Святой король (Иванов)

Святой король
автор Иван Иванович Иванов

Опубл.: 1903. Источник: az.lib.ru • Исторический очерк (о Людовике IX).

Иванов Иван Иванович

Святой король.

Исторический очерк.

Под ред. А. Острогорской-Малкиной.

Вступление.

Кто из вас когда-нибудь мечтал стать королем? Какие преимущества получает тот, кто становится королем? А какие неприятности это приносит? Вы знаете, чем добрый король отличается от злого?

Обо всё этом мы и намерены вести рассказ, взяв, как пример, личность французского короля Людовика IX (Девятого), личность в высшей степени замечательную и, в своём роде, единственную.

С первого взгляда в этом человеке нет ничего особенно поразительного, блестящего. Его нельзя назвать ни великим полководцем, ни смелым преобразователем. Поэты часто выводят исторических личностей на сцену, пишут о них драмы очень сильные и занимательные — о Людовике нет возможности сочинить такой драмы, из него нельзя сделать величественного трагического героя.

И всё-таки Людовик неизмеримо любопытнее очень многих самых блестящих героев.

Что же в нём особенно занимательно?

Когда он умер — во всех государствах Западной Европы его уже признавали святым. Простой народ называл его праведным ещё при жизни, не дожидаясь, пока римский папа причислит его к лику святых.

Но и здесь ещё нет ничего особенного.

За всё время существования христианства появлялось немало замечательно добродетельных, духовно чистых людей. И их душевная чистота не укрывалась от мира. Их так же при жизни считали Божьими избранниками, превозносили их мудрость, просили у них молитв перед Богом. В основном люди эти в старые времена жили по монастырям или в лесных уединениях, весьма редко или даже никогда не покидали своих келий и убежищ, бежали от искушений шумной мирской жизни, проводили дни и ночи в посте и молитве.

Людовик был совсем другим святым.

Он не жил в монастыре, не спасался в пустыне, он царствовал над могущественным королевством, совершал походы, издавал законы, судил, миловал и наказывал людей знатных и простых.

Такая жизнь на каждом шагу может ввести даже самого благодушного человека в большой соблазн. Невольно можно разгневаться на чужие несправедливости и в гневе самому совершить подобное. Так бывает везде и всегда, где только есть власть и люди, ей подчинённые.

Но Людовик жил и правил государством в такие времена, какие теперь мы можем представить себе только с большим трудом.

И теперь нередко люди, наделённые властью, злоупотребляют своим положением, враждуют с соседними правителями, наносят обиды своим подданным, — но эту вражду и обиды мы теперь всё-таки считаем злом и тех, кто подобным образом вершит произвол, притесняет слабых, полагаясь на свою силу и статус, — мы называем преступником, тираном. И даже самим этим вельможным обидчикам теперь было бы стыдно совершенно откровенно хвастаться своей силой. Они большей частью стараются как-нибудь прикрыть и приукрасить свои злые дела, показать их правыми.

Совершенно иначе было во времена Людовика, — и этот король именно тем замечателен, что сумел прожить и умереть святым человеком, когда, кажется, у него не было ни острой необходимости, ни достаточных условий, чтобы сохранить святость.

Глава I.

Этот святой король, о котором мы повествуем, жил в XIII веке. Посмотрим, каковы были вообще люди в этот век и как они жили?

Всё это время, целый ряд веков, около 10-ти, — от V до XV, — в истории называется Средними веками. Это происходит потому, что время это занимает середину между Древностью и Новым временем.

Время это чрезвычайно любопытно. И жили тогда люди очень своеобразно, и сами эти люди, на наш современный взгляд, кажутся очень странными, часто едва понятными. Так же удивительны и дела этих людей.

Прежде всего, сами эти люди очень хорошо изобразили порядок своей жизни в нескольких словах.

« Мы, — говорили они, — делимся на три разновидности, на три сословия: духовных, благородных и простых людей, иначе — духовенство, дворянство и жителей городов и деревень, людей чёрного труда, — купцов, ремесленников, крестьян.

У каждого сословия — своё занятие: духовный должен молиться, благородный, — по-средневековому — рыцарь, — сражаться, простой человек — работать и кормить своей работой и духовенство и рыцарей.

Можно и иначе сказать: духовенство, церковь — это голова, рыцари — руки, а ремесленники должны питать голову, что бы она думала за всех, и руки, что бы они защищали всех».

Вот как стройно средневековый человек представлял свои порядки! Только стройность выходила больше на словах, чем на деле.

Голова весьма часто решительно ничего не делала, даже не молилась и не умела думать. А руки не желали никого и ничего защищать, кроме самих себя. Совершенно напротив. Руки обижали слабых и грабили тех, кто сам не мог защищаться. Работать оставалось только неблагородным. Им приходилось кормить и себя, и других — и не только не слышать за это благодарности, а как раз за свой неустанный тяжёлый труд считаться людьми более низкой породы, чем те, кто ничего не делал. Понятно, что не все могли смириться с подобной участью, вспыхивали восстания городских низов и сельской бедноты, происходили различные мятежи.

Так всё это стало со временем, но не так было сначала.

В начале духовенство, действительно, думало, молилось и очень много трудилось. Можно удивляться, как хватало даже сил на такие труды и как много успели сделать эти великие труженики.

Когда древний языческий мир рушился и начинались Средние века, Западная Европа была совершенно дикой страной, а её обитатели немногим отличались от современных африканских дикарей.

Дремучие, непроходимые леса, каких теперь и в помине не осталось в Европе. Росли здесь дубы невероятной толщины. Сорок (40) человек не могли сдвинуть с места срубленного ствола.

В лесах хозяйничали звери. Нельзя было и представить себе здесь человеческого жилья. А где не рос лес, тянулись болота и трясины. Они поглощали всякого, кто осмеливался проникнуть в эту глушь.

Нелегко было выбрать место, где можно безопасно жить, — не совсем, разумеется, безопасно, а чтобы ежеминутно не грозили дикие звери и болото не засасывало хижины.

Жили здесь и люди под стать природе.

Они делились на разные племена, говорили на разных языках, веровали в разных богов, сражались разным оружием, но мало отличались друг от друга по своей жизни, по своим привычкам, а главное — по своей жестокости.

Особенно многочисленны среди них были германцы, предки нынешних немцев, англичан, шведов и датчан.

Они скоро стали господами всей Западной Европы. Иначе не могло быть. И по числу их было много, и сами они были такими людьми, что бы только сражаться, всё завоёвывать и всем владеть.

Кто же такие эти люди?

Легче всего узнать душу человека, спросив у него, во что и как он верует? Язычник представлял богов по своему вкусу. Что особенно ему нравилось, то он и признавал Богом. Нравилась ему красота, — и боги его были красавцами. Уважал он храбрость, — и боги являлись удальцами, мужественными воинами. Увлекался он охотой, — и богов воображал охотниками.

Так и германцы.

Их боги — воины. Высшая их добродетель — храбрость. Самым большим удовольствием для них было видеть сражение, смотреть на льющуюся кровь, слышать вопли бойцов и лязг оружия.

Германскому божеству нужен не добродетельный человек, а храбрый. У германцев есть рай, — и туда попадают только те, кто мужественно пал в битве. Никому другому здесь нет места.

Да и в раю нет другого блаженства, кроме битвы. В этом всё счастье. Воины и по смерти ежедневно сражаются, друг друга ранят, убивают. Здесь так же поле битвы, и усеяно оно побеждёнными. Одна только разница: бьёт урочный час, — и все убитые и раненные встают здоровыми и невредимыми и садятся пировать.

На них смотрит и радуется главный бог — Один, а прислуживают им девы-валькирии, — необыкновенные любительницы битв и крови.

Вот каким было вечное блаженство для тех людей, кто владел Западной Европой в начале Средних веков!

Германец так и думал: храбрец — праведник, трус — грешник, и для грешника никогда не раскроются врата рая, место ему — в аду, в ужасном Ниффельхейме, — что значит « страна мрака».

Понятно, какую жизнь должны были вести подобные люди.

Для германца нет более сильного горя, как умереть у себя дома, в хижине, умереть, как у нас говориться, своей смертью. Надо непременно быть убитым в сражении, — тогда только по смерти будет хорошо. Но могло случиться и так: смерть приближалась, а никакой битвы вблизи не было. Могла и старость достаться человеку. Сражался он много, и ему всё-таки не удалось пасть на поле сражения. Что тогда делать?

Германец решил вопрос просто: надо поспешить умереть самому и не дожидаться смерти.

Так поступил даже сам бог Один. Германцы свято верили в эту историю по очень простой причине: она совершенно им по душе.

Один, живя на земле, достиг преклонных лет и копьём пронзил себе грудь.

Это великий пример!

Был у германцев и другой способ убивать себя.

В Швеции существовала крутая гора, — с вершины её бросались те, кому не удалось пасть в битве, и кто не хотел умирать трусом.

Эту гору называли залой Одина. Отсюда входили в царство этого бога.

И не одна такая гора была у германцев. В Исландии на такую же гору приходили люди, удручённые горем, несчастьями. Не дожидаясь смерти, они отправлялись в путь к Одину.

Так говорили сами германцы.

Понятно, как эти люди мало ценили жизнь. Дело не в том, что бы честно жить, а что бы доблестно сражаться и мужественно умереть.

Случалось, — пленных германцев враги осуждали на смерть. Они с радостью выслушивали приговор.

Перед самой казнью они издевались над своими судьями и палачами.

Германец, например, обращался к палачу с такой просьбой:

« Порази меня мечом в лицо. Я не пошевелюсь. Ты сам увидишь, покажу ли я какой-либо признак робости, зажмурю ли глаза. Мы привыкли не волноваться от страха даже в то время, когда нам наносят смертельный удар».

Таковы были эти люди!

Битва на жизнь и смерть — цель жизни. Оружие должно занимать в такой жизни первое место, а телесная сила должна считаться чрезвычайно завидным качеством.

Германец так и начинал жизнь взрослого человека. Что значит быть взрослым? Значит, иметь право носить копьё и щит. Вчера он ещё считался человеком незрелым, малолетним, — сегодня отец или другой родственник введёт его в собрание воинов и торжественно вручает ему копьё и щит. С этой минуты германец — гражданин и воин.

Но надо доказать, что он достоин быть таковым. А какие же доказательства возможны с копьём и щитом? Конечно, убийство врага. И молодой германец часто отпускал себе волосы и бороду и ходил весь обросший, пока не убьёт человека. Так все и знают: этот юноша ещё не пролил крови, и поэтому он не стрижётся. А это значит трус. Легко представить, как сильно может желать молодой воин снять с себя этот позор!

Если он не убил человека, он — не просто обычный человек. Он вроде раба.

Некоторые из германцев и носили поэтому железное кольцо на пальце: это будто рабская цепь, и она не будет снята, пока не отличится воин. Многие носили такие кольца всю жизнь. Сколько бы они ни убивали людей, им всё мало. В каждой битве они впереди всех. Они жаждут крови. Это — подвижники древней Германии, у них — свои обеты, свой зарок, своя священная цель жизни. И эта цель — проливать кровь.

И вот теперь представьте этого человека во всей его красе. Он — громадного роста, мускулист и гибок. Волосы у него непременно длинные, это означает свободного человека, они падают на плечи, взбиты на голове. Это делается не для красоты. И он заботится об одном: казаться врагу возможно страшнее и выше ростом.

Одет этот герой в звериную шкуру. В битве он испускает ужасный крик, — дикий, нестройный, — опять для устрашения врага.

Недаром самый знаменитый германский народ называется франками, а слово « франк» значит гордый, бесстрашный, свирепый.

Свиреп германец и в битве и после битвы.

В битве он сражается безумно радостный, в каком-то восторге, в упоении. Он даже не чувствует ран, не чувствует самой жестокой боли, всё рубит и рубит, едва держится на ногах, а продолжает сражаться. Это — пир его души, и он падает, счастливый, восхищённый, и прямо попадает в рай, где так же будет сражаться.

Но ведь не вечно же одни сражения. Бывают и перерывы. Что тогда делать?

Трудная задача для германца. Нет ничего скучнее — жить без войны.

Пока, в первые дни после войны, есть развлечение, не хуже, пожалуй, битвы. Предстоит принести богам в жертву нескольких пленных.

Но жертвы принесены, настал мир, чем заняться?

Жизнь дома очень неприглядная. У германцев нет ни городов, ни даже деревень. Они строят свои хижины отдельно друг от друга. Где кому понравилось, там он и живёт — у ручья, на поляне, под дубом. От одной хижины до другой надо пройти сквозь лес или через поле.

Представьте себе, сидит германец в таком месте. Кругом тёмный лес, над головой крыша, покрытая землёй или дёрном. Поневоле возьмёт тоска. А как её избыть?

Одно средство: подольше спать. И германцы очень охотно пользуются этим средством. Но всего дня не проспишь. Тогда надо пойти в гости, вообще, собраться вместе и устроить пир. Германцы так и делают.

Пьют они день и ночь. Напиток — пиво, и пьют его без всякой меры. Есть и другие развлечения.

В землю втыкают мечи, копья, и молодые люди нагие перепрыгивают через них, — это называется игрой.

Другая игра — в кости. Германец любил её не меньше битвы. Он был готов решительно всё проиграть. Не хватает вещей, — он проигрывает себя самого. А раз он проиграл самого себя, его связывают и продают в рабство.

Но не всегда попойки кончаются игрой, гораздо чаще — спорами.

А когда германец ссорится, ему мало побраниться, он непременно подерётся. Это уже война, хотя и малого размера, но кончается она, как и большая, увечьями и даже убийствами.

Таков народ и такова страна!

И этот народ надо научить христианской вере и страну сделать более удобной для человеческого жилья.

Какой труд, и сколько жертв и опасностей!

Глава II.

Научить христовой вере германцев — да ведь это значит людям боя и крови проповедовать любовь, кротость, прощение обид, воина по природе превращать и мирного человека. Он привык убийство человека считать подвигом, а ему доказывают, что это вовсе не подвиг, а часто даже преступление. Особенно жить затем, что бы проливать кровь, — безумие и великий грех.

Как всё это может вместиться в голове кровожадного варвара?

А вместиться должно — так решили удивительные люди, проповедники христианства, достойные преемники апостолов.

И посмотрите, что происходит.

В лесу появляется человек, какой и во сне не снился обитателям леса. И внешность, и поступки его самые странные. Одет он, как вообще одевались рабы, подневольные земледельцы и пастухи. Оружия никакого, хотя кругом дикие звери и дикие люди. Жилище — пещера в горе, землянка, кое-как слаженная хижина.

Кто этот человек? Может быть, беглый раб или солдат?

Ничего подобного. Это — свободный гражданин, очень часто сын богатой семьи, знатного происхождения, прекрасно образованный, ещё недавно он блистал роскошью и остроумной беседой среди столичных богачей и аристократов. А теперь он — в лесу, в пустыне. Какая непонятная, небывалая перемена.

Вот, например, молодой патриций. Это значит — человек знатный, богатый. Может он всю жизнь жить, как ему хочется, все удовольствия к его услугам. Семья его в Риме, в столице мира, кажется, на земле не может и быть более желанного счастья.

Но молодому патрицию противно это счастье.

Он бежит тайком из дома, из города. На пути он встречает монаха, тот даёт ему власяницу — монашескую одежду из грубой шерстяной материи. Беглец идёт дальше.

На берегу реки он видит крутую гору, в ней пещеру — тесную, мрачную, — не жильё для человека, а скорее берлогу для зверя. Луч солнца никогда не попадает в глубь этой ямы.

И вот здесь останавливается молодой патриций.

Никому неизвестно его убежище. Знает только монах, давший ему власяницу. Он приносит обитателю пещеры скудную пищу.

И как приносит!

Ежедневно на верёвке он спускает в пещеру хлеб. Вместе с хлебом к верёвке привязан колокольчик, звон его даёт знать отшельнику, что надо взять хлеб.

Проходят годы.

Три года живёт отшельник в своей могиле. Его находят пастухи, и сначала не могут понять, что за существо перед ними? Им кажется, они нашли какого-то невиданного зверя.

Отшельник начинает говорить с пастухами. Речи его исполнены любви и смирения. И грубые люди невольно заслушиваются этими речами.

Теперь всё меняется. Кончилась одинокая жизнь отшельника. Всюду разносится слух об удивительном человеке, и отовсюду идут к нему люди.

И кто только не идёт! Образованные римляне, горожане, полудикие варвары, старики и молодые, богачи и бедняки. Пустыня быстро наполняется пришельцами. Лес становится городом. И это действительно город, только совсем другой, новый город, ничем не похожий на старые города.

Там, в прежних городах, одни только веселятся, другие — работают, у одних всего с избытком, у других — нет и хлеба, и от этого вечная ненависть между людьми.

В новом городе нет ничего подобного.

Здесь все работают, как только могут. Работа — тяжёлая. Что бы жить такому количеству людей в лесу и жить своими трудами, надо многое сделать — расчистить лес, осушить болото, вспахать землю.

Труд неустанный, ежедневный, — и это называется быть монахом, — жить в монастыре.

Таков древний монастырь!

И мы рассказали о знаменитом основателе древних монастырей, святом Бенедикте.

У нас до сих пор говорят: « бенедиктинский труд», « он трудится, как бенедиктинец». Это значит — труд чрезвычайно тяжёлый, человек трудится терпеливо и неутомимо.

И всё это потому, что образцовыми тружениками были монахи монастырей, основанных святым Бенедиктом.

Чего только ни делал сам основатель! И рубил деревья, и копал землю, и проповедовал язычникам христово учение, и лечил прокажённых, щедро раздавал милостыню. Случалось, монастырские запасы пустели, и монахи опасались, что им нечего будет есть, а св. Бенедикт кормил голодных и ставил милосердие выше всех добродетелей.

Но и это не всё.

Была ещё обязанность, опасная и необходимая.

По стране беспрестанно бродили не то разбойники, не то воины, и обижали мирных земледельцев.

Кто их мог защитить?

Один монах, и без всякого оружия, одним своим мужеством, только словом.

И даже варвары невольно склонялись пред этой новой силой. Так она была необыкновенна, не слыхана!

Это одна из любопытнейших картин! И в ней ничего нет вымышленного или случайного. В начале Средних веков видеть её можно было беспрестанно, в разных концах Западной Европы.

Вот германский воин, часто король или вождь. Он вооружён, как настоящий истребитель людей. Умеет он только драться да пировать. Кто слаб, тот и виноват. Только сила, да военная ловкость стоят внимания. И кто больше убьёт людей, тому и больше чести. И рядом с этим человеком — старик, слабый телом, он только смотрит и говорит, и, оказывается, его вида и слов достаточно, он и победитель. Пред ним суровый воин опускает оружие, воин глубоко склоняется пред монахом. Он, гордый, самоуверенный, преклоняет перед ним колени…

За что? Какая сила в этом монахе?

Глава III.

Вот наставления святого Бенедикта, его знаменитый монастырский устав. Всё здесь как раз противоположно тому, что германцам повелевал им бог Один.

Прежде всего главное правило: праздность — враг души. Это значит, кто ничего не делает, тому непременно в голову придут дурные мысли, дурные желания. Он начнёт скучать, захочет развлечься, всё равно, как и чем, хотя бы пиршеством, игрой в кости, дракой, как это и было у германцев.

Надо работать ежедневно, внимательно и покорно.

Св. Бенедикт распределяет работу и отдых по часам. Всё строго предусмотрено, — когда возделывать землю, когда читать и переписывать книги, когда молиться.

В монастыре всё есть, над чем человек может трудиться: сад, огород, всякие мастерские, больница, школа, библиотека. Кто на что способен, тот то и делает. Но непременно делает: будь он вельможа или крестьянин.

Монах — это вечный работник. В уставе подробно указаны работы по всем временам года, и ленивым нет места в монастыре. Ничего не делать в монастыре — значит нарушать закон, быть отступником.

Проповедовать евангелие — этого мало для бенедиктинца. Он должен ещё пахать землю. Он обязан возделывать и языческие души и дикую природу.

Куда бы ни пошёл монах, он непременно заводит пашню, кругом его кельи возникает сад, зеленеет нива. Чем больше келий, тем меньше лесных чащоб и непроходимых болот, тем больше дорог и тем богаче и гостеприимнее вся страна.

Пусть это увидит какой угодно злой и дикий человек, он непременно оценит пользу и даже, пожалуй, красоту монашеских дел.

Человек ни у кого ничего не отнимает, никакой опасностью никому не угрожает, даже ни у кого не просит, и сам готов всё отдать, что только у него есть.

И ради чего?

Он говорит, ради души, ради вечного спасения!

Странная мысль! Но она творит чудеса доброты и щедрости. Надо к ней прислушаться, вникнуть в неё, поближе узнать этого человека.

В нём есть нечто, понятное и очень почтенное даже для германского дикаря.

Монах — необыкновенно смел, даже, пожалуй, смелее германского воина. У того вечно оружие в руках, а у монаха нет ничего подобного. А между тем враги монаха нисколько не лучше врагов германца.

Воин может убить своего врага, и всё кончено, а у монаха враги бесчисленны, и вряд ли можно вполне их истребить.

Вот, например, Вогезы и Арденские горы.

Никто никогда не проникал сюда. Недоступные утёсы, страшные пропасти, бесконечные еловые леса, можно идти здесь по целым дням подряд — и не встретить человека. Да и кто пойдёт сюда? Люди бежали от этих чащоб, от этого мрака, как от царства таинственных сил. И только монах решился войти в эти леса.

Вот он взбирается на крутой утёс, где не ступала ещё нога человека. Зачем? Он ищет уединения, — самого дикого, недоступного. Здесь он будет беседовать с Богом и со своей душой.

Пустыня — это высшее счастье для отшельника.

« Хотя Бог — повсюду, но он в особенности является среди уединения пустыни и среди уединения неба», — так думает средневековый святой.

И послушайте, как он описывает прелести пустыни: кругом царствует молчание, и душа человека свободно возносится к Богу. Только раздаётся голос молящегося, это слова святой песни или молитвы. И чудится, будто этому голосу земли отвечают голоса неба.

А как же дикие звери?

Прочтите жития святых, и вы узнаете, как жилось монаху среди зверей. Бесчисленное множество рассказов о том, как монах спас оленя, приютил зайца. Даже волки слушаются окрика отшельника и перестают преследовать беззащитное животное, бросившееся к отшельнику.

Ещё трогательнее — с птицами.

Они слетаются клевать крошки хлеба в руке отшельника. Это — искренняя дружба, часто загадочная, будто чудо.

Голубь кружится над деревом и потом пропадает в глубокой синеве неба. Это указание свыше, — отшельник здесь построит келью и здесь возникнет знаменитый монастырь.

Идёт по лесной глуши служитель Христа и не знает, где ему остановиться. Вдруг является белый орёл и медленно, плавно описывает круг. Опять указание. Круг — это будет оградой монастырю.

А сколько раз отшельники приручали дикий зверей!

Это излюбленное сочинителями место в их житиях: как медведь нёс ношу святого, как волк бросил овцу, принадлежащую бедному крестьянину, как звери помогали отшельнику строить келью и церковь, как птица принесла отшельнику колос хлеба, так как кругом нечем было питаться и нечего было посеять…

И так без конца.

Что значат эти рассказы?

Не то, разумеется, что звери сами шли навстречу отшельникам, помогали им, спешили с ними подружиться. Это значит, что отшельники отличались безграничной добротой и великой силой воли.

Доводилось помогать животному, и отшельник помогал ему со всей с любовью своего сердца. А животное, как это часто бывает, не скоро забывает доброе дело.

Но ещё важнее была воля.

Отшельник ежедневно мог встречаться с лесными обитателями, присматривался к их нравам, изучал их привычки, и ему удавалось их приручать, привлекать их к себе.

Отшельники делали то же самое, что приходилось когда-то, в незапамятные времена, делать вообще людям: приручать животных и использовать их для своих нужд.

И вот начало чудесных сказаний!

Но не надо и чудес, достаточно видеть только то, что было на самом деле.

Лес расчищен, болото осушено, нива обработана, хлеб растёт и спеет, среди этой благодати журчит кристально чистая речка, а на берегу её цветут фруктовые деревья. Это не вымысел, это может видеть всякий. И как это всё сделано?

Одним заступом. Больше ничего у отшельника не было. Заступом он выкорчевал деревья, заступом прорыл канавы и осушил болото, заступом взрыл поле, заступом нарыл диких яблонь, посадил их и привил…

Сколько терпения и труда!

Поезжайте теперь по Западной Европе, прислушайтесь к названиям монастырей и целых городов, вы узнаете, на каких местах всё это построено, что здесь было раньше.

Оказывается, пустыня, логовища зверей: это видно из древних названий монастырей. А из названий городов видно, что здесь были кельи, и потом возникли селения и даже города.

Вот, например, одна из самых цветущих местностей во Франции — Франш-Конте. Теперь это — сад Франции. Но когда первые отшельники пришли сюда, кажется, более дикого края и не существовало во всей стране. На целые десятки вёрст тянулись цепи гор. Вершины были покрыты дремучими сосновыми лесами. В ущельях так же росли леса. Одни только дикие звери хозяйничали здесь.

И вот являются сюда отшельники, всё меняется.

Сначала бенедиктинцы, потом ученики другого святого, Коломбана. Они принимаются за работу. Во главе их — св. Коломбан. И совершаются настоящие чудеса! Работа кипит. На горы прокладываются дороги, леса расчищаются, весь край становится неузнаваемым.

Правила св. Коломбана необыкновенно суровы, строже даже, чем предписания св. Бенедикта.

И особенно святой строг насчёт земледельческого труда.

Монах должен ложиться в постель только тогда, когда совершенно устанет, когда он едва не спит на дороге к постели. И вставать должен, не совсем выспавшись. И всё потому, что, действительно, работы много. Леса росли целые века, — и человек задумал устроить среди них жильё, плодоносные сады, нивы, дикое место превратить в роскошный край.

Даже германские воины не могли смотреть равнодушно на эти подвиги.

Они сами принимались за работу, приводили своих детей к монахам, просили обрезать их длинные волосы, — знак благородства, — и принять их в число тружеников.

Отовсюду стекались в монастырь знатные и рабы. У св. Коломбана скоро оказалось несколько сотен людей, пришлось построить не один, а целых три монастыря.

И всюду одинаково усердно молились и работали.

И сколько можно назвать местностей, где богатырём труда был святой, где когда-то, на месте нынешних городов, поливали землю своим потом они и тысячи монахов!

В некоторых местах Франции до сих пор у земледельцев и садовников почитаются особые святые, покровители их труда.

Но почитатели теперь не знают, за что они помнят того или иного святого.

На самом деле эти святые существовали и были первыми пахарями и садоводами там, где теперь их почитают.

Вот, например, св. Фиакр. Его чтут садоводы в окрестностях города Мо. Этот святой пришёл когда-то в эту местность. Кругом был дремучий лес. Он попросил у властей позволения выкорчевать лес на таком пространстве, какое он успеет окопать рвом в течение одного дня.

Святому позволили, — и он развёл сад, насадил овощей и кормил ими бедных путешественников.

Много лет спустя об этом происшествии уже рассказывали как о чуде. Среди народа ходила такая молва. Св. Фиакру позволили окопать лес, рассчитывая, что ров он успеет вырыть небольшой. Ров оказался в 10 раз длиннее. Святой взял свою палку и только шёл с ней, проводя по земле черту. Земля расступилась сама собой, большие деревья падали по обе стороны.

То же самое рассказывают и о другом святом. И для него так же ров вырылся сам собой, и деревья падали, хотя их никто не рубил.

А вот что, по народным поверьям, произошло на месте нынешнего города Сен-Калэ.

Сюда явился святой по имени Калэ. Он построил себе келью, начал кругом взрывать землю и нашёл богатый клад. С этих пор полилась щедрая милостыня бедным путникам, крестьянам, — и монастырь процвёл.

Что значат эти рассказы?

Они — отражение настоящей правды.

Отшельники трудились упорно и разумно. Труд их имел успех. Земля приносила обильные жатвы. Плодовые деревья размножались и давали богатейшие урожаи. Монахи умели и любили за ними ухаживать. Проходили годы, — и всё вокруг монастыря цвело и богатело.

Нельзя было не подивиться!

А смотрели на это люди простые, сами не умевшие как следует работать или работавшие не единодушно. А у монахов всякой работе было своё время, и работать для них так же обязательно, как и молиться.

Понятно, выходила большая разница между деревнями и монастырями. И народ объяснял эту разницу чудом. А всё чудо заключалось в изумительном трудолюбии и необыкновенном умении вести труд, пользоваться всеми благами, всей силой дикой, но богатой природы.

Но люди недаром изумлялись, и одним изумлением дело не оканчивалось. Отшельники проповедовали не только словом, но и своим примером, и пример этот имел даже больше значения, чем слово.

Всем было видно, что значит быть христианином.

Видели это простые люди, видели и сами короли.

Глава IV.

Представьте себе такую встречу: германский король охотится в лесу. Он окружён свитой, такой же воинственной, как он сам. Для него и для его спутников охота, — та же война, и ведётся она с увлечением, будто настоящая битва.

В лесу живёт отшельник. Он приручил редкого зверя — буйвола. Часто он ласкает зверя, такого страшного, свирепого на вид, щекочет его между громадных рогов, гладит его длинную густую шерсть. Буйвол не живёт подле кельи отшельника. Он не желает расставаться с родной чащей. Он является только повидаться со своим другом. Тот поласкает его, и буйвол вновь мчится в лес и пропадает в чаще.

И вот королю Хильдеберту сообщают, что видели в лесу буйвола. Король — страстный охотник, а буйвол — такая, истинно королевская добыча. И охота готовится особенная, какой стоит редкий зверь. Выслеживают буйвола. Перепуганный зверь бежит к келье отшельника Теренция и становится рядом с ним.

Охотники приближаются и видят неслыханную картину: стоит буйвол и рядом с ним человек, видимо, готовый защищать его.

Сообщают королю. Тот, сильно разгневанный, подъезжает к келье и видит: отшельник молится и подле него — буйвол.

Король яростным голосом кричит:

« Откуда у тебя такая смелость! Как ты смеешь, презренный незнакомец, входить в мой лес и мешать мне охотиться»?!

Отшельник пытается успокоить короля, заявляет ему, что он явился в необитаемое место затем, чтобы служить Богу вдали от людей, и не думает вовсе оскорблять королевской власти и отнимать у короля дичь.

Король продолжает кричать:

« Я приказываю тебе немедленно очистить это место, горе тебе, если я ещё раз тебя найду здесь».

И король удаляется с презрением.

Но не успевает он отъехать на несколько шагов, как его конь останавливается. Король изо всех сил пришпоривает коня, кровь течёт по его бокам, но он всё-таки стоит на месте.

Слуга умоляет короля успокоиться.

Хильдеберт слезает с коня, обращается к св. Теренцию, просит у него благословения, пьёт вино от небольшого виноградного куста, который отшельник посадил у своей кельи. Вино не особенно нравится королю, но он целует руку у отшельника и дарит ему весь свой лес: пусть святой строит монастырь.

Сначала отшельник отказывается, но потом соглашается взять столько, сколько он успеет объехать в день на осле.

И таких рассказов множество.

Король охотится, дичь убегает под защиту отшельника, происходит встреча короля и святого, и святой овладевает душой короля, получает от него в дар землю, иногда, кроме того, лошадей, домашний скот.

Может быть, и не всё так точно происходило, как рассказывает предание, но народ знал, что рассказывал.

Отшельники, действительно, являлись сильными защитниками слабых, всё равно — от кого приходилось защищать и зверей, и людей.

По всей Франции бродили разбойники. Жестоко страдали от них земледельцы. Случалось разбойникам наталкиваться и на кельи отшельников, на монастыри. И вот здесь происходили такие случаи.

Однажды св. Леномар, один из монастырских основателей, утром открыл дверь своей кельи и увидел кругом себя зловещие лица.

Разбойники всю ночь искали отшельника, и он теперь стоял пред ними, кроткий, спокойный, величественный.

Они не выдержали его взгляда, полного любви и сострадания, и пали к ногам святого, моля его о прощении.

« Дети мои, о чём вы молите меня? Чего здесь ищете»? — спрашивает святой.

И разбойники во всём сознаются, говорят, что они намеревались убить его.

Отшельник ответил:

« Пусть Бог смилостивится над вами. Идите с миром. Перестаньте заниматься разбоями, и тогда Бог простит вас. А у меня нет никаких сокровищ. Христос — единственное моё сокровище».

Часто отшельники так действовали на разбойников, что те даже становились монахами.

Одному святому сообщили, что недалеко в лесу живут необыкновенно свирепые разбойники. Народ называл их даже людоедами.

Святой отвечал:

« Всё равно. Покажите мне дорогу. Если только во мне говорит голос Господа, эти люди из свирепых станут смирными, как голуби».

Так и случилось.

Лишь только они узнали, что отшельник поселился подле их пещер, они забыли свою свирепость.

Так на них подействовало доверие беззащитного старца!

И разбойники стали работать, рубить деревья, строить монастырские стены.

Другой святой также превратил разбойников в монахов. И там, где люди боялись даже ходить, теперь царствовал мир, стекались отовсюду бедные и получали богатую милостыню.

Так рассказывали в народе об отшельниках. И этому верили. Трудно было не верить. Всякий мог припомнить более удивительные случаи, и в них никто не сомневался. О них и до сих пор рассказывают, как о подлинных происшествиях.

По всей Западной Европе свирепствовали войны. Они народы теснили другие. Битвы не прекращались. Явились тучи страшных дикарей, никто до тех пор не слыхал о них. Называли их гуннами, в народе говорили, что это дети злых духов.

Так они были жестоки и так ужасны даже по внешнему виду!

Никого и ничего не щадили эти люди.

Предводитель их Аттила гордился тем, что мог какую угодно страну превратить в пустыню.

« Там, где ступит мой конь, не растёт трава»! — говорил он.

Кто мог воспротивиться подобному человеку?

Или громадное войско в сотни тысяч человек, или святой.

Аттила идёт мимо города Труа. Городу грозит разрушение. О защите нечего думать. Тогда епископ, святой Луп решается пойти к Аттиле и просить его пощадить город.

Аттила соглашается и проходит, не тронув города.

И вот ещё что рассказывают:

До сих пор покровительницей города Парижа считается св. Женевьева.

Это была дочь состоятельных родителей, но знала одну только радость в жизни — молиться и благотворить бедным.

Над ней смеялись, не верили её благочестию, её святости, но пришло время поверить, благодаря тому же Аттиле.

Он приближался к Парижу. Жители в ужасе готовились покинуть город. Одна Женевьева была убеждена, что город будет спасён.

Она стала уговаривать жителей не уходить их города, со слезами умоляла их поверить ей. Поверили только женщины, они отказались покинуть город. Тогда жители восстали против святой. Они хотели побить её камнями. Но пришло известие, что Аттила действительно миновал Париж, Женевьева оказалась права.

Не задержи она жителей, и Париж мог бы опустеть надолго, может быть, навсегда.

И сколько таких событий! И всюду — защитники, спасители людей, единственные утешители — отшельники, епископы, вообще, духовные лица. Нередко эти защитники и сами гибли. Не всегда дикие люди слушали их, но нередко даже дикари отступали в изумлении пред поразительной смелостью слабых на вид стариков.

Но эти старики не только защищали тех, кто ещё не был покорён, они спасали и покорённых.

Они собирали деньги на выкуп пленных, продавали священные сосуды, сами шли к врагам и умоляли их освободить пленных.

Особенно прославились, как освободители пленных, св. Епифан и св. Северин.

Для них не было ни препятствий, ни опасностей. И короли не знали, как и понять этих людей. И на королей сильно действовала эта страсть — заботиться даже о неведомых людях, ради них страдать.

Один из германских королей говорил о св. Епифане:

« Вот человек! Подобного ему нет на всём Востоке. Видеть его — счастье, жить с ним — мир и покой».

А св. Северина иначе не называли, как человеком Божьим. И все его слушались — и христиане, и язычники.

Все видели, что этот человек не заботится ни о какой выгоде, не ищет своей пользы. И самый грубый германский воин не мог не оценить такой доброты. Тем более, что святой одинаково благодетельствовал и образованным, и диким. Он был добр к человеку, не разбирал ни народа, ни звания, ни состояния.

Вот каковы были монахи и священники, и что они значили для всей Европы в начале Средних веков!

Они — истинные её благодетели. Они первые её учителя и первые пахари. Они принесли диким людям евангельское Слово и научили их добывать пищу там, где до них были только пустыни да непроходимые дебри.

Надо всем духовенством стоял епископ города Рима. Назывался он папой, первосвященником, и считался первым среди всех духовных лиц. Он был епископом в том городе, где в древности была столица римских императоров, где потом, по преданию, пострадал апостол Пётр. Всё это возвысило пап, и они вначале стоили этой высоты.

Глава V.

В Риме, в папском дворце, до сих пор можно видеть необыкновенно величественную картину. На ней нарисован древний папа Лев. Он останавливает гуннов, готовых броситься в дом и разграбить его.

Снова Аттила! Но на этом раз дело шло не о каком-нибудь небольшом городе, а о столице мира.

Грозный завоеватель дошёл до ворот Рима.

И вот из города выходит первосвященник в полном облачении, идёт навстречу Аттиле и убеждает его не вступать в Рим.

Аттила повинуется.

У него спрашивают, как он мог послушаться хилого старика.

Вождь гуннов отвечает:

« Рядом с папой я видел другого человека, — высокого роста, в священнических одеждах, с блестящими волосами, — он держал в руках обнажённый меч и грозил мне смертью».

Аттила отступил из Рима.

Почему он это сделал? Показалось ему действительно, что рядом с папой стоит другой человек, или нет, — во всяком случае, никто, кроме папы, не мог спасти Рима.

Это было ясно всякому, — и папа Лев по праву называется святым папой.

Но это не всё: спасти Рим. Надо сделать так, что бы не было совсем таких диких людей, как Аттила. А для этого надо всех дикарей обратить в христианство, получить над ними прямую власть.

И папы усердно стараются этого достигнуть.

Они во все страны посылают проповедников. Никто больше них не заботится о крещении язычников.

И вот образец такого папы. Достаточно его одного, что бы возвысить папство, заствить всех преклоняться пред римским первосвященником.

Этот папа — Григорий Великий.

Жизнь его кажется нам удивительной, необыкновенной, — но в те времена на Григория походили многие в этом отношении.

Он, подобно св. Бенедикту, являлся сыном очень богатых и знатных родителей. Его ждали почести и роскошная жизнь. Ничего этого он не захотел. Он рано стал дружить с монахами-бенедиктинцами, наконец, сам решил стать монахом.

Он распродаёт своё имение, раздаёт деньги бедным, снимает с себя роскошное платье, одевается нищим, даже слугой и прислуживает нищим в гостинице, которую он же сам и построил.

Питался он только овощами. Единственное осталось у него имущество — серебряная чаша. В этой чаше мать присылала ему овощи. А мать его так же сделалась монахиней.

Но не долго пришлось пользоваться и этой чашей. К Григорию в келью пришёл бедняк, потерпевший кораблекрушение. У Григория нечего было ему дать, и он отдал чашу.

Пост он держал самый суровый. Часто он до такой степени голодал, что падал в обморок. Если бы монахи не являлись на помощь, не подкрепляли пищей его сил, — он давно умер бы.

На всю жизнь Григорий остался слабым и больным.

Любимой его мечтой было отправиться в далёкие края и проповедовать евангелие.

После одного случая желание это стало особенно сильным.

Раз Григорий проходил по площади, в Риме. На площади, по обыкновению, были выставлены на продажу люди, военнопленные, — их продавали в рабство. Григорий остановился. Ему бросились в глаза очень красивые дети, белые, розовые, со светлыми волосами.

Такими обыкновенно изображали ангелов.

Григорий спросил у продавца, что это за люди.

Ему ответили: « Это англы — люди с острова Британии».

« Им надлежит быть ангелами», — заметил Григорий.

И с этих пор он только и думал о том, что бы отправиться в далёкую страну англов и крестить их.

Стал он просить разрешения у папы, — и папа отпустил. Но народ римский восстал. В народе Григория уже дано считали святым. Народу казалось, что и Риму самому не устоять, если в городе не будет такого праведного человека.

Римляне кричали папе:

« Ты оскорбил св. Петра, ты разорил Рим, отпустив Григория»!

Пришлось вернуть Григория. Сильно не хотелось ему возвращаться, но его силой привезли назад, в Рим.

Спустя некоторое время Григория выбирают в папы.

Для него это — настоящее несчастье! Он желает тихо жить в монастыре, а ему дают власть, заставляют ежедневно и ежечасно хлопотать о мирских делах.

Григорий решается бежать.

Он переодевается, уходит в лес. Блуждает здесь три дня. Его находят, приводят в Рим, заставляют его принять папство. Григорий, опустив голову, проливая слёзы, становится папой.

Всю жизнь он не может утешиться!

Беспрестанно он говорит и пишет людям, как ему тяжело на папском престоле, как он тоскует о своей монастырской келье. Слёзы слышатся в жалобах папы.

Так однажды он писал:

« Я до того удручён горестью, что едва могу писать. Глаза моей души окружены мраком печали. Я не вижу в жизни ничего, кроме горестей. Я беспрестанно вижу, с какой высоты блаженства я пал и на какую гору препятствий мне предстоит подняться».

В другой раз папа писал ещё более горькие слова:

« Я плачу, вспоминая о мирном береге, который я покинул, и вздыхаю, видя вдали другой берег, к которому я не могу пристать».

Так и жил Григорий, ни на один день не забывая своей кельи и нисколько не увлекаясь ни почестями, ни властью. Не желал он, что бы его называли пышными именами. Он желал быть только слугой Христа и верующих в него. И этому человеку пришлось жить в самые тяжёлые времена и сталкиваться с людьми — жестокими, лживыми, жадными.

Всюду свирепствовала война.

« Что в этом мире? — спрашивал Григорий и отвечал, — мы видим только печаль, слышим только стоны».

Вся Европа во власти варваров, города разрушены, земля остаётся ещё не возделанной, язычники торжествуют над христианами…

Так описывал Григорий то, что он видел.

Где спасение?

Только одно средство: укротить варваров, заставить их не опустошать, а благоустраивать землю.

Германские короли вечно воюют друг с другом. Это и понятно. Для них война — единственное достойное занятие в жизни и единственное почтенное развлечение.

Надо помирить их, надо соединить их, внушить им, что можно и следует жить в мире.

Достигнуть этого крайне трудно.

Короли принимают христианство, часто даже с радостью, и вообще — без большого сопротивления.

Нам даже неизвестно, когда тот или иной германский народ крестился. Он некоторых народах известно, но о многих — нет.

Это значит, — крещение произошло беспрепятственно.

И на королей производил сильное впечатление обряд крещения. Делалось это очень торжественно. Дома в городе украшались дорогими тканями, по улицам разбрасывали цветы, курили благовония. Короля вело в церковь многочисленное духовенство, — с хоругвями, с пением, за духовенством следовал народ.

Когда так крестили Хлодвига, короля франков, то он спросил у епископа:

« Не идём ли мы в Царствие небесное, которое ты мне обещал»?

« Нет, — отвечал епископ, — но это врата, открывающие путь в него».

И сердце варвара трепетало. Ничего подобного ему не приходилось ни видеть, ни слышать.

Король склоняет голову над купелью, и епископ произносит величавую речь, велит королю:

« Склони голову со смирением, обоготворяй то, что ты жёг, и жги то, что до сих пор обоготворял».

И король в эту минуту искренне отрекается от язычества, желает быть смиренным и милостивым.

Но крещение совершилось, торжество окончилось, — и король очень скоро забывает свои обещания и волнения.

Он — по-прежнему варвар, всё так же любит проливать кровь, грабить, обижать слабых.

Только что король стоял на коленях перед могилой святого мученика, слушал с благоговением укоризны и поучения епископа или монаха, и вот им внезапно овладел гнев, — и ему ничего не стоит кого угодно убить, нарушить какую угодно клятву.

Особенно в домашней жизни эти короли — плохие христиане. Они беспрестанно увивают братьев, племянников, прогоняют своих жён. И тот же Хлодвиг особенно отличается в преступлениях.

И потомки его такие же.

Вся их жизнь обагрена кровью, — и притом кровью близких родных. Сегодня они почтительно просят у монаха благословения, осыпают дарами церкви и монастыри, — а завтра устраивают дома настоящую бойню. Бьют даже детей, и в то время, когда дети просят о пощаде. И когда умирают эти убийцы, они не всегда раскаиваются в своих преступлениях.

Вот, например, король Лотарь, сын Хлодвига, — он умертвил своих племянников, ещё мальчиков.

Настаёт смерть, и он очень недоволен Богом. Он говорит с негодованием:

« Что нужно думать о том королю небес, который убивает столь могущественных королей на земле»!

Такими же были и королевы.

Для них ничего не было ни святого, ни запрещённого, — если должно исполниться их желание. Королева Брунгильда поднимает войну против св. Коломбана за то, что он обличил её жизнь. И Коломбану приходится покинуть монастырь и удалиться в изгнание.

Вот с такими-то людьми папам приходится иметь дело.

Глава VI.

Если король выгонит из дома свою жену, у слабого или малолетнего родственника отнимет землю, — кто защитит всех этих людей? Какая вообще сила их может защитить?

Только папа и только папская сила.

Папа может осудить короля, как человека несправедливого, преступного, может обличить его перед всем миром.

Королю станет стыдно, — и он исправит свою несправедливость.

Это — одно средство.

Но не всякому преступнику бывает стыдно. Иного необходимо принудить быть честным человеком.

Но как может принудить папа?

Он — первосвященник, но у него нет силы, какую особенно уважают короли, нет войска.

У него одно оружие — слово, угроза Божьим наказанием. Но не на всех это может подействовать.

Если человек даже перед смертью укоряет Бога в том, что Он ему, такому великому королю, не даёт жить сколько угодно, — что можно сделать с подобным грешником?

Иногда он испугается загробных мук, а иногда и просто посмеётся над угрозами.

И вот папы очутились в очень трудном положении, — быть ли только епископами, священниками, или, кроме того, ещё и государями, владеть только духовным оружием, словом, проповедью, — или иметь в запасе и настоящую военную силу?

Уже папа Григорий испытал эти затруднения.

Ни один папа больше него не заботился об обращении язычников в христианство.

Он, прежде всего, не забыл об англах.

Он послал на Британский остров монаха Августина с 40 спутниками. Он написал письма ко всем королям, по чьим землям должны были проходить проповедники.

И как красноречивы, как убедительны были эти письма!

Папа обещал счастье на земле и блаженство на небе тем, кто окажет помощь Христову учению. Он приводил примеры, как государи, принявшие христианство, становились ещё могущественнее и славнее, чем были раньше.

И посланные Григорием, подобно древним отшельникам, начали проповедовать евангелие не только словом, но и делом.

Они жили среди варваров, и варвары не могли надивиться на их жизнь. Они постились, молились, проповедовали, не требовали от своих учеников никакой награды, вообще, брали только самое необходимое для жизни.

Обходились они со всеми кротко. С бедным людом были друзьями и помощниками. А учение их говорило о любви ко всем людям. И жизнь их подтверждала это учение.

Так началось христианство среди англов в Британии, и отсюда оно перешло в другие германские страны.

Один их британских монахов, Бонифаций является апостолом Германии. И какой это был великий труд! Вся Германия — почти сплошные леса. И люди здесь были так же дики, как и звери. Сюда можно было идти только с оружием в руках. И сюда пошёл Бонифаций только с евангелием.

Он рубил священные языческие деревья, разбивал идолов. Германцы тысячами отказывались от идолопоклонства.

Плохо, разумеется, они понимали Христово учение и медленно освобождались от своих диких и жестоких привычек. Но начало было положено твёрдое. И Бонифаций освятил его своей кровью… Он погиб мученической смертью в стране саксонского племени. Он навсегда остался образцом мужества и неколебимой веры в своё дело. Где он только проходил, — там загорался не только свет христианства, но и свет науки.

Стать христианином значило — начать учиться читать книги, учить других. Христианство и школа возникли рядом и в одно и то же время.

И творец всего этого — папа Григорий. Его назвали святым и великим, — и он заслуживает эти имена.

Он просветил Англию, Англия просветила Германию — он, значит, первый указал путь к науке двум просвещённейшим народам Европы.

Но на этом не кончалось часто дело.

Короли и народы стали христианами, — но отчасти поступали, как язычники, оказывались христианами только по имени.

И вот великая задача для папы — заставить этих дикарей и на деле исполнять закон Христов.

Это трудно, можно сказать, едва исполнимо. Но Григорий Великий берёт на себя и эту обязанность. Он неутомимо пишет королям письма, объясняет им, что значит быть христианином.

Так, одному королю он говорит:

« Мало быть королём, королей много, надо быть христианином… А что бы превзойти других людей делами и верой, ты, государь, не переставай быть милостивым к своим подданным. Если что-нибудь тебя оскорбит, не наказывай необдуманно. Ты приобретёшь таким образом милость Царя царей, когда, ограничивая свою власть, будешь позволять себе меньше, чем мог бы позволить».

Короли, значит, должны ограничивать свою власть, сами, без принуждений.

Но способны ли на это короли?

Они, как полудикие люди, способны впадать в страшный гнев и делать всё, что угодно.

Как и что может их сдержать?

Папа берёт под своё покровительство всех слабых. Всё равно как отшельники в лесах оберегали земледельцев от разбойников, так папы защищают тех же земледельцев от королей.

Григорий Великий всю жизнь оставался вернейшим другом крестьян. Лишь только он слышал, что где-нибудь притесняют земледельцев, он немедленно посылал письмо, укорял, увещевал, советовал.

Он глубоко возмущался рабством. Он говорил, что все люди родятся свободными. Бог воплотился затем, что бы люди навсегда были свободными. И высшая заслуга человека — возвращать своим ближним свободу.

И святой папа делал это, где только мог.

Но все тогда думали, что всякий побеждённый на войне может быть обращён в раба.

Человек такая же собственность другого человека, как и животное или вещь, например, лошадь, меч.

Тем и отличаются люди друг от друга: одни — победители, сильные, благородные, а другие — побеждённые, слабые и, значит, должны принадлежать сильным, быть их рабами.

Папа и указывал, что это противно Христову учению, что на земле человек может быть только рабом греха и, являясь таковым, другими владеть не должен, что Христос одинаково для всех людей принёс евангелие.

Трудно было Григорию всех убедить в этом. Но он старался сделать всё, что только возможно. Он повелел, что бы раб, язычник или еврей, принявшие христианство, становились свободными. Пусть церковь на свои деньги выкупит их из рабства!

Милосерден был святой и к другим, кого могли притеснять. Он запрещал епископам крестить силой евреев. Он запрещал вообще притеснять евреев. Когда некоторые епископы стали мешать евреям собираться в синагогах, папа приказал не трогать евреев, вернуть им синагоги. Только добром и кротостью убеждал он привлекать иноверцев к Христовой вере.

Всё это с трудом понимали другие, и трудно было папе жить и править папством с такими мыслями!

От этого он всё сильнее и сильнее жаловался на свою участь. Ничего привлекательного не видел он в жизни. Кругом люди старались только стать богаче, сильнее, убивали, разоряли, а папа хотел мира, любви и согласия.

На чьей же стороне была правда?

Разумеется, на стороне папы. Он хотел лучшего для всех, а короли, разные знатные люди хотели только своей выгоды, притесняли всех, кто не мог сопротивляться.

И вот пред нами две власти — светская и духовная. Светская — несправедлива, жестока, надменна, всякого человека ценит по силе и по происхождению, духовная — милосердна, стремится к правде, желает со всеми быть кроткой, не делает различия между знатными и худородными.

Так стояли две власти одна против другой в начале Средних веков! И посмотрите, что происходит.

Глава VII.

Вот король Лотарь II. Он женился на дочери одного графа, Теутберге. Прошло некоторое время, король вздумал жениться на другой.

Как это сделать?

Одно средство — прогнать жену. Но прогнать без вины неудобно, — надо, что бы сама королева перед всеми признала себя преступницей. Король призывает к себе епископов и архиепископов и приказывает им как следует подготовить королеву.

Епископы и архиепископы боятся рассердить короля и делают всё, что ему угодно.

Они доносят королю, что его жена призналась в разных преступлениях, в том числе, в инцесте, и сама просит отправить её в монастырь.

Королю только этого и надо, — и невинная женщина превращается в преступницу. Король желает всюду разгласить её преступления и устраивает над ней публичный суд.

А судьи всё те же епископы и архиепископы и разное другое духовенство.

И здесь происходит всё, что надо королю.

Духовные лица всеми силами запугивают королеву Страшным судом, адскими муками.

И королева, растерянная, перепуганная, одна без защитников пред таким собранием, наговаривает на себя всякие небылицы со слов своих же судей.

Теперь король считает себя довольным, отсылает жену в монастырь и женится на своей любовнице Вальдраде.

Но остаётся папа.

Он уже признанный глава епископов. Надо, что бы и он подтвердил их суд. Иначе, пожалуй, в народе будут смущаться, жалеть осуждённую королеву и осуждать самого короля.

И вот король обращается к папе — с просьбой благословить его второй брак.

Папа Николай — человек, во многом похожий на Григория Великого. Так же он был монахом и с большим трудом согласился стать папой. Но раз он занял папский престол, он желал быть настоящим повелителем христиан.

И Николай умел повелевать.

Началась борьба.

Папа собирает собор, увещевает епископов и архиепископов решить дело по совести, не из страха пред королём.

Но духовные лица думают по-своему, — папа далеко и у него нет военной силы и больших богатств, а король — близко и всегда может отомстить своим противникам, — и собор решает дело, как и раньше: виновата во всём королева, а прав король.

Что делать дальше? Вся надежда на папу, — только он во всём мире может сказать слово правды.

И он говорит.

Николай уничтожает решение собора, лишает главных епископов епископской власти, всё собрание называет разбоем и беззаконием, заявляет, что он сомневается, можно ли называть королём человека, подобного Лотарю.

Голос папы громом гремит над христианским миром, — и все, у кого есть хоть капля совести и христианского чувства, не могут не преклониться пред этим голосом.

И заметьте, это единственный голос и это голос человеческой совести!

И этот голос торжествует.

Самым трусливым становится стыдно стоять за неправду. Даже король смиряется, освобождает свою жену, берёт её снова во дворец.

Епископы пытаются оправдаться, но папа — неумолим. Он сравнивает пастырей Христова стада с воинами и прямо убеждает их быть достойными своего сана, неутомимо обличать преступников и тем сильнее, чем преступники выше. Пример такого преступника — самый опасный. Где сам государь попирает ногами правду, там подданные перестанут совсем уважать её.

Перед нами настоящий богатырь христианского слова!

И мы понимаем, почему современники так высоко ценили папу Николая, почему они сравнивали его с пророком Илиёй.

И папа достоин этих восторгов.

Как он понимал свой папский долг, видно из его наставлений епископам. Он писал им:

« Смотрите, действительно ли короли и государи те, кому вы поклоняетесь. Внимательно исследуйте, хорошо ли они управляют самими собой и своим государством. Кто не умеет управлять самим собой, как же он будет управлять другими? Исследуйте, царствуют ли они по праву, иначе на них следует смотреть, как на злостных тиранов, а не как на законных королей. И мы должны сопротивляться им, если они окажутся первыми, и восставать против них, а не подчиняться. Если мы станем подчиняться им, если мы не будем восставать против них, — значит, мы будем одобрять их пороки».

Это очень важная речь. Папа признавал себя судьёй государей и считал себя вправе даже других призывать сопротивляться неправедным государям. Это значит — ставить свою власть выше всякой власти на земле.

Но как же иначе папы могли защищать слабых, но правых?

Николаю пришлось бороться с королём Лотарем, а другому папе, Адриану II, — с другим государем, Карлом Лысым, французским.

И здесь была неправда, насилие.

Карл вздумал отнять владения у своего племянника. Почему? Просто потому только, что племянник в отсутствии, и у него нет сильного заступника, а сам он занят войной с магометанами.

Да и кому какое дело?

На месте короля и другие сделали бы то же самое.

Это уже такой порядок, и французским знатным владетелям и на ум не приходит порицать короля. И не только французским, но и тем, кто живёт в землях королевского племянника.

Только папа решается восстать.

Он напоминает знатным господам, на чьей стороне правда и кто готовится совершить тяжкий грех.

Папа обращается и к епископам, напоминает им, что их долг охранять правду и мир: если они молчат, когда совершается преступление, — они не пастыри, а наёмники.

Но ещё письма папы не успели дойти, как епископы уже признали грабителя правым, признали его государем земель его племянника и объявили это дело волей Божьей.

Тогда папа пишет самому королю грозное письмо, укоряет епископов, грозит им муками за гробом, если те не откажутся от своего нечестивого дела.

Что же отвечают епископы?

Ответ — необыкновенно любопытный и важный.

Главный из епископов, архиепископ Гинкмар, прямо говорит папе:

« Ваше святейшество, какой силой обладает понтифик здесь, на земле? Только силой молитвы. Что же можно сделать одними молитвами?

Можно ли ими защитить государство от врагов? Можно ли ими быть сытым?

Вы повелите прервать все сношения с преступным королём — но что же тогда произойдёт с духовенством, которое не осуществляет никакой действенной власти, кроме косвенного влияния на правителей?

Король скажет: „ Вы можете сколько угодно распевать в своих церквях, — но я у вас отниму и земли и людей, какие живут на этих землях“.

Король может многое сделать и похуже: стоит только его разгневать, — вся сила в его руках».

Так писал епископ. И что мог возразить папа?

Ведь, в самом деле, — нельзя проповедями и молитвами вести борьбу с королём и его слугами.

Были времена, когда Аттила и разные германские вожди приходили в трепет пред святыми отшельниками и святыми отцами. Но и тогда этот трепет скоро проходил, и, случалось, христианский же король грабил монастыри и церкви.

Вообще, никогда нельзя положиться на человека, вооружённого мечом и считающего свой меч своим правом. Мало ли какие желания явятся у него, — и разве он всегда станет слушаться поучений и угроз муками после смерти?

И вот пред папами встала задача: остаться только духовными пастырями и постоянно ожидать, что их волю или признают, или отвергнут, — или приобрести такую силу, какая есть и у государей, стать самим государями, — иметь земли, людей, войско?

Всё это было вполне ясно всякому. С людьми, уважающими больше всего силу, можно бороться только силой. Папам беспрестанно приходилось вступать в спор с государями, — значит и им требовалась сила.

И вот папы сами становятся государями.

Это чрезвычайно важно. Всё должно измениться в судьбе и народов, и королей, лишь только римский первосвященник захотел быть не только духовным властителем, но и светским.

А каким он мог быть светским властителем?

Конечно, самым высоким властителем, владыкой над всеми другими властителями. Он — первосвященник, глава церкви, глава всех верующих, — не может же он находиться сам под чьей-либо властью!

Если ему необходимо быть государем, то он будет государем над государями, королём королей.

Ещё древний епископ, не папа, рассуждал так:

« Священство настолько же выше гражданской власти, насколько дух выше тела. Государь имеет власть над телом, а священник — над душами. Поэтому государь и склоняет голову пред десницей священника. Когда приходится молить Господа о милости, государь обращается к священнику, а не священник к государю. Значит, силы больше у священника, а не у государя».

Папы могли так же рассуждать.

Они, кроме того, жили в городе, который уже был столицей мира. Ведь Рим покорил Вселенную. Римские императоры царствовали над всеми народами.

Кто же их заменил в Риме — вечном городе, в столице мира?

Конечно, папы.

И разве Рим стал от этого хуже?

Кто посмеет это сказать? Христианский первосвященник, разумеется, не ниже языческого императора.

А Рим властвовал над миром, когда ещё был языческим. Неужели он не достоин этой власти, став христианским?

Это бессмыслица, и ни один истинный христианин не станет этого утверждать.

И так папы должны быть сами императорами и, притом, не одной только какой-то страны, а всего мира.

Глава VIII.

Мы знаем, как велика слава древнего духовенства. Древние отшельники и монахи — великие благодетели западной Европы. Столь же великими благодетелями были и духовные лица в городах и первое среди них — римский папа. Чего только не делали эти люди! И возделывали землю, и занимались ремеслами, и благотворили бедным, и защищали земледельцев от насильников и разбойников, и спасали целые города от нашествий варваров, и вступались за народ и вообще за всякого обиженного перед королями и вельможами. Глубокого уважения заслуживали все эти дела! И народ щедро платил духовенству любовью и благоговением. Это видно из тех рассказов, какие мы слышали от народа про отшельников, древних епископов и пап. Народ верил, что даже дикие звери послушны святым обитателям лесов и пустынь и даже сам Аттила — « бич Божий» — как его называли и как он сам себя называл — даже этот страшный человек склонялся пред римским первосвященником. Самые чудесные происшествия казалась народу правдивыми, когда их рассказывали о пустынниках и древних монахах. Так народ верил в святость и великую силу этих людей! Но время шло, язычники исчезали, все народы стали христианами, отшельникам не приходилось больше проповедовать Евангелие язычникам, — и скоро в лесах нельзя было найти пустынника, похожего на древнего святого. Монастыри размножились, разбогатели, жизнь здесь стала спокойнее, не было нужды так много трудиться. Леса были расчищены, поля давно устроены, — а потом находилось очень много людей, готовых потрудиться в монастыре, как в богоугодном месте. Сами монахи могли отдыхать и вести жизнь более приятную, чем в древних бенедиктинских монастырях. Изменились монахи, — изменилось и всё духовенство. Никто теперь христиан не преследовал за веру. Прежде епископы жили часто среди язычников. Надо было жить строго, свято, чтобы язычники по делам оценили высоту христианского учения. Так это и бывало. Не столько проповеди, сколько святая жизнь проповедников обращала язычников к Христовой вере. Теперь епископы жили в городах, были первыми лицами здесь не только как епископы, но и как богатые люди. Доходы были больше или меньше, — но было достаточно, чтобы епископу жить как важному лицу, часто как вельможе. Особенно было много земель у епископов и монастырей. Много жертвовали и короли, и знатные люди, и простые миряне. А продавать церковные земли было нельзя, — и так с каждым годом накоплялось их все больше. Случалось, короли даже жаловались на бедность своей казны: все, по их словам, идёт духовенству. Один король даже называл епископов — настоящими королями. И действительно, епископы стали очень богатыми землевладельцами. А это значить — у них было много и подвластных крепостных людей, работавших даром. Епископы и монахи стали помещиками и часто чрезвычайно богатели, становились богаче самых знатных вельмож. Понятно, весьма многим вельможам захотелось быть епископами и аббатами, начальниками монастырей. Достигнуть этого не трудно: надо заплатить государю, на чьей земле епископство или монастырь. Кто дороже платил, тот и получал место. Вот, до чего дошло! Раньше надо было сначала язычников обратить в христианство и потом уже стать над ними епископом и не переставать трудиться. А теперь становились епископами только за тем, чтобы ничего не делать и приятно жить. Произошло это скоро. Уже святой Бонифаций жаловался на жадность людей, которые стали епископами ради веселой жизни. А это было в начале восьмого века, когда ещё не все германские народы исповедовали Христову веру. Чем дальше, тем становилось хуже. Епископы переставали совсем заботиться о церковном деле. Мы видели, один только папа хлопотал за правду и милость. А епископы только боялись потерять свои земли. И они были просто вельможами, а не пастырями, были знатными по происхождению, сыновьями воинов, вождей. Такой воин не переставал быть воином и, получив епископское место, охотился, воевал, даже служил в церкви, не снимая меча. Короли вовсе этим не возмущались. Им, напротив, даже нужно было, чтобы епископы воевали и сражались, как и другие их знатные подданные. Лишь бы больше войска! Так и жили епископы: нет войны — пиры и охота, а на войне — они бойцы не хуже баронов и графов. Не осталось ничего церковного, — только одни доходы да земли. А вся жизнь не духовная. И даже в монастырях начальниками были те же военные люди, семейные и всегда готовые подраться в бою и весело поохотиться с соседями. Среди этих соседей у них были близкие родственники. Вся разница в том, что эти родственники жили в замках, а епископы в церковных домах, аббаты в монастырях. А вся жизнь, часто даже одежда — всё такое же, как и у простых, богатых и знатных людей. Чего мог ждать народ от таких пастырей? Разве они могли защищать от обид бедных и слабых, когда обидчиками были их же друзья и родные, да и сами они. Потому что епископы и аббаты жили и вели себя, как богатые землевладельцы, а не духовные отцы. В начале народу помогали папы. Такие люди, как Григорий Великий, Николай могли заставить склониться пред своей властью и епископов, и даже королей. Но если на папском престоле явился человек, не такой сильный, не такой мужественный и не такой даровитый, — что тогда было делать? Да если папа был и сильный человек, --одной духовной силой не всегда можно победить. Папы в этом очень скоро убедились и стали добиваться другой силы, такой же, какая была вообще у государей. И вот в то время когда епископы становились все больше светскими владетелями, все дальше отдалялись от народа, — папы превращались в могущественных государей. Произошло это не сразу. Надо было сначала доказать, почему папа может быть государем. Древние папы об этом не думали. Григорий Великий называл себя « рабом рабов Божьих» и не хотел пышных имён. А Григорий Великий был святой, — значит, надо объяснить, почему другие папы имеют право на пышные имена и на власть государя? На пап вообще уже многие смотрели как на великих властителей. И иначе не могло быть. Народ помнил, сколько добра сделало духовенство, каким мужеством отличались папы. Народ видел, как папа посылал своих послов всюду, где сильный притеснял слабого. Так делал папа Николай, папа Адриан. А имя святого Льва чтил Рим, имена Аттилы, святого Григория — знали даже дети. Как же было не считать папу великим человеком? И город Рим считался святым. На Западе всюду верили, что святой Петр был первым римским епископом, значит, первым папой и пострадал в Риме. И в Рим отовсюду тянулись богомольцы --поклониться гробнице апостола и принять благословение его преемника, — папы. Поэтому народ и не удивился бы, если бы ему сказали: « Папа — государь над государями». Народ и без того давно привык считать папу выше всех христиан. И папам не трудно было убедить народ в своей верховной власти, — даже нечего было и убеждать, убеждения требовались для других, особенно для государей, над которыми папы хотели властвовать. И за этими убеждениями не стало дела.

Глава IX.

Какие доказательства могли привести папы? Христос сказал: « Царство моё не от мира сего». А папы хотели царствовать именно над этим миром. И вот они стали искать свидетельств в свою пользу. Они указали на слова Спасителя апостолу Петру: « Ты-- Пётр, и на этом камне я построю церковь, и силы ада не одолеют её». Папы говорят дальше: « Апостол Пётр двадцать пять лет был епископом в Риме и умер здесь. После него — папы, — они его наследники, — следовательно, — слова Спасителя и к ним относятся». Всё это можно опровергнуть. Спаситель ни одного апостола не ставил на первое место, напротив — говорил так своим ученикам: « Вы знаете, что князья народов господствуют над ними и вельможи властвуют ими. Но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою. И кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом».

А потом, — не достоверно, что апостол Пётр был в Риме и жил там долго, — во всяком случае — его нельзя считать первым папой. Никто так и не думал в древности, — предание сложилось позже и украсилось разными подробностями, нужными для пап. Одно было несомненно: древний Рим — столица и глава мира. Но папы шли дальше, приводили все новые доказательства. Они стали утверждать, что император Константин Великий сделал пап государями. Он принял христианскую веру, объявил её господствующей в империи, — и был, будто бы, первым благодетелем пап. Он отдал папам власть над Римом, Италией и островами. С этих пор они стали государями. После Константина нашлись и другие государи, — которые делали папам подарки.

Константин на самом деле ничего папам не подарил, но король франков Пипин действительно подарил папам много городов и земель. И было за что. Пипин не имел права на корону, был только главным министром короля. Этот король был слаб и не на многое способен. Пипин и обратился к папе с вопросом: « Кто настоящий король, — тот ли, кто носит имя короля, но не управляет, или тот, кто не носит имени короля, но управляет государством»?

Папа ответил: « Настоящий государь тот, кто правит государством».

И Пипин, благодаря папе, стал королём. Папа помазал его на царство. Вот Пипин за это и наградил папу землями. Дело было незаконное. Папа помогал сильному и даровитому человеку захватить престол, принадлежавший другим. Но Пипин, вероятно, всё равно присвоил бы себе власть. А папы пробрели себе благодарных друзей. Самый знаменитый из них Карл Великий. Его папа короновал императором. Карл был человек могущественный и не позволял папе вмешиваться в его дела. Но после Карла — императоры и короли были люди слабые. Папам это принесло большую пользу. У них уже были земли. Потом они помнили, что они властвуют над душами людей, — значить их власть вообще выше власти королей. Наконец, они уже не раз короновали государей, и даже самого Карла Великого, и короновали в Риме. Что из этого можно заключить? Если государи являются в Рим короноваться, — значит, им нужен Рим и папа. Не император коронует папу, а папа императора. Значит, император получает власть от папы. А если он получает власть от папы, то и должен зависеть от него. По мнению пап, — иначе и не может быть. На это есть ясные доказательства. Карл Великий короновался в 800 году, — начинался девятый век, и вот в этом девятом веке появляются повеления, будто бы святого Исидора.

Это — целый сборник разных постановлений, мнений, рассуждений. На самом деле, святой Исидор был здесь не при чём. Это — мнения разных лиц, епископов, соборов Многое, действительно, было им высказано, а многое подделано, вставлено. Но в руках пап всё это сошло за правду… И вот здесь находятся такие рассуждения:

« Рим — основа и образец всём церквам, все церкви берут начало в Римской церкви, потому что святой Петр — князь апостолов и Римская церковь поэтому — первая среди церквей, она их глава, а то, что голова решила — все члены должны исполнять»…

И дальше о папе: « Папа — епископ всемирной церкви… Он соединил в себе все власти, он даёт законы для церкви; ни одного собора нельзя собрать без его воли, ни одного епископа нельзя лишить места без папского согласия, все важные дела должны поступать к нему на суд».

Если бы все это была только подделка, — папы, разумеется, не стали бы от этого сильней. Но в том то и дело, что подделка могла сойти за правду. А это могло быть только потому, что на папу уже смотрели как на главу церкви. Даже короли спрашивали у него мнений и советов. Епископы несли свои жалобы также к папе. Всё это уже было. И книга, хотя бы и подделанная, — только освящала то, что делалось на самом деле. Папы уже были государями и сами короновали государей, — надо только воспользоваться всем этим. И папы воспользовались, — чрезвычайно ловко и необыкновенно смело.

Но пусть народ признавал верховную власть пап, ходил в Рим на поклонение апостолу Петру и его преемнику, — сами то государи не могли так легко признать над собой повелителя. Государям было ясно, — чего хотят папы. Государи также понимали, что папы жаждали всеми правдами и неправдами быть повелителями христианского мира. Они знали, что короноваться в Риме — не значит признавать себя подданным папы. Карлу Великому такая мысль и на ум не могла прийти. Папы незаконно присваивают себе власть. Им дарили земли в знак благодарности, — могли и не дарить, — и вовсе не затем дарили, чтобы папы стали превозносить себя выше своих благодетелей. Императорам это было вполне ясно. Слабые германские императоры или, как они назывались, римские, не могли спорить с папами, но, когда на престоле являлся человек смелый и способный, борьба становилась неизбежной. И эта борьба наполняет все Средние века. И борются не одни императоры, борются и другие государи, особенно французские короли. Вообще вся история Средних веков зависла от этой борьбы. И всего этого времени нельзя понять, не зная, что такое папство и откуда началась эта борьба. Нам надо было видеть, почему духовенство получило такую великую силу в западной Европе. Всякая сила только тогда существует, когда она признается очень большим числом людей, а это бывает только в том случае, когда власть этой силы для людей полезна, полезнее всякой другой власти.

Если духовенство и особенно папы пробрели такую силу, — значит, на это были причины. И мы видели — какие. Европу просвещали и европейскую землю возделывали отшельники и монахи. Они были в древности усерднейшими пахарями, искренними друзьями крестьян, потому что и сами всю жизнь крестьянствовали. Крестьяне в разных странах до сих пор празднуют разных святых пахарей, земледельцев, садоводов. Это память о глубокой древности, и память благодарная. Святые занимались мирным трудом и покровительствовали этому труду, оберегали его от людей грубой силы, от разбойников, от самих королей. То же делали и духовные, жившие в городах епископы и священники. Они мужественно выступали против самых страшных завоевателей. Они неутомимо ободряли жителей. Они поддерживали в городах порядок, во время всеобщего уныния и смятения. Они выкупали пленных. И все это осталось в народной памяти. А папы стояли во главе подвижников Христовой веры. Они посылали проповедников к язычникам. Они внимательно следили за судьбой мирных людей, земледельцев и горожан и вступались за них. Вообще они вступались за всех обиженных и угнетённых. В то время, когда люди делились на свободных и несвободных, папы первые провозгласили право всякого человека быть свободным. И они первые освобождали рабов, ставших христианами. В то время когда знатные с презрением смотрели на людей простого происхождения, считали их людьми низкими, даже не настоящими людьми, церковь принимала и знатных и незнатных и всем открывала путь к почестям. Монах из крестьян мог потом стать епископом и даже папой. Так это и бывало нередко. Один из знаменитейших пап, Григорий VII, незнатного происхождения, не то сын пастуха, не то ремесленника. Так во всём древняя церковь отличалась от остального мира! И народ это отлично понимал. Не даром среди древних пап столько святых. Но с течением времени всё это переменилось. Духовенство достигло спокойной жизни, разбогатело, стало знатным и гордым. А папы захотели даже быть знатнее всех людей на свете, царствовать над государями. Нередко для народа и это было полезно. Государи часто являлись очень суровыми и несправедливыми правителями. Только у папы и можно было найти защиту. Но папы захотели власти вовсе не затем, чтобы по древнему обычаю святых защищать слабых и благотворить бедным. Они захотели власти, как хотят её обыкновенные честолюбцы. Власть казалась им привлекательной совершенно так же, как и какому угодно светскому, вовсе неправедному человеку. Это видно уже из тех уловок, какие измышляли папы. А скоро они обратились и к настоящей войне. Всякое различие между духовными и светскими честолюбцами исчезло.

Вследствие внутренних раздоров Рим с конца IX в. переживал тяжёлую пору, во время которой папская власть переходила от одного папы к другому, смотря по тому, какая из аристократических групп оказывалась сильнее. В 877 г. папа Иоанн VIII находился даже в плену у одного светского владыки, а после своего освобождения покинул Рим и пытался созвать во Франции собор для наказания своих « угнетателей». Однако на собор в Труа явилось мало епископов, и Иоанн VIII пообещал одному провинциальному графу императорскую корону, если тот ему поможет укрепить престол апостола Петра. Но римские феодалы не допустили графа в Рим, и Иоанн стал искать « хотя бы короля» для защиты прав главы церкви. В лице Карла Швабского он нашел, казалось, такого короля, но вскоре наступило разочарование. « Мы ждали от него света, — писал Иоанн VIII, — а получили тьму». И тогда он обратился за помощью к Византии — «злейшему врагу Рима». Иоанн VIII, по словам монаха — летописца из Фульды, стал жертвой своей собственной политики: ему дали яд, а так как он сразу не подействовал, то удар молотка по черепу положил конец «бренному существованию Иоанна». То был первый в длинной веренице случай убийства в Средние века «наместника Бога на земле». Он дал толчок к еще более ожесточенной борьбе феодалов за овладение папским престолом и за господство в папском государстве.

В начале X в. в Риме играла особенно большую роль знатная семья Теофилактов. Глава этой семьи занимал пост командующего военными силами государства, а также верховного комиссара Равенны. Он считался консулом и сенатором, принимал самое активное участие в выборах папы и, наконец, возвел своего близкого друга на папский престол под именем Сергия III. Сергий начал свою папскую деятельность тем, что распорядился задушить своих предшественников Льва V и Христофора, насильственно свергнутых с папского престола и брошенных на пожизненное заключение в тюрьму. Официально убийство было совершено «из жалости к обоим бывшим папам», ибо «моментальная смерть менее страшна, чем долгое, пожизненное заключение в темнице». Сам Сергий открыто жил с дочерью Теофилакта, Марозией, которая родила от него сына, ставшего впоследствии папой под именем Иоанна XI. О сожительстве Сергия с Марозией говорит не только летописец Лиутпранд, но и официальное жизнеописание пап «Liber pontificalis».

Вскоре после Сергия III престол достался Иоанну X, известному и тем, что он утвердил архиепископом Реймса пятилетнего мальчика, сына могущественного графа Гуго Вермандуа. Новый папа вызвал гнев Марозии тем, что открыто жил с ее матерью Теодорой Теофилакт. Марозии, владевшей огромными землями и распоряжавшейся многими мелкими феодалами и вассалами, удалось организовать в Риме бунт, и папа Иоанн X был задушен в тюрьме после того, как на ее глазах был убит его родной брат, префект Рима. Так за короткое время были задушены трое пап.

Убийство Иоанна X, сопровождавшееся шумными проявлениями «народного» возмущения по адресу убитого папы и столь же «народного» восторга по адресу смелой герцогини, еще более укрепили ее могущество в Риме и его окрестностях, и вскоре Марозия, наследница богатейшего Теофилакта и супруга сначала сполетского герцога, а затем тосканского, стала самым влиятельным лицом в курии и фактически избирала папой такого кандидата, который ей казался наиболее удобным.

Именно в эти годы монах горы Соракте на ломаном латинском языке заносил на страницы своей летописи: «Власть в Риме в эту пору оказалась в женских руках, согласно пророчеству: женщины будут править Иерусалимом».

И действительно, эта женщина возводила на папский престол жалких скоморохов, своих любовников, которые были на папском престоле под именами Анастасия III (911—913) и Ландона (913—914). Оба они, по существу, были лишь «временными» папами: Марозия с нетерпением ждала совершеннолетия своего сына, чтобы возвести его на папский престол. Как только она свергла в 928 г. папу Иоанна X, отправив его в тюрьму, где он вскоре умер, и быстро ликвидировав Льва VI и Стефана VIII, она осуществила свой давний замысел. Папой стал ее сын под именем Иоанна XI (931—935), имевший от роду 25 лет. Однако другой сын Марозии, Альберих, поднял в Риме бунт против матери, праздновавшей свою свадьбу с третьим мужем, итальянским королем Гуго. Гуго бежал из Рима, а Марозия вместе со своим сыном — папой Иоанном XI — была заключена в тюрьму по распоряжению Альбериха, фактически ставшего диктатором Рима. Так в тюрьме или в ссылке погибло за несколько лет четверо пап. Эти позорные страницы из истории папства способствовали появлению легенды о женщине-папе, о папессе Иоанне, будто правившей Римом около половины IX в.

Взяв в руки бразды правления в качестве префекта Рима, Альберих, сын Марозии, вскоре сделался полновластным диктатором. Это был первый случай со времен образования папского государства, когда во главе его оказалось светское лицо, представлявшее интересы крупнейших землевладельцев. Казалось, что светскому господству папства наступил конец.

Однако и Альберих не решался совершенно устранить папу от управления государством и создал своеобразное двоевластие, когда за папой были оставлены формальные права, а фактическая власть принадлежала ему, получившему титул «сенатора, патриция и государя всех римлян». Монеты, выпускавшиеся в это время, имели изображения обоих правителей — как Альбериха, так и папы Льва VII. Точно так же законы и распоряжения исходили в Риме от имени обоих соправителей.

Как диктатор, Альберих не допускал папских выборов, и сменившиеся при нем четверо пап совершенно открыто назначались им. Он намеревался передать своему сыну управление папским государством так, чтобы сын был одновременно и папой и императором. Он даже назвал его символическим именем Октавиана в честь первого римского императора Августа, чье дело должен был восстановить и продолжить сын Альбериха. Незадолго до своей смерти в 954 г. Альберих заставил римскую аристократию дать клятву, что при ближайших выборах папы они будут голосовать за Октавиана, и заявил, что светскую верховную власть он передает ему по праву наследства. Таким образом, в 18 лет Октавиан стал «властителем и сенатором всех римлян», а через полгода сделался папой Иоанном XII.

Внук развратной Марозии был столь же порочен, как и его бабка. Летописцы подробно рассказывают, как Октавиан (или Иоанн XII) превратил Латеранский дворец в публичный дом, как прятались от него добродетельные женщины, сколько он имел замужних любовниц, какие он устраивал оргии, как он пил за здоровье сатаны, во славу Венеры, как он в конюшне рукоположил своего любимца в епископский сан, сколько им было продано священнических должностей и т. д. Но не в отвращении, которое Иоанн XII внушал к себе, крылась опасность для существования папства. Материальную базу курии подрывали, угрожая основам папского государства, чрезвычайные притязания земельной аристократии, избавившейся после смерти Альбериха от его террора. Крупные представители итальянской знати и духовенства постепенно становились независимыми от папы, и епископы при помощи своих вассалов захватывали области и города, соперничая со светскими магнатами.

Снова обнаружилось, что папское государство не может существовать без королевской или императорской опеки, без сильной руки, карающей децентралистские тенденции внутри государства.

Иоанн XII вынужден был искать светского покровительства. С ослаблением Франции (западной части бывшей Франкской империи) спасителя папского престола можно было искать лишь в Германии, где феодальные порядки не развились еще в такой степени.

В стремлении найти «сильного покровителя» папа Иоанн XII обратился к германскому королю Оттону I. Политика Оттона, щедро раздававшего богатые земли церкви в противовес светскому крупному землевладению, казалась Иоанну XII гарантией бескорыстной готовности короля стать на сторону папства против римской аристократии, подрывавшей единство и без того рыхлого государства. В 960 г. папа Иоанн XII обратился за помощью к Оттону I против римских аристократов. Оттон с большим войском вступил в Рим после того, как навел страх на всю Северную Италию. В Риме 2 февраля 962 г. он был торжественно коронован Иоанном XII в качестве «императора Августа». Сам папа и римская знать принесли новому императору присягу верности на гробе св. Петра и поклялись, что никогда не будут поддерживать врагов императора. Эти события и положили начало тому государству, которое в дальнейшем стало называться «Священной Римской империей». Создание этой империи казалось торжеством идеи прочного союза алтаря и трона. Император должен был защищать «светским» мечом права и власть папы, а папа с «духовным» мечом должен был стоять на страже интересов императора и его могущества.

Самый факт обращения Иоанна XII за помощью поставил его в подчиненное к императору положение, тем более что Оттон получил не только императорскую корону, но и право контроля над избранием папы. С другой стороны, император гарантировал папе неприкосновенность папского государства и даже несколько расширил его территорию. Однако пребывание императора с большим войском в Италии не могло быть продолжительным, и Оттон вернулся в Германию, закрепив свое положение в Италии раздачей многих привилегий, земель и даже городов отдельным епископам, т. е. действуя в Италии так же, как и в Германии, где он подрывал силу феодалов путем поддержки соперничавших с ними духовных магнатов. В этом и заключался смысл так называемых оттоновских привилегий: духовные магнаты, главным образом епископы, получая из рук императора землю, должны были его поддерживать против притязаний папства. Тем самым наносился сильный удар папской централизации, на страже которой должен был, по расчетам Иоанна XII, стоять Оттон. Между тем результаты мероприятий нового императора были совсем другие. Благодаря значительным земельным приобретениям, полученным от Оттона, многие епископы почувствовали под собой более твердую почву. Отныне помимо светских магнатов все более стали откалываться от папства и духовные. Политика Оттона приносила свои плоды: в его интересы отнюдь не входило чрезмерное усиление папской власти. Оттон получил корону, укрепил авторитет папы, поскольку такой авторитет придавал блеск императорской короне, но и «самый авторитетный» папа должен быть лишь орудием в руках Оттона. Подобным орудием же папа неизбежно становился тогда, когда у себя в государстве он сталкивался с враждебными элементами, рвавшими на части папское государство и не желавшими подчиняться никакой власти. Поняв политику Оттона I, Иоанн изменил присяге императору, вступил в переговоры с врагами Оттона и стал подстрекать венгров, византийцев и даже сарацин напасть на Германию. Оттон снова явился в Рим.

Между его войском и наемными отрядами, которыми командовал сам папа, произошел бой, во время которого Иоанн XII бежал и скрылся за пределами папского государства. Император потребовал от папских избирателей принесения присяги, что отныне они никого не будут выбирать в папы без согласия и указания императора или его сына, и созвал в Риме собор для низложения Иоанна XII. Папа был обвинен в нарушении клятвы, убийстве, святотатстве и кровосмесительстве. Собор под председательством Оттона I подтвердил обвинения, низложил Иоанна и по указанию императора избрал папой Льва VIII, которого по указанию императора в течение одного дня превратили из светского человека в представителя высшего духовного звания: за восемь часов императорский рыцарь прошел всю сложную иерархическую лестницу, оставаясь по нескольку минут в звании низшего и среднего священства, дойдя к концу этой головокружительной «карьеры» до сана епископа.

Однако с уходом Оттона магнаты, стремившиеся к «полной» независимости и видевшие во вмешательстве императора в «избирательную процедуру» удар этой независимости, подняли бунт. Иоанн снова вернулся и прогнал Льва VIII, бежавшего к императору и оставившего в руках Иоанна XII своих приближенных.

Вторичный понтификат Иоанна начался открытием нового собора, в котором участвовали почти те же епископы, которые за три месяца до того низложили Иоанна XII, а теперь снова его признали достойным папского звания. Второе папство Иоанна XII было крайне непродолжительно: он успел лишь зверски расправиться с епископами, которые пригласили короля Оттона I в Рим, низложил «проходимца» Льва VIII, не приехавшего на собор и угрожавшего участвовавшим в нем епископам различными наказаниями. В ответ на это был организован заговор против Иоанна XII. Его постигла смерть в объятиях любовницы. По мнению летописца Лиутпранда, в смерти папы повинен был… дьявол.

В дальнейшем бунты против назначаемых императором пап подавлялись путем самых кровавых репрессий. В Риме господствовали «саксонцы», т. е. германские императоры, сажавшие на папский престол своих ставленников. Так завершилось обмирщение церкви: руками светских людей, на основе светской инвеституры строилась церковь, начиная с ее «головы» и кончая ее «членами». Духовенство, получавшее инвеституру от земельных магнатов, не только способствовало укреплению могущества феодальной знати, но и придавало эксплуатации широких народных масс господствующим землевладельческим классом ту религиозно-нравственную санкцию, которая должна была как бы увековечить и «обожествить» изобретённую ей систему собственной защиты. Являясь вполне земным учреждением, церковь всё более проникалась мирским духом, принимала активное участие в деле закрепощения крестьянства и представляла собой важнейшую опору дворянства.

Глава X.

Во главе воинственных пап стоит необыкновенно смелый и даровитый папа Григорий VII. Уже с самого начала он совсем не похож на прежних святых пап. Те с большой неохотой становились папами, мечтали о монашеском уединении, а Григорий наоборот: крайне неохотно он пошёл в монастырь. И сделал он это вовсе не за тем, чтобы всю жизнь оставаться монахом. Необходимость заставила его. Родился он в бедной, тёмной семье, вырос хилым, некрасивым, и в то же время очень честолюбивым. Куда деваться слабому и некрасивому молодому человеку, когда кругом выше всего ставится сила, ловкость, — вообще достоинства воина? Остается одно: стать духовным. Церковь не разбирает красоты и происхождение для неё не препятствие к почестям, были бы ум и способности. И Григорий, пока носящий имя Гильдебранда, становится монахом. Но он не перестаёт мечтать о блестящем будущем. Воображение разгоралось. Бледный и тщедушный монах имел видения. Ему являлся апостол Пётр и предсказывал неслыханное торжество в будущем. И Гильдебранд твердо верил в своё великое будущее и шёл к нему медленно, но обдуманно и уверенно. Гильдебранд стал папой. Никто и никогда не мог выше думать о себе, чем этот папа! Григорий прямо не отличает себя от апостола Петра. Он и апостол Пётр одно. Григорий уверен, что он находится в сношениях, с силами небесными, что он может пророчествовать, что он даже перестал ошибаться с тех пор, как взошёл на папский престол. Он беспрестанно беседует с Богом и делает Богу удивительные заявления; например, так папа укоряет Господа: « Если бы Бог возложил такое бремя на Моисея или Петра, они изнемогли бы под ним. Что же могу я, недостойный даже сравнения с ними»?

Почему же это бремя так тяжело? Потому, что папа желает чрезвычайно многого. Его первое желание — совершенно освободить духовенство от всякой гражданской власти. Государи теперь могут на своих землях принять епископа и не принять. Если они признают епископа, — они дают ему кольцо и посох, это значит — епископ зависит от них. Больше этого не должно быть, епископы зависят только от папы. Потом, — епископы и другие духовные лица часто просто покупают свои должности у разных владетелей. И это должно быть уничтожено: только папа могут дать место епископа или начальника монастыря. Наконец, священники и далее аббаты — женятся. У них бывают большие семьи. А у кого большая семья, тот нуждается в средствах, тот поневоле делается человеком, зависимым от людей богатых, значит, от тех же владетелей и государей. И это должно прекратиться. Духовные лица не должны жениться, они должны зависеть только от своего начальства, все — от папы. Вот чего хотел Григорий. Это значило — совершенно отделить духовенство от гражданских властителей, сделать его независимым и подчинить одному папе. Но это не всё. Папа должен стать неограниченным повелителем не только духовенства, но и государей. Григорий говорил это вполне откровенно. Так не говорил ещё ни один папа. По его словам, только папа и есть настоящий император. Он имеет право освобождать подданных всякого государя от присяги ему, значит, отнимать у государя его государство. Папа может отнять престол и у императора. Никто не смеет противиться ему. Никто не может судить его, только один Бог. Папа — человек святой и непогрешимый, не способен ни ошибаться, ни грешить. Все государи должны целовать его ноги. Все доблести государей, все дела людей — прах и мякина в сравнении с властью и могуществом папы. Вот как думал Григорий о себе и о своей силе!

И это не только слова. Григорий ни пред чем не останавливался, чтобы оправдать свои слова. Он знает, что встретит не мало противников. Государи не согласятся считать духовных лиц подчинёнными только папе. Это, значит среди своих подданных терпеть людей, не признающих власти государя и даже враждебных этой власти. И не все духовные согласятся расстаться со своими семьями, бросить жён и детей. Всё это — очень опасные дела, но Григорий на всё готов. Загорится война, начнутся междоусобицы, польется кровь, — пусть льется кровь!

Папа говорит: не даром же его Господь выбрал папой, сделал наместником апостола Петра, — значит, Господь считал его на что-либо годным. Папа в этом убеждён. Он слышит грозный голос Бога:

« Проклят человек, удерживающий меч Его от пролития крови».

Как понимать меч? Может быть, это духовный меч, слово, проповедь; но причём же тогда кровь? Папа и не затруднял себя толкованиями. Он решил стать повелителем мира и, ничем не смущаясь, шёл к этой цели. Всякую страну, всякое государство Григорий считал собственностью папы — и вот по каким причинам: одну страну просветили люди, посланные из Рима, другую страну такому-то папе подарил такой-то завоеватель, третья страна когда-то отдана самим папой в дар владетелю, и так без конца. Даже русскую землю Григорий не прочь был считать своим владением. Можно удивляться, как же люди могли всему этому верить? Верил тот, кому было выгодно верить. Почти везде кипели смуты, везде боролись разные владетели за власть, такое уж было время, когда царствовала сила и хитрость! И вот один из спорщиков за власть обращался к папе, признавая себя его подданным, просил только освятить его часто незаконное и жестокое дело. И папа освящал. Ему важно видеть у своих ног воинственного человека, и он не справлялся, насколько его дело правое и законное? Пусть завоёвывает, отнимает, грабит, — лишь бы папу признавал своим государем. Так переменился взгляд пап на правду и справедливость! Раньше лучшие папы считали своим долгом — защищать слабого и правого, а теперь им всё равно, лишь бы их собственная власть увеличилась. И Григорий объяснял это вполне откровенно. Одному владетелю на острове Сардинии, не совсем покорному, он прямо писал:

« Ты должен знать, что многие просят у нас твоей страны и обещают нам большие выгоды, если мы позволим им овладеть ею». И папа грозил дать позволение. Но если владетель окажется покорным папе, то папа утешал:

« Мы не дадим позволения нападать на тебя».

Папа даже обещал защищать покорного владетеля оружием. И он утверждает чьи угодно права, лишь бы ему заявили покорность, далее права настоящих разбойников и насильников. И вот такой папа начинает борьбу с германским императором Генрихом IV. Жестокая, беспощадная борьба! Во многом папа прав: епископы, действительно, стали людьми очень безнравственными, ничем не отличаются от вельмож и военных вождей. Григорий хотел уничтожить такой беспорядок, подчинить епископов папе и заставить их быть духовными лицами, а не только знатными владетелями. И народ здесь на стороне папы. Но главная цель папы не эта, а власть над императором, вообще над всеми государями. Это видно не только из слов, но особенно из поступков папы.

Глава XI.

Папа побеждает императора. И иначе быть не может. У императора одно оружие — войско, а у папы — не только это, но и ещё другое, более страшное для средневекового человека. Папа может проклясть своего врага, отлучить его от церкви. Это было и в глубокой древности, — только тогда отлучались от церкви люди, действительно недостойные. Теперь папа пользуется своими проклятиями просто против своих противников. Отлучить человека от церкви — значит отделить человека от всех остальных людей, сделать так, как бы он жил один, в пустыне. Самое страшное наказание, какое можно придумать! Делалось это обыкновенно так: собиралось в церкви духовенство и торжественно проклинало преступника. Епископ произносил такие слова:

« В силу власти, данной нам — вязать и разрешать на земле и на небе, мы отделяем этого злодея от общения с Богом и со всеми христианами. Мы осуждаем его на вечный огонь в аду с дьяволом и ангелами его».

И дальше перечислялись проклятия:

« Церковь проклинает его во имя Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого, во имя всех святых. Да будет он проклят всюду, где бы он ни находился, в жилище и в поле. Да будет он проклят во всём, что бы он ни делал, — в жизни и в смерти в бодрствовании и во сне, в работе и отдыхе. Да будет он проклят во всех силах и во всех членах своего тела. Да будет он проклят от маковки головы до ступней ног. Пусть небо со всем своим воинством восстанет на него».

Так говорил епископ. Двенадцать священников стояли вокруг епископа и держали в руках зажжённые свечи. Когда епископ произносил последние слова, — священники бросали свечи на землю и топтали их ногами. А епископ объяснял верующим, как они должны относиться к отлучённому. Все должны избегать его. Все сношения с ним должны быть прекращены. А кто будет хотя бы даже разговаривать с ним, тот сам подвергнется отлучению. С отлучённым нельзя ни есть, ни пить, нельзя даже кланяться с ним при встрече. И нигде не было места отлучённому! Епископ всюду рассылал объявления о том, кто отлучён, и где только жили христиане-католики, — там отлученный считался прокажённым. Но и это не всё. Отлученный не только сам терпел, лишался друзей, знакомых, родных, — у него отнималось имущество, вообще он лишался всех прав гражданина, не мог являться ни в какое общественное собрание, даже не мог ни сам судить, ни судиться с кем-либо. И народ приходил в ужас от одного слова « отлучение». Самый обряд действовал на народ чрезвычайно сильно. Духовенство, действительно, владело страшным оружием. Но могло случиться, — преступником оказывался очень знатный и сильный человек. Как сделать, что бы с ним никто не говорил, никто не встречался? От него зависит столько людей! Разве можно всех их заставить не иметь с ним никаких сношений? Духовенство и здесь нашло средство. Оно стало отлучать не только самих владетелей, но их земли, их владения, их подданных. Из-за преступления или непослушания одного человека страдали тысячи, сотни тысяч людей. Делалось это так. Во всей стране, где правил отлученный государь, прекращалась церковная служба. С алтарей снимались украшения, кресты закрывались покрывалами в знак траура, священники совершали в церквах службу без прихожан. Только в определенные часы дня начинали звонить колокола — печально, тягуче, будто похоронный звон. Тогда верующие падали на землю и молили Бога — прекратить их муки, снова вернуть им милость. Отпевали только духовных лиц, детей да иностранцев. Можно представить, как всё это действовало на людей, искренне веровавших! И духовенство одерживало великие победы, смиряло непокорных, заставляло раскаиваться преступников. И вот папа Григорий воспользовался этим оружием против непокорного императора. Он отлучил его от церкви. Он торжественно молил апостола Петра — услышать его проклятия на императора.

Папа объявлял, что он запрещает Генриху управлять государством, что он освобождает всех христиан от присяги, какую они дали Генриху, запрещает всем без исключения повиноваться Генриху, как государю. Всюду папа разослал свое проклятье и смутил народ. Подданные Генриха пришли в ужас. Как повиноваться государю, который проклят наместником апостола Петра! Нашлись и личные враги императора, и без проклятия папы не желавшие ему повиноваться — и теперь они пользовались гневом папы на императора. Пришлось смириться. И вот мир увидел неслыханное, невероятное событие. Германский законный император явился к папе просить прощения. И как явился! Стояла суровая зима. Папа гостил у одной из своих восторженных почитательниц, в замке Каноссе, — в северной Италии. Генрих явился перед стенами замка. Дело происходило в конце января 1177 г. Папа отказался немедленно принять императора. Генрих стоял перед замком, босой, во власянице, стоял полых три дня. У него стали отмерзать ноги. Все возмущались суровостью папы. Даже его почитательница, хозяйка замка, назвала его необычайно жестоким и высокомерным тираном. Император уже готовился уйти, — наконец папа его принял. За императором шли его спутники. Он паль к ногам папы и молил о прощении. Многие зарыдали, видя такое унижение государя. Папа поспешно поднял императора и простил. Но этим не кончилось. Папа устроил торжественное богослужение, призвал императора к алтарю и при громадной толпе молящихся предложил ему такой суд: если папа неправ, — то пусть Бог поразить его в ту минуту, когда он будет принимать причастие. И с этими словами — папа стал причащаться. И народ, видя, что с ним ничего не происходить, — громко приветствует папу, желает ему счастья, признаёт его во всём правым. Потом папа снова обращается к императору: если Генрих чувствует себя правым, — пусть он также причастится. Император смутился и отказался. Так папа вышел полным победителем! Но победа была очень сомнительная. Всем было ясно, какой плохой христианин — папа. Человек он смелый, искусный, умный, но сердце у него жестокое и для него важнее всего не справедливость, а власть. Зачем так унижать своего противника? Зачем три дня заставлять императора стоять на дворе замка? Это значило — злорадствовать, мстить, желать оскорбить как можно больней. И такой человек проклинает и призывает Бога в свидетели! Не значит ли это — унижать свои собственные проклятия и самого себя? Так и вышло. Уже при Григории отлучения и проклятия перестали пугать, как было прежде. В Германии часто смеялись над обрядом отлучения. Даже многие епископы перестали считать Григория папой. Они видели, что у этого человека вовсе не евангельские цели, и дела его совсем не христианские. Отлучить императора и всех, кто ему останется верным, это значило, — всё государство разделить на два враждебных лагеря. Люди натравлены друг на друга, как хищные звери. Даже убийства считались законными, если они совершались над отлучёнными, отлученный был человеком без всяких прав. Какое действие могло всё это произвести на тех, кто не желал изменять императору? Только одно: они стали глубоко презирать и папу, него слуг и вообще все церковное. Жестоко страдали церкви от этого презрения: их грабили, жгли, священников в облачении оскорбляли, топтали ногами, оскверняли алтари. И вообще жить становилось тяжело. Очевидцы так описывают это время: « Нет больше взаимного доверия между родственниками и друзьями; нет покорности, нет страха и любви к Богу, нет верности и справедливости; все от самого незнатного до самого важного человека презирают законы божьи и человеческие, все лгут, все обманывают, все заражены жадностью, все совершают преступления».

Это очень мрачно, — но правды здесь много. Трудно было людям оставаться добродетельными и миролюбивыми, когда сам папа повелевал им изменять государю. В одной и той же семье могли оказаться — одни за императора, другие за папу, из страха перед адскими муками. И какой мог загореться раздор, когда дети на одной стороне, а родители на другой, один брат желает остаться верным императору, а другой повинуется папе! И самому папе не посчастливилось до конца. Сторонники его стали терпеть неудачи. И их объясняли тем, что Бог разгневался на злого и нечестивого папу. Даже жители Рима сами отстали от Григория. Он бежал из Рима и умер в изгнании. И после смерти он оставил недобрую память. Когда около шестисот лет спустя папы вздумали объявить Григория святым, во многих странах и даже в Италии отказались признать его святым. Так и до сих пор: для самих пап и их верных почитателей Григорий святой, но для других католиков — он виновник многих бедствий, великий честолюбец и жестокий человек. Но дело Григория осталось жить. Важнее всего то, что, начиная с Григория, папы окончательно решили быть повелителями государей, императорами над королями и народами. Из этого решения вышли бесчисленные смуты, войны и бедствия и для народов, и для самих пап. Когда Людовик стал королём, — папская власть была необыкновенно обширна и велика. Можно было, в самом деле, подумать, что весь мир склоняется пред римским первосвященником. Борьба с германскими императорами у папы не прекращалась, — но победителями оставались папы. Всегда они умели находить союзников, не переставали проклинать и отлучать, и достигали успеха. Людовику пришлось быть свидетелем самой жестокой борьбы папы с императорами, решать чрезвычайно трудный вопрос. Людовик был преданнейшим сыном католической церкви и ему предстояло решить: кто прав — глава этой церкви или государь, отлученный от церкви? И вообще святому королю пришлось переживать тяжелое время. Не только духовенство и папа могли смущать его на каждом шагу, — было много и других дурных и преступных людей, и с ними также нелегко было жить и управлять королевством. Рядом с духовенством в средние века стояли еще другие сильные и важные люди — светские вельможи, — благородные владельцы замков и земель. В то время, когда духовенству полагалось молиться, — эти люди обязаны были сражаться. И они действительно сражались, — несравненно усерднее, чем духовенство молилось. И что же вышло из этих людей в течение веков?

Глава XII.

Чтобы лучше всего представить, как знатные люди чувствовали и жили в Средние века, — надо вообразить такую картину: человек, весь покрытый железом, сидит на возвышенном месте, будто на троне. Голова его покрыта шлемом, сбоку меч, внешность человека — суровая и гордая. Пред ним на коленях стоит другой человек. У него нет меча, нет шпор, он с открытой головой. Он протягивает руки и кладёт их в руки сидящего и говорит ему, видимо, просительную и покорную речь. Что он говорит? Речь не длинна, — но от неё веет духом целых столетий:

« Я становлюсь вашим человеком, с этого дня, впредь на всю жизнь, — своим телом и своей честью, — я буду вам предан и верен».

Слова произнесены, — тот, кому они сказаны, — поднимается с места и величественно обнимает своего нового « человека». Это значит: он принимает его под своё покровительство и в награду за верность будет защищать его. А « человек» всякий раз, когда потребуется, явится на помощь своему покровителю, будет воевать за него. Это называется — одному быть сеньором, покровителем, главой, сюзереном, а другому --вассалом, вирным помощником. Вассал, помимо обещания, потом ещё клялся в вечной верности своему сеньору, господину. А сеньор дарил ему землю, делал его владельцем, при этом вручал ему ветку дерева или дёрн земли. Это и означало, что вассал получает землю от сеньора и будет служить сеньору верой и правдой. Могло быть и иначе — и это самоё любопытное. У человека уже есть земля, он совершенно свободен — и всё-таки является к другому человеку и заявляет ему, что хочет быть его вассалом, отдаёт ему свою землю. Этот принимает и делает своего гостя своим вассалом и отдаёт ему назад землю уже как свою собственную. Зачем всё это? Познакомьтесь поближе с сеньором и вассалом, и вы узнаете — зачем. Дело очень простое. Тот, кто захотел быть вассалом, человек не особенно богатый; значит, не особенно сильный. Это большое горе. Приходится беспрестанно защищаться. Время такое, что ежедневно можно ждать нападения. Всякому хочется иметь побольше земли — и он старается отнять её у всякого, у кого можно. Воюют все против всех — в этом и жизнь. Понятно, бедному и слабому приходится очень плохо. Надо искать защитника. Можно бы обратиться к королю, но король далеко, да и сам он не весьма силён, и ему впору отбиваться от собственных врагов. И вот знатный человек победнее идёт к тому, кто побогаче, и становится его « человеком». Это значит, он будет нести службу, а служба такая: сеньор вздумает с кем-нибудь воевать, — вассал должен явиться к нему на помощь вооружённым, на коне. А если вассал побогаче, — то он приведёт с собой ещё отряд воинов. Служить он должен не весь год, а только сорок дней в году, — потом может уезжать домой. Но это не всё. Вассал должен служить сеньору ещё в его замке, в его свите, являться к нему по праздникам, вместе с ним думать об управлении его земель, судить его подданных. Во всём остальном вассал независим. Он полный хозяин в своём владении, — он государь. Понятно, чем крупнее владелец, — тем он независимее, тем больше у него воинов, а сам он не нуждается ни в чьём покровительств, — он государь в полном смысле. Можно представить, сколько образовалось таких государств! Правда, — существовал и король. Но многие сеньоры были побогаче и посильнее его. Он только носил громкое имя короля, а власть у него была очень незначительная. Хотели сеньоры — признавали его, а не хотели — король далеко не всегда мог заставить их повиноваться. Что из этого должно получиться? Страшная неурядица. Если каждый сеньор у себя государь, — он, значит, может воевать, когда ему угодно и с кем угодно, — кроме своего сюзерена. Право войны — это самое главное право благородного человека, — без этого права он себя и представить не может. Каждая, хотя бы самая незначительная ссора, может окончиться войной. Правда, — можно решить дело судом, — но для постоянного рыцаря — война гораздо почётнее. И он воюет — из-за всяких пустяков. Всегда можно подраться, — и это уже немалое удовольствие, а потом, — можно захватить и добычу, — особенно отнять хотя бы клок земли у своего противника. Это неизлечимое забиячество. Идёт оно ещё из германских лесов. Предки всех этих сеньоров и вассалов те самые вожди, которые, войну и битву считали высшим на земле счастьем и даже рая они не могли представить без войны и поединков. В тех же лесах впервые явилось и рыцарство, — самое блестящее украшение, высшая гордость средневекового благородного человека.

Глава XIII.

В германских лесах совершеннолетним считался тот, кто получил меч и щит, кого вооружили старшие в собрании воинов. Это было великим событием в жизни молодого германского воина. То же самое осталось на целые века, — только вооружение происходило иначе, гораздо торжественнее. Германцы-язычники получали меч только затем, чтобы убивать противников. Теперь все воины — христиане, — и меч в их руках достоин получить другое значение. Конечно, — рыцарь и теперь будет убивать противников, — но особенно он будет стараться о торжестве Христовой веры. Это — его главный и высший долг. Вот, посмотрите, рыцари стоят в церкви. Лишь только начинается чтение евангелия, — они тотчас вынимают мечи и держат их наголо, пока читается евангелие. Это значит: мы — защитники евангелия. Где христианская вера в опасности, — там мы готовы биться до самой смерти. Таково начало рыцарства, его высшая цель. А у кого такая цель, — тот должен готовиться к ней. И к ней, действительно, готовятся долго и усердно, конечно, те, кто хочет быть настоящим рыцарем. Посмотрим же на жизнь будущего рыцаря. Начнём с начала, — здесь всё очень любопытно и важно. Будущий рыцарь является на свет. Его отец, разумеется, рыцарь, — положим, просто барон, — значит, не особенно знатный и богатый. Он чрезвычайно рад, что у него родился сын, а не дочь. Он спешит с гордостью объявить свою радость вассалам:

— В пятнадцать лет мой сын будет рыцарем! Будущий рыцарь растёт. Наукой его не утруждают. Его дело — не учиться, не читать книги и не писать их, — а драться. Поэтому ему ежеминутно и рассказывают только о битвах, о подвигах, о жизни знаменитых рыцарей. Лишь только он начал понимать, — он только и слышит об оружии и сражениях, да ещё об очень далёких и трудных путешествиях — в святую землю, к гробу Господню и о борьбе с неверными. .Потом ему внушают, что он — благородный ребёнок, что он — особенный человек, — совсем не то, что горожане и крестьяне. И он не должен сходиться с ними, дружить с ними, особенно — советоваться с ними о чём бы то ни было. Эти люди низкие, такими они родятся и такими остаются до самой смерти. У них нет ни мужества, ни благородства в сердце, — и они способны на все дурное. И молодому барону рассказывают на этот счёт ужасные происшествия. Например, один рыцарь полюбил сына крестьянина, сделал его своим советником, женил его даже на богатой женщине и подарил ему землю. И хорошо же его за это наказала судьба! Его советник изменил ему и предал его злейшим его врагам. Нет! С крестьянином ничего не поделаешь, ничего путного из него не добьёшься. Настоящий рыцарь не должен водиться с этим народом и даже не пускать к себе за стол. Такой христианский урок даёт рыцарь своему сыну! Нам не мешает это теперь так же запомнить. Дальше, рассказываются истории о знаменитых рыцарях. Мало ли их! Вот знаменитый Роланд, племянник Карла Великого. Он паль в битве против сарацин, магометан. Он произнёс великие слова:

« Скорее смерть, чем позор».

И он не испугался тысячи врагов. Таким должен быть всякий рыцарь. Зато когда Роланд сражался, в битву явились три блистающих рыцаря на белых конях: это были посланники неба. И когда Роланд умирал, — ангелы приняли его душу. Роланд — древний рыцарь. А вот гораздо позже жил другой такой же доблестный рыцарь — Готфрид Бульонский. Он сражался с неверными за гроб Господень. Он завоевал Иерусалим у неверных. Его выбрали королём. Ему пришлось согласиться, — но он отказался носить корону и сказал: «Сохрани Бог, — чтобы я увенчал свою главу золотом там, где Иисус носил тернии». Так он был скромен и так чтил Спасителя!

Еще и другое слово он сказал, — поучительное для рыцарей:

« Не страшитесь смерти, ищите её».

Вот образцы, какими должен подражать рыцарь! В этом вся его наука. А что касается учения, — рыцарю оно не нужно. Самые знаменитые рыцари не умели ни читать, ни писать. Да и нелегко это, когда рука привыкла владеть мечом. Сам великий император Карл вздумал было в старости научиться писать, да плохо ему удалось. На это есть духовные лица. Они всё, что надо, прочтут и напишут. Правда, будущий рыцарь собирается в далёкие странствия, надо бы познакомиться с географией. Но у кого научиться этой науке? Всё равно — правды не узнаешь. В книгах написаны разные небылицы, россказни паломников, рыцарей. Кто читает, всему этому верит. Слышит об этом и молодой барон. Особенно много чудес на Востоке. Например, Константинополь: во дворце здесь всё из золота, стены покрыты живописью, и нарисованы здесь все звери земные, все птицы небесные. Не мешало бы поучиться хотя бы закону Божию, — рыцарю предстоит защищать церковь Христову. И барон слышит кое-что из священной истории. Самое главное для него следующее известие: свободные люди произошли от Сима, рабы от Хама, а рыцари от Иафета. И в священной истории Авраам называется бароном. А дальше вместо истории — сказки, песни. В замок постоянно являются особые люди, все знающие, что было когда-то на свете и что теперь совершается. Люди эти называются трубадурами, сочинителями. С ними ходят всюду их помощники, музыканты и певцы, называются они жонглёрами. Вот от этих людей и можно узнать всю историю. Трубадуры её сочинили, а жонглёры её пропоют, если сам трубадур не умеет или не знает петь. Особенно много любопытного споют они про Карла Великого. Дожил он до двух сот лет и всё оставался могучим императором, с роскошной бородой, такого цвета, как цветы яблони. Чего только не испытал и каких только дел не совершил этот удивительный старец! Вырос он в изгнании среди язычников, потом сражался с ними всю жизнь, побывал и в Иерусалиме и оросил своими слезами гроб Господень, воевал в Испании, где погиб славный Роланд… Ничего этого не было на самом деле, — но так поют певцы и сердце молодого барона полно восторга. О, если бы ему сражаться с Роландом или побывать в святой земле с Карлом! Но одними рассказами и песнями не воспитаешь как следует будущего воина, надо что-нибудь более действительное, похожее на воину. Это прежде всего — охота. С семи лет будущий рыцарь начинает охотиться. Это очень важное дело. Существуют особые учителя охоты. И вообще охота — целая наука и нелёгкая. В ней несколько степеней, — две главные, — псовая охота и соколиная. Особенно трудна наука о соколиной охоте. Надо прежде всего воспитать сокола, потом уметь владеть им. Всё это очень трудно. За то какое наслаждение — целые дни проводить в лесу, выслеживать кабана или даже зайца! Охота — первое настоящее занятие будущего рыцаря. С охоты начинается его благородная жизнь. Собака и сокол — любимые товарищи молодого барона. Чего только он не сделает, чтобы добыть добрую птицу! Это у него прирожденная страсть. И вот какую историю рассказывали в старые времена насчёт этой страсти. Случилось она с благородным Вивьеном.

Глава XIV.

Вивьен был знатного происхождения, но в детстве он попал в руки сарацин, потом в руки морских разбойников, — и они продали его. Вивьен очутился в семье простых людей, в семье купца, — и конечно, здесь стали воспитывать его как будущего торгаша. Но природа взяла своё. Потомок рыцарей не мог быть торгашом, — у него могут быть только желания и страсти рыцаря. Купец говорить ему:

— Я научу тебя, как покупать и продавать.

Вивьен, которому всего только восемь лет, кричит:

— Нет, нет! Я хочу лошадь, собаку, сокола!

Его всё-таки посылают торговать. Тогда он поступает так: кучу разных товаров отдаёт за собак и сокола, — о чём он так давно мечтал.

Вивьена, разумеется, наказали. Но и после наказания он говорить купцу:

— Уверяю тебя, папаша, — это отличные гончие.

И таких истории не одна. Без охоты нет рыцаря, без сокола нет благородного человека.

Вы знаете, как возник Ахен — этот древний знаменитый город? Благодаря охоте. Карл Великий охотился. Вдруг он замечает, что его лошадь начинает хромать. Император спускается на землю, берёт ногу лошади, чувствует, что нога теплая. Император опускает руку в воду, вода горячая. Это — источник целебной воды. Король приказывает построить здесь часовню, круглую, — в виде лошадиной ноги. Так возник город и так открыты источники воды, и до сих пор существующие. Да мало ли можно рассказать про охоту! Святой Герман, епископ, был отважным охотником. Пред его жилищем стояла груша, и он увешивал все дерево дичью, им собственноручно убитой. Старинные писатели охоту считали прямо святым делом. Всё равно как монахи прославляли мирный труд и считали его спасением для души, — так другие прославляли охоту. Охота спасает человека от праздности и вообще от семи смертных грехов. Значит, охотник попадёт в Царство небесное. У охотников были и свои святые покровители и они молились им, отправляясь на охоту. Прежде всего, конечно, святой Герман, а потом святой Губерт. Про этого святого рассказывали так. Сначала он был знаменитым охотником и язычником. Однажды он гнался в лесу за оленем и вдруг меж рогов оленя увидел образ Спасителя. И благодаря этому видению Губерт стал христианином. Ни одного святого так часто не праздновали в течение года. Стал он христианином в апреле, а умер в мае, тело его было перенесено сначала в сентябре, потом в ноябре, и во всех этих месяцах справлялись праздники в честь святого Губерта. И до сих пор охотники во Франции считают его своим покровителем. Существовал даже особый рыцарский орден святого Губерта. Только знатные могли быть приняты в этот орден. Украшением рыцарей ордена была цепь из охотничьих рогов и на цепи образ святого Губерта на коленях перед распятием, которое является святому на голове оленя. Рыцари этого ордена лечили собак от бешенства. И еще теперь третьего ноября охотники слушают обедню и приводят с собой в церковь и своих собак, чтобы предохранить их от бешенства. В особенном почёте была соколиная охота. Рыцарь в торжественных случаях произносил: « Мой Бог и мой меч», — гораздо чаще он мог бы говорить: « Мой меч и мой сокол». Потому что сокол так же отличал благородного человека от простого, как и меч. Рыцарь и дама даже не являлись публично без сокола на руке. Епископ и вообще духовенство любили соколиную охоту не меньше рыцарей. Даже в церковь епископ или аббат приходил с любимым соколом. Начиная службу, — он оставлял сокола на паперти. Но многие и во время службы не желали расставаться с птицей, — садили её на алтаре, рядом с евангелием. Особенно любопытно было посмотреть на знатных господ при каком-нибудь торжественном приёме. Они являлись, держа на правой руке сокола, а левою рукой опираясь на меч. Вот настоящий дворянин Средних веков! Носили соколов и в битву. Когда начиналось сражение, рыцари поручали птиц оруженосцам, а потом снова брали себе на руки. Недёшево стоила эта забава. Содержать хорошую соколиную охоту, доставать искусных и опытных сокольников было по силам только очень богатым сеньорам. Но, как всегда бывает, за богатыми тянулись и те, кто победнее. Нельзя было не иметь соколов. Это значило « поддерживать благородство», так и говорили в Средние века. Дворянин немыслим без сокола. А соколов было много сортов, на всякий полёт и на всякую охоту: особые сокола на зайцев, особые на коршунов, на цапель, на журавлей. Так и назывались — соколы такого то лёта, — заячьего, журавлиного. Доставались они отовсюду, особенно славились турецкие соколы, — и чтобы достать турецкого сокола — сеньор мог решиться на что угодно, и не только сеньор, а даже король.

Вот, например, что сделал французский король Людовик XI. Он прослышал, что к герцогу Бретонскому везут соколов из Турции. Разве можно допустить, чтобы у герцога были такие птицы? И король по всем дорогам расставляет сторожей, с приказом непременно перехватить соколов. В окрестностях города Тура сторожа, наконец, встречают сокольников герцога, нападают на них и отнимают птиц. Людовик XI получает соколов и, счастливый своей удачей, восклицает:

« Клянусь Богородицей! Что-то теперь будут делать герцог и его бретонцы! Достаточно погорюют они после штуки, какую я с ними сыграл». Понятно, — самый приятный подарок, какой можно сделать средневековому сеньору или даме — хорошо выдрессированный сокол. И государи часто принимали такие подарки и от других государей и от своих вассалов. За хороших соколов платили тысячи рублей на наши деньги. И еще выше ценились хорошие сокольники. Они прямо были знаменитостями. Имена их знали во всей стране и заграницей. За ними ухаживали самые знатные сеньоры и дамы. Одевались они роскошно, получали богатое ежегодное жалованье. Изображения знаменитых сокольников дошли даже до нас, в особых книгах о соколиной охоте. И нельзя было не ценить доброго сокольника! В одном сочинении о соколиной охоте прямо говорится: истинно королевская беседа — это разговор о соколах и о разных тонкостях соколиной охоты.

« Просто жаль становится, — говорит современник, — когда слышишь, как даже знатные люди путают разные названия! Говорят, например, — коготь, когда надо сказать ноготь или крючок, и не понимают, что значить тот или другой полёт сокола и как он называется! Это — большой стыд! О соколах надо знать всё в точности. Недаром воспитание соколов — целая наука. Взять сокола из гнезда, вырастить его, постепенно приучить бросаться на дичь, приучить его понимать свист хозяина, его движения».

Это не легкая наука. Недаром, даже государи писали книги о соколиной охоте и о воспитании соколов. За птицами этими ухаживали несравненно внимательнее и искуснее, чем за людьми, умели отлично лечить соколов. Помнёт сокол перья или сломаются они у него в борьбе с дичью, искусный сокольник сумеет заменить их другими, подрезать сломанные, надставить их, и вообще произвести очень хитрую операцию. Каждое перышко у сокольника на счету, он знает его место, его значение для полета сокола, знает, катя крылья подлиннее или покороче нужны соколу для охоты, насколько его крылья соответствуют весу его тела. Всё это в тонкости известно, это — целая наука и сложное искусство. Поэтому в Средние века сокол и считается выше всех птиц. Царь пернатых не орёл, а сокол. Наряжают его необыкновенно роскошно. По наряду сокола сейчас видно, кто его хозяин. К соколу прицеплены два маленьких бубенчика. Они тщательно подобраны, должны звонить очень музыкально. На лапах у сокола ремни, за ремни его привязывали к насесту, и к ним прицеплено колечко. На колечке вырезано имя владельца, а на колокольчиках его герб. На голове у сокола кожаная шапочка, украшена она золотом, — иногда жемчугом, на шапочке султан из перьев райской птицы. Так ухаживали за соколом! Охота для знатного человека тоже, что торговля для купца, священническое служение для духовного лица. И никто не смел охотиться, если он не был благородного происхождения. Только Людовик Святой разрешил горожанам охоту, с условием, чтобы охотник-горожанин отдавал заднюю ногу убитого животного сеньору, на чьей земле горожанин охотился. И до сих пор во Франции охотники всегда делают такой же подарок тому, кто стоит во главе охоты. Сколько рассказов ходило об охотничьих приключениях государей и знатных людей! И эти рассказы были часто очень важны. Многие знатные люди и становились знатными, благодаря охоте. Быть хорошим сокольником, значило очень много. И не одна знатная семья считала своим предком искусного охотника или искусного дрессировщика соколов. Какой-нибудь богатый сеньор награждал своего сокольника землей, возводил его в рыцарское достоинство, и сокольник становился сеньором, знатным господином. Один из знаменитых германских императоров в средние века носит имя Птицелова. И этот император Генрих Птицелов, наверное, гордился этим прозвищем. До восшествия на императорский престол Генрих был только знатным сеньором. Его выбрали императором. Явились послы сообщить ему эту новость и застали такую картину: Генрих, окруженный лошадьми и соколами, отправляется на охоту. Послы объяснили Генриху причину своего приезда. Генрих отвечает:

— Сегодня прекрасная погода, позвольте отложить важные дела до завтра.

И будущий император поехал на охоту. И то же самое сделал бы всякий другой благородный барон. Нет для него более радостной утехи; как пустить сокола, будто пулю, на птицу, видеть кровавую битву пернатых на воздухе и принять потом добычу своего сокола. И вовсе не потому, что нужна дичь. Напротив, самая любимая охота баронов на птиц, ни на что не нужных, особенно на коршунов. Все дело в потехе: она так похожа на войну! Сам охотник чувствует, что он такой же сокол и также готов налететь на противника и поразить его. Понятно, с каким наслаждением будущий рыцарь охотится. На охоте он учится быть воином, в нём живут и развиваются боевые чувства, он весь трепещет от восторга, при виде молодецкого боя сокола с птицами. Но будущий рыцарь должен быть не только воин, он — образцовый светский человек, он — кавалер. Надо и здесь пройти школу, и также нелегкую, хотя и очень приятную.

Глава XV.

Будущему рыцарю двенадцать лет, он многое знает, умеет ездить верхом, он хороший фехтовальщик, охотник, но ему недостаёт светских манер, светского воспитания. В доме отца этого воспитания не получишь, если отец не особенно богат и знатен. Светским кавалером можно сделаться только там, где собирается большое общество, много дам, где роскошно обедают, устраиваюсь пышные праздники. А все это происходить при дворе знатного сеньора. Вот сюда и отправляется молодой барон, к сеньору своего отца. Конечно, лучше всего было бы ко двору короля, там самое многочисленное общество, но каждый должен служить своему сеньору, и приходится удовлетвориться замком графа или герцога. Прожить здесь надо лет шесть или семь, и прожить далеко не без дела. Прежде всего он оруженосец. Это должность очень нелегкая. Оруженосец слуга рыцаря, хотя и благородный. Он не имеет права носить меча, надевать даже кольчуги и шлема. Его обязанность носить за своим господином его щит, когда господин отправляется сражаться, надевать на господина вооружение, снимать его. Каждый более или менее богатый сеньор в битву является с несколькими оруженосцами. Они толпой стоять позади, него, но сами не смеют принимать участия в битве, только — в случае крайней необходимости. Но битва еще лучшее время для оруженосцев, по крайней мере много шума, движения, опасностей, а при случае — возможность подраться. Гораздо хуже мирная жизнь в замке. Ежедневно оруженосец встаёт рано, берёт щетку и несколько часов чистить лошадей сеньора, его оружие, выезжает молодых лошадей. Встанет сеньор — надо помочь ему одеться. Приедет гость, надо его встретить, проводить в комнату, раздеть его, устроить все, что ему надо. Начнется обед, оруженосец должен всем рыцарям поднести чашу с водой, вымыть руки, потом стать за спиной своего сеньора, стоять не произнося ни слова, следя внимательно за обедом, подавать хлеб, резать мясо, наливать вино. Если надо послать письмо, подать кому-либо весть — посол тот же оруженосец. Это часто очень приятная обязанность, но подчас даже опасная, мало ли куда и с какой вестью сеньор может послать гонца! Оруженосец усердно служит, — но не забывает о себе. Какое его будущее? Если он сын бедного барона, самому надо хлопотать о своей судьбе.

А как хлопотать благородному молодому человеку? У простых людей — разная работа. Они пашут землю, торгуют, ничего подобного благородный человек не может делать. Он умеет владеть только оружием, и оружием же он должен добыть себе счастье. В замке сеньора он беспрестанно слышит песни жонглёров, рассказы бывалых людей, и в песнях, и в рассказах постоянные насмешки над горожанами и над « вилланами», — крестьянами. Для рыцаря даже эти слова бранные, и особенно слово «виллан». Это значит «низкий» человек, и от этого же слова французский барон производит слово «низость». Так он презирает худородного земледельца! Для него и горожанин — создание презренное. Он издевается над любовью горожан к деньгам, над их бережливостью. Барон также очень любит деньги, но не затем, чтобы их копить, а чтобы щедро тратить. Он никогда и ни с кем не стесняется, берёт даром, отнимает или, если желает платить, платит не торгуясь. Как ему нажить состояние? Есть два средства — жениться на богатой наследнице или устроить выгодную драку, войну, завоевать добычу. И оруженосец дни и ночи мечтает о приключениях. А помечтать есть о чём. В длинные зимние вечера, у камина, в обширной зале собирается семья и домочадцы сеньора. И здесь ведутся бесконечные рассказы — о рыцарских удачах. Рассказы эти довольно однообразны, но будущему рыцарю они кажутся постоянно новыми, тем более что и оруженосцы в этих рассказах занимают не последнее место. Обыкновенно странствует рыцарь по неведомым чудесным краям. Предстоят ему удивительные подвиги, самый главный — защитить страдающую даму. Это — красавица, со светлыми волосами, цветущая молодостью, очень знатная и богатая, но она попала в руки волшебника или старого какого-либо врага. И сидит она в неволе, в замке, за высокими стенами. И стерегут её часто не только злые люди, а и чудовища, карлики, великаны, змеи. Надо с ними сразиться и освободить даму, а потом дама отдаёт рыцарю свою руку и сердце, и рыцарь становится богатым сеньором. Иногда рыцарь получает ещё сокола и навсегда прозывается рыцарем сокола, самое почетное прозвище! И какое счастье — эти приключения! Настоящий рыцарь жить без них не может. Он тоскует, сохнет от тоски, и всё стремится вдаль, к прекрасной оскорблённой даме, к роскошному замку, к блестящей толпе слуг, оруженосцев и воинов. Такая участь ждёт всякого храброго рыцаря! Оруженосец служит и горит желанием поскорей отправиться в далёкие земли и завоевать мечом богатство и счастье. И оруженосцу трудно терпеть. Мимо замка нередко проезжают отряды рыцарей. Куда они спешат? Говорят, в святую землю, драться с неверными, освобождать Гроб Господень от магометанского ига. А на Востоке столько чудес, столько неисчерпаемых сокровищ! Можно ли терпеливо сидеть и только чистить лошадей да служить за столом сеньора! Вот что на этот счёт поют сеньоры. Песня всё про того же незабвенного героя — Роланда. Он ребёнком живёт в замке. С ним живут товарищи его детства, такие же дети. Вдруг однажды они слышат страшный шум. Мимо замка идёт войско, ржут кони, трубят рога, бряцает оружие. Дети сами не в себе. Они подбегают к окнам башни. Глаза их горят, сердце готово выпрыгнуть из груди, они не наглядятся на воинов, сверкающие щиты и мечи. О какое счастье — последовать вслед за рыцарями! Но детей сторожат, особенно зорко следит за ними старый привратник. Роланд начинает ласкаться к нему, говорить:

— Пусти нас немного поиграть на дверь замка.

Роланд называет привратника самыми нежными словами так, как называют рыцарей, он даже обещает ему сделать его впоследствии рыцарем. Но старика не проведешь, он отвечает:

— Ладно, рыцарем!.. Не желаю я быть рыцарем! Рыцарям часто приходится быть битыми. Пойдите прочь и забавляйтесь своими соколами.

Роланд не отстаёт:

— Пожалуйста! Нам только посмотреть на рыцарей. Привратник неумолим; тогда юные герои теряют терпение.

— А! Ты так, — не хочешь исполнить нашего желания, — так вот же тебе! И дети бросаются на старика с палками, сбивают его с ног, бегом отворяют ворота и выбегают из замка. Рыцари уже прошли мимо замка.

— Нам надо лошадей! — кричит Роланд.

Как раз в эту минуту идут пятеро бретонцев.

— За мной! — кричит Роланд, — Вперёд!

Мальчики нападают на бретонцев, сбивают их с ног ударами кулаков, те, страшно перепуганные, разбегаются и являются с жалобой к своему королю. Король посылает людей разыскать маленьких грабителей.

Их находят, приводят к королю, окруженному баронами.

— А, это Роланд! — восклицает король и начинает весело хохотать.

За ним хохочут и бароны.

— Это Роланд! Это Роланд! — кричат со всех сторон. Детей принимают торжественно, устраивают им пир. Правда, оказывается, что они до смерти прибили палками привратника. Но что значит смерть какого-то привратника, не рыцаря! Роланду и его товарищам позволяют присоединиться к войску рыцарей, и они отправляются в Святую Землю. Так мечтает и так живёт оруженосец! Наконец, приходит время стать ему рыцарем. Ему девятнадцать или двадцать лет, самый настоящий срок. Кончилась служба, мечты оруженосца начинают сбываться. Уже давно он спрашивал себя, с тоской говорил наедине и друзьям: « Когда же, наконец, я стану рыцарем»?

И вот желанный день настал.

Глава XVI.

Рыцарь, — какое громкое слово! Сколько блеска, славы, красоты — в одном имени рыцарь! Чтобы получить это имя, надо пройти чрез сложный и чрезвычайно пышный обряд. В рыцари посвящают, всё равно как возводят человека в какой-нибудь высший сан. И посвящают величественно, строго. Вначале обряд проще. Главное — опоясать будущего рыцаря мечом. Меч — самое священное оружие рыцаря. Опоясывая, рыцарь в то же время наносил молодому воину удар по затылку ладонью, и говорил:

— Будь мужествен!

Получив меч и удар, новый рыцарь тотчас вскакивал на лошадь. Здесь важно было вскочить на лошадь, не коснувшись стремени и удивить своей ловкостью зрителей. Это не так легко. На дворе замка или на поле ставилась кукла, одетая по-рыцарски, и новый рыцарь должен был на скаку ударить копьём в это сооружение и повалить его одним ударом. Крики восторга служили наградой ловкачу. Потом молодой рыцарь сходил с коня, и все этим кончалось. Но так происходило посвящение в рыцари в старые времена. Постепенно обряд стал сложнее и торжественнее. А стало так потому, что духовенство, на все распространявшее свою власть, вмешалось и в рыцарские дела. Рыцарь не только воин, но воин-христианин, и в его посвящении должны участвовать духовные лица. Ведь самое важное для христианина — быть верным Христовой вере и защищать её. Нет более благой цели и для рыцаря. И вот духовенство изобретает очень длинный обряд рыцарского посвящения. Здесь всё важно: и сам воин, и его оружие, и вся обстановка. В замке, где совершается посвящение, собираются гости со всех окрестностей; обряд начинается в церкви замка или в ближайшем монастыре. Сначала освящается оружие будущего рыцаря. Торжество увеличивается ещё тем, что посвящение в рыцарей происходить по самым торжественным праздникам, — на Пасху, на Вознесение.

Будущего рыцаря одевали в особую одежду, в белую длинную рубаху, в ярко красный плащ. Это означало: жизнь рыцаря должна быть чиста, и рыцарь должен проливать свою кровь за Евангелие. Даже обувь посвящаемого имела свое значение: черные башмаки должны внушить рыцарю — помнить всегда о смерти и о том, что он взят из земли и в неё же уйдёт. Эта мысль должна предохранять рыцаря от гордости. Рыцарь должен быть скромным и кротким. Потом начинается главная часть обряда. Оружие относят в церковь, кладут его на алтарь. При наступлении ночи является в церковь молодой воин и остаётся здесь всю ночь. Это называется — стоять на страже оружия. На следующий день епископ говорил поучение будущему рыцарю, напоминал ему о страданиях Христа, о долге рыцаря проливать кровь за церковь Христову. После поучения епископа посвященный подходил к алтарю. Епископ благословлял его меч. Потом молодой воин преклонял колено пред сеньором, который должен был посвятить его в рыцари. Сеньор спрашивает:

— С каким намерением желаешь ты получить рыцарское достоинство? Если стремишься к богатству, к почестям, к славе, ты не достоин быть рыцарем.

Будущей рыцарь клянется и обещает, как следует, исполнить свой долг. Тогда на него надевают шпоры, кольчугу, латы, поручи и перчатки, наконец, ему опоясывать меч. И всё это имеет своё значение. Шпоры — это знак того, что душа рыцаря стремится в высь, что рыцарь глубоко любит Бога и мужественно будет защищать его закон. Меч рыцаря — обоюдоострый; это потому что рыцарь должен защищаться против богатого и сильного и в то же время защищать слабого и угнетённого. Рыцарь вооружён, — сеньор даёт ему мечом плашмя три удара, — по плечам и по затылку, — иногда удар кистью руки по щеке, — и говорит:

— Во имя Бога, святого Михаила и святого Георгия я делаю тебя рыцарем.

Удары также имеют свой смысл. Тогда тот, кто посвящал воина в рыцари, наносил эти удары, — говоря:

— Помни, что Спаситель мира получил заушение, и что над ним издевались в присутствии первосвященника Анны, и Он был ударяем тростью и увенчан терновым венком на суде у Пилата… Я убеждаю тебя помнить об этих оскорблениях, мужественно носить крест Иисуса Христа и мстить за смерть Спасителя.

Этим не ограничивалось посвящение. Читалась ещё особая молитва, — особенно над мечом, когда его благословляло духовное лицо. Епископ молился:

— Господи, Отче всемогущий и предвечный, мудрым соизволением допустивший людей на земле к пользованию мечом для подавления зла и для защиты справедливости, ты соизволивший, чтобы учреждён был воинский чин для защиты твоего народа, — мы молим Твоё милосердие, даруй Твоему слуге, который сегодня получает сан рыцаря, силы и мужество защищать веру и справедливость, — умножь его веру, надежду и милосердие. Дай ему также, о Господи, Твой страх и Твою любовь, смирение, послушание и истинное терпение. Направляй его жизнь так, что бы он никогда не пользовался этим мечом вопреки правде. И как он сегодня из оруженосца становится рыцарем, — пусть он также сбросить с себя ветхого человека со всеми его привычками и облечётся в нового человека; пусть он страшится Тебя и чтит Тебя; пусть он не поступает по советам нечестивых, пусть он всегда относится с любовью к ближнему; пусть он повинуется во всём своему начальнику и пусть везде и всегда он в точности исполняет свой долг.

Такие благородные пожелания встречал рыцарь, вступая на рыцарский путь! И в самом деле, — очень много благородства в словах, какие говорят рыцарю и какие он сам говорит. Особенно молитва о смирении. Смиренным должен быть всякий рыцарь, — и бедный и богатый, и не особенно знатный и самый знаменитый. Это такая высшая христианская добродетель! Потом, — высокое напоминание о том, что рыцарский сан существует для защиты слабых, особенно парода. Обнаженный меч лежал на алтаре, — и епископ указывая на него, — говорил рыцарю, что его долг — лететь на помощь угнетённым. После этих слов епископ и рыцарь целовали друг друга и епископ говорил: будь воином мирным, мужественным, верным и преданным Богу. Далее три удара и удар по щеке должны были напоминать рыцарю о смирении Спасителя, об его страданиях за людей. Кроме меча, благословлялось часто и копье, — епископ и здесь напоминал о том, как копьём пронзили тело Спасителя на кресте. Бывали и ещё обряды и все многозначительные. Например, — перед посвящением рыцарь брал ванну, — и это имело глубокий смысл. Будущий рыцарь говорил:

— Эта ванна смоет с меня все грехи моей прошлой жизни, и я выйду совершенно чистым.

У рыцаря есть и поручители за все его торжественные обеты, — крестные отцы — как бывает крестный отец при крещении. Самый меч — святыня. В его рукояти заключены частицы мощей. Сколько святости, торжественности, добрых пожеланий и самых благородных обетов! Но вот рыцарь выполнил все обряды, принёс все обеты, — начинается исполнение рыцарского долга.

Глава XVII.

Начало блестящее и шумное. Рыцарь вспрыгивает на лихого скакуна и мчится галопом по зеленому лугу. Со всех сторон на него смотрят рыцари, дамы, народ. Отовсюду несутся крики восторга. А молодой рыцарь красуется на лошади, — то пустить её в галоп, то заставит идти шагом, то бросит её в сторону и вызовет крик испуга у дам. Великолепное зрелище! За ним другое, более важное. Надо сбить кинтану. Это — чучело, оно одето в кольчугу, обставлено двумя щитами, — это язычник, его надо поразить.

— Поднимите кинтану, — приказываете рыцарю сеньор.

И рыцарь налетает на чучело, — он одним ударом должен пробить щиты, кольчугу и вырвать из земли столб, поддерживающий чучело.

После удара на земле должна остаться груда обломков. Отец молодого рыцаря строго наказывает ему не осрамиться. Сам рыцарь не спокоен, опыт может не удаться, Но опыте удается. Рука рыцаря давно привыкла к сильным ударам. Чучело разбито, и новые крики восторга. Он отвечает на крики приветствиями мечом, слезает с лошади и входить в круг дам, восхищённых его силой и ловкостью. Он — герой, он счастливец. Но все это — игра очень красивая, часто трудная, — но не для этого он стал рыцарем, так молился и так много обещал! Он клялся быть смиренным, и ему говорили о защите народа. Странно! Рыцарь будет защищать народ… За что? От кого? Можно ли защищать того, кого презираешь, и защищать от того, кто твой товарищ и союзник? А у рыцаря одно из самых глубоких чувств — презрение к народу. Духовенство желало бы, чтобы рыцарями могли быть люди всякого сословия. Всё равно — как священником, епископом и даже папой могут быть незнатные и бедные. А рыцарство также — служение Богу и церкви. И рыцарями, действительно, иногда становились люди незнатного происхождения. В одной песне поётся про рыцаря-угольщика. Он один явился защитником королевы, оклеветанной, оскорбленной, изгнанной. И его за это сам Константинопольский император посвящает в рыцари. Это — сказка, — но и на самом деле рыцарями бы- вали крестьяне и горожане. Если они отличались особенной доблестью. Но никогда рыцари не желали признавать такого права за незнатными. Они всегда глубоко возмущались, когда встречали рыцаря-простолюдина. Они громко заявляли, что это значит унижать рыцарское достоинство. Они были убеждены в одном: всякий рыцарь, кто простолюдину позволяет становиться рыцарем, непрерывно жестоко поплатиться за это. Иначе и не могли думать благородные рыцари. Что для них простой человек-крестьянин или горожанин? Вечный работник. Рыцарь может и должен владеть только мечом, — но мечом нельзя ни пахать земли, ни ткать тканей, ни выделывать рыцарского вооружения. Значит, — кто-нибудь должен этим заниматься всю жизнь, — иначе рыцарям придётся голодать и ходить в лохмотьях. Что было бы если бы горожанам и крестьянам стало доступным рыцарское достоинство? Так и во всём другом. Слова — чрезвычайно благородные, намерения самые чистые, — а на деле выходит совсем иначе. Например, защита слабых и гонимых. Рыцарь — светский человек, кавалер, — и поэтому он особенно занимается судьбой благородных дам. Во всякой истории о рыцарских приключениях — рыцарь непременно защищает и спасает даму. У каждого рыцаря должна быть дама сердца. Он вечно о ней мечтает, сочиняет в честь её стихи, если может, или нанимает для этого стихотворцев и певцов, посылает к ней беспрестанно своих оруженосцев — напоминает ей о своей верности. На оружии рыцарь носит цвета своей дамы, бросаясь в бой, он произносить её имя. Это называется служить даме. Случалось, — рыцарь отправлялся в далёкие странствия и объявлял, что он ищет опасностей и подвигов для славы своей дамы. Но можно и не отправляться далеко, — подвигов в честь дам можно совершить сколько угодно и дома или в соседнем государстве. Для этого существуют турниры. Любопытное удовольствие! Для рыцаря охота и турнир заменяют войну, и потому он с такой страстью охотится и ждёт не дождется турнира. Для рыцаря это то же самое, что, положим, для современного учёного съезд учёных со всего света. На таком съезде ученые узнают, что нового успела открыть наука, а рыцари узнавали, где успел народиться благородный боец с необыкновенной силой и ловкостью. Турнир, — битва, — самая настоящая, с убийствами, увечьями, вообще как во всяком сражении. Это — странно. Зачем людям драться, когда нет даже причины сражаться и воевать? Но в этом и заключается военное мужество рыцарей: драться ради удовольствия, все равно как мы читаем книгу или ходим в театр. И сначала на турнирах рыцари бились настоящим острым оружием. На месте оставались многие десятки убитых. Даже самые скромные турниры оканчивались очень жестоко, так говорят современники: множество рассечённых лиц, множество повозок с изувеченными и раненными. Турнир происходил так. Задолго до срока, по всей округе рассылались вестники. По дорогам, по городским площадям, перед замками они кричали:

« В субботу, на Пасхе будет турнир! Знайте же, добрые люди! В субботу на Пасхе, добрые люди, в субботу на Пасхе»!

Новость с быстротой птицы облетает страну, проникает в самые незначительные замки. Все приходит в волнение. Рыцари осматриваюсь оружие, лошадей, соображают, как достать денег на поездку. Не меньше волнуются и дамы. Им надо новых платьев. Дамы главная публика на турнирах. Дамы страстно любят эти зрелища. Они, не переводя дух, слушают о них в детстве, а потом только и мечта у них — поехать на турнир. Случалось, молодые девушки толпами убегали из родительских жилищ и являлись на турниры, не взирая на все опасности. Рыцари это знают, и их дело приготовиться, как следует. Прежде всего надо знать, с кем драться? Рыцари посылают друг другу вызовы, из замка в замок. Кроме того, по дорогам на деревьях развешиваются пергаментные листы с вызовами, всякому желающему подраться с тем или другим рыцарем. Это — афиши турниров. Начинается съезд. Весна в полном цвету. Поля зеленеют, птицы неугомонно шумят в лесу, цвета наполняют теплый воздух первым благоуханием. Всюду, и в природе, и среди людей весенний праздник, а рыцари готовятся увечить друг друга и набираются воинственного духу. На место турнира со всех сторон съезжаются зрители. Большой труд достать помещение! Все дома и гостиницы переполнены. Громадному количеству гостей приходится жить в палатках, в поле. А гости не перестают прибывать. Рыцари едут шумно, весело, поют песни, они сами или их свита, их оруженосцы, жонглёры — непременные гости на турнирах. Город разукрашивается бесчисленными знамёнами и значками. Где остановился рыцарь, там непременно в окне выставлено знамя. На знамени герб рыцаря. Всюду оживление, шумные обеды, музыка, смех. Настоящий праздник! Наступает день состязаний. Они будут происходить на площади, окруженной со всех сторон перилами. Кругом высокий помост со ступенями, с ложами. Помост роскошно украшен коврами, лентами, щитами. Чрезвычайная пестрота красок блестит и играет на солнце. Здесь сядут знатные гости, особенно дамы, одетые в блестящие платья, с украшениями из драгоценных камней. На особом возвышении садятся судьи турнира. Они являются при звуке труб, турнир начинается. Толпа шуметь и потом замирает. Выступают герольды. На турнирах это важные лица, хотя сами по себе незнатные и небогатые. Они в роде церемониймейстеров. Они едут впереди рыцарей, которые должны биться и громко выкрикивают имена своих повелителей, называюсь этих повелителей пышными прозвищами. Мы бы сказали теперь, это рекламисты, их обязанность возможно громче и красноречивее заявить публике о рыцарях, у кого они на службе. Но этого мало. У герольдов ещё есть дело. Герольды обращаются к дамам и от имени рыцарей умоляют их подарить свою благосклонность храбрым бойцам. У герольдов вообще не мало дела и их за это щедро награждают, дарят лошадей, роскошное платье. И есть за что. Герольд в Средние века ловкий человек на все руки. При случае он и домашний забавник у рыцаря, и актёр, и певец. Он же пишет и послания рыцаря даме его сердца, так как рыцари большею частью безграмотны. Наконец, герольды, знатоки турнирных правил. С ними советуются устроители турниров, и герольды тогда держат себя очень важно.

Глава ХIII.

Какой блестящий вид у рыцарей, едущих драться! Всё, что есть у рыцаря лучшего и дорогого, он надел на себя. Он верхом на лошади, самой красивой, какую только он мог найти. Ему надо показать дамам своё искусство ездить верхом. И рыцари наперерыв умудряются картиннее проехать перед помостом. Они то понесутся вскачь, то пустят лошадей рысью, то замедляют езду, гордо красуясь осанкой и сверкая ослепительно вычищенным вооружением. Дамы не могут удержаться от восклицаний удивления и восторга. Они начинают доказывать рыцарям свою благосклонность. Дамы посылают бойцам свои шелковые белые нарукавники, бросают им перчатки, ленты, шнурки, — вообще всевозможные украшения. Рыцари принимать с пламенной благодарностью и нацепляют на свои копья, на шлемы, на латы. Наконец, последний боец въехал в ограду --должен начаться бой. Это не старинный бой, который почти не отличался от сражения. Но и теперь бой на турнире далеко не шутка. Правда, оружие тупое, мечи притуплены и обломаны на концах, но это не спасает бойцов от тяжких увечий и даже от смерти. Рыцари люди очень сильные и подраться большие охотники, а кроме того драка публичная. На бойцов смотрят дамы, нередко король и королева. Где же ещё и отличиться? Даже в настоящем сражении не бывает такой благодарной обстановки. Там только товарищи да враги видят доблесть, а здесь весь цвет рыцарства и дамской красоты. И рыцари бьются сильно, свирепо, быстро увлекаются до самозабвения. Яркие цвета вооружения ослепляют и раздражают, треск мечей о щиты горячит кровь, восклицания зрителей заставляют биться сердца и бой постепенно становится чрезвычайно жарким, Встретились люди вовсе не врагами. Они даже могли до турнира и не знать друг друга. Или наоборот, могли быть друзьями. И вот начался бой, и они помнят только одно: надо непременно быть победителем, во что бы то ни стало выбить противника из седла, раздробить его копье, разрубить щит и шлем. Это всё равно, что удар может прийтись и по голове. Кто же станет сдерживать руку в самый разгар боя! Вот два рыцаря друг против друга. Один одет в красное вооружение, он весь сияет, — другой нарядился как сказочный рыцарь, — весь в белом. Герольды кричат каждый своему рыцарю:

— Вперёд, сын героя! Твой отец был храбрец!

Оба рыцаря одновременно наклоняют свои тяжелые копья, прижимают к груди небольшие круглые щиты, потом сжимают шпорами бока своих коней и, склонив головы вперёд, бросаются друг на друга со страшной силой. Рыцари помнят, что на них во все глаза смотрят зрители, особенно дамы. Беда промахнуться! Это вызовет громкий хохот. Надо попасть в противника непременно и оба попадают. Один чувствует, как копье вошло ему в рот и перекрошило зубы, — у другого — раздроблена рука. Оба бойца на земле, в обмороке. Их лошади в ужасе мчатся прочь. Герольды кричат:

— Дамы! Придите сюда и прикоснитесь вашими прекрасными руками к лицам этих мучеников!

Дамы не сходят со своих мест, — они только выражают своё сочувствие! И так несколько пар! Дамы восклицают, а на побоище льётся кровь, и трещат кости. Но этого мало. Находятся рыцари, недовольные такой игрой. Они желают настоящей битвы, турнира по древнему обычаю, сражения как следует, как бывает на войне. Они требуют, наконец, чтобы устроили битву не с тупым оружием. Вот, где будет видно, кто настоящий рыцарь! Но как устроить битву? Кто враги? Рыцарей это не затрудняет. Есть люди из разных стран, из разных народов, — пусть они объявят друг другу временную войну. Снова являются герольды и начинают кричать:

— Турнир! Большой турнир!

Все знают, что это значит. Лица у всех становятся менее весёлыми. Дамы слегка пугаются. У всех является мысль о смерти… А день как нарочно самый ясный, солнечный, душистый. И люди собираются убивать друг друга. За что? Только потому, что они рыцари, и их ремесло бой. Зрителей ещё больше. Сбежались и крестьяне. Они с ужасом и изумлением ждут сражения, когда нет никакой войны. Они плотной толпой охватили загородку и не спускают глаз с рыцарей. А те стоят в два строя и ждут сигнала. Знак подан и оба строя вихрем несутся друг на друга. Горе тому, кто падает с лошади. Все остальные проносятся по его телу, и пыль поднимается столбом. Бойцы не различаюсь друг друга и рубать с плеча. Выходить драка дикая, беспощадная. Герольды и оруженосцы не смеют сражаться, но за то они поднимают оглушительный крик. Каждый ободряет своего господина и сеньора. Войне, кажется, не будет конца. День подходить к вечеру. Близится ночь. А рыцари всё сшибаются и бьются. Наступает ночь. На небе выступают звёзды. Нельзя различить лиц. Тогда только рыцари чувствуют усталость, влагают мечи в ножны — и медленно разъезжаются с поля битвы. Герольды кричат, — победители весело гарцуют, но на местах осталось несколько десятков раненых и убитых. Какое дикое, отвратительное зрелище! И дамы, затаив дыхание, любуются им. Они продолжаюсь смотреть, как победитель берёт в руки кошелёк с деньгами и начинает оделять герольдов и жонглёров. И чем больше рыцарь даёт, тем сильней они кричат. Рыцарская слава в сильной степени покупается за деньги. Те же герольды бросаются потом на поле битвы. Здесь осталось множество всяких обрывков и обломков, наконечники копей, бляхи с поясов и панцирей, клочки от плащей, — кое-что серебряное и золотое. И всё это подбирают герольды, дерутся между собой за добычу. А бойцы собираются где-нибудь в гостинице, или у богатого сеньора, устроившего турнир… Здесь рыцари моются, переменяют платье, — и начинается пир и танцы. Судьи между тем обсуждают, кто больше всех отличился, — и тем раздают призы. Не сами судьи раздают, а дамы. Призы — какие-нибудь драгоценные вещи, кольца, кубки. Дамы торжественно, с призом в руках, направляются к счастливцу и вручают ему награду. Но не все рыцари бились за славу и за дамские награды. О нет! Далеко не все! Турниры не только игра и побоища, — но очень прибыльное дело. И вот теперь представьте: рыцарь-боец, герой, — и рыцарь —

промышленник, купец, как это мирится одно с другим? В этом самом строю рыцарей, таком блестящем и пышном, сколько просто наёмных людей! Какой-нибудь богатый сеньор кликнул клич тем, кто победит, и они толпой собрались к нему. Они окружают его на турнире. Они стоят у его знамени. Они вместе с ним сражаются. Они восторженно поздравляют его, и всё потому, что он заплатил им деньги. Но этого мало. Этим рыцарям нужна ещё и добыча.

Достать её можно, хотя как будто и не совсем красиво. Дело в том, что победителю при- надлежит оружие побеждённого, — его конь, его щит, его кольчуга или панцирь. Но можно получить и ещё больше: взять побеждённого в плен и требовать выкупа. Случалось и так: побеждённый мог обратно получить своего коня и свое оружие, но только за деньги. Начинался торг, самый настоящий: победитель спускал цену, побеждённый набавлял. Бывали рыцари, всю жизнь промышлявшие таким ремеслом. Даже и меч у них был особый, назывался он кормильцем. И этим мечом сражались на турнирах. Так у рыцарей везде и всегда: неизвестно, где начинается слава и где кончается простое желание нажить достояние, пробрести добычу. И ещё было неизвестно, из-за чего даже богатые сеньоры бьются, из-за той ли славы или просто потому, что они — полудикий народ, не знающий другого развлечения, кроме драки.

Глава XIX.

Рыцарство преисполнено противоречий и странностей. Например, бывали рыцарские дела совсем смешные. Кажется, взрослому и умственно здоровому человеку и делать нельзя подобных дел. Даже варится с трудом, а, между тем, это правда. Бывали так называемые странствующие рыцари. Собственно все рыцари странствовали, но некоторые чуть не всю жизнь проводили в странствиях, желали любопытных встреч и громких подвигов. И вот образец странствующих рыцарей — Ульрих Лихтенштейн. Вырос Лихтенштейн, как росли вообще рыцари. Сам он рассказывает, чему он учился. Наука нехитрая: хорошо говорить о дамах, ездить верхом и сочинять приятные, чувствительные песни. Двадцати лет, как водится, Лихтенштейн получил рыцарское достоинство и выбрал себе даму. Дама эта была старше его лет на пятнадцать. И оказалась она очень суровой и большой насмешницей. Узнав, что Лихтенштейн намерен прославлять её, — она нисколько не растерялась, сказала только:

— Пусть он оставить эту глупость. Даже если бы он отличался всевозможными доблестями, его отвратительный рот способен ожесточить всякое женское сердце.

Лихтенштейну передали эти слова, — и он догадался, что дама имела в виду его необыкновенно толстую губу. Как быть? Лихтенштейн решает:

— Я отрежу свою толстую губу.

И действительно отрезает. Находит он хирурга, просить его сделать операцию — после операции болеет в течение шести недель. По словам Лихтенштейна, — все его знакомые приходили в ужас, даже крестились, глядя на его страдания. Рыцарь выздоровел и известил даму, что у него нет больше безобразной губы. Даму и это мало тронуло. Встретившись с рыцарем, — она только схватила его за волосы и выщипнула клочок. Больше ничего. Как очаровать даму, заставить её стать добрее? Одно средство — совершить разные подвиги. И Лихтенштейн отправился странствовать, стал разгуливать по дорогам, по городам, всюду объявлял, что его дама — красивейшая женщина в мире, — а кто не соглашался с этим, — того рыцарь вызывал на бой, — разумеется, если это был также рыцарь. В одном поединке Лихтенштейну ранили палец. Рыцарь тот час послал своего оруженосца к даме известить её об этом. Дама продолжала быть жестокой. Она не поверила, будто у её рыцаря ранили палец. Тогда Лихтенштейн попросил товарища отрубить ему искалеченный палец и послал его даме. Увидев посылку, дама сказала:

— Такой глупости я ещё не предполагала в нём. Подумать только, что разумный человек может сделать что-либо подобное! Мне жаль пальца, — только не из любви к рыцарю, а жаль потому, что он уверяет, будто потерял палец из-за меня… Палец я сохраню в моей шкатулке.

Лихтенштейн и тем остался доволен. Значит, его дама будет теперь думать о нём. Снова начались странствия. Лихтенштейн превзошёл самого себя и начал творить удиви- тельный вещи. И особенно удивительно то, что от его дел очень многие приходили в восторг. Лихтенштейн задумал предпринять путешествие, нарядившись богиней Венерой. Он заказал двенадцать платьев, две косы с жемчугом, три белых бархатных плаща. Всё это сделали ему в Венеции. Двенадцать оруженосцев должны были сопровождать рыцаря. Всюду разослана грамота и здесь объявлялось так: « Царица Венера вызывает рыцарей на честный бой. Кто свалит её наземь, тот получит всех её боевых коней, а кого она свалит, тот должен поклониться на все четыре стороны в честь дам».

В грамоте указывалось, в какой день, в каком городе рыцарь будет ждать противников. И началось поразительное шествие по Ломбардии, Австрии, Богемии. Впереди ехал маршал с поварами и прислугой. Потом несли знамя рыцаря, при знамени шли трубачи, дальше вели боевых коней в белых чепраках и серебряной сбруе, шло множество оруженосцев, конюхов, музыкантов с бубнами, скрипачей, — наконец, две молодых девушки в белых нарядах и сам рыцарь в бархатном плаще, с двумя черными косами, с перьями и жемчугом. Толпа любопытных следовала за ним. По пути царицу Венеру приветствовали дамы и кавалеры, приносили ей подарки, например, женские платья и кольца. На этот раз и дама рыцаря смилостивилась. Должно быть, и её поразили дела её поклонника, и она прислала ему кольцо. Но это было минутным добрым настроением. Прошло некоторое время, — и дама потребовала назад кольцо. Трудно и рассказать, что тогда произошло с рыцарем! Он стал рвать на себе волосы, рыдал как ребёнок, у него из носа и из горла пошла кровь. Рыцари смотрели на это отчаяние и сами не могли удержаться от слёз. Один из них становится на колени и благодарить небеса за то, что они позволили ему увидеть такую рыцарскую любовь. Рыцарь скоро утешился. Он получает добрую весть. Дама, оказывается, хотела только испытать его любовь. Она даже назначает ему свидание. Лихтенштейн переодевается нищим, вымазывает себе лицо, натирает опухоль на щеке, волосы делает седыми. Но дама опять неумолима. Она прогоняет рыцаря и тот снова безумствует, сражается, сочиняет печальные песни. Многие дамы гораздо добре, чем избранная дама рыцаря. Они в городах окружают Лихтенштейна толпой, восторженно приветствуют его. Не отстают и рыцари. Они в честь Лихтенштейна устраивают поединки, просят у него чести быть его спутниками. Знатнейшие лица собираются в церковь и там молят Бога даровать успеха царице Венере. При этом знатная графиня сопровождает рыцаря и поддерживает его мантию. И Лихтенштейн был человеком женатым, семейным, и всё это не мешало ему творить безумства! Но эти проезды для других выходили довольно безобидными, — вреда не было никому от странствий Лихтенштейна, разве только его крестьянам и его семье, так как он проматывал своё имение. Но гораздо важнее другие противоречия рыцарской жизни. Рыцари силятся соблюдать десять заповедей. Если бы эти заповеди соблюдались хотя бы отчасти, — ничего не могло бы быть лучше, по крайней мере, для Средних веков. Вот эти заповеди:

1. Верить во всё, чему учит Церковь, и соблюдать её предписания.

2. Покровительствовать церкви.

3. Питать уважение ко всем людям и быть их защитником.

4. Любить страну, в которой родился.

5. Не отступать пред врагом.

6. Вести войну с неверными — неустанно и беспощадно.

7. Выполнять свои обязанности вассала, если они не противоречат закону Божьему.

8. Не лгать и быть верным данному слову.

9. Быть щедрым со всеми.

10. Везде и всегда являться борцом за право и за добро против несправедливости и зла.

Рыцари так и называли себя «Божьими людьми». Всё это очень красиво! Но всё это никогда не входило в рыцарские души и сердца. Рыцари чувство- вали себя прежде всего людьми знатными и вооруженными, а потом уже при случае разве вспоминали о заповедях. Они клянутся быть смиренными по слову Евангелия, а сами не согласны считать настоящими людьми всех неблагородного происхождения, — всё равно, какими бы достоинствами не отличались простые люди. Рыцарь объявляет своим дамам --держать раз данное слово, — но это только, если слово дано также рыцарю, — а если простолюдину, слово можно нарушить сколько угодно. Да и по отношению к рыцарю рыцарь ведёт себя часто очень странно. Рыцари за улыбку, за нарукавник дамы готовы претерпеть увечье и даже смерть, — и те же рыцари сражаются просто затем, чтобы кое-что нажить. И мы ни в каком случае не должны рыцарю верить на слово, в чём бы он не клялся. Надо посмотреться, как он выполняет эту клятву, не случайно, а вообще в своей жизни. Вот, например, мы видели, как рыцари стараются отличиться на турнире перед дамами. Только, кажется, рыцари и думают о дамах, и дамы — самое блестящее украшение турнира. Они решают, какой из рыцарей самый вежливый, самый прекрасный, самый благородный. Они раздают награды. Ради них льется кровь и ломаются рыцарские кости. Но это на праздник, а посмотрите, что делается в будни. Рыцари клянутся защищать слабых и сирот. В то время, когда выше всего ставится сила, слабыми оказываются, конечно, прежде всего женщины. Их, значит, чаще всего приходится защищать. И в рыцарских рассказах постоянно повествуется о том, как рыцарь освободил даму, заключенную в замке, заставил злодея отдать ей её земли. Существовало даже особое рыцарское общество, называлось оно « Белая дама с зелёным щитом». Рыцари, принадлежавшие к этому обществу, разыскивали всюду угнетённых и несчастных благородных дам. Было таких дам не мало, и уже это доказывает, как рыцари уважали дам не на турнирах, а в своей жизни. Горе остаться вдове без взрослых сыновей, или дочери сиротой без отца! Сейчас же находился сосед, начинал войну с вдовой или сиротой и отнимал у них земли и замок. И вот рыцари « Белой дамы с зелёным щитом» решили защищать таких вдов и сирот. Но беспрестанно бывало так, что и защищать нельзя было. Такой, например, случай. Умер владелец замка. Осталась у него дочь. Отец её был вассалом у сеньора. Мы знаем, что это значит: вассал обязан воевать вместе со своим сеньором. Но как же будет воевать его дочь? Девушка — не воин, она не может оказать сеньору никакой помощи мечом и копьём. Значит, у сеньора нет воина, вождя. Можно избежать беды, выдать девушку замуж. Так и поступает сеньор, заметьте, совершенно чужой человек для сироты. Он ждёт не дождется, когда ей исполнится двенадцать лет, и он тотчас выдаёт её замуж. За кого, ему всё равно, лишь бы муж был сильный молодой воин. Сеньора заботится о себе, а не о сироте. Да и ей самой нельзя оставаться одной, непременно найдутся охотники попользоваться её наследством. А как она защитится? Кто станет слушаться её? И часто вдовы и девицы сами являлись к сеньору и говорили ему:

— Мой муж, или мой отец умер. К чему мне носить траур? Найдите мне мужа. Мне надо защищать свои земли.

И сеньор находил мужа. Часто сеньор просто раздавал вдов и девушек неженатым рыцарям, как ему хотелось.

— Я дам вам землю и жену, — говорил он вассалу.

И дело было не в жене, а в земле. Часто между вассалами завязывался спор, кому достанется вдова, и рыцари спорили не о женщине, а о её замке и о её землях. Вообще, жена для рыцаря очень мало значит. Рыцарь её всю жизнь считает ребёнком. И такова рыцарская поговорка: « Да будет проклят рыцарь, кто советуется с дамой, отправляясь на турнир». Если дамы решаются говорить, когда рыцари их не спрашивают, они слышать грозный окрик:

« Женщины должны знать свое место, прясть и вязать, — и не мешаться в дела рыцаря».

Еще хуже судьба простых людей, народа. Здесь рыцарь ни на одну минуту не вспоминал о христианском смирении, о справедливости, — помнил только свои выгоды и удовольствия. Начать с самого обыкновенного, с охоты. Сколько бедствий терпли земледельцы от этой рыцарской забавы. Охота часто хуже войны. Война начнётся и может прекратиться, а охота — бесконечна, и это невыносимое бедствие для крестьянина. Для охоты нужна дичь. Значит, в лесах и в полях надо разводить волков, зайцев, кабанов, всякого рода птиц. Рыцари так и делают. Они не желают, чтобы кто-нибудь другой, кроме них, истреблял хищных животных. Они необходимы для охоты. Пусть поэтому они размножаются и кормятся крестьянским хлебом и скотом. Лучше всего прямо уничтожить крестьянскую ниву, запустить её, дать вырасти на ней кустарнику и лесу, тогда ещё больше будет дичи. И сеньоры огораживают леса, заводят зверинцы, голубятни, всё ради охоты. И все эти звери и птицы стаями нападают на крестьянские поля и истребляют жатву на корню. А не истребят звери и птицы, особенно голуби, потопчут охотники. Они носятся по всем направлениям. Для них все равно, хлеб или человек попадёт под ноги лошадей, лишь бы затравить зайца. Беда поселянину убить зайца! Рыцарь всегда готов его самого убить за это или взять с него громадный штраф, а то и заставить крестьянина съесть убитого зайца сырого с кожей и с шерстью. Не было охоты, была война. Новое бедствие для крестьянина. Рыцарь запирался в замке, а крестьянские хижины — беззащитны, поля тоже. Всё это выжигалось и вытаптывалось. Полный разгром! А кончалась война, — победитель брал дань с побеждённого, опять платил тот же крестьянин. И без войны он платил вечно, трудно сказать, за что только он не платила! В Средние века так и говорили: если бы сеньоры могли, они заставили бы крестьян платить за свежесть воздуха, за теплоту солнца, за влагу дождя. Но достаточно и без этого крестьяне платили. Нелегко даже и пересчитать эти платежи, с очень хитрыми названиями. Крестьянин отдавал сеньору часть урожая, платил, кроме того, особую плату за землю, отдавал часть скота, домашней птицы, должен был молоть зерно на мельнице у сеньора, печь хлеб в пекарне сеньора и, конечно, за все это платить, — наконец, крестьянин платил ещё подать за каждого человека в своей семье, за каждую человеческую голову. Что же оставалось крестьянину? В Средние века на этот счёт так выражались: поселянину приходится питаться чертополохом. Но и это не все. Помимо плат, крестьянин ещё должен работать на сеньора, и часто исполнять бессмысленную и унизительную работу. Он должен прокладывать и исправлять дороги к замку сеньора, давать ему лошадей для переездов, загонять для него дичь — и даже заботиться о его спокойном сне. Вот, например, как распоряжался один аббат. Приехал он однажды в деревню ночевать. Подле деревни были пруды, а в прудах — лягушки. И аббат заставил крестьян всю ночь бить по воде прутьями и пугать лягушек, чтобы они не квакали и не мешали господину спать. И вообще, всякое дурное дело, всякую обиду благородный человек считал позволительными относительно неблагородного. Раз человек незнатный — с ним всё можно сделать! И кто мог защитить народ? Духовные лица сами стали сеньорами и притесняли крестьян так же, как и светские господа. Все они и духовные и светские — жили только в своё удовольствие. Никаких податей они не платили. В Средние века платить подать считалось унизительным, — и быть благородным прежде всего и значило не платить подати. Платили только простолюдины. А сеньоры, епископы и аббаты только брали и проживали. И, понятно, жили часто необыкновенно пышно, — особенно духовные лица. Рыцари часто проматывали своё состояние, становились бедняками и иногда принимались грабить всех, кто попадался, особенно богатые церкви и монастыри. Духовенство было счастливее. Его богатство не могло истощиться. Церковную землю нельзя было продать. Она вечно принадлежала монастырю или епископу. А разные доходы и прихожане шли ежедневно. И потому часто рыцари с большой охотой нападали на церковное имущество и брали — и деньги, и скот, и даже земли присваивали. В средние века по временам так и говорили епископы: « Обокрасть церковь — называется совершить ловкое дело, а ограбить церковь — значит показать себя человеком отважным». Духовенство гремело отлучениями, но что могли сделать отлучения? Если духовенство переставали уважать, — переставали бояться и церковных проклятий. А рыцарь вообще никого и ничего не боялся.

Глава XX.

Блестящая фигура рыцаря всюду почти одинакова, — в Англии, в Германии, во Франции. Это потомок какого-нибудь знаменитого вождя. Родословная, наследственный герб — его главная гордость. Благородное происхождение даёт ему право — быть всегда вооружённым, и жить в особом жилище — в замке, и на всех неблагородных смотреть, как на низших существ, — ему во всём подвластных.

« Мой меч и моё право», — таково рыцарское убеждение. Рыцарь ещё мог бы прибавить: « Столбы и башни замка — моя опора, моё царство».

В самом деле, — это очень важно. Путешественнику по Европе в XIII веке представлялись совсем другие виды, чем теперь. В настоящее время всюду много деревень, городов. Есть в них и бедные, и богатые люди, — и одни живут в роскошных обширных домах, другие в скромных и тесных. Но всё это дома, то есть жилища. В средние века было иначе. Тогда в домах жили только люди незнатные, а благородные обитали в замках. А замок — прежде всего крепость, он всегда построен на горе, которая и от природы должна быть трудно доступна. И предназначался замок не столько для житья, сколько для защиты. Это убежище человека, вечно воюющего и готового ежедневно и ежечасно пробрести себе новых врагов. Ему надо, следовательно, получше оградить себя от всего внешнего мира, подобно хищной птице — укрыться подальше и покрепче. Прежде всего, замок окружён широким рвом. Сейчас же по другую сторону рва поднимается высокая каменная стена, с громадными зубцами, между зубцами — едва заметные отверстия для метания во врага стрел, копий, камней, стены разделены круглыми башнями. Сооружение совершенно неприступное! Сверху стены вид, будто в пропасть. И доступ к стенам возможен только через подъемный мост. Он устраивается между двумя башнями, опускается и поднимается на цепях, — и этот мост и башни можно ещё долго защищать, раньше чем враг доберется до стен. Положим, стены взяты, враг между зубцами, он даже спустился за стены, — здесь новые препятствия: новый ров, новые стены и новый подъемный мост, — и врагу приходится снова повторить весь приступ. Пока он добрался только до двора владельца замка, может захватить кузницу, мельницу, разных второстепенных слуг, — но сам рыцарь еще далеко. Его нет и за второй стеной. Он спасается в главной башне, посреди своего владения. При постройке этой башни пускалось в ход всё старинное строительное искусство, — и получалось действительно нечто удивительное. Прежде всего башню старались построить там, где находился источник ключевой воды. Где не было ключа, --устраивался обширный водоём. Стены башни отличались необыкновенной толщиной, — до такой степени, что между окнами оказывались целые комнаты. Здесь жена и дочери рыцаря садились прясть свою бесконечную пряжу, напевая столь же бесконечные песни о влюблённых рыцарях и дамах. Вход в башню устраивался очень высоко над землёй, --сажени на три или даже вдвое больше. Лестницу к этому входу приспособляли подвижную или такую, какую легко немедленно уничтожить. Башня состояла из подвала и нескольких этажей. В подвале кладовая, с богатым запасом съестных припасов, часто на целый год. Первый этаж занимала парадная зала: здесь принимались гости, происходили пиршества, рыцарь принимал других рыцарей — своих вассалов, то есть тех, кто получал от него землю и обязан был помогать ему во всех его воинах. Второй и третий этаж — семейные комнаты, — спальни, детские. А на самом верху башни — сторож, неусыпно оглядывавший окрестности замка и в случае тревоги трубивший в рог. Вся башня представляла мрачный вид. Окна были по возможности узкие. Свет с трудом проникал под каменные своды рыцарского дворца. Было светло только у самих окон. Но рыцарю и не нужен свет: были бы толстые стены, — а для него чем темнее, тем лучше. Часто и взятие главной башни не было ещё концом. Рыцарь с семьей мог спастись подземным ходом в лес, скрыться буквально в нору и убежать. Но и эти подробности ещё не все

ё, что только рыцарь мог изобрести для своей защиты. Были ещё разные решётки, западни, подъемные мосты между отдельными зданиями замка, тайные переходы, искусно устроенные обрывы и крутые подъемы стен с внутренней стороны. Вообще воображение сильно работало и не забывало ни одной уловки — покрепче оградить замок и подальше спрятать его владельца. Зачем же это нужно владельцу? По очень простой причине: обитатель замка — хищник, — в самом буквальном смысле. У подножия его замка расположены хижины его подданных — крестьян. Люди эти решительно ничем не защищены от своего господина. Силой бороться с ним нет возможности: рыцарь весь закован в железо и сталь, вооружён мечом, копьём, щитом. А у крестьян нет даже права носить оружия, — кроме палки. Если простолюдин попадался с мечом в руках, — его немедленно подвергали суду и наказывали деньгами. Даже купцы в дороге должны были носить меч не на поясе, а привязывать к седлу или класть в повозку. Оставалась палка. Но кто же осмелится поднять палку на благородного владельца замка! Да это было бы совершенным безумием. Рыцарь может и без того что угодно сделать с крестьянином, так как крестьянин живёт на его земле, и его подданный. Рыцарь над ним и государь, и господин, и хозяин. И когда вы посмотрите на эти хижины, и господствующую над ними гору, столбы и башни, — вам невольно представятся птичьи гнёзда на открытом поле и над ними орлиное гнездо, откуда страшная птица во всякое время может слететь вниз и выбрать себе любую добычу. Имущество крестьянина принадлежать рыцарю, и по смерти крестьянина рыцарь его законный наследник. Сколько бы крестьянин не трудился, — польза от этого только рыцарю. Но замок до такой степени неприступен не потому, конечно, что опасна безоружная мелюзга у ног этого замка. У рыцаря есть ещё источники добычи, — и они богаче, чем его собственные подданные. Благородный рыцарь — просто грабитель. Из-за стен замка он зорко следит за пешим и конным и берёт дань и с купца, и с нищего, и с богомольца. Мимо замка, вообще, никому нельзя ни пройти, ни проехать. не заплатив за проезд по дороге, за переправу через реку. Это законные доходы рыцаря. Но для него существеннее — незаконные. Выгоднее у путника взять решительно всё, чем только некоторую сумму. И рыцарь берёт, никому не отдавая отчета. Особенно богатый доход доставляюсь ему богомольцы, пилигримы. Их больше, чем купцов, и они совершенно безоружны. Идут они без конца в Иерусалим к гробу Спасителя, в Рим — поклониться могиле апостолов Петра и Павла и принять благословение папы, идут и в Испанию — к мощам святого Иакова. Это — главные дороги богомольцев XIII века, — но есть и множество других, — к чудотворным иконам, к мощам, к разным священным предметам, по преданию принадлежавшим какому-нибудь мученику или пустыннику. Всё равно, как теперь — по всем направлениям можно встретить путешественников из любопытства или ради удовольствия, — так в старое время дороги кишели благочестивыми путниками. Шли и богатые, и бедные, — и богатые даже по необходимости. Проживёт человек грешную и темную жизнь, наживёт богатство правдами — неправдами, — и, наконец, испугается гнева Божьего и пойдёт замаливать свои грехи. Лучшее средство — замолить их — пойти возможно дальше, лучше всего в Святую Землю. И в старое время — среди богомольцев беспрестанно встречались люди именитые, с большими средствами и очень грешной совестью. Очень часто бывало, — и рыцари-грабители, из страха пред загробным судом, — бросали свой разбойничий промысел и шли плакать, молиться и раздавать награбленные деньги к гробу Господню. Но ещё чаще рыцари только грабили и убивали. Многие из них даже приобретали громкую славу — жестокостями над пилигримами. Вот, например, современник Людовика, — владелец замка на реке Марне, — рыцарь Куси. Ему мало ограбить пилигрима, — он забирал несчастного в свою башню и собственноручно подвергал его пыткам. Случалось, — целая виселица бывала у него увешана пленниками, — и рыцарь ходил и посматривал, кто не скоро умирал, — тех он добивал палкой. Вообще даже читать о жестокостях этого благородного разбойника — мучительно, а современники рассказывают о них, как о явлении обычном: таких как Куси много по горам и башням Франции. Мы это называем разбоем, но у рыцаря сколько угодно поводов — грабить на вполне законном рыцарском основании, и он даже может открыто хвалиться своими грабежами. Дело в том, что у рыцаря есть особое право, каким теперь обладают только целые государства. Он может воевать, когда угодно и с кем угодно, — и под предлогом войны нападать на кого угодно. Если он крупный, сильный рыцарь, — у него есть вассалы. Это также рыцари, получившие землю от более богатых рыцарей. Они совершенно независимы, — но только за землю обязаны являться с оружием на зов своего вождя, своего сюзерена и известное время сражаться за него. Это — долг чести и присяги. Если рыцарь идёт на кого войной, — и вассалы обязаны воевать — только потому, что воюет их сюзерен. И вот вся страна гремит оружием, горит пожарами, стонет от грабежей и насилий. Это рыцари воюют друг с другом, родственники и вассалы их поддерживают, а страдают больше всего, разумеется, те, у кого нет неприступных замков и стальных панцирей. И вот очевидец пишет:

« Вся Франция взбудоражена рыцарскими войнами; везде происходит воровство, разбойники держат в осаде дороги, всюду только и говорят о пожарах. Жадность и тщеславие — причина всей этой вражды. Все подвергается грабежу, — и грабители не обращают внимания, кого они грабят и за что грабят».

Летописцы рисуют самые мрачные картины повсеместного опустошения, — и всё из-за рыцарских подвигов. Народу, говорят они, самая жизнь в тягость. Народ жаждет смерти, потому что у него отнимают средства к жизни. Города обезлюдели, деревни выжжены; мужчины и женщины истреблены мечом, голодом, огнём. Виноградники уничтожены, деревья вырублены, монастыри покинуты монахами и монахинями вся страна похожа на пустыню. И по этой пустыне только высились замки и подвалы их наполнялись всем, что только можно было отнять у людей. Даже, церкви и монастыри не спасались от грабежей. Пока рыцарь был молодь и силён, — ему нечего было стесняться даже с Богом. Грехи можно отмолить под старость. А теперь он грабил всех и всё без разбора. Очевидцы говорят, что даже самые могущественные рыцари отказывались защищать монастыри от разбойников, — и сами становились вождями, то есть просто атаманами грабителей, — и летописцы-монахи находили, что французские бароны и графы свирепостью часто превосходят диких зверей. Про этих героев рассказывают удивительные истории. Один граф напал на богатый монастырь. В церкви покоились мощи очень уважаемого святого — Флорентия. Графу стало страшно — просто ограбить церковь. Он вздумал войти со святым в договор, чтобы и святому не было обидно быть ограбленным.

— Ты позволь мне сжечь церковь, — кричал рыцарь, обращаясь к святому. — Я тебе построю церковь гораздо лучше у себя дома.

Летописец, рассказывает, что, не смотря на обещания, графу не удалось унести мощей святого Флорентия. Тогда граф рассердился и начал укорять святого, как человека, не понимающего собственной выгоды, и ушёл с сознанием своего достоинства. Таковы были эти благородные герои, цвет и слава старого европейского общества.

Глава XXI.

Что можно сделать с рыцарем, имевшим такое убежище, как неприступный замок? Заметьте, — каждый рыцарь на своей земле — государь, и над ним нить государя, как это мы теперь понимаем. Он ничей подданный. В стране есть король, — но для рыцаря он не государь, а только сюзерен, то есть рыцарь обязан участвовать в войнах короля, да и то лишь в том случае, если он вассал короля. Король для него просто сеньор, хотя и гораздо более богатый и могущественный. Это значит — над рыцарем нет ни власти, ни закона. Как его судить и наказывать? Вопрос необыкновенно трудный, — тем более и суд рыцарь понимает по своему, — на наш современный взгляд — совершенно дико, но для рыцаря очень выгодно и разумно. Теперь за каждое преступление законом полагается определённое наказание, — и что бы человека признать виновным, требуются свидетели, люди, видевшее, как он совершал преступление. И раз он совершил преступление, — он понесёт наказание, какого бы происхождения он не был. Совсем иначе понимал этот вопрос рыцарь. Прав тот, кто сильнее, то есть сильнее буквально, кто в драке может одолеть другого.

Положим, человек украл, убыль, оклеветал невинного, но если он отлично сражается, храбр и силён, — он всё равно выйдет правым, а его обвинители виновными. Таков закон. Значить рыцарь не только может когда угодно начинать войну, — он даже вместо суда может воевать, то есть драться на поединке. И закон очень подробно описывал, как это надо делать, как устроить огороженное место, какой величины, до каких пор драться, как вести себя должна публика — стоять и смотреть в глубоком молчании. Побеждённым признавался тот, кто раньше устанет от боя, кто выпустить из рук оружие, кто переступит намеченную для боя черту, чья кровь раньше окрасить землю. Это, разумеется, могло случиться даже и с сильным человеком, не только с виновным, — и рыцарское правосудие торжествовало. Это значило — кулак стал верховным распорядителем человеческой судьбы, — и рыцари именно так и смотрели на право кулака. Даже женщины вызывались на бой, — только мужчину, выходившего против них, — ставили в яму. Выходили на бой и духовные лица. Жестокое было время! И кто же мог смягчить жестокость? Ответ, по-видимому, самый простой: несомненно, духовенство. Оно ведь этим варварам проповедовало Евангелие, то есть учение мира, кротости и любви. Оно должно первое и оправдывать это учение в жизни, подавать пример. Духовенство действительно возмущается и рыцарскими войнами и рыцарским судом.

Оно сильно терпло от рыцарской удали. Никакая святыня не могла остановить разгулявшегося героя, закованного в железо, и молитвы и увещания были плохим оружием против меча и кулака. И духовенство старалось ограничить эту удаль. У него сильное оружие — угроза атом, — и эта угроза действовала, хотя и редко. Случалось, — самые бешеные рыцари образумливались и принимались каяться. Особенно сильно действовало отлучение. Это настоящая молния в руках епископа или папы. Не всегда она жгла и разила грешников, — бывало и так, что отлученный ещё яростнее набрасывался на своих жертв и издевался над церковной карой. Но в отлучении было и нечто ужасное, глубоко волновавшее даже рыцарские души. Отлученный исключался из общества христиан. С ним нельзя было ни пить, ни есть, он не впускался в церковь, по смерти лишался христианского погребения, душа его шла прямо в ад. И на земле отлученному приходилось тяжело: гражданская власть могла отнять у него имущество, заключить его самого в оковы, всякий другой мог его ограбить и обокрасть, — отлученный не мог ничего искать судом. Рыцаря пугали не столько земные кары, сколько загробные: от ада не спасет даже замок. И вот, случалось, с заведомым преступником происходило чудо: так необыкновенным казалось превращение. Рыцарь-разбойник вдруг покидал свой замок босой и в одной рубашке отправлялся странствовать по святым местам, делал богатые вклады в монастырях, даже исполнял чёрную работу на монахов. Однажды, с французскими рыцарем, особенно знаменитым своими разбоями, случилось следующее.

День и ночь он только и помышлял о грабежах, — вдруг его будто что-то вдохновило, он решил оставить мирскую жизнь. Он продал своё имущество, по городам и деревням, на торги и в церкви разослал глашатаев — всюду вызывать людей, обиженных им. Пусть, --кричали глашатаи, — они в назначенный день придут в такое-то место. И тогда открылось небывалое зрелище. Рыцарь, босой, в рубашке, смиренный и кающийся появился перед толпой. При нём находился человек и бичевал его. Рыцарь публично прочитал заранее написанный список своих преступлений, и в это время его все бичевали. Потом он стал спрашивать, кого он чем обидел, что у кого отнял? Ему отвечали, и он сам помогал отвечавшим, сам припоминал свои насилия, и распределял свое добро обиженным, потом всё, что осталось, отдал бедным, взял посох и отправился странствовать пилигримом. С ним пошли и бывшие участники его преступлений. Кончилось тем, что он основал монастырь и быль его первым аббатом. Нередко достаточно было преступнику увидеть страшный сон, — и он искал спасения у духовных отцов, — готовый всё, что угодно, сделать, лишь бы не попасть в ад. Такую историю рассказывают старые летописи. Одному владельцу замка снилось, будто его привели на страшный суд, судили и приговорили к вечным адским мукам. Он проснулся в страшном отчаянии. Но ему явился святой Пётр и обещал помочь. Тогда рыцарь поспешил в соседний монастырь, рассказал аббату о своих видениях. Наконец рыцарь вместе с женой покинул мирскую жизнь, — и оба прожили свою жизнь в уединении и покаянии. Вообще страх перед загробными муками имел большое значение для рыцарей, не боявшихся никакой власти на земле. Этим страхом легко было пользоваться духовенству, — и оно пользовалось. Особенно сильное впечатление на рыцарей и народ производили какие-либо бедствия, — повальные болезни, голод или даже просто естественные, но редкие небесные явления, — вроде затмения солнца. Всё это было громом над головой даже закоренелого преступника. Тогда только рыцари начинали одумываться, когда, казалось, сама природа грозила им местью. И вот однажды, ещё до Людовика Святого, — страшный голод опустошил всю Францию. По словам летописца можно было подумать, будто всему человеческому роду грозит гибель, будто все силы природы решили отомстить людям за преступления. Вельможи и бедняки одинаково страдали и были бледны от голода. Рыцарям нечего и негде было грабить. Люди питались человеческим мясом, и его продавали даже на рынках. И так продолжалось три года. Невыразимый ужас овладел всеми, — от замка до хижины. Тогда раздался призыв духовенства к миру, — и все слушали этот призыв, как голос свыше. Напуганные люди рассказывали о разных знамениях и чудесах. Епископы и священники в церквах, на площадях, на больших дорогах взывали, подняв руки к небу: « Мир! Мир! Мир»!

Стали собираться духовные соборы и на них решено: никому не носить оружия, никому не требовать того, что когда-то у него отняли, не мстить, простить даже убийц. Все торжественно поклялись исполнить эти повеления, — а нарушителю грозило отлучение: никто не смел навестить его при смерти, никто не мог и мёртвого положить его в гроб. Церковь грозила и часто поражала отлучённых не только отдельных лиц, но и целые страны, государства. Тогда подданные терпли за грехи своего государя. И мы знаем, что происходило с несчастным краем, над которым разражалось отлучение. Франция неоднократно испытывала эти бедствия, — то королевство, то владения какого-нибудь могущественного рыцаря. Тогда вся страна будто лишалась жизни, — и ею овладевала мрачная печаль, какая-то странная смерть. Люди продолжали жить, двигаться, даже заниматься своими делами, — но они чувствовали себя будто приговоренными к смерти, дышали будто отравленным воздухом, и не находили места от тоски и тяжелых предчувствий. Церкви запирались, колокола не звонили, новорожденные дети оставались без крещения, свадеб не справляли, мёртвых не отпевали. Над миром висло проклятие, — и его чувствовали пораженные, испуганные люди. Им приходилось смириться, — и самый дерзкий рыцарь дрожал пред угрозой епископа — поразить его самого и его подданных отлучением. Вот чего боялся рыцарь, и что заставило его сдерживать свои грабительские страсти! Но и это действительно страшное оружие в руках духовенства становилось часто бессильным, переставало действовать, — и не только потому, что преступные люди его не пугались, а потому что само духовенство отнимало силу у своего оружия, дурно им пользовалось, унижало его.

Глава ХХII.

Было чрезвычайно внушительно, когда духовный пастырь во имя Евангелия призывал одичавших рыцарей к миру, когда настаивал, чтобы они не дрались и не воевали, по крайней мере несколько дней в неделю, — те именно дни, которые освящены страданиями, смертью и воскресением Спасителя, — с вечера среды до утра понедельника. Пастырь говорил: « Христос, вступая в мир, открыл ему учение о мире, при песнопении ангелов: „ Слава в вышних Богу и на Земле мир, к человекам благоволение“! Христос, готовый оставить мир и возвратиться на небо, советовал тоже ученикам, говоря им: „ Я даю вам мой мир, я оставляю вам мой мир“. Апостол повелевает сохранять его: „ Сохраните со всеми святость и мир, без чего никто не узрит Бога“. Пришествие Христа имело целью не только примирить небо с Землею, но и установить мир на Земле… Христианское государство должно сохранять вечный мир, удалять всякую злую мысль, воздерживаться от всякого дурного поступка. Посмотрите, как вы далеки от такого совершенства»!.. Это были истинно христианские речи, — и пастыри подкрепляли их суровыми угрозами, мрачным обрядом, который должен был сильно действовать на воображение очевидцев. Епископы и священники на торжественных собраниях провозглашали мир с зажженными свечами в руках, — и потом восклицали пред громадной толпой народа: « Мы, епископы, собранные именем Бога, отлучаем рыцарей, которые не захотели или не захотят обещать правды и мира… Прокляты они и их соучастники во зле, проклято их оружие, проклято их вооружение; да пребудут они вместе с Каином-братоубийцею, Иудою-изменником, Дафаном и Авироном, попавшими заживо в ад, — и как эти светочи погаснуть на ваших глазах, так да погаснет их радость пред лицом святых ангелов».

И в эту минуту все епископы и священники опрокидывали свечи и бросали их на землю. А народ ликовал и громко повторял: « Да угасит Бог и так радость тех, которые не примут ни мира, ни правды».

У народа это было единственной надеждой и он из уст в уста передавал страшные рассказы о том, как тела отлучённых, погребенный на кладбищах, таинственной силой выбрасывались до тех пор, пока их не хоронили где-нибудь в поле, вдали от освящённого места. Но как часто бедный народ ликовал напрасно! Вот эти самые епископы, владевшие такой грозной силой отлучения, своими проклятиями заставлявшие дрожать сердца, даже закованные в сталь, — сами же первые должны были подлежать карам за нарушение мира. Именно с духовенства воинственные рыцари могли брать примеры своих преступлений и не обращать внимания на угрозы небесным гневом, потому что гнева того не боялись сами служители алтаря. Святой Людовик был самым набожным человеком, может быть, во всем христианском мире, — а и ему приходилось делать епископам выговоры за их поведение, указывать им, что их отлучения часто не стоять внимания людей истинно верующих, — потому что этими отлучениями епископы пользуются не ради христианских добродетелей, а ради своих собственных расчётов. И притом же до Людовика немало духовных лиц во Франции вели войны, опустошали деревни, грабили беззащитный народ, — совершенно так же, как это делали и рыцари. Летописи полны рассказами о самых рыцарских подвигах католических пастырей. Вот, например, архиепископ Нарбоннский по неделям охотится вместе со своими канониками и архидиаконами, устраивает даже целую шайку грабителей и держит в осаде все дороги окрестной страны. Вот епископу Оксеррскому понравились два чужих замка. Замки эти никогда не принадлежали епископству, завладеть ими на законном основании нет возможности, — надо употребить силу. Но у епископа нет войска, --ему оно и не надо, у него есть право отлучать, и он спокойно отлучает владельца замков. Тот, хотя и граф, --из страха за себя и за своих подданных, — принуждён уступить. Но он всенародно заявляет, что он уступил только пред отлучением, а вовсе не потому что епископа считает правым. Особенно часто духовенство отлучало и рыцарей и народ за невзнос церковного налога, налог этот был десятиной, то есть десятой частью с произведений земли, с разных доходов, с рыбной ловли, с мельниц, с пчёл. Собирался налог очень строго, без всяких уступок, — и если население не соглашалось почему-либо платить, — над ним гремело отлучение. Мы только что слышали, как торжественно духовенство провозглашало мир и как страшно проклинало его нарушителей. Несомненно, — было не мало духовных лиц искренне страдавших при непрерывных рыцарских раздорах. Но очень много нашлось лиц среди духовных, ничем не уступавших рыцарям. Судебный поединок — одно из величайших зол, — но это не мешает духовенству устраивать его у самых церквей, на епископских дворах. Сами монахи и священники сражаться не могли, потому что не умели, — но они держали при себе заместителей, платили им щедрое жалованье, и выпускали вместо себя на бой. Заместители вообще допускались рыцарскими обычаями, — и духовенство ими пользовалось с большим усердием. Часто приходилось духовным лицам спорить с людьми из простого народа. Люди эти не имели права биться оружием, а только палкой и с открытым лицом. Противник такого бойца был, разумеется, вооружён по всем правилам рыцарства. В победе не могло быть сомнения. Но духовенство пользовалось простодушием крестьян и говорило ему:

« Что значит оружие? Не всё ли равно, копье или палка, если человек защищает правое дело, и Бог ему помогает? Давид, почти безоружный, победил Голиафа, как нельзя лучше вооружённого».

И крестьянин бился.

Случалось это очень часто, потому что у монастырей беспрестанно возникали споры с крестьянами из-за виноградников, из-за полей, из за рыбной ловли, — и монахи тогда требовали судебного поединка. Так вели себя пастыри народа, — и папа разрешал такое поведение. Именно он своею властью освятил обычай духовных — устраивать поединки на церковных дворах и щедро сыпал отлучениями за неуплату десятины. Вообще папы очень плохо помнили евангельские слова о мире и любви. Они считали себя не только высшими священнослужителями, но и государями, желали раздавать короны королям и императорам, вообще — весь христиански мир считать своей державой, брать с него какие угодно подати, всё, что угодно, приказывать — одинаково и народам и государям. Этому желанию, разумеется, сильно сопротивлялись и короли, и императоры. Папы говорили им: наша власть — солнце, а ваша — луна: И всё равно как луна не имеет своего собственного света, а светит светом от солнца, так и власть королей и императоров должна зависеть от папской власти. Какого короля или императора могло убедить это рассуждение? Разве только очень слабого или очень нуждающегося в папской благосклонности. Все другие стремились стать совершенно независимыми от папы. А папы отвечали им проклятиями и отлучениями, и отлученному государю даже подданные могли изменить: отлучение освобождало их от присяги. Можно представить; сколько из-за всего этого выходило вражды, какие жестокие и продолжительные войны возникали! Вся Западная Европа колебалась от борьбы государей с папами, народ, ни в чём неповинный, стонал от нашествий и проклятий. И папы в борьбе, помимо проклятий, пользовались ещё и войсками, вообще воевали, как все свитские властители и цель их была вовсе не евангельская, не христианская, а такая же, какую преследует всякий воюющий за власть и за добычу. Как раз во время Людовика святого и происходила самая жестокая борьба папы с германским императором и праведный король и здесь, как и при многих епископских отлучениях, не стал на сторону папы, не признал его дела правым и истинно христианским. Вообще, когда Людовик стал королём, — ему трудно было у кого-либо научиться добродетелям и христианским подвигам. Король всеми совершенствами обязан самому себе, своей удивительной воле, своему благородному сердцу. К его времени особенно много повредило добрым нравам духовенства и вообще, всего христианского мира в Западной Европе, одно очень важное обстоятельство. Его мы также должны знать, чтобы вполне оценить личность самого Людовика.

Глава ХХIIІ.

История Средних веков не знает эпопеи более величественной, чем походы, предпринятые для отвоевания Святой земли. Народы Азии и Европы, вооруженные друг против друга, две религии, сражаясь оспаривающие мировое господство, Запад, разбуженный мусульманами и вдруг обрушившийся на Восток, — какое зрелище! Люди, забыв о частных интересах, видят одну лишь землю, один лишь город, манящий Великой Святыней, и готовы путь свой к нему омыть кровью и усыпать развалинами. В этом грандиозном порыве высокие добродетели смешались с низменнейшими пороками. Воины Христовы презрели и голод, и непогоду, и козни врагов; ни смертельные опасности, ни внутренние противоречия поначалу не сломили их твердости и терпения, и цель, казалось, была достигнута. Но дух раздора, соблазны роскоши и восточные нравы, непрерывно снижая мужество защитников Креста, в конце концов, заставили их забыть предмет священной войны. Царство Иерусалимское, руины которого они с такой яростью долго оспаривали, превращается в фикцию. Вооружившиеся ради наследия Иисуса Христа, крестоносцы прельщаются богатствами Византии и разграбляют столицу православного мира. С той поры Крестовые походы радикально меняют характер. Лишь малое количество христиан продолжает отдавать кровь за Святую землю, основная же масса государей и рыцарей внимает только голосу алчности и честолюбия. Этому содействуют и римские первосвященники, гася прежний пыл крестоносцев и направляя их против христиан и своих личных врагов. Святое дело превращается в междоусобия, в которых равно поруганы и вера, и человечество. В ходе всех этих дрязг высокий энтузиазм постепенно угасает, и все запоздалые попытки снова его разжечь оказываются безрезультатными.

Нас спросят, в чем же смысл Крестовых походов и была ли эти вековая борьба справедливой? Здесь все обстоит непросто. Крестовые походы вдохновлялись духом веры и воинственностью, равно характерных для средневекового человека. Бешеная алчность и набожная горячность были двумя господствующими страстями, которые постоянно подкрепляли одна другую. Соединившись, они открыли священную войну и вознесли в высочайшую степень мужество, твердость и героизм. Некоторые писатели видели в Крестовых походах лишь жалкие порывы, не давшие ничего дальнейшим столетиям; другие, напротив, утверждали, что именно этим походам мы обязаны всем благам современной цивилизации. И то и другое весьма спорно. Не думаем, чтобы священные войны Средневековья произвели все зло или все добро им приписываемые; нельзя не согласиться, что они были источником слез для поколений, которые их видели или приняли в них участие; но подобно бедам и бурям обычной жизни, которые делают человека лучшим и часто способствуют успехам его разума, они закалили опыт народов и, пошатнув общество, создали ему в конечном итоге большую устойчивость. Эта оценка представляется нам наиболее беспристрастной и вместе с тем весьма обнадёживающей для настоящего времени. Наше поколение, над которым пронеслось столько страстей и бурь, которое претерпело столько бедствий, не может не порадоваться, что Провидение иной раз использует великие перевороты, чтобы вразумить людей и утвердить в будущем их благоразумие и благосостояние

Необходимость Крестовых походов была объявлена папой Урбаном после окончания Клермонского собора в марте 1095 г. Он определил одну из причин крестовых походов: европейская земля не в состоянии прокормить людей, поэтому для сохранения христианского населения необходимо завоевание богатых земель на Востоке. Более важной причиной явилась недопустимость хранения святынь христианства, прежде всего Гроба Господня, руками неверных. Было принято решение о выступлении Христова воинства в поход 15 августа 1096 г.

Вдохновленные призывами папы, многотысячные толпы простого народа не стали дожидаться установленного срока и устремились в поход. До Константинополя дошли жалкие остатки всего ополчения. Основная масса пилигримов погибла в пути от лишений и эпидемий. Неверные без особых усилий расправились с оставшимися. В назначенное время в поход вышло основное войско, и к весне 1097 г. оно оказалось в Малой Азии. Военное преимущество крестоносцев, которым противостояли разобщенные войска сарацин, было очевидным. Крестоносцы захватывали города и организовывали государства крестоносцев. Туземное население попало в зависимость от пришедших их Европы знатных христиан.

И в эту эпоху как раз и появляется личность, ради которой мы и принялись за наше повествование — французский король Людовик IX, прозванный Святым.

Века за полтора до вступления Людовика на французский престол, во всех государствах западной Европы происходило одно из самых сильных движений, какие только знает история. Все сословия участвовали в этом движении — и государи, и рыцари, и горожане, и крестьяне, — даже дети. Вопрос шёл об освобождении Гроба Господня. Св. Землей владели магометане. Они не только с трудом допускали христиан поклоняться величайшей христианской святыне, — но часто оскорбляли их, и иерусалимские святыни держали в унижении. Кому удавалось добраться до Гроба Господня, — те по возвращении рассказывали всюду об унизительном положении Святой Земли. И рассказы их волновали набожных людей, — и не раз то там, то здесь проносился клич: надо освободить Святую Землю от неверных! И особенно глубоко проникал этот клич в сердца людей, угнетённых у себя дома, подданных рыцарей. Этих людей постоянно разоряли, жилось им крайне тяжело, — а здесь предстояло святое дело. Кто мог устоять? Летописцы мрачно описывают это время, и из года в год всё мрачнее. Вот, например, такая картина — накануне движения народов в Святую Землю.

« В год от воплощения Господня 1094 смута и бранная тревога волновали почти всю Вселенную. Смертные безжалостно наносили друг другу величайшие бедствия убийствами и грабежами. Злоба во всех видах дошла до крайних пределов. В то же время страшная засуха сожгла траву на лугах. Она истребила жатву и овощи и тем произвела ужасный голод».

« Мир падал в расслаблении», — пишет другой летописец.

Как всегда бывает в такие времена, — народ рассказывал о многих знамениях небесных, таинственных голосах, падающих звёздах. Толпы народа, взволнованного бедствиями, напуганного собственным воображением, собирались по дорогам и городским площадям и с замиранием сердца слушали проповедников. А их всегда было много в старые времена и проповедники не скупились на зловещие, грозные речи. И вот тогда-то раздался голос одного из них, самого славного и красноречивого — Петра пустынника. Он объезжал города и деревни на муле, — и толпа так глубоко чтила святость проповедника, что запасалась даже шерстью от его мула, как вещью священной, способной творить чудеса. Пустынник рассказывал об унижениях Святой Земли и звал народ за собой, и за ним спешили старики и молодые, все, говорит летописец, горели пламенным желанием — приобрести Бога. И сам папа стал во главе движения и говорил со слезами на глазах об осквернении Иерусалима и святых мест, где жил Господь Бог со своими учениками. И особенно настойчиво папа обращался к французам, как к народу, Богом возлюбленному, — и вызвал у слушателей слёзы и восторженные крики: « Так хочет Бог»! И все нашивали на свою одежду кресты, многие выжигали их на теле, — и стремились в далекую страну отомстить неверным и завоевать христианскому миру Гроб Господень. Тогда все были убеждены, что Бог действительно хочет этой войны. Но люди по-своему понимали, чего хочет Бог, и жестокое темное время произвело страшных беспощадных воителей. Христиане, освобождавшие Гроб Господень, оказались нисколько не милостивее турок. Поразительные ужасы рассказывают старые летописи, и монахи и епископы, писавшие эти летописи, все эти ужасы одобряют: по их мнению, так и следовало поступать с неверными, христиане по праву мстили магометанам, хотя Евангелие и воспрещает месть и гнев.

« Наши воины, — рассказывает летописец, — поражали врагов, будто коса косит траву на лугах или серп колосья на нивах; мечи и стрелы могли вдоволь упиться кровью турок, — но их выковали в стране франков и они не могли насытиться резнёй. Наши разили, а враги умирали, мёртвые оставались стоять на ногах среди живых, — так густа была толпа».

В плен не брали, убитых не хоронили, хищные птицы и дикие звери терзали трупы, победители не щадили ни стариков, ни детей, ни женщин. Когда был взят Иерусалим, в священном городе произошло нечто неописуемое. На улицах шла бойня — неутомимая и беспощадная. Напрасно женщины с младенцами на руках бросались на колени пред рыцарями-крестоносцами и молили о пощаде, — их давили и рубили. В городе ни один турок не спасся от смерти. По улицам и площадям валялись отрубленные головы и руки. « Но, — прибавляет летописец, — всё это ещё ничего. Пойдём в храм Соломона, где сарацины имели обычай отправлять торжественно свое богослужение. Что там произошло! Если мы скажем только правду, то и тогда превзойдём всякое вероятие. Достаточно сказать, одно, что в храме Соломона ездили верхом в крови по колено всаднику и под уздцы лошади».

Это рассказывает священник-очевидец, — как же он относится к такому происшествию? « Справедливо и чудно божеское правосудие, — говорит он, — которое желало, чтобы то место было облито кровью тех, которые столь долгое время оскверняли его богохульством».

То же самое говорить и епископ-современник:

« Крестоносцы никого не миловали, — пишет он, — и этим они исполняли веления Бога». Иногда кое у кого начинало заговаривать человеческое чувство сострадания, — но толпа здесь же на месте взывала о мести, — и снова лилась кровь и громоздились кучи трупов, а пленники, если они случались, продавались в рабство. Так люди представляли волю Божью! Они просто свои собственные страсти, свою жажду жестокой военной славы приписали самому Богу, — и не считали своим долгом — обращаться с нехристианами, как с людьми. Если клятва дана сарацину, то есть магометанину, — её можно нарушить, — даже больше: сохранить её было бы величайшим грехом. Что же из этого вышло? Война превратилась в ряд преступлений. Крестоносцы не только беспощадно убивали неверных, но и грабили их имущество. В Иерусалиме они нашли бесчисленную добычу. Например, — стены храма внутри были окованы серебряной полосой в локоть ширины и в палец толщины. Остальное пространство стен и колонны почти сплошь были усеяны драгоценными камнями и кусками золота и серебра. Рыцари все это оторвали, мрамор ободрали и поделили между собой. И вот эта-то добыча скоро заставила воинов забыть главную цель, — освобождение Гроба Господня. На Восток шли с тою же целью, с какой и дома вели беспрестанные войны, — грабить, а потом веселее пожить, поучиться восточной роскоши, навезти в Европу разных драгоценностей и товаров. Рыцарям оказалось всё равно, — что и где грабить. Грабили они и магометан, не щадили и христиан. Попадалась мечеть — они громили мечеть. Встречался богатый христианский храм, они и с него брали добычу. Они, например, по пути в Святую Землю, задержались в Греции, и стали господами в Константинополе и поспешили по-своему воспользоваться слабостью греков. Знаменитый храм святой Софии был так ограблен, как потом не грабили турки. Даже простые воины при дележе церковных денег и серебра получили богатую добычу. А рыцари прямо разбогатели. Вернулись они домой, во Францию, — и стали поражать земляков неслыханной роскошью. Деньги полились рекой. Случалось, — какой-нибудь сеньор усевал целое поле мелкой монетой и любовался, как за эти монеты дрались бедняки. Французские сеньоры стали стараться походить на греков. Явились громадные, роскошные дворцы, завелся раньше небывалый обычай — ездить в гости по замкам с целой свитой бедных дворян, одеваться в тончайшие ткани, носить длинные волосы. Подчас трудно было и узнать рыцаря, вернувшегося с Востока: таким франтом и богачом он становился. Поживилось и духовенство. Оно не давало денег на крестовые походы, и скупало земли сеньоров, которые отправлялись в Палестину. А земли эти часто продавались очень дешево; нужны были деньги сеньорам, — и очень спешно. Духовенство и здесь нашло возможность обогатиться. О благородных чувствах нечего было и говорить. Кончилось тем, что Иерусалим снова попал в руки магометан. Христиане и на Восток так же ссорились друг с другом, как и дома, и магометанам не трудно было одолеть их. А когда это случилось, — вера сильно поколебалась даже у лучших рыцарей. Пролито столько крови, — а Гроб Господень в руках у неверных. Значить Богу так угодно. Он допустил власть магометан. Напрасно монахи и священники звали народ воевать в Святую Землю, — и всё, что они обещали — вышло обманом. И теперь папы сколько угодно могли взывать к рыцарям и народу, — мало кто отзывался, — чаще всего равнодушно или даже насмешливо слушали самые красноречивые проповеди. Только один Людовик, все ещё лелеял надежду — освободить Святую Землю, — он и здесь не походил на своих современников, оказался выше даже духовных лиц. Летописцы рассказывают, какое жалкое положение занимало духовенство после неудачных крестовых походов. Оно и само перестало верить в священную войну. Оно, кроме того, научилось на Востоке новым удовольствиям, каких не знало раньше. Дошло до того, что среди народа самое слово « священник» стало бранным. Простые люди говорили: « Я лучше стану священником, чем сделаю то-то и то-то». Священники не всегда решались показываться перед толпой, — и весьма мало находилось охотников носить сан священника. А высшие духовные лица жили как вельможи, — и не у кого было людям не просвещённым научиться добру и истине. Вот тогда-то и явился Людовик Святой — живым примером для всех христиан, усердным защитником народа, — и что важнее всего единственным искренним « ангелом мира, как его называли современники. Как мог явиться и царствовать король, столь не похожий на всех, кто его окружал, кто царствовал над Францией до него и после него? Когда мы обратимся к жизни Людовика, — мы не встретим здесь ничего чудесного, ничего таинственного. Все дела Людовика так же, как и он сам, вполне просты и понятны. Людовик даже не лишён слабостей и не чужд заблуждений, распространенных в его время. Тем-то он и любопытен, — что это живой понятный человек, и в тоже время удивительно светлый и благородный.

Глава XXIV.

Людовика воспитала его мать — королева Бланка. Это была женщина весьма замечательная по уму, по умению обращаться с людьми, подчинять их своей воле — мирно и спокойно. Она была очень красива, изящна, говорила необыкновенно находчиво и обаятельно. Обаяние её действовало даже на полудиких рыцарей. Когда она осталась вдовой и стала правительницей государства, — могущественные рыцари поспешили воспользоваться случаем — передраться друг с другом и восстать против самой королевы. Бланке пришлось пережить не мало тревог, выслушать не мало жесточайших оскорблений. Но бывали случаи, — королева совершала настоящие чудеса. Иной рыцарь, явившийся воевать на жизнь и смерть, уходил после разговора с королевой покоренный и смущенный. И эта женщина очень внимательно воспитывала своего сына, будущего короля. К нему она приставила сурового наставника. Он всюду следовал за своим питомцем, даже на прогулки, в лес, на рыбную ловлю и всегда сообщал ему что-нибудь полезное. Случалось, — и бивал его, — и Людовик терпеливо выносил наказание. А мать очень заботилась о набожности сына. Впоследствии Людовик так вспоминал её слова и часто повторял их: „ Королева мне говорила, — положим, я смертельно болен, и меня можно вылечить в том случае, если я совершу какой-либо тяжкий грех, — она — мать — скорее согласилась бы, чтобы я умер, чем прогневал Создателя“. И сын до конца питал к матери глубочайшее уважение. Стал он совершеннолетним, взял в свои руки правление государством, — мать всё-таки была первой и неизменной советницей. Людовик вырос красивым, блестящим рыцарем. В девятнадцать лет это был уже доблестный воин, не особенно сильный физически, но благородный и мужественный. Яркий белый цвет лица, густые и длинные светлые волосы, чарующее доброе выражение глаз, — и молодой король казался в высшей степени привлекательным даже для тех, кто мало его знал. В молодости Людовик любил развлечения, с удовольствием охотился, носил красивое платье, жил в роскошно убранных палатах. Продолжалось это не долго. Мать скоро выбрала ему невесту — дочь графа Прованского, — Маргариту. Она слыла самой красивой и самой образованной принцессой во всей Европе, — и Людовик на ней женился. Тотчас же забыты все развлечения. Мать запрещала своему тридцатилетнему сыну, повелителю великой державы, встречаться с его собственной супругой. Она понимала, конечно, что династию нужно продолжать, поэтому запрет не был полным, но не сверх необходимого. Король Людовик тайно встречался с королевой Маргаритой на лестнице, а слуги стояли на страже, чтобы своевременно предупредить о появлении королевы-матери. В этом случае король и королева тихонько разбегались по своим покоям. Людовик был вполне доволен семейным счастьем. Ему предстояла необыкновенно трудная задача: сохранить заповеди Евангелия о мир, любви и кротости и достойно и мужественно править государством в то время, когда на каждом шагу приходилось иметь дело с рыцарями-разбойниками и когда кругом считалось особенной удалью — побольше награбить и похитрее обмануть. Людовик выполнил эту задачу с удивительным искусством и терпением. Прежде всего, — как он понимал свои христианские обязанности? От него — короля, — разумеется, никто не потребовал бы строгого исполнения всех церковных предписаний о постах и молитвах. Ни один король и не исполнял этих предписаний. Король — воин и политик, а не монах и не подвижник. Людовик думал иначе. Он считал себя прежде всего христианином, а потом королём. Его королевская власть, говорил он, длится всего одно мгновение, а его христианский долг — вечен. Однажды он спросил у своих придворных, какой, по их мнению, город он выше всего ценит во Франции? Никто не мог догадаться. Оказалось Пуасси, где он был крещён, получил, по его словам, величайшее благо, доступное человеку на земле. И в своих частных письмах он подписывался: „ Людовик из Пуасси“. И Людовик прежде всего хотел быть безупречным христианином. Когда мы читаем рассказы о его жизни у современников и очевидцев, — мы можем подумать, — перед нами монах и подвижник, и невольно задаешь себе вопрос, как у этого человека хватало времени заниматься делами государства? Сколько он исполнял тяжёлых и сложных обрядов! Молился и постился Людовик несравненно больше и строже, чем это делали даже добродетельные священники. Он не довольствовался установленными постами, — а налагал на себя ещё особые, узнавал, где какой пост соблюдается и начинал сам соблюдать, по постным дням не ел не только мяса, но даже плодов, измышлял для себя лишения с необыкновенным усердием. Ему, например, нравилась рыба, — особенно крупная, — он потому и избегал её есть, а чтобы прислуга не заметила его воздержания, — он крошил блюдо и так отдавал его обратно, будто ел. Нравились ему и свежие ягоды, — и чтобы и здесь причинить себе лишения, — он всегда отказывался от первых, только что созревших плодов. Вино он пил до такой степени умеренно, что часто только подкрашивал воду и заменял вино плохим кислым пивом. Чтобы соус не казался особенно вкусен, он прибавлял воды. Часто лучшие блюда он отсылал нищим, старикам, а сам ел, что похуже и из дурной посуды. Немало труда стоило ему всё это делать незаметно для придворных, — и ему часто удавалось, знал об его суровых постах только один главный дворецкий. Также много и молился Людовик, слушал по несколько служб днём, нередко вставал ночью, — и тогда начиналась служба, — часто в его опочивальне. Даже в путешествиях и походах он не желал освобождать себя от этого правила, — и случалось, его священники, верхом на лошадях, в определенный час, — среди пути начинали петь и читать, будто в церкви. Даже больной в постели Людовик читал богослужебные молитвы с своим духовником. Когда вопрос шёл о христианском долге, — король не считал для себя ничего унизительным. Он босой ходил к особо чтимым святым или так же отправлялся в церковь в особо торжественные дни, например, в страстную пятницу, всенародно падал на землю, простираясь перед престолом и проливая слезы. Но все это ещё было исполнимо и для обыкновенного человека. Людовик, во имя христианского смирения, подвергал себя невероятным испытаниям, — о них даже читать нелегко. Никто усерднее его не исполнял евангельской заповеди о милосердии к нищим и убогим. Король сам часто раздавал милостыню. Доступ к нему был для всех открыт. Придворные не смели мешать беднякам приближаться к королю. Случалось, толпа нищих до такой степени теснила его, что он едва не падаль, — и ни одного знака неудовольствия! Король смиренно выносил тесноту и когда приставы начинали отгонять народ, — король приказывал им успокоиться. „ Христос, — говорил он, — терпел за людей, — надо ради него также терпеть“. Но и этим не ограничивался король. Он устраивал обеды для убогих и слепых и сам служил им, из рыбы выбирал кости, обмакивал её в соус и клал слепым в рот. Часто эти обеды заканчивались омовением ног. Король среди своих гостей выбирал самых жалких, умывал им ноги и целовал им эти ноги, нищим подавал пить, преклоняя пред ними колено, и целовал у них руки. Также он обращался и с прокаженными. Однажды он по обыкновенно раздавал милостыню около церкви. Недалеко от него, на берегу лужи лежал прокаженный. Он не смел подняться и подойти к королю, — но, зная его милосердие, прокаженный издали старался обратить на себя его внимание. Король это заметил и направился к прокаженному, перешёл лужу, подал больному милостыню, поцеловал у него руку. Случалось, нищие не узнавали короля: никто не мог и представить, чтобы король умывал у них ноги. Однажды нищий, попавший в такое положение, и не зная, кто ему служить, указал, где у него особенно много грязи на ногах и попросил её вымыть. Король смиренно исполнил это и поцеловал вымытую ногу. Как на это смотрели придворные и рыцари, — легко догадаться. Самые набожные и благородные среди них не могли допустить и мысли о подобных унижениях. Однажды, у одного из таких рыцарей, — человека почтенного во всех отношениях, глубокого почитателя и верного слуги короля, Людовик спросил:

„ Скажите мне, — умывали вы когда либо ноги нищим в страстной четверг“?

Рыцарь с негодованием отвечал: „ Государь! Да это было бы целым несчастьем! Что бы я стал умывать ноги у этих мужиков“.

Король возразил: „ Это дурно сказано! Вы не должны относиться с таким презрением к тому, что сам Бог совершил нам в назидание. Я прошу вас, во-первых, во имя любви к Богу, а потом из любви ко мне, — усвоить себе эту привычку — омывать нищим ноги“.

Неизвестно, какое действие имела просьба короля. Но другое его замечание тому же рыцарю, наверное, осталось бесплодным.

„ Скажите мне, — спросил однажды король, — что бы вы предпочли? Или заболеть проказой или совершить смертный грех“?

Рыцарь сам рассказывает об этом разговоре: „ Я никогда не лгал королю и ответил ему, что я скорее совершил бы тридцать грехов, чем сделаться прокажённым“.

Разговор происходил в присутствии монахов. Людовик промолчал, не желая делать замечания рыцарю в присутствии других. Но когда монахи ушли, он снова обратился к рыцарю, переспросить его, и наконец, произнёс такое поучение: „ Вы говорите как неразумный. Не существует проказы более отвратительной, чем смертный грех, потому, что душа, заражённая смертным грехом, подобна дьяволу. Когда человек умирает, он исцеляется от проказы тела, но когда умирает тот, кто совершил смертный грех, — он не знает, простил ли его Бог“.

И снова король просил рыцаря из любви к Богу и к нему — королю — предпочитать какую угодно болезнь смертному греху.

Все эти беседы у Людовика выходили просто, задушевно. Нельзя было и подумать, что разговаривает король, имеющий право приказать. И всегда обращение Людовика со всеми было самое мягкое, предупредительное. Всем он говорил „ вы“, никогда не употреблял бранных слов, надо сделать замечание, — он делал его виноватому наедине. Если кто из его окружающих приходил в смущение от чьих-либо слов, он немедленно спешил помочь ему, как-нибудь так направить разговор, чтобы вернуть присутствие духа смутившемуся. Даже с прислугой он держал себя в высшей степени сердечно. Говорят, эта сердечность придавала его лицу особый ясный вид, и его добрый взгляд удивительно действовал даже на гневные, беспокойные души. Стоило ему поговорить с каким-нибудь суровым рыцарем, — и тот становился спокойнее, добрее, сговорчивее. И замечательно, — Людовик умел сообщать другим ясность душевную, не прибегая ни к каким усилиям. Он, король, вовсе не отличался весёлым настроением, избегал даже смеяться, не любил светских песен, забав, даже музыки, своих пажей учил петь духовный песни, заведомо вёл разговоры только важные и богоугодные, ему нравилось обедать с монахами, чтобы поговорить с ними о священных предметах. Большую страсть он питал к проповедям, и готовь был слушать их во всякое время, смиренно садясь на пол в церкви в то время, когда монахи сидели на скамьях. Несмотря на плохое здоровье, Людовик спал на крайне жесткой постели, и ее возили за ним всюду, носил власяницу и даже подвергал себя бичеваниям. Можно подумать, — это суровый подвижник, презирающий человеческие слабости, строгий так же к другим, как и к себе. Ничего подобного. Ни с кем так легко не чувствовалось, как с Людовиком, и никто снисходительнее не относился к чужому гневу, к чужой вражде. Ему случалось слышать, как рыцари ворчали на его пристрастие к молитвам. Он спокойно отвечал: „ Если бы я столько времени тратил на игру в кости да гоньбу в лесах за зверями и птицами, — никто слова не сказал бы и не нашёл бы ничего предосудительного“? Случалось, Людовик слышал, как его порицали, и он делал вид, будто не слышит порицаний. Раз случилось следующее. Какая-то старуха пришла к королю с челобитной. Король рассудил её дело, но старуха осталась недовольна судом короля, и закричала ему в лицо:

„ Эх! Эх! Разве тебе быть королём Франции! Было бы гораздо лучше, если бы королём был кто-нибудь другой, а не ты. Ты ведь только король разных монахов и попов. Очень жаль, что ты король Франции, и большое чудо, что тебя не вытеснили ещё из государства“.

Сторожа хотели наказать и прогнать старуху. Но Людовик вступился за неё и, улыбаясь, сказал ей:

„ Конечно, ты говоришь правду. Я недостоин быть королём. И если бы Богу было угодно, лучше бы другому быть королём, кто бы сумел лучше править государством“.

И Людовик приказал дать старухе денег. Казалось, — не было пределов его смирению. И оно особенно ярко выразилось в любимой молитве короля. Он часто жаловался своему духовнику, что ему хотелось бы помолиться Богу со слезами и слёзы не всегда являлись. И вот как он обращался к Богу:

„ Господи! Я не дерзаю просить у Тебя потоков слёз; для меня будет достаточно, если несколько капель оросят сухость моего сердца“…

И он с радостью говорил духовнику, что иногда Бог посылает ему благодать, слезы текли у него из очей, и сердцу его становилось так сладко. И такой человек был государем! И ещё в какое время и над каким народом! Ему ли, умывавшему ноги у нищих и вызывавшему ропот у вельмож набожностью, справиться с рыцарями, ничего не уважавшими, кроме своей силы да своего меча! Ему ли охранять свою власть, своё королевское достоинство от духовенства, если он так глубоко почитал церковь, предавался таким подвигам! И между тем, никто искуснее Людовика не управлялся с рыцарями и никто достойнее не держал себя перед папой и пред духовенством.

Глава XXV.

Людовик был удивительным христианином вовсе не затем, чтобы забыть свой долг государя. Напротив, — он тем сильнее стремился свою страну сделать действительно христианской, своих поданных счастливыми и даже добродетельными. Когда он однажды опасно заболел, и было мало надежды на выздоровление, он призвала к себе сына и сказал ему:

„ Дорогой сын! Я прошу тебя, заботься о том, что бы тебя любил твой народ. Я скорее хотел бы, чтобы какой-нибудь шотландец пришёл из Шотландии и правил народом хорошо и справедливо, чем знать, что ты управляешь дурно“.

Именно народ был первой заботой святого короля. О нём Людовик говорил и в своём предсмертном наказе наследнику:

„ Имей сердце кроткое и сострадательное к бедным, к несчастным и огорчённым, поддерживай их, помогай им — насколько только можешь… Не жадничай на счёт своего народа, не бери на свою совесть тяжких налогов и податей… Чтобы народу во всём оказывать справедливость, — будь сам справедлив, — не отклоняйся ни вправо, ни влево, во всём соблюдай правду, а жалобу бедняка рассуди по правде и истине“.

И Людовик всю жизнь сам исполнял эти правила. Цель его была простая и в то же время необыкновенно трудная — утвердить в своём королевств мир и правосудие. Возможен ли был мир с такими рыцарями, которые вечную войну считали своим правом, своим долгом и своей выгодой? Людовику предстояло здесь потрудиться не мало. И печальнее всего было то, что короля очень немногие понимали и могли оценить его труд. Не успел Людовик стать правителем государства — ему немедленно пришлось иметь дело с одним из самых диких рыцарей Франции. Происшествие это очень любопытно от начала до конца. Здесь можно видеть, как легко и дерзко нарушался мир и что из этого следовало. Графа де-ла-Марша его сюзерен, брать Людовика, пригласил к себе в замок. Граф был вассалом королевского брата, и ему предстояло возобновить свою присягу. Сначала шло, по-видимому, всё мирно. Но лишь только в замке собрались все приглашённые гости, граф устроил удивительную сцену. Он сел на свою боевую лошадь, посадил позади себя жену и с вооружённой свитой, будто готовый на битву, подскакал к своему сюзерену. Все ждали, что будет. Тогда граф закричал громко и резко:

„ Только в минуты самозабвения и слабости я мог признать себя твоим вассалом. Теперь я решил окончательно и клянусь никогда не быть им“.

И дальше он осыпал оскорблениями брата короля, вихрем помчался прочь, приказал зажечь даже то жилье, где он жил, как гость, — и поскакал в своё графство.

Началась война.

Жене мятежного графа казалось недостаточным воевать открыто Она приказала двум своим рабам проникнуть в лагерь Людовика и подмешать яду в его вино и вино его братьев. Рабов схватили и повесили. Явился на помощь графу и английский король, его родственник. Война разгоралась, — но Людовик при всей своей набожности и кротости, — оказался блестящим, мужественным рыцарем и очень искусным вождём. Граф смирился и вместе с женой и детьми явился к королю. Все они, обливаясь слезами, тяжко вздыхая, пали перед Людовиком на колени и начали кричать во всеуслышание:

Милостивейшей государь, прости нас, сжалься над нами, мы поступили по отношению тебе, как злодеи и гордецы. Государь, отпусти наши преступления по твоему великому милосердию».

Король велел поднять графа и всё ему простил. Эти странные рыцари то не знали удержу в разбоях и поединках, то являлись, вопя и плача, к ногам своих победителей, — с растрёпанными волосами, с красными от слёз глазами. И Людовик принимал покорность и не мстил побеждённым. Он сделал даже больше, — и это показывает, какой расчётливый был политик святой король. Английский король неоднократно терпел поражения в очень старом споре из-за земель во Франции, принадлежавших ему по наследству. И сам Людовик воевал с королём и остался победителем. Но спор казался бесконечным. Тогда Людовик решил уступить английскому королю, возвратить ему некоторые земли, — но с условием, чтобы он не спорил из-за других. Английский король с радостью согласился на это и решился принести Людовику присягу, как вассал, — потому что земли, оставшиеся за ним, находились под верховной властью французского короля. Придворные роптали на Людовика за уступку, но он знал, что делал. И они должны были перестать роптать, когда английский король явился в Париж, и здесь перед королевским дворцом произошла такая сцена. Собралась громадная блестящая толпа епископов, баронов, английских и французских придворных. Английский король явился с обнаженной головой, без плаща, без пояса, без меча и без шпор, опустился на колени пред Людовиком и вложил свои руки в руки французского короля, своего сюзерена и сказал:

« Государь, — я становлюсь вашим слугой с головы до ног; я клянусь — соблюдать верность и свято хранить ваши права, насколько смогу и, по своему разумению, повиноваться воле вашей и вашего правителя».

По понятиям старого времени в этом коленопреклонении и в этой клятве ничего не было унизительного. Но всё-таки — видеть короля вассалом другого короля — было редкостью, и Людовик мог торжествовать, несмотря на свои уступки. И всюду, при всех обстоятельствах Людовик старался сохранить мир. Например, — ему, несомненно, было выгодно вмешиваться в столь частые чужие ссоры, разжигать их. Это и входило в привычки рыцарей и королей!

И Людовика побуждали так поступать его советники. Король действовал совершенно наоборот. Лишь только он узнавал, что где-нибудь начинается распря во Франции или даже в другом государстве, — он немедленно принимал меры для погашения ссоры, посылал послов, тратил большие деньги, много времени и всеми силами добивался прекратить вражду. И всё это он делал затем, чтобы народ и бедные люди не терпели бедствий войны, не разорялись, не страдали. Это было совершенно необычайно, — и производило на всех глубочайшее впечатление. Советники Людовика говорили: « Король, не хорошо поступаешь. Пусть бы их воевали! От этого они станут слабее и беднее. А для короля это выгодно».

Людовик на это отвечал: « Нехорошо думать так. Если иностранные государи увидят, что я сею между ними войну, — они могут сообразить и сказать друг другу: король по злобе заставляет нас воевать друг с другом. И они после этого ещё больше возненавидят меня. И Бог на меня прогневается, потому что сказал: „ Блаженны все миротворцы“»…

Так у этого удивительного человека всякое доброе дело выходило разумным и полезным для его государства. Даже в тёмное и жестокое время люди сумели оценить благородство святого короля. Ни один государь не пользовался таким уважением и доверием, как Людовик. Часто одна мысль оскорбить его — усмиряла задорных рыцарей. Им было стыдно явиться виноватыми пред таким справедливым и честным человеком. Все были уверены, что Людовик не способен совершить ни малейшего корыстного поступка. Если он что говорил или предпринимал, значит, правда была на его стороне. А совесть человеческая не замолкнет никогда, сколько бы преступлений люди ни совершали. И вот эта совесть всегда говорила за короля. Современник простодушно изумляется, как это такой смиренный, спокойный, такой слабый телом человек, совсем, кажется, неспособный быть суровым, — мог управлять таким государством и такими могущественными и столь многочисленными вассалами. И современники приписывали это особой Божьей благодати. Часто вассалы ворчали и даже громко роптали, но восставать никто не решался. Напротив, во взаимных ссорах рыцари являлись к нему и просили суда у него и подчинялись этому суду. Далее, иностранные рыцари и государи просили святого короля рассудить их. Сам германский император Фридрих ІІ, воюя с папой, желал весь спор отдать на суд Людовика. А между тем император совсем не походил на Людовика, вовсе не отличался набожностью, не любил духовенства и монастырей, ненавидел папу. А Людовик вечно постился и молился, — и все-таки Фридрих не испугался его выбрать судьей: так глубока была вера в справедливость Людовика! И император знал, что делал. И как искренне старался Людовик примирить этих врагов! Папа уверял короля, что императору нельзя верить. Император поговорит разных хороших слов, а потом снова начнёт оскорблять папу. На самом деле папе хотелось повелевать императором. Это оказалось невозможным, и он старался совсем унизить императора, лишить его власти и владений, погубить его. Людовик настаивал на примирении. Он говорил папе:

« Не написано ли в Евангелии, что милосердие следует отказывать тому, кто просит милости, семижды семьдесят раз»?

Папа остался непреклонным. И Людовик оставил дело примирения, глубоко возмущенный надменностью римского первосвященника. А первосвященник продолжал мутить народ против императора, и всем было ясно, что он добивается просто власти, сам желает стать выше императора, как государь. Людовик с великим горем смотрел на замыслы папы, и в своём государстве не уступал духовенству. Король, при всей своей набожности, вовсе не считал себя покорным слугой духовенства. Вот, например, любопытный случай, особенно поразивший современников. К нему однажды обратились епископы с очень важным делом. Один из них говорил за всех так:

« Государь, эти архиепископы и эти епископы, находящееся здесь, поручили мне сказать вам, что христианство гибнет под вашей властью, и что оно погибнет окончательно, если вы не примите мер».

Король перекрестился и спросил: « Скажите мне, почему»?

Епископ отвечал:

« Государь! Вот почему: в настоящее время так мало обращают внимания на отлучения, что даже решаются умирать отлученными и не прощёнными церковью. И вот все эти. епископы просят вас, — из любви к Богу, и потому вы это должны сделать, — прикажите всём вашим правителям и судьям, чтобы они отбирали имущество у всех, кто останется отлучённым в течение года и одного дня, — иначе пусть они просят о прощении».

Король ответил: « Я всегда охотно приказываю действовать на тех, кто поступает незаконно. Но епископы здесь неправы. Было бы против Бога и правды понуждать людей, отлучённых духовенством несправедливо».

И король здесь же привёл пример: епископы отлучили одного графа, он семь лет вёл с ними тяжбу и добился, что папа признал его правым. Значит, если бы король стал на сторону епископа, он поступил бы несправедливо. Епископам оставалось замолчать и больше они никогда не поднимали этого вопроса. Людовик не затруднялся подвергать наказаниям аббатов, если они забывали свой духовный сан и совсем превращались в рыцарей, и относительно папы Людовик держал себя независимо. Папе очень хотелось, чтобы король принял его сторону против императора. Людовик этого не сделал. Он не счёл воинственных предприятий папы достойными. Ещё важнее был вопрос о налогах, какие папа собирал со всех католиков и, в том числе, с французов. Людовик строго следил за этими поборами, дозволял их только в крайней необходимости, когда сам находил их законными. Зорко следя за своими правами, Людовик не нарушал и чужих. Вот, например, что рассказывают про него, — случай мелкий, но очень красноречивый. Однажды Людовик под открытым небом слушал проповедь. Дело происходило на кладбище, ко- роль по обыкновенно сидел на земле. Вдруг послышался шум. По близости оказался кабачок, — и подвыпившая публика не обращала внимания ни на проповедника, ни на короля. Слушать оказывалось невозможным. Людовик не обнаружил и тени гнева. Он послал узнать, кому принадлежало право поддерживать порядок и творить суд в этой местности? Король боялся, как бы не нарушить чьих-либо прав. Ему ответили, что ему самому принадлежит суд, и только тогда он послал солдат — прекратить шум. Если ему необходимо было унять какого либо рыцаря, и рыцарь не был его вассалом, — он обращался к сюзерену рыцаря и его просил наказать виноватого. Всё это делалось спокойно, мирно. Король старался не разрушать старого порядка, а только мешал людям обижать других и нарушать существующие законы. Людовик хотел быть справедливым и добрым человеком своего времени, — и, разумеется, если пришлось заимствовать у своего времени и кое-что, на наш взгляд не совсем подходящее к такому благородному и кроткому государю и человеку. Людовик всех поражал добротой и снисходительностью, — но в одном отношении и он становился суров. Когда дело шло об оскорблении веры, — святой король становился воином и мстителем. Например, богохульство он карал беспощадно, однажды одному парижанину приказал клеймить губы — за богохульные речи. И когда в Париже стали роптать на это, Людовик заявил:

« Я хотел бы, чтобы меня самого клеймили горячим железом, — лишь бы только в моём государстве совершенно исчезли все позорный ругательства и клятвы».

Но больше всего короля оскорбляли ереси. Было их в средние века очень много. И не могло не быть. Духовенство жило очень дурно, к народу относилось или небрежно или даже безжалостно, богатело и блистало роскошью. Народ переставал верить духовенству и тому, о чём оно говорило, чему учило. А потом, — крестовые походы многих смутили. На Востоке все могли узнать много других верований, кроме христианской веры. И всё это западные люди приносили домой и рассказывали другим. И вот возникли разные учения, не согласные с учением католическим. Духовенство пришло в страшный гнев и начало сурово преследовать еретиков. И Людовик ещё был мягче других. Самые почтенные духовные лица требовали жестоких казней еретикам, и обращались к государям за помощью.

« Надо отомстить за Бога», — взывало духовенство, и Людовик искренне усвоил это стремление, он желал действительно образумить еретиков, а, если нельзя, — то хотя бы даже и истребить их. Как средневековый католик, иначе он и не мог думать. Тоже пламенное желание — оберечь достоинство христианской веры — заставило Людовика дважды предпринимать крестовый поход, во что бы то ни стало искать войны с неверными, как высшего на земле подвига.

Глава XXVI.

В крестовые походы редко уже кто варил, — и Людовику в этом случае не сочувствовали даже епископы, его духовник, его мать. Произошло это так. Людовик, вообще от природы слабый, — заболел, — и так сильно, что однажды его сочли мёртвым!

Сиделка уже готовилась покрыть его лицо, другая стала уверять, что ещё король жив, — спор их услышал больной и вздохнул, начал двигаться и сказал едва слышным голосом, что его посетила благодать Божия и воскресила из мёртвых. Эти слова имели важный смысл. Кое как оправившись, Людовик призвал епископа и потребовал, чтобы епископ возложил ему крест на грудь. Это значило — король объявлял себя крестоносцем. И супруга и мать бросились пред ним на колени, стали умолять его подождать выздоровления и тогда уже решать такой важный вопрос. Людовик остался непоколебим.

« Если на меня не возложат креста, — объявил он, — я не стану принимать никакой пищи».

Пришлось исполнить его желание. Крест был возложен, несмотря на отчаяние королевы--матери, оплакивавшей сына, будто умершего. Он выздоровел, — и близкие люди все еще не теряли надежды отговорить его от такого предприятия. Тот же епископ, который возлагал на него крест, стал убеждать короля:

« Вы, государь, были в жестокой болезни, когда высказали своё решение — дали страшный обет — внезапно и не размыслив, вы были слабы и, надо правду сказать, — дух ваш был смущён и, потому, слова свои не должны считать важными, решающими. Святой папа, который знает нужды вашего королевства, слабость вашего здоровья, освободит вас от обета».

И епископ принялся перечислять опасности, угрожавшие Франции. Королева--мать прибавила многое со своей стороны. Она знала, как сын всегда слушался её, и напоминала ему, что сыновнее повиновение матери особенно угодно Богу. Король, слушая внимательно, — наконец, — сказал:

« Вы говорите, — я не владел вполне рассудком, когда возложил на себя крест? Хорошо! пусть будет по-вашему, я слагаю с себя крест и отдаю его вам».

И король сорвал с плеча крест и передал его епископу. Все присутствовавшие очень обрадовались и поздравляли друг друга. Но король вдруг переменил выражение лица и заговорил:

" Друзья мои, теперь, конечно, я в полном рассудке и в твердой памяти. Сам я не слаб и дух мой не расстроен. Я требую свой крест обратно. Бог свидетель, — пища, никогда не коснется моих уст, пока крест снова не займёт своего места на моём плече. Тогда все воскликнули:

« Здесь перст Божий»!

И никто больше не решался спорить с королём. Король усердно молился, отправляясь в поход, босой ходил слушать обедню в собор Парижской Богоматери, и за ним шла густая толпа народа. Королева прощалась с ним, заливаясь слезами.

« Милый, милый сын, возлюбленный сын, я никогда больше не увижу вас. Сердце говорить мне это».

И королева дважды падала в обморок, она — обыкновенно такая сильная и мужественная. И король отправился с войском и рыцарями — воевать за гроб Господень. Но во всём его войске мало кто искренне верил в удачу похода, даже мало кто смотрел на этот поход, как на священную войну. Один король от начала до конца был воодушевлён набожными чувствами. Уже в пути ему пришлось бороться прежде всего с своими спутниками. Рыцари стали предаваться удовольствиям, ссориться друг с другом, — сначала из-за пустяков, — потом из-за добычи. Королю беспрестанно приходилось мирить их. Но дело происходило не во Франции. Здесь было труднее успокаивать ссоры и страсти. И напрасно король подавал примеры самой блестящей, храбрости и полного бескорыстия. При переправе, например, на египетский берег, он увидел, что знамя святого Дионисия — покровителя Франции — уже на берегу — бросился в море по плечи и вышел на берег со щитом и мечом в руках. Турки стояли на берегу, и короля едва удержали, чтобы он не бросился один на них. В битве он являлся прекраснейшим воином среди всего войска: так говорить очевидец. Он в чудном золочёном шлеме, с мечом в руке казался выше всех головой. Очевидцам казалось, что всемогущество Божие помогает королю. Однажды в бою шесть турок напали на него, уже схватили под уздцы его коня, — но он оборонился от всех шестерых. Но и теперь он оставался всё таким же набожным. У турок было особенно страшное оружие — греческий огонь. Его они бросали в христиан на расстоянии. Издали огонь напоминал винную бочку с хвостом в несколько футов. Падая, снаряд этот производил страшный шум, будто молния слетала с неба. Французам казалось, — дракон налетает на них и ночью кругом становилось светло, как днём. Огонь производил сильные опустошения, — и Людовик страдал неимоверно. Всякий раз, когда снаряд взвивался на воздух, король, поднимая руки, бросался на землю и взывал со слезами громким голосом:

« Господи Иисусе Христе! Спаси меня и людей моих»!

Когда брат Людовика пал в бою, король сохранил ясность духа, говорил воинам, что Бога за всё надо благодарить, — и в это же время невольные, обильные слёзы текли у него по лицу и падали на землю. Но страшное горе настало, когда над христианским войском разразился голод, а потом болезни. И сам король заболел. Его стали уговаривать — переехать на корабль, подальше от заразительного недуга, — он отвечал:

« Я скорее умру, чем оставлю народ свой».

И он всюду являлся утешителем. Умирающие называли его святым королём и говорили, — они не умрут, пока не услышать его голоса. И Людовик являлся и говорил с ними. Удивительна его речь, какую он произнёс к войску. Он говорил всем, что он — здесь, против неверных — не король, а такой же человек, как и все. И всё войско вместе-- король Франции. А он — Людовик — с радостью готов умереть, когда будет угодно Богу. Вскоре понадобилось всё мужество и терпение святого короля. Он попал в плен, благодаря измене. На него надели цепи. Он был так слаб и болен, что не мог стоять на ногах. У него зубы шатались, бледное, почти мёртвое лицо было покрыто пятнами, и он так похудел, что кости выдавались. У него не было одежды, — и какой-то бедняк дал ему свою. У него остался всего один слуга. Он ему готовил пищу, одевал и раздевал. Но никогда король не промолвил ни одного гневного или горького слова. Даже мусульман поразило благородство и спокойствие короля. Кто-то из них нашёл часовник, потерянный Людовиком в битве, и принёс ему. Король сильно обрадовался. Египетский султан настаивал, чтобы Людовик приказал христианам отдать крепость Дамиетту, взятую ими в самом начале войны. Людовик отказался наотрез. Султан грозил королю пытками, пожизненной тюрьмой, — Людовик отвечал:

« Я твой пленник! Ты можешь делать со мною, что хочешь».

Мусульмане изумлялись и говорили:

« Мы удивляемся, ты говоришь, что ты наш пленник, и мы так думаем. А между тем ты обращаешься с нами так, будто ты нас держишь в тюрьме».

Скоро султана убило его же войско. Глава заговора немедленно явился к Людовику и заявил:

« Что ты дашь мне? Я убил твоего врага, который непременно убил бы тебя самого».

И магометанин потребовал, чтобы Людовик возвёл его в рыцари. Король, ни слова не сказав, отвернулся. Его стали убеждать сами христиане: от этого, — говорили они, — зависит их участь. Тогда Людовик сказал:

« Я никогда не возведу в рыцари неверного. Пусть он станет христианином, тогда я увезу его во Францию, обогащу и сделаю рыцарем».

За выкуп и за крепость новый султан освободил Людовика и многих пленных. Людовик и теперь не согласился уехать и оставить в плену христиан. Он написал во Францию письмо. Ни один государь никогда так искренне, так сердечно и так скромно не рассказывал своему народу о своих успехах и несчастьях, — и с таким жаром не взывал к борьбе с неверными, оскорблявшими веру христиан.

Глава XXVII.

Когда письмо короля получили во Франции, и народ узнал о письме, вся страна пришла в волнение.

Особенно негодовали на папу. В то время, когда погибал христианский государь, папа всё продолжал бороться с императором, мутил христианский мир, одних христиан вооружал против других. Народ кричал:

« Папа виноват, что нашего государя покинули и забыли! И этот государь принимает такие обиды и страдания за веру Христову».

Народ волновался и негодовал на духовенство. Появились пророки, и они стали объявлять короля Людовика единственно святым человеком, посланником святого Духа. Пророки ходили по деревням, говорили речи земледельцам и пастухам, убеждали их восстать в защиту святого короля. Особенно отличался один. Это был старик с длинной бородой, худой и бледный, говорил он на нескольких языках, переходил из деревни в деревню и рассказывал, как ему явилась дева Мария, окружённая ангелами, и повелела ему собрать пастырей.

« Бог, — говорил старик, — посылает смиреной простоте пастырей то, в чём он отказал гордым рыцарям. Только пастыри освободят святую землю и отомстят неверным за доброго короля Людовика».

Пастухи покидали свои стада и шли за лжепророком. Они шли к северу Франции. Толпа их всё увеличивалась, их скоро набралось до тридцати тысяч. Проходя по городам, они поднимали вверх палицы и топоры. Никто не осмеливался останавливать их. Народ сочувствовал им. Всюду говорили:

« Часто бывало, чего не могли совершить сильные, то удавалось слабым».

А пастыри всем объявляли, что они идут в святую Землю на помощь доброму королю. И сама королева верила сначала этим словам и успеху пастырей. На знамени их был изображён ягнёнок, несущий знамя с крестом. Ягнёнок означал смирение, а крест будущую победу. Скоро пастыри стали открыто восставать против католической церкви, порицать духовенство, монахов. Вожаки пастырей начали одеваться в священнические одежды и проповедовать в церквах. Наконец, пастыри принялись даже убивать духовных лиц. И народ не противился им: так мало оказывалось друзей у духовенства среди народа. Нигде толпа не слушала епископов, — и впускала в города пастырей. Пастыри становились очень опасными, начинали прямо хозяйничать в государстве. Тогда королева решила усмирить их, и удалось это не сразу: пришлось многих казнить. Но мы видим, как высоко стояла слава Людовика, и его прославляли, как доброго, святого короля и ставили его выше папы и всего духовенства. Пастыри не помогли Людовику, не побудили и папу помочь королю, — и ему становилось всё труднее. Бедствия не прекращались. Христиане гибли от болезней, — и король и здесь совершал удивительные дела. Турки однажды перебили, застав врасплох, около трёх тысяч христиан, и оставили трупы непогребенными. Под жгучим африканским солнцем они быстро стали разлагаться и заразили окрестность нестерпимым запахом. Нельзя было подойти к ним без отвращения. Все рыцари не знали, куда и бежать. Один король, во что бы то ни стало, желал почтить павших. Он говорил своим спутникам:

« Пойдём, похороним мучеников, претерпевших смерть за нашего Господа. Вы не должны чувствовать отвращения к этим несчастным, эти люди — мученики, души их в раю». Азиаты и европейцы с невыразимым изумлением и восторгом смотрели, как король сам помогал хоронить трупы. Имя Людовика далеко разнеслось. Большая толпа армян, шедшая на поклонение Гробу Господню, свернула с пути и умоляла приближенных Людовика — показать им святого короля. Людовику сказали об этом. Король в это время сидел в палатке, прямо на песке. Услышав о желании армян, — он расхохотался, пригласил богомольцев и обменялся с ними взаимными просьбами о молитвах Богу.

Прошло четыре года. Король получил весть о смерти матери, и волей-неволей ему пришлось возвращаться во Францию. И на обратном пути случилось приключение, снова показавшее во всём величии благородство Людовика. У Кипра корабль, на котором плыли он, его супруга и трое маленьких детей, наскочил на мель. Волны грозили потопить корабль. Няньки уже спрашивали у королевы, разбудить ли её детей или оставить их спать. Королева ответила:

« Не будите! Пусть они перейдут к Богу во сне».

К королю обратились с настойчивой просьбой — сойти с корабля, — и король наотрез отказался:

« Если я сойду с корабля, — отвечал он, — больше чем пятистам человек придется остаться на Кипре — из страха потерять жизнь, а её ведь всякий любит не меньше меня самого. И эти люди, может быть, никогда и не вернутся на родину. Поэтому я лучше предоставлю на волю Божию — себя, свою жену и своих детей, — и не причиню такого горя стольким людям».

Всё кончилось благополучно, — но вряд ли можно во всей истории найти подобный пример самопожертвования государя.

Первый поход кончился неудачно. Но Людовик не потерял надежды возвеличить христианство на Востоке. Почти ни в ком не встречал он сочувствия. Самые преданные ему люди затруднялись сопутствовать ему. Они открыто называли несчастнейшим для Франции днём тот день, когда король снова возложит на себя крест. Но король твердо верил в будущее. Вернее сказать, — он глубоко страдал при одной мысли об участи Святой земли. И снова отправился в поход, начал с Туниса, где рассчитывал обратить в христианство самого султана. Долго пришлось ждать подкрепления. Африканская жара дала себя знать. Болезни снова обрушились на войско, заболел и король. Это было его предсмертной болезнью. Он умер, всё такой же ясный, благочестивый и добрый, до конца говоря о безграничной любви к Богу и молясь Ему о своём народе…

Вот какие наставления он дал своему наследнику. Король скоро почувствовал, что его болезнь смертельная, он готовился умереть. Тогда он призвал к себе старшего сына и начал давать ему последние поучения. Потом король написал их собственноручно.

« Милый сын, — говорил он, — первое, что я советую и приказываю тебе наблюдать, — люби Бога, от всего твоего сердца и выше всего на свете, без этого ни один человек не достигнет спасения. Остерегайся делать что-либо неугодное Богу, не греши. Ты должен желать скорее претерпеть всевозможные муки, чем совершить смертный грех. Исповедуйся чаще и выбирай духовного отца достойного и будь таким, чтобы твои духовники, твои родственники и близкие могли смело упрекнуть тебя в дурных поступках, какие ты сделаешь, и указать тебе, как поступить. Имей сердце кроткое и сострадательное к бедным. Воздерживайся от излишнего любостяжания и не отягощай своего народа излишними податями и налогами. Каждому оказывай нелицеприятное правосудие, — как бедному, так и богатому. Будь правдивым и честным с своими подданными, — не колеблясь ни вправо, ни влево, — и поддерживай бедняка в его деле, пока дело совершенно не выяснится. Если кто выступит против тебя, будь беспристрастен, и пусть раскроется вся истина. Если окажется, что ты сам или твои предшественники захватили что-либо чужое, возврати немедленно; особенно старайся, чтобы твои подданные жили в мире и правде под твоей властью, особенно в трудолюбивых городах и местечках; поддерживай их права и вольности, оказывай им благорасположение и любовь, потому что если будут богаты и сильны твои верные города, твои неприятели и противники, особенно твои бароны побоятся нападать на тебя и оскорблять тебя. Остерегайся начинать войну против христианина без глубокого обсуждения и необходимости, и если тебе придется воевать, оказывай защиту и покровительство церковным людям и тем, кто не нанёс тебе никакой обиды. Будь осторожен со своими судьями и всякими начальниками, и наблюдай, как они правят делами. Я умоляю тебя, дитя мое, на забывай обо мне и о моей бедной душе, помяни меня заупокойными службами и молитвами, милостынями и добрыми делами по всему королевству. Я даю тебе благословение, какое только может дать отец своему сыну, молись святой Троице: Отцу, Сыну и Святому Духу, да охранят и защитят Они тебя от всех зол, в особенности от кончины в смертном грехе, чтобы мы, после этой земной жизни, могли предстать с тобой пред Богом и воздать ему безграничный благодарности и хвалы в царстве небесном. Аминь».

Глава XXVIII.

Святой король, умирая, не переставал повторять:

« Боже! Сжалься над моим народом, возврати его на родину. Да не падёт он во власть врагов и да не отречётся от Твоего имени»!

И ни о чём другом не мог бы молиться Людовик. Народ всегда был его первой заботой. В памяти народной навсегда осталась совершенно подлинная и глубоко трогательная картина. В летний день, после обедни король сидит в Венсенском лесу под дубом. Кругом него сидят его приближенные. Всякий может подойти к нему. Стража не смеет никого отогнать. Сам король обращается к толпе:

« Есть у кого какое дело»?

И у кого была жалоба, тот выходил из толпы. Тогда Людовик снова говорил толпе:

« Замолчите все»!

Вас всех рассудят. И суд начинался. Король вызывал двух своих советников и поручал им в его присутствии разобрать жалобы. Если что выходило не ясно, неправильно, он сейчас же вмешивался. То же самое происходило и в Париже, в Королевском саду. Король обыкновенно два раза в неделю разбирал жалобы бедняков и сирот, сидя прямо на земле, на ковре. Всему народу было известно, что Людовик боится, как бы бедняки не потерпели от судей, — и он сам, сколько только мог, следил за правосудием. В одном его указе говорится: пусть всюду властвует доброе и строгое правосудие, не дающее пощады ни богатому, ни бедному. И король подробно и публично внушал судьям — быть бескорыстными, всюду и всегда следовать закону, не принимать никаких подарков. В этом судьи должны были присягать.

Людовик желал, чтобы закон для всех был одинаков. Но что было делать с рыцарями? По их мнению, — они вместо суда должны драться и меч, и сила могут только решать вопрос, кто прав. Людовик решительно запретил все войны и судебные поединки в своих владениях. Это было очень трудно. Рыцари считали своим священным правом — драться друг с другом по всякому случаю. И рыцари установили такой изумительный обычай. Если один рыцарь оскорблял другого, — то сам оскорбленный или его родственники отправлялись разыскивать родственников оскорбителя. Часто этих родственников они находили далеко, — они ничего не знали о происшествии, и оскорбление их вовсе не касалось, даже не всегда было известно, действительно ли они родственники оскорблённых. И всё-таки оскорблённый убивал их или, по крайней мере, дрался с ними. Ничего не могло быть бессмысленнее! И Людовик решил бороться с этой бессмыслицей. Прежде всего он постановил так: если кому нанесено оскорбление, то должно раньше пройти сорок дней и уже потом могут воевать родственники обидчика и обиженного, а в течение сорока дней стороны могут обратиться в суд. Людовик королевский суд поставил над всеми судами. Всякий, кому грозила война, мог жаловаться королю, — и пока разбиралось дело — война не допускалась. Трудно, было, разумеется, укротить полудиких владетелей замков. Но Людовика слишком все уважали, все верили в его справедливость, и оттого шли в его суд. Доверие к королю было так велико, что при нём в его владениях очень быстро увеличивалось население — по очень простой причине. Раньше народ разбегался от притеснений судей и правителей. Людовик по всей Франции разыскивал честного человека, кого бы можно поставить в Париже, во главе суда, — и нашёл его. Это был знаменитый Этьен Буало. Для этого человека не существовало ни друзей, ни родственников, если только нарушался закон. Про него рассказывали, что он повесил своего крестника за воровство и своего кума за то, что кум отказался вернуть деньги, отданные ему на хранение. Людовик стал по всему государству посылать особых пословъ, следователей, ревизоров. Они за всем смотрели и обо всём доносили самому королю. Везде стала чувствоваться сильная власть доброго короля. Порядок скоро установился. Народ понял, что под такой властью можно жить спокойно и владения короля стали богатеть. Иначе и не могло быть. Людовик совершал неслыханные вещи. Рыцари привыкли считать себя безнаказанными. Захватить путника, ограбить его и даже повесить, было делом самым обычным. И вдруг оказалось, поступать так больше невозможно. Набожный и кроткий становился суровым. Даже иностранцев нельзя было обижать. Иностранцы считались законной добычей рыцарей. Человека из чужой страны полагалось не только ограбить, но даже превратить в раба: всё зависло от доброй воли победителя. Король говорил в своих указах:

« Справедливость должна быть оказана всякому безразлично, и бедным, и богатым, и иностранцу, и туземцу».

И рыцари почувствовали, что значило не повиноваться воле короля. Людовик не давал им снисхождения, взыскивал деньгами, лишал благородных разбойников разных дворянских прав, — вроде охоты, даже срывал их замки. Мало того. Жизнь самого могущественного и дерзкого рыцаря подверглась однажды опасности из-за людей бедных и незнатных. Рыцарь Куси повесил трёх студентов только за то, что они переступили границу его охотничьего поля. Людовик потребовал Куси к себе на суд. Гордый барон отказался явиться. Почти все знатнейшие сеньоры были его родственниками или друзьями и король казался ему не страшным. Людовик, тогда приказал своим слугам схватить Куси и запереть его в башню королевского дворца. Открылся суд. Куси и на суде продолжал защищать свои рыцарские вольности и права и требовал, чтобы дело решилось поединком. Король отказал. Судьи, такие же бароны, как и сам Куси, стали советовать преступнику положиться на милость короля. Людовик решил казнить рыцаря. Все знатное дворянство отказалось подавать голоса. Людовику пришлось уступить, но рыцарь поплатился другими наказаниями. Он заплатить очень большой штраф, обязался почетно похоронить убитых, в память их построить часовни, потом отправиться в святую землю и провести там три года в борьбе с неверными. Наконец, у Куси навсегда отняли право судить своих подданных и иметь охотничье поле.

Бароны были поражены мужеством и настойчивостью короля. Один из них заметил:

« Если б я был королём, я бы приказал повесить всех моих баронов, первый шаг сделан, второй ничего не стоит».

Людовик узнал об этих словах, призвал к себе барона и сказал ему:

« Как вы, Жан, говорите, — это я должен повесить моих баронов? Конечно, я этого не сделаю. Но я буду наказывать их за преступления».

Отправляясь в первый крестовый поход, Людовик приказал уничтожить замок рыцаря, грабившего богомольцев. Можно представить, какое впечатление все это производило на рыцарей и на народ! Рыцари не находили слов выразить свое негодование, — называли Людовика и ханжой, и тираном, и клятвопреступником. Особенно одного они не могли простить королю: запрещения сражаться мечом с простолюдинами, вооруженными палкой! Давно успела даже сложиться пословица: « побитый платит штраф», — и так к этому привыкли и рыцари, и епископы, — и вдруг король провозглашает неслыханную вещь: надо судиться по закону, а не силой добывать свое право! Ужаснее всего, что из всех законов Людовика выходило одно и то же правило: все поданные пред государем равны. Этого даже не осмеливался говорить папа. Он строго отличал благородных рыцарей и простой народ, — а король не желает делать различия и готов вешать рыцарей-разбойников так же, как вешают крестьян-воров. И рыцари негодовали. Но за короля стоял весь народ и всё, что только было лучшего, честного, истинно-христианского, не только во Франции, но и во всём мире. Летописцы пишут, что Людовика народ почитал и любил, как любят солнце, освещающее и греющее людей. В его царствование Франция блистала как великое светило над всеми другими государствами.

« Богом возлюбленный, людям милый», — как просто и трогательно называет короля летописец. А голос народа уже при жизни называл его светлым. Когда его кости несли в Париж, а сердце в Сицилию, где царствовал его брат, — повсюду народ сбегался толпами, — и итальянцы, и французы, и с благоговением искали они случая прикоснуться к самому гробу. Немедленно дворянство и духовенство Франции и всей Европы потребовали, чтобы папа провозгласил Людовика святым. По обычаю католической церкви было наряжено следствие над жизнью покойного. Оно удостоверило всем известные добродетели короля, и папа римский Бонифаций VIII, находившийся в ожесточённой борьбе с внуком Людовика, — в 1297 году объявил святым деда. На этот раз папа встретил единодушное сочувствие всех, кто умел ценить вообще человеческую правду и доброту. Совесть всех западных христиан раньше папы преклонилась пред Людовиком, как пред лучшим человеком своего времени. И лучше всего, удивительнее всего в этом человеке было то, что он совершенно не походил на людей своего времени: являлся миротворцем, когда воевал всякий, кто чувствовал себя сильным, заботился о народе, почитал человеческую душу в простом человеке, когда такого человека презирали даже его духовные пастыри; в последние часы жизни не переставал молиться всё о том же народе, когда люди умирали или среди преступлений, или среди ужаса за свою личную судьбу в будущей жизни. Всё, кажется, так враждебно окружающему миру. Людовик с самого начала должен находиться с ним в вечной и жестокой войне. Его цели совсем другие, вся его природа другая. И Людовик действительно воевал. Но как и чем? Менее всего мечом. Как человек и государь, — он совершил величающий подвиг, какой только вообще по силам человеку. Он побеждал врагов, привыкших к железу и крови, красотой своей души, правдой и чистотой своей жизни. Недаром современники рассказывают, как Людовик часто укрощал суровых людей — одним своим видом, своей речью. Столько милости и искренней доброты было во всей его личности, таким светом и истиной дышало его лицо! И Людовик достиг, казалось бы, совершенно недостижимого. В железный бесчеловечный век он сумел показать и возвеличить достоинство человека. Как истинный последователь Евангелия, он достигал этого путём мира, правосудия, сострадания. Вряд ли когда подобный подвиг — такой мирный, спокойный и смиренный — может быть забыт.

До последнего времени самые хладнокровные историки признавали, что Людовик своими делами правды и умиротворения гораздо больше украсил и прочнее утвердил Францию, чем её воинственнейше блестящие государи. Ещё больше он сделал для нас, для всех людей. Он показал, каким прекрасным, простым и сердечным человеком можно быть даже на верху власти и даже во времена самые тёмные и жестокие.

Вот таким был этот удивительный человек! Когда время его правления закончилось, народ и знать долго ещё хранили память о нём. Наш рассказ подошёл к концу, мы рассказали здесь всё, что могли. Так пусть же это поможет следующим королям соизмерять свои желания с внутренними возможностями своих подданных и войти в историю добрым правителем.

1903 г.

---

Источник текста: журнал « Юный читатель», № 11, 1903 г. 177 стр. По экземпляру из МИГХ (Музея истории города Хабаровска).