СВИРЕПЫЙ НЕДУГ
правитьЕще лесковскнй конэсор советовал «не латошить», приводя в поучение мудрое правило: «С первого взгляда глядеть умно на голову»… И можно теперь уже от себя добавить — не запрягать с хвоста!
Правда, это мудрое изречение имело отношение к лошадям, но в наше время оно вполне применимо в известном смысле и к писателям.
На лошадином базаре современной критики этого «хорошего расположения в осмотре» в большей и наиболее действенной части нашей критики к прискорбию большинства пишущих почти не существует, и удалые ремонтеры нашей словесной армии с превеликой торопливостью и малоосторожностью в заключениях своих хватают, по словам того же лесковского героя, «за зашеину, за чолку, за храпок, за обрез (не спутайте, пожалуйста, с кулацким!) и за грудной соколок!»
Доморощенный российский конь всех мастей и разных статей при таком осмотре пляшет на все четыре ноги, словно рвется с храбрым всадником на спине в жестокую атаку, храпит, как над бомбой, вскидывая при этом угодливо и ласково далеко не пышным хвостом: не беда, что потом этот конь идет в строю по снежному полю бумаги, еле-еле перебирал подставными ногами, воистинну напоминающими подчас протезы идеологии!
Все эти фантастические уподобления пришли мне в голову по (Внимательном и неоднократном (глазам не веришь!) прочтении ответа на мою статью в «Литературной Газете», в № 24.
Автор этой статьи, с завидной ученостью, живописует мои многоразличные статьи по пунктам, согласно ротного устава, под специальным, поименованием: «Спецификум классового лица С. Клычкова в результате синтетического анализа критика Бескина!»
«Спецификум» имеет неприкрытое намерение призвать к оргвыводам, послужить документом к забракованию брыкастого стригунка, пробующего при подхождении к нему с хвоста даже в роде как вскинуть пятами… Разберемся по пунктам.
Пункт первый «спецификума»:
«Всепроникающая дуалистическая философия, с утверждением от бога положенных общественных порядков на земле».
Знаток конского дела в первой половине этого пункта явно путает гипнологию с гносеологией, что совершенно зря, ибо еще критик, и no-настоящему критик Воронский, в свое время отметил полное у автора философических романов равнодушие к этой науке, что же касательно второй половины, то мне придется обратиться хотя бы к тем лирико-публицистическим отступлениям в моих романах, которым автор ответа и критик Бескин одинаково отводят роль «незаменимого ключа для раскрытия авторского кредо».
К отображению в образах искусства прошлого нашей страны, поскольку дело касается ее религиозной жизни, едва ли можно подходить с методами и мерками современного атеизма, являющего собой не столько философскую систему, сколько в гораздо большой мере практику антицерковности, сводящейся по большей части к попоедству, — у меня совершенно план задача в той же плоскости: во всех мною изданных книгах, кто не слеп, разглядит отчетливо в них проведенную тему, составляющую одну из главных магистралей, тему богоборчества, чрезвычайно родственную складу и природе русского народа, и области духа очень одаренного и в особливицу беспокойного, как бы на землю пришедшего с одной извечной мыслью, с неотступным сокрушенном о том, что «и впрямь не перепутаны ль ночные, прекрасные строки о правде, добре и о человеческой справедливости здесь у нас, на земле, не перепутаны ль строки в той книге, которая, как верили деды, лежит на высоком облаке в небе, так на подставке, раскрытая перед очами создателя в часы восхода и заката на самой середке», ибо и в самом-то деле «мир заделывал бог, хорошо не подумав, почему его и пришлось доделывать… чорту!» (Князь мира).
Где же тут «утверждение от бога положенных общественных порядков на земле?»
Не надо прибегать к отмычкам, когда есть… ключи!
Пункт второй:
«Темная ненависть к науке, угрожающая подорвать основу кулацкого строительства».
В прошлом нашего народа, составляющем тему первых частей моей книги, у нас грызли не гранит науки, а кусали локотки, да жевали лапти, и если бы автор вздумал (задним числом, в чем очень мало толку) поучать чертухинских мужиков в духе ликбеза, то это было бы по меньшей мере не рассудительно, то-есть попросту сказать: глупо!
Однако, что касается вопроса об отношении писателя к науке, то едва ли отрицательность, если она есть, этого отношения можно отвести к бессмысленному подозрению его в пагубной страсти к… кулацкому строительству?.. Здесь очень длинный путь от Фамусова, сжигающего книги, к… Толстому, отрицающему цивилизацию!.. Здесь очень сложный путь к противодействию колхозному строительству, даже чутельки касательства не имеющий… не заподозрит же специалист по конскому делу Толстого с его неприветными мыслями о науке в том, что великий мыслитель, не признававший собственности при этих мыслях, горел все же тайным пламенем сохранить за собой конский завод, которым он одно время сильно увлекался…
Надо полагать, что здесь не сребролюбивый paсчет и не голый потолок беспочвенного философствования, а как раз именно та упругая струя в самой толще народного сознания, которая по своей природе близка религиозному протестантизму, имевшему у нас выражение в бесчисленных сектах и «так называемом правдоискательстве», к каковому теперь установилось очень странное, очень ложное пренебрежение, ибо совершенно несомненна огромная роль этого явления в деле развития и формирования в прошлом идей революции…
При чем тут кулацкое строительство? Да еще «строительство»? Да еще кулацкое?
Увы, иначе, как литературным бешенством, это наименовать невозможно, это не служение революции в искусстве, а свирепый (и должно быть для многих и многих неизлечимый) недуг социал-бесия!
Пункт третий.
«Столь же звериная ненависть к городу, как к врагу деревни (понимай, конечно, старой деревни)».
Скобки крайне необходимые, потому что автор как раз именно пока изображает старую деревню, притом еще в форме русского сказа, ведомого человеком и мыслей, и лет, должно быть, преклонных, а поскольку такой факт не отрицается, то приходится воскрешать в памяти вещи настолько всем известные что в буквальном смысле становится неловко.
Вопрос об отношении города и деревни не есть специфически русский вопрос.
Это пока что и не изобретение революции, поскольку смычка города и деревни до сих пор на большую половину еще продолжает оставаться политическим лозунгом, а не экономическим фактом!
То-есть, поскольку ратоборство деревни и города происходит не только между зажиточными слоями деревни и городским пролетариатом, но и в других классовых отслоениях, вплоть до колхозов, утаивающих свои хлебные излишки (корреспонденции в «Правде»), еще не народилась та новая психология единения и смычки, которая вовсе не может быть достигнута путем простого администрирования в политике и за ранее выработанной идеологии в литературе.
Больше того, у нас еще имеются не которые виды дореволюционной «смычки», поскольку приходится верить «Комсомольской Правде», проведшей в прошлом году довольно внушительную дискуссию по вопросу о «процентности зажиточных мужиков», связанных с деревенской и подчас немалозначительной собственностью и работающих в то ж время на фабрике… Словом, вопрос, что называется, еще в полном ходу, ибо бытовые и культурные условия города и деревни пока что находятся еще в явном несоответствии, — можно только сказать, что с опозданием в литературе у нас он более полно разрешен, а в области политики раньше, чем у других более остро поставлен, из чего вовсе не следует, что таковую установку следует отнести ко всему нашему прошлому, что было бы, прежде всего, художественно неправдоподобно.
Если мы обратимся к образчикам западной поэзии, то мы, например, у того же Верхарна, поэта, революционный пафос которого не отрицается даже знатоками конского дела, найдем такие стихи, из которых видно, что названая тема глубоко интернациональна, общечеловечна и даже обще, так сказать чувственна, и, несмотря на очень своеобразные особенности и русской души, и русской природы, получила у нас в литературе художественное отображение, родственное лучшим образцам Запада… Я не могу утерпеть не привести несколько строф, в которых до удивительности каждое слово звучит «по-рассейски», «мистически-мракобесно» и даже «иконописно»:
Поля кончают жизнь под страшной колесницей,
Которую на них дух века ополчил,
И тянут щупальцы столица за столицей,
Чтоб высосать из них остаток прежних сил.
Фабричные гудки запели над простором,
Церковные кресты марает черный дым,
Диск солнца золотой, садясь за косогором,
Уже не кажется причастием святым!
Воскреснут ли, поля, живые дали ваши,
Заклятые от всех безумств и лживых слов.
Сады, открытые для радостных трудов,
Сияньем девственным наполненные чаши?
Вас обретем ли вновь и с вами луч рассветный,
И ветер, и дожди, и кроткие стада,
Весь этот старый мир, знакомый и заветный,
Который взяли в плен и скрыли города?
Иль вы останетесь земли последним раем,
Уже покинутым на-веки божеством,
Где будет сладостно, лучом зари ласкаем.
Мечтать в вечерний час мудрец пред тихим слом?
(К будущему. Верхарн довоенного периода).
Спрашивается после всего этого, как пишущему большой роман о русском народе обойти при отображения его прошлого столь важную полосу в его жизни, вдобавок ко всему носящей печать столь яркой всенародности?!
Недаром в указанном рапорте имеется развязная ирония: любят истинно-русский стиль во Франции и Америке!
Остается только добавить, что совершенно непонятным все же кажется помощь палехским мастерам нашего правительства, по поводу которой родилась на свет эта ирония, мы не думаем все же, что в основе такой помощи — расчеты выгодного экспорта, мы склонны здесь найти скорее желание поддержать и усилить развитие очень интересной области русского народного творчества, с которым, прошу, наконец, понять меня, я вовсе ничего не «отождествляю», а только привожу как наглядный пример!
Товарищи конэсэры, вы не углубляете революцию в искусстве, а дискредитируете ее!
Пункт четвертый и пятый:
"Обожествление девственной природы, как единственной мудрости, гарантирующей сохранение извечного социального «порядка» и «уверенность в том, что никакие силы в мире не в состоянии переделать мужика».
Я не хочу затягивать «последнего слова подсудимого», тем более, что по существу все эти пункты сводятся к одному и тому же, мне только воем, видящим в нашем социалистическом будущем один фабричные трубы да страстное соитие железа и бетона, хочется оказать: когда в лесу вместо деревьев будут петь различных сортов паровозы, испуская из топок нежнейший аромат первосортного кокса, когда русский мужик будет отдыхать в обнимку вместо бабы с трактором, когда, одним словом, вместо травы по произволению экс-индустриализаторов о библиографической страницы будут расти трех- и большедюймовые гвозди и шурупы, тогда это… не будет глупо, пока же увы: не умно!
Самым торжественным, самым прекрасным праздником при социализме будет праздник… древонасаждения! Праздник Любви и Труда! Любовь к зверю, птице и… человеку!
Если мы разучились, так природа сама научит нас и беречь ее, и любить, ибо лгать в ней трудно, а разбойничать преступно, так же, как и в искусстве!
Мне остается закончить мой последний ответ на ответ по двум параграфам, в которых сосредоточен едва ли не самый сильный огонь:
1. «Реконструкция сельского хозяйства, переделка крестьянского сознания, борьба не на жизнь, а на смерть, а С. Клычков, видите ли, не поспел, его корабль стоит еще в верфи. Нет, вдохновляются жизнью, трепетом сегодняшнего дня!»
Разными путями идет творчество художника, и подчас воистину пути эти неисповедимы (не смейтесь: это так!). Один бегает с записной книжкой за жизнью, во сне даже не выпуская из дрожащих рук заграничной ручки, молниеносно отзываясь та любой вопрос и любое событие текущего дня, являя собою, истинно сказать, «жертву вечернюю» того социального заказа, против которого ничего, пожалуй, не скажешь, когда о нем ведутся теоретические споры, но против которого можно сказать все, что угодно, когда в практике он обращается из «социального заказа» в «социальный нахрап», другой… А впрочем, тут лучше сделать ссылку на более авторитетный голос, вот как Пушкин мыслил о «роли расстояния» в творчестве:
«Я еще не мог доселе постичь и обнять вдруг умом этого исполина: он слишком огромен для нас, близоруких, и мы стоим еще к нему близко — надо отодвинуться на два века. Не надо торопиться!»
Если Пушкину с его огромнейшим даром творческого провидения не надо было торопиться с эпохой Петра, которого он имеет в виду в вышеприведенных словах, «надо было отодвинуться на два века», то сколь же в еще живом трепете и потока современности, более великой, чем петровская эпоха, нам не подобает излишне махать, подчас пустыми рукавами, ведь по сравнению с Пушкиным, мы все не больше, как… огородные чучела!
Недаром же он все же написал-таки Полтаву, а что вот мы оставим о современности?..
Поэтому не столько «торопиться не надо» (темп времени!), сколько не надо! то попить!
Не следует хватать «за зашеину, за чолку, за холку и т. д.».
2. Рассвирепевши в спорах о русском стиле, Клычков проговаривается: «Советской критике раз навсегда необходимо установить точные разграничения в этом вопросе, в противном случае русская революция останется с легкой ручки Бескиных (много — Бескиных!)… без русского искусства! Вот тут собака и зарыта».
Тут, тут, совершенно верно, чтобы на получилось действительно впечатления, что я только проговорился, я еще раз по складам повторяю. «Октябрьская революция» есть «первый этап международной социальной революции», и тем не менее Октябрьская революция все же русская, а не французская и не английская, которых мы только ждем и которые чем скорее произойдут, тем будет лучше потому, что тогда не будет необходимости ни палехов экспортировать, ни таким писателям, как я, писать защитительные письма, ибо с мировой революцией, мы в это твердо верим, исчезнет та порода критиков, которая сидит в прихожей литературы с вытаращенными глазами, психиатрически упертыми в одну точку, именуемую: «точкой зрения»… Словом, скажем так, завтра произойдет мировая революция, капиталистический мир и национальные перегородки рухнут, но… русское искусство останется, ибо не может исчезнуть то, чем мы по справедливости пред миром гордились и будем, любя революцию, страстно верить, что еще… будем-будем гордиться!
ЧТО И ТРЕБОВАЛОСЬ ДОКАЗАТЬ
правитьОТВЕТ т. С. КЛЫЧКОВУ
правитьС. Клычков кипит негодованием против нашей критики. Она, видите ли, проявляет в своих суждениях о писателях «превеликую торопливость» и «малоосторожность», напоминая ему «удалых ремонтеров», хватающих, к прискорбию большинства пишущих, «за зашеину», за «челку» и другие места. Упорно и вопреки всяким правилам проявляет намерение запрягать с хвоста «доморощенного коня» литературы. Правда, для некоторых критиков С. Клычков милостиво соглашается сделать исключение. Они «запрягают коня» по всем правилам искусства. Но это — очень небольшая часть критики. Это — Воронский и его школа, т.-е. та ее часть, которая в вопросах искусства отошла от марксистских позиций. Марксистская же критика вызывает со стороны С. Клычкова самые бешеные нападки. Нападает он не на отдельные перегибы, имеющиеся у отдельных критиков, а на самое существо, на вскрывание социальной природы творчества того или другого писателя. Не скупясь по ее адресу на самые крепкие эпитеты, С. Клычков пытается выступать с этими нападками от имени «большинства» пишущих. Он возмущается. Он язвит. Он ставит диагноз «свирепого недуга» во всей нашей марксистской критике пророчит самые мрачные перспективы для советской литературы. Он на своем собственном примере пытается доказать, сколь торопливы и малоосторожны суждения критики о писателях.
Но думаем, что «большинство пишущих в советской стране уполномачивало С. Клычкова говорить от его имени. Не думаем, чтобы он выражал в своем выступлении мнение этого большинства. Он выступает от имени тех писателей, которые в своем творчестве ярко и отчетливо выражают буржуазные тенденции. Таких писателей у нас — никак не большинство. Если же Клычков говорит о большинстве, то потому, что в его представлении лишь писатель, выражающий буржуазные тенденции, является настоящим доподлинным писателем. Все прочие — впали в подхалимаж и являются приспособленцами или вообще писателями считаться не могут.
А что С. Клычков выражает доподлинно кулацкие тенденции в своем творчестве, что он в полной мере может считаться кулацким писателем, это он еще раз доказывает своей статьей „Свирепый недуг“, доказывает совершенно неопровержимо.
Марксистская критика утверждает, что творчество С. Клычкова проникнуто „дуалистической философией“ с утверждением от бога положенных общественных порядков на земле». Проповедь в художественных образах той идеи, что все происходящее на земле, является лишь отображением предначертаний, идущих на сверхчувственного мира, является выражением определенных философских взглядов и в то же время составляет одну из неот’емлемых основных частей кулацкой идеологии.
С. Клычков решительно оспаривает, будто в его творчестве имеется такая тенденция. Как же он оспаривает это? Во-первых, он утверждает, что гносеология к этим вопросам припутывается зря, так как он, Клычков, совершенно равнодушен к гносеологическим проблемам. Во-вторых, он заявляет, что его позиция в отношении «божественного» происхождения общественного порядка на земле еще более радикальна, еще более «революционна», чем позиция современного атеизма. Современный атеизм, по его мнению, представляет просто-напросто «практику антицерковности, сводящейся большей частью к попоедству», он же, Клычков, во всех изданных им книгах проводит тему богоборчества, которое будто бы «чрезвычайно» родственно складу и природе русского народа", и которое находит свое выражение в таком, с позволения сказать, «тезисе»: «мир заделывал бог, хорошо не подумав, почему его и пришлось доделывать „чорту“. Видите, как страшно революционен С. Клычков! И как скоропалительны „ремонтеры“ марксистской критики, необоснованно зачислив его в разряд реакционных писателей.
Существует ли материальный мир вечно, или он появился в результате творческого акта не материальной силы — это коренной вопрос философии. В зависимости от того или другого ответа на этот вопрос философия делится на школы, на направления. Как называть это материальное творческое начало — идеей, разумом, богом или чортом (а особенно какова доля участия тут между богом и чортом) это уже третьестепенный вопрос.
С. Клычков решает вопрос определенным образом. Map не существует от века, а его „заделывал бог, хорошо не подумав, а доделывать приходилось чорту“. Значит? Значит С. Клычков вовсе не равнодушен к проблемам гносеологии. Напротив, — он решает их в совершенно определенном направлении. Так же в основном, в решающем ставят этот вопрос все и всяческие мракобесы, утверждающие, что общественные порядки на земле — небесного происхождения. Именно это и констатирует марксистская критика. Чего же так возмущается Клычков? Чего же негодует? Мы кошку называем кошкой, а взгляд, что, скажем, пролетарская революция произошла по божьему попущению в наказание за грехи, что она является делом чорта и т. п., такой взгляд мы называем мракобесием.
Человеку, который не умывался много дней, нечего обижаться, когда люди говорят ему, что он неопрятен. Если он равнодушен к грязи, то он должен быть равнодушен и к тому, что кто-либо его в этом упрекнет. Если же он не хочет ходить неумытым, то он должен быть признателен людям, которые на это обращают внимание. Ему нужно поскорее сходить в баню.
Второй упрек по адресу Клычкова был сделан марксистской критикой в том, что в его творчестве сказывается „темная ненависть к науке, угрожающей подорвать основу кулацкого строительства“.
С. Клычков косвенно признает в своей статье, что отношение к науке у него отрицательное. Но, по его словам, отсюда нельзя делать вывода, будто это дает основание бессмысленно подозревать писателя в „пагубной страсти к кулацкому строительству“. Критик говорит, что темная ненависть к науке выражает кулацкую тенденцию, так как наша наука угрожает кулацкому строительству. С. Клычков с крайней поспешностью это положение стремится принять на свой личный счет, изображает дело так, будто его, Клычкова, лично кто-то где-то пытается упрекать в том, что он — кулак. Не дело критики копаться в личной биографии писателя. Не нужно быть лямочником, чтоб выражать взгляды лавочника, и не обязательно самому писателю быть кулаком, чтоб выражать в своем творчестве кулацкие тенденции. Но тот писатель, который проникнут темной ненавистью к науке, который поэтизирует темноту, патриархальщину, идиотизм деревенской жизни, тот в наше время — прямой выразитель кулацких тенденций, хотя он может и не помышлять о том, чтобы лично заняться устройством кулацкого хозяйства.
А что С. Клычков проникнут „темной ненавистью к науке“, это он доказал своей статьей „Свирепый недуг“. Ненависть его — темная потому, что он ни малейшего понятия о том, что ненавидит, не имеет и иметь не желает. Он с ненавистью третирует современный атеизм. Но никакого понятия о нем, о его основах, он не имеет. О философии марксизма он имеет такое же представление, как и его чертухинские герои. Откуда же эта ненависть? Как можно ненавидеть то, о чем но имеешь представления? Одно только об’яснение возможно. Марксизм, его философию ненавидит, не зная его, тот, кто ненавидит те результаты, к каким ведет марксизм в практической жизни. В практической же жизни марксизм ведет, среди всего прочего, к ликвидации кулачества как класса. Как же не сказать, что тот, кто пылает „темной ненавистью“ к современной науке, а о современной науке нельзя говорить, если под ней не подразумевать марксизм, что такой человек выражает кулацкие тенденции.
И что это так, видно еще и из того, что в связи о этим вопросом С. Клычков берет под свою защиту сектантство, „к каковому теперь установилось очень странное и очень ложное пренебрежение, ибо совершенно несомненна огромная роль этого явления в деле развития и формирования в прошлом идей революции“. (С. Клычков).
Ну, конечно же, по Клычкову значение сектантства в деле формирования идей революции в прошлом — огромно, видимо, куда больше, чем такого „поверхностного“ явления, как марксизм!
Но вот что нужно бы иметь в виду С. Клычкову. Если в прошлом, во времена борьбы с царизмом сектантство играло, хотя и небольшую роль в революционной борьбе, то тогда марксисты не оценивали его так, как оценивают его в настоящее время. Одно дело то, что было в прошлом, другое дело то, что есть сейчас. Лозунг учредительного собрания при царе был революционным лозунгом, при советах он стал контрреволюционным лозунгом. Найдется ли чудак, который скажет, что у нас к этому лозунгу „установилось очень странное и очень ложное пренебрежение“!?..
Переходим к третьему пункту. Дело идет о ненависти к городу как врагу деревни.
Тут С. Клычков не находит ничего лучшего, как спрятаться за Верхарна. Но как прекрасно пример с Верхарном бьет по самому Клычкову.
„Поля кончают жизнь под страшной колесницей,
Которую на них дух века ополчил,
И тянут щупальцы столица за столицей,
Чтоб высосать остаток прежних сил“.
Трудно придумать лучшую поэтическую характеристику отношений между городом и деревней при капитализме. Да, города — спруты при капитализме высасывают сок нервов, мозг костей, кровь сердца из деревин. Деревню капитализм обрекает на поток и разграбление. Своим стихотворением Верхарн вскрыл это отношение, показал его в художественных образах.
Ну, а вообразите себе, что эти строки написаны для характеристики отношений между городом и деревней при советской власти? Это будет уже кулацкий пасквиль, потому что при советской власти отношения между городом и деревней в корне меняются. Капитализм вырывал все большую пропасть между городом и деревней. Социализм уничтожает противоречия между городом и деревней.
Верхарн был революционным поэтом. Он отношения между городом и деревней при капитализме рассматривал не как извечный конфликт двух начал, а как проявление „духа времени“, т.-е. капитализма. По Верхарну эта тема вырастает из капиталистических отношений. По Клычкову же она — „общечеловечна“. Он, правда, старательно подчеркивает, что в его произведениях дело идет о старой деревне, но заботливо обходит в то же время вопрос о том, что при советской власти дело радикальным образом меняется. Он, напротив, подчеркивает, что тема эта — общечеловечна, что „у нас еще имеются некоторые виды дореволюционной смычки“ (?). Тем самым он дает понять, что отношения между городом и деревней при советской власти принципиально не изменились сравнительно о отношением между ними пря капитализме {Кстати, С. Клычков утверждает, что у Верхарна (в приводимом им стихотворении) каждое слово звучит „по-российски“. Это не верно. У Верхарна, например, есть строки:
„Диск солнца золотой, садясь за косогором,
Уже не кажется причастием святым?“
Ясно, что ассоциация „солнца“ и „причастия“ может иметь место лишь там, „где попы причащают облаткам, т.-е. в католической Бельгии“, по-российски пришлось бы сказать иначе.}.
Пункта об обожествлении девственной природы, как единственной мудрости, гарантирующей сохранение известного социального порядка, С. Клычков и не собирается отрицать. Он прямо с зоологической ненавистью издевается над мечтателями о тех временах, когда „в лесу, вместо деревьев будут петь различных сортов паровозы, когда русский мужик будет отдыхать в обнимку вместо бабы с трактором“ и т. п. Не считает нужным он опровергать также пункта о том, что его творчество отражает „уверенность в том, что никакие силы в мире не в состоянии переделать русского мужика“.
Ясно, что этим самым он еще раз подтвердил, что не скоропалительно и малоосторожно, а с полным основанием советская критика квалифицировала его, как барда кулацкой деревни.
С. Клычкову критикой делается упреки в том, что он в своем творчестве совершенно чужд актуальных проблем современности, что он уходит от сегодняшнего дня в прошлое, поэтизируя его! Клычков не находит ничего лучшего, как отделаться от злого упрека по своему адресу ссылкой на Пушкина, спрятавшись под сень пресловутой теории „пафоса дистанций“. Пушкин, видите ли, писал:
„И еще не мог доселе постичь и обнять вдруг умом этого исполина, он слишком огромен для нас, близоруких, и мы стоим еще к нему близко — надо отодвинуться на два века. Не надо торопиться“.
Отсюда С. Клычков делает для себя вывод, что и ему „не надо торопиться“ Но сам-то Пушкин „Полтаву“ написал, а не отложил ее описание на два века, оставив тему в наследство писателям будущего. И за тему „Полтава“ он взялся потому, что считал ее актуальной. Создавая свою „Полтаву“, он служил своему классу, работал над произведением, бывшим в своей идее актуальны» для его класса. Поэтизация С. Клычковым старой, ушедшей Руси тоже есть работа над актуальной темой, но в том освещении, какое дает ей Клычков, актуальна она для того класса, чьи идеи в своем творчестве Клычков выражает. Она выражает чаяния кулачества. Это доказывала советская кратка. Мы понимаем, что С. Клычков считает для себя обидным слыть кулацким писателем, и готовы это всячески приветствовать. Но С. Клычков должен без раздражения понять ту точку зрения в литературе, исходя из которой каждый писатель рассматривается со стороны выражаемых им классовых тенденций. С. Клычков понятия не имеет об этой точке зрения, он не проявляет никакого, желания в ней разобраться, понять, правильна она или неправильна. Он просто-напросто ее «отрицает». Но с таким же успехом он может отрицать любую точку зрения в науке, любую научную теорию. Такое «отрицание» никак не убедительно. С. Клычков пытается доказывать не то, что его нельзя считать кулацким писателем, а то, что вообще неправильно рассматривать творчество писателя с точки зрения классовых тенденций, в нем выражающихся. Но доказать это можно, лишь опровергнув марксизм. Но о марксизме С. Клычков понятия не имеет. Поэтому, его опровержения строятся по принципу: «аминь, аминь, рассыпься». Такое «отрицание» указанной нами точки зрения на явления литературы крайне характерно для общественной жизни С. Клычкова.
Отметим в заключение, что С. Клычков вполне убежден, что наша революция должна именоваться «русской». Он возмущен, когда эти его слова оспариваются. Он наивно вопрошает: Что и она по вашему французская, что ли? Нет, С. Клычков, она — не французская, но и не русская. Ведь живут-то в советской стране не только русские, но и украинцы, татары и т. д. Не ясно ли, какой длины уши великорусского шовинизма выпирают из рассуждений С. Клычкова по этому вопросу. А шовинизм — одна из черточек, характерных; для кулачества. Это еще один штришок в доказательство той мысли, что статья С. Клычкова лишь подтверждает положения его критиков.