Карл Радек. Портреты и памфлеты. Том второй
Государственное издательство «Художественная литература», 1934
СВИДЕТЕЛЬ ФРИДРИХ ЭБЕРТ
правитьВторой интернационал выступает в качестве свидетеля невинности русских меньшевиков. Он свидетельствует о том, что они всегда боролись против интервенции, он свидетельствует о том, что они неспособны подготовить ее тайком, Мы не можем отказаться выслушать такие важные показания. Мы должны их самым тщательным образом проверить. Мы должны познакомиться со свидетелями. Начнем со свидетеля Фридриха Эберта. Он уже мертв, говорить не может, но за него говорит вся его деятельность первого после смерти Бебеля председателя германской социал-демократической партии, а затем первого президента Германской республики.
Над человечеством нависла угроза войны. Оно не могло еще конкретно представить себе все страдания, которые его ожидают. Солдаты, будущие жертвы войны, еще только обсуждали газетные сведения о переговорах правительств. Матери думали с тревогой о своих детях, но война была еще только абстракцией, возможностью, призраком.
В штабе германской социал-демократии, самой сильной партии II интернационала, больше других знали об опасностях войны. Во главе этого штаба стояли ведь люди, взращенные долгой историей рабочего движения. Им с колыбели рассказывали отцы про войну 71 года, им в детстве матери с гордостью рассказывали о том, как бисмарковское правительство в кандалах вело в крепость Франкенштейн вождей молодого германского рабочего движения, протестовавших против войны. В продолжение последних лет угроза воины тучей нависала над миром, и интернационал, стержнем которого они были, принял решение о том, какая это будет война и как против нее бороться. Он определенно сказал, что это будет империалистическая война и что долг всякой рабочей партии — против нее бороться.
Наследник Бебеля, шорник Эберт, долго взвешивал в своем сердце, что делать. Он знал, что такое война, он знал, что борьба против нее — дело не легкое, он знал, что решение германской социал-демократии есть решение судеб интернационала. И пролетарский вождь Эберт принял решение. Рука его, лежащая на руле партии, не дрогнула. Руль не был повернут налево, рабочие массы не были призваны к борьбе. Пусть б «Форвертсе» Штребель и Деймих клеймят германский империализм, это даже хорошо, это ободрит французских товарищей к борьбе против французской военщины. Но Эберт не станет жертвой «старых фраз»: сотни миллионов марок в кассах профсоюзов, 10 тыс. старых товарищей на содержании кооперативов, профсоюзов и партийных организаций. Только младенцы могут этим играть. И во имя чего играть? Во имя фраз о революции! Какая революция возможна и зачем она? Революция в Германии, зависящей от ввоза иностранного хлеба, зависящей от своей работающей на экспорт промышленности. Разве это не сумасшествие? Так же, как думал Эберт, думал Легиен, вождь профсоюзов. Три слова, и они сговорились. И 31 июля, когда еще «Форвертс» и 70 других социал-демократических газет изобличали германский империализм, провод разносит шифрованную телеграмму германского военного министерства, разосланную командующим округами:
«По достоверным сведениям, социал-демократическая партия намерена занять такую позицию, которая подобает всякому немцу при данных обстоятельствах. Считаем своим долгом довести это до вашего сведения, дабы командование имело это в виду при своих мероприятиях».
Генералы из военного министерства, люди твердые, опытные, знали великолепно, что будущие войны, будущее германского империализма зависит от того, как будет держаться сильнейший отряд II интернационала — германская социал-демократия. Целые годы генеральный штаб держал наготове приказ об аресте вождей социал-демократии на случай войны, и один из таких приказов был опубликован в 1907 г. на партийном конгрессе делегатом из Эссена, социал-демократом Лимберцем. Кто дал военным властям Германии уверенность в том, что им нечего опасаться социал-демократии, — это еще по сегодняшний день неизвестно. И телеграмма 31 июля нам известна только благодаря тому, что она попала по недосмотру в материалы рейхстага, посвященного возникновению войны. Но только два вождя социал-демократии имели достаточный авторитет в глазах правительства, чтобы на основании их заверений имперское правительство приказало своей военщине не трогать социал-демократов. Этими людьми были Эберт и Легиен.
Война объявлена. Правительство созывает рейхстаг, дабы пресловутая демократия поставила свой штамп на решении империализма. Кроме пушек для войны ведь нужна ложь; но господа генералы не боятся никакой неожиданности. Г-н Эберт тоже не боится неожиданностей со стороны социал-демократической фракции. Он хорошо знает ее большинство. Поговорят, старик Каутский разложит на столах все книги Маркса, будет искать в них цитаты, исказив которые, можно будет предать пролетариат, сказав, что, с одной стороны, нельзя не защищать отечества, — а с другой — нельзя поддержать империализм.
Адвокат Гаазе поднимет указательный палец и будет своим резким восточно-прусским акцентом доказывать необходимость международной солидарности пролетариата, но согласится с тем, что отечество надо защищать. Нескольким левым как-нибудь зажмут рот. Пусть утешаются дискуссиями, — дело уже решено. Если Эберт чего-либо боялся, то только того, что генералы вдруг не поверят его заверениям. А может, они примут все заверения социал-демократии в лойяльности за военную хитрость. Эберт — человек дела, он доверяет отечеству миллионы жизней германских рабочих, но на всякий случай 3 июля выезжает в Швейцарию, захватив с собою партийную кассу.
Эберт хорошо рассчитал. 3-4 августа социал-демократическая фракция приняла большинством всех против 14 решение о голосовании за военные кредиты. Правительство поверило заверениям, данным ему ранее авторитетными вождями социал-демократии. Переход ее от классовой оппозиции капиталистическому правительству к роли его главной опоры в войне прошел без всяких недоразумений. Военное положение во всех странах зажало рот пролетариату, его революционным представителям. Германский империализм выиграл самое большое сражение в этой войне, победил и разбил рабочий интернационал.
Кто может сомневаться в том, что Фридрих Эберт, вождь германской социал-демократии, наследник Бебеля, был бы способен, положа руку на сердце, свидетельствовать о том, что русские меньшевики — кровь от крови, плоть от плоти теперешней германской социал-демократии — не в состоянии помогать тайком подготовке интервенции и одновременно говорить, что они против интервенции.
Четыре года шла кровавая резня. Четыре года гибли миллионы трудящихся на полях сражения, гибли миллионы детей от отсутствия молока, от истощения матерей, но социал-демократия с Фридрихом Эбертом во главе непоколебимо рисовала рабочим картины будущего мира, когда «освобожденный германский народ» в союзе со «свободными культурными народами Запада» заключит мир, а за все уплатит негодяй царь, лишившись престола. Пришел 1917 год. Царь потерял престол. Империалистическая Германия в наказание за грехи царя навязала тем, кто разрушил не только царизм, но и буржуазный строй в России, каторжные условия Брестского мира. Социал-демократия с г. Эбертом во главе оправдала Брссгский мир.
Но пришел момент, когда «культурные народы» Запада, отрезав Германию от всякого привоза, заморив ее голодом, бросились в последнюю бешеную атаку против потрясенной, ослабленной германской армии, начали ее гнать танками, газами и аэропланами обратно к германским границам. Социал-демократия пытается покинуть тонущий корабль, как крыса. Она требует мира. Но требование республики она не только не выдвигает, а, наоборот, умоляет правительство принца Баденского уговорить кайзера отказаться от престола, дабы спасти престол для его внука. Кайзер не может решиться. Переговоры идут без конца. Социал-демократия удерживает рабочих Берлина от выступления. В Киле матросы поднимают восстание, социал-демократ Носке спешит уговорить их сложить оружие. Наконец, 9 ноября 1918 г. рабочие Берлина бросают фабрики, наводняют город своими толпами, солдаты братаются с ними, нигде не слышно выстрелов. Либкнехт во главе рабочих масс занимает императорский дворец и с его балкона провозглашает советскую республику. Сведения об этом приходят в рейхстаг. Демагог Шейдеман чует опасность. Масса вырвалась из рук социал-демократии, — надо ее удержать.
«Либкнехт объявляет советскую республику! Положение было мне ясно. Я знал его требование передать всю власть солдатским и рабочим депутатам. Германия — русская провинция, филиал Советов! Никогда! Победит тот, кто возьмет массу в свои руки по-большевистски или по социал-демократически. Я видел русское сумасшествие. Представить себе замену царских ужасов большевистскими!.. Нет, только не допустить до этого в Германии после всего, что она пережила. Я уже стоял на окне».
Из окна рейхстага Шейдеман провозглашает Германскую республику. Совершив этот геройский подвиг, он возвращается в ресторан рейхстага, чтобы подкрепить свои революционные силы. Но Эберт принимает его с бешенством. «Когда Эберт узнал, что я сделал, он ударил кулаком по столу и закричал: „Разве это правда?“ Когда же я ему ответил, что это не только факт, но что иначе нельзя было действовать, он устроил мне сцену, которая была для меня совершенно загадочна. „Ты не имел права объявлять республику. Будет ли Германия республикой или нет, — это решит только Учредилка“. Как мог такой умный человек так ошибочно оценивать положение, чтобы даже 9 ноября говорить еще о регентстве, о заместительстве кайзера и другой монархической рухляди, фактически обанкротившейся. Теперь, много лет после этого великого дня, я лучше понимаю поведение Эберта, ибо теперь перед нами много книг и докладов, из которых видно, что тогда велись интимные переговоры о монархии, о заместительстве кайзера, о которых я не знал» Эберт считал себя поэтому в известной мере связанным".
Шейдеман рассказывает чистосердечно в своих мемуарах (т. II, 1928, стр. 313), как вождь германской социал-демократии, демократ и республиканец Эберт за спиной не только рабочих масс, не только социал-демократической партии, но даже за спиной своих ближайших товарищей из правления германской социал-демократии спасал престол для «вольного народа». Г. Шейдеман умолчал обо всем этом в своей книге «Катастрофа», изданной в 1921 г. Ему развязал язык только тот факт, что принц Бадснский, последний рейхсканцлер кайзера, в своих «Воспоминаниях» выболтал тайну. "Я встретил Эберта, — рассказывает принц Баденский, — утром одного в саду (дворца рейхсканцлера). Я сказал ему о предполагаемой моей поездке. «Вы знаете, что я намерен делать, если мне удастся убедить кайзера (отказаться от престола. — К. Р.). Будете ли вы на моей стороне в борьбе против социалистической революции?» Эберт ответил без колебаний, недвусмысленно: «Если кайзер не отречется, социалистическая революция неизбежна, но я не хочу ее, я ненавижу ее, как грех».
Благочестивый Эберт ненавидел революцию, как грех, и поэтому умолял, чтобы кайзер пожертвовал собой во имя спасения престола и буржуазии. Но когда колебания кайзера привели к краху монархии, к революции во всей Германии, Эберт принимает власть из рук сметенного революцией императорского правительства, создает совместно с независимыми правительство, прикрывшееся в первый момент знаменем социалистической революции, правительство, называвшее себя правительством народных комиссаров. Он обращается к народным массам с воззванием: «Вышедшее из революции правительство, руководство которого есть чисто социалистическое, ставит себе задачей осуществление социалистической программы».
Господин Эберт не прочь был допустить в это правительство даже Карла Либкнехта. Разве социализм не для всех? Почему не разрешить Карлу Либкнехту, несмотря на его прегрешения, потрудиться для блага народа. Но испорченный влиянием Москвы Карл Либкнехт не захотел совместно с г. Эбертом осуществлять социалистическую программу. Г. Эберт нашел других сотрудников.
«В то время как новые правители, несмотря на усталость и истощение, вызванные неслыханным напряжением этого дня, спорили о проблемах революции, Эберт сидел у телефона и вел переговоры с первым генерал-квартирмейстером в Спа (ставка) об отношении офицерского корпуса и армии к революции и рождающемуся государству».
Так описывает вечер 9 ноября 1918 г. архивариус Фолькман в своей книге «Революционная буря над Германией». В этой книге переданы по стенографическим записям ставки многие разговоры, которые велись Эбертом с генерал-квартирмейстером Тренером, теперешним военным министром. Германский генералитет, сохранивший в момент крушения империи привычку к порядкам и записывающий стенографически все важные разговоры, имеет большую заслугу перед историей человечества.
Узнав от генерал-квартирмейстера, что он и фельдмаршал Гинденбург готовы совместно с новым правительством работать для сохранения порядка, что они даже готовы вести мирные переговоры с только что возникшими солдатскими советами, Эберт спросил генерала Тренера, что командование ожидает от «социалистического правительства».
Тренер на деловой вопрос ответил деловым требованием помощи при отправке армии домой и снабжения.
Но Эберт настойчиво спрашивает: «Что еще?»
Генерал Тренер открывает свою душу: «Офицерский корпус ожидает от правительства борьбы против большевизма и предлагает для этого свои услуги».
Они друг друга поняли с одного слова.
Помолчав момент, Эберт ответил: «Передайте, г. генерал, фельдмаршалу благодарность правительства».
Сделка состоялась.
Генерал Тренер посылает в Берлин для детальных переговоров с Эбертом своих уполномоченных: полковника Гефтена и майора Харбу. Они для бесконтрольной связи Эберта со ставкой, переехавшей из Спа в Вильгельмсхое под Касселем (где когда-то Бисмарк держал попавшего в плен под Седаном Наполеона III), проводят тайный прямой провод, соединяющий письменные столы Эберта и Тренера (существование этого провода подтверждает Шейдеман). Главные переговоры происходили с глазу на глав между Эбертом и уполномоченным старого вильгельмовского командования. Они, видя опасность нарастающей социалистической волны, решили концентрировать все свои усилия на спасении буржуазии. Они извещают офицеров ставки о своей сделке с вождями социал-демократии.
«Мысль, что социал-демократия — враг буржуазного государства — в момент своей победы не только заключает мир, но даже союз с офицерским корпусом, могла казаться сумасшествием. Но надо было итти на эту попытку. Эберт умен, и нужда отечества движет его сердцем», — так излагает думы Тренера архивариус Фолькман. На собрании штаба один из офицеров спрашивает Тренера: «Может ли главное командование во имя союза с Эбертом отказаться от всякого контрреволюционного движения в пользу монархии?»
«Нет никакого выбора, — отвечает Тренер, — сегодняшний день требует жертв для спасения того, что еще можно спасти».
Тренер, первый генерал-квартирмейстер, заменивший на этом посту Людендорфа, Тренер, ближайший помощник Гинденбурга, и Эберт — глава «чисто социалистического правительства», поставивший себе задачей «проведение в жизнь социалистической программы», берутся за спасение буржуазного строя.
Что нужно было для этого сделать? Во-первых, нужно было сохранить в руках офицерства остаток армии, как оплот насилия над рабочими массами, которые, — не исключая правых социал-демократических рабочих, — после четырех лет войны исполнены были ненавистью к старой армии, ненавистью к офицерскому слою, олицетворявшему старое господство помещиков и капиталистов. Во-вторых, надо было разоружить революционных рабочих, в руки которых попало много оружия. В-третьих, нельзя было допустить, чтобы новые органы власти — советы рабочих и солдатских депутатов — разрушили старые органы власти и прибрали власть к рукам. Только разоружение революционных рабочих гарантировало созыв учредилки. Об этом вел втайне переговоры Эберт с представителями Тренера, которые известили его, что с 5 декабря Тренер начнет сосредоточивать девять дивизий в окрестностях Берлина. Между 10 и 24 декабря можно начать разоружение берлинских рабочих. Эберт боится за исход этого дела.
«Исход, — внушает ему майор Харбу, — зависит от быстроты и решительности действия возвращающихся с фронта солдат, желающих поскорей попасть домой. К рождеству большинство войск разбежится. До этого времени все должны быть сделано». Майор Харбу сообщает Тренеру, что у него создалось впечатление, что «Эберт желает не нести ответственности за эти шаги. Он, видимо, предпочитал бы, чтобы внешне по отношению к своим коллегам по правительству и по партии он остался свободен (от ответственности. — К. Р.) и был поставлен пред совершившимся фактом». Эберт отпускает его, не высказавшись против планов Тренера и фельдмаршала Гинденбурга. Но он этот план скрывает не только от рабочего класса, от социал-демократических масс, но и от своих коллег по правительству. Одновременно он дает интервью американской прессе, что его правительство стоит на почве идеалов Линкольна. Оно хочет быть правительством народа, для народа и через народ.
Германский народ создал себе везде, по примеру русских рабочих, советы рабочих и солдатских депутатов. Уничтожение этих советов, сведение их к нулю было вторым пунктом в переговорах между Эбертом и посланцами вильгельмовского генералитета. На поддержку требований этих посланцев сам фельдмаршал Гинденбург обращается 8 декабря с письмом к Эберту, в котором настаивает, чтобы вся власть осталась в руках старых государственных учреждений. Рабочие и солдатские депутаты должны иметь только совещательный голос.
«В ваших руках, — пишет Гинденбург Эберту, — судьба германского народа. От вас зависит, сможет ли он подняться. Начиная с меня и кончая самым младшим в армии, все мы готовы вам оказать полнейшую поддержку… Мы хотим, чтобы оздоровление государства не оттянулось на десяток лет, мы не хотим, чтобы ослепление и глупость, целиком разрушили основы нашей жизни».
Эберт обещает, что съезд советов ограничит права солдатских советов и восстановит власть офицерства. Но несмотря на то, что социал-демократы, идущие под руководством Эберта и Шейдемана, имели на съезде громадное большинство, съезд советов боится восстановления власти старого генералитета. Он принимает решение о скорейшем созыве учредилки, он — за демократию, против пролетарской диктатуры, но он хотел бы демократии в том виде, в каком она живет в воображении Маниловых из мелкой буржуазии, — демократии без органов насилия капитала над народом. Поэтому он принимает так называемые 7 гамбургских пунктов, которые устраняют офицерские привилегии, вводят выборность офицеров, легализуют солдатские советы. Майор Харбу извещает Тренера «о предательстве» Эберта. Ставка решает не подчиняться. Эберт дрожит у себя в кабинете перед гневом ставки и, не выждав обращения к нему Тренера, сам звонит к нему. Запись, приведенная у Фолькмана, сохранила истории этот разговор.
Эберт: запрашивает, как относится главное командование к решениям конгресса.
Гренер: «Г. фельдмаршал считает решение конгресса нарушением обещания, сделанного ему в первые дни революции. Он не, признает этих решений законными, ибо они предвосхищают решения учредительного собрания».
Эберт отвечает устало: «Я усиленно прошу ваше превосходительство не спешить, пока не будут исчерпаны все возможности для улажения конфликта».
Гренер: «Не мы этот конфликт начали и не наше дело его улаживать».
Эберт: «Мы должны попытаться умелым поведением устранить этот неприятный вопрос. Я надеюсь при этом на вашу поддержку, или вы считаете, что можете что-нибудь сделать силой, думаете, что у вас в руках достаточные средства насилия».
Гренер: «Мы приняли наши решения, и они окончательны».
Эберт: «Не были ли бы вы так благосклонны мне их сообщить».
Гренер: «Мы приняли наши решения, и они окончательны до тех пор, пока мы считаем, что ваши намерения отвечают благу всего народа, до тех пор, пока нам позволят наши убеждения, мы будем итти совместно с вами. Когда это окажется невозможным, то мы заявим вам об отказе в нашей поддержке, поставив вам соответствующий срок».
Получив эту угрозу, Эберт приглашает Тренера приехать 20 декабря в Берлин для дальнейших переговоров.
20 декабря Тренер, приехав в Берлин, добивается на заседании с Эбертом и Шейдеманом отмены решений съезда советов насчет ограничения прав офицерства. Они не будут проведены в жизнь. Уже перед приездом Тренера Шейдеман и Эберт бешеной атакой добиваются отклонения всех предложений признать советы источником власти. Они добиваются созыва учредилки. Ни рабочие массы, ни демократические круги в частности не знали, что все эти решения были проведены под непосредственным нажимом вильгельмовского генералитета.
Но генералы контрреволюции — люди деловые. Они знали, что, если не разоружить рабочих, то и созыв учредилки может остаться на бумаге. Поэтому они требуют скорейшего применения войск, находящихся в их руках, для разоружения рабочих, для разоружения матросской дивизии в Берлине и новой полиции, созданной независимым Эйхгорном, перешедшим позже в ряды коммунистической партии. Они спешат, ибо почва ускользает из-под ног. Армия устала от войны. Вернувшись с фронта, она добивается немедленного роспуска. Ее удерживают под разными предлогами, но неизвестно, как долго это может продолжаться. Эберт боится раскрыть карты, чтобы не потерять влияния на социал-домократических рабочих, чувствующих, что за генералитетом старой армии скрывается контрреволюция. Он хотел бы дождаться событий, которые могли бы послужить предлогом для нападения на рабочих, и, когда 23 декабря матросы занимают правительственное здание, требуя уплаты им жалования, Эберт вызывает по телефону заместителя Тренера — майора Шлейхера.
«Г. майор, — кричит он в испуге, — вы мне обещали помощь в подобных случаях, как теперешний. Действуйте немедленно».
«Я распоряжусь, — отвечает майор Шлейхер, — чтобы правительственные войска генерала Леки немедленно двинулись для вашего освобождения. В данный момент ничего больше сделать не можем. Может, после того, как мы пропустили целый ряд благоприятных случаев, удастся теперь справиться с радикалами».
Но раньше, чем генерал Леки мог спасти «чистое социалистическое правительство», матросы, получив 80 тыс. марок, согласились очистить правительственное здание. По поводу этого компромисса генерал Гренер читает самым настоятельным образом нотации Эберту.
«Г. Эберт, — говорит Гренер, — я должен у вас просить объяснения, что означает ваша слабость по отношению к матросам. Терпение фельдмаршала и мое на исходе. Такими способами переговоров, вы дезорганизуете последнюю часть войск, еще слушающуюся офицеров. Главное командование не намерено и не в состоянии нести ответственность за подобное решение вопросов».
Эберт отвечает: «Тут дело идет о более важных интересах, чем военные. Кровавая баня имела бы в данный момент самые нежелательные последствия для внутреннего положения страны».
Гренер не дает себя утешать: «К сожалению, я не могу с вами согласиться. Фельдмаршал и я безусловно требуем разоружения и роспуска матросской дивизии и примем меры, чтоб это решение провести».
Эберт, напуганный этими угрозами, дает согласие на ликвидацию матросского отряда, запертого в Марштале войсками генерала Леки. 24 декабря утром рабочих Берлина разбудил гул орудий. Они спешат к месту боя. Войска Леки, и так достаточно ослабленные уходом солдат домой, оказываются между рабочими и матросами. Они с трудом выбираются из образовавшейся западни, заключив соглашение с матросами.
Генералитет приходит к убеждению, что при помощи остатков разложившейся армии нельзя ликвидировать революционное движение. Он берется за создание особой армии из унтер-офицеров, из офицерни, из добровольцев белой формации, не зараженной духом революции и тоской по дому. Но рабочие поняли смысл события в Марштале. В Берлине начинаются грандиозные демонстрации против правительства Эберта. Эберт дрожит в правительственном здании, не ночует дома, прячется в квартире спекулянта Склярца. Сколоченные наспех социал-демократом Кутнером отряды являются его единственной охраной. Если он до этого времени колебался, то теперь он истерически нажимает на Тренера, требуя немедленных действий. Но Гренер подготовляет серьезный разгром рабочих и отклоняет попытки втянуть его в авантюру. На настояния Гренер отвечает:
«Ваши напоминания приходят несвоевременно и обращены по ложному адресу: две недели тому назад можно было действовать энергично. Тогда вы колебались. Теперь вы должны нести последствия. Мы делаем последнюю попытку организации для вашего правительства, г. Эберт, военной силы.
Если эта попытка не удастся, то решена ваша судьба и наша судьба, и мы имеем победу анархии большевизма. Это вызывает у нас осторожность. Никто, даже и вы, не можете снять с фельдмаршала и меня ответственность, которую мы несем».
Генералитет подготовлял силы для разгрома берлинских рабочих. Отряды белых офицеров и унтер-офицеров, студенческие отряды, отряды солдат, выбитых из строя войной, не находящих себе места в мирной жизни и потому готовых продаться всякому, кто их купит, собраны под Берлином. Эберт назначает военным комиссарам Носке. Пусть этот длинный, тупой верзила, с руками, как у обезьяны, ниже колен, заслонит своим званием старого рабочего социал-демократа вильгельмовский генералитет, громящий пролетариат. Для провокации рабочих Эберт смещает с поста берлинского полицей-президента Эйхгорна. Он знает, что рабочие без борьбы не сдадут полицей-президиума, единственного центра, вокруг которого слагается революционная вооруженная сила. Бои неминуемы. Ответственность падает на спартаковцев, которые, мол, принудили честного демократа Эберта, скрепя сердце, прибегнуть к оружию для защиты демократии.
Все развивалось по плану. Рабочие революционеры были разгромлены, хотя восстания не было. Роза Люксембург и Либкнехт были убиты, хотя им не руководили. Путь к учредилке был очищен, буржуазная республика цементирована кровью рабочих.
Мы не будем дальше следить за биографией Фридриха Эберта, вождя германской социал-демократии, которая под присягой хочет свидетельствовать, что ее друзья — русские меньшевики — неспособны служить контрреволюции, помогать подготовке интервенции против СССР и во всяком случае неспособны делать одно, а говорить другое.
Сказанного достаточно. Над скамьей подсудимых, над скамьей свидетелей будет витать грузная тень Фридриха Эберта, вождя германской социал-демократии, которая открыла новую эпоху, эпоху предательства рабочего класса в интересах буржуазии, коварной подлой подготовки контрреволюционных атак на революционных рабочих в интересах капитала. Даны, Абрамовичи могут прятаться под скамью подсудимых, могут кричать о своей невиновности и присылать свидетельские показания из полицейского участка и из канцелярии исполкома II интернационала. Это им не поможет. Тень Фридриха Эберта говорит громким голосом: «Нет такого преступления против интересов пролетариата, на которое неспособна была бы международная социал-демократия и ее детище — русские меньшевики».
Гамлет мог сомневаться, не обманывает ли его воображение, когда услышал обличительный голос своего убитого отца. Международный пролетариат не состоит из Гамлетов, и действия Фридриха Эберта записаны в книге истории, — они сомнения не вызывают. Эти действия говорят: русские меньшевики, срывающие вредительством строительство социализма, подготовляющие коварно интервенцию, берущие деньги от агентов французского империализма, — они кровь от крови и кость от кости эбертовской социал-демократии, т. е. социализма на словах, а спасения капитала на деле, т. е. демократии на словах, а службы у кровавой контрреволюции на деле.
Если II интернационал хочет отказаться от маленьких Данов и Абрамовичей, то пусть он сначала откажется от действий своего героя — Фридриха Эберта.
Июль 1931 г.