Гильфердинг А. Ф. Россия и славянство
М.: Институт русской цивилизации, 2009.
СЕЛЬСКАЯ ОБЩИНА
правитьI
правитьО свобода! Как злоупотребляют твоим священным именем! На одном полушарии, под солнцем тропического юга, люди во имя свободы сражаются1 за сохранение рабства четырех миллионов негров. А в другой части света, в снегах России, раздаются голоса, которые, призывая то же имя свободы, желают создать многомиллионный сельский пролетариат, водворить здесь этот вид фактического рабства, заступивший, среди европейской цивилизации, место юридического рабства древних невольников и американских негров.
Конечно, писатели, вооружающиеся у нас против сельской общины из-за принципа экономической или всякой другой свободы, верят совершенно искренно, что они стоят за дело свободы, а не за дело рабства; они желают добра, а не зла русскому народу. Но если мы не остановимся на звуке слов «экономическая свобода» и вникнем в сущность дела, то мы увидим, что уничтожение сельской общины повело бы к фактическому обращению в рабов значительного числа наших земледельцев; мы согласимся, что эти наши поборники «экономической свободы» могут, по справедливости, быть сравниваемы с партией Джефферсона Дэвиса2, которая, конечно, вполне уверена, что лишение землевладельцев права свободно распоряжаться множеством рабочих рук — есть прямое нарушение экономической свободы, прямой деспотизм. Правда, что там, за океаном, землевладельцев лишает этого права распоряжения рабочими силами само государство вместе с значительною частью народа; поэтому-то противная партия и стремится разорвать народное единство и разрушить государство. У нас, только в западной окраине нашей, там, где землевладельческий класс принадлежит чужой национальности, была подобная попытка предупредить последствия освобождения крестьян: польская шляхта восстала с именем свободы на устах, а на деле для того, чтобы продлить порабощение подвластного ей русского и литовского народа. Но, повторяем, это было только в западной окраине, где национальность владельческого класса чужая. Там, где этот класс русский, историческое развитее так тесно сплотило его и с государством, и с народом, что, когда государство, во имя народного блага, потребовало от него, чтобы он отказался от своих прав на обязательный труд крестьян, он принес эту огромную жертву добровольно. Освобождение крепостных крестьян совершилось с беспримерным в истории успехом. Но теперь чувствуется экономическое стеснение от такого перелома. После освобождения крестьян, то, что лишает возможности безусловного распоряжения рабочими силами, есть сельская община, дающая каждому земледельцу свою домашнюю кровлю, свой клочок земли и тем самым ставящая его в положение независимого производителя, который может, если ему угодно, продать свой труд соседнему владельцу, но может также и не продать его. И вот на сельскую общину падают тяжкие удары; хотят ее разрушить, не замечая, что это было бы не торжеством экономической свободы, а началом нового экономического рабства.
Не трудно доказать два основных положения, из которых вытекает наша мысль: во-первых, что разрушение сельской общины должно вести к пролетариату; и во-вторых, что пролетариат имеет в новых обществах западноевропейских значение, принадлежавшее невольничеству в древнем мире.
Представим себе, что сельская община каким-либо способом у нас уничтожена, что в России земледельческий народ состоит уж не из совокупности миров, владеющих общественною землею, а обращен в бессвязную массу мелких личных собственников. Из этих мелких собственников весьма многие, без сомнения, стали бы продавать свои участки, как мы это видим в Сербии, где после изгнания помещиков-турок почти вся земля перешла в собственность возделывавших ее славян-хлебопашцев и где, за неимением сельской общины, собственность эта сделалась личною или родовою. Прошло с небольшим 30 лет, и мы уже видим в Сербии значительную часть сельского народа обезземелившею, мы слышим там горькие жалобы на сельский пролетариат как на главный внутренний недуг страны. Так было бы и у нас, если бы вместо общинного землевладения, господствовала в крестьянстве мелкая личная собственность. Немногие из расчета, большее число по необдуманности, еще большее поневоле продали бы свои участки; покупатели нашлись бы и между другими поселянами и преимущественно между соседними помещиками. Много ли бы нашлось таких крестьян, которые продали бы свою землю, чтобы взяться за другое производительное дело? Часто продавали бы землю, чтобы получить деньги и прогулять их, еще чаще, чтобы расплатиться с заимодавцем или уплатить недоимку. Во всяком случае, если бы община была у нас как-нибудь уничтожена или исчезла, то, конечно, лишь весьма небольшая часть земледельцев имела бы возможность приобрести самостоятельную собственность где-нибудь на стороне и с этою целью сбыла бы свою землю в родном селении; несколько больше было бы таких, которые остались бы личными собственниками своих прежних земель и отчасти увеличили бы эти участки; наибольшее число, без всякого сомнения, обратилось бы в безземельных работников или, другими словами, в сельских и городских пролетариев.
Но, возразят нам, пролетариата в России опасаться нечего, при ее огромном пространстве и редком населении. Нет, это ничего не значит. Человек, лишившийся земли и принужденный жить в работниках, не идет заселять пустыри по той простой причине, что для этого нужен довольно значительный капитал на водворение (средства прокормить себя и семью до первого умолота, рабочий скот, орудия и проч.); такой человек, напротив, идет туда, где население уже сосредоточено, его тянет к центрам производительности, потому что тут он скорее найдет нанимателя. Это непреложный закон, действие которого заметно везде, где есть бездомные работники. Итак, если вы уничтожите общину в России, пространство ее не послужит противодействием пролетариату. Не только население не будет распределяться равномернее, а, напротив, места малонаселенные будут пустеть, а в некоторых центрах скопляться будет масса совершенно таких же пролетариев, какие составляют язву Западной Европы. Конечно, язва эта не скоро достигнет тех размеров, как например в Англии и во Франции, но не одни эти страны страдают от пролетариата. Пример тому — Царство Польское, где густота населения одинакова со многими центральными великороссийскими губерниями3. И что же мы видим? В Царстве Польском на 1 995 304 души водворенного на земле сельского населения приходится 1 339 000 душ батраков, поденщиков и других безземельных сельских пролетариев, да сверх того 176 000 пролетариев городских. Зато и сравним же благосостояние народа в Царстве Польском и в центральных губерниях России! Правда, в Царстве Польском, благодаря этой массе пролетариев, удалось некоторым большим помещикам завести у себя усовершенствованное хозяйство в фермах на манер западноевропейских. Но невелика эта выгода для страны, в сравнении с нищетою этого сельского и городского пролетариата, т. е. почти половины целого рабочего класса, с забитым состоянием всего сельского люда в Польше, с его беспомощностью, которая сделала то, что, невзирая на уничтожение там крепостного права еще в 1807 году, сельский люд в Польше оставался до реформы 19 февраля 1864 года, задуманной под влиянием русских понятий, в гораздо большем унижении и фактическом рабстве, чем русские крепостные крестьяне-общинники. Польша свидетельствует, кажется, самым неопровержимым образом, что пролетариат не есть исключительное свойство земель, чрезмерно населенных; что без общины он развивается и при слабом населении, не превышающем, например, населенности Московской, Тульской, Рязанской и других наших губерний; что, стало быть, обилие земель не гарантирует от пролетариата, коль скоро уничтожена единственная действительная от него гарантия — сельская община.
Но есть ли действительно пролетариат такое зло, которого нужно опасаться? Быть может, это лишь частное страдание, а благо для общества? Нет, пролетариат есть не только страдание для тех личностей, которые имеют несчастье быть пролетариями. Это общественное бедствие. В настоящее время условия человеческого общества у же настолько уяснились, что для всякого сделалось очевидною истиною, что рабство есть не только зло для самих рабов, но и для целого общества, в котором рабство существует, другими словами, что рабство есть не только индивидуальное, но и общественное бедствие. А пролетариат есть вид рабства.
Что такое пролетарий? Есть ли он вполне свободный человек? Гражданскою свободою он пользуется. Но пользуется ли он свободою экономическою? Сущность экономической свободы есть, очевидно, право располагать своим трудом по своему усмотрению или по добровольно заключенному договору. Где труд свободен, там цена труда — задельная плата, условия труда, т. е. число рабочих часов и т. п., все это должно определяться по свободному соглашению между дающим работу и исполняющим ее. Древнее невольничество было самое грубое нарушение свободы труда. В средние века невольничество исчезло, но заменилось крепостным правом, более смягченною формою рабства. Уничтожая крепостную зависимость, западноевропейский мир, вследствие отсутствия или уничтожения в нем сельской поземельной общины, в окончательном результате привел массу населения к пролетариату. Пролетарий не зависит от одного человека, как невольник или крепостной; но он раб целого класса людей, располагающих средствами давать ему труд. Цена его труда установляется одним этим классом; он зависит лишь от конкуренции нанимателей. Пролетарий — невольник этой цены; он не может от нее отказаться; иначе у него не будет крова и хлеба; он должен покориться или умереть; он невольник. Как невольничество было болезнью Древнего мира, так пролетариат сделался болезнью западноевропейских стран. Стачки рабочих и разные их возмущения играют здесь роль тех невольничьих восстаний, которые окровавляли Древний мир в эпоху его наибольшего экономического процветания. И кто может предвидеть, какие еще размеры примут эти bella servilia4 нового времени, по мере того как — с умножением населения и с увеличением дороговизны предметов жизненной потребности — будет увеличиваться масса пролетариев в западноевропейских странах и масса эта все более и более скопляться будет в промышленных центрах, давая таким образом неестественный перевес немногим большим городам над оскудевающим населением сел. Это явление, между прочим, особенно ясно представляется цифрами последней народной переписи во Франции. В Англии точно так же замечается возрастающее оскудение сельской жизни. Это совершенно понятно: лишенный общины, сельский люд выделяет из себя все большее и большее число пролетариев; а сельского пролетария сила вещей влечет к городу — большая часть сельского пролетариата постепенно превращается в пролетариат городской. Выхода нет, ибо западноевропейская жизнь не выработала таких начал, которые могли бы устранить пролетариат; а перестроить общество по теории, как думали социалисты, пораженные именно видом этой болезни, — перестроить общество нельзя. Теории социалистов неосуществимы; но приходится принимать некоторые паллиативные (и, разумеется, мало действенные) меры, приходится правительству вмешиваться в частные отношения между нанимателем и работником, опекунствовать над трудом. Так, например, английское законодательство определяет, сколько часов работы хозяин вправе требовать от фабричного. По-видимому, какое дело правительству назначать норму рабочего времени? Это предмет частной сделки. Если хозяин потребует лишнего числа рабочих часов, то фабричный, как вольный человек, оставит работу или поднимет ее цену. Но фабричный в Англии — пролетарий, а пролетарий — невольник: его согласие не участвует в установлении условий работы. Потому-то правительство английское принуждено принимать законодательные меры для защиты фабричных пролетариев от хозяев, которые иначе располагали бы их трудом по своему произволу. Известен билль 1847 года, запрещающий владельцам фабрик заставлять работать взрослых работников долее 10 часов в сутки, малолетних — долее 6½ часа. Такого же рода постановления сделаны в последнее время во Франции и, если мы не ошибаемся, в некоторых немецких государствах. Конечно, у нас, даже если бы и явился пролетариат, он не вдруг мог бы достигнуть таких размеров, как в этих странах; долго еще ощущался бы недостаток в рабочих, и они, более или менее, участвовали бы в установлении условий найма5; но это было бы все же лишь временною отсрочкою того зла, от которого уже страдают Англия и другие западные страны. Пример Англии особенно знаменателен. Бесспорно, нет в Европе правительства, менее одержимого духом регламентации, страстью вмешиваться в частные дела своих подданных, чем правительство английское. И это правительство через год после отмены знаменитых хлебных законов, после этого великого торжества экономической свободы, решается на такое явное, вопиющее нарушение этой свободы ради ограждения фабричных пролетариев — на регламентацию рабочих часов! Когда в стране существует неволя, в той ли или другой форме, то общий гражданский закон, очевидно, не может быть достаточен для охранения невольника от злоупотреблений произвола владельца (ибо невольник от него непосредственно зависим).
Закон вынужден прибегнуть к регламентации их частных отношений; он, рано или поздно, из человеколюбия вмешается в это дело. В мире древнего рабства явится Антонин и скажет: «Господин не вправе изнурять раба своего до смерти; за чрезмерную жестокость раб будет у него отнят». При крепостном праве закон должен будет постановить: «Владелец не вправе вынуждать больше трех дней барщины в неделю; за обременение крестьян безмерными и несносными тягостями или нетерпимой в управлении их жестокости6 на имение будет наложена опека». При пролетариате закон определяет: «Фабрикант или заводчик не вправе вымогать больше десяти часов работы в сутки; иначе он подвергнется взысканию». Все эти три явления вытекают из одного общего начала существования рабства в стране и соответствуют трем его фазисам. Пролетариат есть его новоевропейский фазис. Кто ведет к пролетариату — а это есть, как мы показали выше, необходимое последствие отсутствия сельской общины даже в стране мало населенной, — тот может говорить только во имя интересов тех людей, для которых важно нанимать дешево работников и иметь их в своей власти. Но употреблять слово «свобода» тут совершенно некстати; это значило бы (если позволено перенять выражение, не нам принадлежащее) говорить во имя свободы против свободы.
II
правитьМы объяснили последствия, какие разрушение общины имело бы для одной части населения, то есть для тех несчастных, которые, по своей ли вине или от посторонних обстоятельств, сделались бы пролетариями. С этим могут согласиться — и все-таки продолжать спор против общины. Могут сказать, что частное зло пролетариата искупалось бы общим благосостоянием целого края, материальным и нравственным развитием всего общества. Такая мысль часто высказывается практическими людьми, и они ссылаются на наглядный пример: сравнивают состояние Англии, Франции, Германии с состоянием России. Или вопрос может быть перенесен на почву теоретическую. Могут сказать, что наша община со своими атрибутами: круговою порукою, переделом полей, неотчуждаемостью земли и так далее, противоречит непреложному, естественному закону человеческой природы, личной свободе и ответственности человека и что поэтому необходимо снять эти оковы, хотя бы общее благо — свобода — и повело к частному злу — пролетариату.
Постараемся уяснить себе, выдерживают ли эти доводы критику независимого суждения.
Начнем с возражения практиков, основывающихся на сравнении России и западных стран, их материального благосостояния, развития их цивилизации. Материальный и умственный капитал народа создается не вдруг; он копится вековым трудом поколений. При прочих равных условиях, материальный и умственный капитал народа — или другими словами, его благосостояние и степень его образованности — должны зависеть от того, сколько времени имел народ для накопления этого капитала. Проходил длинный ряд поколений, пока племя, занявшее страну, могло в ней, так сказать, водвориться, освоить ее природу своим трудом и сложиться в гражданское общество; и только после этой предварительной работы могло начаться накопление народного капитала, без которого невозможно ни материальное, ни умственное развитие страны. Мы не знаем, пришли ли славяне, предки русского народа, в Европу в одно время с их западными собратьями или позднее. Но во всяком случае, в России, по физическим условиям страны, эта предварительная работа, предшествовавшая началу гражданской жизни, могла совершиться лишь гораздо медленнее, чем в Германии, Франции, Англии (не говорим уже о благодатных краях Южной Европы). Мы едва ли ошибемся, если скажем, что, в общих чертах, предки русского народа ко времени образования Русского государства настолько подвинулись в этой работе, насколько ее успели совершить у себя германцы во времена Арминия или жители Галлии и Британии лет за 300 или за 400 до Рождества Христова. Другими словами, если, примерно, русский народ употребил на скопление своего настоящего материального и умственного капитала 1000 лет, то, для соразмерности сравнения, нужно сказать, что для скопления своего наличного капитала немцы имели 1800 лет, французы и англичане — более 2000 лет. Но эта огромная разница еще не все. Почва западных стран, очевидно, благоприятнее нашей. Там, где в России почва богатая, земля по другим естественным свойствам могла сделаться пригодною для оседлой жизни только весьма недавно, под охраной государства уже вполне утвердившегося. В остальной части страны, именно там, где возрастал народ, почва вообще неблагодарная, и, стало быть, при одинаковом количестве труда, он давал меньше плодов, меньше обращалось в народный капитал, нежели в Западной Европе. Климат суровый, долгие зимы: отсюда меньшее количество дней в году может быть употреблено производительно, и труд подвергается большим перерывам, которые, по справедливому замечанию Бокля, делают жителя северных стран менее склонным к постоянной и систематической работе, чем человека в умеренном климате. Пространство огромное и (считая одну только Европейскую Россию) почти вшестеро менее населенное, чем во Франции и в Германии, и почти в восемь раз менее населенное, чем в Великобритании, а густота населения, совокупляя человеческие силы, усугубляет производительность человеческого труда и, стало быть, массу материального и нравственного капитала, им создаваемого. Мы говорим столь известные вещи, что они нам самим кажутся пошлыми; но эти пошлые истины слишком мало принимаются у нас в расчет, когда сравнивают положение России с западными странами. У нас слишком охотно приписывают нашу бедность, нашу экономическую неразвитость и все последствия этой бедности и неразвитости — вине самого народа: то каким-нибудь порокам, присваиваемым его характеру, лености, беспечности и т. п., то воображаемым недостаткам его бытовой организации, между которыми, разумеется, община выдвигается на первый план. Нет, мы беднее западных народов, мы менее развиты — по причинам внешним, непроизводительнее потому, что страна наша потребовала несравненно долыпего времени, прежде нежели могла в ней зародиться гражданская жизнь; потому что те же физические условия, которые замедлили в России зарождение гражданской жизни (свойства почвы, наши зимы, наши пространства), продолжали и продолжают действовать и поныне. Сомнения нет, и в России человек все более и более будет становиться независимым от внешних невыгод, и природа будет мало-помалу терять над ним свою подавляющую власть. Но внешние невыгоды здесь так громадны, что, взвесив их и сравнив, с другой стороны, расстояние, на которое народы Запада опередили русский, мы, конечно, признаем за русским народом относительное первенство в энергии и успехе труда. И как община составляет отличительный признак русского народного труда от труда западноевропейского, то всего вероятнее будет предположить, что этим относительным первенством (которое с каждым днем должно приближаться к первенству действительному, ибо сравнение исторических эпох доказывает, что русский народ нагоняет западноевропейские), всего вероятнее, говорим мы, будет предположить, что этим первенством русский народ обязан именно общине. Вероятие сделается для нас очевидною истиною, когда мы, вместо сравнения с Западною Европою, взглянем на то, что представляет сама Россия. Не весь народ русский живет общинами. В западной своей части он не знает общинного быта. А на стороне этой западной полосы соединены все преимущества лучшего климата, лучшей, большею частью, почвы и более продолжительной гражданской жизни. В Центральной и Северо-Восточной России едва начиналась русская колонизация: здесь русскому народу, как он припоминает в сказке об Егории, приходилось еще одолевать «леса дремучие, где ни пройти, ни проехать», разгонять «стада волков рыскучих», очищать «водою животочною» пастушеские племена, у которых «волоса, что ковыль-трава, тело на них кора еловая, гласом гласят по-звериному»; а в эпоху этой колонизации центра и северо-востока России, запад и юго-запад ее уже имел все выгоды устроенной гражданственности. Община первоначально существовала и там, но потом она исчезла, под действием тогдашних носителей идеи «экономической свободы» — польского шляхетства и Магдебургского городского права7. Уже в XVII веке посторонний и беспристрастный наблюдатель южный славянин — католик был поражен огромною разницею в положении земледельческого класса в западной части русской земли, подвластной тогда Польше, и в восточной Руси. «У ляхов, — говорит он, — земледельцев и посадских истязают их господа и морят безнаказанно; жиды мучат их как бесы, военные поедают их с кожею и костьми; а на Руси (т. е. в восточной Руси, Московской) никто их не трогает». «Милости наши к крестьянам и земледельцам (эти слова тот же Крижанич влагает в уста русского царя) всегда были изрядны. Ибо ведомо всем, что в нашем государстве много лучше крестьянам промышленно, чем в некоторых окольных державах, где боярские и военные люди крестьян безнаказанно изобижают; а у нас не ведется таков обычай». «Подумай, — говорит у него в диалоге русский поляку, — подумай и рассуди, какой хороший хлеб едят, по милости Божией, во всей России, а в вашей Литве какой негодный, так что пословица говорит: Литва — соломенный хлеб»8. Это было писано в 1663 году; и с того времени положение земледельческого класса в западнорусском крае, конечно, еще ухудшилось, и только разве с 1863 года можно считать начало улучшения. Какая же причина обеднения западнорусского народа, оскудения в нем жизни, которое наступило в XVI веке, т. е. именно в ту пору, когда народ восточной Руси только начинал проявлять свои силы, — и длилось до наших дней? Нас поражает тот факт, что высшие классы в Западном крае земли русской чужие народу по национальности и вероисповеданию, и мы обыкновенно останавливаемся на поверхности этого явления. Действительно, отчужденность польского и католического дворянства и вообще высших классов от простого народа, их презрительные и враждебные чувства к русскому мужику, их стремление пригнести его всеми средствами — составляют величайшее зло нашего Западного края. Но вспомним, что дворянство западных губерний принадлежит польской национальности лишь по собственному, так сказать, изволению, что по происхождению оно, большею частью, местное, коренное, русское, отшатнувшееся от русской народности и православной веры только в XVII и XVIII веках. Сравним с этим западнорусским, преимущественно туземным, дворянством дворянство великорусское, в состав которого, как известно, вошло такое множество всяких пришлых элементов, азиатских и европейских. В XVI веке, когда поколебалось прежнее равновесие двух половин земли русской и западная начала слабеть, а восточная постепенно усиливаться, западнорусское дворянство не только превосходило восточное образованностью, но оно, конечно, стояло в более тесной связи со своим народом, было более ему сочувственно и более заинтересовано в благосостоянии подвластного ему люда, чем все эти крещеные мурзы и всякого рода иноземные выходцы, которым раздавались поместья в Московском государстве. Но в Московском государстве сельский люд был крепок своею общиною, и само правительство не только ее берегло, но даже утверждало ее самостоятельность9. Крепкий круг сельской общины отражал от себя разрушительное действие чуждых русской жизни элементов и, напротив, втягивал эти элементы в русскую жизнь. Татарские мурзы и иноземные авантюристы прирастали, так сказать, к русской земле. Каждый земледелец находил в общине ту общественную самодеятельность (участие в мирском деле) и то материальное обеспечение (право на часть в мирской земле), которые сохранили в русском крестьянстве сознание нравственной самостоятельности и чувство человеческого достоинства, когда писаный закон прямо порабощал его. С другой стороны, в западной Руси в XVI веке совершенно разрушается сельская община. Правительство польское, руководимое шляхтою, само всеми силами этому помогает, так что люди, в которых еще жив старый общинный дух народный, принуждены бежать в приднепровские степи и дальше, за пороги, в «дикие поля», чтобы образовать там новые общины казацкие, с самого зарождения своего враждебные всему гражданскому устройству, принятому западною Русью. Лишенный оплота сельской общины, народ в ней все более и более слабеет под разрушительным действием чуждых стихий, и эти чуждые стихии овладевают самим русским дворянством в Западном крае. Чисто русское по происхождению, оно с каждым поколением более и более отрывается от русской земли. В земледельческом классе целые массы людей становятся безземельными батраками, пролетариями; но и те, которые удержали в своем пользовании землю, живя без внутренней общинной связи, теряют всякую самостоятельность; и те и другие становятся рабами — и рабами людей, которые, сделавшись им чуждыми по народности и по религии, могут думать, конечно, лишь о том, как бы эксплуатировать этих рабов и удерживать их в своей власти. Вот в краткой параллели судьба западнорусского народа сравнительно с восточным. Если русский народ в восточной Руси обеспечен хлебом, крепок, самостоятелен нравственно и могуч, то этим он обязан прежде всего сельской общине. Если в Западном крае русский народ обнищал, ослабел духом и впал в совершенную зависимость от высших классов, то этому прежде всего виною утрата сельской общины — и только в той части Западного края, где разрушившаяся древняя община возродилась в учреждение казачества, русский народ мог уберечься от этого материального и нравственного упадка. Но в малорусском казачестве уцелела только одна, так сказать, сторона общины: солидарность членов общества и самоуправление; исчезла ее первобытная непосредственность, которая делает великорусскую общину как бы прирожденным достоянием человека; община казацкая замкнулась, как привилегированное братство, исключавшее одну часть земледельческого населения и служившее известным, специальным целям. Не обнимая ни всего народа, ни всего быта, она вначале пыталась принять характер товарищества, основанного на условных правилах и отчасти даже (как в Запорожской Сечи) с коммунистическим направлением; вообще же развила в себе начало обособленной, личной поземельной собственности10. Все это и объясняет ее историческую судьбу. Боевая артель, казацкая община в эпоху воодушевления и борьбы придала народу огромную силу; но скоро подверглась внутреннему разладу и пала. Она спасла малорусский народ от судьбы белорусского; но не могла дать ему той энергии, которую великорусский крестьянин почерпал в своей земской общине. Малорусский быт с его казачеством и личною поземельною собственностью стал как бы на средине между великорусскою земскою общиною и безобщинным бытом западнорусским. На стороне малорусского народа были все выгоды благодатной страны и долгой свободы от крепостного права. Несмотря на все это, большая склонность к труду и промыслу оказалась на стороне того народа, который удержал земскую общину.
Нам остается теперь подвергнуть вопрос об общине разбору собственно в теоретическом смысле. Ибо как бы ни было убедительно доказано, что уничтожение общины ведет к пролетариату и что пролетариат, будучи своего рода рабством, есть великое бедствие, мы услышим возражение, что это зло необходимо в развитом человеческом обществе. Как бы ни было ясно представлено, что народ русский обладает большею энергией там, где он живет общинами, нежели в тех краях, где общинный быт не существует, мы услышим возражение, что это так, только покуда общество неразвито; что община противоречит законам гражданского развития и потому должна или сама исчезнуть, или быть устранена. При этом нам непременно укажут на пример западноевропейских народов. Но в теоретическом суждении пример не может служить непременным доказательством, и мы позволим себе устранить этот довод: ибо то, что представляется на западе Европы, как бы оно ни было хорошо, все же не может быть признано за окончательную норму человеческого развития. Это значило бы положить предел ходу человечества, что очевидно противоречит здравому смыслу и истории. Правда, мы находим, что у германцев, или по крайней мере у некоторых германских племен, были в старину признаки поземельной общины и передела полей, что поземельная община была известна и средневековой Франции, но что со временем все это исчезло. Однако из того, что у германцев и во Франции не развились эти начатки поземельной общины, следует ли непременное заключение, будто поземельная община везде должна оставаться только принадлежностью первобытной эпохи? Это было бы таким же ребяческим рассуждением, как если бы в древности какой-нибудь грек, указывая на неразвившийся зародыш объединения эллинов при царе Агамемноне и на их раздробленность в эпоху процветания, стал на этом основании утверждать, что государственное единство есть для развитого народа недосягаемое благо. Итак, оставляя в стороне слишком бездоказательные примеры, перейдем к теоретическому суждению.
Нам кажется, что поземельная община нисколько не противоречит началу собственности, этому краеугольному камню человеческого общества, и не имеет ничего сходного с коммунистическими тенденциями, в которых ее так часто обвиняют. Напротив того, мы думаем, что поземельная община основана на самом верном, хотя инстинктивном в народе, сознании начала собственности. Излишним было бы распространяться о существенном различии между землею и всякою другою собственностью: человек не властен над нею, он не может ее ни произвести, ни уничтожить. Таким образом, в поземельной собственности присущи два элемента: элемент, независимый от человека (сама земля), и сила, усваивающая этот элемент человеку (труд со всеми его последствиями). На первой ступени развития народов в понятии о земле господствует исключительно первый элемент: земля считается такою же общею, не подлежащею ничьему частному присвоению, принадлежностью человека, как, например, воздух и вода. Таков должен был быть первоначальный взгляд на землю. Но затем, когда человек приложил к земле свой труд, первым его побуждением было, конечно, придать этому личному труду исключительное значение: он, естественно, терял из виду, забывал общий, независимый элемент в земле, и признавал ее таким же предметом безусловной частной (родовой или личной) собственности, как животное, которое он вскормил, жатву, которую собрал, и т. п. Мы находим, таким образом, везде в первоначальных цивилизациях непосредственный переход от идеи полного, так сказать, коммунизма земли к полному ее обращению в частную собственность. Так, например, в Китае, первоначально земля признавалась достоянием всего общества, а с укреплением монархического принципа — достоянием императора или удельного владетеля, и распределялась между землевладельцами ровными участками, которые давались каждому на время, пока он был способен к работе. Земля делилась на квадратные пространства известной величины, которые разбивались на 9 участков каждое: 8 участков предоставлялись отдельным земледельцам, на собственное употребление, а из 9-го участка, посередине, одна двадцатая часть отводилась под усадьбы, а остальные обрабатывались для казны. Более этого определенного количества земли никто не мог получить; никто не мог располагать землею по своему произволу, уступать ее другому посредством продажи, заклада или единовременной отдачи другому на посев. Раздача земель работникам, отобрание у престарелых и слабых и передача другим с обязанностью прокормлять этих людей, все это делалось государственною властью. Тут мы видим явную идею коммунизма земли. На этой системе полей, замечает наш почтенный синолог, у которого мы и заимствуем все эти данные11, стояло, как на фундаменте, все государственное здание древнего Китая. От этого коммунизма, оказавшегося на практике весьма неудобным, Китай прямо перешел к полной частной собственности земель. В 350 году до Р. X. реформатор Шан-ян провозгласил, что все земли составляют вечную собственность каждого, кто их занимал, собственность, которою каждый может располагать по своему произволу. Последствием этого было в Китае быстрое обезземеление огромного большинства народонаселения и сосредоточение земли в руках небольшого числа крупных собственников, у которых прочие земледельцы сделались арендаторами или рабочими. Чтобы облегчить гнет, под который таким образом попала масса народа, китайское правительство неоднократно старалось восстановить древнюю коммунистическую форму землевладения; важнейшая попытка в этом смысле сделана была в XV веке, но попытки эти, как и весьма естественно, не могли иметь успеха.
Поразительное сходство с этими фактами истории Китая представляет нам другая страна с столь же первобытною цивилизацией — Египет. По словам Геродота, царь Сезострис разделил землю в Египте между жителями, назначая каждому четвероугольные участки одинаковой величины. Это, очевидно, та же коммунистическая система, применение которой в древнейшую эпоху так подробно представляется в Китае. Геродот не передает нам сведений о переходе от этого коммунизма к полной частной собственности, но этот переход совершился, потому что в последующее за тем время земля в Египте является (как видно из свидетельства Диодора Сицилийского) частного собственностью, и притом такою, которая успела уже перейди, как в Китае, в руки крупных владельцев, членов высших каст, воинов и жрецов, и царя (как личного собственника), с обращением всего земледельческого люда в арендаторов. У древнего Израиля земля была в древнейшую, пастушескую эпоху, без всякого сомнения, нераздельным достоянием всего народа, а затем, по водворении в Палестине, народ еврейский прямо перешел к частному землевладению. Книги закона признавали и впоследствии, что земля есть достояние Божье, а не человеческое, и, основываясь на этом принципе, постановили правила о восстановлении прежних владельцев в обладании отчужденным ими имуществом через каждые 49 лет; но, как видно из истории, правила эти оставались без практического применения. Таким образом, древнейшие цивилизации нашего Старого Света, и китайская, и египетская, и еврейская, знали только или коммунизм земли, или частную собственность.
Община, примиряющая эти два начала — независимого от человека значения земли и права, какое дает ему над нею его труд, — община была совершенно чужда понятиям этих древних народов. Первые признаки ее являются, среди древних цивилизаций Старого Света, только у того поколения, которому суждено было превзойти все остальные племена людские и подчинить себе мир силою своей мысли и энергией своих рук: первые признаки общины являются у индусов, первого из народов арийской крови, выступившего в истории. Уступая одним лишь израильтянам в глубине религиозного созерцания, индусы во всех прочих отношениях, бесспорно, представляют высшую из древних доевропейских цивилизаций. К сожалению, мы располагаем только скудными и смутными данными об индийской общине. Притом все внешние обстоятельства индийской жизни были как нельзя более неблагоприятны общинному началу: разделение между завоевателями и завоеванными, развитие каст, преобладание аристократического элемента, все это должно было подавлять общинное начало, и оно действительно оставалось постоянно бессильным и безвестным, но все же существовало издавна и сохранилось до наших дней. В древних эпопеях индийских являются сельские общины и промышленные корпорации (артели), происхождение которых должно быть отнесено к древнейшему времени, предшествовавшему образованию деспотических монархий в Индии. «Учреждения подобного рода, — справедливо замечает Дункер в своей известной истории древнего мира12 — никогда не бывают обязаны своим началом деспотизму, которому присуще стремление атомизировать народ и управлять им сверху центральною властью; поэтому такие учреждения должны были развиться из народной жизни до начала монархического деспотизма в Индии». Известия англичан свидетельствуют, что и в настоящее время, несмотря на столько переворотов, следы поземельной общины не совсем там изгладились.
Если мы от древних цивилизаций Старого Света перейдем к древним цивилизациям Нового Света, то и тут мы найдем сперва коммунизм земель и распределение земель государством, наподобие древнего Китая: таков был принцип землевладения у древних перувианцев, и несомненно, что только испанское завоевание, разрушившее эту первобытную цивилизацию, не дало ей времени от этого коммунизма перейти естественным путем к частной собственности. Частная поземельная собственность существовала у мексиканцев, которые представляют высшую ступень развития, какой достигли американские народы. И замечательно, что у них было что-то вроде поземельной общины (т. н. калпулли), похожей, по своему зависимому положению, на общину у индусов. Она точно так же была, как видно, подавлена завоевательным характером, лежавшим в основе государственного устройства древней Мексики, господством аристократии и кастическим началом. Но эти поземельные общины, или калпулли, пользовались юридическим признанием, земли их были неприкосновенны, и их выборные старшины считались принадлежащими к благородному сословию.
В Европе история не застает уже древнейшего коммунизма земель, если мы не захотим придать исторического значения мифам о золотом веке, когда все было общее. Здесь древнейшею формою землевладения была полная частная собственность, сперва родовая, а потом личная, как, например, у древних греков и римлян. Поземельная община и в Европе, как в Азии и Америке, принадлежит народам, представляющим высший фазис развития. Первые признаки ее в Европе являются у германцев; но в германском быте элемент аристократии имел такое преобладающее значение, что развитие общины было невозможно. Во Франции, после распадения римской организации в средние века, земледельцы стали также соединяться в поземельные общины, в особенности на церковных землях. Поземельные общины существовали там в большом числе до революции 1789 года. Страшные злоупотребления высших классов, страшные бедствия народа сделали ему ненавистною всю прежнюю его жизнь, и он в эту революцию внезапным переворотом уничтожил или хотел уничтожить все прошлое. Поземельные общины погибли в этом крушении и заменились мелкою личною собственностью. Но в настоящее время люди, изучающее быт французских крестьян, оплакивают уничтожение поземельных общин как величайшее бедствие для земледельческого класса во Франции и мечтают о восстановлении их как единственном спасении от общественных зол, отравляющих жизнь народных масс в этой стране. Восстановление раз уничтоженных общин едва ли осуществимо на практике. Но учреждение, которое завяло в зародыше у немцев и французов, может развиться при других исторических и бытовых условиях, и мы повторим слова, которыми г. Бонмер заканчивает свою превосходную историю французских крестьян: "Один из высших и совершеннейших умов древнего мира, Аристотель, был убежден, что рабство есть законное и необходимое общественное учреждение и что труд невозможен без рабов. В средние века лучшие мыслители были уверены, что крепостное право справедливо и нужно. Нынче думают точно так же, что дробление поземельной собственности и работа поземельными наемниками (le salariat) составляют идеал и последнее слово общественных учреждений… Но разве новый закон индустрии создал на земле такой привлекательный рай, что нужно раскинуть шатры и остановиться в нем без надежды? Как положение рабочего класса постоянно видоизменялось, постепенно улучшаясь, и каждое из этих улучшений обозначало собою, по справедливому замечанию Шатобриана, великое и благодетельное преобразование, так отчего же то, что не переставало идти вперед, сделалось бы вдруг неподвижным? Отчего рабочий человек, который был поочередно рабом, крепостным и наемником, не был бы призван сделаться общинником? Кто осмелится присвоить себе голос Бога, чтобы сказать человечеству, вечно идущему вперед: «Ты дальше не пойдешь!»13
Бонмер прав: поземельная община должна обозначить собою высший фазис общественного развития, ибо по идее своей она наименее одностороння. Она пытается соединить начало общего пользования землею, как природным достоянием людей, с началом полной собственности, как результатом личного труда. Так, она признает жатву и все вообще произведения, добытые трудом, безусловною личною собственностью, будучи этим диаметрально противоположна всякому коммунистическому обществу. С другой стороны, поземельная община заключает в себе ту идею, что всякий человек, желающий жить земледельческим трудом, должен находить в той среде, к которой он принадлежит, или в своем мире, необходимую для этого труда землю, так как она, сама по себе, но подлежит <ничьему исключительному усвоению>. Вне круга земель, удовлетворяющих таким образом насущной потребности земледельческого люда, вся прочая земля может обращаться в личную собственность; в этом виде личная поземельная собственность издавна велась и всегда признавалась на Руси; но народ наш не понимает, чтобы земля, нужная непосредственно для обеспечения каждого земледельца, могла быть чем-либо иным, как общественным достоянием14. Такова, как нам кажется, в отвлеченном выражении, существенная идея поземельной общины, идея, которая, бесспорно, представляет высшую ступень развития сравнительно с обществами, отождествляющими землю с предметами, которые подлежат безусловно личному усвоению. Посмотрим теперь, в какой мере бытовые приложения этой идеи соответствуют условиям общественной жизни.
Мы часто слышим, будто круговая порука, это логическое последствие общины, не совместна с началом личной ответственности; будто общинный быт, с неотчуждаемостью общинной земли, задерживает свободное движение и распределение производительных сил и собственности; будто передел полей препятствует тщательной обработке земли; будто, наконец, общинный союз вообще ослабляет личную самодеятельность, держит человека в опеке и есть своего рода крепостное право, которое может становиться даже суровее бывшей помещичьей власти.
Вот, кажется, все аргументы, которые нам приходилось читать или слышать против русской общины. Начнем с последнего из них, самого общего и на вид самого страшного: что общинное право есть вид опеки человека над человеком, своего рода крепостное право. Позволим себе сказать без обиняков: эта фраза «община есть вид крепостного права» не более, как то, что французы называют une mauvaise plaisanterie. В крепостном праве, сколько известно, один человек располагал другими людьми без их участия и согласия в решении того, что до них касалось. А общинное право есть право самоуправления и самосуда, право, которое каждому члену общества дает голос в совете и решении по общему делу и которое, по существующему обычаю, не довольствуется даже большинством, имеющим в некотором смысле принудительный характер, а требует единогласия. Каждый человек подчиняется тут приговору, в котором он сам участвовал или мог участвовать, он повинуется старшине, которого сам выбирал. Если это может быть сочтено ослаблением личной самодеятельности, если это может быть названо опекой и сравнено с крепостным правом, то какое страшное стеснение личности, какая тяжкая опека, какое ужасное крепостное право господствует в Северных Американских Штатах, где общие дела решаются тоже голосом всех граждан и даже простое большинство постановляет обязательное для каждого решение! Нет, оставим в стороне эту шутку <приравнивания> общины к крепостному праву.
Круговая порука противна ли закону человеческой ответственности?15 Представим себе, что община уничтожена и что каждая личность отвечает за себя в отбывании общественных тягостей. Имущие и исправные будут платить только свою личную долю; за неимущих и неисправных никто не заплатит. Очевидно, что тотчас же увеличится значительно сумма недоимок. Но ни государство, ни земство для этого не откажутся, да и едва ли бы могли отказаться, от расходов, на которые пошли бы эти недоплаченные деньги. Представятся два средства к восполнению недостатка: либо увеличить в той или другой форме взимаемые с народа суммы и таким образом все-таки разложить недоимку на исправных плательщиков; или взыскивать с каждого неисправного плательщика подать экзекуционными мерами, т. е. разорять людей, которые иначе, может быть, скоро поправились бы, делать из них бедняков, с которых через год нечего будет взять и за которых поневоле будут платить потом имеющие что-нибудь. Тем или другим способом, везде имущим приходится нести общественную тягость за неимущих, круговая порука везде существует, да и не может не существовать, потому что человеческое общество, видно, создано не для полной отделенности каждого лица, а для того, чтобы люди помогали друг другу. Притом же та несоразмерная тягость, которую круговая порука налагает на имущих и исправных за нерадивых и бедных, вознаграждается другою несоразмерностью прямо противоположного свойства, тем, что равная, сравнительно, прибыль легче получается по мере того, чем больше достаток. И так круговая порука, в том или другом виде, говорим мы, составляет принадлежность всякого человеческого общежития. Разница только та, что там, где община существует, распределение общественных тягостей производится в кругу людей, живущих вместе и коротко знающих свои средства, и что, стало быть, оно может делаться гораздо справедливее, чем там, где оно производится исключительно в большой, отвлеченной, так сказать, сфере целого государства16. Нет, нам нечего жаловаться на общинный быт за круговую поруку и обвинять ее в том, будто она, заставляя имущих платить за неимущих, задерживает этим накопление богатств и экономическое развитие России. То, что в этом отношении мешает у нас накоплению богатств, есть явление совершенно независимое от общинного начала, порожденное разными другими историческими и государственными условиями, явление, диаметрально противоположное свойству круговой поруки, именно то, что из общей сложности налогов в России сравнительно гораздо большая часть падает на неимущих, на тех, кто еще не накопили богатства, чем на имущих, на накопивших богатство. Вспомним, какие у нас главные источники дохода: подушная, оброк с государственных крестьян, акциз с вина и соли — и мы поймем, что экономическое улучшение зависело бы у нас не от уничтожения круговой поруки в отдельных общинах крестьянского сословия, а от исправления этого неравномерного и совершенно противоположного идее круговой поруки распределения общественных тягостей между целым народом во всех его слоях.
Говорят еще, что община, ограничивая свободу движения и приобретения личной собственности земледельцами, задерживает экономическое развитие страны. Это опять-таки недоразумение: общину обвиняют в том, в чем совсем не она виновата. Препятствуют свободному передвижению населения, во-первых, стеснительная паспортная система17 и, во-вторых, те ограничения, которые закон поставил выходу из общины на время срочно-обязанного положения собственно для ограждения интересов помещиков. Облегчите паспортную систему; дайте пройти срочно-обязанному времени, и вы увидите, как быстро пойдет передвижение населения. Мир никого не станет держать против воли, потому что его прямая выгода состоит в том, чтобы члены его зарабатывали как можно больше; тоже не в его интересах препятствовать совершенному переселению семейства на другие места, ибо земля уже имеет столько ценности, что остальные общинники не без выгоды могут делить между собою опустелые участки или отдавать их новым семьям, образующимся от прибыли населения. Община не только не препятствует свободному движению рабочих сил, напротив того, она более всего ему способствует, потому что член общины, оставляя дома обеспеченную семью, может смело пускаться за заработком в дальний путь, на что не так легко отважится ни личный землевладелец, привязанный к месту своею собственностью, ни пролетарий, которому нужно тащить с собою жену и детей. Мы имеем тому самое осязательное доказательство, между прочим, в тех толпах рабочих, на которых преимущественно держится крупное хозяйство южных губерний, они приходят не из ближайшей Малороссии, а из великорусских губерний, где существует община. Что касается до приобретения крестьянами личной поземельной собственности, то и тут сваливают на общину чужую вину. Вспомним, что только с 1861 года поземельная собственность сделалась, юридически, вполне доступною крестьянству. Прежде крестьянин должен был покупать землю или на чужое имя, причем ничто не обеспечивало его от злоупотребления его доверием, или подлежал разным стеснительным условиям, которые чрезвычайно затрудняли для него покупку земли. Могла ли при этом развиться в земледельцах наших охота и привычка к приобретению земель в личную собственность? И достаточно ли нескольких лет, протекших с того времени, чтобы значительно изменить это расположение в народе? Тем не менее мы видим, что с тех пор, как открылась нашим крестьянам возможность покупать землю, они весьма часто пользуются этим правом и община им нисколько в том не мешает18. Что еще важнее: приобретение участков в личную собственность нимало не способствует к разрушению самого общинного союза. Закон 19 февраля, к великому счастью России, признал поземельную общину как существующий факт; но он не сделал ее сохранение обязательным. Даже видно, что закон писался под впечатлением тогдашних толков наших поборников «экономической свободы» о том, будто общинное владение землею стоит в развитии страны ниже владения личного. На это настроение мысли указывает то, что закон 19 февраля, дозволяя распадение поземельной общины, как скоро того пожелают две трети хозяев, в то же время вовсе не предвидит обратного случая, т. е. возможности замены участкового владения общинным. Итак, говорим мы, закон наш не только не упрочивает нарочно поземельной общины, а, напротив, открывает широкий простор ее распадению. Между тем пользуются ли крестьяне этим правом? Мы беспрестанно читаем в газетах и слышим, что многие из них спешат покупать земли от соседних владельцев в личную собственность; но нигде не попадалось, по крайней мере нам, известие о том, чтобы составлялись, на основании ст. 115 местного Полож. для губерн. Великор., приговоры о замене общинного пользования наследственным, а напротив того, переход от существующего личного владения к общинному мы видим на деле. Этот факт, опровергающий все толки о том, будто община тягостна русскому народу и ему навязывается против его желания, — этот факт совершается на глазах наших в Пермской губернии. В многоземельных и малонаселенных уездах ее по Каме, где народ, пользуясь огромным простором лесов, продолжает расселяться новыми поселками и починками, он начинает в них дело с личной собственности. Каждый поселенец владеет расчищенным участком, как своим личным имуществом, передает его по наследству, продает или уступает другому безо всякого участия мира. Мира в этих поселках собственно еще нет, а есть так называемая земская, обнимающая известное пространство таких поселений, как домашняя административная единица, раскладывающая между своими членами оброки и работы, но не вмешивающаяся в их землевладение. Но когда в поселках население сгустилось, так что возникает деревня и вместо отдельных разбросанных хозяйств может составиться сельский мир, — то, в наше время, в каком-нибудь 1864 или 1865 году, личные землевладельцы переходят к общинному пользованию землею, они ее начинают разверстывать и переделять между собою19.
Другой столь же замечательный и также совершенно достоверный факт представляют немецкие колонии в России, саратовско-самарские и новороссийские. Основной закон колонизации 1764 года установлял для немецких колоний в России личное наследственное пользование (по дворам или хозяйствам). Между тем все эти колонии, обходя закон, усвоили себе общинное владение. Саратовско-самарские колонисты-немцы точно так же, как русские крестьяне, разверстывают и переделяют между собою землю по душам, а новороссийские — по дворам и признают за каждым родившимся в общине членом безусловное право на обеспечение землею. Если община считает для себя неудобным отвести новые участки в пределах своей земли, то она на общественный счет покупает новую землю и водворяет на ней безвозмездно прибылые души, на общинном же праве владения.
Знаменательное явление, обнаружившееся по случаю введения в Пермской губернии Положений 19 февраля, указывает нам на то, как происходило дело и при той многовековой колонизации, которою великорусское племя отвоевало у дремучего леса и у бродячих инородцев почти все пространство своих земель. И в то время, вероятно, как ныне, русский человек начинал с личной собственности в своих новых поселках и от личной собственности переходил к общине, когда населения прибывало настолько, что земля представляла уже ценность, о которой можно было спорить. Вопреки мнению наших поклонников «экономической свободы», выдающих общину за какую-то низшую, несовершеннейшую форму землевладения, свидетельство факта, совершающегося на Каме, дает нам право сказать положительно, что в русском народе личное усвоение земли есть первоначальная и низшая, община — высшая, окончательно развитая форма землевладения. Вместе с тем заимствование общинного землевладения западными колонистами на Волге и в Черноморском крае свидетельствует о жизненной силе русской общины, покоряющей себе даже людей столь упорных в своей индивидуальной исключительности, как германцы. Дело в том, что русская община не есть социалистическая утопия о регламентации труда и уравнении богатства, а учреждение совершенно практическое, удовлетворяющее всем условиям, какие проистекают из природной неуравнительности человеческих сил и человеческой удачи. Община только обеспечивает человеку свободное место на земле, место, где он может жить и прокормиться; но она не связывает его труда и не посягает на плоды этого труда. Общинный быт русского народа совершенно мирится с приобретением земли отдельными зажиточнейшими членами общин в личную собственность. Член общины может нажить большой капитал, он может купить сотни десятин земли и остается все-таки в общине, не нарушая ее цельности.
Если бы была малейшая правда в тех обвинениях, будто бы община, подобно социалистическим учреждениям, враждебна личному производительному труду и накоплению богатства, то мы видели бы в ней непременно завистливое расположение бедного большинства против зажиточных личностей, стремление бедных унизить тех, кто побогаче, желание — под предлогом равенства — лишить их того влияния, которое богатство дает человеку. Подобный антагонизм бедных с богатыми составляет непременную принадлежность всякого демократического общества, коль скоро к нему примешаются социалистические идеи; тому свидетельница вся история, начиная от афинского демоса до Франции 1848 года. Можно даже сказать, что подобная социалистическая примесь, т. е. зависть и вражда бедных к богатым, не может не развиться в демократическом обществе, когда оно не основано на общине20; только община, обеспечивая за человеком собственный угол и независимый кусок хлеба, может устранить зависть к богачу, какую невольно почувствует бедняк, коль скоро он совершенно зависим от его богатства. И действительно, в наших общинах мы редко найдем признаки подобной зависти и вражды бедных к зажиточным и желание низвести богатых к общему уровню. Напротив того, если обнаруживаются в общинах явления ненормальные, то они почти всегда прямо противоположного свойства: а именно, — замечают, что большинство часто бывает чересчур податливо влиянию богатых членов общины, слишком охотно позволяет им заправлять мирскими делами. Самый характер злоупотребления доказывает до очевидности, в какой степени наша община чужда антиэкономическому духу вражды против богатства21. Повторяем, она только обеспечивает земледельцу необходимое для независимого труда; но она не налагает руки на плод труда.
Передел полей в том виде, как он применяется, служит ясным тому доказательством. Передел полей тесно связан с поземельною общиною, так как она каждому члену своему дает право на пользование землею. Но как скоро личный труд придал участку земли особенную ценность, этот участок уже не идет в передел: земли под усадьбою, огороды не переделяются. Идет в передел та земля, ценность которой заключается в ее природных качествах более, чем в положенном в нее труде. На эту землю община признает одинаковое право за всеми своими членами и распределяет ее между ними. Но для этого, как известно, не всегда нужен полный передел полей, сопряженный с нарушением правильного хода хозяйства, и противники общины поступают не совсем беспристрастно, когда они указывают на передел как на безусловную принадлежность общины нарочно для того, чтобы на этом основании громить ее за вред, будто причиняемый ею земледелию. Весьма справедливо замечена была редакционными комиссиями, изготовлявшими Положение о крестьянах, необходимость в вопросе об общинном пользовании «тщательно отделять два существенно независимых друг от друга явления: разверстку земель (а с этим вместе и повинностей) между членами крестьянского общества самим обществом и земельные переделы». Такое отделение этих двух предметов основывается (мы приводим далее слова комиссии) «на том несомненном, кажется, наблюдении, что для полноты общинной жизни вовсе не необходимо единовременное действие обоих начал: община может существовать, и во множестве местностей действительно существует, без периодических переделов земли; последние представляются и в общинном быту лишь второстепенным явлением, одною из первых ступеней в развитии этого учреждения, формою, постепенно отпадающею по мере сгущения народонаселения, возвышения земельной ценности или приложения к почве более упорного труда»22. Восставать против общины из-за переделов или разверстки земель на том основании, будто от этого страдает земледелие, было бы слишком односторонне. Требовать прекращения переделов вмешательством власти — это был бы такой деспотизм, какого русский народ, слава Богу, давно уже не испытывал. Петр Великий хотел было обрить русских крестьян; но и он едва ли решился бы им скомандовать, как им распоряжаться землей, которою они живут. Впрочем, уж и не предрассудок ли, что именно от переделов, а не от другого чего-либо проистекает малое усовершенствование нашего сельского хозяйства? Тут, во-первых, забывают, что рядом с подлежащею переделу или разверстке землею существуют в России огромные пространства земель, состоящих в полной личной собственности, и что сами общинники приобретают много таких земель. Стало быть, если бы была в России для крестьян выгода в таком хозяйстве, которое не допускает переделов, то земли они нашли бы вдоволь. Во-вторых, и в мирской земле плоды положенных в нее трудов не пропадают для земледельца: ибо и при существовании переделов он пользуется ею весьма долго, а при усилении обработки сама община, как у же замечено, заменяет переделы земель простою разверсткою. Наконец, вовсе не видно, чтобы перспектива передела уменьшала в крестьянах усердие к обработке общинной земли. Напротив того, коль скоро закон 19 февраля даровал нашим общинам свободу труда, они тотчас сделались главными производительницами хлеба в стране и стали производить его даже в избытке, повлекшем за собою баснословный упадок цен. Община в том размере, как ее создал русский народ, составляет в истории человечества такую новую стихию, что мы, в настоящее время, когда она в одной половине русского крестьянства только что выходит на свободу от помещичьей власти, а в другой половине еще связана стеснениями чиновничьей опеки, не можем даже приблизительно судить о том развитии, какое она может дать и материальной производительности, и нравственным силам земли русской. До сих пор русская община, можно сказать, только еще боролась за свое существование и за жизнь народа; но она далеко еще не в состоянии была развить свои практические результаты. Нам теперь видно еще только то, что могла дать община русскому народу в эпоху всяческой опеки и плена. Тут мы видим немногие, но положительные и многообещающие факты. Во-первых, видим, что при общинном быте русский народ более развит, более самостоятелен, независимее от высших классов, предприимчивее и склоннее к промышленности, чем там, где он лишился общинного устройства. Во-вторых, мы узнаем, что члены общин пользуются весьма охотно предоставленным им по новому закону правом приобретать личную поземельную собственность, но что общины от этого не обнаруживают никакого стремления к распадению; и в-третьих, мы удостоверились, что общины, со времени дарования им свободы труда, тотчас же значительно увеличили массу производимого ими хлеба. К этому следует прибавить еще один, столь же положительный факт, весьма важный потому, что он эти внешние результаты общины дополняет неопровержимым свидетельством внутренней силы общинного начала в русском народе: а именно то, что общинники, отрешаясь от земли для какого-нибудь постороннего промысла, тотчас же восстановляют в своей среде временную и подвижную общину в виде артели. Вот факты прошлого и настоящего, явления осязаемой действительности. Гадать о будущем их развитии было бы слишком смело; но во всяком случае мы имеем здесь перед собою новое общественное начало, вступающее в историю человечества. Все вообще ветви славянского племени в начале своего исторического развития жили общинным бытом, признаки которого поразили еще византийца Прокопия в VI веке, когда он писал, что славяне живут в демократии. Но никому из славянских племен, кроме великорусского, не удалось установить это общинное начало и согласовать его с требованиями государственного устройства и с развитием высших классов. В этом отношении великорусское племя может быть сравнено с англосаксонским, которое одно успело дать нормальное развитие и организацию первоначальному германскому быту и согласовать существенную его стихию, могущественную аристократию, с государственным порядком и с интересами низших классов. Любопытно видеть (позволим себе здесь маленькое отступление), как эти два племени, германское и славянское, развили у себя одно и то же начало неотчуждаемости земли, но в диаметрально противоположном направлении, сообразно исконному настроению их духа. Майорат германский, получивший полное свое значение в Англии, есть по преимуществу учреждение единоличное, обеспечивающее немногочисленную аристократию, дающее ей ту стойкость и внутреннюю самостоятельность, которые человек почерпает во владении землею, неподлежащем никаким случайностям. Майорат, как его должны были создать начала славянской жизни и как мы видим его в России, есть по преимуществу учреждение общественное, неотчуждаемая общинная земля, обеспечивающая многочисленный класс простого народа, дающая ему ту стойкость и внутреннюю самостоятельность, которыми этот именно класс в России отличается между всеми слоями нашего народа. По своему общественному значению, русские лорды — это крестьянские общины. И пусть не останавливаются на том, что наша поземельная община есть результат внешних условий, обилия земель, которое будто бы, не вызывая потребности установить личное право на каждый участок, тем самым породило идею общинного владения. Действие этих внешних условий бесспорно; но это не отнимает значения у того общественного начала, которому эти внешние условия позволили и помогли выработаться. Можно опять-таки обратиться к Англии. Кто не видит, как много Англия в своем развитии обязана простому внешнему делу природы? Кто станет отрицать, что только на острове могло так правильно сложиться и так искусно сочетаться общественное устройство, зачатки которого, по словам Монтескье, находились уже в лесах тацитовской Германии? Так же и начала славянского общественного устройства требовали для своего развития благоприятной внешней обстановки. В Чехии и Польше первобытная община славянская не могла устоять: ее разрушил слишком ранний и сильный наплыв немецких идей. В горах и долинах земли сербской, где тесно жить, сама община сузилась в круг родовой задруги. Наконец, и в западной части России община пала, уже позднее, под разлагающим действием польских учреждений или приняла односторонний тип казачества, как оно образовалось в Малороссии. Чтобы славянская община могла утвердиться и войти в организм развивающегося общества, для этого нужен был неизмеримый простор земель, доставшихся на долю великорусского племени, нужно было отчужденное положение этих земель, где великорусское племя в продолжение многих веков встречалось лишь с слабейшими и менее образованными инородцами, которые не могли подчинить своим влияниям или смутить его быта. При такой внешней обстановке и могла осуществиться поземельная община, зародыши которой уже заметны были в средневековой Франции и Германии и которая составляла исконное начало славянского общежития. Самородное произведение коренной внутренней стихии славянского быта и благоприятных внешних обстоятельств — русская община так же мало может быть пересажена на чужую почву, как английский общественный строй. Но она составляет уже сама по себе великий шаг в развитии человеческого общества.
Древний мир был мир невольничества. Труд рабов составлял основу его производительности. Он не признавал свободы как неотъемлемой принадлежности человека. Человек мог заложить и продать свое собственное тело, он мог сам себя отдать в рабство.
Мир западноевропейский выработал личную свободу, но лишь одну личную свободу, без вещественной основы. Он не признает земли, как неотъемлемой принадлежности человека. Труд пролетариев составляет основу его производительности. Человек, лично свободный, но лишенный всякой точки опоры, может впасть в полную экономическую неволю.
Русский мир, осуществляя исконное стремление всего славянского поколения, пытается идти выше и дальше. Он не понимает одной личной свободы человека, которая для него есть волчья воля23, а не свобода человеческая: ему для личной свободы нужна вещественная точка опоры — земля. Он признает землю неотъемлемою принадлежностью человека. Основу его производительности составит самостоятельный труд общинников. Человек лично свободный, и вместе с тем опирающийся, в кругу общины, на неотчуждаемую землю, не лишится своей свободы косвенным путем экономической зависимости; русский мир, как и мир западноевропейский, перетерпел крепостное право; но после крепостного права, он не может узнать экономической неволи безземельного рабочего населения. Понятие о свободе, вносимое русским народом в развитие человечества, выше и шире того, которое выработано было до сих пор другими народами: ибо оно к праву быть свободным прибавляет действительную возможность пользоваться этим правом; свободе личной, праву отвлеченному, оно стремится дать вещественную основу.
СПб. Март 1865
КОММЕНТАРИИ
правитьТекст печатается по изданию: Гильфердинг А. Ф. Собр. соч. в 4 т. Т. 2. С. 448—478.
Русская община много веков была основой социального устройства на Руси. Именно это обстоятельство вызывало неприятие общины у различных западников во властных структурах Российской империи. Вскоре после падения крепостного права западнические либералы начали кампанию с требованием отменить, в том числе, если и понадобится, грубой силой, общинную организацию русского народа. Славянофилы, в том числе и Гильфердинг, решительно выступили в защиту общины, справедливо указывая, что община защищает крестьян от Колупаевых и Разуваемых, не дает окончательно широким массам русских людей превратиться в бессловесных, лишенных всякой собственности и прав пролетариев. При этом ряд патриотически настроенных русских деятелей также были настроены против общины. Великий охранитель M. H. Катков, полемизируя со славянофилами, писал, что дух русского народа проявил себя не в создании общины, а в создании государства. То, что великое государство вряд ли было создано без общинной организации русского народа, Катков упускал. Зато парадоксальным образом в защиту общины выступали революционеры-народники, видевшие в общине ячейку будущего социалистического общества. В целом дискуссии об общине шли еще несколько десятилетий, вплоть до коллективизации 30-х гг. Думается, что мнение Гильфердинга может служить примером научной честности и глубокого патриотизма в публицистике.
1 Статья писана в начале 1865 г., по поводу появлявшихся в то время в некоторых газетах наших мнений о необходимости уничтожения сельской общины как учреждения, противного будто бы принципу экономической свободы.
2 Джефферсон Дэвис (1808—1889) — американский политик, сторонник рабовладения, президент Конфедеративных Штатов Америки, государства, созданного рабовладельцами юга в период Гражданской войны 1861—1865 гг. (Прим. ред.)
3 В Царстве Польском населенность следующая: в губ. Варшавской — 54 души на 1 кв. версту, в Радомской — 54, в Плоцкой — 38, Люблинской — 37 и Августовской — 30 душ на кв. версту; из великороссийских губерний: в Московской — 51, Курской — 45, Тульской — 43, Рязанской — 38, Калужской — 37, Орловской — 36, Пензенской — 35, Воронежской, Тамбовской и Ярославской по 32 души на кв. версту.
4 Рабская война (лат.).
5 Если наше законодательство тоже определяет число рабочих часов в ремесленных цехах (Уст. ремес. Ст. 159), то это, очевидно, не имеет никакого соотношения с пролетариатом и есть последствие той искусственной регламентации ремесленного производства вообще, которое лежит в основании всего цехового устройства в России.
6 Выражение прежнего у нас закона: Св. зак. Изд. 1857 г. Т. IX. Ст. 1109.
7 Статья г. Иванишека «О древних сельских общинах в юго-западной России» («Русск. Беседа». 1857. Кн. III) представляет нам предсмертные, так сказать, проявления древнего общинного быта на Волыни во второй половине XVI в.
8 «Русское государство в половине XVII века». Изд. Безсонова. Т. I. С. 247, 328. Т. II. С. 320. То же замечание повторяется и в других местах (Т. I. С. 236. Т. II. С. 319).
9 Известны постановления Ивана Грозного в пользу самоуправления общин.
10 Мы говорим здесь, разумеется, только о казачестве малороссийском. Великорусское казачество осталось, вообще, гораздо ближе к первоначальному типу земской общины и, между прочим, сохранило начало общинного поземельного владения. Оно и не обнаружило той исключительности, как казачество малороссийское, и не заключало в себе тех зародышей быстрого разложения.
11 Захаров. «Поземельная собственность в Китае» — во 2-м т. Трудов Росс. Дух. Миссии в Пекине.
12 Duncker, Geschichte des Alterthums. II, 104.
13 Eugene Bonnemére: Histoire des paysans. Il, 499: «L’une des plus hautes et des plus complètes intelligences de l’antiquité, Aristote, était convaincu que l’esclavage était une institution sociale légitime et nécessaire et que le travail était impossible sans esclaves. Au moyen âge les esprits les plus éminents étaient convaincus que le servage étaitjuste et indispensable. Aujourd’hui bon est convaincu, au même titre, que le morcellement agricole et le salariat sont bidéal et le dernier mot des institutions sociales…. La loi nouvelle de bindustrie a-t-elle réalisé sur cette terre un si séduisant Eden, qu’il faille déployer nos tentes et nous y arrêter sans espoir? Puisque la condition des travailleurs a changé sans cesse pour s’améliorer toujours, et que chacune de ces améliorations a sonné bheure d’une grande et bienfaisante transformation sociale, ainsi que Chateaubriand l'établit avec raison, pourquoi ce qui n’a jamais cessé de progresser seraitil subitement frappé d’immobilisme, pourquoi le travailleur, qui a été tour à tour esclave, serf et salarié, ne serait-il pas appelé à devenir associé? Qui done osera prendre la voix de Dieu pour dire à l’humanité, qui toujours marche: Tu n’iras pas plus loin».
14 Это всего яснее выражалось в известном взгляде русского крестьянства на землю и эпоху крепостного права: «Мы господские, а земля наша — мирская».
15 Мы разумеем здесь, конечно, только круговую поруку в отношении к общественным и государственным обязанностям, т. е. ту круговую поруку, которая логически истекает из идеи поземельной общины и коренится в народном быте. Мы совершенно устраняем круговую поруку в делах уголовных, как вовсе не зависящую от общинного быта; это не что иное, как полицейская мера, которая принималась почти везде, и при общинном быте, и вне этого быта, для воспособления недостатку или несовершенству административных средств к предупреждению и преследованию преступлений.
16 Самый осязательный пример такого отвлеченного приложения идеи круговой поруки представляет Англия в своем налоге для бедных, poor-tax.
17 Система эта, со своей стороны, зависит от характера наших податей.
18 В «Губернских Ведомостях», где печатаются постановления присутствий по крестьянским делам, можно найти сотни дел о землях, купленных в прежнее время крестьянами-общинниками в личную собственность и которыми они владели как частным своим имуществом, оставаясь членами общины и пользуясь общинным наделом.
19 Об этом говорится во многих, печатавшихся в 1862—1864 гг. постановлениях Пермского присутствия по крестьянским делам на основании представлений местных здоровых посредников. Нам пришлось слышать, что в замене личного (подворного) пользования общинным уже ощущается также народом потребность в некоторых местах белорусских губерний, где поземельная община была, в недавнее время, уничтожена стараниями польских панов.
20 Любопытно, что даже в Североамериканских Штатах, где еще так мало причин развиться социалистическим идеям, путешественники замечают завистливое расположение бедных к их богатым согражданам, которые часто принуждены бывают скрывать в наружности проявление своего достатка.
21 В малороссийском казачестве, которое, как мы говорили выше, утратило поземельную общину, и напротив того, заключало в себе зародыши социалистических идей, вражда бедных против богатых играла, как известно, важную роль.
22 Материалы редакц. коммис. 2-е изд. Т. III. Кн. I. С. 229.
23 Это выражение употреблено было Тверским губернским комитетом в мнении большинства его членов (см. Материалы редакц. коммис. 2-е изд. Т. III. Кн. I. С. 169).