Разсматривая англійскихъ юмористовъ прошлаго столѣтія, я имѣю въ виду не столько ихъ произведенія, сколько самихъ авторовъ. Такимъ образомъ это будутъ по преимуществу біографическіе очерки, Читатель, разумѣется, не можетъ ожидать, чтобы упомянутыя біографіи имѣли характеръ собранія забавныхъ, или же смѣшныхъ анекдотовъ. Извѣстно, что, снимая маску, арлекины принимаютъ чрезвычайно серьезный видъ. Разсказываютъ, будто къ одному изъ лондонскихъ врачей явился человѣкъ, страдавшій меланхоліей. Докторъ, недоумѣвая, какимъ именно образомъ разсѣять мрачное настроеніе духа этого больного, посовѣтовалъ ему повидаться съ арлекиномъ. Меланхоликъ въ отвѣтъ на это грустно улыбнулся. Оказалось, что онъ и самъ былъ арлекинъ[1]. Подобно всѣмъ остальнымъ смертнымъ, арлекины томятся въ нашей земной юдоли, а потому въ какой бы шутовской маскѣ онъ ни являлся передъ публикой, остается подъ этой маской не только серьезнымъ, но зачастую даже и грустнымъ. Размышляя о нашемъ прошедшемъ и настоящемъ, намъ всѣмъ приличествуетъ находиться въ серьезномъ настроеніи духа. Не удивительно поэтому, если въ разсказахъ о внѣшней и внутренней жизни людей, произведенія которыхъ отличались такимъ блестящимъ, задорнымъ юморомъ, вы встрѣтите сплошь и рядомъ серьезныя, а зачастую даже грустныя повѣствованія. Еслибы юморъ отождествлялся со смѣхомъ, то біографіи юмористовъ наврядъ-ли могли бы представлять большій интересъ, чѣмъ частная жизнь упомянутаго бѣдняги-арлекина, обладавшаго тоже, вѣдь, способностью васъ смѣшить. Если жизнеописанія юмористовъ могутъ возбуждать сравнительно большую степень любопытства и симпатіи, то это объясняется тѣмъ, что они, съ помощью своихъ произведеній, вызываютъ у читателя не одинъ только смѣхъ, но обращаются также и ко многимъ другимъ душевнымъ его способностямъ. Они пробуждаютъ и заставляютъ дѣйствовать въ извѣстномъ направленіи чувства любви, состраданія и доброты, — вызываютъ вражду и негодованіе ко лжи, лицемѣрію, обману и самомнѣнію и заставляютъ симпатизировать слабымъ, бѣднымъ, несчастнымъ и угнетеннымъ. Юмористъ старается но мѣрѣ силъ и возможности освѣтить будничную нашу жизнь со всѣми обычными ея импульсами и страстями; онъ, такъ сказать, беретъ на себя роль проповѣдника по буднямъ. Мы награждаемъ его своимъ почтеніемъ, уваженіемъ, а иногда даже любовью, сообразно съ тѣмъ, въ какой степени ему удается распознавать, чувствовать и высказывать намъ истину. На его обязанности лежитъ разбирать жизнь своихъ ближнихъ и обсуждать ихъ поступки. Подобнымъ же образомъ, послѣ его смерти, мы можемъ разбирать его собственную жизнь. Вчерашній проповѣдникъ служитъ самъ текстомъ для сегодняшней проповѣди.
Родители Свифта были англичане и происходили изъ хорошей семьи, многіе члены которой занимали видныя мѣста въ англиканской церковной іерархіи {Онъ принадлежалъ къ младшей линіи Свифтовъ изъ Іоркскаго графства; дѣдъ его, преподобный Томасъ Свифтъ, гудрихскій викарій въ Герефордскомъ графствѣ, пострадалъ за вѣрноподданическія свои чувства къ Карлу I. Томасъ Свифтъ былъ женатъ на родственницѣ Дрейдена, Елизаветѣ Дрейденъ. Вальтеръ Скоттъ съ обычной своей обстоятельностью разсказываетъ, что юмористъ Свифтъ былъ роднымъ сыномъ троюродной сестры Дрейдена. Необходимо замѣтить, что Свифтъ недолюбливалъ Дрейдена; объ этомъ свидѣтельствуетъ его «Битва книгъ». Онъ говоритъ тамъ о новѣйшихъ писателяхъ: «Особенноожесточенная неурядица обнаруживалась среди конницы; каждый, кому только удалось вскарабкаться на Пегаса или Пегасика, начиная съ Тасса и Мильтона, — кончая Дрейденомъ и Уйшеромъ, считалъ себя вправѣ занять первое мѣсто». Затѣмъ въ своей рапсодіи о поэзіи онъ совѣтуетъ рифмоплету:
«Прочти всѣ предисловія Дрейдена,
Такъ какъ имъ очень довѣряютъ наши литературные критики,
Хотя предисловія эти были написаны
Лишь для пополненія мѣста, чтобы не было такъ стыдно
Взять за томикъ стиховъ цѣлый шиллингъ».
Дрейденъ какъ-то позволилъ себѣ сказать своему родственнику: «Кузенъ Свифтъ, вы никогда не будете поэтомъ». Этотъ суровый приговоръ врѣзался въ памяти обидчиваго юноши.}. Іонаѳанъ Свифтъ родился въ Дублинѣ, въ 1667 году, черезъ семь мѣсяцевъ послѣ смерти своего отца, занимавшагося тамъ адвокатскою практикою. Его посылали въ школу, сперва въ Килькенни, а потомъ отдали въ коллегію св. Троицы при дублинскомъ университетѣ. Онъ принадлежалъ къ числу наиболѣе веселыхъ, взбалмошныхъ и бѣдныхъ студентовъ этой коллегіи, такъ что съ трудомъ лишь добился тамъ ученой степени. Матери Свифта удалось въ 1668 году пристроить его въ семьѣ сэра Уилльяма Тэмпля, съ которой она была знакома въ Ирландіи. Свифтъ покинулъ своего патрона въ 1694 году, а въ слѣдующемъ затѣмъ году поступилъ въ духовное званіе и былъ причисленъ къ дублинской эпархіи. Ничтожное мѣсто, которое онъ тамъ получилъ, его не удовлетворяло, а потому онъ вернулся къ Тэмплю и жилъ въ его семьѣ до 1699 года, когда сэръ Уилльямъ скончался. Утративъ со смертью своею покровителя надежду добиться чего-нибудь путнаго въ Англіи, Свифтъ вернулся въ Ирландію, гдѣ получилъ Ларакорскій приходъ. Онъ пригласилъ туда къ себѣ незаконную дочь Тэмпля, Эсѳирь Джонсонъ[2].
Свифтъ началъ питать къ ней нѣжныя чувства еще въ то время, когда они оба жили подъ крылышкомъ Тэмпля и находились отъ него въ зависимости, Послѣ того Свифтъ пробылъ цѣлыхъ девять лѣтъ на родинѣ, лишь отъ времени до времени посещая Англію.
Въ 1709 году онъ переселился туда на жительство и провелъ тамъ цѣлыхъ пять лѣтъ, за исключеніемъ кратковременной поѣздки въ Ирландію, гдѣ его ввели во владѣніе деканствомъ св. Патрика. Онъ принималъ весьма видное участіе въ политическихъ событіяхъ и интригахъ, передъ смертью королевы Анны. Послѣ кончины этой королевы, партія, къ которой принадлежалъ Свифтъ, оказалась въ опалѣ. Убѣдившись въ тщетѣ честолюбивыхъ своихъ замысловъ и предположеній, Свифтъ вернулся въ Дублинъ и прожилъ тамъ безвыѣздно двѣнадцать лѣтъ; въ это время написаны имъ знаменитыя «Письма Суконщика» и «Путешествія Гулливера». Онъ женился на дочери Джонсона, которую называлъ Стеллой, и похоронилъ Эсѳирь Вангомрей, которую называлъ Ванессой. Эта вторая Эсѳирь послѣдовала за нимъ въ Ирландію изъ Лондона, такъ какъ была влюблена въ него до безпамятства. 1726 и 1727 годы Свифтъ провелъ въ Англіи, откуда въ послѣдній разъ вернулся въ Ирландію, узнавъ, что его жена опасно заболѣла. Стелла скончалась въ январѣ 1726 года, а Свифтъ дотянулъ до 1745 года; онъ прожилъ 78 лѣтъ, причемъ послѣднія пять лѣтъ провелъ въ состояніи умопомѣшательства подъ наблюденіемъ приставленныхъ къ нему сторожей {Во время умственной своей болѣзни Свифтъ ходилъ иногда по нѣсколько часовъ подрядъ но всему дому, иногда же по нѣсколько часовъ сидѣлъ, не трогаясь съ мѣста, въ состояніи какого-то оцѣпенѣнія. По временамъ у него являлись проблески сознанія и онъ усиленно старался тогда добиться, чтобы искра разума, таившаяся подъ пепломъ, вспыхнула опять яркимъ пламенемъ. Однажды, когда Свифта водили гулять, чуть не упалъ на него камень, свалившійся съ лѣсовъ при постройкѣ какого-то новаго зданія. Онъ изъявилъ глубокое сожалѣніе, Что камень пролетѣлъ мимо. Не разъ случалось ему повторять съ разстановкою и вполголоса: «Знаю, чѣмъ я сталъ». Послѣднее, что онъ написалъ, была слѣдующая эпиграмма на постройку арсенала и пороховыхъ складовъ; ему указали на эти зданія тоже во время одной изъ прогулокъ: «Вотъ доказательство ирландскаго разсудка:
Народный умъ наглядно здѣсь блисталъ
И въ результатѣ вышла штука --
Въ Ирландіи построенъ арсеналъ».}.
Существуетъ нѣсколько жизнеописаній Свифта; между прочимъ, имѣется его біографія, составленная великодушнѣйшимъ изъ людей — Скоттомъ, который при всемъ своемъ уваженіи къ таланту великаго англійскаго юмориста былъ все-таки не въ силахъ отнестись къ нему съ сочувствіемъ. Правдивый и смѣлый старикъ, Джонсонъ, вынужденный признать Свифта принадлежащимъ къ числу наиболѣе выдававшихся изъ тогдашнихъ литературныхъ дѣятелей, «принимаетъ у себя знаменитаго ирландца, снимаетъ передъ нимъ на улицѣ шляпу, но дѣлаетъ это съ видимымъ недовольствомъ, — глядитъ на него, какъ будто мѣряетъ его съ головы до ногъ и тотчасъ старается перейти на другую сторону улицы»[3].
Дублинецъ, докторъ Вильде, написавшій очень интересную книгу о послѣднихъ годахъ Свифта, называетъ Джонсона «злостнѣйшимъ изъ его біографовъ» {Книга доктора Вильде была написана по случаю того, что въ 1835 году, во время передѣлокъ въ соборѣ св. Патрика, въ Дублинѣ, разрыта была гробница Свифта и его Стеллы. Не безъ нѣкотораго изумленія узнаемъ, что черепа ихъ при этомъ случаѣ ходили изъ дома въ домъ и служили предметомъ любопытства для разныхъ диллетантовь. Одинъ изъ нихъ оставилъ себѣ на память гортань Свифта. Френологія была тогда въ модѣ и нѣкоторыя изъ ея адептовъ, осматривавшіе черепъ Свифта, рѣшили, что умственныя его способности были далеко не изъ важныхъ.
Докторъ Вильде доказываетъ, что у Свифта, задолго до окончательнаго помѣшательства, обнаруживались предвѣстники страшной болѣзни и подтверждаетъ это выдержками изъ сочиненій самого Свифта. По его словамъ, можно было замѣтить даже въ строеніи черепа, что умственная дѣятельность великаго юмориста имѣла до извѣстной степени болѣзненный характеръ, обусловленный все возроставшей наклонностью къ воспалительнымъ процессамъ въ мозгу.}.
Безъ сомнѣнія, литературному критику изъ англичанъ не легко понравиться ирландцамъ, даже если бы онъ и рѣшился на такую попытку. Между тѣмъ Джонсонъ искренно восхищается талантомъ Свифта, не высказываетъ своего негодованія по поводу отступничества Свифта отъ прежнихъ политическихъ своихъ убѣжденій и не сомнѣвается въ искренности политическихъ его воззрѣній. Даже по поводу знаменитаго инцидента съ Стеллой и Ванессой, докторъ Джонсонъ не особенно сурово обрушивается на Свифта. Тѣмъ не менѣе гордый, прямодушный старикъ не считаетъ возможнымъ подать декану честную свою руку; онъ кладетъ ее себѣ за пазуху и удаляется прочь[4].
Пріятно-ли было бы жить съ такимъ человѣкомъ, какъ Свифтъ? Обдумывая произведенія, жизнь и характерныя особенности какого-либо дѣятеля, каждый изъ читателей его біографіи имѣетъ полное право задать себѣ этотъ вопросъ — хотѣлось-ли бы вамъ быть пріятелемъ знаменитаго декана? Я, лично, согласенъ бы чистить сапоги Шекспиру, чтобы имѣть возможность жить съ нимъ подъ одною крышей, — обожать его — выполнять всѣ его порученія и видѣть въ награду за это кроткое, ясное его лицо. Я былъ бы не прочь жить въ качествѣ молодого человѣка въ Темплѣ, на одной лѣстницѣ съ Фильдингомъ, вынимать у него изъ кармана ключъ отъ его собственной квартирѣ, отворять этимъ ключемъ двери этой квартиры и укладывать его въ постель, ради удовольствія обмѣниваться съ нимъ по утрамъ рукопожатіемъ, слушать во время завтрака веселые его шутки и остроты за кружкою плохенькаго пива. Каждый изъ насъ дорого бы заплатилъ, чтобы провести вечеръ въ клубѣ, въ обществѣ Джонсона, Гольдсмита и почтеннаго сквайра Джемса Босвеля. До сихъ поръ свѣжи еще преданія о томъ, какимъ очаровательнымъ собесѣдникомъ былъ Аддисонъ. Что же прикажете сказать про Іонаѳана Свифта? Если бы вы уступали ему въ талантѣ (что, несмотря на все уваженіе къ читателю, представляется мнѣ довольно правдоподобнымъ), но занимали бы одинаковое съ нимъ общественное положеніе, онъ сталъ бы говоритъ съ вами дерзкимъ и презрительнымъ тономъ, словно стараясь умышленно васъ оскорбить. Если, не убоясь репутаціи знаменитаго декана, вы бы отвѣтили ему на дерзость дерзостью, онъ тотчасъ бы присмирѣлъ, — не посмѣлъ бы немедленно васъ срѣзать, но не простилъ бы вамъ до могилы и, по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, разразился бы противъ васъ эпиграммами самаго ядовитаго свойства, — подстерегъ бы васъ гдѣ-нибудь возлѣ навозной ямы, чтобы нанести вамъ сзади предательскій ударъ замаранной въ грязи дубиною {Весьма не многіе рѣшались на такую попытку, какъ срѣзать Іонаѳана Свифта, но такія попытки сплошь и рядомъ оказывались успѣшными. Одинъ джентльменъ позволилъ себѣ освѣдомиться у декана: «правда-ли, что онъ получилъ свое первоначальное образованіе у своего дядюшки Бодвина?» Свифтъ, которому до чрезвычайности не нравилась эта тема разговора, такъ какъ онъ вообще не долюбливалъ своихъ родственниковъ, сурово возразилъ: «Да, онъ воспиталъ меня, какъ собаку!» — «Отчего же у васъ въ такомъ случаѣ, сударь, нѣтъ присущаго собакамъ чувства благодарности?» — воскликнулъ его собесѣдникъ, ударивъ кулакомъ по столу. Выходка эта до того смутила Свифта, что онъ не нашелся на нее отвѣтить.
Во многихъ другихъ случаяхъ Іонаѳанъ Свифтъ, даже и послѣ того, какъ занялъ въ Ирландіи почти царственное положеніе, поджималъ, если можно такъ выразиться, хвостъ, неожиданно встрѣчая себѣ сильный отпоръ. Иногда ему случалось попадать изъ за своей дерзости въ довольно опасное положеніе. Такъ, между прочимъ, онъ позволилъ себѣ написать про извѣстнаго дублинскаго юриста Беттсворта, занимавшаго почетный постъ сержанта юстиціи:
Въ здѣшнемъ судѣ есть болванъ Беттсвортъ,
Которому вся цѣна грошъ,
Въ законахъ онъ не смыслитъ ни аза,
А все-таки считается сержантомъ наравнѣ съ Эпильтономъ.
Почтенный сержантъ поклялся, какъ увѣряютъ, убилъ за это обидчика и дѣйствительно явился въ деканство. На вопросъ декана, какъ его зовутъ, онъ отвѣчалъ: «Я, сударь, сержантъ Беттсвортъ!»
— Позвольте освѣдомиться, въ какомъ полку вы состоите сержантомъ? — ехидно освѣдомился Свифтъ.
Къ тому времени образовалась уже при особѣ Свифта стража изъ добровольцевъ.}.
Иное дѣло, если бы вы были лордомъ, украшеннымъ голубою лентою ордена Подвязки; въ томъ случаѣ, если знакомство съ вами могло бы польстить его тщеславію или же помочь осуществленія честолюбивыхъ его плановъ, вы нашли бы Іонаѳана Свифта прелестнѣйшимъ въ мірѣ собесѣдникомъ. Онъ выказалъ бы себя передъ вами такимъ живымъ, бодрымъ, энергическимъ, остроумнымъ, насмѣшливымъ, веселымъ оригиналомъ и чудакомъ, что вамъ бы показалось, будто онъ въ бесѣдѣ съ вами единственно только отводитъ душу. Вы могли бы счесть его за наивнѣйшаго, безхитростнаго человѣка, не задающагося никакими задними мыслями. Какую трепку отпуститъ онъ вашимъ врагамъ и какъ будетъ осмѣивать оппозицію! Раболѣпство его до такой степени шумно, что по наружности смахиваетъ на независимость {Я не намѣренъ скрывать отъ васъ, любезнѣйшій Гамильтонъ, искреннія мои мысли и чувства. Я расположенъ считать характеръ моего друга Свифта способнымъ внушить его англійскимъ пріятелямъ искреннее желаніе ему всяческихъ благъ и успѣха тамъ, гдѣ онъ могъ бы находиться отъ нихъ подальше. Пріискивая по возможности вѣжливое выраженіе, позволю себѣ назвать его темпераментъ очень тяжелымъ. Его геній зачастую проявляется въ крайне непріятныхъ формахъ. Соглашаясь исполнять ваши порученія, Свифтъ дѣлаетъ это съ видомъ скорѣе покровителя, чѣмъ друга. Вмѣсто того, чтобы совѣтовать, онъ охотно отдаетъ приказанія.
Сражаясь за васъ на улицѣ или въ печати, онъ не снимаетъ за то въ гостиной шляпы передъ вашей женою и дочерьми, какъ бы удовлетворяясь такою платой за безспорно важныя услуги, оказываемыя имъ въ качествѣ наемнаго брави.}.
По этому поводу г-жа Вилькинтонъ разсказываетъ анекдотъ, представляющійся весьма правдоподобнымъ: "Въ послѣдній свой пріѣздъ въ Лондонъ деканъ зашелъ пообѣдать къ графу Бурлингтону, который недавно лишь передъ тѣмъ женился. Графъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, шутки ради, не представилъ его женѣ и даже не называлъ его въ ея присутствіи по имени. Послѣ обѣда деканъ, обращаясь къ ней, сказалъ: "Лэди Бурлингтонъ? я слышалъ что вы умѣете пѣть: спойте-ка мнѣ пѣсенку!1 Графинѣ не понравилась такая безцеремонность со стороны совершенно незнакомаго человѣка и она отказала ему на отрѣзъ. Онъ возразилъ: «Извините, сударыня! Если вы не хотите пѣть добровольно, то я васъ заставлю пѣть! Вы, кажется, считаете меня за какого-нибудь изъ здѣшнихъ злополучныхъ вашихъ сельскихъ поповъ, но вы сильно ошибаетесь. Извольте же пѣть, когда я вамъ приказываю!» Столь дерзкое обращеніе незнакомца окончательно смутило графиню, тѣмъ болѣе, то ея мужъ все время хохоталъ до упада. Она залилась слезами и ушла изъ гостиной. Когда деканъ въ слѣдующій разъ снова увидѣлъ графиню, онъ ее спросилъ: «Позвольте освѣдомиться у васъ, сударыня, вы и теперь еще такая гордая злючка какъ въ прошлый разъ?» — Она возразила съ веселой усмѣшкой: «Нѣтъ, господинъ деканъ! Теперь я готова, если вамъ угодно, спѣть для васъ все, что прикажете». Съ тѣхъ поръ Свифтъ всегда относился къ ней съ большимъ уваженіемъ (Вальтеръ-Скоттъ)… Въ разговорѣ его нельзя было подмѣтить ни малѣйшаго оттѣнкѣ тщеславія. — Свифтъ говорилъ про себя, что слишкомъ гордъ для того, чтобы забавляться такими пустяками, и это было, повидимому, вполнѣ справедливо. «Если онъ съ кѣмъ-нибудь вѣжливъ, то эта вѣжливость имѣетъ совершенно своеобразный характеръ, дружбы своей равно какъ и вражды онъ не скрывалъ и въ той и другой онъ отличался постоянствомъ» (Оррери).
Самъ Іонаѳанъ, въ письмахъ своихъ къ Болингброку, говоритъ: «Всѣ мои старанія отличиться вызывались единственно только отсутствіемъ громкаго титула и богатства. Я хотѣлъ, чтобы люди, составившіе себѣ истинное, или хотя бы даже ложное мнѣніе о моихъ талантахъ, обращались со мной какъ съ лордомъ. Такимъ образомъ репутація остроумія и учености замѣняетъ мнѣ до извѣстной степени голубую орденскую ленту и карету, запряженную шестерней»[5].
Развѣ мыслима болѣе чистосердечная откровенность: передъ нами человѣкъ, стоящій внѣ закона; онъ говоритъ: "Я разсчитываю потягаться съ Фортуной и съ помощью моихъ мозговъ добиться громкихъ титуловъ и почестей. Свинцовыя пули моихъ пистолетовъ превратятся въ золото. Заслышавъ приближеніе каретъ, запряженныхъ шестерикомъ, онъ, какъ подобаетъ рыцарю большой дороги, останавливаетъ ихъ и заставляетъ пассажировъ платить себѣ выкупъ. Все общество падаетъ передъ нимъ на колѣни; епископскія облаченія, голубыя орденскія ленты высокородныхъ лордовъ и штофныя платья знатныхъ дамъ склоняются передъ нимъ въ грязь. У одного онъ отбираетъ бенефицію, у другого доходную должность, у третьяго теплое мѣстечко при Дворѣ и раздаетъ все это своимъ приспѣшникамъ. Добыча, которую онъ предназначалъ для себя самого, что-то замѣшкалась; карета съ митрой и посохомъ задержалась въ пути отъ Сентъ-Джемскаго дворца. Онъ ждетъ ее съ нетерпѣніемъ до поздней ночи, когда высланные имъ соглядатаи возвращаются съ донесеніемъ, что этотъ экипажъ поѣхалъ другою дорогой. Съ громкими проклятіями разряжаетъ онъ тогда свои пистолеты, стрѣляя на воздухъ, и возвращается на борзомъ конѣ во-свояси {Чернильная война велась съ обѣихъ сторонъ и виги безпощадно бичевали своими памфлетами министерство, за которое стоялъ Свифтъ. Болингброку удалось наложить свою руку на нѣсколькихъ оппозиціонныхъ писакъ. Объ отношеніяхъ его къ нимъ можно составить себѣ понятіе изъ слѣдующаго письма:
"Болингброкъ къ графу Страффорду.
"Уитголльскій дворецъ, 23 іюня 1712 года.
«Нельзя не пожалѣть о томъ, что законы нашего отечества оказываются во многихъ случаяхъ слишкомъ мягкосердечными: они не караютъ достаточнымъ образомъ мятежныхъ писакъ, осмѣливающихся чернить самыя свѣтлыя репутаціи и непочтительно отзываться о людяхъ, занимающихъ самыя почетныя должности. Обстоятельство это, милордъ, представляется мнѣ однимъ изъ многихъ симптомовъ дряхлости и обветшанія нашего государственнаго строя и свидѣтельствуетъ о роковой слѣпотѣ, принуждающей насъ смѣшивать своеволіе съ свободой. Мнѣ пришлось ограничиться арестованіемъ типографщика Гарта, котораго я засадилъ въ Ньюгетъ, но долженъ былъ выпустить на поруки, по взятіи съ него обязательства явиться къ суду. Если мнѣ удастся заручиться какими-нибудь законными уликами противъ автора, Ридпата, то и съ нимъ будетъ поступлено также».
По части добродѣтельнаго негодованія на мятежныхъ писакъ Свифтъ не уступалъ высокородному своему другу. Въ «Исторіи четырехъ послѣднихъ лѣтъ царствованія королевы Анны» деканъ говоритъ назидательнѣйшимъ образомъ о распущенности и безсовѣстно-ругательскомъ тонѣ оппозиціонной печати:
«Надо сознаться, что типографщики до чрезвычайности неразборчивы; они печатаютъ рѣшительно все и вслѣдствіе этого заслуживаютъ строжайшей кары за вредъ, причиняемый ими обществу… Враждебная намъ партія, раздраженная своимъ устраненіемъ отъ власти, и обладающая съ тѣхъ поръ избыткомъ досуга, единодушно рѣшилась изводить насъ памфлетами. Съ этой цѣлью виги устроили у себя подписку и на вырученную, такимъ образомъ, сумму наняли цѣлую стаю писакъ, навострившихся по части ругательствъ. По стилю и таланту писаки эти стоятъ на одномъ уровнѣ съ большинствомъ своихъ читателей… Какъ бы ни было, вредъ, приносимый печатью, слишкомъ великъ для того, чтобы его можно было исцѣлить такимъ средствомъ, какъ налога на мелкія печатныя произведенія. Законопроектъ о болѣе серьезныхъ карательныхъ мѣрахъ былъ, правда, внесенъ въ палату общинъ, но сессія приходила уже къ концу, такъ что не успѣли его провести, что обусловлено было, впрочемъ, отчасти и неохотой, съ какою прибѣгаютъ у насъ къ мѣрамъ обузданія своевольства печати».
Необходимо замѣтить, что самъ почтенный деканъ энергически высказывался противъ одной изъ статей упомянутаго законопроекта, требовавшей, чтобы каждое печатное произведеніе (книга, брошюра или листокъ) выходило за подписью автора. Его преподобіе говоритъ: «Многіе благочестивые мужи, вдохновляемые истинно христіанскимъ смиреніемъ, предпочитаютъ не подписывать своихъ именъ подъ обнародованными ими душеспасительными сочиненіями. Не подлежитъ также сомнѣнію, что всѣ истинно талантливые и свѣдущіе люди, при обнародованіи первыхъ своихъ произведеній, стѣсняются вслѣдствіе непреодолимой скромности и недовѣрія къ своимъ силамъ, ставить подъ ними свое имя».
Надо полагать, что непреодолимая скромность и христіанское смиреніе были единственными причинами, заставлявшими автора «Писемъ суконщика» и сотни другихъ душеспасительныхъ сочиненіи, скрывать свое имя. Во всякомъ случаѣ, относительно писателей оппозиціоннаго лагеря, Іонаѳанъ Свифтъ стоялъ за то, чтобы имъ не давали спуска. Такъ въ «Дневникѣ для Стеллы» читаемъ:
"Лондонъ, 25 марта 1710—11.
«…Мы разрѣшили, наконецъ, похоронить Гискарда, по предварительно въ теченіе двухъ недѣль показывали его трупъ, взимая съ любопытныхъ по два пенса за входъ. Человѣкъ, показывавшій мертвое тѣло этого писаки, говорилъ: „Вотъ посмотрите, господа, эту рану нанесъ ему свѣтлѣйшій герцогъ Ормондскій, а эту…“ и т. д. и т. д. По окончаніи осмотра тотчасъ же впускалась другая партія зрителей и представленіе начиналось снова. Жаль, что англійскіе законы не позволяли намъ повѣсить его трупъ въ цѣпяхъ. Дѣло въ томъ, что надъ нимъ не было постановлено судебнаго приговора, а по закону человѣкъ считается невиннымъ до тѣхъ поръ, пока судъ не призналъ его виновнымъ».
"Лондонъ, 26 іюля 1711.
«Сегодня я, послѣ полудня, заходилъ вмѣстѣ съ статсъ-секретаремъ въ его канцелярію и воспрепятствовалъ помилованію одного молодца, осужденнаго за насиліе. Младшій статсъ-секретарь расположенъ былъ его пощадить, но я объяснилъ, что, за отсутствіемъ благопріятнаго отзыва отъ самого судьи, правительству нѣтъ ни малѣйшаго основанія высказываться за помилованіе. Къ тому же это былъ писака оппозиціонной партіи, а слѣдовательно, негодяй, во всякомъ случаѣ заслуживавшій висѣлицы. Онъ будетъ, поэтому, повѣшенъ».}.
Свифтъ представляется мнѣ чрезвычайно характернымъ типомъ тогдашнихъ временъ и обычаевъ. Слѣдуетъ, впрочемъ, принять во вниманіе распущенность современныхъ ему нравовъ. Не онъ одинъ, но и другіе джентльмены выѣзжали тогда на большую дорогу; многіе другіе кондоттьеры грабили тогда казну. Сраженіе при Бойнѣ было дано, выиграно и проиграно. Побѣду короля Вильгельма торжествовали колокольнымъ звономъ, совершенно также, какъ если бы она была одержана королемъ Іаковомъ. Люди утратили всякое уваженіе къ политическимъ принципамъ и заботились, преимущественно, о цѣлости собственной шкуры. Они, подобно стариннымъ вѣрованіямъ и учрежденіямъ, оказывались сорвавшимися, если такъ можно выразиться, съ якорей, и носились безъ руля и безъ вѣтрилъ по бушующимъ волнамъ. Подобно тому, какъ въ дутой спекуляціи съ акціями компаніи «Южнаго моря», почти всѣ играли на биржѣ, а въ желѣзнодорожную горячку, свирѣпствовавшую не столь много вѣковъ назадъ, почти каждый сколько-нибудь выдающійся дѣятель являлся болѣе или менѣе къ ней причастнымъ, также и въ концѣ царствованія королевы Анны, человѣку, обладавшему талантомъ и честолюбіемъ, какъ Свифтъ, трудно было устоять противъ искушенія и не хватать добычу, которая сама шла ему въ руки. Горькое, злобное негодованіе и презрѣніе къ людямъ, принявшее впослѣдствіи у Свифта характеръ настоящей мизантропіи, приписываются нѣкоторыми панегиристами сознательному убѣжденію въ испорченности человѣчества и пламенному желанію исправить его путемъ сатиры. Молодость Іонаѳана была исполнена горечи, такъ какъ въ то время крупный его талантъ сдерживался въ своемъ полетѣ позорными узами и безсильно томился въ безславной зависимости, но еще большею горечью исполнена была его старость[6].
Крупный его талантъ одержалъ уже верхъ въ борьбѣ съ Фортуной, когда побѣдный вѣнокъ вырванъ былъ изъ его рукъ. Зачастую потомъ Свифтъ, ставъ одинокимъ изгананникомь, задумывался о жизненныхъ своихъ неудачахъ. Человѣкъ, если угодно, можетъ приписывать богамъ то, что вызвано его собственнымъ самодурствомъ, злостью или разочарованіемъ. Каждый государственный и общественный дѣятель найдетъ подходящій предлогъ для своихъ поступковъ. Вельможа, замышляющій государственный переворотъ, — король, рѣшившійся вторгнуться въ сосѣднее государство, — сатирикъ, собирающійся обрушиться на общество или отдѣльную личность, — не затруднятся пріискать для себя оправданіе. Во Франціи нашелся, вѣдь, генералъ, предлагавшій вторгнуться въ Англію и разграбить ее до чиста, чтобы отомстить за поруганіе надъ принципами гуманности, учиненное поступками англичанъ въ Копенгагенѣ. Вообще люди аггресивнаго характера найдутъ себѣ всегда извиненіе: они ужь отъ природы воинственны, склонны къ стяжанію, жаждутъ борьбы, грабежа и власти[7].
Сравнивая тогдашнихъ дѣятелей съ хищными птицами, надо будетъ признать, что между ними нельзя найти сокола съ болѣе мощнымъ полетомъ, болѣе острыми когтями и клювомъ, чѣмъ у Свифта. Я съ своей стороны очень радъ, что судьба вырвала у него изъ когтей добычу, подрѣзала ему крылья и посадила его на цѣпь. Можно смотрѣть съ благоговѣніемъ, сожалѣніемъ и состраданіемъ, на орла, сидящаго на цѣпи за рѣшеткой.
Не подлежитъ сомнѣнію, что Свифтъ родился 30 ноября 1667 года въ Дублинѣ, въ Гейскомъ подворьѣ, въ домѣ за нумеромъ седьмымъ. Никто не осмѣлится оспаривать у Зеленаго острова чести быть родиной Свифта, но съ другой стороны вѣрно и то, что онъ быль въ такой же степени ирландцемъ, въ какой можно признать индусомъ человѣка, явившагося на свѣтъ Божій въ Калькуттѣ отъ англійскихъ родителей {Свифтъ придавалъ этому обстоятельству весьма важное значеніе; во многихъ его произведеніяхъ встрѣчаются ссылки на то, что онъ кровный англичанинъ, хотя и родился въ Ирландіи. Между прочимъ, въ письмѣ къ Попе, онъ говоритъ: «Мы получили томъ вашихъ писемъ… Многіе изъ тѣхъ, кто васъ высоко цѣнить и немногіе, знающіе васъ лично, крайне сожалѣютъ о томъ, что вы не усматриваете различія между англійскимъ дворянствомъ и дикарями-ирландцами, приписывающими себѣ благородное происхожденіе, хотя они просто на просто туземцы и не имѣютъ ничего общаго съ джентльменами, обитающими въ ирландскихъ провинціяхъ Британскаго королевства. Замѣтьте себѣ, что англійскія колоніи, составляющія по населенію три четверти британскаго королевства, гораздо цивилизованнѣе многихъ англійскихъ графствъ. Въ англійскихъ колоніяхъ говорятъ на болѣе правильномъ англійскомъ языкѣ и даютъ дѣтямъ сравнительно лучшее воспитаніе».
Въ четвертомъ «Письмѣ Суконщика» заявляется:
Коротенькая брошюрка, напечатанная въ Бристолѣ и перепечатанная здѣсь, приводитъ слова мистера Гуда, будто бы изумляющагося безстыдству и дерзости ирландцевъ, отказывающихся принимать монету собственной его чеканки. Правильнѣе было бы сказать, что эту монету отказывались принимать ирландскіе англичане, хотя, если бы она была предложена туземному ирландскому населенію, оно забраковало бы ее тоже. Скоттъ. Томъ IV, стр. 453).
Въ добродушно-сатирической брошюркѣ «О варварскихъ наименованіяхъ въ Ирландіи» Свифтъ осмѣиваетъ по обыкновенію неправильное удареніе и невѣрные обороты у шотландцевъ, говорящихъ по англійски, а затѣмъ, возвращаясь къ ирландскому акценту и порицанію, вызываемому таковымъ, говоритъ: "Хуже всего, что порицаніе это распространяется на тѣхъ, кто этого совсѣмъ не заслуживаетъ, а именно, на людей, имѣвшихъ лишь несчастіе родиться въ Ирландіи, хотя бы отъ чистокровныхъ англичанъ и воспитывавшихся по томъ преимущественно въ самой Англіи…
Если вообще придавать какое-либо значеніе расѣ, то слѣдовало бы, кажется, признавать англичаниномъ человѣка, отецъ котораго происходитъ изъ старинной фамиліи Іоркскаго графства, а мать ведетъ свой родъ отъ столь же старинной лейчестерской семьи.}.
Гольдсмитъ былъ и всю жизнь оставался ирландцемъ; тоже самое слѣдуетъ сказать и о Стилѣ; что касается до Свифта, то онъ является англичаниномъ до мозга костей; всѣ его привычки оказываются чистокровными англійскими, да и самая логика имѣетъ истинно англійскій характеръ. Онъ очень заботился о томъ, чтобы выражаться но возможности просто, — избѣгалъ игры словъ и метафоръ, — пользовался идеями и словами съ такою же благоразумной сдержанностью и экономіей, какъ и деньгами. Въ важныхъ случаяхъ Іонаѳанъ обнаруживалъ величайшую щедрость, но вмѣстѣ съ тѣмъ избѣгалъ всякаго излишняго мотовства. Свифтъ никогда не позволялъ себѣ безъ надобности щегольства реторическими фигурами, черезмѣрно роскошною образностью и обиліемъ эпитетовъ. Онъ всегда высказывалъ свое мнѣніе, какъ нельзя болѣе просто и ясно, но эти именно качества и сообщали его доводамъ самую внушительную серьезность {Онъ говорилъ приблизительно такимъ же стилемъ, какъ и писалъ, выражаясь всегда коротко, ясно и внушительно. Однажды на праздникѣ у шерифа въ числѣ прочихъ тостовъ ему предложили выпить за преуспѣяніе Ирландіи. Онъ не задумываясь отвѣтилъ: «Я не имѣю привычки нить здравицы за покойниковъ»…
Свифту случилось встрѣтиться въ обществѣ съ бойкимъ молодымъ человѣкомъ, имѣвшимъ притязаніе щеголять своимъ остроуміемъ: «Имѣю честь сообщить вамъ, господинъ деканъ, что я слыву человѣкомъ не глупымъ!» — объявилъ этотъ юноша — «Совѣтую вамъ не вѣрить пустой молвѣ», — возразилъ деканъ.
Другой разъ, въ присутствіи Свифта, какая-то дама длиннымъ своимъ шлейфомъ зацѣпила великолѣпную скрипку, которая упала и разбилась. Онъ тотчасъ же воскликнулъ: «Mantua vae miserae nimiurn vicina Cromunae» (для несчастной Кремоны не можетъ быть большаго бѣдствія, какъ сосѣдство Мантуи). (Делани)}.
Опасеніе, какъ бы не сдѣлаться смѣшнымъ, естественное въ человѣкѣ, особенно же въ англичанинѣ его характера, удерживало его зачастую отъ употребленія въ дѣло поэтическихъ талантовъ, которыми онъ фактически обладалъ, читая его, нерѣдко чувствуешь, что онъ могъ бы выражаться гораздо краснорѣчивѣе, но не рѣшается возвысить голосъ болѣе, чѣмъ это принято въ обществѣ.
Знакомство съ политикой, государственными дѣлами, великосвѣтскою жизнью и даже литературой было пріобрѣтено Свифтомъ за время пребыванія его подъ кровомъ сэра Уильяма Тэмпля. Дѣйствительно, безалаберная студенческая жизнь въ Дублинѣ наврядъ-ли могла дать ему основательныя свѣдѣнія хотя бы даже о національной англійской литературѣ. Впослѣдствіи самъ Свифтъ любилъ разсказывать, какое громадное число книгъ поглотилъ онъ въ бытность свою секретаремъ у сэра Уильяма и какъ его величество король Вильгельмъ училъ его тогда разрѣзать спаржу на голландскій манеръ. Іонаѳанъ Свифтъ провелъ цѣлыхъ десять лѣтъ въ Шенѣ и Муръ-паркѣ. За время этого десятилѣтняго ученичества, онъ получалъ ежегодно двадцать фунтовъ стерлинговъ жалованья и обѣдалъ за столомъ съ высшими чинами хозяйской прислуги. Этотъ гордый, одинокій геніи носилъ тогда костюмъ, немногимъ лишь отличавшійся отъ лакейской ливреи. Обладая столь же развитымъ сознаніемъ собственнаго достоинства какъ Мильтоновскій Люциферъ, онъ долженъ былъ преклонять колѣна, испрашивая себѣ какую-нибудь милость у милэди Тэмпль, и состоять на побѣгушкахъ, выполняя какое-нибудь порученіе сэра Тэмпля. Исполняя свою должность секретаря, или же сопровождая своего патрона во время прогулки, Свифтъ видѣлъ людей, управлявшихъ государственной машиной и распоряжавшихся судьбами Англіи; онъ слышалъ ихъ разговоры и сопоставлялъ съ этими людьми себя самого. Молча наблюдая за ними изъ своего уголка, онъ измѣрялъ ихъ мозги, взвѣшивалъ ихъ умъ, потрошилъ ихъ, если можно такъ выразиться, и принималъ въ свѣдѣнію внутреннее ихъ содержаніе. Подумаешь, сколько тогда ему пришлось выслушать глупостей, избитыхъ общихъ мѣстъ и плохихъ шутокъ! Какими ничтожными людишками казались подъ громадными своими париками эти важные сановники молчаливому, смуглому, необтесанному молодому ирландцу! Интересно знать, приходило-ли когда-нибудь въ голову Тэмплю, что этотъ секретарь ирландецъ, выше его самого цѣлой головой[8].
Думаю, что такая страшная мысль никогда не шевелилась подъ раздушеннымъ парикомъ почтеннаго вельможи, въ противномъ случаѣ Тэмпль ни подъ какимъ видомъ не сталъ бы держать Іонафана Свифта при своей особѣ. Самому Свифту надоѣдало секретарствовать у сэра Уильяма: онъ подымалъ знамя бунта, отказывался отъ мѣста, а затѣмъ смирялся, просилъ извиненія и возвращался на прежнюю должность. Такъ протекло десять лѣтъ, въ теченіе которыхъ онъ запасался свѣдѣніями, скрѣпя сердце выносилъ незаслуженное презрѣніе и съ затаенной, все бохѣе накипавшей злобой, подчинялся своей участи.
Самъ Тэмпль былъ для тогдашняго времени недурнымъ писателемъ: стиль его отличается благовоспитаннымъ изяществомъ. Не проникая особенно въ глубь предмета, о которомъ пишетъ, сэръ Уильямъ всегда обнаруживалъ знакомство съ таковымъ, вполнѣ достаточное для благовоспитаннаго джентльмена. Правда, онъ щеголялъ латинскими цитатами, но единственно лишь оттого, что онѣ были тогда въ модѣ, подобно тому, какъ были въ модѣ парики и кружевные рукавчики для великосвѣтскихъ джентльменовъ. Надо отдать справедливость Тэмплю, что, если онъ, слѣдуя модѣ, носилъ пряжки и башмаки съ широкими носками, то ходилъ въ нихъ замѣчательно изящно и ловко, — никогда не позволялъ имъ скрипѣть или же наступать въ, толпѣ придворныхъ на шлейфы дамъ и пятки соперниковъ. Если толпа эта слишкомъ волнуется или же становится слишкомъ шумной, онъ вѣжливо изъ нея уходитъ, удаляясь въ мирное уединеніе Шене или же Муръ-парка и предоставляетъ партіямъ короля и Оранскаго принца раздѣлываться другъ съ другомъ какъ знаютъ. Онъ уважаетъ своего монарха и, быть можетъ, никго не свидѣтельствовалъ вѣрноподданической своей преданности такимъ изящнымъ, придворнымъ поклономъ. Онъ восхищается принцемъ Оранскимъ, но есть на свѣтѣ человѣкъ, Удобства и комфортъ котораго ему Дороже всѣхъ принцевъ въ свѣтѣ. Этимъ драгоцѣннѣйшимъ членомъ общества является онъ самъ, Guliemus Temple, Baronettus. Обликъ его представляется мнѣ совершенно явственно въ превосходно Устроенномъ тэмпльскомъ помѣстьѣ, между роскошной библіотекой и великолѣпными грядами тюльпановъ {…Обусловливая счастье человѣка спокойствіемъ духа и отдыхомъ тѣла, эпикурейцы высказывали въ болѣе подходящей формѣ также и болѣе правильное понятіе. Разъ что мы состоимъ изъ духа и тѣла, естественно допустить, что оба они должны принимать участіе въ хорошемъ или дурномъ нашемъ самочувствіи. Подобно тому, какъ одна и та же мысль выражается на разныхъ языкахъ весьма различными словами, мы замѣчаемъ, что въ разныя времена, въ различныхъ странахъ и у различныхъ народовъ, живущихъ подъ сѣнью различныхъ законовъ и вѣроисповѣданій, весьма неодинаковыя выраженія могутъ въ сущности обозначить одно и тоже. «Апатія» или «безстрастіе» стоиковъ, «нетревожность» скептиковъ, «квіетизмъ» молинистовъ и «спокойная совѣсть» обыкновенныхъ смертныхъ, повидимому, являются только различными наименованіями полнѣйшаго спокойствія духа… Поэтому-то Эпикуръ проводилъ, если можно такъ выразиться, всю жизнь въ саду. Тамъ обогащалъ онъ умъ свѣдѣніями и доставлялъ тѣлу должный моціонъ и тамъ же преподавалъ свою философію. Дѣйствительно, наврядъ-ли найдется другое мѣстопребываніе, способное въ такой степени содѣйствовать душевному и тѣлесному спокойствію, которое онъ ставилъ себѣ главною цѣлью. Благораствореніе воздуха, ароматъ цвѣтовъ, пріятный для глазъ зеленый колоритъ растеній, чисто приготовленная, удобоваримая пища, моціонъ, доставляемый прогулкою и работою въ саду, а преимущественно свобода отъ всяческихъ заботъ и опасеній благопріятствуютъ и улучшаютъ какъ здоровье, такъ и способность къ созерцанію, одновременно ласкаютъ и чувства и воображеніе и такимъ образомъ вызываютъ тѣлесное и душевное спокойствіе и довольство. Вопросъ о томъ, гдѣ, именно, находился земной рай, служилъ, предметомъ дѣятельной полемики, которая такъ и не привела ни къ какому соглашенію. Сравнительно легче, повидимому, составить себѣ понятіе о томъ, какимъ именно представляли себѣ Эдемъ. Кажется, что слово Эдемъ — персидское, такъ какъ Ксенофонтъ и другіе греческіе авторы упоминаютъ объ эдемахъ персидскихъ царей и описываютъ эти эдемы самыми восхитительными красками. Подобнымъ же образомъ Страбонъ говоритъ объ Іерихонѣ: «Ibi est palmetum, cui mmixtae sunt etiam aliae stirpes hortenses, locus ferax palmis abundaus, spatio stadiorum centum, tötus irriguus: ibijest Régis Balsami paradisus». (Очеркъ сэра Уильяма Тампля о садахъ).
Въ этомъ самомъ очеркѣ Тэмпль говоритъ объ одномъ изъ своихъ пріятелей, благоразуміемъ котораго особенно восхищается:
…Одинъ изъ моихъ пріятелей, Стаффордширскій помѣщикъ, большой любитель садоводства, производить на меня впечатлѣніе весьма благоразумнаго джентльмена. Дѣло въ томъ, что, не смотря на доброкачественность почвы, онъ не задается болѣе высокими цѣлями, какъ разведеніе превосходнѣйшихъ сортовъ сливъ. Развязывая ихъ шпалерами по стѣнамъ, выходящимъ на югъ, онъ достигаетъ замѣчательно хорошихъ результатовъ, подобныхъ которымъ, разумѣется, не могъ бы получить, если бы пытался выращивать персики и виноградъ. Между тѣмъ «хорошая слива, разумѣется, лучше плохого персика».}.
Онъ подрѣзаетъ абрикосовыя свои деревья и выправляетъ литературныя свои произведенія. Онъ здѣсь уже не государственный дѣятель и не посолъ, а только философъ эпикурейской школы. Тѣмъ не менѣе онъ оставался всегда великосвѣтскимъ джентльменомъ и придворнымъ кавалеромъ какъ въ Сентъ-Джемскомъ дворцѣ, такъ и у себя въ Шене, гдѣ, вмѣсто того, чтобы ухаживать за королями и придворными красавицами, строилъ куры Цицерону, танцовалъ менуэтъ съ эпическою музой или любезничалъ въ саду, у стѣнокъ, выходившихъ на югъ, съ румяными садовыми нимфами.
Сколько можно судить, сэръ Уильямъ Тампль требовалъ отъ своихъ приближенныхъ величайшаго благоговѣнія къ своей особѣ. Баронету, дѣйствительно, оказывали это благоговѣніе и ухаживали за нимъ съ такимъ же нѣжнымъ вниманіемъ, съ какимъ онъ самъ ухаживалъ за самымъ любимымъ своимъ растеніемъ. Когда Тэмпль захворалъ въ 1693 году, всѣ въ его домѣ были страшно перепуганы этой болѣзнію. Превосходнѣйшая подруга лучшаго изъ людей, супруга Уильяма Тэмпля.
«Mild Dorothea, peaceful, wise, and great,
Trembling beheld the doubtful hand of fate».
(«Кроткая Доротея, мирная, мудрая и величественная,
Трепетно взирала на невѣдомыя цѣли судьбы»).
Что касается до Доринды ея сестры:
«Тотъ, кто хотѣлъ бы описывать горе,
Могъ бы отмѣтить его слѣды на лицѣ у Доринды.
При видѣ ея слезъ самое веселое лицо затуманивалось печалью.
Взоры всѣхъ домочадцевъ наполнились грустью.
Весь домъ словно одѣлся въ трауръ по животворящему духу,
Наполнявшему все бодрой силой и движеніемъ».
Въ англійскихъ стихахъ описаніе горя, заставляющаго всѣхъ домочадцевъ облачаться въ траурныя ливреи, выходило очень образнымъ и изящнымъ. Оно составлено однимъ изъ упомянутыхъ домочадцевъ, не долюбливавшимъ, однако, тэмпльской ливреи, не смотря на приплату къ ней ежегоднаго жалованья въ размѣрѣ 20 фунтовъ стерлинговъ. Постарайтесь вообразить себѣ этого неловкаго молодого прислужника съ опущенными внизъ глазами, идущаго съ книгами или бумагами въ рукахъ за сіятельнымъ вельможею, который изволитъ прогуливаться по саду, или ожидающимъ приказаній сэра Уильяма Тэмпля, если баронетъ, страдая подагрой, сидитъ въ большихъ своихъ креслахъ, испытывая жестокія муки отъ прижиганій, прописанныхъ ему домашними докторами. Когда сэръ Уильямъ страдаетъ подагрой, или вообще чувствуетъ себя не въ духѣ, за столомъ старшей прислуги водворяется самое тяжелое настроеніе {Мысли Свифта о повѣшеніи.
(Наставленіе лакеямъ).
«Состариться въ лакейской должности является самою позорною участью, какую только можно себѣ представить. Поэтому, замѣтивъ, что года подвигаются, не принося съ собою надежды на видное мѣсто при Дворѣ, въ арміи, по управленію государственными имуществами или же въ казначействѣ (для занятія мѣстъ двухъ послѣднихъ категорій необходимо умѣнье читать и писать) — если вы не имѣете въ виду побѣга съ хозяйскою дочерью или племянницей, то я безъ дальнихъ обиняковъ совѣтую вамъ выйти на большую дорогу, какъ единственную предоставленную вамъ арену почетной дѣятельности. Тамъ вы встрѣтите многихъ прежнихъ товарищей и проживете, если не долго, то, по крайней мѣрѣ, весело, причемъ сойдете со сцены съ подобающей торжественностью. По этому поводу я считаю долгомъ дать вамъ кое какія полезныя наставленія.
Предупреждаю васъ объ умѣстности обратить особое вниманіе на послѣдній изъ моихъ совѣтовъ относительно того, какъ вамъ слѣдуетъ вести себя при повѣшеніи, котораго вамъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, не суждено избѣгнуть. Поводомъ къ нему можетъ послужить грабежъ у вашего хозяина, кража со взломомъ, разбой на большой дорогѣ, или же ссора въ пьяномъ видѣ, во время которой вы убьете перваго попавшагося вамъ на глаза. Причиною всему окажется одна изъ слѣдующихъ трехъ добродѣтелей: любовь къ товарищамъ, врожденное великодушіе, или чрезмѣрная пылкость чувствъ. Какъ бы ни было, добропорядочное ваше поведеніе на судѣ несомнѣнно должно интересовать всѣхъ вашихъ ближнихъ. Поэтому мужественно отпирайтесь и отрицайте факты. наилучше подтвержденные слѣдствіемъ. Не забывайте, что сотни вашихъ собратій охотно явятся въ судъ подтвердить подъ присягой все, что вамъ заблагоразсудится. Понятно, что вы ни подъ какимъ видомъ не станете сознаваться, кроми того случая, когда вамъ обѣщаютъ полное помилованіе за выдачу другихъ соучастниковъ. Впрочемъ, и тутъ игра, пожалуй, окажется не стоющая свѣчъ, такъ какъ если и удастся на этотъ разъ избавиться отъ висѣлицы, то все-таки, рано или поздно, васъ постигнетъ та же участь. Отъ своей судьбы, какъ говорится, не уйдешь! Закажите прощальную свою рѣчь лучшему изъ ньюгетскихъ писателей. Какая-нибудь добродушная дѣвица изъ вашихъ близкихъ знакомыхъ, безъ сомнѣнія, снабдить васъ рубашкою голландскаго полотна и бѣлымъ колпакомъ, украшеннымъ алой, или черной лентой. Проститесь съ веселымъ духомъ, со всѣми вашими ньюгетскими пріятелями, мужественно взберитесь на казенную колесницу, преклоните колѣна, возведите очи горѣч держите въ рукахъ раскрытую Библію (хотя бы вы даже не умѣли читать), а когда васъ подвезутъ къ висѣлицѣ, энергически клянитесь въ полнѣйшей вашей невинности, объявите палачу, что вы его прощаете и подтвердите вашу снисходительность братскимъ поцѣлуемъ. Продѣлавъ все это, можете оставаться совершенно спокойными: васъ переселятъ изъ этой земной юдоли куда слѣдуетъ, — вы будете торжественно похоронены на казенный счетъ, хирургу не позволятъ коснуться до васъ своимъ скальпелемъ и слава о васъ будетъ гремѣть до тѣхъ поръ, пока мѣсто ваше не заступить столь же достославный преемникъ».}.
Секретарь ирландецъ самъ сознавался въ этомъ впослѣдствіи. Можно представить себѣ, что являясь обѣдать, онъ мастерски терзалъ и мучилъ прислугу своими насмѣшками и суровымъ презрѣніемъ. Интересно было бы узнать мнѣніе дворецкаго о гордости ирландскихъ школяровъ, въ особенности если бы ему было извѣстно, что Свифтъ даже и въ ирландскомъ своемъ университетѣ далеко не хваталъ звѣздъ съ неба. Весьма вѣроятно также, что домашній дворецкій его превосходительства долженъ былъ свысока и презрительно относиться къ дублинскому секретарю изъ духовнаго званія. Между лакеями и домашними капелланами постоянно шла ожесточенная война. Трудно рѣшить, которое изъ этихъ двухъ общественныхъ положеній самъ Свифтъ считалъ болѣе позорнымъ. Можно вообразить себѣ разочарованіе, печаль и страхъ, наполнявшіе сердечко молоденькой дочери ключницы, — хорошенькой дѣвочки съ улыбающимся личикомъ и роскошными черными волосами, которые отъ природы вились уже локонами! Секретарь, учившій ее читать и писать, — человѣкъ, котораго она любила и уважала болѣе всего на свѣтѣ, — который былъ для нея дороже матери, дороже кроткой Доротеи и важнѣе грознаго сэра Уильяма въ парикѣ и парадныхъ башмакахъ съ широкими носками, — мистеръ Свифтъ, — спускался внизъ отъ барина, взбѣшенный на чемъ свѣтъ стоитъ и не находитъ иной разъ добраго словечка даже для своей маленькой Эсѳири Джонсонъ!
Очень можетъ быть, что на секретаря-ирландца снисходительность его превосходительства дѣйствовала еще хуже, чѣмъ дурное расположеніе сіятельнаго духа. Сэръ Уильямъ безпрерывно приводилъ цитаты изъ древнихъ писателей, преимущественно изъ латинскихъ классиковъ по поводу своихъ садовъ, статуй голландской фабрикаціи и цвѣточныхъ клумбъ. Онъ говорилъ объ Эпикурѣ, Діогенѣ Лаерціи, Юліи Цезарѣ, Семирамидѣ, Геснеридскихъ садахъ, Меценатѣ, страбоновсконъ описаніи Іерихона и объ ассирійскихъ царяхъ. По поводу бобовъ онъ не упускалъ случая напомнить, что Пиѳагоръ предписывалъ своимъ ученикамъ отъ нихъ воздерживаться и присовокуплялъ, что это предписаніе, вѣроятно, надо истолковывать въ смыслѣ умѣстности для мудреца воздерживаться отъ государственныхъ дѣлъ. Изъ всего этого необходимо вытекало, что самъ онъ истинный эпикуреецъ, достигшій желаннаго душевнаго спокойствія, а въ то же время философъ пиѳагоровой школы и во всякомъ случаѣ мудрецъ. Безъ сомнѣнія, вѣдь и Свифтъ убѣжденъ въ этомъ? Можно представить себѣ, что опущенныя рѣсницы Свифта на мгновеніе приподымались и что изъ его глазъ сверкало тогда молніеносное презрѣніе. Слѣдуетъ замѣтить, что глаза Свифта были цвѣта небесной лазури. Поне говорить про нихъ: «Его глаза сіяли небесной синевою, къ которой примѣшивался оттѣнокъ чарующаго лукавства» (вообще Попе говорилъ и думалъ о своемъ пріятелѣ, всегда очень возышенно и великодушно). Не подлежитъ сомнѣнію, что въ величественномъ, торжественномъ и благодушномъ Муръ-паркѣ имѣлась особа, для которой небо заключалось именно только въ этихъ глазахъ.
Вельможное благодушіе и торжественная роскошь Тэмплей были не по сердцу Свифту. Его такъ закармливали шенскими яблоками, что онъ, объѣвшись ими, разъ чуть не умеръ. Въ уединенной бесѣдкѣ, которую Свифтъ устроилъ для себя въ Муръ-паркѣ и гдѣ онъ съ алчностью зачитывался всѣми книгами, какія только удавалось раздобыть, онъ схватилъ головокруженіе и глухоту, оставшіяся у него на всю жизнь. Вообще, онъ не выносилъ тамошней жизни, или, лучше сказать, зависимаго лакейскаго своего положенія. Даже въ стихахъ, написанныхъ по обязанности службы и долженствующихъ выражать скорбь по случаю барской болѣзни, проглядываетъ сквозь притворную грусть искреннее раздраженіе. Кажется, какъ будто поэтъ съ бѣшенымъ возгласомъ вырывается изъ рядовъ чинной процессіи скорбящихъ домочадцевъ и убѣгаетъ, оплакивая свое собственное горе и проклиная свою собственную судьбу. Онъ считаетъ себя забытымъ не только счастьемъ, но и надеждой и какъ бы предчувствуетъ будущее свое умопомѣшательство.
Трудно вообразить себѣ что-либо грустнѣе письма къ Тэмплю, въ которомъ бѣдняга, только что вырвавшійся передъ тѣмъ изъ рабства, съ отчаяніемъ ползетъ опять къ своей клѣткѣ и всячески старается смягчить гнѣвъ хозяина. Онъ проситъ о выдачѣ ему аттестата, который отъ него требуютъ въ дублинской консисторіи и пишетъ: «Въ означенномъ аттестатѣ должно быть упомянуто о моей нравственности, поведеніи и образованіи, равно какъ и о причинахъ, по которымъ я оставилъ домъ вашего превосходительства, т. е. не было ли это обусловлено какими-нибудь дурными поступками съ моей стороны? Моя участь находится всецѣло въ вашихъ рукахъ, хотя при этомъ и кажется, что я не могу упрекать себя ни въ чемъ, кромѣ болѣзненнаго состоянія. Этимъ исчерпывается все, о чемъ я осмѣливаюсь теперь просить у вашей чести, такъ какъ нынѣшнія условія моего существованія не заслуживаютъ вашего вниманія. Мнѣ остается теперь только пожелать здоровья и благоденствія вашему превосходительству и всей вашей высокородной семьѣ и молить Небо, да ниспошлетъ Оно мнѣ когда-нибудь случай положить у вашихъ ногъ доказательства моей признательности. Прошу засвидѣтельствовать глубочайшее мое уваженіе и готовность къ услугамъ обѣимъ миледи: супругѣ и сестрицѣ вашего превосходительства». — Что можетъ быть раболѣпнѣе этихъ заявленій? Можно-ли требовать большаго низкопоклонничества даже и отъ невольника? {«Онъ вернулся въ домъ сэра Уильяма Тэмпля и жилъ тамъ до кончины этого великаго человѣка» (Анекдоты о семьѣ Свифтовъ, записанные самимъ деканомъ).
«Богу угодно было взять къ себѣ этого великаго благодушнаго мужа» (Предисловіе къ сочиненіямъ Тэмпля).
Во всѣхъ случаяхъ, когда приходилось говорить публично о сэрѣ Уильямѣ, Свифтъ выражался подобнымъ же образомъ. Читатель пойметъ, однако, до какой степени наболѣло у него сердце отъ всего, что ему приходилось выносить въ семьѣ почтеннаго баронета, изъ слѣдующихъ выдержекъ Дневника Свифта:
"Не разъ случается мнѣ вспоминать о благоговѣйномъ уваженіи, съ которымъ мы относились къ сэру Уильяму Тэмплю зато, что онъ, въ пятидесятилѣтнемъ возрастѣ, могъ удостоиться должности статсъ-секретаря. Теперь, однако, должность эту занимаетъ молодой человѣкъ, всего лишь лѣтъ тридцати, не болѣе.
«…Я заходилъ вчера къ статсъ-секретарю развѣдать, что за муха укусила его въ прошлое воскресенье и при этомъ случаѣ сказалъ ему надлежащее поученіе. Увѣдомивъ, что замѣтилъ дурное расположеніе его духа, я объявилъ, что не ожидаю объясненія причинъ таковаго, но буду очень доволенъ, если въ этомъ душевномъ настроеніи послѣдуетъ желаемое улучшеніе. Вмѣстѣ съ тѣмъ, я предупредилъ его никогда не обнаруживать въ обращеніи со мною холодности, такъ какъ я не допущу, чтобы со мной поступали, какъ съ мальчишкой. Мнѣ пришлось достаточно уже натерпѣться такого обращенія (со стороны сэра Уильяма)».
«…Нынѣшній статсъ-секретарь держится со мною также дружески, какъ если бы онъ былъ до сихъ поръ просто на просто мистеромъ Аддисономъ. Это заставляетъ меня зачастую вспоминать, какъ тщеславился сэръ Уильямъ Тэмпль своею статсъ-секретарскою должностью».
«…У лорда казначея былъ страшный припадокъ ревматизма, но теперь онъ совершенно оправился. Я игралъ въ прошлый вечеръ съ нимъ и его семьей въ рулетку. Передъ началомъ игры онъ снабдили каждаго изъ насъ двѣнадцатью пенсами на разживу. Это напомнило мнѣ про сэра Уильяма Тэмпля».
«…Кажется, что Джекъ Тэмпль (племянникъ сэра Уильяма) съ женой проѣхали мимо меня въ каретѣ, но я не обратилъ на нихъ вниманія. Душевно радуюсь, что окончательно отдѣлался отъ этой семьи» (Изъ писемъ къ Стеллѣ за сентябрь 1710 года).}.
Двадцать лѣтъ спустя епископъ Кеннетъ разсказываетъ про того же самаго бывшаго домашняго секретаря: «Д-ръ Свифтъ, при входѣ своемъ въ ресторанъ, удостоился перваго поклона отъ всѣхъ, кромѣ меня. Во дворцѣ, выйдя передъ молебствіемъ въ пріемную, я нашелъ, что д-ръ Свифтъ играетъ тамъ самую видную роль, въ качествѣ собесѣдника и дѣльца. Онъ просилъ графа Аррани переговорить съ своимъ братомъ, герцогомъ Ормондскимъ, о мѣста для одного священника и обѣщалъ мистеру Торольду выхлопотать ему черезъ лорда-казначея ежегодное содержаніе въ 200 фунтовъ стерлинговъ, какъ представителю англиканской церкви въ Роттердамѣ. Задержавъ Ф. Гвина, шедшаго съ краснымъ мѣшкомъ къ королевѣ, онъ громко ему объявилъ, что долженъ кое о чемъ съ нимъ переговорить по порученію лорда казначея. Вынувъ золотые свои часы и сообщивъ, что именно они показываютъ, онъ жаловался, что часы эти страшно отстаютъ. Услышавшій это замѣчаніе джентльменъ объявилъ, что самъ почтенный докторъ слишкомъ уже „проворенъ“ (Swift по-англійски значитъ скоръ). — „Я тутъ не причемъ“, — возразилъ докторъ. — „Не моя въ томъ вина, если здѣсь при Дворѣ пожаловали мнѣ часы, которые ни за что не хотятъ идти правильно!“ Затѣмъ онъ сообщилъ одному молодому вельможѣ, что лучшій изъ нынѣшнихъ англійскихъ поэтовъ (мистеръ Попе (папистъ), начавшій уже переводить Гомера на англійскій языкъ, и предложилъ всѣмъ присутствовавшимъ подписаться на этотъ переводъ. „Попе не станетъ его печатать прежде, чѣмъ я соберу для него, по крайней мѣрѣ, хотя тысячу гиней“. Лордъ-казначей, возвращаясь изъ кабинета королевы, прошелъ черезъ пріемную и далъ д-ру Свифту знакъ слѣдовать за нимъ. Оба они ушли какъ разъ передъ молебствіемъ». Въ замѣчаніи епископа объ уходѣ Свифта «какъ-разъ передъ молебствіемъ» скрывается малая толика ехидства {Д-ръ Джонсонъ въ свою очередь говоритъ: «Надо сознаться, что Свифтъ въ теченіе нѣкотораго времени предписывалъ англійскому народу политическія его убѣжденія».
Въ бесѣдѣ о политическихъ брошюрахъ Свифта Джонсонъ сказалъ какъ-то разъ крылатое словцо, одно изъ остроумнѣйшихъ въ своемъ родѣ. Кто-то хвалилъ при немъ памфлетъ декана, озаглавленный «Поведеніе союзниковъ». — «Помилуйте», — возразилъ Джонсонъ, — «ему было вовсе не трудно написать такую штуку, какъ „Поведеніе союзниковъ“. Особеннаго искусства для этого не требовалось… Это могъ написать самъ Томъ Дэвисъ (весьма второстепенный писатель, а также діаволъ)». (Босвель, Жизнь Джонсона).}.
Этотъ портретъ великаго декана кажется схожимъ съ оригиналомъ. При всей рѣзкости очертаній онъ въ общей сложности не производитъ непріятнаго впечатлѣнія. Въ разгаръ своихъ интригъ и личныхъ тріумфовъ Свифтъ дѣлалъ много добра людямъ, заслуживавшимъ сочувствія и поддержки. Въ его собственномъ дневникѣ и во множествѣ анекдотовъ, сохранившихся до настоящаго времени, разсказывается про его грубое обращеніе и добросердечные поступки. Рука его всегда протягивалась, чтобы помочь честному человѣку. Осторожный въ расходованіи денегъ, онъ, въ случаѣ надобности, умѣлъ быть щедрымъ. Не знаю, хотѣли-ли бы вы, однако, попавъ въ нужду, встрѣтить такого благодѣтеля? Я лично предпочелъ бы получить отъ Гольдсмита картофелину и ласковое слово, чѣмъ быть обязаннымъ декану за сытный обѣдъ и золотую гинею[9].
Оказывая человѣку услугу, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ его оскорблялъ, доводилъ женщинъ до слезъ, дурачилъ своихъ гостей, грубо обращался съ пріятелями-неудачниками и, если можно такъ выразиться, бросалъ свои благодѣянія въ лицо бѣднякамъ. Нѣтъ, деканъ не былъ настоящимъ ирландцемъ! Оказывая кому-нибудь помощь, ирландецъ дѣлаетъ это всегда отъ добраго сердца и сопровождаетъ добрымъ словомъ.
Разсказываютъ, ставя это какъ будто въ заслугу Свифту, что деканъ собора св. Патрика каждое утро молился со всѣми своими домочадцами, причемъ это дѣлалось у него всегда въ такой тайнѣ, что люди, гостившіе въ домѣ, даже и не подозрѣвали ничего подобнаго. Во всякомъ случаѣ особѣ духовнаго сапа не было ни малѣйшей надобности тайно собирать своихъ домочадцевъ на молитву, какъ если бы имъ угрожало преслѣдованіе со стороны язычниковъ. Мнѣ кажется также, что общественное мнѣніе, подозрѣвавшее Свифта въ атеизмѣ, было не далеко отъ истины и что епископы, совѣтовавшіе королевѣ Аннѣ не назначать автора «Сказки о бочкѣ» на епископскую каѳедру, поступили благоразумно и добросовѣстно. Человѣкъ, написавшій эту дикую «Сказку», долженъ былъ заранѣе знать, къ какимъ логическимъ заключеніямъ необходимо приводятъ выставленныя тамъ положенія. Пріятель Попе и Болингброка, выбравшій ихъ себѣ друзьями и повѣренными, безъ сомнѣнія, слышалъ многое такое, о чемъ не принято говорить высокопоставленнымъ сановникамъ англиканской церкви. Роспивая портвейнъ у Попе и бургундское у лорда Сентъ-Джона, онъ, разумѣется, и самъ участвовалъ въ такихъ не подобающихъ его сану разговорахъ.
Отличнѣйшее понятіе объ искренности религіозныхъ возрѣній Свифта даетъ его совѣтъ Джону Гею поступить въ духовное званіе и добиваться епископской каѳедры. Гей, авторъ. Продѣлокъ нищаго разнузданнѣйшій изъ тогдашнихъ лондонскихъ кутилъ и остроумцевъ, — получилъ отъ Іонаѳана Свифта совѣтъ облечься въ рясу ради достиженія мірскихъ выгодъ совершенно также, какъ передъ тѣмъ Свифтъ совѣтовалъ тому же Гею обходиться бережливѣе съ деньгами и отдать свой капиталъ въ тысячу фунтовъ стерлинговъ на приращеніе процентами {Письмо архіепископа кешльскаго:
Милостивѣйшій государь!
"Мнѣ до такой степени не везло за послѣднее время во всѣхъ распряхъ, что я рѣшился не вступать болѣе въ таковыя, особенно же въ тѣхъ случаяхъ, когда могу заранѣе разсчитывать на пораженіеИмѣя основательную надежду на то, что прошлое не будетъ мнѣ поставлено въ укоръ, сознаюсь, что я всячески пытался отстаивать безнадежное дѣло. Мои друзья совершенно нравы, говоря, что я бездѣйствую, но позволю себѣ замѣтить, что мое бездѣйствіе обусловливалось до сихъ поръ скорѣе замѣшательствомъ, вызваннымъ тысячью несчастныхъ и непредвидѣнныхъ обстоятельствъ, чѣмъ просто напросто лѣнью. Теперь у меня на рукахъ остался всего лишь одинъ хлопотливый процессъ, но я надѣюсь освободиться и отъ него съ помощью имѣющагося здѣсь хорошаго адвоката и тогда обѣщаю сдѣлаться образцовымъ ирландскимъ епископомъ. Сэръ Джемсъ Уоръ составилъ весьма полезный сборникъ достопамятныхъ дѣяній моихъ предшественниковъ. Онъ сообщаетъ про каждаго изъ нихъ, въ какомъ именно англійскомъ или ирландскомъ пригородѣ родился этотъ святитель, въ какомъ году былъ онъ рукоположенъ въ епископы и въ какомъ притворѣ соборной церкви похороненъ: въ сѣверномъ или южномъ (если только тѣло его не перевезено на родину для погребенія въ фамильномъ склепѣ). Отсюда я заключаю, что обязанности хорошаго епископа состоятъ въ томъ, чтобы ѣсть, пить, спать, жирѣть, богатѣть и… сойти въ могилу. Этому похвальному примѣру я разсчитываю слѣдовать въ теченіе всей остальной моей жизни. Между нами будь сказано, я встрѣтилъ за послѣднія четыре или пять лѣтъ среди моихъ ближнихъ такую массу измѣны, низости и неблагодарности, что наврядъ-ли могу считать обязательнымъ для кого бы ни было благодѣтельствовать столь развращенному поколѣнію.
"То, что вы сообщили мнѣ о состояніи вашего здоровья, искренно меня огорчаетъ. Безъ сомнѣнія, поѣздка на югъ оказалась бы наилучшимъ цѣлебнымъ средствомъ и заставила бы васъ опять пополнѣть. Я положительно не могу пріискать въ данномъ случаѣ болѣе подходящаго для васъ маршрута, какъ изъ Дублина сюда. Нѣкоторое затрудненіе могъ бы составить лишь послѣдній этапъ, такъ какъ до Килькенни вы найдете на каждыхъ 18—25 верстахъ шлагбаумъ и хорошую гостинницу. Зато отъ Килькенни ко мнѣ считается верстъ 35 по скверной дорогѣ, на которой нѣтъ ни одного постоялаго двора. Для васъ, впрочемъ, можно въ данномъ случаѣ помочь горю. Какъ разъ на половинѣ дороги, у подошвы высокаго холма, живетъ въ хорошенькомъ домикѣ, крытомъ соломой, сельскій священникъ, далеко не изъ бѣдныхъ. Жена его пользуется репутаціей милѣйшей дамочки въ свѣтѣ и, во всякомъ случаѣ, прекраснѣйшей хозяйки. Ни у кого въ околодкѣ не найдется лучшаго эля и болѣе жирныхъ цыплятъ. Кромѣ того, у священника имѣется особый свой погребъ, ключи отъ котораго онъ держитъ всегда при себѣ. Тамъ у него постоянно хранится добрая бочка лучшаго вина, какое только онъ могъ раздобыть, тщательно разлитая по бутылкамъ. Онъ умѣетъ выдерживать вино лучше всякаго спеціалиста-виноторговца. Я разсчитываю пріѣхать туда за вами въ каретѣ. Если вы окажетесь очень утомленнымъ, мы тамъ переночуемъ, а если нѣтъ, то послѣ обѣда часа въ четыре тронемся въ путь и къ девяти часамъ будемъ уже въ Кешлѣ. Упомянутый священникъ покажетъ намъ дорогу цѣликомъ и проселками, но которой можно миновать несомнѣнно очень скверныя каменистыя и ухабистыя мѣста обыкновеннаго проѣзжаго пути. Надѣюсь, вы будете такъ добры увѣдомить меня за день или за два до вашего отъѣзда, когда именно прибудете въ Килькенни, чтобы я могъ приготовить для васъ все необходимое. Если вы попросите Копе ѣхать съ вами, онъ можетъ быть согласится, для меня же лично, я знаю, онъ ничего не сдѣлаетъ. Засимъ, разсчитывая на ваше положительное обѣщаніе, я не могу васъ болѣе уговаривать и остаюсь По истинѣ вѣрнѣйшимъ и покорнѣйшимъ вашимъ слугою,
Королева, епископы и общественное мнѣніе были совершенно правы въ своемъ недовѣріи къ религіозности такого человѣка.
Религіозныя воззрѣнія Свифта и другихъ англійскихъ юмористовъ прошлаго столѣтія интересуютъ меня лишь по стольку, по скольку они отражаются въ ихъ литературной дѣятельности и въ особенностяхъ ихъ сатиры. Нераскаяннѣйнне грѣшники изъ числа смертныхъ, принадлежащихъ къ означенной категоріи, а именно Гарри Фильдингъ и Дикъ Стиль, наиболѣе громко и, сколько можно судить, съ наиболѣе искреннимъ благоговѣніемъ провозглашали свое исповѣданіе вѣры. Они обработывали, какъ говорится, на всѣ корки свободныхъ мыслителей и побивали камнями атеистовъ, пользуясь для этого всякимъ удоби неудобнымъ случаемъ, — дѣлая отступленія, чтобы прокричать о собственномъ своемъ правовѣріи и нападать на исповѣданіе ближнихъ. Если они грѣшили и спотыкались на жизненномъ пути, впадая сплошь и рядомъ въ долги, пьянство и тому подобныя художества, то съ другой стороны охотно становились на колѣни и звучнымъ самымъ что ни на есть правовѣрнымъ тономъ восклицали: «Peccavi!» Да, оба эти бѣдняги: Гарри Фильдингъ и Дикъ Стиль, были надежными и вѣрными сынами англиканской церкви. Они ненавидѣли католицизмъ, атеизмъ, деревянныя сандаліи и всяческое язычество, а вмѣстѣ съ тѣмъ усердно пили за процвѣтаніе англиканской церкви и поддерживающаго ее правительства.
Что же сказать о Свифтѣ? Его умъ прошелъ иную школу и обладалъ совершено иною мощью логическаго мышленія. Онъ воспитывался не на гауптвахтѣ среди пьяныхъ солдатъ и выучился разсуждать не въ ковентгарденскомъ кабачкѣ. Онъ былъ въ состояніи провести логическое построеніе совершенно строго отъ начала и до конца. Онъ усматривалъ съ роковою ясностью всѣ дальнѣйшія слѣдствія любого философскаго положенія. Когда Іонаѳанъ, состарѣвшись, просматривалъ свою Сказку о бочкѣ и говорилъ: «Какимъ, подумаешь, Господи, я былъ тогда геніальнымъ человѣкомъ!» надо полагать, что онъ восхищался не столько своимъ геніемъ, сколько послѣдствіями, къ которымъ привелъ его этотъ геній, — грандіозный, величественный геній, ослѣпительно блестящій и могущественный, дозволявшій познать, выяснить и уловить всякую фальшь, — вцѣпиться когтями ей въ самое сердце, — проникнуть въ скрытыя пружины человѣческой дѣятельности и выволочить на свѣтъ Божій мрачную изнанку людскихъ мыслей. Это былъ несомнѣнно страшный геній, — злой духъ!
Нельзя не пожалѣть, что человѣкъ, охваченный такимъ геніемъ, воспитавшійся книгами изъ библіотеки эпикурейца Тэмпля и состоявшій въ дружбѣ съ такими людьми, какъ Попе и лордъ Сентъ-Джонъ, произнесъ роковые обѣты, побуждавшіе его къ пожизненному лицемѣрію передъ Всевышнимъ, Которому онъ поклонялся съ такимъ искреннимъ смиреніемъ и глубоко прочувствованнымъ почтеніемъ. Свифтъ по природѣ своей былъ человѣкомъ набожнымъ, способнымъ испытывать чувство благоговѣнія. Дѣйствительно, онъ могъ любить и молиться. Сквозь бури и грозы бѣшеной его души ясно сіяли въ голубой лазури звѣзды любви и вѣры, хотя ихъ зачастую скрывали отъ взоровъ мрачныя тучи, гонимыя ураганами его жизни.
Я убѣжденъ, что Свифтъ жестоко страдалъ отъ сознанія собственнаго своего скептицизма и что ему стоило большого труда смирить свою гордыню настолько, чтобы выставить на показъ свое отступничество[10].
Оставшееся въ его бумагахъ сочиненіе, озаглавленное: «Мысли о религіи», представляетъ собою въ сущности рядъ извиненій тому, что его авторъ не исповѣдывалъ совершенно открыто невѣрія. Свифтъ говоритъ о своихъ проповѣдяхъ, что онѣ были въ сущности памфлетами и содержали въ себѣ такъ мало отличительно христіанскаго, что ихъ можно было бы читать съ крыльца еврейской синагоги, — эстрады мусульманской мечети, или пожалуй, даже съ каѳедры отдѣльнаго кабинета въ какомъ-нибудь ресторанѣ. Въ его «Мысляхъ о религіи» нѣтъ, или почти нѣтъ ничего подобнаго лицемѣрію и ханжеству. Онъ обладалъ слишкомъ могучимъ умомъ и слишкомъ грандіознымъ сердцемъ, для того чтобы допустить себя до такой мелочности. Онъ добросовѣстно признаетъ свои проповѣди плохими. При всемъ томъ чувствуется, что ряса, которую онъ на себя надѣлъ, его отравляетъ. Можно положительно сказать, что Свифта удушило пастырское его облаченіе. Онъ испытывалъ въ этомъ облаченіи мученія несчастливца, одержимаго злымъ духомъ. Подобно Абудѣ въ сказкѣ изъ «Тысячи и одной ночи», онъ постоянно ждалъ посѣщенія фуріи, зная, что непремѣнно наступитъ ночь, и что вмѣстѣ съ ней явится безпощадная его мучительница. Боже Праведный, что это была за ночь! Какіе страшные припадки бѣшенства выносилъ этотъ гигантъ въ своемъ одиночествѣ! Какъ долго тянулась его агонія и какой злющій коршунъ терзалъ его сердце![11] Страшно подумать объ ужасающихъ страданіяхъ этого великаго человѣка. Вся жизнь его складывалась такъ, что онъ постоянно чувствовалъ себя одинокимъ. Впрочемъ, въ такомъ же положеніи оказывались Гете и, по всѣмъ вѣроятіямъ, Шекспиръ. Гигантамъ мысли нельзя жить вмѣстѣ съ простыми смертными. Царственныя особы не могутъ имѣть близкихъ друзей и пріятелей. Свифтъ во всему этому томился въ своемъ одиночествѣ страшными муками, — тѣмъ болѣе страшными, — что онъ ихъ заслуживалъ. Это были неслыханно тяжкія муки, для выраженія которыхъ не найдется словъ въ человѣческомъ языкѣ.
Бѣшеное негодованіе, о которомъ самъ Свифтъ говорилъ, что оно разрывало ему сердце, — то самое негодованіе, которое онъ осмѣлился начертать на своемъ надгробномъ камнѣ, какъ если бы прахъ, лежащій подъ этимъ камнемъ въ ожиданіи Страшнаго Суда, имѣлъ право негодовать, вырывается наружу почти на каждой страницѣ многочисленныхъ его произведеній, — неустано терзаетъ и мучитъ несчастнаго ихъ автора. Ожесточенный изгнанникъ осыпаетъ свирѣпыми, злобными проклятіями людей, стоящихъ у кормила правленія, откуда его самого оттѣснили, — и все вообще населеніе Англіи, гдѣ для него закрылась возможность блестящей карьеры. Можно-ли, спрашивается, признавать знаменитыя его «Письма суконщика» патріотическимъ произведеніемъ? Они являются образцами убійственной, безпощадной сатиры и, съ точки зрѣнія формальной логики, выдержаны очень недурно, по основныя ихъ положенія столь же чудовищны и баснословны, какъ, напримѣръ, островъ лилипутовъ. Свифтъ выходитъ, изъ себя не потому, чтобы зло было такъ уже особенно черно, но его приводитъ въ бѣшенство самый видъ врага, и онъ нападаетъ на этого врага съ изумительной энергіей и безпощаднѣйшей свирѣпостью. Его можно уподобить Сампсону съ ослиной челюстью въ рукѣ, устремляющемуся на филистимлянъ и истребляющему ихъ тысячами. Въ такихъ подвигахъ дѣло, во имя котораго они совершаются, отступаетъ какъ-бы на задній планъ. Все вниманіе привлекаютъ на себя: изумительная мощь, грандіозный гнѣвъ и свирѣпое бѣшенство героя. Какъ это нерѣдко бываетъ съ умопомѣшанными, нѣкоторые предметы обладаютъ способностью раздражать Свифта и вызывать у него припадки бѣшенства. Къ числу такихъ предметовъ принадлежитъ, между прочимъ и бракъ. Свифтъ свирѣпствуетъ на многихъ сотняхъ страницъ своихъ произведеній противъ брака, — свирѣпствуетъ противъ дѣтей. Небогатый священникъ, обремененный большою семьей, служитъ благодарнымъ объектомъ для его сатиры и кажется ему еще презрительнѣе, чѣмъ капелланъ какого-нибудь лорда. Мысль о злополучномъ отцѣ, обремененномъ семьею, неизмѣнно вызываетъ у него ѣдкія насмѣшки и ожесточенную брань. Развѣ могли бы Дикъ Стиль, Гольдсмитъ, или же Фильдинга, въ минуту самаго беззавѣтнаго увлеченія сатирической жилкой, написать что-нибудь вродѣ сдѣланнаго деканомъ «Скромнаго предложенія» кушать дѣтей. Всѣ они относятся къ дѣтскому возрасту съ сочувствіемъ и нѣжностью, — любятъ дѣтей, ласкаютъ ихъ и смягчаются при мысли о дѣтяхъ. Достопочтенный деканъ не испытываетъ такихъ человѣческихъ слабостей. Онъ входитъ въ дѣтскую твердой рѣшительной поступью людоѣда и обнаруживаетъ чисто людоѣдскую веселость. «Проживающія теперь въ Лондонѣ мои знакомый, очень свѣдущій американецъ, увѣрялъ меня, — говоритъ Свифтъ, — въ своемъ „Скромномъ предложеніи“, — что молодой, здоровый, хорошо выкормленный ребенокъ, въ годичномъ возрастѣ, можетъ служить въ высшей степени вкуснымъ, питательнымъ и здоровымъ блюдомъ, если только его надлежаще изготовить въ видѣ тушеваго, жаренаго, печенаго, или же варенаго мяса. Я нисколько не сомнѣваюсь, что изъ него можно было бы приготовить отличнѣйшее рагу». Исходя изъ этой милой шутки, Свифта по обыкновенію развиваетъ съ величайшей серьезностью всѣ вытекающія изъ нея логическія послѣдствія. Онъ переворачиваетъ свой «предметъ» на тысячи различныхъ ладовъ, крошитъ его въ мелкіе кусочки, сервируетъ холоднымъ и горячимъ подъ всевозможными соусами и подливками и находитъ его во всѣхъ видахъ замѣчательно вкуснымъ. По его словамъ, человѣческая «самка» мечетъ, маленькаго съѣдобнаго дѣтеныша. Онъ совѣтуетъ этой самкѣ побольше кормить маленькое животное грудью въ послѣдній мѣсяцъ, для того чтобы оно стало увѣсистѣе и жирнѣе и такимъ образомъ сдѣлалось болѣе пригоднымъ для «порядочнаго» стола! «Годовалый ребенокъ, — говоритъ его преподобіе, — можетъ доставить два блюда для званаго обѣда, а если гостей нѣтъ, то на обѣдъ для семьи хватитъ одной задней, или даже передней четверти» и т. д. и т. д. Почтенный деканъ до того увлекается своею темой, что положительно не можетъ съ нею разстаться. Поэтому онъ совѣтуетъ помѣщикамъ кушать за обѣдомъ, вмѣсто дичи, «отроковъ и отроковицъ въ возрастѣ между двѣнадцатью и четырнадцатью годами». Не правда-ли, какой милый юмористъ и какъ великолѣпно отстаиваетъ онъ дѣло нравственности? Въ дни юности декана зачастую практиковался хорошо извѣстный ему пріемъ: Если въ какой-нибудь трактиръ или ресторанъ заходилъ увалень-провинціалъ, то городскіе ловкачи тотчасъ же принимались его «поджаривать». Свифтъ точно также «поджариваетъ» свою тему. Онъ дѣлаетъ это съ любовью и прирожденнымъ талантомъ. Не даромъ говорится въ «Гастрономическомъ альманахѣ» «On nait rôtisseur».
Слѣдуетъ замѣтить, что Свифтъ доказывалъ безразсудство любить дѣтей и обзаводиться таковыми не только путемъ сарказма, но также и разными иными способами {"Лондонъ 10-го апрѣля 1713 г.
«Старшій сынокъ лэди Метемъ очень боленъ и, вѣроятно, не выживетъ. Она осталась въ Кэнсингтонѣ за нимъ ухаживать, что очень непріятно для всѣхъ насъ. Она до такой степени чадолюбива, что доводитъ меня просто до бѣшенства. Ей слѣдовало-бы ни на минуту не покидать королеву и пожертвовать всѣмъ остальнымъ для важныхъ цѣлей, съ которыми связаны какъ государственные, такъ и ея собственные, разумные интересы»… (изъ Дневника).}.
Въ путешествіяхъ Гулливера неумѣстность любви и брака доказывается болѣе вѣскими и серьезными доводами. Описывая пресловутое царство лилипутовъ, Свифтъ одобрительно отзывается о существующемъ тамъ обычаѣ отбирать немедленно дѣтей отъ родителей и воспитывать этихъ дѣтей на казенный счетъ. У его возлюбленныхъ «лошадей» порядочная конская чета ни подъ какимъ видомъ не позволяетъ себѣ наплодить болѣе пары жеребятъ. Дѣйствительно, великій англійскій сатирикъ считалъ супружескую любовь дѣломъ неумѣстнымъ и нежелательнымъ: Онъ подкрѣплялъ теоретическія свои воззрѣнія собственнымъ примѣромъ и, да проститъ ему Господь, сдѣлалъ себя самъ однимъ изъ несчастнѣйшихъ людей на Божьемъ свѣтѣ[12].
Серьезное логическое развитіе нелѣпаго положенія, примѣромъ чего можетъ служить упомянутый уже людоѣдскій проектъ, является у Свифта общимъ методомъ, на которомъ построены всѣ его юмористическія произведенія. Исходя изъ представленія о странѣ, населенной людьми въ четверть аршина, или же въ десять сажень вышиною, онъ выводитъ отсюда путемъ строго-логическихъ заключеній тысячу изумительнѣйшихъ нелѣпостей. Король бробдиньягскій, обращаясь къ первому министру, почтительно стоящему за нимъ съ бѣлымъ жезломъ, почти одинаковымъ по величинѣ съ гротъ-мачтой англійскаго линейнаго корабля, дѣлаетъ философское замѣчаніе о тщетѣ человѣческаго величія, способнаго воплощаться даже въ такомъ ничтожномъ существѣ, какъ Гулливеръ.
Лицо императора лиллипутовъ «дышетъ мужествомъ и энергіей».
Уже въ самой серьезности этого описанія заключается съ ногъ сшибательный юморъ. «У него нижняя губа напоминаетъ своимъ очертаніемъ наслѣдственный типъ габсбургскаго дома. Орлиный носъ, свѣтло-оливковый цвѣтъ лица, воинственная выправка, стройное сложеніе и величественныя манеры дополняютъ изображеніе этого монарха. Онъ на толщину моего ногтя выше всѣхъ своихъ придворныхъ и уже одинъ этотъ громадный ростъ невольно внушаетъ благоговѣйное почтеніе тѣмъ, кто удостоивается лицезрѣть особу его величества».
Всѣ эти и подобныя имъ описанія проникнуты изумительнѣйшимъ юморомъ. Какою благородной, честной и справедливой является здѣсь сатира Свифта! Какое совершенство отдѣлки въ его образахъ! Маколей приводитъ очаровательныя строки поэта, въ которыхъ къ царю пигмеевъ прилагается такая же мѣра. Мы всѣ читали у Мильтона про копье величиною въ мачту адмиральскаго корабля, но образы Свифта, безъ сомнѣнія, созданы вполнѣ самостоятельно и безъ всякихъ заимствованій. Описываемый предметъ, если можно такъ выразиться, стоитъ передъ нимъ. Авторъ разсматриваетъ его съ тысячи различныхъ точекъ зрѣнія. Онъ вполнѣ овладѣваетъ этимъ предметомъ, который сродняется съ его умомъ настолько, что изумительнѣйшіе для читателя образы возникаютъ совершенно естественно и какъ-бы въ силу необходимости. Такъ въ замѣчательномъ повѣствованіи о томъ, какъ орелъ унесъ ящикъ, въ которомъ сидѣлъ Гулливеръ, и уронилъ этотъ ящикъ въ море, послѣ чего Гулливеръ былъ освобожденъ оттуда матросами и приведенъ въ каюту, разсказывается, что онъ просилъ матросовъ принести туда же его ящикъ и поставить этотъ ящикъ на столъ. Между тѣмъ ящикъ, сдѣланный бробдиньягскимъ придворнымъ столяромъ, чтобы служить жилищемъ Гулливеру, былъ вчетверо больше всей корабельной каюты. Здѣсь дѣйствуетъ особенно подкупающимъ образомъ на читателя правдоподобіе разсказа. Человѣкъ, вернувшійся изъ бробдиньягскаго царства, дѣйствительно могъ-бы сдѣлать подобный промахъ.
Наиболѣе художественнымъ проявленіемъ юмора, если только можетъ быть рѣчь о чемъ-либо наиболѣе художественномъ, въ такомъ мастерскомъ произведеніи, какъ
«Путешествіе Гулливера», которое почти сплошь состоитъ изъ драгоцѣннѣйшихъ перловъ, представляется мнѣ лично то мѣсто, гдѣ Гулливеръ, уѣзжая изъ страны съ непроизносимымъ названіемъ, прощается съ своимъ хозяиномъ-жеребцомъ. «Я вторично принялся прощаться съ хозяиномъ», — разсказываетъ Гулливеръ, «но когда я хотѣлъ пасть передъ нимъ ницъ, чтобы поцѣловать его копыто, онъ сдѣлалъ мнѣ честь ласково поднести таковое къ моимъ губамъ. Знаю, какъ жестоко меня порицали за то, что я позволилъ себѣ упомянуть про эту подробность! Люди, не питающіе ко мнѣ полнаго довѣрія, считаютъ неправдоподобнымъ, чтобы такая знатная особа снизошла до оказанія столь великаго почета существу, занимающему столь низкое общественное положеніе. Я какъ нельзя лучше помню также, въ какой степени способны иные путешественники хвастаться высокими почестями, которыхъ они якобы удостаивались. Еслибъ, однако, невѣрующіе хулители имѣли случай обстоятельнѣе ознакомиться съ благороднымъ характеромъ и рыцарской вѣжливостью Гуигнхимовъ, они, разумѣется, перемѣнили бы свое мнѣніе» {Быть можетъ, самою грустной сатирой во всемъ этомъ геніальномъ, но ужасающемъ произведеніи, является описаніе забытыхъ смертью людей, помѣщенное въ путешествіи Гулливера въ Лануту. Въ Лугнагѣ путешественникъ узналъ о существованіи безсмертныхъ, которыхъ называли тамъ струльдбругами и выразилъ желаніе познакомиться съ людьми, долженствовавшими обладать, безъ сомнѣнія, громаднымъ жизненнымъ опытомъ, соединеннымъ съ бездной премудрости и точныхъ знаній. Собесѣдникъ Гулливера въ отвѣть на это описалъ ему струльдбруговъ въ слѣдующихъ словахъ: "Въ большинствѣ случаевъ они ведутъ себя какъ обыкновенные смертные до тѣхъ поръ, пока не достигнутъ приблизительно тридцатилѣтняго возраста, но затѣмъ, начинаютъ грустить и чувствовать себя несчастными. Эта меланхолія развивается у нихъ все сильнѣе, пока они не доживутъ до восьмидесяти лѣтъ. Свѣдѣнія эти онъ получилъ отъ самихъ струльдбруговъ, но не могъ провѣрить ихъ слова личнымъ наблюденіемъ, такъ какъ «безсмертные» эти слишкомъ малочисленны для вывода какихъ-либо общихъ заключеній. Дѣйствительно, въ Лапутѣ рождается въ продолженіи столѣтія всего лишь два или три струльдбруга. Достигнувъ восьмидесятилѣтняго возраста, считающагося тамъ предѣльнымъ для обыкновенныхъ смертныхъ, струльдбруги оказываются надѣленными не только всѣми сумасбродствами и слабостями, свойственными вообще старикамъ, но и многими иными пороками и недостатками, порожденными страшной перспективой вѣчнаго безсмертія. Они не только упрямы, вздорны, алчны, тщеславны, болтливы, пессимистичны, но вмѣстѣ съ тѣмъ неспособны къ дружбѣ и къ какимъ-либо чувствамъ привязанности. Родственная любовь никогда не распространяется у нихъ далѣе родныхъ внуковъ. Преобладающими ихъ страстями являются зависть и безсильныя похоти. Въ особенности завидуютъ они порокамъ молодыхъ людей и смерти стариковъ. Дѣло въ томъ, что, разсуждая объ означенныхъ порокахъ, они чувствуютъ, что у нихъ самихъ отнята всякая возможность испытывать связанныя съ этими пороками удовольствія. Видъ похоронъ, въ свою очередь, вызываетъ у нихъ приступъ отчаянія при мысли, что умершему удалось прибыть къ мѣсту успокоенія, являющемуся для нихъ недостижимымъ. У нихъ сохраняется воспоминаніе лишь о томъ, что они узнали и наблюдали въ молодости и въ среднемъ возрастѣ, но эти воспоминанія оказываются весьма неясными и ненадежными. Если надо удостовѣриться въ истинѣ какого либо факта, то гораздо надежнѣе будетъ обратиться къ сохранившимся въ народѣ преданіямъ, чѣмъ къ воспоминаніямъ струльдбруговъ, бывшихъ его очевидцами. Наименѣе несчастными изъ нихъ оказываются впадающіе въ слабоуміе и совершенно утрачивающіе память. Такимъ «безсмертнымъ» помогаютъ охотнѣе и относятся къ нимъ съ большимъ состраданіемъ, такъ какъ у нихъ не замѣчается многихъ пороковъ и слабостей, обнаруживающихся у ихъ сверстниковъ, которые сохранили еще тѣнь разсудка и памяти.
Бракъ между двумя струльдбругами расторгается по существующимъ закопанъ, какъ только младшему изъ нихъ исполнится восемьдесятъ лѣтъ. Законъ считаетъ, что человѣкъ, безвинно приговоренный къ вѣчному существованію въ здѣшнемъ земномъ мірѣ, имѣетъ полное право быть по крайней мѣрѣ освобожденнымъ отъ безсмертной жены, которая только удваивала бы гнетущее его тяжкое бремя жизни.
По достиженіи струльдбругами восьмидесятилѣтняго возраста ихъ считаютъ юридически какъ бы умершими. Ихъ имущество немедленно переходитъ къ наслѣдникамъ, которые выплачиваютъ имъ на содержаніе лишь небольшую пенсію. Неимущіе струльдбруги содержатся на общественный счетъ. Струльдбруги старше восьмидесятилѣтняго возраста считаются неправоспособными. Они не могутъ занимать никакой общественной или частной должности, съ которой сопряжено довѣріе или уваженіе, не могутъ покупать, или же арендовать недвижимыя имущества, являться свидѣтелями въ гражданскихъ и уголовныхъ процессахъ, а также въ пограничныхъ спорахъ.
Въ девяностолѣтнемъ возрастѣ у нихъ выпадаютъ зубы и волосы. Они утрачиваютъ къ тому времени также и чувство вкуса, а потому безъ всякаго аппетита ѣдятъ и пьютъ все, что попадетъ подъ руку. Болѣзни, которымъ они были передъ тѣмъ подвержены, остаются въ стаціонарномъ состояніи, не усиливаясь и не ослабѣвая. Въ разговорѣ они забываютъ названіе вещей, а также имена лицъ, въ томъ числѣ также ближайшихъ своихъ друзей и родственниковъ. По этой же причинѣ состарѣвшіеся струльдбруги не могутъ развлекать себя чтеніемъ. Они не въ состояніи запомнить цѣлую прочитанную ими фразу и, вслѣдствіе этой забывчивости, лишены единственнаго развлеченія, къ которому были бы въ противномъ случаѣ еще способны.
Мѣстный языкъ постоянно измѣняется, потому струльдбруги одного возраста не понимаютъ того, что говорить ихъ товарищи по несчастію, которые лѣтъ на сто моложе или старше. Точно также, проживъ лѣта двѣсти, они оказываются не въ состояніи поддерживать разговора съ обыкновенными смертными. Они поставлены на собственной своей родинѣ какъ бы въ положеніе чужеземцевъ. Таковы были, сколько я могу теперь упомнить, свѣдѣнія, полученныя мною о струльдбругахъ. Впослѣдствіи мнѣ удалось самому видѣть пятерыхъ или шестерыхъ безсмертныхъ, младшему изъ которыхъ было не болѣе двухсотъ лѣта. Ихъ неоднократно приводили ко мнѣ мои пріятели. Струльдбругамъ разсказывали, что я великій путешественникъ, объѣздившій весь свѣтъ, по они не обнаруживали ни малѣйшаго любопытства и никогда не обращались ко мнѣ съ разспросами, а только выражали желаніе получить отъ меня «слумскудаскъ», т. е. что-нибудь на память. Это косвенный способъ просить подаяніе. Слѣдуетъ замѣтить, что нищенствовать имъ строго воспрещено, такъ какъ они содержатся на общественный счетъ, получая, впрочемъ, весьма скудную пенсію.
Струльдбруги являются предметомъ общей ненависти и презрѣнія. Рожденіе струльдбруга считается дурнымъ, предзнаменованіемъ и вносится каждый разъ самымъ обстоятельнымъ образомъ въ метрическія книги. По этимъ книгамъ можно было бы съ точностью опредѣлить возрастъ каждаго изъ нихъ, но, къ сожалѣнію, онѣ сохранились лишь за послѣднюю тысячу лѣтъ. Передъ тѣмъ метрическихъ книгъ, вѣроятно не вели, или же онѣ истреблены временемъ, или, наконецъ, утратились вслѣдствіе какихъ-либо случайностей. Всего удобнѣе, однако, опредѣлить возрастъ струльдбруга, освѣдомившись у него, какихъ, именно царей или же именитыхъ, общественныхъ дѣятелей онъ помнитъ, и справившись, затѣмъ, въ лѣтописяхъ исторіи. Послѣдній изъ этихъ царей несомнѣнно долженъ былъ вступитъ на престолъ раньше, чѣмъ струльдбругу исполнилось восемьдесятъ лѣтъ.
Внѣшность струльдбруговъ производитъ на непривычнаго къ такимъ зрѣлищамъ человѣка самое подавляющее впечатлѣніе. Женщины кажутся еще страшнѣе мужчинъ. Обычное обезображеніе, вызванное крайней преклонностью лѣта, усложняется у нихъ еще какимъ-то особымъ, до чрезвычайности противнымъ, оттѣнкомъ дряхлости, который нельзя выразить никакими словами. Степень проявленія этого оттѣнка состоитъ въ нѣкоторой зависимости отъ возраста, такъ что въ группѣ изъ полдюжины струльдбруговъ женскаго пола я самъ могъ безошибочно опредѣлить наиболѣе старѣйшую годами, хотя разница въ возрастѣ между ними не превышала ста или много двухсотъ лѣтъ. («Путешествія Гулливера»).}.
Все здѣсь дышетъ величайшимъ правдоподобіемъ. Изумленіе самого разсказчика, — полная серьезность тона, которымъ онъ сообщаетъ самыя обстоятельныя подробности, — сознаніе недовѣрія, съ которымъ могли бы отнестись къ его разсказу о томъ, что онъ удостоился столь необычайныхъ почестей, — почтительный восторгъ, съ которымъ онъ принимаетъ эти почести, — все это дышетъ величайшей искренностью. Все это до безразсудности нелѣпо, но вмѣстѣ съ тѣмъ совершенно логично. Это — истина шиворотъ на выворотъ.
Что касается до построенія самой фабулы и юмора, которымъ проникнуто повѣствованіе, то они, безъ сомнѣнія, восхищали, восхищаютъ и будутъ восхищать всѣхъ читателей, что же касается до нравоученія, содержащагося въ этой баснѣ, то я считаю его ужасающимъ, постыднымъ, трусливымъ и богохульнымъ. При всей колоссальности такого гиганта мысли, какъ Свифтъ, я все-таки предложилъ бы почтеннѣйшей публикѣ ошикать его за послѣднюю часть «Путешествій Гулливера». Нѣкоторымъ изъ васъ, господа, быть можетъ, не доводилось ее прочесть. Въ такомъ случаѣ я могу только повторить лаконическій совѣтъ Понча особамъ, собирающимся вступить въ бракъ: «Воздержитесь!». При первой же встрѣчѣ Гулливера съ ягу, эти нагія, звѣроподобныя созданія взлѣзаютъ на деревья и принимаются бомбардировать его оттуда такою гадостью, что онъ, по собственнымъ словамъ, чуть не задохся отъ мерзости, падавшей вокругъ него цѣлыми кучами. Читатель четвертой части «Путешествій Гулливера» оказывается приблизительно въ такомъ же положеніи, въ какомъ былъ тогда самъ Гулливеръ. Она написана на языкѣ лгу. Это какіе-то чудовищные, нечленораздѣльные крики, перемѣшанные со скрежетомъ зубовнымъ и бѣшеными проклятіями противъ всего человѣчества, — осмѣивающіе всякое цѣломудріе, приличіе и стыдъ. Это нѣчто грязное въ словахъ и мысляхъ, — бѣшеное, — злое и, простите за выраженіе, — похабное.
Страшно подумать, что самому Свифту было извѣстно, къ чему именно клонилось его исповѣданіе вѣры. Онъ видѣлъ заранѣе роковыя скалы, къ которымъ его неудержимо несло логическое мышленіе. Послѣдняя часть Гулливера является только слѣдствіемъ всего предшествовавшаго. Убѣжденіе въ недостойности рода человѣческаго, въ его мелочности, жестокосердіи, гордости, слабоуміи, повальномъ тщеславіи, дурацкой притязательности, мнимомъ величіи, напыщенной глупости и скукѣ, низменныхъ цѣляхъ и подлыхъ успѣхахъ, сложилось у Свифта задолго уже передъ тѣмъ и неотступно его преслѣдовало. Въ ушахъ Іонаѳана звучали проклятія всему міру, богохульные возгласы и крики мерзостнаго бѣшенства, когда онъ началъ писать свою ужасающую аллегорію. Очевидно, ее надо понимать слѣдующимъ образомъ: «Человѣкъ является въ корень испорченнымъ, злымъ, негоднымъ и безсмысленными, существомъ. Страсти его до такой степени чудовищны, а способности, которыми онъ гордится, такъ низменны, что онъ заслуживаетъ быть въ рабствѣ у четвероногихъ скотовъ и что невѣжество лучше хваленаго его разума». Прочитавъ эту аллегорію, невольно задаешь себѣ вопросъ: «Что именно такое страшное учинилъ самъ ея авторъ? Какимъ тайнымъ угрызеніемъ совѣсти терзается его сердце? Что вызвало у него горячечное состояніе, ври которомъ весь міръ кажется залитымъ кровью?» Каждый изъ насъ смотритъ на міръ собственными своими глазами и строитъ свое міровоззрѣніе, такъ сказать, изъ собственнаго своего нутра. Наболѣвшее сердце не въ силахъ радоваться солнечному сіянію; эгоистъ скептически относится къ дружбѣ, точно также, какъ человѣкъ, не имѣющій слуха, не интересуется музыкой. Какимъ же ужасающимъ должно было оказываться самопознаніе, глядѣвшее такъ мрачно на человѣчество проницательными, ясными очами Свифта?
У Скотта записанъ интересный разсказъ Делани, прервавшаго бесѣду архіепископа Кинга съ Свифтомъ. Бесѣда эта была такова, что архіепископъ заливался послѣ нея слезами, а Свифтъ убѣжалъ въ страшномъ ужасѣ и волненіи, послѣ чего архіепископъ, обращаясь къ Делани, замѣтилъ: «Вы видѣли сейчасъ несчастнѣйшаго человѣка на землѣ, но не пытайтесь никогда узнать о причинѣ, сдѣлавшей его такимъ несчастливцемъ».
И такъ Свифтъ былъ несчастнѣйшимъ человѣкомъ на землѣ. «Miserrimus»! Неправда-ли, какой это подходящій къ нему эпитетъ? А между тѣмъ величайшіе остроумцы Англіи были у его ногъ, — вся Ирландія восторженно его привѣтствовала, — молилась на него, какъ на своего освободителя и спасителя, видѣла въ немъ величайшаго патріота и гражданина. Знаменитѣйшіе тогда государственные дѣятели и поэты рукоплескали тогда декану-Суконщику, Бикерстофу-Гулливеру, и оказывали ему царственныя почести; но въ то же самое время въ письмѣ къ Болингброку изъ Ирландіи самъ онъ говоритъ: «Чувствую, что мнѣ пора покончить съ этимъ міромъ. Я такъ бы и сдѣлалъ, если бы могъ попасть въ болѣе приличное мѣсто, прежде чѣмъ буду отозванъ въ лучшій міръ, и если бы мнѣ не приходилось издыхать здѣсь отъ бѣшенства, какъ издыхаетъ въ своей норѣ отравленная крыса».
Мы упоминали уже о мужчинахъ и объ отношеніяхъ къ нимъ Свифта; не слѣдуетъ забывать, что въ числѣ особъ женскаго пола имѣлись такія, которыя были очень близки къ великому декану {Варина отодвинута уже на задній планъ болѣе блестящими именами Стеллы и Ванессы, но у нея тоже имѣлось кое что поразсказать про голубые глаза юнаго Іонаѳана. Біографія Свифта открывается сама собою на мѣстахъ, отмѣченныхъ этими поблекшими цвѣтами. Варина заслуживаетъ во всякомъ случаѣ упоминовенія.
Это была сестра одного изъ университетскихъ товарищей Іонаѳана, дѣвица Дженъ Уорингъ. Въ 1696 году девятнадцатилѣтній Свифтъ написалъ къ ней страстное письмо, начинавшееся слѣдующей фразой: «Нетерпѣніе свидѣться съ предметомъ любви неизбѣжно у влюбленнаго». Отсутствіе произвело, однако, большую перемѣну въ его чувствахъ. Четыре года спустя онъ говоритъ уже въ совершенно иномъ тонѣ. Онъ обращается къ Варинѣ съ очень курьезнымъ письмомъ, въ которомъ, предлагая жениться на ней, облекаетъ это предложеніе въ такую форму, что оно никакимъ образомъ но могло быть принято.
Распространяясь о собственной своей бѣдности и т. д. и т. д., онъ добавляетъ: «Я могъ бы, пожалуй, чувствовать себя счастливымъ, держа васъ въ своихъ объятіяхъ, помимо всякихъ соображеній о томъ, хороши-ли вы, или нѣтъ, и какъ велико ваше состояніе. Все, чего я бы требовалъ, это чистоплотности отъ вашей особы и нѣкоторой солидности отъ состоянія».
Біографы Свифта не говорятъ о томъ, что сталось впослѣдствіи съ Вариной. Было бы пріятно знать, что она нашла себѣ достойнаго мужа и что ея маленькія дѣти, читая «Путешествіе въ страну лилипутовъ», смѣялись безъ всякой задней мысли о геніальномъ деканѣ.}.
Каждый читатель, знакомый съ англійской литературой, знаетъ двухъ женщинъ, которыхъ Свифтъ любилъ и сдѣлалъ несчастными. Кажется, что еслибъ это были собственныя наши родственницы, мы, наврядъ-ли, знали бы ихъ лучше, чѣмъ теперь. Передъ кѣмъ не носится образъ Стеллы? Кто не питаетъ къ ней искренней любви? — О, милое, нѣжное созданіе съ чистымъ и любящимъ сердцемъ! Какая тебѣ выгода изъ того, что теперь, послѣ того, какъ ты покоилась сто двадцать лѣтъ въ одной могилѣ съ холоднымъ сердцемъ, заставлявшемъ твое собственное сердечко такъ сильно биться отъ горя и неизмѣнной любви, что тебя всѣ теперь любятъ и оплакиваютъ! Наврядъ-ли, я думаю, найдется человѣкъ, который, при мысли объ этой могилѣ, не положилъ бы на нее вѣнокъ искренняго соболѣзнованія, съ надписью, выражающей свое искреннее сочувствіе. Милая женщина! Такая прелестная, любящая и, вмѣстѣ съ тѣмъ, несчастная! Безчисленное число витязей принимало твою сторону, милліоны сердецъ горевали о тебѣ! Изъ рода въ родъ передаемъ мы разсказы о дивной твоей красотѣ; съ замираніемъ сердца слѣдимъ за трагедіей твоей жизни, за яспымъ утромъ твоей любви и непорочности, за неизмѣнною твоей вѣрностью, твоимъ горемъ и святымъ мученичествомъ! Мы наизусть знаемъ сказанія о тебѣ! Ты, вѣдь, одна изъ святыхъ англійской нашей исторіи!
Любовь и невинность Стеллы производили чарующее впечатлѣніе. Позволю себѣ замѣтить, что, не смотря на дурное обращеніе съ нею Свифта, — на различныя недомолвки и оттяжки, таинственную разлуку и столь же таинственный бракъ, — несмотря на отстрочку ея надеждъ и горе, которое это ей причиняло, — несмотря на Ванессу и весь связанный съ нею эпизодъ любовныхъ похожденій декана, заставившій его увязнутъ въ такихъ трясинахъ любовныхъ и иныхъ недоразумѣній, — несмотря на приговорѣ большинства женщинъ принимающихъ, сколько я замѣтилъ, въ большинствѣ случаевъ сторону Ванессы, — несмотря на слезы, которыя пришлось проливать Стеллѣ изъ-за Свифта, и на всѣ утесы и преграды, созданныя судьбою и его собственнымъ характеромъ, чтобы помѣшать спокойному теченію чистаго ручейка истинной любви, я думаю, что самою свѣтлою частью біографіи Свифта, — самою яркою звѣздою въ мрачной и бурной его жизни является любовь къ Эсѳири Джонсонъ. Въ силу профессіональной своей обязанности я долженъ былъ перечитать въ свое время множество сантиментальныхъ повѣстей и разсказовъ. Такимъ образомъ я ознакомился съ ухаживаніемъ на различныхъ языкахъ въ различныя времена и въ различныхъ странахъ, но я не знаю ничего нѣжнѣе, сердечнѣе, утонченнѣе и трогательнѣе нѣкоторыхъ коротенькихъ замѣтокъ въ «Дневникѣ», писанномъ Свифтомь для Стеллы, условными выраженіями, которыя онъ называетъ своимъ собственнымъ нарѣчіемъ {Шамполліонъ въ области «сантимента» могъ бы найти обильную пищу для своего искусства, еслибъ занялся объясненіемъ символовъ этого нарѣчія. Обыкновенно Стелла обозначается буквами М. Д., но иногда эти буквы служатъ іероглифомъ ея подруги, г-жи Динглей. Свифта именуется Presto, а также P. D. F. R. Въ Дневникѣ встрѣчаются такія выраженія: "Доброй ночи, М. Д.; «Теперь уже ночь, М. Д».; «крошечка М. Д.»; «звѣзденочекъ», «милая звѣздочка»; «дорогая, злая, безстыдная, хорошенькая моя М. Д.». По временамъ Свифтъ начинаетъ писать стихами:
Желаю вамъ обѣимъ весело встрѣтить Новый годъ
За ростбифомъ, паштетами и хорошимъ крѣпкимъ пивомъ;
Себѣ лично желалъ бы раздѣлить съ вами это угощенье,
Хорошо было бы, если бы я могъ оказаться у васъ или вы у меня,
О, моя маленькая милая злючка.}.
Свифтъ зачастую пишетъ Стеллѣ по два раза въ день: утромъ и вечеромъ. Онъ никогда не отсылаетъ изготовленнаго письма, не начавъ въ тотъ же день новаго. Онъ не въ состояніи выпустить изъ своей руки ея любящую миніатюрную ручку. Свифта знаетъ, что Стелла думаетъ о немъ и томится по немъ въ далекомъ Дублинѣ. Онъ вынимаетъ письма ея изъ подъ подушки и бесѣдуетъ съ ними дружески, отечески, давая имъ ласковые милые эпитеты совершенно также, какъ если бы они представляли собою нѣжное безхитростное созданіе, которое его такъ любило. «Погодите-ка, — пишетъ онъ утромъ 14 декабря 1710 года, — я намѣренъ, не вставая еще съ постели, отвѣтить сегодня утромъ на нѣкоторыя изъ вашихъ писемъ. Нутка, посмотримъ! Пожалуйте-ка сюда, маленькое письмецо! — Я здѣсь, отвѣчаетъ оно и освѣдомляется въ свою очередь: — Что скажете вы сегодня утромъ Стеллѣ интереснаго и свѣженькаго?.. Будетъ-ли она въ состояніи прочесть ваше маранье, не портя милыхъ своихъ глазокъ?» — добавляетъ онъ въ заключеніе ласковой задушевной своей болтовни. Эти милые глазки ярко сіяли тогда, глядя на него. Ангелъ-хранитель Свифта былъ еще съ нимъ и ограждалъ его своимъ благословеніемъ. Злому року угодно было, чтобы эти глазки пролили много горькихъ слезъ, — чтобы непорочное нѣжное сердце Стеллы было безжалостно и смертельно изранено. Да, ее дѣйствительно постигла несчастная, горькая участь! Но согласилась-ли бы она промѣнять эту горькую участь на какую-либо иную? Одна дама сказала какъ-то въ моемъ присутствіи, что была бы готова терпѣть жестокосердіе Свифта ради того только, чтобы имѣть его любовь! Разбивая сердце Стеллы, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ ее обожалъ. Послѣ ея смерти онъ говоритъ о ней: объ ея умѣ, добротѣ, граціозности и красотѣ, съ невыразимо-трогательной, наивной, благоговѣйной любовью. Воспоминаніе объ ея задушевности расплавляетъ ледяную кору, сковывающую его сердце, и доводитъ его до паѳоса. Его стихъ, обыкновенно холодный, вспыхиваетъ и разгорается пламенемъ поэзіи. Онъ самъ, если можно такъ выразиться, падаетъ на колѣни передъ ангеломъ, жизнь котораго отравилъ, кается въ своей собственной грѣховности и молится этому ангелу со слезами любви и угрызенія совѣсти.
«Лежа на одрѣ болѣзни,
День и ночь на немъ терзаясь,
Призывалъ я громкимъ стономъ
Силы Неба, духовъ Ада
Прекратить мои мученья.
Тогда Стелла мнѣ на помощь
Тотчасъ же спѣшила,
Свое горе подъ веселой
Маскою скрывала.
Ей суждено было самой
Страдать сильнѣй, чѣмъ мнѣ,
Но жесточайшій властелинъ,
Не могла бы требовать отъ своего раба
Того, что съ радостью исполняла Стелла,
Побуждаемая чувствами дружбы….
Вокругъ моей постели
Неслышной поступью она ходила,
Надломленный мой духъ стараясь ободрить
Милыми своими рѣчами и божественнымъ взоромъ.
Берегись, о, лучшій образецъ истинной дружбы!
Ты слишкомъ дорого поплатишься за твои заботы!
Такая нѣжность, спасая мою жизнь,
Подвергаетъ опасности твою собственную.
Слыхано-ли о такомъ сумасбродѣ,
Который сталъ бы разрушать до основанія дворецъ,
Чтобы воспользоваться его матеріалами
Для починки дряхлаго, обветшавшаго дома?»
На долю Стеллы выпало въ жизни все-таки маленькое торжество. Ради нея была сдѣлана прелестнѣйшая крохотная несправедливость, за которую, признаться, я лично считаю долгомъ благодарить судьбу и декана. Ей въ жертву была принесена другая особа, — молодая дѣвушка жившая въ Бюри-Стритѣ, въ пятомъ подъѣздѣ, считая отъ параднаго крыльца д-ра Свифта, — дѣвушка, которая такъ ему льстила и такъ бросалась ему на піею, однимъ словомъ — Ванесса.
Свифтъ не хранилъ у себя писемъ, которыми Стелла отвѣчала на собственныя его посланія {Приведемъ слѣдующіе отрывки изъ замѣтокъ, которыя Свифтъ началъ писать въ день ея смерти 28 января 1727 г., 8 ч.: «Она въ дѣтствѣ, до пятнадцатилѣтпяго возраста, была хворая, но послѣ того сдѣлалась совершенно здорова и считалась одной изъ самыхъ красивыхъ, граціозныхъ и милыхъ молодыхъ дѣвушекъ въ Лондонѣ, хотя ее и находили чуть-чуть полнѣе, чѣмъ бы слѣдовало. Волосы ея были чернѣе воронова крыла и всѣ черты лица безукоризненно прелестны.
…Собственно говоря, она умирала уже въ продолженіе цѣлыхъ шести мѣсяцевъ, добавляетъ Свифтъ съ полнѣйшимъ спокойствіемъ, которое, при данныхъ обстоятельствахъ, производитъ особенно ужасное впечатлѣніе.
„Ни одна женщина не была одарена отъ природы болѣе крупными талантами и не усовершенствовала въ такой степени своихъ дарованій чтеніемъ и бесѣдой съ умными людьми. Всѣ, кто имѣлъ счастье быть съ ней коротко знакомыми, единогласно признавали, что за время послѣобѣденнаго или же вечерняго разговора лучшее крылатое словцо исходило изъ ея устъ. Многіе изъ насъ записывали остроты и шуточки, на которыя она была такой мастерицей“.
Образчики, приведенные въ запискѣ декана, озаглавленной „Остроты Стеллы“, надо полагать, были выбраны не особенно удачно. Во всякомъ случаѣ ея умъ и находчивость не подлежатъ сомнѣнію.
Одинъ джентльменъ, державшій себя очень глупо и дорзко въ ея присутствіи, подъ конецъ началъ обнаруживать скорбь по поводу утраты недавно умершаго у него ребенка. Сосѣдъ этого джентльмена, епископъ, замѣтилъ, что отецъ можетъ утѣшиться, такъ какъ ребенокъ, безъ сомнѣнія, теперь въ раю. Столла возразила епископу: „Этото обстоятельство и огорчаетъ несчастнаго отца, ваше преосвященство. Онъ вполнѣ увѣренъ, что никогда больше не свидится съ своимъ ребенкомъ“. Когда Стелла была очень больна, докторъ сказалъ ей: „Сударыня, вы теперь почти подъ горою, но мы постараемся поднять васъ опять наверхъ“. Она возразила ему: „Ахъ, докторъ, признаться, я боюсь задохнуться, прежде чѣмъ доберусь до вершины“.
Знакомую ей особу духовнаго званія, отличавшуюся нечистоплотностью, но вмѣстѣ съ тѣмъ обнаруживавшую притязаніе на остроуміе и находчивость, какъ-то спросили: „Отчего у вашего преподобія такія грязныя ногти?“ Вопросъ этотъ привелъ священника въ нѣкоторое смущеніе, но Стелла сейчасъ же за него отвѣтила: „Что жъ тутъ удивительнаго, если ногти у достопочтеннаго доктора грязные? Онъ часто ими почесывается“.
Аптекарь, принадлежавшій къ сектѣ квакеровъ, прислалъ ей флаконъ лекарства, закупоренный длинною пробкой. Горлышко флакона было съ широкой закраиной и обклеено прямо подъ нею этикетомъ. „Ни дать, ни взять, сынокъ моего аптекаря!“ — сказала она. Сходство показалось намъ всѣмъ до того поразительнымъ, что мы расхохатались». (Сочиненія Свифта).}.
Свифтъ хранилъ письма Болингброка, Попе, Гарлея и Петерборо, Стелла же въ свою очередь весьма тщательно хранила письма своего Іонаѳана. На свѣтѣ, впрочемъ, никогда нельзя ожидать полной взаимности. Мы не можемъ поэтому съ увѣренностью ничего сказать объ ея стилѣ и о томъ, каковы, именно были письма, которыя деканъ клалъ себѣ на ночь подъ подушку и вынималъ оттуда утромъ, чтобы перечитать ихъ снова. Самъ онъ, въ четвертомъ письмѣ своего Дневника, разсказываетъ про квартиру въ Бюри-стритѣ, гдѣ нанимаетъ первый этажъ, столовую и спальню за 8 шиллинговъ въ недѣлю. Въ шестомъ письмѣ онъ сообщаетъ, что посѣтилъ молодую дѣвицу, только что пріѣхавшую въ Лондонъ, причемъ не упоминаетъ, однако, фамиліи этой дѣвицы. Въ восьмомъ письмѣ, по поводу разспросовъ Стеллы, онъ съ изумленіемъ спрашиваетъ самъ: «Не понимаю, что могутъ значить намеки на особу, которая яко бы живетъ но близости отъ меня и у которой я отъ времени до времени обѣдаю? Чортъ возьми, сударыня, вы, кажется, знаете лучше чѣмъ я самъ, съ кѣмъ именно обѣдалъ вашъ покорный слуга каждый день съ тѣхъ поръ, какъ онъ съ вами разстался?» Ей это, безъ сомнѣнія, извѣстно, а Свифтъ въ свою очередь даже не догадывается, на что именно она намекаетъ! Нѣсколькими письмами дальше выясняется, однако, что почтенный деканъ изволилъ обѣдать съ дѣвицей Вангомрей. Потомъ разсказывается, что онъ заходилъ къ сосѣдкѣ, что ему нездоровится и онъ предполагаетъ, поэтому, цѣлую недѣлю обѣдать у сосѣдки. Оказалось, что Стелла была совершенно права въ своихъ предположеніяхъ. Она съ перваго же намека видѣла, что именно должно было случиться впослѣдствіи и чуяла въ воздухѣ присутствіе Ванессы {«Послѣ утренней прогулки мнѣ обыкновенно становится такъ жарко, и я чувствую себя до того лѣнивымъ, что засиживаюсь у г-жи Вангомрей, гдѣ, кстати, хранится лучшій мой сюртукъ и великолѣпнѣйшій парикъ. Мнѣ такъ не хочется трогаться съ мѣста, что я частенько остаюсь тамъ даже обѣдать. Это случилось между прочимъ и сегодня». (Дневникъ).
Мать Ванессы, г-жа Вангомрей, вдова германскаго купца, имѣвшаго, при королѣ Вильгельмѣ, въ Англіи выгодные казенные подряды, жила въ Сентъ-Джемскомъ кварталѣ, въ Бюристритѣ, въ той самой улицѣ, гдѣ жили Свифтъ, Стиль, а позднѣе Муръ и Краббэ.}.
Соперница Стеллы положительно преклонялась передъ деканомъ. Ученица и учитель читали вмѣстѣ, — пили вмѣстѣ чай, — вмѣстѣ молились, учились и вмѣстѣ спрягали: amo, amas, amavi. Для бѣдняжки Стеллы кончились нѣжныя объясненія Свифта на его собственномъ нарѣчіи. Вѣдь, по законамъ грамматики и общепринятому порядку въ спряженіяхъ послѣ amо и amas, непремѣнно слѣдуетъ amavi.
Желающіе могутъ прочесть про любовь Кадена и Ванессы[13], въ собственной поэмѣ Кадена на эту тему, а также въ пламенныхъ стихахъ и письмахъ самой Ванессы. Она откровенно объявляетъ Кадену, что его обожаетъ, молится на него, восхищается имъ, считаетъ его богоподобнымъ существомъ и проситъ только объ одномъ: о разрѣшеніи лежать у его ногъ. {«Вы приказываете мнѣ успокоиться и говорите, что охотно будете видѣться со мной но возможности часто. Правильнѣе было бы съ вашей стороны сказать, что вы будете видѣться со мной такъ часто, какъ вамъ вздумается, разумѣется, когда при этомъ вспомните, что я вообще существую на свѣтѣ. Если вы станете обращаться со мною такимъ же образомъ, какъ теперь, то вамъ недолго придется испытывать изъ за меня какія-либо непріятности. Нельзя описать словами, сколько я выстрадала съ тѣхъ поръ, какъ видѣлась съ вами въ послѣдній разъ. Я охотнѣе вынесла бы любую пытку, чѣмъ ваши жесткія, убійственныя слова. По временамъ у меня являлась мысль умереть, не повидавшись съ вами даже на прощанье, но къ несчастью такая рѣшимость оказывалась непрочной. Должно быть, уже въ природѣ человѣка искать на здѣшнемъ свѣтѣ помощи въ своихъ страданіяхъ. Уступая этому чувству, прошу васъ повидаться со мной и побесѣдовать со мной ласково. Я убѣждена, что вы не приговорили бы никого къ такимъ мукамъ, которыя мнѣ пришлось вытерпѣть и что, если бы вы знали, какъ я буду мучиться, вы пожалѣли бы меня. Я пишу къ вамъ все это, такъ какъ, увидѣвшись съ вами лично, все равно была бы не въ состояніи вамъ разсказать. Едва только я начинаю жаловаться, вы сейчасъ же сердитесь, и въ вашихъ глазахъ появляется такое страшное выраженіе, что у меня языкъ прилипаетъ къ гортани. Какъ бы я хотѣла найти у васъ хоть нѣсколько ко мнѣ сочувствія, чтобъ эта жалоба вызвала въ вашей душѣ малую толику состраданія. Вѣрьте, что я старалась высказываться какъ можно меньше. Если бы вы читали въ моихъ мысляхъ, вы, безъ сомнѣнія, простили бы меня и поняли, что я вынуждена сообщить вамъ это и все таки остаться въ живыхъ.
(1714 г.). Ванесса.»}
Эти божественныя ноги д-ра Свифта зачастую приводили его на обратномъ пути изъ церкви въ гостиную Ванессы. Ему нравилось служить предметомъ восторга и обожанія. Онъ находитъ миссъ Вангомрей дѣвушкой, обладающей большимъ умомъ, вкусомъ, красотой, остроуміемъ и богатствомъ. Онъ видится съ ней ежедневно, умалчивая объ этомъ передъ Стеллой. Дѣло доходитъ до того, что энергическая, пламенная Ванесса влюбляется въ него безъ памяти. Тогда почтенный деканъ пугаемся самъ этой пылкой любви, приводящей его въ смущеніе. Я лично убѣжденъ, что ему не хотѣлось жениться ни на Стеллѣ, ни на Ванессѣ, но еслибы онъ не женился на Стеллѣ, то Ванесса не преминула бы заставить его жениться на себѣ. Когда Свифтъ вернулся въ Ирландію, его Аріадна не пожелала томиться въ одиночествѣ на сосѣднемъ островѣ, а послѣдовала за бѣжавшимъ отъ нея деканомъ. Тщетно онъ протестовалъ, клялся, уговаривалъ и бранился, она продолжала упорствовать въ пламенной своей любви къ нему. Наконецъ извѣстіе о бракѣ декана со Стеллой дошло до Ванессы и убило ее. Она умерла отъ любви {Разсматривая поведеніе Свифта но отношенію къ женщинамъ, найдемъ, что онъ видѣлъ въ нихъ скорѣе бюсты, чѣмъ фигуры во весь ростъ. (Оррери)… Васъ, безъ сомнѣнія, разсмѣшило бы, если бы вы потрудились зайти къ нему въ домъ. Вы нашли бы тамъ цѣлый сераль добродѣтельнѣйшихъ хорошенькихъ женщинъ, ухаживавшихъ за нимъ съ утра до вечера! (Оррери).
…Марлейское аббатство близь Цельбриджа, куда удалилась дѣвица Вангомрей съ ея любовью, построено такъ, что напоминаетъ, особенно-же своей внѣшностью, настоящій монастырь. Старикъ, которому перевалило уже за девяносто, служилъ тамъ проводникомъ корреспонденту Вальтеръ-Скотта. Этому старику, въ дѣтствѣ, зачастую приходилось работать въ саду аббатства съ своимъ отцемъ, который служилъ тамъ садовникомъ. Онъ какъ нельзя лучше помнилъ бѣдняжку Ванессу и разсказывалъ, что это была довольно полненькая дѣвица. По его словамъ, она почти никуда не выходила и мало съ кѣмъ видѣлась, а постоянно читала, или же прогуливалась по саду… Она избѣгала общества и постоянно грустила, кромѣ тѣхъ дней, когда пріѣзжалъ деканъ Свифтъ. Тогда она казалась очень счастливой. Въ саду аббатства было до чрезвычайности много лавровыхъ кустовъ. Старикъ объяснилъ, что каждый разъ, когда дѣвица Вангомрей ждала къ себѣ декана, она собственноручно сажала въ саду парочку такихъ кустовъ. Любимое ея мѣсто въ саду до сихъ поръ называется Бесѣдкой Ванессы… Оно окружено тремя, или четырьмя развѣсистыми деревьями и нѣсколькими кустами лавровъ.. Два кресла и простой столъ помѣщаются въ бесѣдкѣ, откуда открывается живописный видъ на долину рѣки Лиффе. По словамъ старика-садовника, деканъ я Ванесса часто сидѣли вдвоемъ въ этой бесѣдкѣ. На столѣ передъ ними лежали книги и письменныя принадлежности. (Вальтеръ-Скоттъ, біографія Свифта).
…Дѣвица Вангомрей, раздраженная положеніемъ, въ которомъ оказалась, приняла рѣшеніе покончить такъ, или иначе съ своими надеждами на бракъ съ предметомъ ея привязанности. Слѣдуетъ замѣтить, что до тѣхъ поръ она лелѣяла эти надежды, не смотря на всю измѣнчивость обращенія съ нею д-ра Свифта. Вѣроятнѣйшимъ препятствіемъ представлялась ей загадочная короткость декана съ дѣвицей Джонсонъ. Короткость эта давно уже возбуждала тайную ревность Ванессы, хотя въ перепискѣ миссъ Вангомрей со Свифтомъ встрѣчается на это всего только одинъ разъ намекъ. Въ 1713 году, въ бытность декана въ Ирландіи она ему пишетъ: «Если вы такъ уже очень счастливы, то съ вашей стороны безсердечно не разсказывать про это мнѣ, кромѣ того случая, когда ваше счастье сдѣлало бы меня несчастной». Ея молчаніе и терпѣніе въ такомъ неопредѣленномъ положеніи, въ какомъ она пробыла цѣлыхъ восемь лѣтъ, слѣдуетъ объяснить тѣмъ, что она боялась Свифта и можетъ быть также знала о плохомъ состояніи здоровья своей соперницы, заставлявшемъ съ года на годъ ожидать скорой смерти. Подъ конецъ, однако, Ванесса не утерпѣла и сдѣлала рѣшительный шагъ, обратившись къ дѣвицѣ Джонсонъ съ письменною просьбой выяснить ей истинный характеръ своихъ отношеній съ деканомъ. Стелла въ отвѣтъ на это увѣдомила Ванессу о своемъ бракѣ со Свифтомъ и, негодуя на то, что деканъ далъ на себя другой женщинѣ такія нрава, какія, очевидно, имѣла на него дѣвица Вангомрей, послала ему письмо, своей соперницы, а затѣмъ, не ожидая его отвѣта, немедленно же уѣхала въ домъ г-на Форда близъ Дублина. Развязка этой драмы извѣстна всѣмъ англійскимъ читателямъ. Свифтъ, въ припадкѣ бѣшенства, которому онъ былъ подверженъ какъ по темпераменту, такъ и вслѣдствіе болѣзненнаго своего состоянія, тотчасъ же приказалъ осѣдлать коня и поѣхалъ въ Марлейское аббатство. Суровое выраженіе его лица навело на злополучную Ванессу такой страхъ, что она едва могла вымолвить просьбу, — не угодно-ли ему будетъ, сѣсть. Въ отвѣтъ на это, онъ бросилъ на столъ письмо и, не сказавъ ни единаго слова, вышелъ изъ дома, сѣлъ на коня и вернулся въ Дублинъ. Распечатавъ конвертъ, Ванесса нашла тамъ собственное свое письмо къ Стеллѣ. Это было для нея смертнымъ приговоромъ. Ванесса не выдержала двойного удара, нанесеннаго утратой надеждъ, которыя она такъ долго и такъ тщетно лелѣела, и непримиримымъ гнѣвомъ любимаго человѣка. Сколько именно времени прожила она послѣ этого свиданья, въ точности неизвѣстно. Во всякомъ случаѣ черезъ нѣсколько недѣль она была уже похоронена.}.
Узнавъ, послѣ смерти Ванессы, что Свифтъ написалъ про дѣвицу Вангомрей изящную поэму, Стелла объявила: «Меня это нисколько не удивляетъ. Всѣмъ намъ извѣстно, что деканъ въ состояніи написать изящную поэму хотя бы про палку отъ половой щетки». Г-жа Свифтъ была женщиной, — настоящей женщиной. Виданное-ли дѣло, чтобы женщина простила когда-нибудь своей соперницѣ?
Въ примѣчаніи къ своей біографіи Свифта Вальтеръ Скоттъ говоритъ, что у его пріятеля, д-ра Тюка, живущаго въ Дублинѣ, имѣется локонъ волосъ Стеллы въ конвертѣ, на которомъ рукой самого декана написано: «Волосы женщины и ничего больше». Очевидно, что Свифтъ хотѣлъ скрыть свои чувства подъ маской циническаго равнодушія, замѣчаетъ Скоттъ.
Мнѣніи критиковъ могутъ быть до чрезвычайности разнообразны. Такъ, напримѣръ, я въ данномъ случаѣ вовсе не раздѣляю мнѣнія Вальтера Скотта и не усматриваю въ словахъ Свифта ни равнодушія, ни попытки скрыть наболѣвшее чувство. Слова эти кажутся мнѣ напротивъ того въ высшей степени трогательными и патетическими. «Волосы женщины и ничего больше». Любовь, вѣрность, непорочность, невинность, красота, самое нѣжное и любящее сердце въ мірѣ, натерпѣвшееся при жизни столько горя, — все это исчезло съ лица земли туда, гдѣ нѣтъ разочарованій оскорбленнаго чувства, — гдѣ нѣтъ безпощадной измѣны. Здѣсь остался только этотъ локонъ волосъ, да воспоминанія и угрызенія совѣсти у одинокаго виновнаго несчастливца, трепещущаго надъ могилой своей жертвы!
А между тѣмъ для того, чтобы обладать такою любовью, необходимо было любить и самому. Этотъ человѣкъ, безъ сомнѣнія, скрывалъ въ тайникахъ мрачнаго своего сердца драгоцѣнныя сокровища ума, мудрости и нѣжнаго чувства. Эти сокровища онъ показывалъ по временамъ немногимъ женщинамъ, которымъ открывалъ туда доступъ. Побывать тамъ не пошло, однако, никому изъ нихъ въ прокъ. Свифтъ не позволялъ ни одной долго оставаться въ его сердцѣ, а кратковременное посѣщеніе влекло за собою нестерпимую муку. Ему суждено было рано, или поздно отшатнуться отъ всѣхъ своихъ привязанностей. Стелла и Ванесса умерли не подалеку отъ него, но въ его отсутствіе. У него не достало смѣлости быть при ихъ кончинѣ. Онъ разошелся съ преданнѣйшимъ своимъ другомъ, Шериданомъ, и удалился отъ восторженнѣйшаго своего поклонника, Попе. Смѣхъ его звучитъ отчаяніемъ еще и теперь, черезъ полтораста лѣтъ послѣ того, какъ онъ смолкъ. Свифтъ чувствовалъ себя всегда одинокимъ и одиноко скрежеталъ зубами во тьмѣ, кромѣ тѣхъ часовъ, когда любящая улыбка Стеллы озаряла его свѣтлымъ своимъ сіяніемъ. Когда улыбка эта угасла навѣки, Свифта охватилъ непроницаемый нѣмой мракъ. Колоссальный его геній погибъ въ ужасающей безднѣ умопомѣшательства! Свифтъ производитъ на меня впечатлѣніе такого умственнаго гиганта, что гибель его напоминаетъ крушеніе могущественнаго царства. У англичанъ имѣются другіе великіе мужи, но нѣтъ никого, кто достигалъ бы до такого величія, или же доходилъ до такого мрачнаго паденія[14].
- ↑ Этотъ анекдотъ разсказываютъ про лучшаго изъ англійскихъ арлекиновъ, Рича.
- ↑ Миссъ Гетти, какъ ее звали въ семьѣ Тэмпля. Ея наружность, костюмъ и обращеніе съ нею сэра Уилльяма вполнѣ явственно выказывали, что онъ былъ ея отцомъ. Въ своемъ завѣщаніи сэръ Уилльямъ оставилъ ей 1000 фунтовъ стерлинговъ.
- ↑ Кромѣ знаменитыхъ біографій, составленныхъ Скоттомъ и Джонсономъ, имѣется еще подробное жизнеописаніе Свифта. Авторъ его, Томасъ Шериданъ, котораго Джонсонъ называлъ Шерри (т. е., хересъ), отецъ Ричарда Бринслея и сынъ добродушнаго, умнаго ирландца, близкаго пріятеля Свифта, придворнаго священника доктора Шеридана, лишившагося своего мѣста, за то, что въ день рожденія короля выбралъ для проповѣди текстъ: «Довлѣетъ дневи злоба его». Къ числу наиболѣе выдающихся біографій Свифта слѣдуетъ причислить также «Замѣтки о жизни и сочиненіяхъ доктора Іонаѳана Свифта», написанныя графомъ Оррери; утверждаютъ будто сіятельный авторъ стремился къ литературной извѣстности главнымъ образомъ для того, чтобы снять съ своей репутаціи пятно, наложенное на нее тѣмъ обстоятельствомъ, что его отецъ отказалъ по завѣщанію громадную собственную библіотеку не ему, а совершенно постороннему лицу. Можно опасаться, что чернила, употребленныя для того, чтобы смыть означенное пятно, сдѣлали его еще болѣе замѣтнымъ. Во всякомъ случаѣ Оррери былъ лично знакомъ со Свифтомъ и состоялъ въ перепискѣ съ другими его знакомыми. Составленный Оррери біографическій очеркъ, вышедшій въ 1761 году, поднялъ въ печати оживленную полемику, въ которой принялъ между прочимъ участіе и докторъ Делани интереснымъ своимъ памфлетомъ, озаглавленнымъ «Замѣчанія по поводу замѣтокъ лорда Оррери и т. д.»
- ↑ Босвель въ своемъ «Путешествіи на Гебридскіе острова» говоритъ: «Я подмѣтилъ у него (доктора Джонсона) странное предубѣжденіе противъ Свифта и разъ какъ-то позволилъ себѣ спросить, ужь не обидѣлъ-ли Свифтъ его лично, но онъ возразилъ мнѣ: — Нѣтъ, не обидѣлъ».
- ↑ Я изображаю изъ себя нѣчто лишь при Дворѣ. Тамъ я не разъ умышленно отворачивался отъ лордовъ, чтобы вступить въ бесѣду съ наиболѣе скромными изъ моихъ знакомыхъ… Всевозможные писатели въ прозѣ и стихахъ заваливаютъ меня своими книгами и поэмами, гаже которыхъ я ничего не видывалъ. Я передалъ лакею списокъ такихъ авторовъ съ приказаніемъ ни подъ какимъ видомъ не впускать ихъ ко мнѣ… Но знаю, разсказывалъ-ли я тебѣ, что лордъ-казначей, какъ и я самъ, глуховатъ на лѣвое ухо… Я не смѣю обратить его вниманія на этотъ фактъ, такъ какъ его сіятельство чего добраго заподозритъ, будто я умышленно притворяюсь глухимъ, съ намѣреніемъ къ нему подмазаться (Дневникъ для Стеллы).
- ↑ Въ домѣ Свифта день его рожденія разсматривался, по его приказанію, какъ день печали.
- ↑ "Эти дьявольскіе негодяи изъ Грубстрита, печатающіе на одномъ и томъ же листѣ бумаги свою «Летучую Почту» и «Всякую Всячину», ни за что не хотятъ успокоиться. Они постоянно злословятъ я орда-казначея, лорда Болингброка и меня. Мы возбудили судебное преслѣдованіе противъ самаго свирѣпаго изъ ихъ стаи; Болингброкъ выказываетъ въ данномъ случаѣ нѣкоторую вялость, но я все-таки надѣюсь, что намъ удастся повѣсить эту бѣшеную собаку въ образѣ шотландскаго негодяя Ридпата. Мы сажаемъ этихъ скотовъ въ тюрьму; но ихъ оттуда берутъ на поруки и они снова продолжаютъ писать. Мы снова упрятываемъ ихъ въ кутузку, а они опять выходятъ оттуда на поруки. Такъ съ ними ничего и не подѣлаешь. (Дневникъ для Стеллы).
- ↑ Тэмпль зачастую позволялъ себѣ удовольствіе порядкомъ мучить своего секретаря. Свифтъ пишетъ по этому поводу: "Помните, какъ я тревожился, когда сэръ Уильямъ Тэмпль начиналъ относиться ко мнѣ холодно и въ продолженіе трехъ или четырехъ дней бросалъ на меня недовольные взгляды? Изыскивая причины этого недовольства я придумывалъ разныя болѣе или менѣе правдоподобныя комбинаціи и фактически страдалъ душою. Потомъ я сталъ значительно равнодушнѣе къ манерамъ и обращенію сэра Уильяма. Такимъ образомъ, ему удалось испортить матерьялъ, изъ котораго могъ бы выйти отличнѣйшій джентльменъ.
- ↑ Встрѣчаясь съ кѣмъ-нибудь въ первый разъ въ обществѣ, деканъ обыкновенно старался составить себѣ понятіе объ умѣ и характерѣ этого человѣка, обращаясь къ нему съ неожиданнымъ вопросомъ, который зачастую можно было принять За дерзость, или же за грубую выходку. Если отвѣтъ получался удовлетворительный и обнаруживавшій хорошее расположеніе духа, Свифтъ заглаживалъ грубую свою выходку вѣжливымъ обращеніемъ. Напротивъ того, при малѣйшемъ признакѣ неудовольствія, вызваннаго оскорбленной гордостью, тщеславіемъ, или же самомнѣніемъ, онъ прекращалъ всякія сношенія съ незнакомцемъ. По этому поводу г-жа Пилькингтонъ разсказываетъ слѣдующій анекдотъ: "Послѣ ужина деканъ, переливъ вино изъ бутылки въ графинъ, вылилъ остатокъ въ стаканъ и, видя, что вино мутное, предложилъ этотъ стаканъ мистеру Пилькингтону (моему мужу). «Я всегда приглашаю какого-нибудь небогатаго попа пить за меня плохое вино», — сказалъ онъ. Пилькингтонъ, принявъ это за шутку, поблагодарилъ Свифта и возразилъ, что не понимаетъ въ винѣ толка, но съ удовольствіемъ выпьетъ то, что ему даютъ. "Въ такомъ случаѣ вы не получите этого стакана, такъ какъ я выпью его самъ! объявилъ деканъ. Вы, чортъ возьми, гораздо умнѣе дрянного викарія, котораго я пригласилъ къ себѣ на обѣдъ нѣсколько дней тому назадъ. Когда я сдѣлалъ ему тоже самое предложеніе, онъ объявилъ, что не понимаетъ подобнаго обращенія и ушелъ безъ обѣда. Такимъ образомъ мнѣ удалось сразу сообразить, что это за птица. Я объяснилъ рекомендовавшему его джентльмену, что этотъ викарій просто напросто болванъ и на этомъ съ нимъ покончилъ. (Шериданъ, Жизнь Свифта).
- ↑ «Мистеръ Свифтъ жилъ нѣкоторое время у него (сэра Уильяма Тэмпля), но, чувствуя стремленіе къ самостоятельности, былъ расположенъ поступить въ духовное званіе. При всей ограниченности своего состоянія, онъ тѣмъ не менѣе смущался мыслью сдѣлать такой шагъ единственно лишь съ цѣлью обезпечить себѣ кусокъ хлѣба». (Анекдоты изъ семейной жизни Свифта).
- ↑ Лицо д-ра Свифта носило отъ природы строгое выраженіе, которое рѣдко смягчалось даже улыбкою и рѣдко прояснялось даже при самомъ добродушномъ и веселомъ настроеніи его духа. За то трудно представить себѣ что-либо ужаснѣе и суровѣе этого лица, когда оно искажалось злобой и бѣшенствомъ. (Оррери).
- ↑ «Мое здоровье нѣсколько поправилось, но даже и въ тѣ часы, когда я чувствую себя всего лучше. у меня болитъ голова и сердце». (Дневникъ въ маѣ 1719 г.).
- ↑ Ванесса была очень тщеславна, Каденъ изображаетъ ее весьма художественно, но подобный портретъ не можетъ имѣть никакихъ притязаній на точность. Она любила наряжаться и служить предметомъ общаго восхищенія, имѣла очень романично настроенный умъ, превосходившій, по собственному ея мнѣнію, разсудочныя способности всѣхъ ея сверстницъ, — обладала очень смѣлымъ, веселымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ горделивымъ характеромъ, — была не лишена природныхъ и пріобрѣтенныхъ воспитаніемъ талантовъ, пріятныхъ въ обществѣ, — но далеко не могла считаться красавицей, или же особенно граціозной дѣвицей… Она чувствовала себя счастливой при мысли, что всюду слыветъ любовницей Свифта, но въ тоже время серьезно помышляла преодолѣть ненависть декана къ законному браку и выдти за него замужъ. (Лордъ Оррери).
- ↑ «Свифтъ это Рабле въ здравомъ умѣ и вращающійся въ хорошемъ обществѣ. У него нѣтъ, правда, веселости Рабле, но онъ обладаетъ зато всею тонкостью, разсудительностью, разборчивостью и вкусомъ, которыхъ не хватаетъ у нашего медонскаго священника. Стихи его обладаютъ своеобразнымъ, почти неподражаемымъ оттѣнкомъ. Онъ и въ прозѣ и въ стихахъ является замѣчательнѣйшимъ юмористомъ, но, чтобы понимать его какъ слѣдуетъ, надо совершить маленькое путешествіе къ нему на родину». (Вольтеръ. Письма объ англичанахъ).