М. Н. Катков
правитьСвязь между Парижской Коммуной и Интернационалкой
правитьИзданные в трех больших томах результаты трудов французской следственной комиссии о причинах восстания в осажденном Париже 18 марта 1871 года раскрывают связь между Парижской Коммуной и Интернационалкой. «В этой ассоциации, — по словам доклада комиссии, — сосредоточиваются все пережившие коммуну элементы ненависти, вражды, зависти, всевозможные инстинкты разрушения», вследствие чего французское национальное собрание и признало нужным вооружить государство карательными законами для ограждения его от злоумышленной организации, объявившей войну и государственному, и общественному порядку.
В докладе комиссии разбросаны бесчисленные факты, определяющие истинную цену того пресловутого патриотизма, той ненависти к пруссакам, которые выставлялись главными предлогами сопротивления, оказанного парижской национальной гвардией, когда правительство потребовало, чтобы она сложила оружие. «Эти люди стращали правительство, чтобы заставить его выдать им лучшее оружие, но они берегли свои патроны, предоставляя добрякам расстреливать свои, и, выпивая рюмку водки, осторожно замечали, что им нет никакого дела до внешних пруссаков и что им предстоит задача в самом Париже». Так отзывался об этом пресловутом патриотизме героев 18 марта полицейский префект, а вот что показывал Фрибур, сам работник, один из бывших сообщников Интернационалки, но оставшийся честным человеком и потому отвернувшийся от нее с негодованием, когда увидел ее на деле. «Когда требовалось идти на неприятеля, — сказано в его показаниях, — они говорили: неприятель внутри. Кто идет сражаться за ограду, те подлецы, те покидают дело республики. Это было сказано мне самому, когда узнали, что я хочу лучше идти на внешнего неприятеля, чем наблюдать за внутренним…» Начальник штаба национальной гвардии полковник Монтегю не менее характеристично описывает действия пресловутого батальона стрелков Флуранса, составленного из «200 человек, взятых из национальной гвардии, и из 300 мерзавцев, набранных с улицы, которые опозорились пред пруссаками шесть раз в пять дней». Как известно, это были самые неистовые глашатаи патриотизма, которым вожди восстания 18 марта кичились перед правительством, заключившим парижскую капитуляцию. Достойным соперником их во всех отношениях был прославившийся впоследствии своим буйством и кровожадностью бельвилльский батальон. Конечно, не все люди, не все батальоны национальной гвардии следовали примеру стрелков Флуранса и бельвилльского батальона. Очень характеристичен факт, подмеченный полковником Монтегю: хорошо вели себя в деле с немецкими войсками только те из батальонов национальной гвардии, которые отличались и внутри Парижа, во время осады, своею преданностью делу порядка.
«Все население Парижа, — гласит доклад следственной комиссии, — разделялось на два лагеря: для одних осада была лишь случаем вооружить революцию, жить без работы и обеспечить себе продовольствие и жалованье за службу, которую они отлично облегчили себе твердой решимостью ни в каком случае не вступать в бой; между тем другие добросовестно выдерживали осаду, воодушевляясь истинным патриотизмом и не ожидая иной награды за свои скромные услуги, кроме сознания, что они содействовали защите страны».
В продолжение осады, несмотря на неоднократные мятежи первого из этих «двух лагерей», второй постоянно одерживал верх по крайней мере в том отношении, что не давал ниспровергнуть последние остатки порядка и власти. Но более всего способствовало развитию и усилению дурных элементов само тогдашнее жалкое правительство своим малодушием. Безнаказанность была возведена почти на степень политического догмата. В первое время осады парижские администраторы хвастали своею мудростью, приказав полиции оставаться в бездействии ввиду насилий и оскорблений, которые наносились частным лицам злоумышленниками. Эти преступные поблажки привели к явному мятежу уже 31 октября 1870 года, когда наконец сами члены правительства обороны были арестованы мятежниками и с генерала Трошю были сорваны эполеты.
По заключении мира все, что только могло выехать из Парижа, поспешило оставить его. Следственная комиссия полагает, что число выехавших простиралось до 100 000. С ними выбыли из состава национальной гвардии ее самые надежные элементы, а между тем у нее было оставлено оружие, вопреки настояниям адмирала Потаю. Вследствие этих двух обстоятельств положение дел в Париже весьма серьезно усложнилось; уличная свалка сделалась почти неизбежной. Но почему же вдруг, как будто из земли, вышла кровавая парижская Коммуна, вполне организованная и готовая, во всеоружии петролея, динамита и синильно-кислого калия?
«Благодаря Интернационалке, — гласит доклад следственной комиссии, — вожди национальной гвардии нашли готовую организацию и лозунг… С одного конца Франции до другого демагогическая партия развивала одну и ту же тему и действовала согласно, повинуясь одному и тому же толчку… Члены Интернационалки господствовали в клубах, в газетах, на выборах… Никогда Франция не подчинялась подобному игу. Влияние клуба якобинцев в 1793 году было ничтожно в сравнении с действием Интернационалки. Впрочем, якобинцы 1793 года не зависели от управления комитета, заседающего за границей, они не обращались за своими вдохновениями и лозунгами к нашим врагам; они были увлечены до изуверства страстью, они были жестоки, свирепы, но по крайней мере они были патриоты».
Итак, без этой Интернационалки, без ее готовой организации и политической программы парижская национальная гвардия не была бы помехой к обороне Парижа, вместо того чтобы способствовать ей, а восстание не приняло бы таких страшных размеров. Доклад следственной комиссии весьма обстоятельно объясняет, каким образом вследствие поступления в ряды национальной гвардии всех сообщников Интернационалки действие ее в начале осады как будто ослабело. В сущности же, действие ее усилилось, так как членам ее открылась полная возможность пропаганды между своими товарищами в ротах и батальонах. Вожаки ее выжидали, и приказ о сбережении патронов и сил для борьбы со «внутренними пруссаками» исходил от них. «Жалкий конец императорского Сулука, — писал 7 сентября секретарь французской Интернационалки в Лондоне, — привел к власти людей вроде Фавров и Гамбетты; в сущности, ничего не изменилось, и власть все остается в руках буржуазии. При этих обстоятельствах роль рабочих состоит в том, чтобы дать этой буржуазной сволочи заключить мир с пруссаками». Все безобразия Коммуны уже входили в состав программы Интернационалки и были предписаны ею. По сведениям доклада, эта ассоциация при своем возникновении выражала уверенность, что «социальная революция совершится легко, путем соглашения между всеми пролетариями». Но уже в 1869 году член ее, Жаклар, объявил в нелепо-напыщенной речи: «Надо покончить со всеми; только на дымящихся развалинах установится окончательная республика; на этих развалинах, я не скажу облитых кровью наших врагов (у них давно уже нет крови в жилах), но покрытых грудами их тел, водрузим мы знамя социальной революции». В следующем году пройдоха Клюзере, сблизившись в тюрьме с членами Интернационалки и предусматривая праздник на ее улице, писал своему приятелю: «К этому дню мы должны приготовиться… В этот день, уверяю вас, Париж будет наш или Парижа больше не будет».
Поблажая Интернационалке, даже поддерживая ее субсидиями, давая ей все средства пропаганды, вторая Империя почти накануне своего падения вдруг была поражена ужасом при виде вскормленной ею чудовищной ассоциации. В 1869 и 1870 годах Интернационалка два раза предстала перед парижским уголовным судом, и при втором из этих дел у некоторых членов ее найдены рецепты для приготовления нитроглицерина и синильно-кислого калия. «Бог отжил век свой, — сказано в одном из манифестов Интернационалки 1870 года. — Наши усилия должны направиться против порядка юридического, экономического и религиозного». «У них недостало духа расстрелять меня, — говорил освобожденный из-под ареста член Интернационалки Ранвье, — у нас же достанет: мы их расстреляем!» В Лионе, как видно из показания тамошнего депутата г-на Дюкара, во главе мятежников провозглашавших коммуну, был иностранец, коего право на избрание его представителем французских граждан состояло в том, что он был признан «гражданином мира».
Итак, восстание 18 марта с его коммуной, с его атеизмом, с его убийствами, его петролеем было не что иное, как осуществление программы «всемирной любви», провозглашенной Интернационалкой. Как достигла она такой силы в короткое время своего существования от 1862 по 1870 год? Всю вину ее быстрого развития комиссия на основании неоспоримых показаний возлагает на политику второй Империи, которая поощряла социальную и экономическую демагогию, льстя грубым инстинктам масс, допускала наглые публичные нападения на религию, нравственность и собственность, лишь бы ничего не упоминалось ни о Наполеоне III, ни о его политике, ни о его министрах; разрешала обращение в публике воззваний и манифестов Интернационалки, лишь бы в них было несколько слов похвалы императору и его политике, — и кокетничала с этой злоумышленной ассоциацией в надежде пользоваться ее услугами…
В продолжение осады правительство национальной обороны, со своей стороны, по глупости и же либерализма, также делало всевозможные потворства злоумышленникам; даже в короткий промежуток времени между капитуляцией Парижа и восстанием 18 марта на все заявления о грозившей опасности министр внутренних дел г-н Пикар отвечал: «Это ничего; мы к этому привыкли. Разве вы не знаете, что такое парижское население?»
И вот это население показало себя: из 260 батальонных командиров национальной гвардии только 30 были признаны достаточно благонадежными, чтобы спросить их 19 марта, может ли правительство рассчитывать на их поддержку. «Национальная гвардия не будет сражаться против национальной гвардии», — отвечали эти благонадежные… «Одна из причин восстания 18 марта, — говорит доклад комиссии, — та, которая препятствует Франции уврачевать свои бедствия, состоит в самоустранении честных людей, в робости и косности великой консервативной партии. Франции решительно недостает гражданского мужества. Одни опасаются лишиться популярности, добытой в оппозиции; другие изобретают предлоги, чтобы остаться в бездействии; всякий рассчитывает на власть, ожидает ее покровительства и забывает, что власть есть и может быть лишь тем, что мы сами из нее делаем. Все желают, чтобы она приняла меры к спасению, но никто не хочет поддержать исполнителей этих мер».
Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1872. № 122, 16 мая.