Сельская школа (Гнедич)

Сельская школа
автор Петр Петрович Гнедич

Опубл.: 1884. Источник: az.lib.ru

Петр Гнедич

Сельская школа

I.

В теплый августовский вечер, по широкой аллее, что вела от церкви к господскому дому Залесья, обширного имения в черноземной полосе России, неторопливою поступью шли двое. Один — очень высокий и очень худой господин, с крохотною головкой, большими на выкате глазами и седоватою бородкой, был владелец Залесья, его превосходительство Лев Сергеевич Глебов; другой — приземистый и коренастый — священник Залесья, отец Виталий. Лев Сергеевич шел подрагивающею походкой, мерно переступая сухими длинными ногами, не поворачивая головы к собеседнику, помахивая палкой с гуттаперчевым наконечником и выговаривая слово за словом с такими гримасами, точно он их не произносил, а выплевывал. Так имеют привычку говорить туристы-англичане, а Лев Сергеевич, надо заметить, был до некоторой степени англоман, и даже с супругой своею, Надеждою Платоновной, говорил глаз на глаз по-английски, хотя и плохо. Отец Виталий шел, отстав от «статского генерала» на пол шага, без особенного подобострастия, изредка щурясь слезящимися глазками и запахивая потертую шерстяную рясу. Лицо его было не то добродушно, не то апатично; он все старался попасть своему путнику в ногу, но по причине малого роста это не всегда ему удавалось. Разговор между ними шел оживленный, даже горячий. Говорили о Залесской школе.

— Я с этим совершенно не согласен, не согласен в принципе, — говорил Лев Сергеевич, — по моему мнению, подчинять школу местному духовенству немыслимо. Учителя все-таки должны быть земские. Я об этом говорил там, протестовал, доказывал (Лев Сергеевич махнул тростью потому направлению, где должен был быть по его соображению в данную минуту Петербург); я говорил, но был подавлен большинством… Я не утверждаю что теперешние школы chefs-d’oeuvre’ы — сохрани Бог! Реформируйте их так, чтоб они были целесообразны, дайте опытных педагогов-техников, и вы увидите, что будет… Наконец, контроль со стороны священника может быть всегда: он законоучитель, он может следить за правильностью преподавания, за легальностью уроков…

— Строй жизни, ваше превосходительство, — не спеша возразил священник, выждав когда он сделает передышку, — строй жизни народной у нас таков, что с православием разъединить его нельзя. Местный пастырь всегда ближайший его руководитель и преподаватель все же наиболее надежный чем от земства. Я пожалуй тоже оговорюсь, что желательны были бы усовершения в нашем сословии и быте… Но все же, ваше превосходительство, духовенство будет надежнее.

Лев Сергеевич даже остановился.

— Ах, Бог мой! — проговорил он, подергивая плечами и смотря куда-то в пространство, — мы с вами стоим на разных точках зрения. Я смотрю на школу как на средство выйти народу из давящего его пауперизма.

— Пауперизма? — несколько удивленно повторил отец Виталий.

— Да-с, пауперизма. Пауперизм может быть уничтожен только развитием среди народа технических знаний. Школы в земствах должны снабжать крестьянина именно знаниями прикладными. Мужик должен быть практически знаком с кустарным производством; если у него есть способность к столярному ремеслу, пусть будет столяром, к сапожному — сапожником… Ясно ли я выражаюсь?

— Ясно, — подтвердил священник.

— Очень рад. Теперь представьте себе округ, в котором, положим, пять школ. В школах учат чтению, письму, закону божьему и кроме того специальность каждой — какое-нибудь ремесло. В одном селе — токарное искусство, в другом — башмачное, в третьем — еще там какое-нибудь… Мальчик, сообразно способностям, совершенствуется в том или другом производстве. Вы понимаете, что из этого может выйти?

Он опять остановился и торжественно махнул палкой по воздуху.

— Ведь это вся Россия (он подчеркнул «вся») будет специализирована. Можно было бы обязать, — вот как в воинской повинности, — обязать приписываться к какому-нибудь цеху. Раз ты не принадлежишь к касте земледельцев, не имеешь ученого ценза, — ты должен быть приписан к цеху… Взгляните на древний Египет. Вы знаете — что способствовало его политической целостности? Помните хорошо регулирование каст?

Отец Виталий с беспокойством запахивал рясу. Ему так много-много хотелось возразить его превосходительству, но неловко было прервать. Генерал говорил без остановки, без запинки и притом с такою самоуверенностью, что едва ли можно было бы убедить его каким бы то ни было доводом.

— В древнем Египте вся сила государственного строя, — продолжал он, — заключалась в строгой замкнутости каст. Переход из одной в другую наказывался смертною казнью. Вот где государственная сила, вот те краеугольные камни, на которых зиждется благоустройство, вот рамки, в которые должны быть заключены элементы политического быторазвития!

При слове «рамка» он даже сделал очень картинный жест палкой по воздуху, наглядно очертив какие это рамки и какого размера.

— Но если не ошибаюсь, ваше превосходительство, — несмело возразил отец Виталий, — в древнем Египте именно первенствовало жреческое сословие.

Лев Сергеевич посмотрел на своего собеседника как-то сбоку и сверху. Нижняя губа его далеко выдвинулась вперед.

— Оно доминировало, — с сожалением сказал он, — и вот причина, что народ остался в убийственном квиетизме.

— Да и вообще мне кажется, ваше превосходительство, — продолжал священник, — в древний Египет ходить нам за примерами слишком далеко. Я осмеливаюсь противоречить вам, так как вы сами изволили потребовать от меня решительного мнения…

— Ах, я понимаю ваш угол зрения, — возразил с сожалением Лев Сергеевич, — вы по своему сану и положению и не можете ответить мне иначе. Вам это вполне простительно. Свободной шири взгляда у вас и быть не может: у вас на первом плане: что скажет благочинный.

Священник даже обиделся.

— Благочинный тут не причем, ваше превосходительство: я говорю согласно моему убеждению. Верую твердо, что только в церковной школе спасение.

— Там то же говорят, — косо усмехнувшись сказал Лев Сергеевич, махнув опять по направлению Петербурга. — Их не переспоришь. Я ушел от дел, меня не понимают. Я отстранился, и на время отдаюсь течению… Посмотрим, что из этого выйдет, посмотрим.

Теперь они были пред высоким крыльцом, представлявшим собою фонарь из цветных венецианских окон. Отец Виталий остановился, в ожидании что генерал предложит войти, но тот шел по ступеням, постукивая резиновым концом палки о плиты, не оглядываясь и полагая, что собеседник несомненно будет следовать за ним.

II.

Однако в комнаты они не вошли. Лев Сергеевич тут же, в фонаре, сбросив с себя шляпу, присел на маленький буковый диванчик и предложил священнику тоже садиться. Он вынул платок, надушенный чем-то сладким и приторным, провел им за ушами и вокруг шеи.

— Да, — сказал он, словно что-то припомнив, — так как же у нас школа будет поставлена?

— Школа основывается вашим превосходительством, вы полный ее хозяин.

— Я уже сказал вам, что мне желательно было бы создать именно образцовую школу с изучением прикладных знаний. Но это в будущем. Пока возведут здание, пока что…

Лев Сергеевич любил высокий стиль. Он никогда не говорил: «построят», но всегда «возведут здание». Он пописывал некогда в одной приостановленной газете и всегда выражался звучным слогом. Он любил выражения: «замкнутый ковчег», «разнузданный зверь», «колебание основ» и «средостение». Его статьи, правда, проглаживали редакционные публицисты, и даже значительно. Он и тогда писал что-то об утилитарных школах, но его мало замечали; но вот теперь, разобиженный, удалившийся на покой, он решил привести в исполнение свою мысль о школе. Фундамент будущего «здания» был уже выведен; «здание» предполагалось обширное, с помещениями для слесарни, токарни и еще чего-то. Теперь больше всего беспокоила его мысль об учителе.

— Пока я хотел бы достать такого преподавателя, который бы внушил детям, — продолжал он, — что моя теория имеет практическую подкладку, так что разве слепой этого не поймет… Пусть учитель подготовит ребят, научит читать, писать, а к весне мы приищем что-нибудь подходящее.

— Читать да писать и я могу научить, — заметил отец Виталий.

Лев Сергеевич уставился на него.

— Вы со звуковым методом преподавания знакомы?

— Я обещаю, что к весне ребята будут читать, ваше превосходительство. Звукового метода я не знаю, но убежден, что обучу скоро.

Лев Сергеевич с сожалением почмокал.

— Но зачем же затруднять детей? Звуковой метод так прост… Вы спросите вашего сына, вероятно он знает… Да! Чуть не забыл — что такое ваш сын?

— Он в академии. У меня на побывке.

— Способный малый?

Отец Виталий запнулся.

— Со способностями…

— Да, у него в лице, в глазах есть… Я его сегодня видел мельком, но у него есть… (Он повертел указательным пальцем перед носом). Он в медицинской?

— В духовной… Но желает идти по светской службе.

— Аа!.. почему же?

— Призвания не чувствует.

— Прекрасно… Что же, не может ли он быть у нас учителем?

Священник тряхнул головой.

— Я бы его не порекомендовал, ваше превосходительство.

— Что же?

— Слишком современных понятий. Матерьялизму много в нем.

— Что ж, это до известной степени прекрасно. Он может действовать по программе, вы будете следить за ним.

— Отказываюсь, ваше превосходительство.

— Ого, вот он какой! Вы пришлите-ка его ко мне. Это интересно…

Лев Сергеевич даже встал от волнения. Он никогда не видал «этих молодых, новых»… Теперь вдруг выходит случай познакомиться с ними.

— Знаете, батюшка, вы его пригласите ко мне… пусть придет завтра к обеду.

— Не пойдет, ваше превосходительство.

— Отчего?

— Скажет, что вы ему не пара.

Лев Сергеевич вдруг осклабился и засмеялся совсем беззвучно.

— Мы не пара по положению, но нас может связать общее дело…

— Я ему передам, только сомневаюсь.

Генерал запустил руки в карман своей тужурки и нахмурился.

— Да… а вы ему все-таки передайте.

Он прошелся по фонарю, сосредоточенно что-то обдумывая. Отец Виталий следил за ним исподлобья глазами.

— Вы говорили, что в алтаре течет? — внезапно сказал он. — Скажите пожалуйста, а разве церковных сумм нет?

— Помилуйте, ваше превосходительство, какие же у нас церковные суммы…

— А кружечный сбор?

— Гроши. Я бы обратиться к вам не осмелился, если бы не крайняя нужда.

— Удивляюсь как не отнесут к земству такие церковные починки…

Он пожал плечами, и пригладил свои густые, седеющие, коротко подстриженные усы.

— Хорошо, я пришлю рабочих… Пусть работают в праздник после обедни… Дело богоугодное, лучше чем пьянствовать.

Отец Виталий встал, генерал протянул ему руку.

— Очень рад, — сказал почему-то он. — Так пожалуйста передайте сыну приглашение. Скажите, что в исходе шестого завтра я его жду. Может быть и поладим.

III.

В тот же вечер, когда ее превосходительство Надежда Платоновна уже легла в постель, Лев Сергеевич вошел в ее спальню. Это практиковалось ежедневно. Надежда Платоновна имела обыкновение очень долго мыться перед сном. Это была чрезвычайно сложная процедура, требовавшая серьезного внимания и необычного количества склянок и пудры. Когда она, свежая, вымытая, вся напудренная, ложилась в постель, ко Льву Сергеевичу отправлялась горничная звать к ее превосходительству. Он в той же тужурке (но отнюдь не в халате) отправлялся к супруге. Супруга лежала в кружевах, с челкой прикрученною на замшевые папильотки, позволяла себя целовать в щечку и ручку и садиться возле себя на постель. Кстати сказать, Надежда Платоновна была очень красивая женщина, лет тридцати двух-трех и совершенно была не под пару с мужем.

И на этот раз, как всегда, Лев Сергеевич вошел к ней, приложился осторожно, словно это была не живая женщина, а давным-давно высохшая мумия, подвинул одеяло и сел возле.

— Как от тебя сигарой пахнет, ужас! — сказала она, с досадой поводя по губам рукой. — И потом ты постоянно подстригаешься, и у тебя усы оттого всегда колются.

Лев Сергеевич снисходительно улыбнулся и снова поднес к губам ее ручку, чмокнув ее как можно осторожнее.

— Завтра у нас к обеду гости, — сказал он.

— Кто это?

— Тетушка Инна Осиповна.

Надежда Платоновна мгновенно села на кровати.

— Как, опять? Не может быть!

— Вот посмотри — письмо от нее.

Он передал жене маленький конверт, из плотной рубчатой бумаги, на котором удивительным, почерком было написано только:

«В Залесье, генералу».

В письме тетушка извещала, что будет назавтра к обеду, «а также и ночевать».

— Нет, ведь это ужасно! — сказала Надежда Платоновна.

Лев Сергеевич, очень довольный ужасом жены, хохотал, словно мелкою дробью сыпал.

Тетушка Инна Осиповна была глухонемая, и объясняться с нею можно было только знаками, которых Надежда Платоновна не знала, или с помощью переписки, для чего тетушка всегда возила маленькую книжку с карандашиком и надписью «Notes». Перспектива таких объяснений с тетушкой всегда повергала ее в полное отчаяние.

— Другой гость еще интереснее.

Надежда Платоновна тоскливо посмотрела.

— Ну?

— Видишь ли, сегодня я пошел к нашему попу, по делу об этой школе. Только, представь себе, к нему приехал сын…

— Ты поповича позвал? Знаешь, ты просто невыносим!

— Дай мне досказать. Представь себе фигуру: красная рубашка, косой ворот, фуражка набекрень заломана, высокие сапоги и в очках. Это прелесть. Лицо экспрессивное, парень здоровенный…

— Ну и что же?

— Я ему кланяюсь, а он всем туловищем качнулся и носом повел. Понимаешь: это из нынешних. Надо полагать «народник». Я хочу с ним посоветоваться насчет школы.

— Ты, с ним?

— Да… да. У них чистота взгляда. Понимаешь: нет этого нароста, скорлупы, что вокруг нас; это дети природы.

— Так и иди к нему, зачем же сюда его тащить! Что за мерзость! Да еще к обеду. Я не выйду. Ты там как хочешь, а я скажу, что у меня мигрень и запрусь у себя.

Она сердито потянула себе на плечо одеяло, повернулась лицом к стене и даже закрыла концом простыни ухо, желая этим показать, что не желает даже слушать дальнейшего разговора. Но это движение нисколько не испортило веселого настроения Льва Сергеевича; напротив, он, отогнув простыню, стал целовать именно закрытое ухо и ближайшую часть душистой шейки, чем и вызвал грациозный протест со стороны дражайшей половины.

— Ты только выслушай меня, — говорил он, — приглашение это мотивировано двумя причинами.

Но Надежда Платоновна сразу не могла его слушать. Ее шейка ужасно боялась щекотки, особенно когда ее целовали жесткие усы Льва Сергеевича. Ей было и смешно, и досадно, и больно, и весело.

— Тут две причины, — продолжал статский генерал. — Во-первых, этот попович — тип. Ты знаешь этот тип только по беллетристике, в жизни сталкиваться с ними не приходилось. Ведь это герой, современный герой романа: сельский учитель борющийся со средой. Какой простор для наблюдателя! Смотри на появление его в нашем доме как на спектакль. Может быть он будет нести чепуху и ничего путного из его разговора я не вынесу, ну, не велика беда! А быть может это самородок, а если я при помощи его осуществлю свою идею школы…

— Ты мне так надоел с этою школой. Ну что ты понимаешь в школе? Наконец ты сам говоришь, что тетушка приедет…

— А это и есть вторая причина, — подхватил Лев Сергеевич. — Я их сведу за столом. Вообрази тетушкин ужас! Я посажу их рядом. Он будет есть руками и перегрызать мосталыги. Инна Осиповна будет нюхать одеколон и закрывать глаза… Это будет такой спектакль… Они нас позабавят.

Мысль эта в самом деле показалась Надежде Платоновне забавною.

— Только ты предупреди прислугу, — сказала она улыбаясь, — чтобы на него не косились.

— Я тебя попрошу тоже быть к нему повнимательнее, даже более чем он этого заслуживает. Пожалуйста. Эти люди очень щепетильны, с большим гонором. Я знаю их.

Положим, что он совсем их не знал, но это было так по его предположению.

— Вообще мне интересно было бы коснуться кой-каких вопросов, узнать его взгляды. Думаю, что я был прав, когда протестовал в комиссии…

Когда он вспоминал про Петербург и комиссию, лицо его всегда выражало соболезнование. Поражение его было слишком сильно, рана не могла затянуться так скоро…

— В начале октября, — сказал он, — мы поедем за границу; там на свободе я напишу, я окончу свои Письма. Я убежден что они окажут свое влияние… Хотя бы для одного этого мне необходимо ознакомиться с нашею «учащеюся молодежью»… то есть не петербургскою, не тою, что обедает с кокотками у Донона и носит пробор сзади, — ту молодежь я знаю досконально…

Он довольно подробно начал излагать пред женой основную идею, которая будет проведена чрез все Письма. Надежда Платоновна сначала слушала внимательно, но потом вдруг сказала:

— Ну, остальное ты мне доскажешь когда-нибудь потом.

Лев Сергеевич, нисколько не протестуя, поднялся с кровати.

— А жаркое на завтра ты какое заказал? — спросила генеральша.

— Утки. Много развелось их, переводить надо. С огурцами, это недурно.

IV.

Для тетушки приготовили комнату, вставили свечи в подсвечники, постлали постель и огородили ее ширмочками, на которых были изображены амуры стреляющие из лука. В умывальник налили воды, развешали на вешалках полотенца. Тетушка приехала утром, в маленькой дорожной коляске, заложенной четверкой вряд, с серебряными бубенцами. Племянника она торжественно поцеловала в щеку, еще торжественнее положив ему на темя ладонь правой руки, с таким движением, с каким, по всем вероятиям, израильские патриархи благословляли свое потомство. Потом она рассказала ему знаками, как у нее в имении был пожар — загорелся овин, как она выскочила безо всего (дело происходило ночью), попала со страху в репейник и перецарапала себе икры, отчего и лечится вазелиновою мазью. Лев Сергеевич качал утвердительно головой, поддакивал, в знак соболезнования брался за щеку, закрывал глаза и открывал рот. Когда тетушка переоделась с дороги и надела чепец с лиловыми лентами, к ней подсела Надежда Платоновна, и у них началась переписка. Инна Осиповна очевидно находилась под сильным впечатлением репейника, потому что первым долгом спросила Надежду Платоновну: «нет ли у тебя где ссадин», и когда та ответила что нет, она написала: «а то я дала бы тебе вазелина». Потом тетушка спросила: «бросается ли коровам в голову молоко?» Надежда Платоновна ответила: «об этом надо спросить у скотницы». Тетушка не унялась и продолжала: «у моей belle-soeur два раза бросалось молоко в голову», на что та ответила: «да, это бывает часто». Потом тетушка спросила, почем она покупала кретон на платье, что было на ней надето и носит ли она филе-фронт. Надежде Платоновне очень смешно показалось слово фронт, ее стал душить смех, но Инна Осиповна посмотрела на нее очень серьезно и успокоилась только тогда, когда ей ответили, что она более года их не носит, потому что это блажь. Тогда тетушка внезапно написала: «Пойдем в сад, я хочу нюхать цветы». И они пошли.

Тетушка заявила, что завтра в шесть часов утра поедет в город, что она у них мимоездом. Лев Сергеевич сообщил ей, что за обедом у них будет один из «этих». Она всполошилась, схватилась за свой мешочек, в котором она возила ломбардные билеты, защурилась и объяснила, что она ничего подобного выносить не может. Успокоили ее с большим трудом.

Обед у Глебовых представлял в некотором роде священнодействие. Во-первых, к нему сзывали гонгом, хотя бы весь персонал обедающих состоял из генерала и генеральши. Во-вторых, его превосходительство являлся к столу во фраке, и только когда обедал один на один с супругой, надевал английский сюртук. В-третьих, у стола непременно находился метр-д’отель и два лакея, неслышно скользившие за высокими спинками стульев. Столовая была полутемная, глубокая, с резьбой в русском стиле, с большим киотом, пред которым теплилась большая лампада на цепях. Пенка была расписана петухами и цветочками. Скатерти, салфетки, люстры, солонки — все было выдержано в строгом стиле. Лев Сергеевич очень гордился своею столовой, и показывая ее гостям всегда говорил:

— Рекомендую, дань национальности.

Сын отца Виталия не оправдал предсказаний родителя и к обеду пришел. Оказалось, что его зовут Дмитрий Виталиевич Лебедев. Но, увы! Наружность его всех совершенно разочаровала: в комнату вошел рослый, недурной собою брюнет, с козлиною бородкой, черными смеющимися глазами, одетый в очень приличный сюртук и прекрасно накрахмаленную рубашку. При его входе Лев Сергеевич вскочил со своего места и долго тряс обеими руками руку гостя.

— Очень рад, — повторял он, заглядывай ему в глаза, — вы мне сделали огромное удовольствие тем что пришли. Позвольте вас представить моей жене.

Надежда Платоновна была в конец разочарована, и кроме поповича так-таки ничего и не видела в нем. Тетушка тоже потрясла его руку и успокоила его жестами: «дескать, с тобой ничего не сделают, хоть ты и висельник, а не бойся!»

— А меня батюшка ваш уверял, что вы не придете, — не без язвительности заметил Лев Сергеевич.

— Я сперва и не хотел идти, да отец уговорил меня: вам что-то надо касательно школы?

— Да, я с вами посоветоваться хотел, любезнейший Дмитрий Витальевич. Вы должно быть специалист по этой части? Мы пообедаем, Дмитрий Витальевич, и поговорим. Мне очень дорог ваш совет, Дмитрий Витальевич.

Дмитрий Витальевич посмотрел на него не без изумления.

— Мы вот сейчас пойдем в столовую и потрапезуем.

— Я уж обедал.

— Ну, я знаю, у вас в два часа обедают. Теперь шесть: до тех пор можно проголодаться… Милости просим.

Прежде чем уселись вокруг стола на отодвинутых стульях, Лев Сергеевич подвел гостя к закусочному столику.

— А водочки, почтеннейший Дмитрий Витальевич? Рыбки на закуску. Какой желаете, Дмитрий Витальевич? Вот макро́, вот тон.

Гость посмотрел на него с остервенением. «И чего он, как сорока, мое имя заладил?» — подумал он.

— Макро́ или тона? — приставал хозяин.

— Тона, — с отчаянием выговорил гость.

Несмотря на неловкость, происходившую преимущественно оттого, что рукава сюртука были гораздо длиннее манжет рубашки, Лебедев принялся за суп и пирожки весьма рьяно, и на вопрос: «хересу или мадеры?» ответил совершенно смело:

— Хересу.

Более всего его смущала Инна Осиповна, которая не стесняясь смотрела на него через стол в лорнет; он ясно видел ее пухлое, красноватое лицо, хотя одна щека и загораживалась бутылкой. Порой она обращалась к племяннику и делала знаки, спрашивая у него:

— А что он судился?

После супа, она вдруг спросила «не беглый ли он?» Лев Сергеевич нарочно ответил неопределенно: ничего, мол, наверно сказать не могу. Тетушка опять вонзилась в него глазами.

V.

Лев Сергеевич для чего-то подливал гостю весьма усердно, то лафиту, то хересу, то наливок. В привычной голове «духовного студента» зашумело. Он стал поглядывать совсем развязно, и даже называть хозяина «ваше превосходительство», чего до обеда не делал. А тот стал еще вежливее, еще предупредительнее.

— Так вот-с, милейший мой Дмитрий Витальевич, — говорил он, — я решился побеспокоить вас по делу о моей школе.

— Слышал, — возразил попович, — отец уж мне это докладывал.

— Стало быть знаете ту программу, что я намерен преследовать?

— Это мужичков-то обучать технологии? Слыхал и даже изумлялся.

— То есть чему собственно?

— Собственно идее.

Лев Сергеевич откинулся на спинку кресла. «Ага, начинается», — с удовольствием подумала Надежда Платоновна.

— Что же, вы не согласны со мной?

— Насчет учреждения в Залесье технологического института? Не согласен.

— Что же вы находите?

— Да дико уж очень.

У Льва Сергеевича на лбу выступил пот. Надежда Платоновна как-то пискнула над своею тарелкой. Но Лев Сергеевич все-таки принудил себя улыбнуться.

— Собственно, что дико?

— Мысль самая. Ну зачем все эти ремесла мужику?

— Мне желательно специализовать окрестные силы.

— Да они и так специализованы: пьют запоем круглый год, да соломой с крыш кормят коров.

— Мне кажется, образование внесет и благосостояние в край…

— Ну это вам кажется: — закажите отцу молебен, может быть мерещиться перестанет.

— Я знаю сельский быт, изучал его.

— В Петербурге, сидя в своем кресле? С такими знаниями, ваше превосходительство, поверьте, далеко не уйдешь. Я вот народ с детства тоже изучал, кажется — вот как его знаю, на ладони он у меня. А спросите вы, что ему надо: я не отвечу. А шут его знает, что ему надо!

— Но школы-то во всяком случае нужны?

— Зачем-с?

— Как, как!

Лев Сергеевич отер платком лицо и пододвинулся ближе к столу.

— Затем школы нужны, что всякий образованный человек лучше темного.

— Да для кого лучше-то? Для вас лучше образованный, а для меня — темный.

— Я не знал, что вы такой обскурант… Скажите пожалуйста, но выходя из такого положения придется пожалуй сказать что вся цивилизация, весь прогресс человечества — нуль?..

— Эх, ваше превосходительство, ну какое вам дело до прогресса человечества, на кой он вам дьявол, с позволения сказать? Что вы приставлены от Бога что ли в блюстители этого самого прогресса?

Он с сердцем положил себе на тарелку два куска утки и клюквенного холодного варенья.

— Мне это нравится, — продолжал он, — вертится человек весь век белкой и кричит: я во имя прогресса!..

— Ваше выражение более резко чем основательно, — сохраняя тоже спокойствие в чертах, возразил Лев Сергеевич.

— Резко? Резко оттого что я к хересу не привык. А оно основательно, это уж вы поверьте.

Ел он с удивительным аппетитом, хотя это был и второй обед. Глухонемая тетушка смотрела на него широко раскрытыми глазами и даже помогала ему сама, прищелкивая зубами, когда он перегрызал кости. Порой она переводила глаза на Надежду Платоновну и спрашивала знаками: хорошо?

— Но позвольте, любезнейший, — говорил Лев Сергеевич, — какие выше и лучше можно ставить себе задачи, как не желание по мере сил содействовать развитию человечества?

— Ну, вот толкуй тут с вами! Да поймите вы, что обо всем следует судить не по самой сущности предмета, а по результату, что он дает.

— Ну, что ж, результат по-моему, — начал было Лев Сергеевич…

— Да нет же! — крикнул Лебедев. — Оттого что вы парня от сохи оторвете и космографию ему читать станете, он ни на волос счастливее не будет. Для какого ему лешего космография!

— Позвольте, — загорячился и генерал, — да я ему не отвлеченные знания хочу преподать, а то, что потребности его насущной касается.

— Насущная его потребность: борозда и водка. Сумейте удовлетворить его вот с этих двух сторон.

— To есть дать ему возможно больше земли и еще больше водки, — это вы хотите сказать?

— Ну нет, такими разговорами только натощак заниматься можно, — окончательно освирепев возразил Лебедев, впиваясь не без ожесточения в утиную ножку, хрустнувшую под его зубами.

— Ах!.. — вырвалось у Надежды Платоновны, — которая вспомнила про мосталыгу.

Почтенный старичок-лакей тоже с соболезнованием посмотрел на молодого гостя; на его лице так и было написано: «эк, тебя, братец, угораздило!»

VI.

— Следовательно, — заговорил после небольшой паузы Лев Сергеевич, — вы окончательно не сочувствуете идее моей школы и не желаете способствовать ее осуществлению?

— Отчего же не способствовать? Ведь вы, надо полагать, учителям деньги платить будете?

— Натурально. Вы имеете право преподавания?

— В академии-то кончивши? Еще бы!

— Ну, вот и прекрасно.

— Только ничего прекрасного нет: попечитель округа меня не утвердит, особливо в должности законоучителя.

— Почему же?

— Решит, что неблагонадежен.

— Ну, я с попечителем знаком, для меня он все сделает… Наконец, я могу произвести давление.

А тетушка обратилась к хозяйке с вопросом: «Что он здоров?». Та отвечала: «здоров». «Отчего же он так грызет?». «У него отличные зубы», — ответил за жену Лев Сергеевич.

В конце обеда Лебедев не заставлял себя просить, а сам наливал и пил рюмку за рюмкой. Лев Сергеевич в виду этого поторопился обедом и знаком приказал скорее подавать полоскание.

— Вот вы говорите, ваше превосходительство, — сказал Лебедев, слегка пошатнувшись и проходя за Львом Сергеевичем в курительную комнату, — вы говорите что можете произвести давление. Произведите-ка его на господина Евстигнеева, — вот что на границе Черниговской губернии хозяйствует.

— А что? Я его хорошо знаю.

— У него церковь при имении, при церкви поп Василий Крестовоздвиженский. Господин Евстигнеев у него с семейством говеет. У него младенцы лет по пятнадцати; он их на исповедь не посылает — прямо к причастию. Поп ему говорит: я по уставу не могу, в последний раз нынче, а в будущем году исповедь. А он опять младенцев-невинцев к чаше с мамашей подводит. Мамаша навертела на себя всяких курдюков, а мальчики в куцых куртках с кисточками. Поп посмотрел на них, повернулся, да в алтарь и ушел. Мамаша как взвизгнет и в обморок. Понимаете: нервы слабы.

— Я никогда про это и не слышал, — проговорил Лев Сергеевич.

— Ну где вам, до того ли! Полюбуйтесь что дальше было. Господин Евстигнеев вскипели гневом: рвет и мечет. Заболел поп жабой, не отслужил в какой-то торжественный день обедни, тот бац — донос на него. Ну, на год человека на покаяние и сослали…

— Да неужели?

— Ага! Не слыхали?.. Да это только еще цветочки. Нынче у него земскую школу основывают. Конечно, поп попечителем. А он сперва было позволил и место дал, а потом, чтобы попу насолить, от всего отказался. Крестьяне лес свезли, а он говорит «коли построите школу, не буду выгона вам давать». А без выгона им невозможно. Село большое… Красиво?.. Земство к предводителю: тот говорит — «я, господа, к нему не поеду: еще побьет чего доброго».

— Это факт?

— Образ прикажете со стены снять? Так вот, ваше превосходительство, чем школы для народа строить, не лучше ли прежде всего господина Евстигнеева обучить? Что ваши крестьяне поноску будут носить, через палку прыгать, это не хитрость. А вот господина Евстигнеева в намордник привести, это интересно.

Лев Сергеевич встал.

— Да, я вижу, к сожалению, что мы не сходимся. Мне остается извиниться, что я вас побеспокоил.

— Ох, помилуйте, ваше превосходительство. Да вы только не думайте, что я зловредный. Я мухи не обижу. Я пришел к заключению, что самое душеспасительное дело — в потолок плевать всю жизнь. Запирательных идей никаких, но и делать никакого дела я не желаю, ибо у отца гроши есть: буду плевать в потолок, сиречь вести созерцательную жизнь индийского йоги. Какой же я школьный учитель, да еще образцовой школы?

— Совершенно с вами согласен.

— Всякого благополучия! Надеюсь, что неприятная встреча со мной не отразится на моем отце?

— Помилуйте, за кого же вы меня считаете?

— Ну, и прекрасно. А впрочем, я желаю вашей школе всего хорошего.

Они пожали друг другу руку.

— А только еще одно слово: не думайте, что вы этими школами народ облагодетельствуете. В сущности, это просто — шиш.

Генерал закрыл глаза и поклонился.

— Будьте здоровы.

Он нахлобучил шапку и пошел с балкона.

Лев Сергеевич, когда он ушел, долго стоял заложив руки в карманы, и смотря неопределенно вдаль…

— Да, — в раздумье проговорил он. — Извольте тут образовать страну… ни в ком поддержки!.. Старик фыркает, сын тоже… Что ж я могу?.. Нет, рано еще обзаводиться на Руси образцовыми школами, пусть подождут!..

Он с негодованием повернулся, прошел к себе в кабинет и спросил сельтерской воды…

1884 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.