауберт: он смеется Бецкому, что рабят воспитывает на французском языке. Бецкий смеется Тауберту, что он рабят в училище, которое недавно заведено при Академии, воспитывает на языке немецком. А мне кажется, — продолжал Александр Петрович, — и Бецкий и Тауберт оба дураки; должно детей в России воспитывать на языке российском». Александр Петрович и ужинал сегодня у нас: за столом продолжал ту же материю.
Но если не находим мы в «Записках» таких сведений о тогдашней жизни, о тогдашних знаменитостях, каких желали бы, зато сколько тут подробностей о десятилетнем цесаревиче! С каким участием, с какой любовию следит Порошин за каждым шагом, за каждым поступком цесаревича! Великий князь — главный предмет его внимания; всё постороннее входит в его «Записки» только по отношению к великому князю. Каждый день отмечает он, когда встал великий князь, как и когда он учился, попрыгивал по зале, точил на токарном станке, играл в бильярд, в карты, резвился, читал или слушал «Инриаду» Вольтера, Жилблазаи пр., что он делал на вечерних собраниях императрицы, в котором часу ложился спать… Выпишем некоторые из суждений его о способностях и характере десятилетнего цесаревича:
30 октября 1764. Сего дня при учении у меня сам его высочество изволил сделать примечание, что когда неравное число или нечетное вычтешь из числа равного или четного, остаток всегда будет не-чет. Его высочеству и прежде неоднократно сему подобные острые примечания делать случалось. Если б его высочество человек был партикулярный и мог совсем предаться одному только математическому учению, то б по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем. Государь великий князь был бы в математике ныне гораздо далее, потому что прежде меня еще задолго начал арифметику. Но тяжкая московская болезнь всё выученное из памяти его истребила. Может быть, и бывшая в учении метода тому была некоторым образом причиною: потому что всё учили только на память. Я стараюсь его высочеству показать причину и основания каждого действия, чем рассуждение весьма острится. В сие и сам он весьма охотно вникает и с большой легкостью пройденное на мысль себе приводит.
7 декабря 1764. Великий князь весьма жалует разговаривать о партикулярном домоводстве и восхищается, входя в подробности и представляя себя в партикулярном состоянии; забавляется тем по своему нежному еще младенчеству и имея наиживейшее воображение, какое натура только произвесть может. Его высочество всё себе может так ясно и живо представить, как бы то уже перед ним действительно происходило: веселится тогда, попрыгивает и откидывает, по привычке своей, руки назад беспрестанно. За ужиною разговорились о работниках и о купцах. Его высочество завидовал им, что они рано спать ложатся и рано встают. У его высочества ужасная привычка, чтоб спешить во всем: спешит вставать, спешит кушать, спешит опочивать ложиться. Перед обедом за час еще времени или более до того, как за стол обыкновенно у нас садятся (т. е. в начале второго часа), засылает тайно к Никите Ивановичу гоффурьера, чтоб спроситься, не прикажет ли за кушаньем послать, и все хитрости употребляет, чтоб хотя несколько минут выгадать, чтоб за стол сесть поранее. О ужине такие ж заботы. После ужины камердинерам повторительные наказы, чтоб как возможно они скоряй ужинали с тем намерением, что как камердинеры отужинают скоряе, так авось и опочивать положат несколько поранее. Ложась, заботится, чтоб поутру не проспать долго. И это всякой день почти бывает, как ни стараемся его высочество от того отвадить.
Великий князь отличался необыкновенною по его летам остротою. Из числа многих примеров вот два:
Одну только речь его высочества за столом сегодня (30 июля 1765 г.) не могу я пройтить в молчании для того, что она значит остроту его. Говорил я с маленьким князем Куракиным тихонько. Его высочеству захотелось ведать, что мы говорим. Изволил он меня спрашивать, дозволю ли я, чтоб князь Куракин пересказал ему то, что мы говорили, и как я ответствовал, что нет тут никакой тайности и что Куракин пересказать может, то просил он его, чтоб пересказал ему. В разговоре нашем упоминалося о хлебе, сыре и масле. Куракин, не объясни его высочеству точно, с чего разговор наш зачался, вдруг поторопись так начал: «Ваше высочество, хлеб, сыр и масло». Его высочество, тотчас перехватя, изволил сказать ему: «Князь Александр Борисыч! тарелка, ножик и вилка. Ясно ли это? Подумай же, каково мне ответ твой ясен».
13 декабря 1765 г. Как между прочим зашла речь об актрисе Лангландше, и говорили, что она ныне очень худа стала, то его высочество изволил сказать: c’est qu’elle a passé par plusieurs mains,[2] не зная, верно, что это значит — passer par plusieurs mains, чему его превосходительство Никита Иванович очень много смеялся.
Великий князь не очень любил театр, как видно из следующего места:
10 января 1765. Великий князь напросился сам сегодня, чтоб ийтить в комедию, более для угождения Никите Ивановичу, нежели по собственной охоте. Вообще сказать, его высочество театральные позорища не весьма изволит жаловать, частик" от того, что они иногда долго продолжаются, и он принужден сидеть всё на одном месте, что живости его почти несносно; такоже что в таком случае и опочивать лечь против обыкновенного опоздает, что нам всего тяжеле; частию жив самых позорищах, по собственному его высочества уверению, не изволит он находить большого веселья и удовольствия. Великий князь несказанно похвалил автора выборных историй из светских писателей, «Histoires choisies des auteurs profanes»,[3] за то, что в артикуле о позорищах, который мы с его высочеством некогда читали, рассуждает, что театральные позорища развращают нравы, отвлекают от дел, человека в некоторое тунеядство приводят.
Несмотря на такое мнение, он весьма часто бывал на придворном театре, и театральных анекдотов в «Записках» довольно.
7 октября 1764. В шесть часов изволил его высочество пойтить на комедию. Комедия была французская: «L'école des femmes»;[4] балет «Les chasseurs»;[5] маленькая пиэса «La fête de l’amour».[6] Ее величество присутствовать не изволила в комедии. В маленькой пиэсе и в балете изволил его высочество аплодировать многократно, особливо в балете танцовщику Тимофею, Парадису и Мекурше. Два раза партер без него захлопал, что ему весьма было неприятно. Пришедши к себе, долго роптал о том. Граф Александр Сергеевич Строганов, пришед, говорил его высочеству, что в последний раз на комедии и государыня дозволила при себе аплодировать, хотя она и не изволит зачать. Великий князь на сие изволил отвечать ему: «Да об этом я не слыхал, чтоб государыня приказывать изволила, чтобы при мне аплодировали, когда я не зачну. Вперед я выпрошу, чтоб тех можно было высылать вон, которые начнут при мне хлопать, когда я не хлопаю. Это против благопристойности». За ужиной и после всё время его высочество посерживался. 18 января 1765. В пятом часу в исходе пошли мы в театр. Его высочество из своей ложи смотреть изволил, как репетиция была кавалерской комедии и маленькой пиэсе. Потом, как начался балет, изволил сойтить на театр. Как стало доходить до его роли, то изволил сесть на свое место, вдали на театре приготовленное. Весь почти партер полон был смотрителей. От хлопанья в ладоши, в танцованьи его высочество несколько сбился и обробел. Конец балету танцовали еще раз. Тут шло получше. При-шед к себе, гневался его высочество, для чево бьют в ладоши. Изволил сказать: «Не успел еще выйтить я, так уже и аплодируют; то-то уж настоящие персики (персики значит у нас ласкательство: есть тому особливая деривация из некоего случившегося при дворе анекдоту); ой, двор, двор!»
Читателям нашим неясными покажутся приведенные в первой выписке слова Порошина, что ее величество изволила шпынять над великим князем, в каком он удовольствии d'être si proche de son objet chéri.[7] В объяснение скажем, что в большой части записок тянется детский роман великого князя; его пылкое, любящее, быстро развившееся сердце неравнодушно было к молодой фрейлине В. Н. Ч. (кажется, Вере Николаевне Чоглоковой).
13 октября 1765. По окончании учения изволил у меня спросить его высочество, так ли я свою любезную люблю, как он свою любит; и как я сказал, что, конечно, не меньше, то государь цесаревич изволил говорить, что наши любови в пропорции геометрической, и изволил написать сию пропорцию:
29 октября 1765. Государь цесаревич встать изволил в семь часов. За чаем изволил разговаривать со мною между прочим, какие у него были разговоры с В. Н. Он называл ее вчерась червонной десяткой, подавая тем знать, что она многим отдает свое сердце. Она говорила, что одно только имеет и, следовательно, дать его не может более, как одному. Государь цесаревич спрашивал у нее: отдано ли же это сердце кому или нет? И как она сказала, что отдано, то еще изволил спрашивать: далеко ли оно теперь? Она сказала, что недалеко. Его высочество изволил спрашивать, что если бы он кругом ее обошел, то нашел ли бы ее сердце? Говорила она, что оно так к нему близко, что и обойтить нельзя, и проч. Так-то, знай наших: в какие мы вошли нежные аллегории! Между тем его высочество изволил мне признаваться, что если бы вчерашнего напоминания ему от меня не было, то б, может быть, вчерась с любезною разрыв последовал так, как прошлого году, 30 августа, будучи крайне влюблен в Анну Родионовну, вдруг почувствовал к ней холодность. Красавица наша не очень хорошо вчерась была одета.
Из всех этих выписок читатели могут видеть, с каким постоянным вниманием и любовью Порошин хотел сохранить для потомства каждый поступок, каждую мысль, каждое движение сердца цесаревича. Наградою его была искренняя привязанность и расположение к нему великого князя. «Та любовь, которую я имею к Семену Андреевичу, — сказал однажды великий князь, — содержится к той любви, которую имею к другим, как квадрат 4 к своему радиксу». И нельзя было не любить его. Послушайте, как он судит о воспитании государей:
1 октября 1764. Граф Захар Григорьич рассуждал о военном деле так, как генерал искусный; доносил его высочеств; о большом на будущий год под Петербургом лагере, где назначено быть и кирасирскому полку государя великого князя; говорил мне, чтоб я и для его высочества мундир, конской убор и всё нужное по штату велел к тому времени приготовить; рассказывал, наконец, с насмешкою, с какою точностию покойный король прусский отправлял военную службу, також и о немецких принцах, которые, когда в службе, всю по званию своему, которое на себя приняли, должность отправляют с таким повиновением, с таким подобострастием, как и партикулярные в равных с ними чинах по армии. О сих подробностях мне и прежде от некоторых слыхать случалось, но не тем тоном говорили они, которым говорил граф Захар Григорьевич; приводили то как бы в пример для подражания его высочеству. Это подало мне причину в себе подумать, каково б было, если б в его высочество вложить охоту к подражанию тем примерам: И вот какие рассуждения у меня обращались. Немецкие принцы имеют по большой части весьма малые владения, в рассуждении того и намерения их заключены в тесных пределах; не представляются мне они иначе, как людьми партикулярными, окруженными только государскою пышностию в уменьшительном виде; между тем пышность разжигает славолюбие; а славолюбию куда удобнее обратиться, как не на Марсово, поле? Своего войска, которое бы войском назвать было можно, у них нет; для того служат, стараются отличить себя в трудах и подвигах военных, и такие старания иногда до самых излишних малостей распространяют. Его императорское высочество приуготовляется к наследию престола величайшей в свете империи Российской; многочисленное и преславное воинство ждать будет его мановения, науки и художества просить себе проницания его и покровительства, коммерция и мануфактуры неутомимого попечения и внимания, пространные реки удобного соединения требовать будут; словом сказать, обширное государство неисчетиые пути откроет, где может поработать учение, остроумие и глубокомыслие великое и по которым истинная слава во всей вселенной промчится и в роды родов не умолкнет. Такие ли огромные дела оставляя, пуститься в офицерские мелкости? Пренебрежено б тем было великое то служение, к которому его императорское высочество призывает промысл господний. Я сам до военного дела великой охотник. Главнейшее мое упражнение всегда было в нем и в тех науках, которые ему основанием служат, его освещают и приводят в систему. Но в сем случае не своей охоте следую, а беру в рис-суждение звание государя и благополучие сограждан своих… Я не говорю, чтоб государю совсем не упоминать про дело военное. Никак, в том опять было бы сделано упущение; но надобно влагать в мысли его такие сведения, которые составляют великого полководца, а не исправного капитана или прапорщика. Если б кто сказал, что надобно собой показать пример в повиновении и в исправности офицерской, тому б ответствовал я, что армия у нас уже ныне не такая, как была до первой нарвской битвы, что порядок и подчинение в ней господствуют и что ежели из десяти полков в одной роте и сыщется какой прапорщик беспорядочный и беспокойный, для того капитан наказанием или своим примером даст такому наставление. Сверх сего в безделки пускаться весьма опасно. Они и такого человека, который совсем к ним не склонен, притянуть к себе могут. Лености нашей то весьма угодно, а тщеславие не преминет уже стараться прикрыть всё видом пользы и необходимости. Легче в безделках упражняться, нежели в делах великих. Таким образом пораздумавшись, положил я в себе твердо, чтоб государю к этим и тому подобным мелочам отнюдь вкусу не давать, а стараться как можно приучить его к делам генеральным и государские великости достойным.
Но придворная интрига не дремала… Слова Порошина перетолковываемы были в дурную сторону. Он заметил к себе холодность в великом князе.
3 декабря 1765. Его высочество встать изволил в начале осьмого часу. Когда я дежурный, то прежде, нежели чай сберут, изволит он обыкновенно сам входить ко мне и разговаривать со мною, как то выше на многих местах упомянуто. Сего утра того не было, и как я вошел к государю цесаревичу, то он, принявши меня очень холодно (так, как и во все сии дни с самого вышеозначенного времени) и долго бывши в молчании, изволил наконец сам перервать сие молчание и спросить меня: «А што это значит, што я перед чаем не вошел к тебе?» Ответствовал я, что лучше о том надобно знать его высочеству; что я вижу, что его высочество на меня сердится, а за что, подлинно не знаю; что очень о том сожалею и что единственное утешение нахожу в невинности моей перед его высочеством. На сие изволил мне говорить государь цесаревич с некоторым жаром: «Ты это заслуживаешь: знаю я теперь, что всё то значило, что ты прежде ни говорил со, мною, и я уже обо всем рассказал Никите Ивановичу». Долго мне теперь описывать, какие я чудеса сведал от его высочества; как подло и злобно слова мои ему перетолкованы и как он побужден был сказать о том его превосходительству Никите Ивановичу. Хотя точно мне и не сказано, когда его высочество по злостным побуждениям приведен был на то, чтобы его превосходительству Никите Ивановичу рассказывать обо мне такие небылицы, которые и в голову мне никогда не приходили, и изъяснять его превосходительству одни только сделанные на слова мои толкования, а не точные мои речи (если бы точные мои речи пересказаны были, как то я после сам изъяснял его превосходительству, то они, кроме апробации и некоторой еще благодарности со стороны его превосходительства, ничего не заслуживают); однако по выкладкам моим выходит, что сие происходило 29 числа прошлого месяца, ибо я большую часть дня, был отсутствен. Впредь, удосужась, опишу я подробно и приложу здесь, что именно взведено на меня, как я пред его превосходительством оправдался и какого роду те люди, которые по злобишке и но зависти своей шильнически зачернить меня хотели. Всего больше меня тропуло, что довели сие до Никиты Ивановича, потому что если бы не удалось мне представить ему своих изъяснений, то б мог он и подлинно почесть меня тем, что я отнюдь не семь, и чем завсегда гнушался. Если бы только на его высочестве такие бабьи интрижки останавливались, то б я сожалел только, что сие служит в развращение кроткого и человеколюбивого нраву государя цесаревича, а впрочем смеялся бы тому и пренебрегал тем. Его высочество в детских еще летах, и великодушия моего столько б достало, чтобы снести несколько дней на безвинного меня обращаемые его гневные и угрюмые взоры, потому что после сам изволил бы спохватиться, как то и прежде неоднократно бывало; а когда обрадует нас господь совершенным его возрастом, то, верно, уже будет знать цену каждого. Если же бы тогда не имел сего дарования, то для его же особы и для общества было бы то хуже, чего не ожидаю….
По этой причине и любопытный дневник Порошина прекращается.
Был я при его императорском высочестве, почти безотлучно и лишал себя для того бесчисленных забав и увеселений, к которым зовут меня и лета мои и мои обстоятельства. Невежество и зависть, против всех добрых дел искони воююшие, вооружились на меня посреде моего течения. И хотя слабо такое жужжание, дабы заглушить во мне глас истинного долгу и усердия, однако благоразумие повелевает, чтобы против открытых злостных покушений принять надлежащие меры и не оставаться посреде беспечности и неосмотрительности. Для сего необходимым усматриваю, чтоб оградить себя некоторых достойных особ приязнию и покровительством, бывать потому во многих местах и лишать себя на те времена дражайшего присутствия его высочества. Без того существенный вред с злобной стороны могу почувствовать и сделаться для него совсем бесполезным. В таких случаях ничем пренебрегать не должно; подлость и пронырство все пути за дозволенные себе почитают. Для сей же причины принужденным себя нахожу и журнал свой покинуть. Чтоб продолжать его порядочно, надобно по большой части безотлучное тут пребывание, неослабленное всего наблюдение, рассмотрительный потом из всего происшедшего выбор и складное расположение, на всё сие немалое время. Признаюсь, что я сие предприятие и сам не без прискорбности оставляю; ибо со временем такие записки могли б быть весьма любопытства и чтения достойными. Но предстоящую видя опасность, возможно ль пробыть в таких упражнениях, где спокойство и довольствие духа и совершенная безопасность необходимо потребны?
Надеемся, что этими выписками мы достаточно познакомили читателей с «Записками». Теперь несколько слов об издании их. Г-н профессор Порошин присоединил к «Запискам» свое предисловие, где, кроме биографии своего деда, излагает разные мысли о воспитании. К концу книги приложил он несколько примечаний на некоторые места «Записок», снимок с автографа десятилетнего цесаревича и с двух писем к Семену Андреевичу о. Платона, преподававшего великому князю закон божий, — Платона, о котором Екатерина в одном месте «Записок» говорит: «Отец Платон делает из нас всё, что хочет; хочет он, чтоб мы плакали, мы плачем; хочет, чтоб мы смеялись, мы смеемся». — Сверх того, в начале книги — портрет Семена Андреевича. Вообще, издание удовлетворяет всем современным требованиям.
1. «Отеч. записки» 1844, т. XXXVII, № 11 (ценз. разр. 30/Х), отд. VI, стр. 19—28. Без подписи.
2. О «Блонделевой Архитектуре» см. в н. т., примеч. 3351.
3. «Григорий Григорьевич» — Орлов, фаворит Екатерины II.
- ↑ находясь так близко от любимого существа (франц.). — Ред.
- ↑ это потому, что она побывала во многих руках (пошла по рукам) (франц.). — Ред.
- ↑ «Избранные повести светских писателей» (франц.). — Ред.
- ↑ «Школа женщин» (франц.). — Ред.
- ↑ «Охотники» (франц.). — Ред.
- ↑ «Праздник любви» (франц.). — Ред.
- ↑ находясь так близко от любимого существа (франц.). — Ред.