Священное колечко (Андреевская)/ДО

Священное колечко
авторъ Варвара Павловна Андреевская

Опубл.: 1915. Источникъ: az.lib.ru

В. П. Андреевская.

СВЯЩЕННОЕ КОЛЕЧКО.

РАЗСКАЗЪ ИЗДАНІЕ Училищнаго Совѣта при Святѣйшемъ Сѵнодѣ. ПЕТРОГРАДЪ. Сѵнодальная Типографія. 1915.

I.

Село Михайловское было красиво раскинуто на берегу широкой рѣки.

Вдоль единственной улицы его тянулись крестьянскія избы, всѣ похожія одна на другую, съ тою только, впрочемъ, разницей, что нѣкоторыя, пришедшія въ ветхость, совсѣмъ покачнулись и однимъ бокомъ, словно, вросли въ землю, нѣкоторыя же, — поновѣе, — стояли прямо.

За одной изъ такихъ избушекъ, на самомъ откосѣ лесчаннаго берега, виднѣлись разставленныя мережи и висѣвшія для просушки рыболовныя сѣти. Правѣе, — поодоль отъ сѣтей, — лежалъ опрокинутый кверху дномъ челнъ. На немъ, подобравъ подъ себя босыя ноги, примостился небольшой мальчуганъ, очень некрасивой наружности: немного кривобокій и съ уродливой, непомѣрно-продолговатой головою. Онъ былъ босъ и одѣтъ въ грубую пестрядинную рубаху, какія обыкновенно носятъ бѣдные русскіе крестьяне.

Этого мальчика звали Степа. Онъ былъ круглый сирота и жилъ изъ милости у двоюроднаго дяди, рыболова Никиты, единственнаго на бѣломъ свѣтѣ близкаго ему человѣка. Дядя, однако, вмѣсто того, чтобы относиться къ нему по родственному, попрекалъ его уродствомъ, кускомъ хлѣба, взваливалъ на него самыя тяжелыя домашнія работы и, подъ пьяную руку, частенько угощалъ колотушками. Но Степа терпѣливо сносилъ эти напасти, никогда не ропталъ и никому на обидчиковъ не жаловался, считая, что тяжелая его участь — дѣло обычное, въ порядкѣ вещей, да иначе и сложиться не можетъ. Онъ не жаловался даже Мишѣ, любимому пріятелю, съ которымъ всегда дѣлился всякимъ впечатлѣніемъ. Къ Мишѣ бѣжалъ онъ въ тяжелыя минуты, чтобы отвести душу, и находилъ, что въ его присутствіи ему становится легче…

Итакъ, примостившись на опрокинутомъ вверхъ дномъ челнѣ, Степа держалъ въ рукахъ недавно полученный въ подарокъ отъ Миши картузъ и пристально его разглядывалъ. На блѣдномъ личикѣ мальчика, обыкновенно печальномъ, теперь замѣтно было оживленіе. Онъ не могъ. нарадоваться тому, что, вмѣсто засаленной, дырявой шапки, у него есть новый картузъ, точь-въ-точь такой, какой носитъ самъ Миша… То-то заглядятся на него деревенскія ребята, то-то позавидуютъ, когда онъ въ воскресенье надѣнетъ этотъ картузъ на голову и пойдетъ въ церковь… Увлеченный пріятной думой, Степа не замѣтилъ, какъ нѣсколько крестьянскихъ мальчиковъ, игравшихъ на берегу, о чемъ-то перешептывались и тихонько хихикали въ кулаки.

Всѣ они постоянно смотрѣли на Степу, какъ на отщепенца какого, насмѣхались надъ нимъ, прозвали «тихоней» и при удобномъ случаѣ не останавливались даже передъ тѣмъ, чтобы его обидѣть; одинъ только Миша составлялъ исключеніе.

Воспитанный родителями въ страхѣ Божіемъ и въ любви къ ближнему, Миша никогда не позволялъ себѣ оскорблять кого бы то ни было, въ особенности тѣхъ, кто стоялъ ниже его, или былъ слабѣе. Шалуны-мальчуганы это знали и въ его присутствіи не трогали Степу, но стоило Мишѣ отвернуться, какъ они бѣднаго Степу сейчасъ-же осыпали градомъ насмѣшекъ, которыя, въ концѣ концовъ, почти каждый разъ доводили его до слезъ.

— Смотрите-ка, смотрите, «тихоня» то нашъ какой сегодня веселый, улыбается! Что это съ нимъ приключилось?.. говорилъ Ванюшка, сынъ мельника, кивая головой въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Степа.

— Миша картузъ ему подарилъ, вотъ онъ, значитъ, и сидитъ да любуется, отозвался одинъ изъ присутствующихъ.

— Шутки ради отнимемъ-ка у него картузъ да кинемъ въ воду… вотъ и запляшетъ тогда «тихоня», распотѣшитъ насъ!.. предложилъ кто-то изъ толпы.

— А и въ правду отнимемъ-ка!.. согласились остальные, и ватага шалуновъ вмигъ подбѣжала къ Степѣ.

— Что вамъ надо? спросилъ послѣдній упавшимъ голосомъ, предвидя заранѣе, что надъ нимъ начнется потѣха.

Одинъ изъ мальчиковъ, вмѣсто отвѣта, сталъ его дергать за волосы.

— Оставь! взмолился Степа.

— Скажите, пожалуйста, какая недотрога! Вотъ заважничалъ, точно принцъ заморскій, раздалось со всѣхъ сторонъ.

— Принцъ заморскій!.. Принцъ заморскій!.. нараспѣвъ подхватили мальчуганы- и, взявшись за руки, стали вертѣться вокругъ челнока. Степа сидѣлъ, совсѣмъ растерянный.

— Стащите-ка, братцы, у него съ головы картузъ да закинемъ его въ воду, скомандовалъ сынъ мельника, Ванюшка.

И, подъ общій хохотъ, ободренный имъ Ванюшка, поспѣшно взобравшись вверхъ по челноку, повалилъ Степу на спину. Онъ сорвалъ со Степы картузъ и уже высоко занесъ надъ собою руку, чтобы бросить картузъ въ рѣку, но тутъ кто-то вдругъ съ такой силой ударилъ его по спинѣ, что онъ выронилъ картузъ и невольно обернулся…

Сзади, около самаго челнока, стоялъ Миша съ сжатыми кулаками.

— Что ты дѣлаешь, негодяй! крикнулъ онъ во все горло, посмѣй только тронуть его еще при мнѣ, я съ тобой расправлюсь по своему… А вы всѣ прочь отсюда!.. — обратился онъ къ остальной компаніи, которая сразу разбѣжалась, сообразивъ, что Миша выше всѣхъ ихъ ростомъ и, навѣрное, сильнѣе.

— Вотъ твой картузъ, продолжалъ между тѣмъ Миша, обратясь къ Степѣ, не бойся… Первый, кто до тебя дотронется, будетъ имѣть дѣло со мною.

Но вокругъ, вблизи челнока уже никого не было.

— Не горюй, Степа, говорилъ Миша, усаживаясь рядомъ со своимъ маленькимъ пріятелемъ. Вотъ твой картузъ… Онъ не только не испорченъ, а даже и не помятъ, успокойся же — не плачь… или съ Богомъ домой…

— Боюсь…

— Кого боишься, глупенькій?

— Да ихъ всѣхъ, отозвался Степа, указывая кивкомъ головы на удалявшихся мальчугановъ.

— Я провожу тебя до дому, не бойся и перестань плакать, пойдемъ!

— Спасибо, Миша; какой ты добрый!

— Ну, какое тамъ, добрый; случается, что и я не меньше другихъ балуюсь… Не могу только видѣть, когда надъ кѣмъ-нибудь издѣваются… Коли между собой дерутся ребята, мнѣ все равно… я самъ съ радостію къ нимъ пристану, а коли на беззащитнаго нападутъ, видѣть не могу… Ну, что же, идемъ, что-ли… гляди-ка, небо все заволокло тучами, никакъ гроза собирается, да и дождь уже начинаетъ накрапывать.

Степа нехотя всталъ съ мѣста и молча послѣдовалъ за своимъ покровителемъ по направленію къ деревнѣ.

— Спасибо, проговорилъ онъ тихо, когда они подошли къ маленькой, однимъ угломъ вросшей въ землю избушкѣ, гдѣ жилъ рыбакъ Никита; не забуду я твоей услуги по гробъ жизни, и если выдастся такой случай, что смогу тоже чѣмъ услужить тебѣ — услужу непремѣнно.

Миша улыбнулся, дружески похлопалъ Степу по плечу и бѣгомъ бросился къ дому, такъ какъ крупныя капли дождя каждую минуту начали падать, усиливаясь все больше и больше.

Домъ его стоялъ на противоположномъ краю деревни; онъ рѣзко отличался отъ остальныхъ крестьянскихъ домовъ тѣмъ, что, во-первыхъ, казался больше ихъ и, во-вторыхъ, былъ совершенно новый, только что отстроенный.

Отецъ Миши, бывшій солдатъ, человѣкъ зажиточный, трудолюбивый, вернувшись невредимымъ послѣ Японской войны, поступилъ на мѣсто приказчикомъ при посудномъ магазинѣ въ сосѣднемъ уѣздномъ городкѣ. Весь свой заработокъ отдавалъ онъ на пользу семьи, которая состояла изъ его жены — Марины, сына Миши и старушки-бабушки.

— Желанный ты нашъ, сердечный, ишь какъ промокъ… сухой нитки на тебѣ не осталось, встрѣтила послѣдняя быстро вбѣжавшаго въ избу мальчугана.

— Да, бабушка, промокъ… Дождикъ здорово прохватилъ… нельзя было даже убѣжать.

— Полѣзай на печку, родимый, я закину тебѣ туда сухое бѣлье.

Миша мигомъ вскарабкался на печку и, прежде чѣмъ бабушка успѣла выдвинуть изъ-подъ деревянной лавки сундучекъ, гдѣ хранилось бѣлье, уже громко ей оттуда крикнулъ:

— Давай, бабушка, скорѣе рубаху, я дожидаюсь.

— Ишь ты, какой прыткій, отозвалась старушка. Въ эту минуту наружная дверь скрипнула и на порогѣ показалась Марина; лицо ея было блѣдно, она казалась испуганною.

— Родимая, что съ тобой? раздался съ печки голосъ Миши, который, увидавъ входившую въ избу мать, сразу замѣтилъ ея тревожное состояніе,

Марина, опустившись на лавку, закрыла лицо руками и заплакала; старушка-бабушка поспѣшно подошла къ ней.

— Что такое, что случилось? принялась она выспрашивать, нѣжно проводя рукою по волосамъ дочери. Нѣсколько минутъ спустя, къ нимъ подбѣжалъ успѣвшій уже переодѣться Миша.

— Матушка, дорогая, чего ты плачешь? началъ онъ тоже допытываться.

— Война, говорятъ, объявлена, сквозь слезы отвѣтила Марина, всѣхъ бывшихъ солдатъ забираютъ… заберутъ и нашего кормильца, твоего батеньку.

Съ этими словами она притянула Мишу къ себѣ и крѣпко обняла обѣими руками; на глазахъ мальчика выступили слезы, но онъ сейчасъ же сдѣлалъ надъ собою усиліе, чтобы не расплакаться, и проговорилъ, повидимому, совершенно спокойно:

— Отъ кого ты, мама, про войну слышала?

— Сейчасъ изъ города мельникъ Архипъ пріѣхалъ; говорятъ, тамъ слухъ такой пошелъ…

— Не кручинься, родимая, можетъ быть, люди то просто такъ, зря болтаютъ, можетъ…

— Конечно, конечно, прибавила бабушка. Что раньше времени убиваться? вотъ, коли самъ Игнатій (такъ звали отца Миши) пріѣдетъ, да подтвердитъ, что все это, молъ, правда, тогда другое дѣло, а пока что, убиваться не слѣдуетъ.

Марина мало-по-малу успокоилась. Бабушка, между тѣмъ, принялась накрывать ужинъ, въ продолженіе котораго общій разговоръ, однако, все-таки не вязался. Каждый чувствовалъ себя не то озабоченнымъ, не то разстроеннымъ; даже Миша, — всегда веселый и болтливый, — на этотъ разъ ограничился только тѣмъ, что вскользь разсказалъ про то, какъ случайно успѣлъ защитить сироту Степу.

Дождь продолжалъ лить по-прежнему, громовые удары тоже слышались довольно часто, хотя уже не такіе сильные и болѣе отдаленные; небо стало проясняться, наступила ночь, одна изъ тѣхъ короткихъ ночей, которыя бываютъ у насъ въ продолженіе лѣтней норы.

Всѣ жители сельца Михайловскаго погрузились въ глубокій сонъ. Не спалось только Маринѣ, въ головѣ которой тянулась вереница мрачныхъ думъ; не спалось также Мишѣ: онъ не могъ отогнать отъ себя мысль о разлукѣ съ отцомъ и о томъ, что отецъ можетъ быть убитъ… Долго ворочалисъ они на своихъ постеляхъ, изрѣдка перекидываясь словами, и заснули только подъ утро. Но спать имъ пришлось недолго: ихъ скоро разбудилъ раздавшійся на дворѣ лай двороваго пса Полкашки. — Миша встрепенулся… «Отецъ пріѣхалъ… привезъ вѣсти о войнѣ»… мелькнуло въ головѣ мальчика. Тоже самое подумала проснувшаяся Марина, но затѣмъ все затихло… Миша повернулся къ стѣнѣ и мгновенно захрапѣлъ; что касается Марины и бабушки, то онѣ спать больше не могли, а, присѣвши на кроватяхъ, тихо разговаривали… Имъ казалось, что въ сѣняхъ слышится шорохъ, что кто-то крадется въ чуланчикъ, заваленный домашнимъ скарбомъ. Марина уже хотѣла выйти въ сѣни посмотрѣть, что тамъ такое, но мать удержала ее.

— Разбудишь Мишу, онъ только что заснулъ, не ходи… не надо, говорила старуха. Полканъ пересталъ лаять, значитъ, чужого нѣтъ… просто, намъ прислышалось…

— И впрямь, должно быть, прислышалось, согласилась Марина, надо заснуть; еще, кажется, рано…

Въ избѣ опять водворилась тишина, отъ времени до времени нарушаемая похрапываніемъ ея обитателей. Но вотъ настало утро — теплое, ясное, предвѣщающее жаркій день; о вчерашней непогодѣ не было и помину. Въ селѣ началось обычное движеніе, громко раздавался въ прозрачномъ утреннемъ воздухѣ звукъ пастушьяго рожка, который раскатистымъ эхомъ относился куда-то далеко, сливаясь въ общій гулъ съ мычаньемъ коровъ и блеяніемъ овецъ, выпущенныхъ на подножный кормъ. Повылѣзли мужики изъ своихъ хатокъ, стали собираться на поле и, по прошествіи самаго непродолжительнаго времени, все село опустѣло; въ избахъ остались только старые да малые.

— Идешь сѣно разгребать? спросилъ Миша свою мать, замѣтивъ, что Марина собирается выходить.

— А то какъ же, сынокъ? вѣстимо, иду; послѣ вчерашняго дождя надо скорѣе раскидать его, чтобы провѣтрилось да пообсохло на солнышкѣ…

— И я пойду съ тобою, мама, вѣдь меня ужъ нечего считать за маленькаго, отозвался Миша.

— Какой ты маленькій, улыбнулась Марина,: тринадцатый годокъ пошелъ; работникъ, какъ есть въ домѣ; помнишь, что отецъ наказывалъ?

— Еще бы не помнить! Отецъ наказывалъ, чтобы лѣтней порой я тебѣ по полевымъ работамъ помогалъ, а на зиму обѣщалъ въ городъ взять подручнымъ въ ту лавку, гдѣ самъ служитъ.

— Вотъ… вотъ… значитъ, идемъ.

— Идемъ, родимая; только обожди минуточку, я забѣгу въ чуланъ — захватить грабли.

Но не прошло двухъ минутъ, какъ онъ снова воротился и проговорилъ дрожащимъ голосомъ: «бѣда»!.

— Какая бѣда, что такое? въ одинъ голосъ спросили мать и бабушка.

— Ночью у насъ въ сѣняхъ кто-то ходилъ… задвижка у чуланной дверки сломана, все перерыто и, должно быть, много кое-чего унесено.

— Неужели? взмолилась бабушка.

— Да что ты? всплеснувъ руками, проговорила Марина, и обѣ женщины мгновенно выбѣжали въ сѣни.

Низенькая, одностворчатая дверь чулана дѣйствительно стояла отворенной… Въ самомъ чуланѣ господствовалъ безпорядокъ: часть вынутыхъ изъ сундуковъ вещей валялась на полу, часть, какъ потомъ оказалось, совершенно пропала.

— Сундучекъ мой красненькій украли, вскрикнула -бабушка, закрывъ лицо руками; что я стану дѣлать, когда зима наступитъ? Ни шубы, ни платья теплаго нѣтъ, да и бѣлья не осталось, кромѣ того, что вчера успѣла выбрать да выстирать… А ларчикъ съ деньгами?.. 10 рублей, вѣдь, тамъ было въ платкѣ завернуто вмѣстѣ съ колечкомъ, которое давно, давно мнѣ принесла знакомая странница отъ святыхъ мощей Варвары великомученицы изъ Кіева, изъ Михайловскаго монастыря.

Дальше бабушка не въ силахъ была говорить и разразилась громкими рыданіями.

— Богъ съ нимъ со всѣмъ, повторяла она, заливаясь слезами; ни платья, ни денегъ мнѣ не жалко, что дѣло наживное; а вотъ колечко… колечко… его никакой цѣной не купить!..

Марина старалась утѣшить старушку, но утрата священнаго колечка и на нее подѣйствовала удручающимъ образомъ. Даже и слова не шли у нея съ языка.

— Странница, можетъ быть, еще разъ придетъ и дастъ тебѣ другое колечко, попробовалъ въ свою очередь утѣшить бабушку Миша, но бабушка отрицательно закачала головой.

— Нѣтъ, Мишенька, сказала она, это будетъ не то.

— Почему, бабушка, не то?

— А потому, что, когда она мнѣ его отдавала, то строго на-строго приказывала беречь: пока, говоритъ, священное колечко въ цѣлости сохранится у васъ въ домѣ, все будетъ хорошо, а не убережешь, — на себя пеняй.

Такія пророческія слова странницы заставили Мишу содрогнуться и болѣзненно отозвались въ сердцѣ Марины. Ей вспомнился пронесшійся вчера по селу слухъ о предстоящей войнѣ, съ наступленіемъ которой могли произойти большія бѣдствія и такія случайности, которыхъ нельзя ни предвидѣть, ни предотвратить.

II.

Недаромъ говорится: «гласъ народа — гласъ Божій». Слухъ о войнѣ дѣйствительно подтвердился.

Вскорѣ послѣ того, какъ Архипъ мельникъ впервые привезъ въ Михайловское извѣстіе о войнѣ, все села узнало, что у насъ началась война съ нѣмцами, и чта раньше служившіе солдаты должны немедленно оставить свои занятія и дома, и на заработкахъ, чтобы идти защищать Отечество. Отецъ нашего маленькаго Миши тоже не замедлилъ получить расчетъ отъ хозяина и пріѣхалъ на самое короткое время домой, чтобы распорядиться своими дѣлами и попрощаться съ семьей. Извѣстіе о пропажѣ его не огорчило. Онъ не придалъ даже и значенія ему въ то время, когда приходилось заботиться о болѣе серьезныхъ дѣлахъ. Но, узнавъ, что въ числѣ похищенныхъ вещей пропало священное колечко, — онъ какъ-то смутился. Что касается Марины, то она больше не плакала; первое ощущеніе ужаса при мысли о предстоящей разлукѣ съ мужемъ и о возможности, быть можетъ, никогда его не видѣть — миновало. Теперь она сосредоточилась сама въ себѣ и положилась на волю Божію. Она старалась вѣрить, что Господь его сохранитъ, но только ходила задумчивая и словно пришибленная…

Миша тоже сдерживалъ себя, не давая воли слезамъ, но за то бабушка, съ утра до вечера, плакала навзрыдъ. Окружающимъ, несмотря на собственное тяжелое состояніе, приходилось употреблять громадныя усилія, чтобы хотя немного успокоить ее.

Помимо разлуки съ кормильцемъ-зятемъ, ее терзала мысль о пропавшемъ колечкѣ, которое она теперь надѣла бы ему на палецъ, и которое, какъ ей казалось, должно было непремѣнно сохранить его и отъ вражескихъ пуль, и отъ всякаго другого несчастія…

— Нѣтъ у насъ теперь въ домѣ священнаго колечка, и ни въ чемъ не будетъ удачи, повторяла она безпрестанно.

Слова бабушки, точно ножомъ, рѣзали по сердцу Марины и Миши, и столь сильно ихъ смущали, что они даже не находили ей отвѣта.

Въ селѣ, между тѣмъ, шли сборы въ путь. Жившіе въ немъ запасные солдаты, которые призывались на войну, точно такъ же, какъ и Игнатій, спѣшили предъ выступленіемъ устроить домашнія дѣла. Затѣмъ, снявъ съ себя крестьянское платье, они замѣнили его прежними мундирами, а тѣ, у кого мундиры не сохранились, оставшись въ пиджакахъ, надѣли на голову прежнія форменныя фуражки. Затѣмъ въ назначенный день, помолившись въ родномъ храмѣ съ сердечнымъ умиленіемъ и принявъ благословеніе отъ священника, они выстроились въ ряды и двинулись въ путь. За плечами у каждаго изъ нихъ болталась котомка съ самыми необходимыми вещами да съ кое-какою провизіей, сунутой туда заботливой рукой родныхъ. Матери, жены, сестры, дѣти гурьбою слѣдовали за своими близкими и дорогими, когда послѣдніе отправились изъ родного села къ сборному пункту.

— Ну, Марина и Миша, прощайте, не ходите дальше; все равно, вѣдь, разставаться надо, обратился Игнатій къ женѣ и сыну, когда вся густая толпа провожавшихъ, выйдя изъ села, очутилась у опушки лѣса, за которымъ дорога, ведущая въ уѣздный городъ, поднималась въ гору. Прощайте, уходите съ Богомъ, да бабку уговаривайте; убивается несчастная… Господь милостивъ, можетъ, и безъ колечка сохранитъ меня… А ты, Мишутка, помни, что я тебѣ наказывалъ: мать береги, около дому присматривай… Будь пока за меня хозяиномъ, скотинку не забудь, и на полѣ тоже, что въ силахъ, — подсоби… Работника я нашелъ, но работникъ человѣкъ чужой, наемный… ему что? За нимъ еще присматривать надо.

Все это Игнатій говорилъ какъ-то отрывисто, несвязно… Говорилъ просто для того, чтобы что-нибудь сказать. — Ему хотѣлось скорѣе положить конецъ тяжелымъ минутамъ разлуки съ семьею, такъ какъ, несмотря на бодрый духъ, съ которымъ онъ выступалъ на войну, несмотря на мысль о священномъ долгѣ идти на защиту дорогой Родины и послужить Царю вѣрой и правдой, разлука и неизвѣстность будущаго все-таки давали себя чувствовать.

— Ахъ, тятя, какъ бы охотно я ушелъ съ тобою, перебилъ Миша отца, хватаясь за полы его мундира.

— Неладное говоришь, сынокъ, отозвался Игнатій; уйду я, уйдешь ты, на кого же мы мать да старую бабку оставимъ?..

Марина, тронутая словами мужа, крѣпко прижала къ груди Мишу, какъ бы въ доказательство того, что Миша, дѣйствительно, остается теперь ея единственнымъ защитникомъ. На томъ разговоръ и закончили, простились съ Игнатіемъ, заплакали и поплелись обратно домой. Вмѣстѣ съ ними двинулись изъ домовъ и остальныя женщины съ ребятами, тоже провожавшими своихъ родныхъ. Между тѣмъ ратники понемногу скрывались изъ виду, и шаги ихъ съ каждой минутой слышались все дальше и дальше, а подъ конецъ затихли и совсѣмъ…

На улицѣ Михайловскаго, недавно еще полной оживленія, теперь все смолкло… Все приняло унылый видъ… Кромѣ маленькихъ ребятишекъ, никого не было видно, а если кто изъ взрослыхъ и показывался, то проходилъ только по дѣлу съ озабоченнымъ видомъ.

Марина и Миша уже приблизились къ своей избѣ, когда навстрѣчу имъ показался Степа съ заплаканными глазами. Однако, увидавъ своего вчерашняго покровителя, онъ постарался улыбнуться и подошелъ къ нему.

— Это-нибудь опять тебя обидѣлъ? спросилъ его Миша.

— Нѣтъ.

— Чего же ты плачешь?

— Дядя сейчасъ далъ такой подзатыльникъ, что. искры изъ глазъ посыпались.

Миша, молча, ждалъ, что еще скажетъ Степа. Послѣдній, глубоко вздохнувъ, продолжалъ разсказывать.

— Велитъ идти на берегъ, гдѣ мережи разставлены: «изволь», говоритъ, «пересмотрѣть всѣ рыболовныя сѣти и къ вечеру вычинить, завтра рано-ранешенько отправишься со мною на лодкѣ рыбу ловить»… А какъ я ихъ чинить стану, коли никогда не чинивалъ?..

— Такъ бы и сказалъ, что не умѣешь, вмѣшалась Марина.

— Да, скажи-ка ему что наперекоръ, попробуй!

И Степа заплакалъ.

— Я твоему горю помогу, вызвался Миша, забѣги вечеромъ, пойдемъ вмѣстѣ на берегъ.

— Вечеромъ поздно, не успѣете, замѣтила Марина. Коли идти, такъ надо сейчасъ.

— А какъ же ты то, родимая, одна останешься?

— Я, Мишенька, не одна, съ бабушкой останусь.

— Убиваться не будете?

— Зачѣмъ убиваться? Убиваться грѣхъ; отецъ твой отправился на доброе дѣло… Господь его помилуетъ… Вотъ, кабы только колечко….

— Не станемъ, матушка, про колечко говорить, возразилъ Миша и, взявъ за руку своего маленькаго товарища, немедленно пошелъ съ нимъ на берегъ.

— Игла есть? спросилъ онъ его.

— Есть, и бичева есть, отвѣчалъ Степа, вынимая изъ кармана то и другое.

— Ладно; присядь, значитъ, вотъ тутъ на камешокъ, а я покажу тебѣ, какъ надо взяться за дѣло, и самъ буду помогать.

— Спасибо, Мишенька; что бы со мною стало, кабы не ты… Вчера помогъ… Сегодня помогаешь… Чѣмъ мнѣ отблагодарить тебя. — Миша махнулъ рукой и сейчасъ же принялся за починку сѣтей.

Въ продолженіе нѣкотораго времени оба мальчика работали молча; Мишѣ, находившемуся подъ вліяніемъ недавней разлуки съ отцомъ, было не до разговора, а Степа, чутьемъ понимавшій его настроеніе, долго не рѣшался нарушить это молчаніе. Однако, въ концѣ концовъ, онъ не выдержалъ молчаливой работы и заговорилъ первый.

— Про какое колечко вспоминала твоя мать? спросилъ онъ, перерѣзывая ножичкомъ толстую бичеву.

Миша разсказалъ исторію священнаго колечка, передалъ слова, которыя при этомъ были сказаны странницей, и, въ заключеніе, добавилъ, что недавно ночью къ нимъ забрались воры и, вмѣстѣ съ другими вещами, украли и колечко. Степа слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ и настолько увлекся разсказомъ Миши, что, откинувъ въ сторону сѣти, навѣрное совсѣмъ бы позабылъ о работѣ, если бы Миша не напомнилъ о ней.

— Да… да… это. странно, сказалъ онъ, вновь хватаясь за иглу и бичевки. Если бы кольцо было надѣто на палецъ твоего отца, продолжалъ онъ, то его бы не убили, но теперь… Дальше онъ не хотѣлъ говорить… По маленькому, тщедушному тѣльцу его пробѣжала нервная дрожь, глаза заволоклись слезами, онъ съ участіемъ взглянулъ на Мишу и продолжалъ нерѣшительно:

— Надо искать… Можетъ быть, найдется…

— Вездѣ искали, отозвался Миша; если бы воръ зналъ, сколько горя причинилъ онъ всѣмъ намъ, то отдалъ бы колечко; вѣдь ему оно не нужно и по цѣнѣ вовсе не дорого…. Ну, вотъ, сѣти, кажется, и готовы. Давай, пересмотримъ еще разъ хорошенько, нѣтъ ли гдѣ прорванныхъ мѣстъ.

Мальчики приступили къ осмотру сѣтей и нашли ихъ вычиненными. Послѣ этого Степа, горячо поблагодаривши своего благодѣтеля, направился домой, совершенно успокоенный, а Миша остался полежать на песчаномъ берегу. Устремивъ взоръ въ одну точку, онъ долго думалъ объ отцѣ, думалъ о томъ, какіе ужасы должна представлять собою война, о которой онъ, впрочемъ, имѣлъ самое смутное представленіе… Думалъ о пропавшемъ кольцѣ…

Межъ тѣмъ Степа приближался къ рыбачьей хижинѣ, гдѣ жилъ его дядя. Когда онъ поровнялся съ нею и хотѣлъ войти въ дверь, его догналъ пошатываясь плотникъ Михѣй. Это былъ рослый, широкоплечій дѣтина, закадычный пріятель дяди, базшабашный и почти всегда пьяный.

— Чего подъ ноги лѣзешь, пусти! огрызнулся онъ и съ такой силой толкнулъ Степу, что послѣдній долженъ былъ ухватиться за стоявшій около дома заборъ, чтобы не полетѣть кувыркомъ.

— Убирайся прочь! продолжалъ онъ, когда Степа, оправившись отъ неожиданнаго толчка, опять всталъ на ноги.

— Съ кѣмъ ты разговариваешь? раздался голосъ рыболова, появившагося на порогѣ хижины, что такое приключилось?

— Ничего не приключилось.

— Чего же кричишь на все село?

— Не хочу въ избу пускать твоего «тихоню». Не за чѣмъ ему слушать наши разговоры.

— Онъ глупый, все равно ничего не пойметъ, ухмыльнулся, дядя. «Тихоня» нашъ, какъ есть, дуралей. Правда, вѣдь, Степка? добавилъ дядя, вѣдь дуралей ты набитый? и не то, въ видѣ шутки, не то, въ видѣ ласки, такъ хлопнулъ мальчика по спинѣ, что бѣдняга отъ боли даже вскрикнулъ.

— Нѣженка какая, э-ге!.. засмѣялся дядя и знакомъ руки пригласилъ пріятеля войти вмѣстѣ съ нимъ въ избу. Одновременно съ входомъ туда гостя, онъ сейчасъ же захлопнулъ дверь передъ носомъ Степы, который морщился отъ боли и старательно потиралъ рукою спину. Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ онъ стоялъ передъ дверью избы, потомъ, завидѣвъ около себя завалинку, машинально на нее опустился. Надъ самой завалинкой находилось окно, которое было открыто. Черезъ него хорошо было слышно все, что въ избушкѣ говорилось, но Степѣ и въ голову не приходило подслушивать чужіе разговоры. Онъ просто присѣлъ у окна, чтобы не отдалиться отъ дома, такъ какъ дядя, навѣрное, скоро потребуетъ отъ него рыболовныя сѣти.

На слѣдующій день, послѣ ухода ратниковъ, жизнь въ Михайловскомъ пошла по прежнему. Крестьяне, какъ всегда, съ первыми лучами восходящаго солнца, спѣшили на работы. Для нихъ наступила самая горячая, такъ называемая, «страдная пора», надо было прибрать скошенное сѣно, надо и за жнитво приниматься. Помня наказъ отца — помогать во всемъ матери и присматривать за наемнымъ работникомъ, Миша, чуть свѣтъ, соскочилъ съ постели и, снявъ со стѣны прицѣпленный на гвоздь серпъ, принялся его натачивать.

— Что, сердечный, не спится? окликнула его бабушка.

— Работать надо, бабушка, спать некогда. А ты чего такъ рано проснулась?

Старушка, вмѣсто отвѣта, заохала и принялась опять причитывать о пропавшемъ колечкѣ.

— Полно, бабушка, слезами, все равно, горю не поможешь, отозвался мальчикъ, себя тревожишь, да и мамѣ сердце надрываешь.

Миша старался говорить строгимъ голосомъ, ему хотѣлось заставить старушку замолчать. Онъ видѣлъ, что всѣ ея причитанья дѣйствовали удручающе на Марину, которая и безъ того, точно такъ же, какъ и онъ самъ, не могла отогнать отъ себя мысль о кольцѣ.

— Не сердись, Мишутка, отозвалась бабушка и, смахнувъ катившуюся по морщинистой щекѣ слезу, вытерла щеку рукавомъ и принялась одѣваться.

— Смотри, бабуся, крѣпче держись, я буду за тобой слѣдить, продолжалъ Миша уже совсѣмъ ласково и шутя погрозилъ ей пальцемъ.

— Не буду плакать, сказала старушка и, во все время ранняго завтрака, сдержала слово, но за то, какъ только Марина, Миша и работникъ ушли, опять принялась за старое.

Кромѣ сѣраго кота Васьки, клубкомъ свернувшагося на подоконникѣ, причитаній ея никто не могъ слышать, но старушка этимъ не смущалась и, прибирая со стола посуду, продолжала вполголоса сама съ собою разговаривать. Но вотъ наружная дверь скрипнула, въ избу кто-то вошелъ, и бабушка сейчасъ-же замолчала.

— Кто тамъ? спросила она, обернувъ голову.

На порогѣ стоялъ Степа. Онъ казался такимъ растеряннымъ и. испуганнымъ, что бабушка, вообще не отличавшаяся наблюдательностью, на этотъ разъ даже удивилась.

— Что ты, малышъ, словно въ воду опущенный? спросила она его. Вѣрно, опять дядя побилъ, или, можетъ, голоденъ? На-ка лепешечку горячую да творожку немножко, что отъ завтрака осталось, — перекуси.

Степа, дѣйствительно, былъ голоденъ; онъ съ жадностью набросился на вкусную лепешку, усердно намазывая ее творогомъ.

— Перекусилъ? замѣтила бабушка.

Степа кивнулъ головой и неподвижно стоялъ на мѣстѣ со опущенными въ землю глазами.

— Да что ты какой чудной сегодня, слова не вымолвишь?

— Мишу бы повидать, проговорилъ, наконецъ, Степа.

— Миша на полѣ работаетъ и раньше вчера не воротится. Я имъ буду стряпать обѣдъ, а за обѣдомъ они пришлютъ работника. Коли хочешь съ Мишей повидаться, заходи вечеркомъ, либо на поле ступай вмѣстѣ съ работникомъ, — не больно далеко. Вѣдь, ножки-то у тебя молоденькія, живо добѣжишь.

Степа ничего не отвѣтилъ; онъ какъ бы что-то обдумывалъ.

— А ты, бабушка все плачешь? проговорилъ онъ, наконецъ, почти шопотомъ и, боязливо озираясь кругомъ, словно изъ страха, чтобы его кто не подслушалъ.

Бабушка махнула рукой.

— Головушка то моя бѣдная совсѣмъ затуманилась отъ думъ. До ночамъ сплю тревожно; ужъ не знаю, какъ и обѣдъ-то состряпаю.

Степа уставился на нее глазенками, открылъ ротъ, какъ бы намѣреваясь что-то сказать, потомъ вдругъ расплакался и выбѣжалъ изъ избы.

Теплое участіе ребенка, которому самому жилось на свѣтѣ тяжело, очень тронуло старушку. Она поспѣшила тоже выйти за дверь, чтобы крикнуть ему вслѣдъ: «заходи въ обѣдъ, накормлю щами да кашей, поможешь мнѣ прибраться».

Но Степа былъ уже далеко.

Оставшись одна, бабушка принялась готовить обѣдъ, растопила печку, принесла крупу, капусту, но затѣмъ, обезсиленная безсонными ночами, почувствовала вдругъ такое недомоганіе, что повалилась на кровать и забылась. Когда же работникъ пришелъ за обѣдомъ, она съ трудомъ даже узнала его. Онъ пробовалъ заговорить съ нею, разспросить, что случилось, но старушка находилась въ какомъ-то полуснѣ и не могла дать никакого отвѣта на его вопросы. Испуганный работникъ побѣжалъ въ поле сообщить Маринѣ о случившемся несчастій. Марина немедленно вернулась домой, съ нею вернулся и Миша.

— Иди скорѣе за фельдшеромъ, послала его мать, пусть онъ посмотритъ бабушку и дастъ какое-нибудь лѣкарство, да попроси, чтобы пришелъ скорѣе.

Вихремъ помчался Миша по направленію къ сельской больницѣ, гдѣ жилъ фельдшеръ.

Проходя мимо хаты рыбака Никиты, онъ крайне удивился, увидавъ, что окна и дверь ея наглухо забиты досками, но ему было не до того, чтобы остановиться и спросить о причинѣ такого необычайнаго явленія. Онъ даже тотчасъ же и забылъ о немъ, потому что въ ту минуту не могъ думать ни о чемъ, кромѣ того, какъ бы скорѣе помочь бабушкѣ.

Фельдшеръ не замедлилъ явиться на зовъ.

— У нея начинается нервная горячка, сказалъ онъ послѣ тщательнаго осмотра; должно быть, она чего-нибудь очень испугалась или чѣмъ нибудь разстроилась.

Миша переглянулся съ матерью; оба они сразу поняли, что старушка захворала серьезно, и догадались о главной причинѣ, вызвавшей ея болѣзнь.

III.

Теплая, лѣтняя ночь тихо спустилась надъ селомъ Михайловскимъ, жители котораго, утомившись отъ денной работы подъ жгучими лучами солнца, съ наслажденіемъ погрузились въ сонъ. Нигдѣ не слышно было ни звука, всюду царила полнѣйшая тишина, нарушаемая только кваканьемъ лягушекъ въ сосѣднемъ прудѣ да шорохомъ древесныхъ листьевъ, порою задѣваемыхъ крыльями пролетѣвшей мимо нихъ летучей мыши. Отъ времени до времени издали доносилось тихое побрякиванье бубенца, повѣшеннаго на шею лошади, пущенной со связанными передними ногами — на подножный кормъ… Брякнетъ онъ, какъ только лошадь сдѣлаетъ прыжокъ впередъ, брякнетъ легонько, заунывно и затихнетъ до новаго прыжка… А кругомъ воздухъ стоитъ теплый, ароматный отъ скошеннаго сѣна. Необыкновенно пріятно имъ пахнетъ… Темно только, — прошли свѣтлыя майскія, такъ называемыя, «бѣлыя» ночи, когда крестьяне спать ложатся безъ огня… Теперь приходится, хотя и не надолго, а все же зажигать его.

Несмотря на сравнительно еще не поздній часъ, все село, однако, было окутано мракомъ. Только въ домикѣ ушедшаго на войну Игнатія виднѣлся еще слабый свѣтъ, съ трудомъ пробивавшійся сквозь спущенную пеструю ситцевую занавѣску… Тамъ не спала Марина. Она сидѣла у постели бабушки, дежуря такимъ образомъ поочереди съ Мишей подъ-рядъ уже нѣсколько дней. Иногда къ нимъ на минутку приходилъ Степа, который за послѣднее время казался чрезвычайно страннымъ. Онъ показывался въ ихъ избѣ только поздно вечеромъ, ночевалъ у нихъ, а на утро забиралъ съ собою кой-какую ѣду, приготовленную ему Мариной, и гдѣ-то пропадалъ цѣлый день. Миша не разъ пробовалъ разспросить его, гдѣ онъ пропадаетъ, но Степа на всѣ разспросы его отвѣчалъ уклончиво. Миша, въ концѣ концовъ, понялъ только то, что Степа въ день отъѣзда Никиты на рыбную ловлю убѣжалъ изъ дома. Никита хотѣлъ взять его съ собой, а Степа, зная, что дядя отправляется далеко и надолго, наотрѣзъ отказался ѣхать съ нимъ. Чтобы избѣжать побоевъ за этотъ отказъ;, Степа, недолго думая, ушелъ отъ дяди въ густой сосѣдній лѣсъ.

Никита страшно разсердился. Но такъ какъ терять времени на поиски племянника ему было некогда, то прежде, чѣмъ уѣхать изъ Михайловскаго, онъ, со злости, наглухо заколотилъ свою хижину. Онъ рѣшилъ, такимъ образомъ, оставить Степу безъ пристанища.

— Что ты сегодня такъ поздно пришелъ? встрѣтила его Марина, когда онъ, наконецъ, появился на порогѣ.

— Прости, тетушка Марина, я немного замѣшкался, отвѣчалъ Степа. Я сейчасъ смѣню тебя, ложись спать.

— Не въ томъ дѣло; спать мнѣ не хочется, а тебѣ по ночамъ шататься нечего. Гдѣ ты пропадаешь и почему отъ всѣхъ людей хоронишься?

— Въ лѣсу сижу, тетушка, шалашикъ тамъ смастерилъ себѣ изъ валежника. Пока свѣтло, — грибы да ягоды сбираю, а отъ людей хоронюсь, чтобы они не сказали про меня дядѣ, когда тотъ воротится.,

— Но, Степа, такъ, вѣдь, жить нельзя. Дядя воротится и, все равно, начнетъ искать тебя. Найдетъ, такъ хуже будетъ.

— Не найдетъ…. Прежде, чѣмъ онъ воротится, я на войну уйду.

— Еще что выдумалъ? Вотъ, вотъ, тебя только тамъ не доставало.

Нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе. Затѣмъ Марина сообщила мальчику, что сегодня ею получено письмо отъ Игнатія. Игнатій писалъ изъ губернскаго города, что запасныхъ солдатиковъ туда нагнали видимо-невидимо, что ихъ тамъ распредѣляютъ по полкамъ и обучаютъ военной службѣ, что полкъ, въ который Игнатій назначенъ, называется В--скимъ, и когда выступитъ на войну, еще неизвѣстно. Дѣлясь этими новостями со Степой, Марина пріятно волновалась. Видимо, Марину и Мишу письмо Игнатія очень обрадовало. Они считали, что Игнатій уже давно въ бою и, пожалуй, уже убитъ, или хоть раненъ, а теперь оказалось, что полкъ его еще стоитъ на мѣстѣ. Это извѣстіе, какъ будто, на нѣсколько минутъ успокоило даже бабушку. Впрочемъ, чувствуя себя еще очень слабой, она, прослушавъ письмо, сейчасъ же забыла его содержаніе и, впавши въ полусонъ, начала бредить.

— Я прочитаю тебѣ письмо, вмѣшался въ разговоръ Миша и, доставъ съ полки письмо отца, сталъ его громко читать, отчетливо выговаривая каждое слово. Степа слушалъ съ большимъ вниманіемъ, облокотясь на столъ, потомъ опустилъ свою неуклюжую голову на руки и задумался. Видно, что то занимало его помимо письма.

Съ наступленіемъ ночи онъ вызвался дежурить у постели больной первымъ, раньше остальныхъ. Онъ сказалъ, что спать не хочетъ. Воспользовавшись тѣмъ, что Марина и Миша, подъ впечатлѣніемъ пріятнаго извѣстія, заснули скоро, онъ пожалѣлъ ихъ будить и отдежурилъ цѣлыя двѣ очереди.

— Развѣ можно такъ томить себя! проговорила Марина, проснувшись, наконецъ, гораздо позднѣе, чѣмъ слѣдовало.

Степа на ея слова самодовольно улыбнулся.

— Смѣяться нечего, продолжала она строгимъ доносомъ. Вотъ, погоди, не выпущу тебя сегодня на весь день изъ избы. Нечего болтаться по лѣсу; нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, прятаться отъ людей все время, да и не для чего.

На лицѣ Степы выразился испугъ. Онъ смотрѣлъ на Марину широко раскрытыми глазами.

— Ладно, нечего смотрѣть то на меня! ложись-ка лучше! продолжала она.

Степа повиновался и сейчасъ же легъ на стоявшую у дверей скамейку, гдѣ для него всегда приготовляли соломенникъ. Вытянувъ усталыя ножки, онъ быстро заснулъ.

Сколько времени продолжался сонъ Степы, опредѣлить онъ не могъ, но, когда проснулся, то увидѣлъ, что на дворѣ свѣтло, и что около бабушкиной кровати копошился Миша.

«Марина, навѣрное, ушла спать въ чуланъ, какъ всегда дѣлаетъ передъ разсвѣтомъ», подумалъ мальчуганъ и, быстро соскочивъ со своего соломенника, подбѣжалъ къ Мишѣ.

— Мать тамъ? спросилъ онъ шопотомъ, указывая на дверь чулана.

Миша утвердительно кивнулъ головой.

— Мнѣ надо поговорить съ тобою, сказалъ ему Степа еще тише.

Миша поспѣшилъ смѣнить смоченную водой тряпку на головѣ бабушки, прикрылъ старушку одѣяломъ и, отводя своего маленькаго пріятеля къ окну, сѣлъ рядомъ съ нимъ на скамейку.

— Ну, что же ты хочешь мнѣ сказать? Я слушаю тебя, замѣтилъ онъ, лѣниво позѣвывая.

Степа началъ говорить таинственно:

— Помнишь тотъ вечеръ, когда ты отнялъ отъ Ванюшки мой картузъ, который онъ хотѣлъ закинуть въ рѣку? Затѣмъ продолжалъ Степа такимъ взволнованнымъ голосомъ, что Миша съ невольнымъ удивленіемъ вскинулъ на него глаза.

— Помнишь? боязливо повторилъ Степа.

— Помню.

— А помнишь, что я сказалъ тебѣ, когда мы разстались около рыбачьей хижины?

— Какъ не помнить! Ты благодарилъ меня и сказалъ, что, если выдастся такой случай, что сможешь и ты мнѣ услужить, — такъ услужишь непремѣнно.

— Вотъ… вотъ, перебилъ Степа; я очень радъ, что ты не забылъ моихъ словъ. Теперь, какъ разъ, я могу въ свою очередь оказать тебѣ большую услугу.

— Степа милый, да мнѣ отъ тебя ничего не надо.

— Не надо даже священное колечко?..

— Колечко! вскричалъ Миша, да развѣ ты нашелъ его?

— Тише, не кричи! Насъ могутъ услышать, а про то, что я сейчасъ скажу, кромѣ тебя да меня, никто знать не долженъ. Дай мнѣ слово, что ты будешь молчать, не выдашь меня, — тогда все тебѣ разскажу.

— Передъ кѣмъ молчать-то, Степа?

— Передъ всѣми, даже передъ родной матерью.

— Передъ мамой?.. Нѣтъ, Степа, такого слова дать я не могу. Отъ мамы я никогда ничего не скрываю.

— Ну, какъ хочешь. Мама твоя, конечно, женщина добрая, губить меня не станетъ, а сгубитъ, такъ ты виноватъ будешь. — Слушай же. Когда мы съ тобою тотъ разъ кончили чинить сѣти, и я отправился домой и подошелъ къ двери, тогда меня обогналъ плотникъ Михѣй, пріятель моего дяди, да таково сильно толкнулъ, что я, стукнувшись объ двери, долго не могъ опомниться. Потомъ еще и дядя къ этому толчку тумака прибавилъ… Больно заныло тогда у меня плечо, сѣлъ я на завалинку да и сталъ растирать плечо рукою. Я и не замѣтилъ, что надъ самой моей головой стоитъ открытое оконце, и все-то мнѣ слышно, что въ избѣ говорится… Сперва отъ боли мнѣ не до того было, чтобы прислушиваться, да и охоты не было подслушивать — не все ли равно, про что они тамъ бесѣдуютъ? А потомъ вдругъ, какъ я услышалъ, что рѣчь пошла про священное колечко, о которомъ вы всѣ горевали, — я и навострилъ уши… Воръ-то, вѣдь, былъ мой дядя.. Потому, должно быть, и Полкашка скоро пересталъ лаять, что своего узналъ. Ну, вотъ, значитъ, унесъ дядя-то у васъ сундучекъ да и спряталъ въ нашей хатѣ въ подпольѣ, а Михѣю-то въ городъ, гдѣ тотъ жилъ на заработкахъ, письмо на счетъ кражи-то послалъ. Хотѣлъ онъ черезъ Михея-то сбыть краденое добро, чтобы ни передъ кѣмъ не отвѣчать. Проговорился дядя-то, что ужъ не первый разъ онъ съ Михѣемъ-то такія дѣла продѣлывалъ… Ну, вотъ, пришелъ Михѣй и сталъ учить дядю, какія вещи надо въ городъ увезти и сбыть сейчасъ, а какія поплоше — выкинуть. Только онъ училъ выкинуть такъ, чтобы онѣ никому и на глаза не попадались… Стали они перебирать да дѣлить все краденое. Тутъ я даже и не вслушивался… Мнѣ такъ стыдно стало за дядю, такъ страшно было подумать, какой грѣхъ онъ совершилъ, что я совсѣмъ растерялся и очнулся только тогда, когда услыхалъ слова: «священное колечко». — «Желѣзное оно, простое, его продавать не стоитъ», говорилъ дядя. — «Конечно», отвѣчалъ Михѣй, «за него никто и гроша мѣднаго не дастъ; одна только старуха, Игнатьева теща, по всему селу имъ хвасталась; брось-ка его въ подполье да затопчи ногами въ землю, вотъ и дѣлу конецъ»… Дальше мнѣ ужъ и знать ничего не хотѣлось. Я соскочилъ съ мѣста, бросилъ сѣти на завалинкѣ, до поздней ночи пробродилъ по полю, а когда вернулся домой, такъ Михѣя ужъ засталъ спавшимъ. Дядя меня выбранилъ и сказалъ, что завтра утромъ вмѣстѣ съ Михѣемъ и со мною онъ отправится сначала на рыбную ловлю, а потомъ по дѣламъ въ городъ, гдѣ намъ придется пробыть, навѣрное, недѣли двѣ. Я ничего ему не отвѣтилъ, но тутъ же въ умѣ рѣшилъ, что съ ними не поѣду, а останусь раскапывать землю въ подпольѣ, чтобы найти колечко… Какъ только дядя легъ спать и вскорѣ захрапѣлъ, такъ я тихонько и удралъ въ лѣсъ. Тамъ пробылъ я до самаго утра, пока дядя не уѣхалъ… Сидѣлъ я въ лѣсу недаромъ, а все раскидывалъ умомъ, какъ бы получше устроить дѣло съ колечкомъ, и вотъ что надумалъ. Бабушкѣ твоей отдавать его нечего, — отдать ей кольцо, значитъ, дядю выдать… Вернется домой да про все узнаетъ, такъ, вѣдь, на смерть убьетъ меня. Вотъ, я и порѣшилъ, что лучше всего, какъ до колечка докопаюсь да найду его, такъ въ тотъ же день пущусь въ догонку за твоимъ отцомъ, чтобы ему отдать кольцо-то… Отецъ еще не успѣлъ уйти далеко, а тутъ, какъ разъ, отъ него и письмо пришло, Мы знаемъ, въ какой полкъ онъ назначенъ и въ какомъ городѣ находится. Все это я рѣшилъ устроить самъ, никому не говоря ни слова, даже отъ тебя хотѣлъ скрыть. Да послѣ узналъ, что одному ничего не подѣлать, такъ какъ и дверь и окна нашей избушки дядя почему-то заколотилъ, а доска подъ воротами со стороны огорода, откуда можно пробраться въ избушку, такая тяжелая, что мнѣ ее и не поднять… Надо, чтобы ты мнѣ помогъ; можетъ быть, вдвоемъ-то мы и справимся. Пойдемъ сегодня вечеромъ — попробуемъ.

Чѣмъ дольше слушалъ Миша своего маленькаго собесѣдника, тѣмъ больше приходилъ въ удивленіе. Мысль о томъ, что завѣтное колечко не только, можетъ быть, будетъ найдено, а еще и передано изъ рукъ въ руки отцу — приводила его въ восторгъ. Предложеніе Степы казалось настолько заманчивымъ, что, послѣ довольно продолжительнаго совѣщанія о томъ, какъ лучше всего можно дѣло устроить, онъ рѣшилъ помочь Степѣ. Онъ даже согласился ничего не говорить матери до тѣхъ поръ, пока дѣло не будетъ улажено окончательно, и Степа уйдетъ въ дальнюю дорогу.

Мальчики сговорились сойтись въ тотъ же вечеръ въ огородѣ, примыкавшемъ къ рыбачьей хижинѣ. Когда въ назначенный часъ Миша отправился къ Степѣ, то захватилъ съ собой фонарь и спички. Онъ вышелъ изъ избы подъ самымъ благовиднымъ предлогомъ, будто отправился прогуляться, а Степа притащилъ изъ лѣса длинный колъ, съ помощью котораго, какъ онъ полагалъ, будетъ легче приподнять изъ-подъ воротъ тяжелую доску.

Предпринятый трудъ оказался, однако, очень сложнымъ: приподнимется доска съ одного конца, другой врѣжется въ землю, и такъ повторялось не одинъ разъ. Тѣмъ не менѣе, подъ конецъ, работа все-таки увѣнчалась успѣхомъ. Доска была сдвинута съ мѣста, и мальчики, ловко юркнувъ въ подворотню, могли свободно, никѣмъ не замѣченные, забраться по дровамъ на крышу избушки, а оттуда черезъ слуховое окно проникнуть на чердакъ ея. Затѣмъ съ чердака они спустились въ самую рыбачью хижину.

Степа, указывая дорогу, шелъ впередъ, Миша слѣдовалъ за нимъ съ зажженнымъ фонаремъ. Такимъ образомъ, шагъ за шагомъ добрались они до низенькой лѣстницы, ведущей изъ сѣней избы въ подполье.

Слабый свѣтъ фонаря отбрасывалъ косой, едва замѣтный отблескъ въ глубину подполья. Степѣ стало жутко. Остановившись на одной изъ ступенекъ, онъ прижался къ своему товарищу и не хотѣлъ идти дальше.

— Какъ тебѣ не стыдно трусить, да и трусить то нечего, старался ободрить Степу послѣдній.

Степа медленно ступалъ со ступеньки на ступеньку, крѣпко держась за руку Миши, какъ за надежный якорь спасенія.

— Вотъ и пришли, замѣтилъ Миша, когда они наконецъ ступили на земляной полъ, гдѣ валялся всякій мусоръ, — а только…

— Что только? переспросилъ Степа, тревожно озираясь по сторонамъ.

— Трудно, мнѣ кажется, будетъ чего-нибудь доискаться среди всего этого хлама, а въ особенности такой маленькой вещи, какъ кольцо.

— Ну, хотя и трудно — но пробовать надо.

— Само собой разумѣется; только перестань ты за меня держаться и дрожать, добавилъ Миша ужъ съ досадой.

Строгій тонъ товарища заставилъ Степу ободриться, и онъ, оставивъ держаться за Мишу, началъ обѣими руками шарить по землѣ.

Миша дѣлалъ то же самое, но, чѣмъ дольше занимались они этой работой, тѣмъ больше приходили къ заключенію, что работа безполезна.

— Пора идти ужинать; мама можетъ замѣтить, что мы замѣшкались, сказалъ Миша.

— Что-же, на сегодня довольно, отозвался Степа. Онъ былъ радъ въ душѣ, что можетъ уйти изъ этого подземелья, которое наводило на него ужасъ. Онъ точно и забылъ, что самъ же Мишѣ предложилъ являться сюда ежедневно до тѣхъ поръ, пока не найдется кольцо.

Сказано — сдѣлано. Наши маленькіе друзья съ этихъ поръ, тщательно скрывая отъ всѣхъ свои посѣщенія рыбачьей хижины, работали тамъ очень усердно. Степа пересталъ бояться темноты и уже не озирался на покрытыя плесенью стѣны подполья. Мало того, — онъ неоднократно приходилъ туда даже одинъ, но такъ какъ въ результатѣ ничего не получалось, то началъ отчаяваться и падать духомъ. Миша тоже мало вѣрилъ въ успѣхъ ихъ общихъ поисковъ, и если на что надѣялся, такъ только развѣ на счастливую случайность…

Прошло больше недѣли. У Миши окончательно пропали всякая охота и усердіе къ дѣлу. Утомленный работою на полѣ и уходомъ за больной бабушкой дома онъ порою чувствовалъ себя не въ состояніи отправляться въ подполье рыбацкой хижины. Только, когда Степа приходилъ къ ужину, Миша смотрѣлъ на него вопросительно, на что Степа въ отвѣтъ молча отрицательно качалъ головою.

Но вотъ однажды, когда Миша, измученный полевою работою въ знойный лѣтній день, возвращался домой нѣсколько раньше обыкновеннаго, навстрѣчу ему показался Степа. Радостный, сіяющій, съ разгорѣвшимися отъ волненія щеками, онъ бѣжалъ вприпрыжку и, неуклюже покачиваяясь изъ стороны въ сторону, издали дѣлалъ руками какіе-то знаки. «Нашелъ», мелькнуло тогда въ головѣ Миши, который, позабывъ объ усталости, въ свою очередь побѣжалъ впередъ.

— Неужели нашелъ? крикнулъ онъ, когда они сошлись настолько близко, что Степа могъ его услышать.

— Вотъ оно, вотъ!.. отвѣчалъ Степа, высоко поднявъ руку и показывая на пальцѣ желѣзное колечко.

Миша въ первую минуту такъ былъ обрадованъ и до того пораженъ неожиданностью, что даже не могъ отвѣчать, а только крѣпко прижалъ къ груди -своего дорогого маленькаго друга.

— Спасибо тебѣ, Степа, спасибо! проговорилъ онъ, когда порывъ волненія нѣсколько улегся. — Ты оказалъ великую услугу не только мнѣ, а всему нашему семейству. Дольше скрывать отъ мамы такую радость я не могу. Какъ хочешь, — она и бабушка должны знать правду.

— Да, Миша, онѣ должны знать правду, согласился Степа, я только умоляю тебя, не говори имъ раньше, чѣмъ я уйду… Подумай, — дядя можетъ вернуться каждую минуту; и если онъ узнаетъ, что я его выдалъ, тогда мнѣ не сдобровать!..

IV.

Война съ Нѣмцами между тѣмъ, разгоралась. Русскіе успѣшно поражали всѣхъ враговъ, но и у насъ, конечно, не обходилось безъ того, чтобы не было раненыхъ и убитыхъ. Отъ Игнатія давно не получалось никакихъ извѣстій. Марина, Миша и бабушка, совершенно оправившаяся отъ болѣзни, очень объ немъ тревожились, въ особенности, когда до Михайловскаго дошелъ слухъ, что, для пополненія войска, будутъ отправлять на передовыя линіи вторую партію запасныхъ солдатъ. Слухъ этотъ скоро подтвердился, и Михайловское снова оживилось. Снова начались въ немъ сборы, проводы, слезы женъ и ребятъ… Въ числѣ прочихъ пришлось уйти и рыбаку Никитѣ. Объ немъ, конечно, сокрушаться было некому; изъ сосѣдей его никто не любилъ, и всѣ были довольны и вовсе не огорчались, что онъ. уходитъ. Когда же въ день ухода солдатъ изъ села рыбачья хижина Никиты вдругъ загорѣлась и скоро сгорѣла до тла, то сосѣди только свободно вздохнули и остались довольны, что теперь рыбаку въ село больше не зачѣмъ будетъ возвращаться. Разъ у него въ селѣ нѣтъ ничего и никого, — нѣтъ даже и Степы, зачѣмъ же было Никитѣ возвращаться сюда въ село? Когда Степа пропалъ безъ вѣсти, тогда сразу всѣ подумали, что, вѣрно, онъ по своей глупости сдѣлался жертвою какой-нибудь несчастной случайности. Эта же мысль о гибели Степы сначала приходила въ голову и семьѣ Марины, пока въ ней не знали причины внезапнаго исчезновенія мальчика. Добрая старушка — бабушка, тронутая до глубины души самоотверженіемъ убогаго, беззащитнаго ребенка, не разъ предъ тѣмъ принималась его оплакивать, а потомъ упрекала Мишу за то, что онъ до ухода Степы держалъ все въ секретѣ.

— Не пустила бы я его, несчастнаго, на вѣрную гибель… Жалко мнѣ мальчишку… Охъ, какъ жалко!

Миша молча слушалъ укоры бабушки, молча слушала ихъ и Марина. Оба они согласны были съ тѣмъ, что бабушка права, и съ каждымъ днемъ все больше и больше теряли надежду на успѣхъ задуманнаго Степою предпріятія. Но они ошибались въ своихъ предположеніяхъ относительно гибели Степы. Выйдя изъ Михайловскаго на слѣдующее же утро послѣ того, какъ ему удалось найти колечко, Степа благополучно добрался до ближайшаго уѣзднаго города. Тамъ узналъ онъ отъ хозяина посудной лавки, въ которой раньше служилъ Игнатій, что В…скій полкъ нѣсколько дней тому назадъ выступилъ на войну, а что сегодня вечеромъ изъ города должна отправиться въ дѣйствующую армію партія санитаровъ и сестеръ милосердія, которые всѣ соберутся на вокзалъ ко времени отхода поѣзда.

Не вдаваясь ни въ какія размышленія, Степа рѣшилъ тоже бѣжать на вокзалъ и уѣхать вмѣстѣ съ санитарами. На вокзалѣ онъ засталъ очень много народа. Кромѣ отъѣзжавшихъ сестеръ и санитаровъ, тамъ толпились провожавшіе ихъ родные и знакомые, тамъ же былъ и фельдшеръ изъ села Михайловскаго. Степа зналъ его лично, такъ какъ часто забѣгалъ съ рыбой въ сельскую больницу, и пользовался его расположеніемъ. Степа всегда съ большимъ любопытствомъ смотрѣлъ, какъ фельдшеръ дѣлалъ перевязки приходящимъ больнымъ и даже иногда кое въ чемъ помогалъ ему при этомъ дѣлѣ.

Степа сначала подумалъ прямо подойти къ нему, разсказать правду и просить устроить отъѣздъ на войну, но внезапная мысль о томъ, что фельдшеръ можетъ отказать, а главное, пожалуй, еще передастъ обо всемъ дядѣ, — остановила его.

Благодаря своей маленькой фигурѣ, онъ незамѣтно смѣшался съ толпою, вышелъ на платформу и точно такъ же незамѣтно юркнулъ въ первый стоявшій по близости вагонъ, гдѣ сейчасъ же забрался на верхнее мѣсто, заваленное чемоданами. Онъ ловко между ними спрятался и, устремивши глаза внизъ, съ напряженіемъ заглядывалъ въ окно на снующую по платформѣ толпу отъѣзжавшихъ, провожавшихъ и торопливо бѣгавшихъ съ поклажей носильщиковъ… Вотъ раздался первый звонокъ… Вагонъ началъ наполняться пассажирами. Степа подобралъ подъ себя ноги, свернулся клубочкомъ и еле дышалъ отъ страха, чтобы его, грѣхомъ, не замѣтили. Вскорѣ раздался второй звонокъ и громкіе возгласы:

— Прощайте! Христосъ съ вами, пишите!

— Помилуй васъ, Господи, отъ всякихъ бѣдъ! На святое, вѣдь, дѣло ѣдете!

— Прощайте, прощайте! слышалось въ отвѣтъ изъ-за опущенныхъ стеколъ вагоновъ.

Видя, что всѣ слишкомъ заняты личными дѣлами и вовсе не обращаютъ вниманія на сваленныя на полкахъ вещи, Степа снова высунулъ голову, чтобы посмотрѣть въ окно, но тутъ раздался третій звонокъ… Локомотивъ съ громкимъ пыхтѣньемъ потащилъ за собою вагоны, сначала тихо, медленно, потомъ скорѣе и скорѣе. Платформа, снующій по ней народъ, жандармы и желѣзно-дорожные служащіе въ форменныхъ шапкахъ пропали изъ виду… Мало по малу стали пропадать крыши домовъ, церкви, верхушки колоколенъ и все… все… остальное куда-то исчезло. Кромѣ открытаго поля, мѣстами кой-гдѣ поросшаго кустарниками, мѣстами окаймленнаго густымъ лѣсомъ, больше ничего не было видно… Степа находился точно въ чаду… Сердце его при мысли о томъ, что онъ везетъ Игнатію святое колечко, которое должно сберечь его отъ всего дурного, трепетало отъ радости… Мальчикъ уже рисовалъ себѣ въ воображеніи счастливую минуту, когда онъ надѣнетъ на палецъ Игнатія завѣтное кольцо и разскажетъ подробно, съ какимъ трудомъ нашелъ его… Догнать Игнатія и найти его Степѣ казалось такъ легко и просто… Если Игнатія, думалъ онъ, уже нѣтъ въ томъ городѣ, откуда онъ писалъ послѣднее письмо — то стоитъ спросить любого солдата, хотя бы изъ другого полка, и тотъ, конечно, скажетъ, куда полкъ выступилъ; туда нужно пойти пѣшкомъ, если близко, а если далеко, то можно попросить подвезти себя туда… Потомъ Игнатій устроитъ такъ, что и самого Степу оставятъ на войнѣ… Домой къ злому дядѣ онъ ни за что не воротится….

Увлекаясь столь радостными надеждами, переходя отъ одной мысли къ другой, Степа незамѣтно для самого себя, сталъ забываться… А поѣздъ все мчался и мчался впередъ, катились колеса, грохотали вагоны… За неимѣніемъ подушки, голову пришлось Степѣ прислонять къ стѣнѣ. — Это оказалось очень неудобно, такъ какъ голова скатывалась внизъ, и онъ сквозь сонъ приподнималъ ее и укладывалъ снова на прежнее мѣсто. Повторялъ онъ такой пріемъ до тѣхъ поръ, пока, въ концѣ концовъ, въ просонкахъ не ударился лбомъ объ жестью обитый уголъ чемодана.

— Ай! вскрикнулъ онъ громко, но, вспомнивъ, что ему надо скрывать свое присутствіе, сейчасъ же замолчалъ. Поплотнѣе прижавшись къ стѣнѣ, Степа сталъ со слезами на глазахъ пальцемъ прижимать больное мѣсто, чтобы остановить сочившуюся изъ него кровь.

Однако крикъ мальчика былъ услышанъ старшей сестрой милосердія, которая еще не успѣла уснуть. Она приподнялась съ сидѣнья и, вставъ на него ногами, осторожно подвинула чемоданъ, какъ разъ ей же и принадлежавшій. Каково же было ея удивленіе, смѣшанное отчасти съ испугомъ, когда за этимъ чемоданомъ оказался ребенокъ, по некрасивому личику котораго катились крупныя слезы.

— Кто ты и какъ попалъ сюда? спросила она, дѣлая попытку стащить ребенка внизъ.

Степа не сопротивлялся. Вцѣпившись рученками въ плечи «сестрицы», онъ кое-какъ спрыгнулъ на полъ, пересталъ плакать и въ короткихъ словахъ разсказалъ ей о цѣли своего путешествія на войну. Онъ увѣрялъ сестру, что изъ всѣхъ возможныхъ способовъ добраться до Игнатья ему остался только тотъ, который онъ избралъ, и, въ заключеніе, сталъ умолять, чтобы его не выбрасывали гдѣ-нибудь на станціи, а взяли бы съ собою въ дѣйствующую армію.

— Я буду помогать вамъ перевязывать раны. Вѣдь, я видѣлъ, какъ нашъ фельдшеръ разрѣзалъ палецъ сапожнику, чтобы вытащить занозу…. и послѣ обвязалъ палецъ марлей. А рана-то была большая, кровь такъ и лилась…. онъ занозу вытащилъ, я помогалъ ему на перевязкѣ. Говорятъ, такія же раны и на войнѣ бываютъ, только тамъ, вмѣсто занозы, въ тѣло впивается вражья пуля. А вынуть ее и перевязать рану легко…

Степа говорилъ умоляющимъ голосомъ, не выпуская изъ своей маленькой ручки руку сестры милосердія. Слушая мольбу мальчика, она смотрѣла на него такими добрыми, такими ласковыми глазами, что, видимо, внушала къ себѣ довѣріе.

— Не выкинемъ тебя на станціи, отвѣтила она полушутя, полусерьезно, — а теперь пока ложись и спи покойно до утра. Вмѣстѣ съ этимъ она обвязала марлей расшибленное на лбу мѣсто у мальчика, чтобы прекратить кровотеченіе изъ ранки.

Степа чувствовалъ сильную усталость и очень былъ радъ возможности заснуть, въ особенности, когда увидалъ, что добрая «сестрица» приготовила для него мѣсто на мягкомъ диванѣ и даже положила ему подъ голову подушку. Мигомъ разлегся онъ на сидѣньѣ, вытянулъ ножки и едва успѣлъ уложить голову на подушку, какъ глаза его сейчасъ же сомкнулись, и онъ погрузился въ глубокій сонъ.

«Сестрица», между тѣмъ, присѣвъ на кончикъ того же дивана, продолжала пристально всматриваться въ его уродливую головку и некрасивое лицо. Несмотря на нѣкоторую уродливость, лицо выражало добросердечіе и невольно внушало къ мальчику довѣріе, жалость и состраданіе…

— Анна Дмитріевна, почему вы на ложитесь? Вѣдь, ужъ очень поздно, раздался съ сосѣдняго дивана голосъ второй сестры милосердія, только чтобъ эту пору проснувшейся.

— Мѣста нѣтъ, улыбнувшись отвѣтила Анна. Дмитріевна.

— Какъ мѣста нѣтъ? въ вашемъ распоряженіи цѣлый диванъ.

— Подойдите ближе; сами увидите, что говорю правду.

Молодая, стройная дѣвушка, къ которой относились слова эти, быстро встала на ноги и протерла заспанные глаза. Она приблизилась къ дивану и, увидавъ на немъ спящаго ребенка, даже вскрикнула отъ удивленія.

— Этотъ откуда же у васъ появился?

— Тише! остановила ее Анна Дмитріевна и передала относительно Степы все то, что ей стало только что извѣстно.

Разговоръ ихъ услышали доктора и остальныя лица, дремавшія въ вагонѣ. Вокругъ спящаго Степы образовалась цѣлая толпа. Всѣ его разглядывали, всѣ говорили о немъ вполголоса, кто съ усмѣшкой, кто съ сожалѣніемъ, а Степа спалъ себѣ крѣпкимъ, богатырскимъ сномъ и ничего этого не слышалъ.

V.

Верстахъ въ пятнадцати отъ города Калита, расположеннаго на западѣ Царства Польскаго, близъ германской границы, находился небольшой «фольваркъ», то есть усадьба, принадлежавшій старушкѣ Натальѣ Остаповнѣ Мацкевичъ.

Наталья Остаповна жила въ этомъ фольваркѣ зиму и лѣто. Жизнь ея протекала тамъ тихо, спокойно… Всѣ дни походили одинъ на другой. Вчера, можно было навѣрное сказать, что будетъ сегодня, а завтра можно было угадать безъ всякой ошибки, чего ждать на слѣдующій день.

Но вотъ нежданно-негаданно наступила война съ нѣмцами, которые вторглись въ предѣлы русскихъ владѣній и начали жечь и грабить все, что попадалось имъ по дорогѣ. Они убивали беззащитныхъ жителей, не щадили ни стараго, ни малаго… Жители пограничныхъ, но еще не занятыхъ врагами городовъ и селъ, прослышавъ про вторженіе нѣмцевъ, встрепенулись, и многіе изъ нихъ заблаговременно стали собирать свои пожитки, чтобы при малѣйшей опасности бѣжать. Встрепенулась и Наталья Остаповна: она начала укладывать свои вещи и собираться въ путь, такъ какъ рѣшила покинуть свой домикъ, окруженный съ одной стороны высокими пирамидальными тополями, а съ другой — большимъ фруктовымъ садомъ. И вотъ, когда она занята была этими сборами, однажды подъѣхала къ ея крыльцу запряженная лохматой лошаденкой — бричка. Изъ окна она увидѣла, что въ бричкѣ сидѣли знакомая намъ сестра милосердія Анна Дмитріевна и маленькій Степа.

— Анюта, Аннушка! радостно встрѣтила ихъ Наталья Остаповна, вышедши на крыльцо. Вотъ счастье-то мнѣ какое выпало!.. Удалось на старости лѣтъ еще разъ повидать тебя, моя ненаглядная… А это кто же? добавила она, указывая на Степу.

Анна Дмитріевна была родная племянница старушки Мацкевичъ, которая съ годъ тому назадъ проводила ее на Бестужевскіе курсы въ Петроградъ и страшно по ней тосковала. Она пришла чуть не въ отчаяніе, когда узнала, что ея Аннушка, тотчасъ послѣ объявленія войны, покинула курсы и поступила въ сестры милосердія.

— Да выходи же изъ брички-то, продолжала она, видя, что Анна Дмитріевна сидитъ на мѣстѣ.

— Некогда, тетя…

Старушка съ безпокойствомъ взглянула на нее вопросительно.

— Почему некогда? замѣтила она съ удивленіемъ.

Анна Дмитріевна, не отвѣчая прямо на вопросъ, въ короткихъ словахъ разсказала о своемъ знакомствѣ со Степой въ вагонѣ и о томъ, какъ онъ, очутившись съ санитарнымъ отрядомъ на полѣ сраженія, .до того испугался пальбы и, вообще, всей окружающей остановки, что даже заболѣлъ.

— Держать его дольше при отрядѣ никакъ было нельзя, продолжала она. Но, по счастью, я вспомнила, родная, про тебя. Вспомнивши, что мы расположились недалеко отъ твоего фольварка, я тотчасъ же договорила «фурмана» — еврея, и махъ сюда! Возьми мальчика… пусть поживетъ у тебя, пусть оправится….

Съ этими словами она высадила Степу изъ брички и передала его Натальѣ Остаповнѣ. Степа съ трудомъ стоялъ на ногахъ; по его пылавшимъ щекамъ видно было, что онъ въ жару.

— Давай, давай, возьму… Да зашла бы ты хоть на минуточку чего-нибудь перекусить.

— Не могу, дорогая, работа ждетъ.

— Сестрица, вы меня оставляете?.. А какъ же я попаду къ Игнатію… и передамъ ему колечко?.. несвязно пробормоталъ Степа, хватаясь рукою за висѣвшій на шеѣ шнурокъ, на которомъ, вмѣстѣ съ крестомъ, висѣло и святое колечко.

Но сестрица не успѣла ему ничего отвѣтить. Сидѣвшій на облучкѣ еврей стегнулъ кнутомъ свою мохнатую клячу, и та, подпрыгивая всѣмъ корпусомъ и выставляя выдающіяся бедра, быстро увезла бричку отъ домика старушки. Наталья Остаповна долго провожала племянницу глазами, долго смотрѣла ей вслѣдъ, смотрѣла до тѣхъ поръ, пока бричка, наконецъ, совершенно скрылась изъ виду.

— Пойдемъ, голубчикъ, ласково обратилась она тогда къ громко плакавшему Степѣ, и силою увела его въ горницу. Тамъ она уложила мальчика въ кровать, покрыла теплымъ одѣяломъ и дала лекарства.. Степа сейчасъ же заснулъ, проспалъ весь день и къ вечеру всталъ почти здоровымъ. Только маленькая слабость еще оставалась у него, да истома какая-то, но дня черезъ два и это прошло. «Бабуся», какъ онъ называлъ Наталью Остаповну, обходилась съ нимъ такъ хорошо, такъ ласково, что Степа чувствовалъ себя у нея превосходно. Онъ былъ бы совершенно доволенъ настоящимъ, если бы его не удручала мысль о томъ, что, разставшись съ «сестрицей», ему, пожалуй, больше не придется быть на войнѣ и разыскать Игнатія.

Со дня водворенія его на «фольваркѣ» прошла недѣля. Вѣсти съ тѣхъ мѣстъ, гдѣ уже происходило сраженіе, съ каждымъ днемъ получались все болѣе и болѣе тревожныя… Почта перестала ходить…. Въ домѣ отъ времени до времени раздавался гулъ, похожій не то на шумъ колесъ громадной телѣги, не то на раскаты грома… Это отзывалась орудійная пальба.

— Нѣмцы подходятъ, пронеслось однажды по фольварку.

— Барыня дорогая, уѣдемъ скорѣе! вскричала вбѣжавшая въ горницу старая ключница.

Наталья Остаповна въ первую минуту немного растерялась, Степа поблѣднѣлъ и прижался къ ея колѣнямъ.

— Надо узнать обстоятельно, такъ ли все, проговорила Наталья Остаповна, спустя нѣсколько секундъ. Позови сюда кучера Феликса.

Ключница поспѣшно вышла изъ горницы и сейчасъ же снова вернулась въ сопровожденіи высокаго парня, съ гладко выбритымъ лицомъ и, какъ щетина торчавшими усами.

— Феликсъ, ты не слыхалъ о наступленіи непріятелей? Правда-ли, что нѣмцы идутъ сюда? спросила его старушка Мацкевичъ.

— А кто ихъ знаетъ, отозвался Феликсъ, пожимая плечами и почесывая затылокъ. Одни говорятъ: идутъ, другіе говорятъ: нейдутъ, — ничего не разберешь. Надо полагать, что если и идутъ, то не иначе, какъ насъ минуютъ… Что имъ до нашего фольварка? Они все норовятъ ближе къ линіи желѣзной дороги, а мы вѣдь въ сторонѣ…

— Такъ ты полагаешь, что намъ опасаться нечего?

— Полагаю такъ; а коли прикажете, съѣзжу верхомъ въ корчму, что на большой дорогѣ стоитъ, справлюсь. Еврей Абрамка, ея хозяинъ, про все знаетъ больше нашего… Кормна недалеко, живо смахаю…

— Вотъ… вотъ, обрадовалась Наталья Остаповна, это будетъ самое лучшее.

Феликсъ удалился. Вслѣдъ за нимъ удалилась и ключница, которая однако рѣшила, на всякій случай, укладываться.

— Не пугайся, никто насъ не тронетъ, обратилась тогда Наталья Оетаповна къ Степѣ. Пойдемъ на крыльцо, что въ садъ выходитъ, я тебѣ сказку разскажу, — хочешь?

— Хочу, бабуся, разскажи; только не говори ничего страшнаго.

— Зачѣмъ страшное… страшнаго не надо! Я разскажу, какъ Кошка-бѣлянка жила въ хрустальномъ дворцѣ, какъ ей прислуживали мыши…

И, взявъ мальчика за руку, старушка пошла вмѣстѣ съ нимъ на низенькое крылечко, съ котораго виденъ былъ рядъ сливныхъ и грушевыхъ деревьевъ, въ такомъ изобиліи покрытыхъ плодами, что подъ тяжестью ихъ сучья деревьевъ клонились къ землѣ.

— Неужели все это придется отдать нѣмцамъ? мелькнуло въ головѣ бабушки… Ни за что не отдамъ, отвѣтила она себѣ мысленно, и уже начала разсказывать сказку, какъ вдругъ въ противоположной сторонѣ за домомъ раздался конскій топотъ. Степа вздрогнулъ.

— Чего пугаешься, малышъ? Это Феликсъ поскакалъ въ корчму. Ну, слушай же: "идетъ Киска-бѣлянка обѣдать, садится за столъ. «Эй, вы, мышки бѣленькія, сѣренькія, несите скорѣе первое блюдо, я очень голодна, замѣшкаетесь, такъ всѣхъ васъ переглотаю, говоритъ она»…

Тутъ голосъ бабушки опять оборвался… Конскій топотъ раздавался ближе, и по стуку лошадиныхъ копытъ о дорогу можно было догадаться, что топотъ слышался не отъ одной лошади, а сразу отъ нѣсколькихъ.

— Нѣмцы, нѣмцы!.. закричали жившіе на фольваркѣ служащіе. Въ ту же минуту во дворѣ фольварка поднялась кутерьма и суматоха.

— Нѣмцы! громче всѣхъ кричалъ Феликсъ. Барыня, пани дорогая, гдѣ вы?

— Наталья Остаповна онѣмѣла отъ ужаса.

— Бабуся здѣсь… и я здѣсь, отвѣтилъ за нееСтепа.

Феликсъ вбѣжалъ на крыльцо, схватилъ свою старую барыню на руки, какъ малаго ребенка, и потащилъ во дворъ. Тамъ уже стояла коляска, запряженная парой рослыхъ лошадей въ англійской упряжи, и Феликсъ мигомъ усадилъ въ экипажъ сначала ее, а затѣмъ стоявшую тутъ же старуху-ключницу.. Потомъ, прыгнувъ на козлы, онъ щелкнулъ бичемъ, и коляска скрылась изъ виду… Что касается Степы, то о немъ въ эти минуты всѣ позабыли… Не успѣла коляска выѣхать за селеніе, какъ дворъ фольварка наполнился всадниками, одѣтыми въ мундиры и каски… На лицахъ ихъ выражалась злоба… Степа задрожалъ отъ ужаса и хотѣлъ спрятаться подъ крыльцо. Но одинъ изъ всадниковъ, только что спѣшившійся, грубо схватилъ его за шиворотъ, со смѣхомъ приподнялъ отъ земли, потрясъ и, отбросивъ въ сторону, пошелъ дальше. Степа ударился головою объ стѣну и потерялъ сознаніе. Однако, скоро мальчикъ опомнился, открылъ глаза и приподнялся… Мысли его путались, онъ не могъ сообразить ничего… Видѣлъ онъ только какую-то суматоху, слышалъ шумъ, крики, трескъ ружейныхъ выстрѣловъ, бряцаніе сабель и глухіе выстрѣлы изъ орудій…

Собравшись кое-какъ съ силами, Степа ползкомъ выбрался въ садъ, надѣясь оттуда выйти на дорогу, чтобы бѣжать изъ селенія. Но садъ оказался тоже наполненнымъ нѣмецкими солдатами. Они, подъ градомъ летавшихъ пуль, безжалостно ломали сучья деревьевъ и срывали съ нихъ плоды… Въ саду стоялъ такой же хаосъ, какъ на дворѣ фольварка и во всемъ селеніи. Не сознавая опасности быть подстрѣленнымъ, Степа все-таки рѣшилъ перелѣзть черезъ низенькій заборъ и бѣжать по направленію къ ближайшей деревнѣ. Но каковъ былъ его ужасъ, когда онъ вдругъ увидѣлъ, что вся эта деревня объята пламенемъ….

VI.

— Куда бѣжать, куда спасаться?! выкрикнулъ Степа съ отчаяніемъ и, закрывъ лицо руками, повадился въ канаву… Прошло нѣсколько томительныхъ минутъ… Онъ слышалъ, какъ лошади скакали черезъ канаву. Ему казалось, что вотъ-вотъ лошади задѣнутъ его копытами, а надъ ухомъ звучала команда на непонятномъ языкѣ… Степа, конечно, догадался, что фальваркъ окруженъ нѣмцами, но, несмотря на испугъ и волненіе, сталъ кое-что соображать. Онъ догадался, что, если нѣмцы стрѣляютъ и дерутся саблями, значитъ, тутъ же должны быть и русскіе… Осторожно приподнявшись на локти, Степа ползкомъ началъ пробираться вдоль канавы къ большому кусту акаціи. Мальчикъ такъ ловко за него спрятался, что могъ видѣть оттуда все, не будучи никѣмъ замѣченнымъ.

Присѣвъ на корточки, онъ сталъ пристально смотрѣть впередъ и скоро убѣдился, что нѣмцы, дѣйствительно, дерутся съ нашими русскими солдатами, среди которыхъ вдругъ узналъ Игнатія.

Такъ вотъ когда для Степы неожиданно наступилъ желанный срокъ, вотъ когда онъ долженъ выполнить свое обѣщаніе!.. Въ головѣ мальчика вихремъ пронеслись самыя важныя соображенія. Выполнить дѣло рѣшился онъ, во что бы то ни стало… «Игнатій находится въ большой опасности», думалъ онъ. «Одна секунда, — и непріятельскій штыкъ или пуля могутъ сразить его… А разъ я надѣну ему на палецъ колечко съ мощей св. великомученицы Варвары, такъ ему не будетъ страшно ни то, ни другое». Быстро пронеслись въ головѣ Степы эти мысли, и онъ, выскочивши изъ своей засады, засеменилъ кривыми ножками и благополучно перебѣжалъ полянку, отдѣлявшую его отъ мѣста стычки. Если бы кто могъ въ то время обратить вниманіе на его маленькую фигурку, мчавшуюся въ виду непріятелей среди грохота выстрѣловъ и подъ сплошнымъ градомъ пуль, тотъ, навѣрное, не принялъ бы его за живого человѣка. Онъ подумалъ бы, что это движется какой-то призрачный предметъ… А Степа все бѣжалъ да бѣжалъ, стараясь не спускать глазъ съ Игнатія, чтобы не потерять его изъ виду… Вотъ онъ, съ Божьей помощью, наконецъ миновалъ поляну…

Скоро втерся онъ въ тѣсные ряды нашихъ солдатъ и схватилъ Игнатія за полу. Онъ схватилъ Игнатія въ ту минуту, когда долговязый нѣмецъ бѣжалъ съ направленнымъ на русскихъ штыкомъ.

— Надѣвай скорѣе, громко крикнулъ Степа, протягивая ему завѣтное кольцо, которое вдругъ, къ ужасу Степы, выскользнуло у него изъ рукъ, и какъ ему показалось, упало на землю.

— Пропало все! закричалъ Степа еще громче и бросился было искать кольцо, но сомкнутые ряды нашихъ же солдатъ надвинулись съ такой силой, что сразу отбросили его въ сторону. Мальчика наши солдаты не затоптали до смерти только благодаря счастливой случайности… Игнатія онъ больше не видалъ. Перекидываемый изъ стороны въ сторону, Степа наконецъ увидалъ себя среди нѣмецкихъ солдатъ, которые хотя и смѣялись надъ его уродливой головой, но отнеслись къ нему довольно сострадательно. Вмѣсто того, чтобы убить мальчика, какъ дѣлали они съ другими беззащитными русскими дѣтьми, — они, подбирая своихъ раненыхъ, подобрали и его. Онъ очутился на телѣжкѣ рядомъ съ лежавшимъ тутъ-же раненымъ нѣмецкимъ офицеромъ.

— Пустите меня! взмолился бѣдняга, стараясь приподняться. Но стоявшій около него солдатъ сердито сдвинулъ брови и такъ внушительно пригрозилъ ему прикладомъ, что онъ сейчасъ же замолчалъ. Телѣга загромыхала по изрытой, неровной дорогѣ, и раненый офицеръ стоналъ при каждомъ толчкѣ. Онъ былъ еще очень молодъ. Тутъ же на телѣгѣ сидѣлъ его денщикъ, тоже совсѣмъ юный солдатикъ. Онъ безпрестанно наклонялся къ офицеру, говорилъ ему что-то ласковымъ голосомъ и, должно быть, старался его успокоить. Отъ времени до времени денщикъ подносилъ къ губамъ офицера наполненую какою-то жидкостью фляжку, послѣ чего раненый чувствовалъ себя нѣсколько лучше и меньше стоналъ. Нѣсколько успокоившись, офицеръ даже вздумалъ заговорить со своимъ маленькимъ спутникомъ.

Онъ сообщилъ ему на ломаномъ русскомъ языкѣ, что не далъ солдатамъ убивать его, потому что его пожалѣлъ. Но за это онъ потребовалъ отъ Степы свѣдѣній, нужныхъ нѣмцамъ. Онъ предупредилъ Степу, что тотъ долженъ отвѣчать правду, о чемъ бы его ни спрашивали, и сейчасъ же закидалъ его нѣсколькими вопросами. Онъ спрашивалъ Степу касательно численности нашего войска, старался вывѣдать отъ него разныя подробности относительно состава войска и особенно касательно казаковъ. При этомъ онъ ставилъ вопросы такъ, чтобы Степа не догадался объ его хитрости.

— Я отвезу тебя въ замокъ моихъ родителей, онъ недалеко отъ границы. Тамъ буду лежать, пока не поправлюсь, а ты будешь мнѣ служить. Но потомъ… потомъ… они получатъ свое. Нѣмецъ не умѣлъ по-русски докончить фразы, но въ глазахъ его загорѣлся недобрый огонекъ. Онъ сжалъ кулаки и погрозилъ ими въ. ту сторону, гдѣ стояли русскіе.

— Если не будешь говорить правду, мы убьемъ тебя, началъ онъ снова, послѣ минутнаго молчанія.

Подъ угрозой смерти, Степа, поневолѣ, долженъ былъ отвѣчать на вопросы. Но, сразу догадавшись о цѣли разспросовъ, онъ началъ давать такіе отвѣты, которые, по его дѣтскому соображенію, не могли повредить русскимъ.

— Врешь, порой перебивалъ нѣмецъ, когда отвѣтъ получался уже слишкомъ нелѣпый.

Но Степа не падалъ духомъ и ловко вывертывался, повторяя въ заключеніе: «ты не такъ меня понялъ, я не то сказалъ».

Телѣга, между тѣмъ, все подвигалась впередъ, а кругомъ со всѣхъ сторонъ, по-прежнему, раздавались выстрѣлы…

Къ вечеру выстрѣлы затихли… Прекратили-ли враждующія стороны на время перестрѣлку, или наши путники отъѣхали настолько далеко, что ея не было слышно, — Степа не зналъ. Но, во всякомъ случаѣ, наступившая темнота его, видимо, успокоила. Онъ осмѣлился приподняться и присѣсть на корточки. Когда онъ сталъ съ любопытствомъ оглядываться кругомъ, то увидѣлъ, что дорога тянулась вдоль широкаго поля; кругомъ все казалось спокойно, ни откуда не слышно было никакого звука. Но вотъ вдали, за горою, вдругъ раздалась лихая казацкая пѣсня….

— Козакенъ!… съ ужасомъ вскричалъ раненый и въ первую минуту даже привскочилъ съ мѣста, но потомъ, почувствовавъ жгучую боль, сейчасъ же со стономъ откинулся назадъ.

Денщикъ принялся его уговаривать, а пѣсня стала уноситься куда-то въ сторону… далеко, и скоро совсѣмъ затихла… Телѣга свернула съ проѣзжей дороги и часа черезъ полтора очутилась въ густомъ, вѣковомъ паркѣ. Въ глубинѣ широкой аллеи стоялъ роскошный замокъ, который, къ крайнему удивленію молодого офицера, оказался пустымъ. Обитатели замка, при первомъ извѣстіи о приближеніи русскихъ войскъ, скрылись неизвѣстно куда, оставивъ все имущество на попеченіе управляющаго. Они строго приказали послѣднему не только ничего русскимъ не давать, но даже и за деньги ничего имъ не продавать. Какъ только телѣга въѣхала во дворъ, такъ управляющій выбѣжалъ навстрѣчу молодому владѣльцу имѣнія. Онъ поспѣшно сообщилъ офицеру обо всемъ, добавивъ въ заключеніе, что раненому владѣльцу тутъ оставаться опасно, потому что по близости рыскаютъ казаки. Управляющій распорядился сію же минуту пересадить офицера изъ телѣга въ щегольской экипажъ, чтобы отправить въ одинъ изъ близъ расположенныхъ лазаретовъ.

Степа внимательно вслушивался въ ихъ разговоръ, но, къ сожалѣнію, не понялъ изъ него ни единаго слова и совершенно не зналъ, радоваться ли ему или печалиться о томъ, что нѣмецкій офицеръ уѣхалъ, а его оставилъ въ пустомъ замкѣ. Уѣзжая офицеръ предварительно что-то долго повторялъ управляющему, кивая головой въ его сторону. Управляющій, угрюмый, неразговорчивый нѣмецъ, до объявленія войны много лѣтъ прожилъ въ Россіи. Онъ свободно говорилъ по-русски и, благодаря тому, съ перваго же дня пытался вывѣдать отъ Степы все, что было нѣмцамъ желательно. Разговаривать со Степой для него не составляло труда, но попытка вывѣдать нужное ему плохо удавалась. Степа давалъ ему такіе неопредѣленные отвѣты и, порою, прикидывался такимъ дурачкомъ, что нѣмецъ выходилъ изъ терпѣнія. Злобно дергалъ онъ Степу за уши и на цѣлыя сутки сажалъ въ подвалъ. Подвалъ замыкался на ключъ, и вмѣсто обѣда въ небольшое отверстіе, служившее окномъ, Степѣ подавали кружку воды и ломоть хлѣба. Это отверстіе, крестъ-на-крестъ, въ клѣтку закладывалось полѣньями, вѣроятно, для того, чтобы Степа не вздумалъ уйти.

Разсердившись на Степу за какой-то особенно неподходящій отвѣтъ, управляющій усадилъ его въ подвалъ на недѣлю, которая показалась Степѣ цѣлой вѣчностью. Не разъ приходила мальчику мысль о побѣгѣ, но куда бѣжать, какъ и когда, вотъ три вопроса, надъ которыми приходилось ему задумываться. На эти вопросы, при всемъ желаніи бѣжать, въ головѣ Степы подходящаго отвѣта не было. Тогда онъ начиналъ плакать и усердно молиться Богу. Опустившись на колѣни, по нѣскольку разъ громко и со слезами читалъ онъ «Отче нашъ», единственную знакомую молитву… И вотъ, однажды подъ вечеръ, когда на сердцѣ у него было особенно тоскливо, онъ вдругъ услышалъ, что за желѣзной рѣшеткой сада, куда выходило его окно, проскакали всадники, говорившіе по-русски.

— Козакенъ! послышался вслѣдъ затѣмъ голосъ управляющаго, мгновенно выбѣжавшаго изъ замка въ садъ въ сопровожденіи конюха.

— О да, это несомнѣнно они, отвѣчалъ конюхъ.

— Но, вѣдь, казаки не солдаты, обратился онъ къ конюху, и ихъ всего то лишь десять человѣкъ! Проскакали только четыре офицера и шесть солдатъ.

— Хорошо бы ихъ переловить, отозвался конюхъ.

— А почему бы и не такъ? попробуемъ заманить ихъ въ замокъ, угостимъ ужиномъ, предложимъ ночлегъ, а сами тѣмъ временемъ дадимъ знать нашимъ гусарамъ, которые стоятъ тутъ близко, за лѣскомъ.

— Отлично, отозвался конюхъ, грубо разсмѣявшись и съ злорадствомъ потирая руки. Зовите, — а я буду на сторожѣ…

Весь этотъ разговоръ управляющаго съ конюхомъ происходилъ подъ окномъ подвала. Говорили они, конечно, по-нѣмецки, словъ Степа понять не могъ, но по грубому смѣху и злобному тону голосовъ, по торжествующимъ лицамъ говорившихъ, онъ догадался, что нѣмцы замышляютъ что-то неладное…

Казацкіе офицеры, между тѣмъ, подошли къ желѣзной рѣшеткѣ и сквозь нее заглянули въ садъ.

— Добрый вечеръ! привѣтствовалъ ихъ управляющій на русскомъ языкѣ.

Офицеры взглянули на него съ удивленіемъ и вѣжливо поклонились.

— Мы хотимъ осмотрѣть замокъ, чтобы расположиться въ немъ на ночлегъ, сказалъ одинъ изъ офицеровъ, — и никакъ не ожидали встрѣтить здѣсь человѣка, говорящаго по-русски.

— Да, я хотя по рожденію нѣмецъ, но выросъ и воспитывался въ Россіи. Я очень люблю русскихъ и сюда попалъ случайно… Милости прошу — войдите; вашихъ солдатиковъ можете смѣло отправить въ деревню, здѣсь вы будете въ полной безопасности.

Офицеры многозначительно переглянулись.

— Нѣтъ, отозвался одинъ изъ нихъ, намъ удобнѣе оставить людей при себѣ.

— Какъ угодно, — замѣтилъ управляющій, открывая калитку.

Калитка скрипнула на заржавѣвшихъ петляхъ, офицеры вошли въ садъ и, въ сопровожденіи управляющаго, звеня шпорами, направились къ стеклянной галлереѣ, чтобы черезъ нее пробраться во внутреннія комнаты.

Когда они проходили мимо подвала, Степа хотѣлъ остановить ихъ, просить помощи, но, испугавшись присутствія нѣмца-управляющаго, не только не посмѣлъ этого сдѣлать, а боялся даже выглянуть изъ окна и забился въ уголъ подвала.

Шаги затихли, спустившіяся сумерки мало-по-малу окутали собою все пространство. Степа приблизился къ окну, высунулъ въ него голову, насколько позволяли полѣнья, и замѣтилъ, что недалеко отъ желѣзной рѣшетки сада пылаетъ костеръ. При свѣтѣ огня ему скоро удалось разглядѣть сидѣвшихъ вокругъ костра казаковъ, тутъ же увидѣлъ онъ привязанныхъ къ изгороди казацкихъ лошадей. Степа рѣшился было закричать казакамъ и просить ихъ о помощи, но въ эту минуту, какъ только раскрылъ онъ ротъ, чтобы крикнуть, по дорожкѣ снова послышались шаги. Вскорѣ показался управляющій… Степа опять откинулся назадъ.

Управляющій шелъ не одинъ и что-то тихо говорилъ своему спутнику. Тотъ нѣсколько разъ въ отвѣтъ повторилъ:

— Гутъ, гутъ, то есть — хорошо. Затѣмъ управляющій вернулся обратно въ замокъ, а собесѣдникъ его, оказавшійся маленькимъ пастухомъ Фрицемъ, сталъ отмыкать калитку, чтобы выйти изъ сада.

Фрицъ былъ единственное существо въ замкѣ, относившееся къ Степѣ человѣчно, и не разъ пытался даже заговорить съ нимъ. Но такъ какъ понять другъ друга они не могли, то разговоры ихъ ограничивались знаками съ примѣсью нѣсколькихъ русскихъ и нѣмецкихъ словъ, которымъ научились они, слушая рѣчь управляющаго. Теперь Степа узналъ Фрица по голосу и окликнулъ его. Фрицъ, оставивъ вложенный въ замочную скважину ключъ, подбѣжалъ къ окну подвала.

— Русишь, русскіе, прошепталъ онъ, указывая пальцемъ на костеръ… О, ихъ скоро — пафъ, пафъ!

Онъ сдѣлалъ руками знакъ, какъ будто держитъ ружье и прицѣливается.

— Что ты говоришь, постой!.. перебилъ Фрица Степа.

— О, я — я, да — да, отозвался Фрицъ и сію же минуту убѣжалъ опять въ калиткѣ. Затѣмъ онъ направился къ конюшнѣ, откуда раздался едва слышный конскій топотъ. Очевидно, лошадь скакала не по дорогѣ, а по мягкой травѣ, чтобы не возбудить подозрѣнія казаковъ.

Степа все сообразилъ. Фрицъ былъ, навѣрное, посланъ за нѣмецкими солдатами…

— Это вамъ не удастся! проговорилъ тогда вполголоса нашъ маленькій удалецъ, и съ такимъ усиліемъ принялся вышибать полѣнья изъ подвальнаго окна, что они въ концѣ концовъ не выдержали натиска и съ шумомъ разсыпались по землѣ.

Быстро выскочилъ онъ тогда изъ своей засады, еще того быстрѣе подбѣжалъ къ чугунной рѣшеткѣ и смѣло окликнулъ казаковъ. Услыхавъ дѣтскій голосъ и русскую рѣчь, казаки въ первую минуту удивились и даже не отвѣтили. Они полагали, что имѣютъ дѣло съ нѣмецкимъ шпіономъ, но, подойдя ближе и узнавъ изъ разсказа мальчика обстоятельства дѣла, немедленно помогли несчастному плѣннику перелѣзть черезъ рѣшетку. Взявъ его подъ свое покровительство, они сейчасъ же послали верхового въ деревню вызвать оттуда остальную казацкую сотню. Казаки не могли объ этомъ предварительно доложить офицерамъ, такъ какъ хитрый нѣмецъ-управляющій не отходилъ отъ офицеровъ ни на секунду и, стараясь казаться спокойнымъ, съ нетерпѣніемъ ожидалъ прибытія своихъ гусаръ.

Прошло болѣе получаса… Наконецъ въ столовую замка вбѣжалъ раскраснѣвшійся отъ волненія Фрицъ и на ухо сообщилъ управляющему, что сію минуту прибудетъ эскадронъ нѣмецкихъ гусаръ… Одновременно съ этимъ, въ ту же столовую ворвались и наши казаки и заняли всѣ входы и выходы. Они теперь обстоятельно доложили офицерамъ, что, въ виду неожиданно нагрянувшей опасности, ими вызвана подмога. Казаки доложили, что необходимостью они были вынуждены самовольно распорядиться вызовомъ товарищей.

Нѣмецъ поблѣднѣлъ и хотѣлъ бѣжать, но офицеры окружили его и взялись за шашки.

— Ни съ мѣста, крикнули они, вы нашъ плѣнный, — мы васъ не выпустимъ.

На дворѣ, между тѣмъ, съ двухъ противоположныхъ сторонъ слышался конскій топотъ. Эскадронъ нѣмецкихъ гусаръ и сотня русскихъ казаковъ скоро встрѣтились въ паркѣ… Паркъ мгновенно оживился отъ криковъ, гиканья и выстрѣловъ. Схватка завязалась жаркая. Нѣмцы сначала пробовали сопротивляться, но скоро убѣдились, что съ русскими казаками ничего не подѣлаешь. Часть ихъ сдалась добровольно, часть была взята нами въ плѣнъ, а часть ударилась въ бѣгство.

Степа стоялъ среди казаковъ съ торжествующимъ видомъ. Офицеры, которымъ казаки успѣли разсказать о его смѣломъ подвигѣ, подозвали маленькаго удальца къ себѣ и ласково съ нимъ разговорились о его судьбѣ и приключеніяхъ.

— Вы, пожалуйста, возьмите меня съ собою, обратился онъ къ нимъ нерѣшительно.

— Ну, объ этомъ и просить нечего!

— О, конечно, возьмемъ. Иначе и быть не можетъ, вѣдь, ты оказалъ намъ такую громадную услугу!..

VII.

Марина продолжала попрежнему тосковать по мужѣ. Со дня его ухода на войну, она получила отъ него только два письма. Первое было въ видѣ коротенькой открытки, довольно безсодержательной. Въ ней онъ сообщалъ, что ихъ все еще подготовляютъ къ военному дѣлу, а когда и куда двинутъ, — неизвѣстно. Второе письмо было очень длинное. Въ немъ онъ разсказывалъ, какъ однажды полкъ, въ которомъ онъ числится, построили на открытомъ мѣстѣ передъ полковою церковью. Изъ церкви черезъ нѣкоторое время вышли батюшка, командиръ полка и всѣ офицеры. Командиръ полка поздравилъ солдатиковъ съ походомъ, сказалъ, что они должны смѣло идти на врага, стойко защищать дорогую родину и вѣрно служить царю, какъ споконъ вѣка служили ему наши доблестные воины.. Потомъ полковой батюшка прошелъ по рядамъ полка и окропилъ ихъ святою "водой. Въ заключеніе обряда, батюшка еще разъ благословилъ полкъ въ путь-дорогу… «Идемъ, кажется, подъ Варшаву и, навѣрное, скоро попадемъ въ горячій бой», — говорилъ онъ въ концѣ своего письма, — «коли убьютъ, молитесь за меня, а живъ останусь, — свидимся». Послѣ полученія этого письма прошло болѣе трехъ недѣль, а вѣстей больше не было. Маринѣ рисовались въ воображеніи мрачныя картины, она чахла и худѣла съ каждымъ днемъ. Старушка-бабушка, сама очень тревожившаяся судьбою зятя, старалась ее утѣшать. Не менѣе ея, о томъ же старался и Миша. Но общія усилія ихъ не имѣли большого успѣха. Марина все тосковала. Миша хоть и ходилъ почти ежедневно въ волостное правленіе справляться, нѣтъ ли писемъ, но долгое время возвращался оттуда съ пустыми руками. Наконецъ, въ одинъ радостный для всей семьи день, онъ запыхавшись вбѣжалъ въ избу, держа въ рукѣ конвертъ, съ надписью: «изъ дѣйствующей арміи».

— Читай, читай скорѣе! въ одинъ голосъ вскричали обѣ женщины, со вниманіемъ разглядывая конвертъ и бережно перекладывая его изъ рукъ въ руки.

Миша началъ внятно читать, а остальные члены семьи, затаивъ дыханіе, начали слушать.

«Вы не повѣрите, когда я вамъ разскажу, какое чудо совершилось со мною», писалъ Игнатій. — «Нашъ полкъ участвовалъ въ горячей схваткѣ съ нѣмцами, недалеко отъ ихъ и нашей границы. Много мы ихъ уложили, стрѣляли залпами, а подъ конецъ схватились въ рукопашную, приняли ихъ въ штыки. Нѣмцамъ это страшнѣе всѣхъ пуль. Подробно разсказывать про бой не стану, все равно не вообразите и не поймете его. Ваше дѣло женское, а Миша еще малъ. Скажу вамъ только, что выпала такая минута, когда я думалъ, что и живымъ не останусь. Нѣмецкій штыкъ занесенъ былъ надъ моей головой, и я напрасно хотѣлъ въ сторону отвернуть отъ него свою голову. Сдѣлать этого было нельзя. Все равно: на другой штыкъ наткнулся бы. Нельзя было и назадъ попятиться, — свои ряды собьешь… Ну, думаю, помирать, такъ помирать мнѣ за батюшку-царя да за Русь святую, а, вѣдь, такая-то и смерть не страшна. Пригнулся я маленько къ землѣ, чтобы штыкъ свой прямо на врага направить, чтобы отбить его ударъ, — пригнулся, правую ногу выставивши впередъ, и вдругъ почувствовалъ, что по согнутому колѣну что-то легонько скатилось прямо за голенище сапога да тамъ подъ колѣнномъ и застряло. Ну, думаю самъ про себя, не бѣда! Можетъ, пуговка какая отъ одежды оторвалась да скользнула. Только вижу это я, что нѣмца-то въ эту минуту, словно, что въ сторону отбросило. Такъ я и не видалъ его больше. Проворно, значитъ, тогда я выпрямился, да какъ нажалъ рукой на голенище въ томъ мѣстѣ, гдѣ пуговка-то застряла, анъ и чувствую, что-то больно не ловко, что-то давитъ… Запустилъ за голенище руку, чтобы достать пуговицу, а вмѣсто пуговицы-то, какъ вы думаете, что вытащилъ? Святое колечко!»…

— Святое колечко? перебила чтеніе письма Марина, — Господи, да что же это такое? Съ нами крестная сила! Ужъ не въ бреду ли Игнатій-то писалъ? Можетъ, лежитъ гдѣ больной да и мелетъ несуразное!

— Можетъ быть, все можетъ быть! вторила бабушка, разведя своими жилистыми руками, и потомъ начала креститься.

— Нѣтъ, бабушка, нѣтъ, мама, этого быть не можетъ, замѣтилъ Миша. Вы забываете, что отецъ, вѣдь, не говоритъ, а пишетъ. Человѣкъ въ бреду писать не можетъ.

— Попросилъ, вѣрно, кого-нибудь, продолжала бабушка.

— Нѣтъ, письмо написано имъ самимъ, я знаю его руку. Вѣрнѣе, что Степѣ удалось какъ-нибудь найти отца и издали подкинуть ему кольцо.

— Читай-ка дальше, можетъ что и про Степу-то скажетъ, отозвалась Марина.

Но про Степу въ письмѣ не упоминалось ни полусловомъ. Марина и бабушка сомнительно качали головами, да и Миша, хотя и дѣлалъ предположеніе, что колечко подкинуто было Степой, — въ сущности, оставался тоже въ полномъ недоумѣніи. Всю остальную часть письма, гдѣ отецъ продолжалъ описаніе боя, онъ читалъ уже машинально, почти ничего изъ прочитаннаго не понимая. Мысли его замѣтно разсѣивались, путались, и вниманіе невольно отвлекалось къ разсказу отца о свалившемся, точно съ неба, колечкѣ.

Долго разсуждали изумленные члены семьи про описанное Игнатіемъ странное явленіе. Они разсуждали о немъ даже съ сосѣдями, которымъ Марина передала подробности письма. Судили, рядили, дѣлали много разныхъ предположеній, но ни до чего положительнаго все-таки не додумались. Впрочемъ, всѣ единогласно признавали, что, какъ ни какъ, а во всей этой исторіи долженъ быть замѣшанъ Степа. Мысленно всѣ они его благодарили, потому что теперь у нихъ, словно, что отлегло отъ сердца, и они сразу успокоились. Успокоилась даже и Марина. Она твердо вѣрила, что, разъ святое колечко попало къ. Игнатію, какимъ бы то ни было способомъ, — теперь оно его сохранитъ.

Не проходило дня, чтобы у нихъ по этому поводу не было разсужденій, и, какъ говорится, дорого дали бы они за то, чтобы узнать, какимъ образомъ случилось то загадочное явленіе, которое ихъ теперь занимало… Дорого далъ бы и Степа, если бы кто могъ сообщить ему радостную вѣсть, что кольцо давно уже надѣто на палецъ Игнатія… Но развѣ могъ онъ предполагать что-либо подобное, когда видѣлъ собственными глазами, какъ это кольцо выскользнуло изъ его рукъ и упало на землю, по которой въ ту пору проходили тысячи ногъ? Навѣрное, думалъ онъ, колечко растоптали… Степѣ крайне было обидно, что ему не удалось выполнить задачи, не удалось именно въ ту минуту, когда выполненіе казалось такъ возможно… Эта мысль угнетала Степу, и онъ постоянно былъ задумчивъ и не по годамъ серьезенъ. Ничто его не забавляло, ничто не радовало. Казаки, среди которыхъ онъ находился послѣ своего избавленія изъ плѣна, прозвали его «старичкомъ». Такое названіе, дѣйствительно, къ нему подходило. Оживлялся онъ развѣ тогда, когда приходилось казакамъ идти въ бой, но и это оживленіе было непродолжительно. Громъ орудій наводилъ на него ужасъ, онъ начиналъ робѣть, плакалъ и просилъ, чтобы его куда-нибудь спрятали…

Наскучило лихимъ казакамъ возиться съ такимъ старымъ «нюней», да и не до того имъ было. При первомъ же удобномъ случаѣ они постарались поэтому пристроить «старичка» къ полевому лазарету и сдали съ рукъ на руки сестрѣ милосердія. Та., узнавъ о похожденіяхъ несчастнаго ребенка, съ согласія врача, охотно оставила его въ лазаретѣ въ качествѣ мальчика для посылокъ.

Степа чувствовалъ себя въ лазаретѣ покойнѣе, чѣмъ среди казаковъ. Правда, этотъ, такъ называемый, «полевой лазаретъ» раскидывался большей частью неподалеку отъ мѣста сраженія, но люди, служившіе въ немъ, все же меньше, подвергались опасности, чѣмъ тѣ, которымъ приходилось дѣйствовать въ строю. Степа очень скоро освоился съ лазаретомъ, привыкъ къ новой обстановкѣ и такъ ловко исполнялъ каждое порученіе по уходу за ранеными, что не только «сестрица», но даже и самъ докторъ сталъ это замѣчать.

— Слушай-ка, «старичокъ», — обратился докторъ къ Степѣ, — я думаю перевести тебя въ лазаретъ, который расположенъ въ деревнѣ. Тамъ лежатъ серьезные раненые, за которыми надо ухаживать особенно тщательно, а въ рабочихъ рукахъ тамъ недостатокъ, такъ что тамъ ты будешь очень полезенъ. Хочешь туда отправиться?

— Мнѣ все равно, отвѣчалъ Степа, только съ «сестрицей» жалко разставаться, — она такая добрая.

— «Сестрица» тоже переводится туда. Она здѣсь служила временно, а тамъ теперь «сестрица» заболѣла, и наша Ольга Петровна должна замѣнить ее.

— О, тогда я пойду туда съ нею хоть сейчасъ.

— Слышите, Ольга Петровна, какимъ расположеніемъ вы пользуетесь у нашего «старичка», обратился докторъ къ проходившей въ эту минуту сестрѣ милосердія.

Ольга Петровна улыбнулась.

— Я сама люблю его. Онъ хорошій мальчикъ, и мы съ нимъ будемъ вмѣстѣ работать, сказала она, ласково взглянувъ на Степу.

— Прекрасно. Скоро должна придти линейка съ подобранными на полѣ ранеными, и мы ихъ разсортируемъ. Больныхъ съ тяжелыми пораненіями мы отвеземъ въ деревню. Поэтому вамъ придется отправиться въ свой лазаретъ сегодня же, несмотря на позднее время. Здѣсь ихъ держать нельзя.

— Еще бы! отозвалась Ольга Петровна, я готова ѣхать, когда угодно. Да вотъ, должно быть, и фургонъ, добавила она, выйдя изъ палатки, гдѣ происходилъ вышеописанный разговоръ. Степа послѣдовалъ за нею.

Около палатки, дѣйствительно, стоялъ крытый фургонъ съ изображеніемъ большого Краснаго Креста на той его части, которая была ближе къ козламъ. У фургона толпились санитары съ такими же Красными Крестами, только меньшаго размѣра, на рукавахъ. Человѣкъ двадцать легко раненыхъ солдатъ стояло тутъ же. Фельдшеръ спѣшилъ имъ сдѣлать перевязки.

— Тяжело раненые есть? спросилъ докторъ, показавшись изъ палатки.

— Двое, отозвался фельдшеръ, одинъ въ особенности. Если прикажете везти сейчасъ въ деревню, то здѣсь мы его и тревожить не станемъ.

— Конечно, не за чѣмъ.

Ольга Петровна, Степа, фельдшеръ и даже самъ докторъ принялись за работу, благодаря чему тѣ больные, которыхъ оставляли въ полевомъ лазаретѣ, были очень скоро переведены въ палатку, а остальные сейчасъ же отправлены въ близъ расположенную деревню.

Ольга Петровна помѣстилась въ глубинѣ фургона, вмѣстѣ съ ранеными, которые при каждомъ толчкѣ принимались стонать, а Степа сѣлъ на козлы, рядомъ съ кучеромъ.

— Ишь, тьма какая, эти не видать, пробормоталъ кучеръ.

— Не заблудиться бы? отозвался Степа.

— Еще что выдумалъ! Дорога-то знакомая. Спустимся съ горки, завернемъ направо, и деревня будетъ.

Дѣйствительно, не прошло часа, какъ фургонъ, грузно покачиваясь по проѣзжей дорогѣ, въѣхалъ въ деревню. Тамъ, въ двухъ избахъ, случайно уцѣлѣвшихъ отъ нѣмецкаго разгрома, помѣщался временный лазаретъ.

При свѣтѣ выглянувшаго изъ-за тучъ мѣсяца, Степа успѣлъ разсмотрѣть обгорѣлые остовы бывшихъ строеній, оставшіяся отъ нихъ развалины и безобразно торчавшія печныя трубы.

— Господи! Да тутъ итакъ еще страшнѣе, подумалъ онъ, слѣзая съ козелъ, и снова очутился въ полномъ мракѣ, такъ какъ мѣсяцъ скрылся за тучу.

Въ темнотѣ онъ съ трудомъ даже отыскалъ Ольгу Петровну и сталъ помогать ей устраивать раненыхъ въ лазаретной избѣ.

Изба освѣщалась тускло горѣвшей керосиновой лампочкой. Закоптѣлыя бревенчатыя стѣны избы были непривѣтливы. Все помѣщеніе было сплошь заставлено походными койками съ лежащими на нихъ ранеными. — Эта гнетущая душу обстановка придавала общей картинѣ унылый видъ. Нѣкоторые больные, прикрытые поверхъ одѣялъ шинелями, лежали смирно.. Другіе ворочались и стонали.

— Ты останешься здѣсь, а я пойду въ другую избу, сказала Степѣ Ольга Петровна. Вотъ этотъ раненый — самый слабый, добавила она, подводя Степу къ одной изъ кроватей. Главнымъ образомъ, наблюдай за нимъ, да и другихъ не забывай. Ты у меня молодецъ, я знаю, — на тебя можно положиться. Въ случаѣ чего, пошли за мною пріятеля.

— Будьте покойны, тихо отозвался Степа, все сдѣлаю; вѣдь я здѣсь останусь не одинъ?

— Съ тобою останутся санитаръ, и служитель, да, кромѣ того, въ этой же избушкѣ за стѣною помѣщается самъ докторъ. Онъ только что сдѣлалъ обходъ и пошелъ въ мое отдѣленіе. Съ этими словами Ольга Петровна вышла изъ избы..

Санитаръ, утомленный за день трудной работой, сейчасъ же послѣ ея ухода завалился спать, служитель послѣдовалъ его примѣру. Въ избѣ наступила тишина, отъ времени до времени нарушаемая ихъ храпомъ да стономъ тяжело раненыхъ.

Степѣ стало жутко, но онъ сдѣлалъ надъ собою усиліе и смѣло обошелъ всѣхъ больныхъ. Нѣкоторыхъ прикрылъ свалившеюся на полъ шинелью, кому подалъ воды напиться, кого уговаривалъ лежать смирно. Затѣмъ, онъ сѣлъ на табуретку около кровати тяжко больного, на котораго Ольга Петровна приказала обращать особенное вниманіе. Степа старался разглядѣть его лицо, но не могъ, такъ какъ раненый лежалъ, повернувшись къ стѣнѣ и накрывшись съ головою простынею. Да къ этому же и свѣтъ отъ ночника, стоявшаго довольно далеко; почти совсѣмъ не освѣщалъ койку этого больного.

Степа осторожно взялъ больного за руку, — тотъ простоналъ… Мучительный стонъ тихо пронесся но избушкѣ.

— Больно? съ участіемъ спросилъ Степа.

— Грѣхъ попуталъ… а людямъ-то… сколько горя… несвязно пробормоталъ раненый.

— Какой грѣхъ? кому горе? продолжалъ Степа.

— Огонь… огонь… въ атаку… маршъ!… И несчастный началъ метаться на своей койкѣ.

— Бредитъ, подумалъ Степа и, прикоснувшись пальцами къ горячей головѣ раненаго, поспѣшилъ поправить наложенный на нее голодный компрессъ, который нѣсколько соскользнулъ на подушку. Раненый долго еще продолжалъ стонать, метаться и повторять безсвязныя слова.

Степа провелъ около его койки томительно безсонную ночь. Сердце его, отзывчивое на чужія страданія, болѣзненно ныло. Онъ даже всплакнулъ втихомолку и, припавъ къ колѣнямъ больного, забылся только къ утру. Но это былъ не сонъ, а именно какое-то забытье, безпокойное бореніе сна съ бодрствованіемъ. Онъ сознавалъ, что сидитъ около койки раненаго, и въ то же время ему грезилась дядина избушка въ селѣ Михайловскомъ. Ему грезилось темное подполье, въ которомъ онъ вмѣстѣ съ Мишей разыскивалъ затоптанное въ землю кольцо. Грезился самъ дядя, со сжатыми кулаками, готовый за что-то побить его… Потомъ все это исчезло, и передъ нимъ открылась ужасная картина поля сраженія… Онъ видѣлъ вдали, въ туманѣ Игнатія и спѣшилъ передать ему колечко…

Между тѣмъ, раненый, на колѣни котораго Степа склонилъ свою голову, пошевелилъ ногою… Степа сразу открылъ глаза и удивился, что наступилъ уже день. Въ избушкѣ-лазаретѣ было почти совершенно свѣтло.

Быстрымъ взглядомъ окинулъ Степа всѣ койки. Нѣкоторые раненые лежали, уже проснувшись, но большинство еще спало. Онъ нагнулся поближе къ своему больному, взглянулъ на него попристальнѣе и въ ужасѣ отшатнулся назадъ… Степа узналъ въ немъ своего дядю. Лицо Никиты выражало такое тяжкое страданіе и, вмѣстѣ съ тѣмъ, казалось такимъ страшнымъ, что внушало ужасъ. Степа столь свирѣпымъ никогда еще не видалъ своего дядю.

Пораженный неожиданною встрѣчею съ Никитою, Степа въ первую минуту вышелъ вонъ изъ избы и думалъ было убѣжать куда-нибудь, чтобы дядя не могъ его узнать и догнать… Затѣмъ, очнувшись на свѣжемъ воздухѣ, онъ сразу опомнился…

— Можетъ быть, это и не дядя, а кто-нибудь другой, только на него похожій, думалъ Степа… Да впрочемъ, если это и дядя, то, во всякомъ случаѣ, онъ настолько слабъ, что съ кровати встать не можетъ, — мысленно продолжалъ разсуждать самъ съ собою струсившій мальчикъ. Такъ что же раньше времени убѣгать отсюда? И онъ, прикрывъ лицо руками, задумался, затѣмъ провелъ ими по лицу и точно освѣжился.

— Какой ты блѣдный, Степа, видно, тебѣ нездоровится? раздался вдругъ голосъ Ольги Петровны, стоявшей на крыльцѣ сосѣдней избушки.

— Нѣтъ, я здоровъ…

— Да что же случилось? что ты такъ рано поднялся?

— Ахъ, «сестрица», случилась такая встрѣча, что я понять не могу и сказать не умѣю… Вѣдь, дядя мой здѣсь…

— Какой дядя?

— Да мой дядя, тотъ самый, который меня всегда бранилъ и билъ… Помните, я вамъ про него разсказывалъ? Я его страшно боюсь и больше не буду здѣсь работать съ вами… Уйду, чтобы онъ не нашелъ меня…

И Степа заплакалъ.

Ольга Петровна подошла къ мальчику ближе и приложила руку къ его лбу, полагая, что у него горячка. Затѣмъ она ощупала его пульсъ.

— Ты совершенно здоровъ, и это у тебя не бредъ. Такъ успокойся же и разскажи мнѣ обстоятельно, чего ты такъ испугался?

Ольга Петровна говорила ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, въ которомъ звучали и строгость и ласка. Это подѣйствовало на Степу благотворно. Онъ оправился, пришелъ въ себя, но все же продолжалъ выражать изумленіе, не постигая, откуда могъ появиться его дядя. Ольга Петровна старалась его вразумить.

— Удивляться тутъ нечему, говорила она. Это вещь самая обыкновенная. — Твоего дядю, навѣрное, призвали на службу, онъ очутился на войнѣ и былъ тяжело раненъ… Вотъ и все. — Пойдемъ же, покажи-ка мнѣ его.

Не смѣя противорѣчить «сестрицѣ», Степа пошелъ въ избу за нею слѣдомъ. Когда они подошли къ койкѣ раненаго рыболова Никиты, послѣдній, не мигая, уставился на нихъ воспаленными глазами. Потомъ онъ освободилъ изъ-подъ одѣяла своего здоровую руку и старался медленно притянуть ею къ себѣ Степу. Тутъ онъ проговорилъ крайне слабымъ, едва-едва слышнымъ голосомъ: «не поминай лихомъ, забудь старое»! и снова впалъ въ забытье.

У Степы пропалъ страхъ. Ему стало жалко несчастнаго страдальца… Глаза его наполнились слезами, онъ опустился на колѣни передъ койкой, закрылъ обѣими руками лицо и разрыдался. Ольга Петровна смотрѣла на него съ умиленіемъ.

— Вотъ такъ-то лучше!.. приговаривала она, обнявъ мальчика, — теперь ты больше его не боишься?

— О, нѣтъ, дорогая сестрица, я буду ухаживать за нимъ все время, пока онъ не поправится… Только еще поправится ли? какъ вы думаете?

Въ послѣднихъ словахъ мальчика слышалась скорбь.

— Поправится, поспѣшила успокоить Степу Ольга Петровна. Вчера я о немъ говорила съ докторомъ.

— Ну, такъ что же, — сказалъ докторъ?

— Сказалъ, что ему придется отнять ногу, но жить онъ можетъ.

Степа посмотрѣлъ искоса на ноги дяди и затѣмъ перекрестился.

— Когда начнутъ отнимать ногу, ему будетъ очень больно? спросилъ онъ послѣ минутнаго молчанія.

— Все предпримемъ, чтобы облегчить страданія; не онъ первый, не онъ послѣдній.

— Сегодня станутъ отнимать?

— Нѣтъ, въ нашемъ временномъ лазаретѣ этого сдѣлать нельзя. Мы его только немного подлѣчимъ и тотчасъ же отправимъ въ Варшаву.

— Дорогая сестрица, желанная, устройте такъ, чтобы я тоже могъ поѣхать съ нимъ, продолжалъ -Степа умоляющимъ голосомъ.

— Постараюсь, а пока ты: долженъ ухаживать за нимъ возможно лучше.

Это приказаніе Степѣ повторять не приходилось. Онъ ухаживалъ за своимъ больнымъ дядей съ такой нѣжной заботливостію и съ такимъ замѣчательнымъ умѣньемъ, что всѣ вокругъ изумлялись.

— Ай, да «старичокъ»! хвалили его остальные раненые. Навѣрняка, выходитъ дядю! При такомъ уходѣ да не выходить!

— Вѣстимо, выходитъ, раздавалось съ другой койки.

— А что ногу отнимутъ, — такъ это не бѣда, — деревяшку подставимъ, пошутилъ кто-то.

Степа улыбался и, не отрывая глазъ отъ больного, слѣдилъ за малѣйшимъ его движеніемъ. Но какъ только больной приходилъ въ себя, мальчикъ сейчасъ же подъ какимъ-либо предлогомъ удалялся или становился около изголовья дяди, чтобы онъ не могъ его видѣть… Онъ страшно боялся, что дядя его узнаетъ и станетъ разспрашивать, почему онъ здѣсь… Какъ тогда быть?.. Что отвѣтить? Правду сказать нельзя, а лгать Степа не умѣлъ. Эта мысль очень тревожила мальчика и омрачала тѣ свѣтлыя минуты, когда дядя чувствовалъ себя, какъ будто, лучше.

— Завтра его надо отправить въ Уяздовскій госпиталь въ Варшаву, сказалъ докторъ Ольгѣ Петровнѣ, спустя нѣсколько дней. Дальше медлить съ операціей нельзя.

— А какъ же на счетъ Степы? отозвалась Ольга Петровна.

— Я все устроилъ. Степа можетъ ѣхать съ дядей:, хотя для насъ отъѣздъ нашего маленькаго «старичка» будетъ очень замѣтенъ. Онъ работаетъ лучше всякаго большого…

Съ этими словами докторъ отправился дальше, обходя больныхъ. Ольга Петровна сопровождала его.

— Сестрица, слабымъ голосомъ простоналъ Никита.

Ольга Петровна обернулась.

— Что, голубчикъ, что ты хочешь? Можетъ-быть, водицы?

— Нѣтъ, сестрица, сядьте… Я вамъ скажу…

Ольга Петровна подошла, взяла табуретку и сѣла.

Слегка пожавши горячую руку больного, она сказала:

— Говори, голубчикъ, я слушаю.

— Мнѣ ногу отрѣзать будутъ? продолжалъ больной еще тише — и, значитъ, я умру?..

— Зачѣмъ умирать, Богъ дастъ, поправишься. Есть много случаевъ, когда поправляются — даже при худшемъ состояніи, чѣмъ твое. Завтра мы тебя отправимъ въ Варшаву, и тамъ…

— Что Господь дастъ, перебилъ Никита, а только все же я хочу во всемъ вамъ открыться… Коли умру, вы передадите, кому нужно, а поправлюсь — не выдадите меня, не загубите. Дайте мнѣ слово, «сестричка»…

— Хорошо, голубчикъ, говори откровенно. Ежели что есть на душѣ, да скажешь, — такъ легче будетъ.

— Вотъ… вотъ, сестрица, и я такъ думаю…

Съ этими словами Никита закрылъ глаза. Наступило молчаніе.

Ольга Петровна нагнулась къ нему. Онъ что-то пробормоталъ, затѣмъ, спустя минуту, снова открылъ глаза и началъ слабымъ, прерывающимся голосомъ, какъ бы исповѣдь.

— Я совершилъ недоброе дѣло… Укралъ у сосѣда въ деревнѣ вещи… деньги… Денегъ было немного…. но съ ними хранилось и завернутое колечко… святое, съ мощей… Вся семья имъ дорожила… Когда сосѣду пришлось уйти на войну, онъ хотѣлъ его надѣть, какъ Божье благословеніе… А я это святое кольцо укралъ… Вещи продалъ… деньги истратилъ, а колечко со страху затопталъ въ землю подъ своей хатой. Передъ уходомъ на войну избушку свою поджогъ… для того, чтобы концы схоронить, чтобы кто до кольца не докопался. Сестрица, голубушка, разскажи сосѣду про все, пусть проститъ меня… Мучаетъ меня это, охъ, какъ мучаетъ…

— Помолчи, не говори такъ много, тебѣ трудно, остановила его Ольга Петровна. Но онъ махнулъ рукой и продолжалъ…

— Потомъ, вотъ еще что… Остался у меня въ деревнѣ племянникъ… убогій сирота… мальченокъ невзрачный… Всѣ то надъ нимъ смѣялись… всѣ его обижали… Обижалъ и я его… убожествомъ попрекалъ…. Отпишите ему, сестрица, чтобы тоже простилъ меня, простилъ бы Христа ради. Адресъ нашего села и сосѣда подъ подушкой, въ кошелькѣ.

Во все время этого разговора, Степа стоялъ около изголовья больного, который и не подозрѣвалъ о его присутствіи. Степа, между тѣмъ, внимательно вслушался въ каждое слово дяди. Когда же больной замолчалъ, то мальчикъ, будучи не въ силахъ совладать съ собой, бросился къ койкѣ, схватилъ руку невольно вздрогнувшаго дяди и началъ покрывать ее поцѣлуями…

Никита приподнялся на койкѣ, здоровой рукой обнялъ Степу и громко зарыдалъ.

Ольга Петровна и докторъ, издали увидѣвшій эту сцену, старались оттащить Степу, убѣждая раненаго, что ему вредно волноваться. Но старанія той и другого оказались безполезными. Они переживали счастливыя минуты взаимнаго примиренія…

VIII.

Дѣло было на Рождествѣ. Извѣстно, что праздникъ этотъ у насъ на Руси обыкновенно стараются провести, насколько возможно, шумно и весело. Веселятся люди богатые, знатные въ городѣ, веселятся и простые крестьяне въ деревнѣ, — каждый веселится по своему.

Въ прежніе годы, до войны съ нѣмцами, въ селѣ Михайловскомъ молодежь обоего пола обыкновенно на святкахъ собиралась къ сосѣдямъ на посидѣлки. туда же приходили и ряженые…

Рыболовъ Никита неизбѣжно появлялся въ эти собранія въ вывороченномъ мѣхомъ на верхъ овчинномъ тулупѣ, представляя собою медвѣдя. На потѣху публики, онъ барахтался по полу, съ ревомъ подбѣгалъ къ малымъ ребятишкамъ и къ краснымъ дѣвушкамъ. Тѣ, дѣлая видъ, будто пугаются, съ визгомъ и хохотомъ забивались по угламъ… Сапожникъ Еуземка, извѣстный весельчакъ, появлялся на тѣ же посидѣлки выряженнымъ не то туркомъ, не то казакомъ. Онъ такъ ловко забавлялъ всѣхъ потѣшными прибаутками, наигрывая на гармоніи плясовыя пѣсни, притопывая ногами, что заражалъ своимъ весельемъ окружающихъ… Не только молодежь, а и старые, и малые, всѣ пускались подъ его веселую музыку въ плясъ… Словомъ, веселье шло такое, что, какъ говорится, дымъ стоялъ коромысломъ; съ посидѣлокъ, бывало, не расходились вплоть до разсвѣта. Нынче же было совсѣмъ не то…

Въ каждой почти семьѣ не хватало кого-нибудь, изъ ея членовъ… У кого отецъ… у кого мужъ… у кого сынъ… находились на войнѣ… Не до веселья, не до пляски было оставшимся дома сельчанамъ…. Каждому думалось: что-то дѣлается тамъ, гдѣ то они, живы ли, не ранены ли? И въ воображеніи рисовались мрачныя картины… Прошелъ первый день праздника, второй, третій. Въ общемъ ни въ чемъ они; почти и не отличались отъ будней, только развѣ время тянулось дольше. Не хотѣлось сокращать его работой, да и грѣха такого никто бы не взялъ на душу…

— Бабуся, обратился Миша къ своей старой бабушкѣ, когда они, поужинавъ втроемъ, уже укладывались спать по своимъ кроватямъ, — у меня сегодня Степа цѣлый день съ ума нейдетъ.. Какъ ты думаешь, что это значитъ?

— Не знаю, родимый. Можетъ, онъ также тебя вспоминаетъ. Тогда, говорятъ, съ ума нейдетъ человѣкъ…

— Что тамъ ни говорите, а съ колечкомъ Степа какъ-то начудилъ, вмѣшалась Марина. Никакъ я не могу взять въ толкъ, что такое Игнатій въ своемъ письмѣ разсказываетъ…

И разговоръ на эту тему надолго занялъ семью Игнатія. Бесѣда затянулась едва не до полуночи, и вотъ въ эту позднюю пору на дворѣ вдругъ раздался; громкій лай Полкана. Дворовый несъ со всѣхъ ногъ бросился къ воротамъ, потомъ послышался скрипъ полозьевъ по мерзлому снѣгу, и у воротъ остановились сани.

Миша подбѣжалъ къ окну, и такъ -какъ ночь была звѣздная и лунная, — то онъ легко разсмотрѣлъ пріѣзжихъ.

— Кажись, къ намъ подъѣхали? спросила Марина. Кому бы только быть въ такую позднюю пору?..

— Да, у воротъ стоятъ санки, отвѣчалъ Миша. Лошадь-то, никакъ, отца Павла… Вѣрно, батюшка въ городъ ѣздилъ за покупками… Можетъ, съ почты ламъ письмо есть…

И, наскоро накинувъ тулупъ, мальчуганъ поспѣшно выбѣжалъ сначала въ сѣни, а потомъ на улицу.

— Шапку-то возьми!.. Этакой морозъ, а онъ безъ шапки простоволосый изъ избы выскакиваетъ, заворчала бабушка. Въ то же время она сняла висѣвшую на гвоздѣ шапку, чтобы подать ее Мишѣ, но послѣдняго уже и слѣдъ простылъ. Вскорѣ онъ снова, показался на порогѣ въ сопровожденіи двухъ закутанныхъ путниковъ, лица которыхъ были плотно обмотаны башлыками.

Средній изъ этихъ путниковъ былъ высокій мужчина, а съ правой стороны поддерживалъ его не то мальчикъ, не то очень низенькій человѣчекъ. Съ лѣвой шелъ — Миша… Лицо его сіяло радостью.

— Мама, бабушка, смотрите, кого я веду! крикнулъ онъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ.

Обѣ женщины, слушая его и глядя на его спутниковъ, находились въ полномъ недоумѣніи.

— Присядь поскорѣе, присядь на лавку… Видно тебѣ стоять-то не въ моготу, продолжалъ между тѣмъ Миша, стараясь усадить высокаго путника на стоявшую по близости деревянную лавку. Второй же маленькій его спутникъ этимъ временемъ старался стащить съ себя башлыкъ. И каково же было удивленіе бабушки и Марины, когда онѣ узнали въ немъ маленькаго Степу!

— Степа! крикнули женщины и бросились обнимать мальчика.

— А это кто же? спросила Марина, оглянувшись на неподвижно сидѣвшаго человѣка.

— Это… это… я… отозвался Никита тихимъ голосомъ, стараясь сдержать подступившія къ горлу слезы. Простите меня Христа ради!.. Я кругомъ виноватъ передъ вами…

Онъ хотѣлъ опуститься на колѣни передъ Мариной, но деревяшка, замѣнявшая ему отнятую ногу, не позволила этого сдѣлать.

— Самъ-то я не посмѣлъ бы даже и на глаза вамъ показаться, если бы Степѣ не пришло на умъ загладить мою вину, если бы не ушелъ онъ въ дальній путь передать Игнатію святое колечко… Остальное ваше добро, конечно, пропало… Вольно мнѣ это… и очень… очень стыдно… Но я знаю, что вы больше всего дорожили колечкомъ… А колечко доставлено… Игнатій уже носитъ его на пальцѣ…

— Да разскажи ты мнѣ, Никита, ради Бога, и про Игнатія и про все, про все подробно, стала просить Марина.

Но Никита не въ состояніи былъ говорить. Онъ настолько ослабѣлъ и отъ военныхъ дѣйствій, и отъ болѣзни, и отъ продолжительнаго пути, и отъ переживаемыхъ душевныхъ волненій, что совершенно потерялъ силы.

Тогда Марина немедля накормила и напоила чаемъ Никиту съ помощью бабушки, приготовила для: него постель, раздѣла его и уложила спать. Что же касается подробнаго разсказа о всемъ пережитомъ путниками, то это взялъ на себя Степа, также подкрѣпившійся послѣ дороги съ Никитой- Оказалось изъ его разсказа, что въ то время, когда Никиту вмѣстѣ съ другими тяжело ранеными солдатиками перевозили изъ деревенскаго лазарета въ Варшаву, лазаретную линейку случайно обогналъ полкъ, въ которомъ служилъ Игнатій. Замѣтивъ на козлахъ лазаретной линейки Степу, сопровождавшаго дядю, — Игнатій его окликнулъ и въ короткихъ словахъ переговорилъ о-всемъ, что было нужно. Тутъ для него и выяснилось непонятное появленіе священнаго кольца въ голенищѣ его сапога. Тратить много времени на разговоръ объ этомъ предметѣ было нельзя, такъ какъ полкъ двигался скорѣе, чѣмъ лазаретная линейка, и разговоръ между ними прекратился.

— Скажи домашнимъ, что колечко у меня.. Пусть они не тревожатся. Я твердо вѣрю, что теперь со мною Божье благословеніе, — были послѣднія слова Игнатія.

Въ отвѣтъ на это, Степа только успѣлъ крикнуть: ладно — все разскажу — не сомнѣвайся!.. Послѣ этого разговора привезенъ былъ вскорѣ Никита въ варшавскій Уяздовскій госпиталь. Тамъ опытные врачи искусно и благополучно отняли у него лѣвую ногу, залѣчили ее и снабдили Никиту деревяшкою. На эту искусственную ногу Никита, первое время, совсѣмъ не могъ ступить безъ посторонней помощи. Поэтому-то Степа, зачисленный въ санитарную команду, и состоялъ неотлучно при немъ, чтобы помогать ему при ходьбѣ.

Пролѣчившись послѣ того въ Варшавѣ еще болѣе двухъ мѣсяцевъ, пока залѣчена была и раненая рука, — Никита былъ уволенъ со службы навсегда и отправленъ на родину. Степѣ удалось подучить отпускъ, чтобы проводить дядю, но затѣмъ онъ долженъ былъ снова вернуться въ дѣйствующую армію.

Никита на первое время рѣшилъ нанять себѣ помѣщеніе у своего прежняго сосѣда и приняться за прежній заработокъ. Зимою сталъ онъ плести рыболовныя сѣти, а лѣтомъ началъ опять ловить рыбу. Сбывая: послѣднюю на городскомъ рынкѣ знакомымъ рыбопромышленникамъ, онъ добывалъ достаточный заработокъ. Даже и при неудачномъ уловѣ, все же ему хватало денегъ за проданную рыбу для безбѣднаго существованія. Въ особенности, деньги водились у него потому, что уже вина нигдѣ нельзя ему было достать, да и не чувствовалъ онъ больше къ нему прежняго пристрастія…

Марина, однако, не хотѣла отпустить несчастнаго инвалида отъ себя и, въ благодарность за доброе дѣло, выполненное Степой, настоятельно требовала, чтобы Никита остался жить съ ними и безъ всякой за это платы. Бабушка и Миша своими просьбами поддерживали ея требованіе.

— А прошлые то грѣхи мои и беззаконія! печально сказалъ въ отвѣтъ Никита и заплакалъ, какъ малый ребенокъ.

— Ну-ну! что было, то прошло и быльемъ поросло! О прошломъ-то мы никогда и вспоминать не будемъ! возразила Марина, махнувши рукой.

— Прошло, такъ и ладно!.. сказалъ въ тонъ матери Миша.

Никита не находилъ словъ для выраженія своей благодарности. Но все же онъ согласился принять предложеніе подъ условіемъ, что будетъ понемногу выплачивать стоимость пропавшихъ вещей изъ получаемой имъ за свои раны пенсіи.

Степа пробылъ въ семьѣ Марины около двухъ недѣль. Въ продолженіе этого времени, сосѣди ежедневно приходили разспрашивать его про войну и про то, какъ онъ попалъ туда.

Степа охотно, по нѣскольку разъ, повторялъ свой занимательный разсказъ и выслушивалъ общія похвалы себѣ, послѣ же отъѣзда, онъ писалъ не особенно часто, но насколько оказывалось возможнымъ при той "ложной работѣ, которую онъ несъ въ полевомъ лазаретѣ. Притомъ въ военное время для него бывали нерѣдко очень затруднительны прямыя сообщенія съ почтой. Въ одномъ изъ своихъ писемъ онъ разсказывалъ очень подробно, что ему удалось случайно узнать о старушкѣ Мацкевичъ. Она осталась жива и поселилась у родственниковъ въ Варшавѣ, такъ какъ фольваркъ ея совсѣмъ разоренъ былъ нѣмцами. Отъ Игнатія письма также приходили, отъ времени до времени; находясь въ строю и участвуя въ бояхъ, конечно, онъ часто писать не могъ. Но, когда только выпадала свободная минута, онъ тотчасъ же ею пользовался, чтобы разсказать въ письмецѣ, какъ стойко дерутся съ врагами наши солдатики, какъ они бодры духомъ и какъ твердо вѣруютъ въ помощь Божью и въ свое правое дѣло. Въ побѣдѣ надъ врагомъ они ни на минуту не сомнѣваются. Въ заключеніе каждаго письма онъ пролилъ домашнихъ о немъ не тревожиться, утѣшая и поддерживая ихъ слѣдующими словами: «колечко отъ мощей св. великомученицы Варвары при мнѣ, и, по милости Божіей, оно сохраняетъ меня отъ всякой опасности».

Читая и перечитывая эти строки, родные Игнатія набожно крестились и благословляли Бога за Его неизреченную къ нимъ милость.