Пріятная книга, которую предлагаемъ Публикѣ, говоритъ Издатель въ предисловіи своемъ къ письмамъ Принца де Линя, составлена изъ переписки и разныхъ отдѣльныхъ мыслей этого необыкновеннаго человѣка, который былъ въ дружеской связи со многими славными людьми, и котораго обществѣ почитаемо было пріятнѣйшею забавою отъ многихъ знаменитыхъ Монарховъ. Маршалъ Принцѣ де Линь былъ истинно любезный человѣкъ, въ томѣ смыслѣ, въ которомъ принимаютъ это слово люди хорошаго общества. Издатель мыслей его и писемъ сожалѣетъ только о томѣ, что не можетъ познакомить читателей съ самимъ авторомъ, который только отъ части, изобразилъ себя въ своихъ сочиненіяхъ. Въ каждомъ изъ нихъ находите пріятность и остроту; но слогѣ Принца де Линя по большой части, естьли позволено такъ выразиться, есть слогъ разговора. Читая его надобно представлять себѣ прекрасную физіономію автора, его пріятную живость, его простоту въ обхожденія, его непринужденную шутливость — тогда и самая небрежность его слога сдѣлается для васъ привлекательною. Все то, что нѣсколько темно по правиламъ Синтаксиса, дѣлается очень яснымъ въ разговорѣ, гдѣ выраженія дополняются взглядами, тономъ голоса и тѣми безчисленными способами, въ которыхъ заключена сила и прелесть искуства говорить, способами, составляющими истинное превосходство его передѣ искуствомъ писать.
Письма Принца де Линя писаны къ Польскому Королю, которому разсказываетъ онѣ самымъ пріятнымъ образомъ о свиданій своемъ съ Фридрихомъ Великимъ; къ Екатеринѣ II, къ Императору Іосифу, жъ Господину Сегюру, съ которымъ авторъ разсуждаешь о Турецкой войнѣ, къ Гну де Колиньи, которому описываетъ онъ славное путешествіе въ Крымъ. Переведемъ изъ нихъ нѣсколько отрывковъ.
Услышавъ, что Ж. Ж. Руссо возвратился изъ своего изгнанія, вздумалъ я заглянуть на его чердакъ. Всходя на лѣстницу, я еще не зналъ, что ему сказать и какимъ образомъ завести съ нимъ разговорѣ; но привыкнувъ слушаться моего инстинкта, который всегда служилъ мнѣ вѣрнѣе нежели размышленія, вошелъ я въ горницу и притворился, будто ошибся дверью. — Что такое? спросилъ Жанъ-Жакъ. — «Извините, Государь мой, я искалъ Господина Руссо Тулузскаго!» — А я только Женевскій. — «Женевскій? знаю! Вѣдь вы, естьли неошибаюсь, занимаетесь собираніемъ травѣ? Такъ точно! вотъ и травники; какія огромныя книги! онѣ признаться, гораздо лучше тѣхъ, которыя написаны!» — Руссо почти улыбнулся, и началѣ показывать мнѣ свои травы. Я совершенный невѣжда въ Ботаникѣ; но таялъ отъ удивленія, разсматривая это собраніе, для меня совсѣмъ незанимательное и сказать правду очень, очень посредственное. Черезъ минуту онъ снова надѣлѣ на носѣ очки, принялся за работу и пересталъ много, заниматься; а я началѣ извинять себя передъ нимъ въ своей неосторожности; носилъ, чтобы онѣ указалъ мнѣ, гдѣ найти Господина Руссо Тулузскаго; но опасаясь, чтобы онѣ въ самомъ дѣдѣ не исполнилъ моего требованія и тѣмъ не кончилъ нашего разговора, прибавилъ я: «правду ли говорятъ, что вы очень искусны въ списываніи нотъ?» — Онѣ всталъ, вытащилъ изъ письменнаго столика нотную книгу, развернулъ ее: Смотрите, какая чистота! и началѣ говорить о трудности работы, о великомъ своемъ дарованіи — я вспомнилъ Сганареля, который хвасталъ своимъ талантомъ складывать дрова въ беремя. Признаюсь, почтеніе, которымъ я былъ наполненъ къ этому человѣку, сдѣлало меня робкимъ: я даже чувствовалъ трепетъ, отворяя дверь его комнаты. Оно-то, и не позволяло мнѣ продолжать моего разговора, который могъ бы показаться, ему подозрительнымъ; мнѣ хотѣлось только получить одинъ пропускной билетѣ для будущихъ моихъ посѣщеній. Я продолжалъ: «скажите, Господинѣ Руссо, для чего избрали вы такую механическую работу? можетъ быть вы надѣетесь ею нѣсколько утушить пламень вашего воображенія.» — Ахъ, Государь мой! тѣ упражненія въ которыхъ имѣлъ я предметомъ свою и общую пользу, были мнѣ слишкомъ вредны… — Онъ снялъ очки, бросилъ травники, и подошелъ ко мнѣ съ живостію, когда я ему сказалъ, что соглашаюсь почитать вмѣстѣ съ нимъ нѣкоторыя историческія и словесныя науки вредными, для людей, неимѣющихъ основательнаго разсудка. Онѣ началѣ осыпать меня доказательствами, входить въ такія подробности, которымъ нѣтъ ничего подобнаго во всѣхъ его сочиненіяхъ, и разбиралъ мысли свои до самыхъ малѣйшихъ оттѣнковъ, съ такою точностію, съ такою опредѣленностію, которыя иногда терялъ въ уединеніи, можетъ быть отъ излишества въ умственной работѣ. Онѣ нѣсколько разѣ воскликнулъ: О люди! люди/ — Получивъ нѣкоторое право ему противорѣчить, я осмѣлился сказать: «людей обвиняютъ такіе же люди, которымъ весьма не трудно ошибаться во мнѣніи!» — Это заставило его, на минуту задуматься. Я сказалъ, что совершенно былъ съ нимъ согласенъ въ мысляхъ, какъ дѣлать и принимать благотворенія, и въ ьомѣ, что благодарность тяжкое бремя, естьли не можемъ ни уважать, ни любить своего благотворителя. Это было ему пріятно. Но я прибавилъ: «можно зайти въ другую крайность, сдѣлаться неблагодарнымъ.» Онѣ вспыхнулъ, краснорѣчивѣйшія увѣренія полились съ языка его рѣкою; онъ замѣшалъ въ нихъ нѣсколько софизмовъ, которые, безъ сомнѣнія, навлекъ я на себя вопросомъ; что, естьли Господинъ Юмъ былъ совершенно невиненъ?-- Знаете ли вы этаго человѣка? спросилъ Руссо. — Я отвѣчалъ, что знаю; что я очень горячо спорилъ съ нимъ на его щетъ, и заключилъ, что опасаясь быть несправедливыми всегда останавливаюсь въ своихъ заключеніе ихъ обѣ людяхъ. — Неопрятная жена его или служанка прерывали иногда нашъ разговорѣ своими вопросами о бѣльѣ, обѣдѣ и другихъ такой же важности предметахъ. Онъ отвѣчалъ ей съ милою кротостію; кусокъ сыру показался бы вамъ прелестнымъ, естьли бы онѣ удостоилъ сказать объ немъ два слова. Я не замѣтилъ и тѣни недовѣрчивости въ его обхожденіи со мною: правду сказать, я и не давалъ ему времени обратишь мысли на мое посѣщеніе. Наконецъ противъ воли моей надлежало съ нимъ проститься; взглянувъ въ почтительномъ молчаніи на сочинителя Новой Элоизы, я пошелъ въ двери, и оставилъ этомъ чердакѣ, жилище мышей, святилище Генія. Онъ всталъ, проводилъ меня до самой лѣстницы, смотрѣлъ съ любезнымъ доброжелательствомъ за мною въ слѣдѣ и не спросилъ моего имени. И нужно ли было спрашивать? — Имя мое не могло имѣть для него той важности какую имѣли имена Тацита, Саллюстія, Плинія. Онъ позабылъ бы объ немъ очень.скоро; но случай необыкновенный заставилъ меня опять съ нимъ увидѣться: я находился въ обществѣ Принца Конти, гдѣ былъ Архіепископѣ Тулузскій, Президентѣ Д’алитрѣ, нѣсколько другихъ Прелатовъ и членовъ Парламента. Тамъ я узналъ, что эти два класса людей намѣрены были причинить безпокойство Жанѣ-Жаку, и написалъ къ нему письмо которое онѣ весьма не къ стати далъ прочесть и даже списать своимъ знакомымъ, и которое черезъ нѣсколько времени явилось напечатаннымъ во всѣхъ публичныхъ листахъ и газетахъ. Руссо по обыкновенію своему удостоилъ меня включить въ число мечтательныхъ своихъ непріятелей, которые со всѣхъ сторонъ (какъ онъ думалх) разставляли ему сѣти: каково было безумство, поселившееся въ голову этаго великаго человѣка, восхитительнаго и несноснаго. Но первое движеніе сердца его было всегда доброе: на другой же день по полученіи письма моею пришелъ онѣ меня благодаришь. Камердинерѣ мой входитъ и сказываетъ: Жанъ-Жакъ Руссо! не смѣлъ вѣрить ушамъ своимъ! отворяются двери, вижу Жанъ-Жака и не смѣю вѣрить своимъ глазамъ. Людовикѣ XIV конечно не былъ столько обрадованъ посольствомъ изъ Сіама, какъ я посѣщеніемъ моего Женевскаго Философа. Описаніе, которое онъ сдѣлалъ своимъ нещастіямъ, изображеніе вымышленныхъ его враговъ, картина заговора цѣлой Европы противъ спокойствія и чести одного человѣка, все это могло бы вѣроятно быть тягостнымъ моему сердцу, когда бы не очаровано было оно удивительнымъ его краснорѣчіемъ. Я старался перемѣнить, матерію, и началъ говорить о любимыхъ его предметахъ — уединеніи и сельской жизни. Я спросилъ: какъ могъ онъ, любя такъ страстно Природу, заключить себя въ пыльномъ Парижѣ? Любезный Софистъ осыпалъ меня восхитительными парадоксами, которыми старался доказать, что о свободѣ надлежитъ писать въ тѣсной тюрьмѣ, а восхищать другихъ изображеніемъ Природы гораздо легче въ мятель и трескучій морозѣ. Мы начали говорить о Швейцаріи, и мнѣ нетрудно было доказать ему (не давая однако чувствовать, что я того желалъ), что Юлія и Сенъ Пре были выучены мною наизусть. Это удивило его и даже обрадовало. Онъ замѣтилъ, что Новая Элоиза была единственнымъ изъ сочиненій ею, которое могъ я любить и читать, и что я полѣнился-бы заниматься глубокими умствованіями и тогда, когда бы имѣлъ расположеніе къ глубокомыслію, Сказать правду, я самъ не помню, чтобы когда-нибудь имѣлъ столько ума, какъ въ продолженіе сихъ двухъ разговоровъ съ моимъ Женевскимъ мизантропомъ. Когда онѣ сказалъ мнѣ рѣшительно, что будетъ ожидать въ Парижѣ приговоровъ Духовенства и Парламента, то я осмѣлился обнаружить мое мнѣніе о способахъ его поддерживать свою славу. Чѣмъ болѣе хотите скрываться, Господинъ Руссо — сказалъ я ему — тѣмъ болѣ себя выставляете; чѣмъ болѣе стараетесь быть дикимъ, тѣмъ связи ваши съ гражданскимъ обществомъ становятся тѣснѣе!" Глаза его сіяли какъ звѣзды. Великій Геній выливался изъ взоровъ его струями свѣта и распалялъ мою душу. Помню, что я сказалъ ему при концѣ нашего разговора, со слезами на глазахъ: «будьте щастливы, почтенный Руссо! будьте щастливы хотя противъ воли. Естьли не согласитесь жить въ томъ храмѣ, который построю вамъ въ моемъ владѣніи, гдѣ нѣтъ ни Парламента, ни Архіепископовъ, но гдѣ найдете вы лучшихъ коровѣ, лучшія поля и рощи; то оставайтесь во Франціи. Естьли оставятъ васъ здѣсь въ покоѣ, какъ я и надѣюсь, то вы хорошо сдѣлаете, когда продадите за хорошую цѣну свои сочиненія, купите въ близи Парижа небольшой и прекрасной домикъ, поселитесь въ немъ, и будете впускать къ себѣ однихъ только избраннѣйшихъ изъ почитателей вашего Генія: вѣрьте мнѣ, что въ двѣ недѣли перестанутъ думать, что вы живете на свѣтѣ». — Я увѣренъ, что это предложено было не по вкусу его, увѣренъ, что онѣ не ужился бы и въ Эрменонвилѣ, когда бы смерть не оставила его тамъ на вѣки. Мы прощались съ и ямѣ добрыми друзьями. По крайней мѣрѣ уходя отъ меня, оказалъ онѣ болѣе нежели обыкновенно благодарности и чувства: оставшись одинъ, я почувствовалъ въ душѣ своей ту пустоту, которую обыкновенно находишь въ ней послѣ пріятнаго сновидѣнія.
Я жилѣ цѣлые восемь дней у Вольтера, и во все это время старался позабыть послѣдній умѣ свой, чтобъ пользоваться какъ можно болѣе умомъ моего хозяина, который, правду сказать, и не скупился. Я желалъ бы вспомнить все то, что видѣлъ и слышалъ — великое, смѣшное, милое, забавное, острое, восхитительное, странное; но признаюсь, это выше моей силы. Я смѣялся какъ сумасшедшій, приходилъ въ восхищеніе, плакалъ, удивлялся, и всякую минуту былъ внѣ себя. Все въ этомъ человѣкѣ, самыя его проступки, и ложныя знанія, и пристрастія, и грубость вкуса въ сужденіи обѣ изящныхъ искуствахъ, и его капризы, и то чемъ онъ старался быть, и то, что былъ онѣ въ самомъ дѣлѣ, все казалось мнѣ очаровательнымъ, новымъ, прелестнымъ, непредвидѣннымъ. Ему хотѣлось казаться глубокомысленнымъ политикомъ, глубокимъ ученымъ, и онъ соглашался даже быть скучнымъ. Въ это время предпочиталъ онъ всему конституцію Англіи. Помню, что я ему сказалъ: не забудьте Господинъ Вольтерѣ объ Океанѣ, который можетъ быть есть главная подпора Англійской конституціи. Онъ посмотрѣлъ на меня пристально. «Океанъ? въ самомъ дѣлѣ? я буду обѣ этомъ много думать!» — Пришли сказать о пріѣздѣ одного Женевца, которой надоѣдалъ ему смертельно — скорѣе, скорѣе дайте ему пріемъ Троншеня (Лѣкарь Вольтеровъ)! это значило: скажите, что я болѣнъ. Женевецъ уѣхалъ. Что вы думаете о Женевѣ? спросилъ у меня Вольтерѣ. Я зналъ, что онъ въ это время ненавидѣлъ Женеву. — Несносный городѣ, отвѣчалъ я; хотя, признаться, думалъ противное. — Въ это время, занимался онъ объясненіемъ скучной Церковной Исторіи Аббата Флёри. Это не Исторія, сказалъ онъ мнѣ, а сказка. Я никому не позволилъ бы называть себя добрымъ Христіаниномъ, кромѣ Боссюэта, Фенелона и имъ подобныхъ! вотъ люди! — «Ахъ, Господинѣ Вольтеръ, вы забываете о нѣкоторыхъ почтенныхъ отцахъ, которымъ обязаны вы порядочнымъ воспитаніемъ.» — И то правда! и онъ началъ превозносить ихъ до небесъ. Къ статѣ, спросилъ онъ, вы были въ Венеціи? Удалось ли вамъ видѣть Прокуратора Прококуранте? — «Нѣтъ! право не знаю, кто это Прокураторъ.» — Онъ разсердился. Развѣ "не читали вы Кандида? Надобно знать, что онъ всегда по нѣскольку времени предпочиталъ одно какое-нибудь сочиненіе свое прочимъ; при мнѣ была очередь Кандида «Виноватъ, виноватъ! я былъ въ разсѣяніи, я думалъ въ эту минуту о томъ, какъ меня удивили однажды Венеріанскіе гондольеры, которые пѣли Тассовъ Іерусалимъ, какъ древніе Рапсоды Гомерову Иліаду!» — Какъ это разскажите! — "Въ прекрасныя лѣтнія ночи они собираются на большомъ каналѣ и поютъ по очереди по нѣскольку стансовъ: гдѣ кончитъ одинъ, тамъ начинаешь другой. Не думаю. чтобы Парижскіе фіакры знали наизусть Генріаду, и вѣроятно что ваши прекрасные стихи пострадали бы немного отъ грубаго ихъ напѣва. — О Варвары Вельхи! воскликнулъ мой хозяинѣ: противники всякой гармоніи, людоѣды! Таковъ народъ нашъ! а наши умные люди такъ умны, что умничаютъ даже въ самыхъ заглавіяхъ книгѣ своихъ; на примѣрѣ книга Объ умѣ писана человѣкомъ, который сошелъ съ ума. Прекрасная книга О духѣ законовъ превосходитъ ограниченное мое понятіе. Персидскія письма для меня вразумительнѣе: и вотъ что я называю хорошею книгою. — «Однако есть писатели, которыхъ вы, кажется мнѣ, уважаете». — Надобножь быть кому-нибудь! Напримѣръ Даламберъ, который, не имѣя воображенія, называетъ себя геометромъ; Дидротѣ, который, наградивъ себя, Богъ знаетъ почему, пламеннымъ воображеніемъ, надутъ и ужасный крикунѣ; Мармонтель, котораго піитика, между нами сказать, непонятна. Эти господа стали бы говорить, что я завистливъ; при дворѣ почитаютъ меня критикомъ и льстецомѣ; въ городѣ слишкомъ дерзкимъ Философомъ, а въ Академіи непріятелемъ Философовъ; въ Римѣ величаютъ меня Анти Христомъ за то, что я не хочу цѣловать туфлей Его Святѣйшества; проповѣдникомъ деспотизма въ парламентѣ; худымъ патріотомъ за то, что я сказалъ нѣсколько словъ въ похвалу Англичанъ; разорителемъ и благодѣтелемъ книгопродавцевъ; развратникомъ за мою цѣломудренную Орлеанду, и притѣснителемъ за то, что я проповѣдую терпимость! — Сами скажите, удавалось ли вамъ когда-нибудь читать злую эпиграмму или ругательную пѣсню моего сочиненія? Вотъ вывѣска злаго характера. Но эти Господа: Руссо, и Жанъ Батистъ и Жанъ-Жакъ представили меня въ видѣ самаго дьявола. Мое знакомство съ обоими сначала шло очень хорошо. Вмѣстѣ съ первымъ я пилъ шампанское за столомъ вашего батюшки, и вашего родственника, Герцога д’Аремберга, у которыхъ онъ дремалъ за ужиномъ; съ послѣднимъ я нѣсколько времени кокетствовалъ; но это сущій медвѣдь! И за то что я осмѣлился сказать, что Жанъ-Жакъ Руссо уговариваетъ человѣческой родѣ ходишь на четверенькахъ, выгнали меня изо Женевы, гдѣ нѣтъ ни одной души, которая не проклинала бы этого сумазброда. Онъ смѣялся отъ всего сердца всякой неожиданной глупости, и самъ очень часто говорилъ смѣшной вздорѣ. Онъ едва не прыгалъ отъ удовольствія, когда я читалъ въ слухѣ письмо Кавалера де Литта, который досадовалъ на него за худое исполненіе коммисіи о какихъ-то часахъ, и котораго поѣданіе начиналось такъ: Я вижу, Господинъ Вольтеръ, что въ превеликая скотина и пр.
Онъ сказалъ мнѣ однажды: весь свѣтъ увѣренъ, что критика меня бѣситъ. Это вздоръ! Напримѣръ, читали ли вы эту эпиграмму (сочиненную Фридрихомъ II)? Не понимаю, какимъ образомъ этому человѣку, который не знаетъ правописанія, могли войти въ голову четыре стиха прекрасныхъ и правильныхъ:
Candide eft un petit vaurien
Qui n’a ni pudeur, ni cervelle.
Ah! qu’on le reconnait bien
Pour le cadet de la Pucelоe.
Мнѣ кажется, что у васъ теперь съ нимъ худо, сказалъ я; но признайтесь, что ваша ссора есть ссора любовниковъ. — Онъ засмѣялся. Онъ столько же любилъ слышать шутки, какъ и шутить самъ. Кажется, что онѣ по временамъ ссорился съ мертвыми, такъ же какъ и съ живыми; иногда любилъ ихъ больше, иногда меньше. При мнѣ были въ милости: Фенелонъ, Лафонтенъ и Мольеръ.
Угостимъ его немножко Мольеромъ, милая, сказалъ онъ Госпожѣ Денисѣ, своей племянницѣ. Скорѣе нѣсколько сценъ изъ Ученыхъ женщинъ (le Femmes savantes). Пойдемте въ залу, безъ церемоній. Онъ самъ игралъ Трисотина какъ не льзя хуже, но очень забавлялся своею ролею.
Я не слыхалъ отъ него ни одного слова противъ религіи, и главнаго его непріятеля Фрерона. Я не люблю, говорилъ онѣ, людей, которые сами себѣ противорѣчатъ. Отвергать всѣ вообще религіи почитаю безумствомъ. Напримѣръ, какова кажется вамъ Исповѣдь Савойскаго священника въ Эмилѣ нашего пріятеля Жанѣ-Жака? — Досада его на Женевскаго Философа была въ то время во всей своей силѣ. Но въ это же самое время, когда онъ называлъ его извергомъ, достойнымъ ссылки, галеры, казни, кто-то ему сказалъ: не обманываюсь ли, Господинъ Вольтеръ? это Жанъ-Жакъ Руссо идетъ къ вамъ на дворъ! — Онъ вскочилъ и воскликнулъ: гдѣ онъ, нещастный! ведите его сюда! мои объятія для него открыты: можетъ быть его вытѣснили изъ Нюшателя. Сыщите его! все, что имѣю, принадлежитъ ему.
Господинѣ Констанъ просилъ у него, въ моемъ присутствіи, экземпляра Исторіи Петра Великаго! «Вы съ ума сошли! подите къ Лакомбу, читайте его Исторію! ему не давали ни медали, ни шубы.»
Въ то время онъ былъ въ ужасной досадѣ на Парламентъ, и всякой разъ, когда встрѣчался съ своимъ осломъ у воротъ сада, снималъ шляпу, кланялся ему въ поясъ и говорилъ: покорно прошу, извольте идти впередъ господинъ Президентъ.
Одинъ чулошной фабрикантѣ вошелъ въ гостиную безъ доклада, Вольтерѣ (который ужасно боялся всѣхъ посѣщеній, и который самъ открылся мнѣ, что опасаясь со мною наскучишь, принялъ на всякой случай слабительнаго, дабы имѣть право сказаться больнымъ) — бросился въ кабинетъ. Фабрикантъ послѣдовалъ за нимъ, говоря: Господинъ Вольтеръ, погодите, я сынъ одной дамы, которой вы написали стихи. — «Боже мой! мнѣ нельзя перечесть тѣхъ женщинъ, для которыхъ я писалъ стихи! простите, Государь мой, вашъ покорный слуга!» — Это Госпожа Фонтель-Мартель! — «Очень ее знаю! прекрасная и милая! желаю вамъ быть здоровымъ (и онъ готовъ былъ затворить за собою дверь кабинета).» — Скажите мнѣ, Господинъ Вольтеръ, гдѣ научились вы такъ прекрасно убирать горницы? Не ужели вы сами построили этотъ Замокъ? — (Вольтеръ выставилъ голову изъ дверей) «Самъ, Государь мой! кому же другому! какова кажется вамъ лѣстница!» — Я пріѣхалъ въ Швейцарію, чтобы увидѣть Господина Галлера (Вольтеръ спряталъ голову и притворилъ дверь). — Ахъ, Боже мой! какое огромное строеніе! какой прекрасный садъ! — (Вольтерѣ опять выставилъ голову) «Конечно прекрасный! я разбивалъ его, Государь мой, я. Садовникѣ мой великая скотина.» — Поздравляю васъ! Не правда ли, Государь мой, что этотъ Галлеръ великой человѣкъ? (Вольтерѣ спряталъ голову.) Но сколько времени, желаю знать, могла продолжаться постройка такого обширнаго дома? (Вольтеръ выставилъ голову.) Однимъ словомъ, они сыграли передо мною очень забавную комедію, и такихъ комедій видѣлъ я нѣсколько. Вольтеръ смѣшилъ и восхищалъ меня своею вспыльчивостію, своими капризами, своимъ любезнымъ, младенческимъ раскаяніемъ. Иногда я видѣлъ передъ собою писателя, иногда придворнаго времени Людовика XIV, иногда любезнаго, веселаго, остроумнаго свѣтскаго человѣка. Онѣ, былъ чрезвычайно смѣшонъ, когда игралъ ролю помѣщика: разговаривалъ съ своими поселянами, какъ будто съ посланниками Римскими или съ Царями, осаждавшими Трою. — Надобно описать его одежду. Въ будни ходилъ онъ обыкновенно въ башмакахъ, въ сѣрыхъ чулкахъ, въ огромномъ камзолѣ, который доставалъ до колѣнъ, въ обширномъ и длинномъ парикѣ, на которой надѣвался маленькой, изъ чернаго бархата колпакъ. По Воскресеньямъ являлся онъ въ прекрасномъ кафтанѣ мордоре, въ такомъ же исподнемъ платьѣ и камзолѣ, который весь былъ выкладенъ богатымъ голуномъ, руки его до самыхъ пальцовъ были закрыты широкими кружевными манжетами. Въ такомъ нарядѣ кажешься почтеннѣе, говорилъ онъ мнѣ, указывая на свои манжеты.
Вольтерѣ былъ очень милѣ и добръ въ обращеніи съ тѣми людьми, которые окружали его: шутилъ со всѣми, и всѣхъ заставлялъ смѣяться. Надобно было его видѣть оживленнаго блестящимъ и пламеннымъ своимъ воображеніемъ; онъ разсыпалъ вокругъ себя остроуміе и веселость.; всякой при немъ находилъ себя и умнымъ и острымъ. Живость его переливалась въ другихъ; онѣ съ жадностію вѣрилъ добру; все относилъ къ тому, что мыслило и чѣмъ занимался въ ту минуту; умѣлъ заставлять и мыслить и говорить тѣхъ, которые хотя немного были на то способны; спѣшилъ на помощь ко всякому нещастливцу; строилъ домы для бѣдныхъ семействѣ, и былъ истинно добрый человѣкъ въ собственномъ домѣ, добрый человѣкъ съ своими людьми, добрый человѣкъ въ своей деревнѣ — добрый, и въ то же время великій: соединеніе, безъ котораго нѣтъ ни прямой великости, ни прямой доброты; ибо обширный Геній разпространяетъ и самое добродушіе, а добродушіе хранитъ чистоту и неиспорченность великаго Генія.