Эдвин Арнольд
Свет Азии
правитьПереводъ Александры Анненской.
Подъ редакцией Владимира Лесевича.
Съ его предисловием и введением, редактированнымъ им же.
С.-Петербургъ 1890 г.Эдвинъ Арнольдъ, въ своей поэме «Светъ Азии», переводъ которой мы предлагаемъ теперь вниманию читателя, даетъ описание жизни и характера основателя буддизма индийскаго царевича Сиддартхи и очеркъ его учения, излагая ихъ отъ имени предполагаемаго поклонника Будды, строго придерживающагося преданий, завещенныхъ предками. Легенды о Будде, въ той традиционной форме, которая сохраняется людьми древняго буддийскаго благочестия, и предания, содержащияся въ книгахъ буддийскага священнаго писания, составляютъ такимъ образомъ ту основу, на которой построена поэма. Эти легенды и предания, помимо того значения, которое они имеютъ для буддийской религиозной системы, обладаютъ сами по себе такими поэтическими достоинствами, что могутъ въ чисто-литературномъ отношении привлекать къ себе внимание и техъ, которые нисколько не интересуются буддизмомъ и никогда не изучали его. Являясь же въ такой блестящей обработке, какую придалъ имъ знаменитый английский поэтъ, они становятся замечателънымъ литературнымъ произведениемъ, которое даже въ переводе, лишенномъ всей прелести стихотворной формы, украшающей оригиналъ, будетъ вероятно приятно встречено всякимъ, не имевшимъ случая или возможности ознакомиться съ подлинникомъ.
Авторъ поэмы Эдвинъ Арнольдъ давно пользуется известностью въ Англии и Америке, какъ искусный переводчикъ произведений восточныхъ литературъ. Его «Lotus and Jewel», «With Sadi in the Garden», «The Song celestial», «The Secret of Death», «Indian Idylls», «Pearls of the Faith» и другия сочинения пользуются большою популярностью. Что же касается поэмы «The Light of Asia», то она вышла уже более чемъ въ пятидесяти изданияхъ и создала автору громкую славу не только повсюду, где читаютъ по английски, но еще и там, где чтутъ воспетаго имъ Будду.
Король сиамский сделалъ автора кавалеромъ ордена «Белаго Слона», а цейлонское буддийское духовенство, въ адресе, поднесенномъ ему, при посещении имъ о-ва Цейлона, воздало большия похвалы высокимъ достоинствамъ поэмы и признало ее вполне согласной съ духомъ и буквою буддийскаго священнаго писания.
Такое признание значения поэмы въ буддийскомъ мире не должно быть нами упущено изъ виду главнымъ образомъ потому, что оно какъ нельзя лучше подтверждаетъ чисто-литературное достоинство произведения. Эдвинъ Арнольдъ для этого именно и вложилъ свою поэму въ уста верующаго буддиста, чтобы дать возможность верно уразуметь и правильно оценить буддийское миросозерцание. «Воспроизвести мысли буддистовъ съ полною естественностью-- говоритъ Э. Арнольдъ--возможно только, ставъ на ихъ же точку зрения». И въ самомъ деле, въ лице предполагаемаго буддийскаго рапсода предсталъ передъ нами правоверный поклонникъ Сакья-Муни и съ полною простотою и безыскусственностью раскрылъ передъ нами свою взволнованную религизнымъ чувствомъ душу. Въ этой простоте и безыскусствености, въ этой искренности и теплоте индийскаго певца для насъ раскрывается только сила таланта и высокое искусство автора, который, какъ то видно изъ обращения къ нему цейлонскаго духовенства, «не пользовался ни благодатью религии Сакья-Муни, ни общениемъ съ его последователями», какъ можетъ пожалуй, предположить тотъ, кто, прочитавъ поэму, приметъ плоды поэтическаго творчества за проявление наивной веры.
Особенности поэмы вполне объясняются такимъ образомъ занятою авторомъ точкою зрения. Эпитеты, которые онъ прилагаетъ къ своему герою, именно и принадлежать къ числу украшающихъ имя Будды у его поклонниковъ, и весь рядъ развертываемыхъ авторомъ фантастическихъ картинъ взятъ изъ подлинныхъ источниковъ буддийскаго вероучения. Сохранение буддийскаго духа въ блестящемъ пересказе легендъ высоко-талантливаго автора «Света Азии» и придаетъ поэме ту своеобразную прелесть, которая доставила ей столь громкую славу. У насъ, въ прежнее время, когда магометанину, напримеръ, влагали въ уста такия выражения, какъ «клянусь лжепророкомъ» и т. п. , приемъ Эдвина Арнольда могъ бы, пожалуй, возбудить недоразумение; но въ наше время, думается мне, стыдно было бы сознательно измышлять заведомо-известную нам ложь, а выработавшееся уменние различать литературныя достоинства произведения отъ такъ или иначе обусловленнаго его содержания едва-ли нуждается еще въ подкреплении какими бы то ни было разъяснениями.
Совсем иначе стоитъ вопросъ по отношению къ малоподготовленности некоторыхъ читателей для усвоения содержания поэмы, действие которой происходитъ в Индии чуть ли не за две съ половиною тысячи лет тому назадъ. Имея в виду необходимость оказания помощи такому читателю, мы предпослали поэме переводъ двухъ главъ изъ книги Гюстава Ле-Бона «Цивилизация Индии» (Gustav Le Bon, Les civilisations de l’Inde, Paris, 1887), въ которыхъ читатель найдетъ ответы на вопросы, могущие возникнуть для него при чтении поэмы. Затемъ, некоторыя дополнительныя сведения отнесены нами въ подстрочныя примечания и приложение.
КНИГА ПЕРВАЯ.
правитьСказание о спасителе мира, о господе Будде, именовавшемся въ земной жизни княземъ Сиддартхою; о томъ, кому ни на земле, ни на небе, ни въ аде нетъ подобнаго по достоинству, мудрости, благости и милосердию; о томъ, кто научилъ Нирване и Закону.
Вотъ какъ некогда возродился онъ для человечества: подъ высшею сферою возседаютъ четыре владыки, правящие миромъ. Ниже, но все-же высоко, лежатъ области, где трижды десять тысячъ летъ святые духи ждутъ новаго возрождения. И господь Будда ждалъ въ этихъ же небесахъ, когда на благо намъ появились пять верныхъ предзнаменований его рождения. И боги узнали ихъ и сказали: «Будда нисходитъ вновь для спасения мира!» — «Да будетъ такъ! — сказалъ онъ, — я еще разъ сойду, когда настанетъ время, и принесу спасение миру». Рожденье и смерть окончатся для меня и для техъ, кто узнаетъ мой законъ. Я сойду къ Сакьямъ, на южный склонъ снежныхъ Гималайевъ, туда, где живетъ благочестивый иародъ и справедливый царь".
Въ эту ночь царица Майя, супруга царя Суддходаны, разделявшая ложе его, увидела дивный сонъ. Ей приснилась на небе звезда, блистающая шестью, въ розовомъ сиянии, лучами. На ту звезду указывалъ ей слонъ съ шестью клыками, белый какъ молоко. И та звезда, пролетевъ воздушнюе пространство, наполнивъ ее своимъ светомъ, проникла въ ея недра.
Пробудясь, царица почувствовала блаженство, неведомое земнымъ матерямъ. Кроткий светъ прогналъ съ половины земли ночной сумракъ; могучия горы затрепетали, волны стихли, цветы, открывающиеся лишь днемъ, зацвели, какъ въ полдень. До самыхъ глубокихъ пещеръ проникла радость царицы, какъ теплый солнечный лучъ, трепещущий въ золотистой тьме лесовъ, въ самыя глубины земли достигъ тихий шопотъ: «о вы, усопшие, ждущие новой жизни, вы, живущие, долженствующие умереть, возстаньте, внимайте и надейтесь: Будда родился!»
И оть этихъ словъ повсюду распространился несказанный миръ, и сердце вселеннной забилось, и чудно-прохладный ветеръ пролетелъ надъ землями и морями.
Когда на утро царица разсказала о своемъ видении, убеленнные сединами снотолкователи объявили: — «Сонъ хорошъ: созвездие Рака теперь — въ соединении съ солнцемъ; царица на благо человечества родитъ сына, святого младенца удивительной мудрости: онъ или дастъ людямъ светъ знания, или будетъ править миромъ, если не презритъ власть».
Такъ родился святой Будда.
Когда пришло ея время, Майя стояла въ полдень во дворе дворца, подъ пальзой — деревомъ съ могучимъ стволомъ, стройнымъ и высокимъ какъ колонна храма, съ кроной блестящихъ листьевъ и душистыхъ цветовъ. Дерево знало, что время пришло, — все в мире знало объ этомъ — и оно склонило свои ветви и осенило ими величие царицы Майи; земля внезапно породила тысячи цветовъ для мягкаго ложа, а соседняя скала брызнула струей прозрачной воды для омовения. И она безболезненно произвела на светъ сына, на которомъ видны были въ совершенстве все тридцать два знака святого рождения.
Великая весть объ этомъ событии достигла дворца.
Но когда явился раскрашенный паланкинъ для перенесения его въ домъ, носильщиками оказались четыре стража земли, сошедшие съ высотъ горы Сумеру — владыки, записывающие на железныя скрижали все деяния людей: духъ востока, чье воинство блещетъ серебряными плащами и жемчужными щитами; духъ юга съ своими кумбхандами, всадниками на синихъ коняхъ съ сафирными щитами: духъ запада со свитой наговъ, на багряныхъ коняхъ и съ коралловыми щитами; духъ севера, окруженный своими якшами, облеченными въ золото, на желтых коняхъ и съ золотыми щитами.
Все эти могущественные боги сошли на землю и взялись за паланкинъ, принявъ образъ и одеяние простых носильщиковъ. Въ этотъ день боги ходили среди людей, хотя люди не знали о томъ.
Небо было исполнено радостью, оно знало счастье земли, оно знало, что Будда возродился.
Но царь Суддходана не зналъ о томъ.
Предзнаменования тревожили его, пока снотолкователи не объяснили, что долженъ родиться земной властитель Чакравартинъ, могущественный властитель изъ техъ, что являются по одному въ тысячелетие. Семь даровъ получитъ онъ: чакраратну, божественный метательный дискъ; драгоценный камень; асваратну, гордаго коня, попирающаго облака; белоснежнаго слона, созданнаго носить царя; искуснаго государственнаго мужа; непобедимаго военачальника; наконецъ, истриратну, жену несравненной красоты, превосходную, утреннюю зарю. И когда царь узналъ про эти дары и увиделъ дивнаго младенца, повелелъ онъ устроить въ городе великое празднество. Все дороги были исправлены, улицы окроплены розовой водою, деревья украшены фонарями и флагами, для потехи народа созваны фокусники, фехтовальщики, колдуны, канатные плясуны, пращники, танцовщицы въ блестящихъ нарядахъ съ колокольчиками, звеневшими какъ веселый смехъ, вокруг их неутомимыхъ ногъ; потомъ маски въ оленьихъ и медвежьихъ шкурахъ, укротители тигровъ, борцы, ловцы перепеловъ, барабанщики, дудочники, по данному знаку возбуждающие зрителей къ веселью.
Много купцовъ собралось изъ дальнихъ странъ, и все принесли богатые дары на золотыхъ подносахъ: драгоценныя шали, благовонныя масла, нефритъ, сандальное дерево, небесно-голубую бирюзу, ткани, столь тонкия, что, сложенныя въ 12 разъ, оне не закрывали лица отъ нескромныхъ взоровъ, одежды, вышитыя жемчугомъ. Подвластные города прислали царю дани, и все называли царевича Савартхасидъ («преуспевающий») или, кратко, Сиддартха.
Среди чужестранцевъ пришелъ святой седовласый старецъ, Асита, одинъ изъ техъ, чье ухо, давно закрытое для всего земного, внимало лишь небеснымъ звукамъ. Молясь однажды подъ деревомъ, онъ услышалъ песни боговъ, приветствовавшихъ рождение Будды. Долгая жизнь и подвиги воздержания умудрили его, видъ его внушалъ такое почтение, что когда онъ приблизился, царь приветствовалъ его, а царица Майя велела положить младенца къ святымъ ногамъ его. Но, увидя царевича старецъ воскликнулъ: — «Нетъ, не такъ, царица!» И восемь разъ преклонилъ онъ изможденное лицо свое до самой земли и сказалъ: — «Младенецъ, я поклоняюсь тебе! Ты — он! Я вижу розовый светъ, вижу знаки на ногахъ, вижу на мягкихъ его волосахъ завитокъ Свастики, вижу тридцать два главные священные знака и восемь меньшихъ. Да, ты — Будда. Ты возвестишь законъ и принесешь спасение всемъ, которые познаютъ этотъ законъ. Но я не услышу твоей проповеди, я, давно жаждавший смерти, скоро умру, но все-же я виделъ тебя! О царь! Узнай, это цветокъ на древе человечества, который въ мириады летъ расцветаетъ лишь одинъ разъ, но, расцвевъ, наполняетъ всю вселенную благоуханиемъ мудрости и сладкимъ медомъ любви. Отъ твоего царскаго корня возросъ небесный лотосъ! Благословенъ твой домъ! Но счастье его не полно! Изъ-за этого мальчика мечь пронзитъ сердце твое. Ты, кроткая царица, ради рожденнаго тобою стала сокровищемъ для всехъ боговъ и людей, ты слишкомъ свята для новыхъ страданий, а жизнь есть страдание, и потому черезъ семь дней ты достигнешь безболезненнаго конца всехъ мукъ!»
Все сбылось, какъ сказалъ старецъ. На седьмой вечеръ царица Майя уснула съ улыбкою на устахъ и не проснулась больше: съ радостью переселилась она въ небо Трайя-стриншъ *), где безчисленные боги поклоняются ей и окружаютъ своими заботами лучезарную мать.
- ) — Небо Трайя-стриншъ или Трайя-стримсъ есть небо боговъ — Индры и др.
Для ребенка же нашлась кормилица царевна Магапражапати. Молокомъ ея груди питался тотъ, чьи уста, чье слово служитъ утешениемъ мировъ.
Когда отрокъ достигъ восьми летъ, заботливый царь решилъ обучить его всему, что долженъ знать царский сынъ. Онъ все еще страшился сделанныхъ ему предсказаний о чудесахъ, о славе и страданияхъ, ожидающихъ Будду. Поэтому, собравъ вокругъ себя всехъ своихъ советников, онъ ихъ спросилъ:
— Скажите, кто всехъ мудрее? Кто можетъ научить сына моего всему, что надлежитъ знать царевичу?
Каждый изъ нихъ сказалъ ему:
— Царь! Всехъ мудрее — Висвамитра. Онъ проникъ всехъ глубже въ тайны писания, онъ всехъ превосходитъ ученостью, знаниемъ ремеслъ, и всемъ прочимъ.
Висвамитра былъ призванъ и выслушалъ приказъ царя. И вотъ, въ благоприятный для начала учения день, взялъ царский сынъ доску изъ краснаго сандальнаго дерева, украшенную драгоценнными камнями и усыпанную пылью наждака, взялъ ее, взялъ трость и сталъ, скромно опустивъ глаза, предъ мудрецомъ.
И мудрецъ сказалъ ему:
— Дитя, напиши вотъ это!
И онъ медленно произнесъ: «Гайятри» — стихъ, который могутъ слышать одни лишь высшие по рождению.
— Ачарья, я пишу, кротко сказалъ царевичъ.
Быстро вывелъ онъ по пыли святой стихъ, изобразилъ не однимъ, а многими начертаниями священный стихъ: Нагри и Дакшинъ, Ни, Мангаль, Паруша, Ява, Тирти, Укъ, Дарадъ, Сикьяни, Мана, Мадьачаръ; начертилъ его и на языке образовъ, и на языке знаковъ, на языке пещерныхъ людей и приморскихъ жителей, на языке поклонниковъ живущихъ подъ землею змей и на языке поклонниковъ огня и поклонниковъ солнца, и на языке маговъ, и на языке горныхъ жителей. Все различныя письмена различныхъ народовъ изобразилъ онъ своею тростью и прочелъ стихъ учителя на языкахъ всехъ народовъ. И сказалъ Висвамитра:
— Довольно, перейдемъ къ цифрамъ! Повторяй за мной, считай такъ, какъ я буду считать, пока дойдемъ до Лакхъ *): одинъ, два, три, четыре, затемъ десятки, и сотни, и тысячи.
- ) Лакха значитъ сто тысячъ.
И вследъ за нимъ назвалъ отрокъ единицы, десятки, сотни и не остановился на кругломъ лакхе; нетъ, онъ шепталъ дальше, до техъ чиселъ, которыми можно счесть все, начиная отъ зеренъ на поле и до самой мелкой песчинки.
Потомъ онъ перешелъ къ катхе, къ счету звездъ ночныхъ, къ кати-катхе, счету морскихъ капель, и далее къ, счету песчинокъ Ганга и къ счету, единицами котораго изображается весь песокъ десяти лакхъ Ганга. Затемъ пошли еще более громадныя числа: сумма всехъ дождевыхъ капель, которыя, при ежедневномъ дожде, упадуть на всю вселениную въ течение десяти тысячъ летъ, и, наконецъ, число, при помощи котораго боги вычисляютъ свое прошедшее и будущее.
— Хорошо, — сказала мудрецъ, — если ты, благороднейший царевичъ, знаешь все это, то не научить ли мне тебя измерению длины?
— О, Ачарья! Будь милостивъ, смиренно отвечалъ отрокъ, — выслушай меня: десять параманусовъ составляютъ парасукшну, десять же парасукшнъ образуютъ трасарену, а десять трасаренъ — одну пылинку, играющую въ луче солнца; семь пылинокъ равняются кончику усика мыши; десять кончиковъ усика мыши образуютъ ликью, десять же ликий — юку, а десять юкъ равняются сердцевине ячменнаго зерна, что семь разъ уложится въ перехвате туловища осы; затемъ идетъ зерно манги, затемъ зерно горчицы и далее зерно ячменя; десять зеренъ ячменя равняются суставу пальца; двенадцать суставовъ составляютъ пядень; затемъ идетъ локоть, жезлъ, длина лука, длина копья; длина лука, взятая двадцать разъ, называется «вздохомъ» и показываетъ пространство, какое можетъ пройти человек, набравъ воздухъ въ легкия и ни разу не выдыхнувъ его; сорокъ вздоховъ составляютъ округь; четыре округа равняются иожане. И, о учитель, если желаешь, я пересчитаю, сколько атомовъ можетъ уместиться въ иожане отъ одного ея конца до другого?
И затемъ, молодой царевичъ, ни мало не колеблясь, правильно определилъ сумму всехъ этихъ атомовъ. Но Висвамитра ужъ слушалъ, преклонивъ голову передъ отрокомъ.
-Ты, — вскричалъ онъ, — долженъ быть учителемъ своих учителей! Не я гуру*), а ты! Я преклоняюсь предъ тобой, о царевичъ! Ты захотелъ учиться у меня только для проявления присущаго тебе познания, не нуждающагося въ помощи книгъ и совмещающагося съ почтительнымъ отношениемъ къ старейшимъ!
- ) Гуру — учитель.
И въ самомъ деле, господь Будда выказывалъ почтение къ своимъ учителямъ, хотя превосходилъ мудростью всехъ ихъ. Речи его были смиренны и притомъ всегда разумны; видъ величественъ, хотя и кротокъ. Скромный, терпеливый, добродушннй, онъ въ то же время не зналъ страха. Смелее всехъ своихъ товарищей мчался онъ на коне за робкими газелями; всехъ быстрее несся онъ въ своей колеснице по дворамъ дворца. Но среди веселой охоты юноша часто останавливался и давалъ возможность травимому зверю скрыться; на скачке онъ, почти выигравъ призъ, вдругъ задерживалъ коня, если замечалъ, что усталость животнаго была чрезмерна, или что проигрышъ можетъ огорчить соперниковъ, или если случалось, что какая — нибудь новая мысль внезапно овладевала его умомъ. Съ годами сострадание все более и более росло въ душе господа нашего: такъ изъ двухъ мягкихъ листковъ вырастаетъ большое дерево, широко распространяющее свою тень. А между темъ царский сынъ зналъ только по имени печаль, горе, слезы, — все что цари никогда не испытываютъ и никогда не могутъ испытать.
Но вотъ въ одинъ весенний день надъ царскимъ садомъ пролетала стая белыхъ лебедей, направляясь къ северу, къ Гималайямъ, чтобы тамъ свить себе гнезда. Прекрасныя птицы сзывали другъ друга песнями любви, и вся белая стая неслась къ снежнымъ вершинамъ, куда влекла ее любовь. Двоюродный брать царевича, Девадатта, натянулъ лукъ и пустилъ стрелу, которая попала прямо подъ могучее крыло лебедя, летевшаго впереди стаи, широко расправивъ крылья въ голубомъ просторе небесъ. Онъ упалъ, и ярко-красныя капли крови обагрили белыя перья на томъ месте, куда попала злая стрела. Увидевъ это, царевичъ Сиддартха осторожно взялъ птицу и положилъ ее себе на колени: онъ сиделъ въ это время на скрещенныхъ ногахъ, какъ сидитъ обыкновенно господь Будда. Ласками прогналъ онъ страхъ прекрасной птицы, привелъ въ порядокъ смятыя перья ея, успокоилъ трепетавшее сердце, тихо гладилъ ее ладонью, нежной, какъ еле распустившийся листокъ райской смоковницы. Левая рука его держала лебедя, а правою онъ вытащилъ смертоносную сталь изъ раны и положилъ на нее свежихъ листьевъ и целебнаго меду. Чувство боли было до техъ поръ еще такъ неизвестно мальчику, что онъ изъ любопытства вонзилъ себе въ руку острие стрелы; уколъ заставилъ его содрогнуться, и онъ, со слезами на глазахъ, сталъ снова ухаживать за птицей.
Но вотъ подошелъ слуга и сказалъ:
— Мой князь убилъ лебедя, который упалъ среди этихъ розовыхъ кустовъ. Онъ велелъ мне просить тебя прислать ему птицу. Пришлешь ли ты ее?
— Нетъ, отвечалъ Сиддартха, — если бы птица была мертва, ее следовало бы отослать тому, кто убилъ ее. Но лебедь живъ. Мой братъ убилъ только божественною силу, действовавшую въ беломъ крыле.
Въ ответь на это Девадатта сказалъ:
— Дикая птица, живая или мертвая, принадлежитъ тому, кто ее подстрелилъ. Пока она летала въ облакахъ, она никому не принадлежала, разъ она упала — она моя. Милый братъ, отдай мне мою добычу!
Сиддартха прижалъ шею лебедя къ своей нежной щеке и торжественно произнесъ:
— Нетъ! Я говорю — нетъ! Птица мне принадлежитъ! Она первая изъ мириады существъ, которыя будутъ моими по праву милосердия, по праву любви! По темъ чувствамъ, которыя волнуютъ меня теперь, я зннаю, что я буду учить людей состраданию, я буду предстателемъ всего безгласнаго мира, я остановлю потокъ страдания не для однихъ только людей. Но если ты, князь, не согласенъ со мною, отдадимъ нашъ споръ на решение мудрецовъ и подождемъ ихъ приговора!
Такъ и было сделано. Полное собрание совета обсуждало ихъ споръ: — одинъ высказывалъ одно мнение, другой — другое; наконецъ, поднялся никому неизвестный священнослужитель и произнесъ:
— Если жизнь имеетъ цену, то живое существо должно бы принадлежать тому, кто спасъ его жизнь, а не тому, кто намеревался убитъ его; убийца губитъ и уничтожаетъ жизнь, милосердый поддерживаетъ и охраняетъ ее. Отдайте же ему птицу!
И все нашли этотъ приговоръ справедливымъ.
Но когда царь сталь искать мудреца, чтобы поклониться ему — онъ исчезъ: кто-то виделъ только, какъ змея выскользнула изъ комнаты.
Боги часто являются такимъ образомъ среди людей.
Такъ господь Будда положилъ начало своимъ деламъ милосердия.
До этой минуты царевичъ виделъ страдание только одинъ разъ: страдание подстреленной птицы, которая, впрочемъ, скоро выздоровела и весело вернулась къ родной стае.
Но вотъ однажды царь сказалъ ему:
— Пойдемъ, мой дорогой сынъ, полюбуйся красотою весны, посмотри на усердие, которое прилагаютъ люди къ обработке плодоносной земли для того, чтобы она поделилась съ пахаремъ своими дарами; посмотри на мои поля, — они будутъ твоими, когда для меня запылаетъ костеръ — какъ они даютъ всякому пищу и наполняютъ житницы царя. Весна хороша своими свежими листьями, зеленою травою, яркими цветами, песнями этой рабочей поры.
И они отправились туда, где зеленели сады и шумели ручьи, тудагде тучную почву вспахивали тяжелые плуги, запряженные быками, на могучихъ плечахъ которыхъ скрипели ярма. Плодоносная красная глина приподнималась и падала длинными, мягкими волнами вокругъ плуга, тогда-какъ работникъ ставилъ на него обе ноги, стараясь провести борозду сколь возможно глубже. А изъ-за пальмъ слышалось журчанье воды въ роднике, и всюду, где протекалъ ручей, благодарная земля окаймляла его берега благоуханными цветами и стройными стеблями душистаго тростника. Дальше виднелись сеятели, вышедшие сеять. Въ чаще весело щебетали птицы, сплетавшия себе гнезда. Рощи кишели мелкими животными — ящерицами, пчелами, жуками, пресмыкающимися, и все они наслаждались весною. Колибри блистали среди ветвей манго, пестрый рыболовъ носился надъ прудомъ, белыя цапли гордо шагали по лугу, ястребы кружились въ воздухе, павлины летали вокруг расписанннаго храма, сизые голуби ворковали на берегу ручья, а изъ отдаленной деревни барабанный бой сзывалъ народъ на свадебный пиръ.
Все говорило о мире и довольстве, царевичъ виделъ это и былъ доволенъ.
Но вотъ, присмотревшись ближе, онъ заметилъ шипы на розахъ жизни. Онъ заметилъ, какъ загорелый крестьянинъ обливается потомъ, чтобы заработать плату, какъ онъ изнемогаетъ, чтобы купить себе право жить, какъ, онъ въ знойные полуденные часы погоняетъ большеглазых, быковъ и колотить ихъ палкою по бархатистымъ бедрамъ; онъ заметилъ, что ящерица естъ муравьевъ, а змея — ящерицъ, что змеи и ящерицы, въ свою очередь, служатъ пищею коршуну; что рыболовъ отнимаетъ добычу у зимородка, что балабанъ гоняется за соловьемъ, а соловей — за пестрокрылыми бабочками; что всюду всякий убиваетъ убийцу и самъ становится жертвой убийцы; что жизнь питается смертью.
Подъ красивою внешностью скрывается всеобщий свирепый, мрачный заговоръ взаимнаго убийства, все имъ охвачены отъ червя до человека, который убиваетъ себе подобныхъ. Когда онъ увиделъ все это: и голоднаго пахаря, и усталаго быка съ шеей, истертой ярмомъ, и общую жажду жизни, вынуждающую все живое къ дикой борьбе, тогда вздохнулъ онъ глубоко. — Неужели это, — сказалъ онъ, — та счастливая земля, которую вы хотели мне показать? Какимъ тяжелымъ потомъ омоченъ хлебъ земледельца! Какъ утомительна работа вола! Какую ожесточенную войну ведетъ въ лесу и сильный и слабый! Сколько битвъ происходить и въ воздухе! Даже вода не можетъ служить убежищемъ! Отойдите отъ меня на время, дайте мне обдумать все то, что я теперь узнал!
Сказавъ это, селъ милостивый господь, Будда подъ деревомъ Джамбу, селъ, скрестивъ ноги такъ, какъ его обыкновенно изображаютъ на священныхъ статуяхъ, и началъ въ первый разъ рамышлять о страданияхъ жизни, объ ихъ источникахъ и о средствахъ помочь имъ. Сердце его наполнилось столь великимъ состраданиемъ, столь широкою любовью ко всему живущему, столь страстным желаниемъ облегчить общую скорбь, что силой этой любви, этого желания духъ его перешелъ въ состояние экстаза, и юноша очистился оть всякаго смертнаго ощущения и сознания и достигь, такимъ образомъ, «дьяны», первой ступени на пути спасения.
Въ этотъ часъ пролетали пять священныхг духовъ (риши); крылья ихъ затрепетали, когда они приблизились къ дереву.
— Какая высшая сила заставляетъ насъ уклоняться съ пути? — вопрошали они другъ друга.
Духи чувствуютъ силу боговъ и святое присутствие чистыхъ. И, взглялувъ внизъ, увидели они Будду, увенчаннаго сияниемъ розовыхъ лучей и погруженнаго въ мысль о спасении мира. И услышали они голосъ бога, хранителя леса:
— Риши, это спаситель мира! Спуститесь на землю и поклонитесь ему! И лучезарные спустились, сложили крылья а пропели ему хвалебную песнь. Затемъ они снова поднялись и понесли богамъ благую весть.
Царь послалъ слугу искать царевича, и он нашелъ его по-прежнему погруженнаго въ размышление, хотя полдень уже прошелъ и солнце быстро склонялось за горы запада.
Все тени передвинулись, но тень древа Джамбу оставалась недвижной и осеняла его, не давая косым лучамъ солнца коснуться священной главы.
И слуга, видевший это, услышалъ изъ розоваго куста:
— Не троньте царевича! Пока тень печали не оставитъ сердца его, моя тень не двинется съ места!
КНИГА ВТОРАЯ.
правитьКогда господь нашъ достигъ восемнадцати лет, царь приказалъ построить для него три великолепныхъ дома; одинъ теплый, для зимы, былъ сложенъ изъ правильно отесанныхъ бревенъ и обшитъ кедромъ; другой прохладный, для летнихъ жаровъ, былъ весь изъ мрамора, и третий изъ кирпича, выложенный синими черепицами, предназначался для весны. Дворцы эти называлисъ: Субха, Сурамма и Рамма.
Вокругъ нихъ цвели прелестные сады, журчали быстрые потоки, раскидывались благоухающия рощи съ изящными беседками и красивыми полянами. Тамъ могъ нагуляться Сиддартха вволю и каждый часъ могъ онъ встречать новыя для него удовольствия. Много провелъ онъ тамъ счастливыхъ дней юности, — поры, когда молодая кровь быстро струится по жиламъ, но тень раздумья не покидала его, подобно туче, омрачающей серебристую гладь озера.
Царь, заметивъ это, созвалъ своихъ министровъ:
— Вспомните, — сказалъ онъ, — что говорилъ старый риши, а также и то, что предсказали ранее снотолкователи: этотъ юноша, более дорогой для меня, чемъ кровь моего сердца, будетъ великимъ государемъ, онъ сокрушитъ всехъ враговъ, онъ будетъ царемъ надъ царями! Эти слова запечатлелись въ сердце моемъ! Или, можетъ быть, онъ изберетъ печалъный и смиренный путь самоотречения и благочестивыхъ страданий, станетъ стремиться къ неизвестному благу, потерявъ все, что стоитъ хранить. Къ этому пути обращаетъ онъ жадные взоры среди великолепий моихъ дворцовъ… Вы мудры, посоветуйте мне, какъ удержать его на той гордой стезе, по которой онъ долженъ идти, чтобы исполнить все предзнаменования, обещавшия ему власть надъ миромъ, если онъ не презритъ власть. Старейший изъ министровъ произнесъ:
— Великий государь! Любовь исцелитъ этотъ легкий недугъ. Надобно, чтобы чары женщины пленили сердце царевича. Благородный юноша еще не знаетъ, что такое красота, что такое глаза, заставляющие насъ забывать небо, что такое поцелуй благоуханныхъ устъ. Окружи его очарователъными женщинами, прелестными участницами игръ! Мысль, которую не сковать железными цепями, легко можно связать женскимъ волосомъ!
Все советники одобрили это мнение, но царь сказалъ:
— Мы можемъ отыскать для него женщинъ, но, ведь, любовь выбираетъ не чужими глазами. Мы окружимъ его цветникомъ красавицъ, чтобы онъ могъ сорвать любой цветокъ, а онъ улыбнется и отвернется отъ неизведаннаго имъ наслаждения.
Тогда проговорилъ другой:
— Колеблется стрелокъ, прежде чемъ спуститъ нацеленную стрелу. Царевича, какъ и менее высокихъ существъ, очаруетъ одна женщина, одно лицо блеснетъ ему райской красотой, одинъ образъ представится ему прелестнее утренней зари, пробуждающей миръ. Сделай, какъ я скажу тебе, государь! Устрой праздникъ, и пусть на немъ все молодыя девушки твоего царства состязаются въ красоте и телесныхъ упражненияхъ, обычныхъ въ земле Сакьевъ. Пусть царевичъ раздаетъ награды красавицамъ, и когда прелестныя победительницы будутъ проходить мимо него, мы заметимъ, которая изъ нихъ прогонитъ облако печали съ нежнаго чела его. Такимъ образомъ предметъ любви будетъ избранъ глазами любви, и мы заманимъ царевича въ сети счастья.
Советъ быль принятъ. Назначили день и разослали глашатаевъ сзывать всехъ молодыхъ, красивыхъ девушекь во дворецъ на состязание. Царевичъ долженъ былъ оделять ихъ дорогими подарками, но самый дорогой отдать победительнице. На этотъ призывъ девушки Капилавасту толпами направились къ воротамъ дворца. Все оне гладко причесали и перевязали свои черные волосы, подкрасили сурьмой ресницы, омылись свежей водой, облились благовониями. Все оне надели самыя нарядныя платья и шали, разрисовали пурпуромъ нежныя руки и ноги, и ярко подкрасили знаки, отмечавшие ихь лбы *).
- ) Въ Индии по настоящее время принадлежность къ той или другой секте, обозначается условнымъ знакомъ, нарисованнымъ на лбу.
Чудное зрелище представляли эти молодыя индианки, проходившия мимо трона съ опущенными въ землю черными глазами. Когда оне увидели царевича, трепетавшия сердца ихъ забились благоговениемъ не къ его высокому сану, а къ тому безстрастному спокойствию, которое возвышало его надъ всеми ими. Оне принимали дары съ опущенными ресницами, не осмеливаясь поднять на него глазъ. Когда народъ приветствовалъ красавицу, более другихъ достойную царской улыбки, она, робкая какъ антилопа, едва касалась его милостивой руки и спешила скрыться въ толпе подругъ, страшась заслужить предпочтение того, кто казался слишкомъ божественнымъ и высокимъ, слишкомъ святымъ, слишкомъ возвышеннымъ надъ ея миромъ. Такъ проходили, одна за другой, вереницы прелестныхъ девушекъ, лучшихъ цветовъ города. Уже прошли последния, все подарки были розданы, когда позади всехъ явилась молодая Ясодхара. Придворные, стоявшие около Сиддартхи, заметили, что царевичъ вздрогнулъ при приближении лучезарной красавицы. Станъ богини, походка Парвати, глаза — что глаза лани въ весеннюю пору, лице, очарование котораго не изобразить словами — она одна посмотрела прямо въ глаза юноше, она стояла предъ нимъ, скрестивъ руки на груди, не склоняя гордой головы.
— Найдется-ли подарокъ и для меня? — спросила она и улыбнулась.
— Я роздалъ все подарки, — отвечалъ царевичъ, — но взаменъ ихъ, любезная сестра, чьей красой гордится нашъ городъ, возьми вотъ это!
И онъ снялъ съ шеи изумрудное ожерелье и обвилъ зеленою цепью ея смуглый станъ; глаза ихъ встретились и пламя любви вспыхнуло въ ихъ сердцахъ.
Много летъ спустя, во время полнаго просветления, ученики спросили господа Будду, почему, при первомъ же взгляде на девушку изъ рода Сакьевъ, такъ загорелось сердце его, и онъ отвечалъ:
— Мы не были такъ чужды другъ другу, какъ это казалось и намъ самимъ, и всемъ посторонними. Въ давнопрошедшие века, сынъ одного охотника игралъ съ лесными девами у истоковъ Ямуны, тамъ, где стоитъ Нандадеви; они бегали взапуски среди елей, словно зайцы на вечерней заре, а онъ былъ у нихъ судьей, — одной онъ далъ венокъ изъ астръ, другой — изъ длинныхъ перьевъ фазана, третьей — изъ еловыхъ шишекъ. Но та, которая прибежала последнею, казалась ему первою. Ей подарилъ юноша ягненка ручной козули и свою любовь. Много счастливыхъ летъ прожили они въ лесу, въ лесу же пришла къ нимъ и смерть, и даже она не разлучила ихъ. Знайте, какъ после бездождья прорастаетъ семя, много летъ лежавшее скрытымъ въ земле, такъ добро и зло, горе и радость, ненависть и любовь, все давно прошедшия дела возрождаются вновь, принося светлые или темные листья, сладкие или горькие плоды. Сынъ охотника — то былъ я, дева лесовъ — она. Колесо рождения и смерти свершило свой оборот и то, что было когда-то, должно снова повториться!
Но те, которые наблюдали за царевичемъ во время раздачи подарковъ, видели и слышали все, и обо всемъ донесли царю; они разсказали, какъ разсеянно сиделъ Сиддартха, пока не явилась дочь Супрабудды, Ясодхара; какъ при первомъ взгляде на нее онъ изменился; какъ они смотрели другъ на друга; какъ онъ отдалъ ей драгоценное ожерелье и какъ красноречивы были ихъ взоры. Добрый царь улыбнулся.
— Мы нашли приманку, — сказалъ онъ, — подумаемъ теперь, какъ намъ заставить сокола спуститься ради нея съ облаковъ. Надо послать пословъ просить для моего сына руки этой девушки.
Но, по обычаю Сакьевъ, юноша, сватаясь за красивую, достойную любви, девушку изъ благороднаго дома, долженъ былъ прежде всего вступить въ состязание со всеми ея прочими женихами. Отъ этого обычая не могли отступать сами цари. И потому отецъ девушки сказалъ:
— Доложите царю: за мою дочь сватается много князей изъ ближнихъ и дальнихъ стран; если сынъ твой сумеетъ лучше ихъ натягивать лукъ, владеть мечемъ и скакать на коне; если ему удастся превзойти всехъ ихъ во всемъ, тогда и для насъ онъ будетъ всехъ приятнее. Но какъ это можетъ быть, если онъ ведетъ жизнь отшельническую?
Опечалилось сердце царя: напрасно было сыну его свататься за прелестную Ясодхару, не могъ онъ состязаться съ Девадаттой — первымъ стрелкомъ, съ Арджуной, укротителемъ самыхъ свирепыхъ коней, съ Нандой, владеющимъ мечемъ какъ никто.
Но царевичъ тихо улыбнулся и молвилъ: — Всему этому и я учился; возвести, что сынъ твой готовъ состязаться со всякимъ, кто пожелаетъ! Надеюсь, что я не потеряю мою возлюбленную въ этой борьбе!
Тогда царь велелъ возвестить, что на седьмой день царевичъ Сиддартха приглашаетъ всякаго, кто желаетъ, состязаться съ нимъ во всехъ воинскихъ упражненияхъ; Ясодхара будетъ наградой победителя.
Въ седьмой день все благородные Сакьи изъ городовъ и селъ собрались на майданъ.
Ясодхара прибыла туда же со своими родными; ее везли, какъ невесту, съ музыкой, въ пестро-украшенномъ паланкине, запряженномъ золоторогими быками, убранными цветами.
Женихами ея объявились Девадатта, юноша царской крови, Нанда и Арджуна, оба благородного происхождения — цветъ молодежи.
Церевичъ подъехал на своемъ беломъ коне, Кантаке, и конь заржалъ при виде такого множества чужихъ, незнакомыхъ людей. Сиддартха также смотрелъ съ изумлениемъ на весь этотъ народъ, стоявший по рождению гораздо ниже трона, живший и питавшийся иначе, чемъ царь, и въ то-же время испытывавший, быть можетъ, одинаковыя съ царемъ радости и страдания. Но когда царевичъ увиделъ прелестную Ясодхару, светлая улыбка осенила лице его, онъ придержалъ шелковые поводья, спустился с широкой спины Кантаки на землю и вскричалъ:
— Тотъ не достоинъ этой жемчужины, кто не превзойдетъ всехъ! Пусть мои соперники покажутъ, не былъ ли я слишкомъ дерзокъ, притязая на ея руку!
Тогда Нанда предложилъ состязание въ стрельбе из лука; онъ далеко поставилъ свой медный барабанъ, Арджуна сделалъ тоже, а Девадатта поставилъ свой еще дальше, царевичъ же Сиддартха попросилъ поставить свой барабанъ такъ далеко, что онъ казался не больше раковины. И они спустили стрелы: Нанда прострелилъ свой барабанъ, а Арджуна — свой, а Девадатта метко-пущенной стрелой попалъ въ оба значка своей мишени, такъ что все присутствовавшие приветствовали его криками восторга, а прелестная Ясодхара опустила золотое покрывало на испуганные глаза, чтобы не видеть, какъ промахнется царевичъ, а онъ, онъ схватилъ лукъ изъ лакированнаго камыша, съ тетивой изъ сухожилий, скрепленныхъ серебряной проволокой, тотъ лукъ, что могли согнуть лишь руки силача, иовертелъ его, тихо улыбаясь, и натянулъ тетиву такъ, что оба конца — сошлись и толстое древко лопнуло.
— Это игрушка, не съ этимъ бороться за любовь! — сказалъ онъ. — Нетъ ли у кого лука более пригоднаго для благородныхъ Сакьевъ?
— Въ храме съ давнихъ поръ хранится лукъ Синхахану, — отвечали ему, — никто не могъ до сихъ поръ натянуть его, или, натянувъ, спустить!
— Принесите мне, — вскричалъ онъ, — это оружие, достойное воина!
Ему принесли древний лукъ, кованный изъ блестящей стали, съ золотой оправой по обоимъ концамъ, согнутымъ на подобие роговъ буйвола. Дважды попробовалъ Сиддартха крепость его на своемъ колене и затемъ сказалъ:
— Пустите-ка стрелу изъ этого лука, братцы! Но ни одинъ изъ нихъ не могъ согнуть ни на палецъ упрямый лукъ. Тогда, слегка нагнувшись, царевичъ согнулъ лукъ безъ усилия вложилъ крюкъ въ зарубку и такъ сильно натянулъ тетиву, что она, подобно крылу орла, разсекающаго воздухъ, издала громкий, чистый звукъ.
— Что это такое? Что за звукъ? — спрашивали немощные, оставшиеся въ этотъ день дома.
— Это звукъ лука Синхахану, — отвечали имъ, — царевичъ натянулъ его и готовится выстрелить.
Онъ выбралъ крепкую стрелу, прицелился и спустилъ ее. Меткая стрела взвилась къ небу, пронизала барабанъ, стоявший далее всехъ, но не остановилась въ своемъ полете, а пронеслась дальше по равнинам и скрылась изъ глазъ.
После этого Девадатта предложилъ состязание на мечахъ; онъ разсекъ пальмовое дерево въ шесть пальцевъ толщины, Арджуна — въ семь, а Нанда — въ девять; рядомъ стояло дерево съ двумя сросшимися стволами, мечъ Сиддхартхи разсекъ его однимъ молниеноснымъ ударомъ, ударомъ такимъ меткимъ и ловкимъ, что подрубленные стволы продолжали стоять неподвижно, и Нанда вскричалъ: «онъ промахнулся!» И Ясодхара снова задрожала при виде прямо стоявшихъ деревьевъ. Но вотъ боги воздуха, наблюдавшие за всемъ, подули легкимъ южнымъ ветеркомъ, и обе зеленыя вершины, метко-разсеченныя, упали на песокъ.
После этого привели коней, породистыхъ, ретивыхъ, и три раза объехали соперники кругомъ майдана, перегоняя другъ друга, но белый Кантака оставлялъ далеко за собою самыхъ лучшихъ скакуновъ, онъ несся такъ быстро, что пока клокъ пены долеталъ изъ его рта до земли, онъ пробегалъ уже расстояние, равное длине двадцати копий. Но тутъ Нанда сказалъ:
— Съ такимъ конемъ, какъ Кантака, каждый из, насъ обгонитъ всехъ, приведите необъезжаннаго коня, и посмотримъ, кто лучше укротитъ его!
Слуги привели чернаго, какъ ночь, жеребца, Его держали на трехъ цепяхъ, глаза его пылали, ноздри раздувались, грива развивалась по ветру. На немъ не было ни подковъ, ни седла, до сихъ поръ никто не садился на него. По три раза пытался каждый молодой Сакья вскочить на его могучую спину, но, конь приходилъ въ ярость и каждый разъ сбрасывалъ пристыженнаго ездока на песокъ. Одному только Арджуне удалось удержаться несколько минуть, онъ велелъ снять цепи, ударилъ кнутомъ по чернымъ бедрамъ, схватилъ умелой рукой узду и такъ крепко притянулъ челюсти коня, что дикое животное, вне себя отъ злобы и страха, обежало одинъ разъ вокругъ ристалища, но вдругъ оно обернулось съ оскаленными зубами, схватило Арджуиу за ногу, стащило на землю и, наверное, растоптало бы до смерти, если бы подоспевшимъ слугамъ не удалось снова накинуть на него цепи. Тогда народъ закричалъ:
— Не давайте Сиддартхе касаться этого злого духа, въ его печени — буря, его кровь — красное пламя!
Но царевичъ сказалъ:
— Отпустите цепи, дайте мне взять его чолку! Онъ взялъ коня за чолку, спокойно подержалъ его, шепнулъ ему какое-то слово, положилъ ладонь на глаза его, тихо погладилъ его по свирепой морде, по шее, по вздымавшимся бедрамъ, на диво всемъ, черный конь склонилъ гордую голову и стоялъ кротко, покорно, какъ бы признавъ владыку и преклоняясь предъ нимъ. Онъ не шевельнулся, пока Сиддартха садился на него, а потомъ пошелъ ровнымъ шагомъ, повинуясь узде и движению ноги, так-что все присутствовавшие закричали:
— Кончено состязание! Сиддартха всехъ достойнее!
И все женихи согласились: «онъ всехъ достойнее!» А Супрабудда, отецъ девушки, сказалъ:
— Въ глубине сердца мы всегда считали тебя достойнейшимъ, потому-что для насъ ты былъ всехъ милее. Какимъ-то волшебствомъ ты среди розъ твоихъ садовъ, среди твоихъ мечтаний приобрелъ ловкость воина въ большей степени, чемъ другие на войне, на охоте, въ ручныхъ работахъ! Бери же, прекрасный царевичъ, сокровище, которое ты приобрелъ как награду!
По его слову встала красавица индианка съ своего места, взяла венокъ изъ цветовъ могры, опустила черно-золотое покрывало на лобъ и, гордо пройдя мимо всехъ юношей, приблизилась къ Сиддартхе, божественная краса котораго, какъ будто, приобрела теперь новый блескъ отъ близости чернаго коня, покорно склонявшаго гордую шею подъ его рукою. Она смиренно поклонилась царевичу и открыла передъ нимъ лицо свое, сиявшее радостною любовью; на шею его надела она свой душистый венокъ, на грудь его склонила свою прелестную головку и, опустясь къ ногамъ его, произнесла съ горделивою радостью:
— Возьми меня, царевичъ, я твоя!
И весь народъ ликовалъ, когда они пошли вместе, рука объ руку, съ сердцами, бьющимися взаимною любовью. Черно-золотое покрывало ея было вновь опущено на лицо.
Значительное время миновало, настало просветление, ученики Будды стали спрашивать его обо всемъ и, между прочимъ, почему у нея было это черно-золотое покрывало и почему шла она такою гордою поступью. Всепочитаемый отвечалъ имъ:
— Мне это было неизвестно, хотя казалось наполовину известнымъ: колесо рождения и смерти обращается, и вместе съ темъ возвращаются давно прошедшия события и мысли, возрождаются давно погребенныя жизни. Я вспоминаю теперь, что мириады летъ тому назадъ, я, въ виде тигра, рыскалъ по лесамъ Гималайскихъ горъ вместе съ подобными мне голодными полосатыми зверями. Я, Будда, я прятался въ траве и блестящими глазами следилъ за стадами, которыя паслись около моего убежища и приближались ко мне, не чуя смерти, а ночью, при звездахъ, я рыскалъ за добычей дикий, ненасытный, вынюхивая следы людей и зверей. Среди животныхъ, съ которыми я сходился въ то время, я встретилъ где-то въ глубокомъ болоте или въ густомъ тростнике тигрицу, самую красивую изъ всехъ самокъ, изъ-за которыхъ бьются самцы. У нея была черная шкура, съ золотыми полосами, какъ то покрывало, которое Ясодхара надела для меня. У насъ въ лесу велись ожесточенныя битвы зубами и когтями, а гордая тигрица лежала и смотрела, какъ мы терзали другь-друга изъ-за обладания ею. И я помню, какъ, наконец, она, мурлыча, прошла мимо царей леса, побежденныхъ мною, ласково облизала мои вздымавшияся от усталости бедра и гордо последовала за мною в чащу предаться утехамъ любви. Колесо рождения и смерти вечно обращается сверху внизъ, снизу вверхъ!
Итакъ, царевичъ получилъ девушку, добровольную награду за победу; и когда созвездия оказались благоприятными, когда Меша — Красный Олень — владычествовалъ надъ небомъ, отпраздновали брачный пиръ, по обычаю Сакьевъ. Поставили золотой тронъ, разостлали коверъ, развесили брачные венки, перевязали молодымъ руки, разломили сладкий пирогъ, разсыпали рисъ, разлили розовое масло, спустили на подкрашенное молоко две соломинки, которыя, сойдясь вместе, означаютъ «любовь до смерти»; сделали три раза по семи шаговъ вокругъ огня, раздали дары святымъ мужамъ, оделили нищихъ, принесли жертвы в храме, пропели мантры*); связали вместе одежды жениха и невесты. Тогда седовласый отецъ невесты сказалъ: — «Многочтимый царевичъ! Та, что до сихъ поръ была нашею, стала твоею; будь добръ къ ней, вся ея жизнь въ тебе!» — После этого привели съ пениемъ и музыкой прелестную Ясодхару въ объятия царевича и везде во всемъ царствовала любовь.
- ) Мантры — молитвы и хвалебныя песни, содержащияся въ Ведахъ.
Но царь разсчитывалъ не на одну только любовь.
Онъ велелъ соорудить для нея великолепную темницу, увеселительный дворецъ царевича Витрамванъ — чудо, подобнаго которому не было на земле. Среди обширныхъ парковъ дворца возвышался зеленый холмъ, подножие котораго омывалъ потокъ Рохини, бегущий со склоновъ Гималайевъ и несущий, свою дань въ воды Ганга. На юге рощи тамариндовъ и гряды густо разросшихся небесно-голубыхъ цветовъ отделяли эту местность отъ всего остального мира, такъ — что городской шумъ долеталъ туда, какъ легкое жужжание пчелъ въ кустахъ. На севере тянулись девственные уступы могучихъ Гималайевъ; они большими террасами возвышались въ поднебесье, неприступные, безконечные, волшебные; ихъ обширныя плоскогорья, ихъ гребни и скалы, утесы, зеленые склоны, снежныя вершины, ущелья и пропасти вели восходящую мысль все выше и выше, пока она, какъ будто, достигала неба и молча беседовала съ богами. Ниже области снеговъ тянулись темные леса, закутанные пеленой облаковъ, прорезанные бешеными водопадами, еще ниже зеленели рощи палисандровыхъ и хвойныхъ деревьевъ, где эхо повторяло крикъ фазановъ, ревъ пантеръ, топот дикихъ барановъ и крики орловъ, кружащихся въ воздухе. Еще ниже разстилалась цветущая равнина, какъ роскошный молитвенный коверъ, передъ этимъ божественнымъ алтарем. Прямо противъ этой панорамы строители воздвигли па вершине холма роскошный дворецъ; съ каждой стороны его возвышались башни, кругомъ шла колоннада, а на столбахъ его были изсечены сказания древнихъ временъ. Тамъ виднелись Радха и Кришна и девы лесовъ, Сита, Гануманъ и Драупади, а въ среднихъ воротахъ милостиво возседалъ, склоняя на бокъ свой хоботъ, богъ Ганеша съ дискомъ и жезломъ — податель мудрости и богатства.
Извилистыя дорожки вели черезъ садъ и дворъ къ внутреннимъ воротамъ изъ бело-розоваго мрамора, притолки которыхъ были изъ ляписъ-лазули, порогъ — изъ алебастра, а резныя и расписанныя двери — изъ краснаго дерева. Чрезъ эти ворота, по великолепнымъ лестницамъ и решетчатымъ галлереямъ, очарованный путникъ проходилъ въ величественные залы и уютныя комнаты; онъ ступалъ по разрисованнымъ поламъ, среди колоннадъ, подъ сводами которыхъ били фонтаны, окаймленные лотосомъ и розами; тамъ, въ прозрачныхъ бассейнахъ, блестели красныя, голубыя и золотыя рыбы. Большеглазыя газели щипали свежераспустившияся розы въ залитыхъ солнцемъ нишахъ; птицы, сверкая всеми цветами радуги, порхали по пальмамъ; зеленые и серые голуби вили гнезда на золоченыхъ карнизахъ; по блестящей мозаике пола, распустивъ хвосты, расхаживали павлины, белыя какъ молоко цапли, маленькия домашния совы; пестрые попугаи перелетали съ одного плода на другой; желтыя «солнечныя» птицы порхали съ цветка ил цветокъ. Робкая ящерица безъ страха бегала по решеткамъ, греясь на солнце; белка смело брала пищу прямо изъ рукъ; всюду царствовалъ миръ и спокойствие; пугливая черная змея, приносящая дому счастье, грела свои усталыя кольца среди маргаритокъ, на которыхъ резвилась выхухоль, а темноглазыя обезьяны делали гримасы воронамъ.
Весь этотъ домъ, этотъ приютъ любви, былъ населенъ приветливой прислугой, всюду встречались приятныя лица, добродушная услужливость, слышались ласковыя речи; всякий былъ радъ, когда могъ обрадовать, былъ доволенъ, когда доставлялъ удо-вольствие, гордился, когда исполнялъ приказание; жизнь текла тамъ, какъ заколдованная, подобно тихому потоку, бегущему среди вечно свежихъ цветовъ, прекраснейшимъ изъ которыхъ была Ясодхара, царица этого заколдованнаго царства.
Внутри дворца, превосходя великолепиемъ все его безчисленныя палаты, скрывалась горница, въ которой искусство соединило все дивныя чары для усыпления души. Входомъ въ нея служила квадратная зала, сводомъ которой было небо; въ средине былъ бассейнъ изъ молочно-белаго мрамора, выложенный такими же плитами; края бассейна, ступени и карнизы были украшены агатомъ и все было такъ холодно, что среди лета казалось будто ступаешь на снегъ. Это место предназначалось для сладкой неги; лучи солнца осыпали его своимъ золотомъ, но, пробираясь подъ арки и въ ниши, бледнели, какъ будто самый день останавливался и превращался въ тихий любовный вечеръ передъ дверьми спальни. Тамъ, за этими дверями, была очаровательно-прелестная комната, чудо всего света!
Мягкий светъ благовонныхъ лампъ проникалъ сквозь окна изъ перламутра и прозрачной ткани, усеянной звездами, и падаль на золотые ковры, на шелковыя подушки, на тяжелыя, великолепныя занавеси, за которыя проникала одна только красота. Здесь нельзя было различить, когда день, когда ночь, здесь всегда лился особенно мягкий светъ, более яркий, чемъ восходящее солнце, более нежный, чемъ вечерний сумракъ, вечно веялъ тихий ветерокъ, сладкий, какъ утренний воздухъ, свежий, какъ дыхание полуночи.
День и ночь тамъ пели лютни, день и ночь подавались избранные кушанья и напитки, плоды, омоченные росой, шербетъ, замороженный въ снегахъ Гималайевъ, тонкия сахарныя печенья, сладкое кокосовое молоко въ белыхъ кокосовыхъ чашахъ. День и ночь тамъ прислуживали прелестныя танцовщицы, кравчия, музыкантши, нежныя чернобровыя прислужницы любви. Оне опахалами навевали сонъ на закрытые глаза царевича и, когда онъ просыпался, возвращали его къ неге шопотомъ музыки среди цветовъ, прелестью любовныхъ напевовъ, волшебными танцами, въ которыхъ звонъ колокольчиковъ сливался с нежнымъ плесканиемгь рукъ и звукомъ серебряныхъ струнъ; благовония мускуса и чампаки, голубые пары курильницъ съ горящими пряностями успокоивали душу его, пока онъ снова засыпалъ около красавицы Ясодхары.
Такъ жилъ Сиддартха, погруженный въ забытье. И сверхъ того царь повелелъ, чтобы за стенами его дворца никогда никто не поминалъ ни о смерти, ни о старости, ни о горе, ни о страдании, ни о болезни.
Если какая-нибудь изъ обитательницъ этого царства любви начинала грустить, если облако печали туманило ея темные глаза, если ножка ея слабела въ танцахъ, безвинную преступницу немедля удаляли изъ рая, чтобы царевичъ не успелъ почувствовать сострадания къ ея печали.
Неусыпные надзиратели казнили всякаго, кто осмеливался упомянуть о грубомъ внешнемъ мире, о мире страданий, болезней, слезъ и страха, о мире надгробныхъ рыданий и мрачнаго дыма костровъ. Сребристая нить въ косе танцовщицы или певицы считалась преступлениемъ, каждый день обрывались все увядающия розы, обрывались желтеющие листья, удалялось отъ глазъ все неприятное.
— Если, — сказалъ царь, — онъ проведетъ молодость вдали отъ всего, что наводитъ на размышление, если онъ перестанетъ усугубляться въ мысляхъ, можетъ быть, устранится его мрачное предназначение, слишкомъ великое для человека, и я увижу, какъ онъ сделается всесветнымъ царемъ, царемъ царей, главой своего века!
Вокруг этой прелестной тюрьмы, где любовь была тюремщикомъ, а наслаждение оградой, на дальнемъ разстоянии скрыто отъ глазъ, онъ велелъ воздвигнуть толстую стену съ железными воротами, двери которыхъ съ трудомъ могла открыть сотня человекъ, при чемъ шумъ слышался за полъ-иожаны *). Внутри стены были вторыя ворота и за ними еще третьи.
- ) Иожана — мера длины, соответствующая одному дню пути.
КНИГА ТРЕТЬЯ.
правитьВъ этомъ тихомъ убежище счастья и любви жилъ господь нашъ Будда, ничего не слыша ни о печаляхъ, ни о бедности, ни о страданияхъ, ни о болезняхъ, ни о старости, ни о смерти: но какъ иногда человекъ во сне блуждаетъ по мрачнымъ морямъ и утромъ пристаетъ къ берегу утомленный, привозя съ собою странныя вещи изъ этого тяжелаго путешествия, такъ и онъ часто лежалъ подле Ясодхары, склонивъ голову на ея смуглую грудь, усыпленный ея нежными ласками, и вдругъ вскакивалъ съ крикомъ: «мой миръ! О, мой мирь! Я слышу! Я знаю! Я иду!»
— Что съ тобою, государь?! — спрашивала она, глядя на него широко-раскрытыми оть ужаса глазами.
Въ эти минуты взоры его выражали неземное сострадание, а лицо казалось божественнымъ.
Чтобы остановить ея слезы, онь старался снова улыбнуться и приказывалъ музыке играть.
Однажды слуги поставили тыкву съ натянутыми струнами на пороге дома, тамъ, где вьтеръ могъ свободно перебирать струны и играть на нихъ, что хотелъ. Нестройно зазвучали серебряныя струны подъ напоромъ ветра, и все слышали только эти нестройные звуки, но царевичъ Сиддартха услышалъ музыку боговъ, и вотъ что пели они ему:
"Мы — голоса легкокрылаго ветра, который вздыхаетъ по покое и никогда не можетъ найти его. Знай! Каковъ ветеръ, такова и жизнь человеческая: вздохъ, стонъ, рыдание, буря, борьба.
"Къ чему, зачемъ мы созданы, ты не можешь знать, и не знаешь, откуда берется жизнь, к к чему она приводитъ? Мы также, какъ и ты, духи, рожденные изъ бездны пустоты! Какую радость приноситъ намъ наше изменчивое страдание?
"Какую радость приноситъ тебе твое неизменное счастье? Если бы еще любовь была вечна, можно бы найти въ ней наслаждение, но жизнь подобна ветру, и все въ ней лишь мимолетный звукъ на изменчивыхъ струнахъ.
"О, сынъ Майи! Мы стонемъ на этихъ струнахъ, потому-что мы блуждаемъ по земле; мы не пробуждаемъ веселья, потому-что мы видимъ слишкомъ много горя въ разных странахъ, слишкомъ много глазъ въ слезахъ, слишкомъ много рукъ, молящихь о пощаде.
"Мы и стонемъ, и смеёмся надъ людьми: они не знаютъ, что та жизнь, къ которой они такъ привязаны, пустой призракъ; удержать ее такъ же невозможно, какъ остановить облако или сдержать рукой течение реки.
"Но ты, предназначенный принести людямъ спасение, — твое время близко. Печальный миръ ждетъ тебя среди своихъ страданий, слепой миръ содрогается отъ муки! Встань, сынъ Майи! Проснись! Не возвращайся въ объятия сна!
"Мы — голоса странствующаго ветра. Иди и ты, царевичъ, странствуй, чтобы найти покой; оставь любовь ради любви къ любящимъ, брось роскошь, прими страдание, дай нзбавление!
«Перебирая серебряныя струны, мы шлемь свои вздохи тебе, еще неискусившемуся въ опыте земныхъ делъ, мы говоримъ съ тобою и, пролетая мимо, смеемся надъ теми прелестными тенями, которыми ты забавляешься!»
Въ другой разъ царевичъ сиделъ вечеромъ среди своихъ придворныхъ красавицъ, держа за руку прелестную Ясодхару, а одна изъ девушекъ, чтобы скоротать сумерки, разсказывала старую сказку, сопровождая слова свои музыкой, поддерживавшей ея звучный голосъ, когда онъ ослабевалъ. Она говорила о любви, о волшебномъ коне, о чудныхъ дальнихъ странахъ, въ которыхъ живутъ бледнолицые люди, и где ночью солнце спускается въ море. Онъ вздохнулъ и сказалъ:
— Читра своимъ прелестнымъ разсказомъ напоминаетъ мне пение ветра на струнахъ. Дай ей, Ясодхара, свою жемчужину въ награду! Но ты, моя жемчужина, скажи, неужели въ самомъ деле светъ такъ великъ? Неужели есть страна, где видно, какъ солнце закатывается въ морския волны? И есть-ли тамъ сердца, подобныя нашимъ, безчисленныя, неизведанныя, несчастныя — можетъ быть, — которымъ мы могли бы оказать помощь, если бы знали о нихъ? Часто, когда дневное светило начинаетъ съ востока свой величественный, усыпанный золотомъ, путь, — мне думается, кто же такой первый на краю света приветствовалъ появление его, кто эти дети востока? Часто, даже лежа на твоей груди, въ твоихъ объятияхъ, дорогая жена, стремился я съ тоской, при закате солнца, перенестись вместе съ нимь на пурпурный западъ и жаждалъ взглянуть на народы, живущие въ техъ странахъ! Тамъ, наверное, есть много людей, которыхъ мы полюбили бы. Можетъ ли быть иначе? Теперь, въ этотъ часъ, я испытываю мучительное стремление, — стремление, котораго не прогонитъ даже и поцелуй твоихъ, сладкихъ устъ! О Читра! Ты, которая знаешь эту волшебную страну! Скажи, где добыть мне быстроногаго коня твоей сказки? Я готовъ отдать мой дворецъ за одинъ день езды на немъ; я бы все ехалъ, ехалъ, пока не увиделъ всего необъятнаго простора земли… Нетъ, я бы лучше хотелъ иметь крылья молодого ястреба, наследника более обширнаго царства, чемъ мое; я бы вознесся на вершину Гималайевъ, туда, где розовый светъ окрашиваетъ снежныя равнины, и оттуда пытливымъ взоромъ огляделъ бы все вокругъ! Отчего я никогда ничего не видель, ничего не старался увидеть? Скажите мне, что находится за нашими железными воротами?
Одинъ изъ придворныхъ отвечалъ:
— Сначала городъ, славный царевичъ, храмы, сады, рощи; потомъ поля, потомъ опять поля съ майданами, кустарникомъ; потомъ идутъ владения царя Бимбисары; потомъ обширныя земли съ тысячами и сотнями тысячъ людей.
— Хорошо, — сказалъ Сиддартха, — велите Чанне запречь мою колесницу, завтра въ полдень я поеду и увижу все это!
Придворные донесли царю:
— Нашъ царевичъ, сынъ твой, приказываеть заложить колесницу завтра въ полдень, онъ хочетъ выехать изъ дворца и посмотреть людей.
— Такъ, — сказалъ царь, — пора ему видеть ихъ; но пошлите глашатаевъ, пусть они позаботятся, чтобы все было приведено въ порядокъ, чтобы никакое неприятное зрелище не попало царевичу на глаза; пусть ни слепые, ни калеки, ни больные, ни старики, ни прокаженные, ни немощные не выходятъ изъ домовъ!
После этого приказа мостовая была вычищена, водоносы обрызгали водой все улицы, хозяйки посыпали пороги своихъ домовъ краснымъ пескомъ, украсили двери венками и букетами тюльпановъ. Картины па стенахъ были подновлены, деревья увешены флагами, идолы покрыты золотомъ; на широкихъ дорогахъ статуи бога Сурья и великихъ, боговъ сияли среди зелени и алтарей. Весь городъ казался столицей какой-то волшебной страны.
Затемъ глашатаи съ барабаномъ и гонгомъ громко провозгласили:
— Слушайте, граждане! Царь повелелъ, чтобы сегодня не видно было въ городе ничего неприятнаго: пусть ни одинъ слепой, увечный, больной, старый, прокаженный или немощный не выходитъ изъ дому. Тела умершихъ не должны сожигаться и даже выноситься изъ дому до вечера! Таково повеление Суддходаны!
Такимъ образомъ все было прибрано, все дома Капилавасту разукрашены, когда царевичъ выехалъ въ городъ въ расписанной колеснице, запряженной двумя белоснежными, откормленными быками съ высокими горбами подъ резнымъ лакированнымъ ярмомъ.
Приятно было видеть радость, съ какою народъ приветствовалъ царевича; и Сиддартха становился все веселее и веселее, при виде этой подвластной ему и въ то же время любящей его толпы, одетой по праздничному, смеющейся, какъ будто жизнь была для нея благомъ.
— Прекрасенъ этотъ миръ и мне по душе, — сказалъ онъ, — какъ все меня любятъ! Какъ добры и веселы эти не сановные и не властные люди; какъ милы тутъ мои сестры: все оне трудятся или няньчатъ ребятъ. Что я имъ сделалъ? За что они такъ ласковы ко мне? Какимъ образомъ могутъ знать эти дети, что я ихъ люблю? Пожалуйста, поднимите этого хорошенькаго маленькаго Сакья, который бросаетъ намъ цветы, и пусть онъ покатается со мною! О, какъ хорошо царствовать въ такомъ царстве, какъ наше! Какъ легко радовать людей, если они приходятъ въ восторгъ отъ того только, что я выехалъ изъ дворца! Какъ у меня много лишняго, если даже въ такихъ маленькихъ домикахъ есть все, что нужно для благополучия жителей целаго города! Вези меня, Чанна, за ворота, мне хочется поближе ознакомиться съ этимъ очаровательнымъ миромъ, такъ долго остававшимся мне совершенно неизвестнымъ!
Они выехали за ворота въ сопровождении радостной толпы, которая теснилась около колесъ экипажа или бежала впереди быковъ, бросая цветы; одни гладили белоснежныхъ животныхъ, другие приносили имъ рису и хлеба, все кричали: «джей! джей! Славный нашъ царевичъ!»
И далее, по воле, царя, весь путь представлялъ одно только приятное зрелище, былъ полонъ одними только веселыми картинами; но вдругъ изъ лачуги около дороги вылезъ старый-престарый нищий, грязный, угрюмый, въ лохмотьяхъ; морщинистая, обожженая солнцемъ кожа висела, точно шкура животнаго, на его сухихъ костяхъ, спина его согнулась подь тяжестью долгихъ летъ, веки покраснели отъ многихъ пролитыхъ слезъ, глаза потускнели, беззубыя челюсти дрожали отъ паралича и отъ страха при виде такой толпы и такихъ ликований. Одною исхудалою рукою опирался онъ на ветхий посохъ, поддерживая имъ дрожавшие члены, другую прижималъ къ груди, изъ которой едва-едва выходило тяжелое прерывистое дыхание.
— Подайте нищему, добрые люди! — простоналъ онъ, — я уже при смерти!
Удушливый кашель не далъ ему договорить, но онъ все же оставался съ протянутой рукой и изъ последнихъ силъ продолжалъ повторять:
— Подайте нищему, добрые люди!
Те, что стояли ближе къ нему, столкнули его съ дороги, говоря:
— Царевичъ!.. Разве не видишь!?.. Убирайся въ свою лачугу!
Но Сиддартха закричалъ:
— Оставьте его, оставьте его!.. Чанна! Что это за существо, похожее на человека, но, конечно, только похожее? Человекъ не можетъ быть такимъ дряхлымъ, несчастнымъ, страшнымъ и удрученнымъ! Разве когда-нибудь люди родятся такими? Что значатъ его слова: «я при смерти»? Отчего онъ такъ исхудалъ, разве ему нечего есть? Какое горе постигло этого несчастнаго?
Возница отвечалъ:
— Милостивый царевичъ! Ты видишь просто стараго человека. Несколько дссятковъ летъ тому назадъ онъ держался прямо, глаза его блестели, онъ былъ здоровъ: жестокие годы высосали изъ него все соки, разрушили его силу, унесли его волю и разсудокъ; масло его светильника выгорело, теперь мерцаетъ одна только черная светильня; вь немъ осталась одна только слабая искра жизни, она лишь вспыхиваетъ предъ угасаниемъ. Такова старость, стоитъ ли вашему высочеству обращать на него внимание?
Тогда спросилъ царевичъ:
— Но скажи, бываетъ ли то же и съ другими, со всеми, или редко кто становится такимъ, какъ этотъ?
— Высокий повелитель! — отвечалъ Чанна, — такими какъ онъ сделаются все люди, если проживутъ столько же!
— Но, — спросилъ царевичъ, — если я проживу столько же, буду ли я такимъ же, и если Ясодхара доживетъ до восьмидесяти летъ, будетъ ли она такъ же стара, и Джалини, и маленькая Хаста и Гаутами, и Гунга, и все другие?
— Да, великий государь! — отвечалъ возница. Тогда сказалъ царевичъ:
— Поверни назадъ и вези меня домой! Я виделъ то, чего не ожидалъ увидеть!
Сиддартха возвратился въ свой великолепный дворецъ, не переставая размышлять о виденномъ; душа его была печальна, лицо выражало грусть; онъ не попробовалъ сладкихъ явствъ и плодовъ, приготовленыхъ къ вечерней трапезе, ни разу не взглянулъ на лучшихъ придворныхъ танцовщицъ, старавшихся развеселить его. Онъ не говорилъ н слова, и только когда опечаленная Ясодхара упала кь ногамъ его и, рыдая, спросила:
— Неужели я не могу утешить моего господина?
Онъ грустно ответилъ ей:
— О, дорогая, ты для меня великое угешение, и душа моя болитъ, когда я думаю, что утешению этому долженъ наступить конецъ! А конецъ придетъ, мы оба состаримся, Ясодхара! Мы потеряемъ любовь, мы ослабеемъ, одряхлеемъ, сгорбимся! Если бы мы, стараясь удержать жизнь и любовь, соединили наши уста такъ крепко, что день и ночь дышали бы однимъ дыханиемъ, время все-таки прокралось бы между нами и уничтожило бы мою страсть и твои прелести, подобно тому, какъ черная ночь уничтожаетъ розовый светъ горныхъ вершинъ, незаметно превращая ихъ въ серыя. Это узналъ я, и сердце мое омрачено ужасомъ, и сердце мое поглощено мыслью о томъ, какъ спасти сладость любви отъ убийцы-времени, превращающаго людей въ дряхлыхъ стариковъ.
И всю ночь просиделъ царевичъ безъ сна, не зная покоя.
И всю эту ночь царю Суддходане снились тревожные сны.
Въ первомъ сне онъ увиделъ большое, красивое знамя съ золотымъ солнцемъ — знакомъ Индры — посредине; подулъ сильный ветеръ, разорвалъ его и бросилъ на землю; явилась толпа теней, схватила клочки шелковой ткани и унесла ихъ на западъ оть городскихь воротъ;
после этого ему приснились десять огромныхъ слоновъ съ серебряными клыками; они били ногами о землю и торжественнымъ шествиемъ направлялись по южной дороге; на переднемъ слоне сиделъ царевичъ, другие следовали за иимъ.
Въ третьемъ сне ему представилась колесница, блестевшая ослепительнымъ светомъ, запряженная четырьмя конями, которые дышали белымъ паромъ и брызгали огненной пеной; въ этой колеснице сиделъ царевичъ Сиддартха.
Въ четвертомъ сне онъ увиделъ вертящееся колесо; ступица его горела золотомъ, спицы были изъ драгоценныхъ камней, странныя письмена покрывали его шину; оно вертелось и вращение его казалось въ одно и то же время музыкой и огнемъ.
Въ пятомъ видении ему явился огромный барабанъ, стоявший на полдороге между городомъ и горами; царевичъ билъ по немъ железной дубиной, и грохотъ, подобный ударамъ грома, раздавался по небу и земле.
Въ шестомь сне царь увиделъ башню, которая поднималась все выше и выше надъ городомъ, пока ея величественная вершина не засияла въ облакахъ, и на этой вершине стоялъ царевичъ, бросая во все стороны драгоценные камни самыхъ яркихъ цветовъ, точно дождь гиацинтовъ и рубиновъ; и все люди собирались и старались схватить эти сокровища, падавшия на все четыре страны света.
Въ седьмомъ сне онъ услышалъ вопли и увиделъ, шестерыхъ людей, плакавших, скрежетавшпхъ зубами, закрывавшихъ ротъ руками и уходившихь въ отчаянии.
Вотъ какие семь сновъ привиделись царю, и ни одинъ изъ самыхъ мудрыхъ снотолкователей не могъ объяснить ему ихъ значение. Царь разгневался и сказалъ:
— Несчастие грозитъ моему дому и нетъ среди васъ ни одного мудреца, который помогъ бы мне узнать, какое предзнаменование послали мне великие боги!
Печаль распространилась по всему городу, такъ какъ царь виделъ семь страшныхъ сновъ, которыхъ никто не могъ растолковать. Но вотъ къ воротамъ подошелъ старикъ, одетый въ звериныя шкуры, по-видимому, пустынникь, никому неизвестный; онъ воскликнулъ:
— Сведите меня къ царю, я могу объяснить его сонныя видения!
Услышавъ семь таинственныхъ полуночныхъ сновъ, онъ почтительно поклонился и сказалъ:
— О, махараджа, я поклоняюсь этому благословенному дому, изъ котораго произойдетъ светъ более яркий, чемъ светъ солнца! Знай: все эти семь страшныхъ видений означаютъ семь радостей;
первое — широкое великолепное знамя со знакомъ Индры, брошенное на землю и унесенное прочь, означаетъ конецъ старой веры и начало новой; боги такъ же изменяются, какъ люди, какъ минуютъ дни людей, такь пройдутъ, наконецъ, и века боговъ.
Десять огромныхъ слоновъ, тяжелою поступью потрясавшихъ землю, означаютъ десять великихъ даровъ мудрости, подъ влияниемъ коихъ царевичъ покинетъ свое государство и потрясетъ миръ провозглашениемъ истины.
Четыре коня, изрыгающие пламя — это четыре добродетели, которыя приведутъ сына твоего отъ сомнения и мрачныхъ мыслей къ радостному свету;
вращавшееся колесо съ блестящей золотой ступицей — это драгоценное колесо совершеннаго закона, колесо, которое сынъ твой пуститъ въ обращение въ виду всего мира.
Огромный барабанъ, въ который царевичъ билъ такъ, что шумъ, слышался во всехъ земляхъ, означаетъ громъ проповеди слова, которое онъ провозгласитъ;
башня, возвышавшаяся до неба — это распространение благовестия Будды, а драгоценные камни, которые онъ бросалъ — это неописуемое сокровище истиннаго закона, дорогого, желательнаго какъ, для людей, такь и для боговъ. Вотъ значение башни.
Что касается техъ шести, которые плакали, закрывая себе ротъ, то это шесть главныхъ учителей, которыхъ сынъ твой яркою правдою и неоспоримыми доводами убедитъ въ ихъ заблуждении.
О, царь возрадуйся! Владения царевича обширнее всякаго царства, его рубище отшельника предпочтительнее драгоценныхъ золотыхъ одеждъ. Вотъ что означали твои сны! Черезъ семь дней и семь ночей начнется исполнение этихъ предзнаменований.
Такъ говорилъ святой человекъ и смиренно положилъ восемь поклоновъ, три раза коснувшись земли; затемъ онъ повернулся и вышелъ; по когда царь послалъ во следъ ему богатылй даръ, посланные вернултсь и сказали:
Мы вошли за нимъ въ храмъ Чандры, но тамъ никого не было кроме серой совы, которая вылетела изъ святилища.
Такъ иногда являются боги.
Опечаленный царь подивился всему этому и приказалъ устроить новыя развлечения для привлечения сердца Сиддартхи къ танцовщицамъ его увеселительного замка; въ то же время онъ удвоилъ стражу у всехъ железныхъ воротъ.
Но кто можеть заградить путь судьбе?
Душу царевича снова стало волновать желание увидеть светъ за воротами дворца, жизнь людей, которая была бы такою приятною, если бы волны ея не стремились къ безполезному и горестному концу въ сухихъ пескахъ времени.
— Дозволь мне, умоляю тебя, посмотреть, на нашъ городъ въ его настоящемъ виде, — просилъ онъ царя Суддходану. — Ты въ своей нежной заботливости приказалъ народу удалить все неприятное и будничное, разукрасить улицы, представиться веселыми, чтобы радовать меня; но я узналъ теперь, что не такова повседневная жизнь; если бы я стоялъ ближе къ царству и къ тебе, отецъ, я желаль бы увидеть народъ и улицы въ ихъ простой, обычной обстановке, въ ихъ будничныхъ занятияхъ, узнать, какою жизнью живутъ все эти люди — не причастные к власти. Позволь мне, дорогой государь, выйти тайно изъ моихъ счастливыхъ садовъ; я вернусь въ ихъ мирное убежище более довольнымъ, а если и не более довольнымъ, то более мудрымъ. Отецъ! прошу тебя, дозволь мне завтра свободно погулять по улицамъ въ сопровождении моихъ слугъ!
Царь сказалъ въ совете своихъ министровъ:
— Можетъ быть, эта вторая прогулка поправитъ зло причиненное первою. Заметьте, какь пугливо озирается соколъ, когда его расклобучатъ, и какими спокойными глазами глядитъ онъ, когда привыкнетъ кь свободе; пусгь сынъ мой осмотритъ все, но необходимо сообщить мне после, каково будетъ его душевное настроение!
И вотъ на следующий день, когда полуденный жаръ спалъ, царевичъ и Чанна были пропущены за ворота, по приказанию царя; однако же слуги, которые двигали тяжелые затворы, не знали, что подъ оделждою купца скрывался царевичъ, а подъ нарядомъ писца — его возничий. И они пошли пешкомъ обыкновенной дорогой, мешаясь с сакийскими гражданами, наблюдая въ городе и грустныя и веселыя картины; пестрораскрашенныя улицы оживлялись дневнымъ шумомъ: купцы сидели, скрестивъ ноги, среди кучъ зернового хлеба и пряностей; покупатели, побрякивая кошельками, наполненными деньгами, приторговывали товаръ, стараясь купить подешевле то одно, то другое; тамъ слышались крики возницъ, предостерегавшие проходящихъ, тутъ раздавался шумъ каменныхъ колесъ; далее сильные быки медленно тащили звенящий грузъ; носильщики паланкиновъ громко пели; широкогрудые веблюды грелись на солнце; хозяйки несли воду изъ колодцевъ въ качающихся ведрахъ и тащили черномазых ребятишек; мухи роились вокругъ лавочекь с лакомствами; ткачъ сиделъ за своимъ станкомъ и скрипелъ челнокомъ; жернова мололи муку; собаки подбирали объедки; кузнецъ накаливалъ кирку вместе с конемъ; въ школе сакийския маленькия дети пели мантры и заучивали имена большихъ и малыхъ боговъ, чинно сидя полукругомъ вокругъ своего гуру, красильщики вытаскивали изъ чановъ разныя материи — оранжевыя, красныя, зеленыя — и раскладывали их для сушки на солнце; солдаты проходили, гремя щитами и мечами; верблюдовожатые покачивались на горбахъ своихъ верблюдовъ; браманы смотрели гордо, кшатрии — воинственно, работящие судры — смиренно.
Здесь собралась толпа вокругъ болтливаго укротителя змей, который обвивалъ руку гадами и ехиднами, точно браслетами, или заставлялъ плясать подъ звуки волынки очковую змею. Тамъ длинная процессия барабанщиков и трубачей съ ярко расписанными конями и шелковыми балдахинами провожала домой молодую невесту; тутъ жена, намереваясь вымолить благополучное возвращение мужа изъ дальняго путешествия или рождение сына, несла въ храмъ печенье и цветы; тутъ же, рядомъ съ лавками, смуглые медники шумно колотили по металу, выдеплывая изъ него лампады и кувшины; затемъ пришлось обогнуть стены храма и черезъ ворота дойти до реки и моста, перекинутаго черезъ реку у городскихъ воротъ.
Едва они перешли мостъ, какъ вдругь въ стороне отъ дороги послышался жалобный вопль:
— Помогите, господа, помогите подняться! Ахъ, помогите, или я умру, не дойдя до дому.
Какой-то несчастный, пораженный смертельною болезнью, стоналъ и корчился, валяясь на дороге въ пыли; онъ былъ покрытъ красными пятнами, холодный потъ струился у него по лбу, ротъ его былъ искривленъ нестерпимою болью, блуждающие взоры выражали страдание. Онъ хватался за траву, пытаясь привстать, приподнимался наполовину и снова падалъ; слабые члены его дрожали, изъ груди вылеталъ крикъ ужаса:
— Ахъ, какое мученье! Добрые люди, помогите!
Сиддартха подбежалъ кь больному, приподнялъ его нежными руками, положилъ голову его къ себе на колени и, стараясь успокоить его ласками, спросилъ:
— Братъ мой, что съ тобою? Какая беда постигла тебя? Отчего ты не можешь встать? Отчего это, Чанна, онъ такъ стонетъ и охаетъ, и напрасно силится говорить и такъ жалобно вздыхаетъ?
Возничий отвечалъ:
— Великий государь! Этотъ человекъ пораженъ какою-то болезнью; все части его тела въ разстройстве; кровь, которая текла прежде рекой по его жиламъ, теперь кипитъ и волнуется; сердце, которое билось ровно и спокойно, стучитъ теперь то быстро, то медленно, какъ барабанъ подъ неумелой рукой; мускулы его ослабели, какъ ненатянутыя струны; сила оставила его ноги, поясницу и шею; вся телесная красота и радость покинули его; это больной въ припадке! Смотри, какъ онъ мечется въ борьбе съ болезнью, какъ онъ вращаетъ налившимися кровью глазами, какъ онъ скрежещетъ, зубами, какъ тяжело дышетъ, точно задыхаясь отъ смраднаго дыма! Видишь, онъ радъ бы скорее умереть, но не умретъ до техъ поръ, пока болезнь не кончитъ своего дела, пока не убьетъ его нервовъ, которые умираютъ прежде всего остального тела; когда жилы его лопнутъ въ борьбе со смертью, и все кости станутъ нечувствительны къ боли, тогда чума покинеть его и перейдетъ къ кому-нибудь другому. О, государь, ты дурно делаешь, что держишь его! Болезнь можетъ перейти и заразить тебя, даже тебя!
Но царевичъ продолжалъ успокоивать больного.
— А есть еще другие, много другихъ, которые страдаютъ такъ же, — спросилъ онъ, — и неужели я могу заболеть, подобно ему?
— Великий государь, — отвечалъ Чанна, — болезнь приходитъ подъ разными видами ко всемъ людямъ: увечья и раны, тошнота и сыпь, параличъ и чума, горячка и водяная, кровотечение и нарывы — все эти болезни поражаютъ всякое тело и всюду проникають!
— А эти болезни приходятъ незаметно? — спросилъ царевичъ.
Оне подкрадываются подобно скользкой змее, жалящей незаметно, — отвечалъ Чанна. — подобно полосатому убийце, скрывающемуся въ чаще и выскакивающему изъ-за куста карунды; подобно молнии, убивающей одного и случайно щадящей другого!
— Значитъ, все люди живутъ подъ постояннымъ, страхомъ?
— Да, непременно, государь!
— И ни одинъ не можетъ сказать: я засыпаю ночью здоровымъ, невредимымъ и такимъ и проснусь?
— Ни одинъ!
— А следствиемъ всехъ этихъ болезней, подкрадывающихся невидимо, неотразимо, является ослабевшее тело и опечаленная душа, а тамъ ужъ приходитъ и старость?
— Да, если человекъ доживетъ до нея!
— Но если человекъ не можетъ вынести своего страдания или не хочетъ приблизить конецъ его; или если онъ, какъ этотъ человекъ, ослабеетъ до того, что можетъ только стонать и страдая живетъ, и становится все старее и старее, — что же съ нимъ станется, наконецъ?
— Онъ, умретъ, государь!
— Умретъ?
— Да, въ конце концовъ, тем или инымъ путемъ, подъ темъ или другимъ видомъ, въ тотъ или этотъ часъ приходить смерть; немногие доживаютъ до старости, большинство страдаетъ и умираетъ отъ болезней, но всемъ приходится умереть, — смотри, вонъ несутъ мертвеца!
Сиддартха поднялъ глаза и увиделъ толпу народа, направлявшуюся къ берегу реки; впереди несли сосудъ съ горящими угольями; сзади шли родственники съ обстриженными волосами, въ траурныхъ одеждахъ, безъ поясовъ, оглашая воздухъ криками: «о, Рама, Рама! Внемли! Призывайте Раму, братья!» Затемъ следовали носилки, состоявшия изъ четырехъ брусьев, переплетенныхъ бамбуковыми ветвями, а на нихъ лежалъ, вытянувъ ноги, мертвецъ, неподвижный, окоченелый, съ отвислою челюстью и закатившимися глазами, съ провалившимися боками, съ зубами, натертымн краснымъ и желтымъ, порошкомъ. Люди, которые несли носилки, повернули ихъ на все четыре страны света, при крикахъ: «Рама!» «Рама!» — поднесли тело кь костру, поставленному на берегу реки, и здесь положили его; затемъ стали подкладывать горючий материалъ.
Спокойно спитъ тоть, кто лежитъ на этомъ ложе! Его не разбудитъ холодъ, хотя онъ лежитъ раздетый на открытомъ воздухе!
Со всехъ четырехъ сторонъ костра занялось красное пламя, оно поднималось, лизало дерево, разгоралось, питаясь теломъ покойника, и пожирало его шипящими языками, пепелило его кожу, разламывало суставы; мало-по-малу, густой дымъ сталъ тоньше, на земле лежала куча краснаго и сераго пепла, среди котораго тамъ и сямъ белела кость, — вотъ все, что осталось отъ человека!
Тогда царевичъ спросиль:
— Неужели такой конецъ ожидаетъ всякаго?
— Такой конецъ ожидаетъ всякаго, — отвечалъ Чанна, — тоть, который лежалъ на костре и отъ котораго осталось такъ мало, что вороны каркаютъ надъ нимъ съ голода и улетаютъ, не находя добычи, тотъ человекъ елъ, пилъ, смеялся, любилъ, жилъ и любилъ жизнь. Но вотъ подулъ смертоносный ветеръ, или несчастному случилось поскользнуться па дороге, не то изъ пруда поднялись дурныя испарения: змея ужалила его, или острие злой стали вонзилось въ него, или холодъ охватилъ его, или онъ подавился рыбьей костью, или черепица упала на него — и жизнь исчезла, и человека не стало! Онъ не ощущаетъ более ни желаний, ни радостей, ни страданий, ни сладости поцелуя; его не жжетъ пламя, испепеляющее его тело, онъ не обоняетъ запаха сжигаемаго на костре собственнаго своего тела; ни дыма сандальнаго дерева, ни курения горящихъ благовоний; во рту у него нетъ вкуса, в ушахъ — слуха, зрение его померкло; те, кого онъ любилъ, горько плачутъ, а тело его, бывшее светочемъ жизни, предается огню, чтобы не сделаться добычей червей. Такова судьба всякаго тела! Высокий и низкий, добрый и злой — все должны умереть, а затемъ — какъ говорятъ знающие более насъ — должны снова возродиться и жить где-то, какъ-то, кто знаеть? Опять начнутся страдания, разлука, горящий костеръ — таковъ круговоротъ человеческой жизни!
Сиддартха поднялъ къ небу глаза, блестевшие божественными слезами; глаза, загоревшиеся небеснымъ состраданиемъ, онъ опустилъ къ земле; онъ обращалъ взоры съ неба на землю и съ земли на небо, какъ будто духъ его въ своемъ полете искалъ какого-то далекаго видения, показывающаго связь между землей и небомъ, видения утеряннаго, исчезнувшаго, но желаннаго, когда-то знакомаго. Вдругъ лице его загорелось пламенною страстью невыразимой любви, горячей, безграничной, ненасытной надежды.
« — О страдальческий миръ! — вскричалъ онъ. — О вы, известные и неизвестные мне братья по плоти, вы, попавшие въ эту общую сеть смерти и печали, — въ сеть жизни, приковывающей васъ къ смерти и печали! Я вижу, я чувствую громадность страданий земли, суету ея радостей, пустоту ея благъ, терзание ея золъ; радость приводить къ страданию, молодость къ старости, любовь къ разлуке, жизнь къ отвратительной смерти, а смерть къ неизвестнымъ жизнямъ, которыя снова приковываютъ человека къ своему вечно обращающемуся колесу и заставляютъ его катить это колесо ложныхъ наслаждений и не ложныхъ печалей. И я былъ оболыценъ этой приманкой, и мне казалось приятно жить, и мне жизнь являлась светлымъ потокомъ вечно-текущимъ въ неизменномъ мире; а между темъ безразсудныя струи потока весело несутся среди цветовъ и луговъ только затемъ, чтобы скорее влить свои прозрачныя воды въ мутное соленое море! Покровъ, ослеплявший меня, сдернутъ! Я таковъ же, какъ все эти люди, которые взываютъ къ своимъ богамъ и которымъ боги не внемлютъ или которыми они пренебрегаютъ, — а между темъ должна же явиться помощь — для нихъ, и для меня, и для всехъ! Можетъ быть сами боги нуждаются в помощи, если они настолько слабы, что не могутъ спасти, когда печальныя уста взываютъ кь нимъ! Я не допустилъ бы ни одного человека взывать ко мне напрасно, если бы могъ спасти его! Какъ же это возможно, что Брама создалъ миръ и предоставляетъ ему бедствоватъ?! Если онъ всемогущъ, зачем-же покидаетъ онъ его? Или онъ не благъ?.. А если онъ не всемогущъ, то он не богъ!.. Чанна, вези меня назадъ домой, домой! Довольно! Я виделъ все, что мне нужно!»
Узнавъ обо всемъ этомъ, царь поставилъ къ воротамъ тройную стражу и приказалъ, чтобы ни одинъ человекъ не входилъ въ нихъ и не выходилъ изъ нихъ ни днемъ, ни ночью, пока не минуетъ срокъ, назначенный въ его сновиденияхъ.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.
правитьИ когда исполнились дни, настало время отшествия господа Будды, какъ то и долженствовало быть, и горе посетило золотой дворецъ, царя и всю страну, но близилось время искупления для всякой плоти, время закона, дающаго свободу всякому, кто его принимаетъ.
Тихо спустилась на равнину нндийская ночь въ полнолуние месяца Чайтра-Шэдъ, когда краснеютъ плоды манго и цветы асоки наполняють воздухъ благоухашемъ, когда празднуется день рождения Рамы и все ликуетъ — села и города. Благоухая цветами, сверкая звездами, принося прохладный ветерокъ со снежныхъ вершинъ Гималайевъ, тихо спустилась эта ночь на Витрамванъ; луна взошла надъ восточными вершинами горъ, поднялась по звездному небосклону, осветила струи Рохини. холмы, долины — всю спящую страну — и озарила крыши увеселительнаго дворца, где ничто не шевелилось, — все было погружено въ сонъ.
У однихъ только наружныхъ воротъ бодрствовала стража; она перекликалась и на пароль «Мудра» отвечала лозунгомъ «Ангана» и шла дозоромъ, ударяя въ барабанъ среди всеобщей тишины, прерываемой лишь ревомъ жадныхъ шакаловъ да немолчнымъ стрекотаниемъ сверчковъ.
Внутри дворца лунный светъ, проникая чрезъ сквозные прорезы каменныхъ баллюстрадъ и освещая перламутровыя стены и мраморные полы, падалъ на целый рой индийскихъ красавицъ, казавшихся богинями, отдыхающими въ райскихъ чертогахъ.
Тутъ были самыя блестящия и самыя преданныя изъ придворныхъ царевича; каждая изъ этихъ спящихъ красавицъ представлялась такой очаровательной, что казалось, будто именно про нее можно было сказать: «вотъ превосходнейшая изъ жемчужинъ!» если-бы только взоръ не переносился сейчасъ-же на ея соседку.
Казалось, что каждая была прекраснее всехъ остальныхъ, и очарованный этимъ сонмомъ красавицъ взглядъ перебегалъ отъ одной къ другой, подобно тому, какъ, при виде множества драгоценностей, онъ перебегаетъ отъ одной къ другой, пленяясь каждой, пока не увидитъ другой тутъ-же рядомъ. Оне лежали въ небрежно-грациозныхъ позахъ, полу-обнажнвъ свои смуглыя, нежныя тела. Блестящия ихъ косы или придерживались золотомъ и цветами, или падали черными волнами на стройныя шеи и спины; оне, не знающия утомления, спали, убаюканныя веселыми играми, какъ пестрыя птички, которыя целый день поютъ и любятъ, потом завернутъ голову подъ крылышко и дремлютъ, пока утро призоветъ ихъ къ новымъ песнямъ, къ новой любви. Тяжелыя серебряныя лампады, наполненныя благовоннымъ масломъ, спускались съ потолка на серебряныхъ цепяхъ и, смешивая свой мягкий светъ со светомъ луны, позволяли ясно разглядеть все совершенство формъ спящихъ красавицъ: тихо вздымавшуюся грудь, слегка подкрашенныя, сложенныя или опущенныя руки, красивыя смуглыя лица, густыя дуги бровей, полураскрытыя губы, зубы, подобные жемчужинамъ, подобраннымъ для ожерелья, атласистыя веки глазъ, длинныя ресницы, падавшия тенью на нежныя щеки, пухлые пальчики, крошечныя ножки, украшенныя запястьями и колокольчиками, издававшими тихий звукъ при всяком, движении спящей и прерывавшими ея веселую грезу о новой пляске, заслужившей похвалу царевича, или о какомъ-нибудь волшебномъ кольце, или какихъ-нибудь иныхъ чарахъ любви.
Одна изъ красавицъ спала, подложивъ свою многострунную вайну подъ щеку, держа пальчики на струнахъ, какъ будто убаюканная последними нотами своей легкой песенки; другая обнимала степную антилопу, положившую свою красивую головку къ ней на грудь; антилопа ела, когда оне обе вместе заснули, — девушка еще держала въ раскрытой руке полу-ощипаниую розу, и розовый лепестокъ виднелся на губахъ животнаго.
Две подруги задремали вместе; сплетая венки могра, и гирлянды цветовъ связывали ихъ одну съ другой, сердце къ сердцу, станъ къ стану; одна склонила голову на ложе, усеянное цветами, другая — на плечо подруги.
Одна передъ сномъ низала ожерелье изъ агатовъ, ониксовъ, сердоликовъ, коралловъ, сардониксовъ — теперь оно блестело пестрымъ браслетомъ вокругъ руки, въ которой она держала приготовленное для него запястье изъ зеленой бирюзы съ изображениями боговъ и надписями.
Убаюканныя мернымъ шумомъ ручья, они лежали па мягкихъ коврахъ, точно девственныя розы, свернувшия лепестки въ ожидании зари, когда оне распустятся и украсятъ собою светъ новаго дня.
Такова была смежная со спальней горница царевича. Около самой занавеси, разделявшей эти две комнаты, лежали две прелестнейшия красавицы — Гунга и Гаутами, две главныя жрицы въ этомъ мирномъ храме любви.
Голубая съ пурпурными полосами занавесь, затканная золотомъ, прикрывала двери краснаго дерева, черезъ которыя по тремъ ступенькамъ можно было подняться въ роскошнейший альковъ, где подъ балдахиномъ изъ серебристой ткани стояло брачное ложе, мягкое, какъ груда нежныхъ цветовъ.
Стены здесь были искусно выложены перламутромъ, добытнмъ въ водахъ, омывающихъ Ланку *); алебастровый потолокъ былъ покрытъ цветами лотоса и птицами изъ лаписъ-лазули, яшмы, нефрита и гиацинта. Вокругъ потолка, по стенамъ и карнизамъ проделаны были решетчатыя окна, черезъ которыя вместе съ луннымъ светомъ и прохладнымъ ветеркомъ вливались ароматы цветовъ и жасминныхъ ветвей; но ничто извне не могло сравниться красой и нежностью съ обитателями этого убежища, прекраснымъ сакийскимъ царевичемъ и стройною, блистающею красотой, Ясодхарою.
- ) — Ланка — Цейлонъ.
Полупривставъ въ своемъ мягкомъ гнездышке, спустивъ съ плеча покровъ и закрывъ лицо руками, прелестная царевна тяжело вздыхала и плакала горькими слезами. Три раза коснулась она губами руки Сиддартхи и при третьемъ поцелуе простонала:
— Проснись, государь! Успокой меня своимъ словомъ!
— Что съ тобою, жизнь моя? — спросилъ онъ. Она ответила лишь новымъ стономъ, пока смогла наконецъ, заговорить.
— Увы, мой повелитель, — сказала она, — я заснула вполне счастливою, такъ какъ сегодня вечеромъ я дважды почувствовала подъ сердцемъ биение жизни, радости, любви, — приятную музыку, убаюкавшую меня, но — о горе! во сне мне представились три страшныя видения, отъ которыхъ до сихъ поръ бьется мое сердце!
— Мне пригрезился белый быкъ съ широко-раскрытыми рогами — краса пастбищъ, — шедший по улицамъ; на лбу у него былъ драгоценный камень, сиявший какъ яркая звезда, или какъ тотъ камень кантха, посредствомъ котораго Великий Змей производитъ дневной светъ въ подземномъ царстве. Тихо шелъ онъ по улицамъ къ воротамъ и никто не могъ остановить его, хотя изъ храма Индры и послышался голосъ: «если вы не остановите его, слава этого города погибнетъ!» — Но никто не могъ удержать его. Тогда я громко зарыдала и обвила руками его шею, и боролась съ нимъ, и приказывала людямъ загородить ворота; но быкъ-великанъ заревелъ, освободился, слегка тряхнулъ головой, отъ моихъ рукъ, бросился къ загородке, откинулъ сторожей и вышелъ изъ города.
— Потомъ мне приснилось вотъ что: четыре неземныя существа съ блестящими глазами, прекрасные, какъ, владыки земли, обитающие на горе Сумеру *), слетели съ неба, окруженныя толпой безчисленныхъ небесныхъ духовъ, и тихо спустились въ нашъ городъ, на воротахъ котораго развивалось золотое знамя Индры. И вдругъ это знамя упало и вместо него поднялось другое — серебряное, горевшее рубинами, сиявшее новыми словами, мудрыми изречениями, преисполнившими радостью все живыя существа. Съ востока поднялся легкий восточный ветеръ, развернувший складки драгоценной ткани и показавший письмена всемъ живымъ существамъ, — и вотъ посыпался целый дождь чудныхъ цветовъ, произрастающихъ въ неведомой мне стране, такихъ яркихъ, какие никогда не расцветаютъ на нашихъ лугахъ!
- ) — Гора Сумеру или Меру находится, согласно буддийскому учению, въ средоточии земли.
Тогда сказалъ царевичъ:
— О, мой цветикъ! То былъ приятный сонъ!
— Да, государь! — отвечала царевна, — но у сна этого былъ страшный конецъ; послышался голосъ, который кричалъ: «Время близко! Время близко!»
Потомъ я увидела третий сонъ, я видела, что ищу тебя, мой повелитель, а вместо тебя на постели лежали несмятая подушка и брошенное платье — вотъ все, что осталось отъ тебя! Отъ тебя, моей жизни, моего света, моего царя, моей вселенной! Во сне я встала и видела, какъ твой жемчужный кушакъ, которымъ я опоясалась, превратился въ змею и ужалилъ меня. Мои запястья свалились, мои золотыя застежки распались, жасмины въ моихъ волосахъ стали прахомъ, наше брачное ложе упало, кто-то сдернулъ пурпурную занавесь, я услышала вдали ревъ белаго быка и шелестъ складокъ великолепнаго знамени, и снова тотъ-же крикъ: «время близко!» И съ этимъ крикомъ, отъ котораго до сихъ поръ содрогается душа моя, я проснулась! О, царевичъ! Что могутъ означать такие сны, кроме одного — я умру, или, что еще хуже смерти, ты покинешь меня, ты будешь взятъ отъ меня!
Взоромъ, нежнымъ, какъ последняя улыбка заходящаго солнца, гляделъ Сиддартха на свою плачущую жену.
— Успокойся, милая, сказалъ онъ, — если неизменная любовь даетъ покой! Хотя сны твои могутъ быть тенями грядущихъ событий, хотя боги содрогаются на своихъ престолахъ, хотя, быть можетъ, миръ скоро узнаетъ путь къ спасению, но, чтобы ни случилось съ тобою или со мною, будь уверена — я любилъ и люблю тебя, Ясодхара! Ты знаешь, какъ я мучился все эти месяцы, отыскивая пути искупления земнороднымъ, несчастие которыхъ я виделъ. И когда настанетъ время, тогда, что должно быть, то и будетъ! И если душа моя болитъ по душамъ мне неизвестнымъ, если я страдаю страданиемъ мне чуждыхъ, подумай, какъ часто я долженъ останавливать крылатыя мысли на жизни техъ, кто разделяетъ и услаждаетъ мою жизнь, на жизни моихъ близкихъ и, въ особенности, на жизни той, которая мне всехъ дороже, всехъ любимее, всехъ ближе.
О, мать моего ребенка! Ты, которая соединилась со мною плотью для порождения этой светлой надежды, когда я томился такою же жалостью къ человечеству, какую чувствуетъ голубь къ брату, покинутому въ гнезде, и когда въ этомъ томлении духъ мой блуждалъ по дальнимъ морямъ и землямъ, всегда возвращаясь къ тебе на крыльяхъ страсти, на крыльяхъ радости, къ тебе, самая кроткая изъ женщинъ, самая добрая изъ добрыхъ, самая нежная изъ нежныхъ, самая, дорогая для меня! И потому, что бы ни случилось, вспоминай, какъ въ твоемъ сне ревелъ царственный быкъ, какъ развевалось драгоценное знамя, и будь уверена, что я тебя всегда любилъ и всегда буду любить и что то, что я ищу, ищу я, главнымъ образомъ, для тебя! А ты не тоскуй; и если горе посетить тебя, утешайся мыслью, что путемъ нашего горя миръ, можегъ быть, сойдетъ на землю! Возьми съ этимъ поцелуемъ всю благодарность, все благословение, какое только можетъ дать самая верная любовь! Это, конечно, немного, такъ какъ сила самой сильной любви — слаба, но поцелуй меня и пусть эти слова перейдутъ прямо изъ моего сердца въ твое, чтобы ты знала скрытое отъ другихъ, что я много любилъ тебя, потому что много возлюбилъ я все живущее. А теперь, царевна, спи, я же встану и буду бодрствовать!
Она, вся въ слезахъ, погрузилась въ сонъ и во сне вздыхала, какъ будто прежнее видение снова представлялось ей: «время близко, время близко!»
Сиддартха оглянулся и увиделъ, что луна сияла близъ созвездия Рака, а сребристыя звезды стояли въ томъ самомъ порядке, который былъ давно предсказанъ; оне, какъ будто, говорили:
— «Настала та ночь, когда тебе предстоитъ избрать путь величия или путь добра; выбирай или власть царя царей, или одиночество и странничество, безъ пристанища, безъ короны, ради спасения мира!»
Вместе съ шепотомъ темной ночи слуха его снова, коснулась призывная песнь, какъ будто боги говорили въ шелесте ветра; и верно то, что боги были вблизи и следили за кажднмъ шагомъ господа, взиравшаго на яркия звезды.
— Я удаляюсь, сказалъ онъ, — мой часъ насталъ! Твои нежныя уста, мое спящее сокровище, призываютъ меня къ спасению земли и вместе съ темъ къ разлуке съ тобою; на безмолвномъ небе я читаю начертанное огненными письменами. Тутъ мое назначение, сюда вела меня вся жизнь моя! Я не хочу царскаго венца, который мне предназначается; я отказываюсь отъ техъ завоеваний, которыя могли бы совершаться при блеске моего обнаженнаго меча; окровавлепныя колеса моей колесницы не покатятся отъ победы къ победе, пока на земле кровью не обозначится мое имя. Я предпочитаю следовать незапятнанной стопой по пути терпения; я желаю избрать прахъ земной — моимъ ложемъ, самыя уединенныя пустыни — моимъ жилищемъ, самыя низменныя существа — моими спутниками; я хочу носить одежду бедняковъ, питаться подаяниемъ, укрываться въ темныхъ пещерахъ или въ чаще лесовъ. Я долженъ поступать такъ, потому-что жалобный стонъ жизни, всехъ страданий, всей живой плоти достигъ моего слуха и вся душа моя наполнилась состраданиемъ къ страде этого мира; я спасу его, если только спасение возможно, спасу высочайшимъ самоотречениемъ, сильнейшей борьбой.
— Кто изъ великихъ или малыхъ боговъ обладаетъ могуществомъ или милосердиемъ? Кто виделъ ихъ — кто? Какую помощь оказали они когда-либо своимъ поклонникамъ? Къ чему годятся людямъ молитвы, взносъ десятины жатвы, заклинания, жертвоприношения, великолепные храмы, дорого стоющие жрецы, взывания къ Вишну, Шиве, Сурье, когда они не могутъ спасти никого — ниже самаго достойнейшаго — отъ страдания, внушающаго людямъ льстивые, боязливые возгласы, возносящиеся ежедневно къ небу, подобно скоро-исчезающему дыму! Избавило ли все это хоть одного изъ моихъ братьевъ отъ страданий, отъ жала любви и разлуки, отъ медленнаго, печальнаго одряхления, отъ страшной мрачной смерти и отъ того, что ждетъ насъ после смерти — новаго поворота вечно-вертящагося колеса, новаго возрождения, а вместе съ нимъ и новыхъ страданий, а тамъ опять — рядъ новыхъ поколений полныхъ новыхъ желаний, а затемъ все те же самообольщения. Получила ли хоть одна изъ дорогихъ моему сердцу награду за постъ, за гимны? Удалось ли ей родить съ меньшими муками, благодаря печеньямъ и листьямъ тульзы, принесеинымъ ею на жертвенникъ? Никогда! Возможно допустить, что есть боги добрые и злые, но все они равно недеятельны: они и сострадательны и въ то же время безжалостны; они — подобно людямъ — прикованы къ колесу переменъ и — подобно имъ — прошли рядъ возрождений и не избавятся отъ нихъ и впредь.
— Писание наше, можно думать, справедливо учитъ, что, начавшись когда-то, почему-то, где-то, жизнъ постоянно свершаетъ свой круговоротъ, возвышаясь отъ атома, насекомаго, червя, пресмыкающагося, рыбы, птицы, зверя, человека, демона, дева, бога, и кончая снова землей, атомомъ; мы сродни всему, что существует; если бы кто-нибудь могъ спасти человека отъ преследующаго его проклятия, весь обширный миръ почувствовалъ бы вместе съ нимъ облегчение, такъ-какъ уничтожилось бы страшное незнание, бросающее вокругъ себя тень леденящаго ужаса, переполняющее нескончаемую цепь вековъ делами жестокости.
— О, если бы кто-нибудь могъ принести спасение! Спасение, конечно, возможно! Спасение должно существовать! Люди гибли отъ зимней стужи, пока нашелся такой человекъ, которому удалось добыть огонь изъ кремня, холодно таившаго въ себе красную искру — сокровенный даръ всесогревающаго солнца! Они пожирали мясо подобно волкамъ, пока не явился такой человекъ, который посеялъ зерно, произрастившее злакъ, поддерживающий человеческую жизнь. Они мычали и бормотали, пока какой-то одинъ, превзошедший всехъ, не сталъ произносить члено-раздельныхъ звуковъ, тогда какъ терпеливые пальцы другого стали изображать произносимые звуки. Есть ли у моихъ братьевъ хоть какое-нибудь благо, не купленное ценой изысканий, борьбы и самоотверженных жертвъ? И если человекъ знатный, счастливый, богатый, одаренный силою и здоровьемъ, отъ рождения предназначенный — если того захочетъ — царствовать, стать царемъ царей; если человекъ, не поддающийся утомлению, причиняемому длиннымъ жизненнымъ путемъ, и радостно идущий навстречу утру жизни, не пресыщенный очаровательнымъ пиромъ любви, а все еще алчущий ея; если человекъ не изживший, не одряхлевший, не мрачно-благоразумный, а радостно встречающий все прекрасное и славное, что примешивается къ земному злу; если человекъ, передъ которымъ открыты все блага мира, человекъ, подобный мне, не испытывающий ни болезни, ни лишений, никакихъ лишнихъ печалей, кроме печали быть человекомъ, если такой человекъ, который можетъ пожертвовать столь многимъ, пожертвуетъ всемъ, отъ всего откажется ради любви къ людямъ и посвятитъ себя поискамъ истины, открытию тайны спасения, где бы она ни скрывалась, въ аду или на небе, или вблизи насъ, никемъ незамеченная, о, такой человекъ где-нибудь, когда-нибудь постигнетъ истину, раскроетъ такъ долго скрывающуюся тайну, найдетъ новый путь, возьметъ то, ради чего отдалъ целый миръ, и смерть увидитъ въ немъ своего победителя!
— Я это сделаю, я, который могу пожертвовать моимъ царствомъ, такъ-какъ люблю его, такъ-какъ мое сердце бьется со всеми страдающими сердцами, ведомыми мне и неведомыми, со всеми, которые обратились или обратятся ко мне, со всеми тысячами миллионовъ спасенныхъ моею жертвою.
— Звезды-вдохновительницы! Я иду! О, погруженная въ скорбь земля, ради тебя и детей твоихъ я отрекаюсь отъ моей молодости, моего царскаго венца, моихъ радостей, моихъ золотыхъ дней, моихъ ночей, всей окружающей меня роскоши и отъ твоихъ объятий, прелестная царевна, — отречение отъ нихъ тяжелее, чемъ все прочее! Но, спасая землю, я спасу и тебя, и того, кого ты носишь подъ сердцемъ — скрытый плодъ нашей любви, ожидать возможности благословить который значило бы потерять мужество, и остаться! Жена! Дитя! Отецъ! Народъ! Вы должны разделить со мною часть горечи этого часа на тотъ конецъ, чтобы взошелъ светъ и вся плоть узнала законъ. Я решился, я ухожу и не вернусь иазадъ, пока не найду того, что ищу, если только не окажется недостатка въ неутомимыхъ поискахъ и борьбе! Онъ коснулся лбомъ ея ногъ и остановилъ прощальный взоръ любящихъ глазъ на ея спящемъ лице, еще мокромъ отъ слезъ; благоговейно три раза обошелъ онъ вокругъ ложа, какъ вокругъ какой-нибудь святыни, и, скрестивъ руки на сильно бившемся сердце, проговорилъ:
— Никогда не возвращусь я более сюда!
И три раза пытался онъ выйти, но три раза возвращался назадъ — такъ пленительна была ея красота, такъ велика его любовь!
Затемъ онъ закрылъ лице одеждой, отвернулся и приподнялъ занавесь. Тамъ тихо, крепко спалъ, подобно водянымъ лилиямъ, прелестный цветникъ его молодыхъ красавицъ; около двери два только-что расцветшие лотоса — Гунга и Гаутами, дальше, также погруженныя въ сонъ, остальныя сестры ихъ.
— Приятно мне глядеть на васъ, прелестныя подруги, — сказалъ онъ, — и грустно васъ покинуть, но, если я не покину васъ, что ожидаетъ всехъ насъ!? Безрадостная старость, безполезная смерть! Какъ вы лежите теперь спящими, такъ вы будете лежать мертвыми! А когда розу постигаетъ смерть, куда девается ея благоуханье, ея краса? Когда лампада гаснетъ, куда улетаетъ пламя? Ночь! Сомкни крепко ихъ опущенный вежди, замкни ихъ уста, чтобы ни слезы, ни слова преданности не остановили меня! Чемъ счастливее делали они мою жизнь, темъ более горько, что и оне, и я, и все мы живемъ, подобно деревьямъ: переживаемъ сперва весну, потомъ дожди, морозы, зимнюю стужу, а тамъ листопадъ, и кто знаетъ? — новую весну или, можетъ быть, ударъ топора подъ самый корень. Я этого не хочу, я, который велъ здесь жизнь божества, — я этого не хочу, хотя все дни мои проходили въ божественныхъ радостяхъ въ то самое время, когда другие люди стонали во мраке. И потому, прощайте, друзья! Благое дело — отдать жизнь свою, я и отдаю ее, отдаю и иду искать спасения и неведомаго света!
Затемъ, тихо минуя спящихь, Сиддартха вышелъ подъ открытое небо: глаза ночи — бдящия звезды, любовно смотрели на него; а дыханье — легкокрылый ветеръ, цаловалъ развивающийся край его одежды; садовые цветы, закрывшиеся после заката солнца, открывали свои бархатистыя Сердца и посылали ему благоухания изъ розовыхъ и пунцовыхъ курильницъ; по всей земле отъ Гималайевъ до Индийскаго моря пробежала дрожь, какъ будто душа земли затрепетала отъ неведомой надежды.
Священныя книги, разсказывающия намъ историю господа, говорятъ, что хвалебная песнь прозвучала въ воздухе отъ одного сонма светозарныхъ до другого, и они собрались на западъ и на востокъ, озаряя светомъ ночь, слетелись на северъ и югъ, исполняя землю радостью.
Четыре грозные мужа земли сошлись къ воротамъ дворца съ своими лучезарными легионами невидимыхъ духовъ въ сапфировыхъ, золотыхъ, серебряныхъ и жемчужныхъ одеждахъ и смотрели, скрестивъ руки, на индийскаго царевича, стоявшаго съ поднятыми къ звездамъ и полными слезъ глазами, съ сомкнутыми устами, запечатленными выражениемъ непоколебимой любви.
Затемъ онъ прошелъ далее среди мрака и воскликнулъ:
— Чанна, вставай! Выводи Кантаку!
— Что угодно тебе, государь? — спросилъ возничий, медленно приподнимаясь съ своего места около воротъ.
— Неужели ты желаешь ехать ночью, когда все дороги покрыты тьмой?!
— Говори тихо, — сказалъ Сиддартха, — и приведи моего коня! Насталъ часъ, когда я долженъ покинуть эту золотую темницу, — долженъ идти отыскивать истину; я буду искать ее на благо всемъ людямъ и не успокоюсь, пока не найду!
— Увы! славный царевичъ, — отвечалъ возничий, — неужели же неправду говорили мудрые и святые мужи, читавшие по звездамъ и приказавшие намъ ждать того времени, когда великий сынъ царя Суддходаны приметъ власть надъ многими царствами и станетъ царемъ царей? Неужели ты удалишься отсюда и выпустишь изъ своихъ рукъ все это великолепие и роскошь и вместо него возьмешь чашу нищаго? Неужели ты пойдешь одинокимъ странникомъ и покинешь свое райское жилище?
Царевичъ отвечалъ:
— Не ради венца царскаго пришелъ я на землю; царство, котораго я добиваюсь, выше всехъ другихъ царствъ! Все блага мира преходящи, все изменчивы, все приводятъ къ смерти!.. Выводи мне Кантаку!
— Высокочтимый, — говорилъ еще возничий, — подумай о горе владыки нашего — твоего отца! Подумай о горе техъ, чье счастье — все въ тебе! Какъ можешь ты спасти ихъ, когда прежде всего ты погубишь ихъ?!
Сиддартха отвечалъ:
— Другъ, та любовь ложна, которая держится за любимое существо ради утехъ любви; я люблю ихъ больше, чемъ свое счастье, даже больше, чемъ ихъ счастье, и потому я ухожу, чтобы спасти ихъ и спасти всякую плоть, если высочайшая любовь не безсильна! Иди, приведи Кантаку!
Тогда сказалъ Чанна:
— Государь, я повинуюсь!
И грустно прошелъ онъ въ конюшню, взялъ съ вешалки серебряныя удила и цепь повода, узду и подпругу, крепко привязалъ ремни, застегнулъ пряжки и вывелъ Кантаку. Онъ привязалъ его къ кольцу, вычистилъ и вычесалъ его такъ, что белая шерсть блестела, какъ шелковая; потомъ онъ положилъ на него сложенный вчетверо войлокъ и сверху него прикрепилъ подседельникъ и красивое седло; крепко подтянулъ украшенную драгоценными камнями подпругу, пристегнулъ шлею и недоуздокъ и привесилъ золотыя стремена; затемъ поверхъ всего онъ набросилъ золотую сеть съ шелковой бахромою, отделанною жемчугомъ, и вывелъ красивую лошадь къ воротамъ дворца, где стоялъ царевичъ.
Увидя своего господина, конь радостно заржалъ и замоталъ головою, раздувая свои красныя ноздри.
Въ писании сказано: «наверное, все услышали бы ржанье Кантаки и громкий топотъ его сталъныхъ копытъ, если бы боги не прикрыли своими крылами уши спящихъ и не превратили ихъ на это время въ глухихъ».
Сиддартха ласково нагнулъ гордую голову коня, погладилъ его по блестящей шее и сказалъ:
— Стой смирно, белый Кантака! Стой смирно и будь готовь къ самому далекому путешествию, какое когда-либо делалъ всадникъ. Въ эту ночь я выезжаю на поиски истины и самъ не знаю, куда приведутъ меня эти поиски: знаю только одно, что они не окончатся, пока я не достигну цели. И потому въ эту ночь, мой добрый конь, будь смелъ и ретивъ! Не останавливайся ни передъ чемъ, хотя бы тысяча мечей преграждала тебе дорогу! Пусть ни рвы, ни стены не задерживаютъ насъ! Смотри, когда я коснусь твоего бедра и закричу: «впередъ, Кантака!» лети быстрее урагана! Будь, какъ огонь, какъ воздухъ, мой конь! Сослужи службу твоему господину; раздели съ нимъ величие подвига, долженствующаго спасти миръ; я еду не ради однихъ только людей, но и ради всехъ безсловесныхъ, испытывающихъ съ нами одни и те же страдания и не имеющихъ надежды, но нуждающихся въ ней. Неси же меня бодро, доблестно!
Онъ легко вскочилъ на седло, коснулся густой гривы, и Кантака пустился въ путь, высекая подковами искры изъ камней и побрякивая удилами; никто не слышалъ однако же этихъ звуковъ, такъ какъ боги-хранители, собравшись на дороге, густо устилали ее красными цветами мохры, а невидимыя руки прикрывали бряцающия удила и цепи. Въ писании сказано, что, когда они подъехали къ мостовой около внутреннихъ воротъ, воздушные якши подложили волшебныя одежды подъ ноги коня, такъ что онъ ступалъ тихо, беззвучно.
Когда же они приблизились къ воротамъ съ тройными затворами, которые съ трудомъ отпирали и открывали пятьсотъ человекъ, — о чудо! — двери открылись безшумно, хотя обыкновенно днемъ громовой скрипъ ихъ громадныхъ петель и тяжеловесныхъ затворовъ слышался за два косса вокругъ. Средния и наружныя ворота точно такъ же безшумно открыли свои огромные затворы при приближении Сиддартхи и его коня; подъ ихъ сенью лежала неподвижно, какъ убитая, вся избранная охрана; копья и мечи выпали изъ рукъ воиновъ, щиты отстегнулись у всехъ — у начальниковъ и у подчиненных; случилось такъ потому, что передъ самымъ отъездомъ царевича подулъ ветеръ более снотворный, чемъ тотъ, который обыкновенно пролетаетъ надъ соннымъ маковымъ полемъ, и этотъ ветеръ усыпилъ все чувства стражи. Такимъ образомъ царевичъ свободно выехалъ изъ дворца.
Когда утренняя звезда стояла на полкопья отъ восточнаго края неба и дыхание утра пролетало надъ землей, покрывая рябью воды Анома, пограничной реки, тогда натянулъ онъ повода и сошелъ на землю, поцеловалъ белаго Кантаку между ушами и ласково сказалъ Чанне:
— То, что ты сделалъ, принесетъ благо тебе и всемъ созданиямъ. Верь, что я всегда воздам тебе любовью за любовь! Уведи домой моего коня и возьми эту жемчужину съ моего шлема, возьми мою царскую одежду, мне более не нужную, мой мечъ, мой поясъ, украшенный драгоценными камнями, и мои длинные, только что отрезанные мною, волосы. Отдай все это царю и скажи, что Сиддартха проситъ не вспоминать его до техъ поръ, пока онъ не вернется, облеченный величиемъ, превосходящимъ величие царей, умудренный уединенными изысканиями, борьбою за светъ; если я одержу победу, вся земля будетъ принадлежать мне, — мне, по преизбытку моей заслуги, мне — въ силу любви! Такъ и скажи ему! Человекъ можетъ возлагать надежды свои только на человека, и никто еще не искалъ того, что ищу я, — я, отрекшийся отъ мира, чтобы спасти миръ!
КНИГА ПЯТАЯ.
правитьВокругъ Раджагрихи возвышались пять красивыхъ горъ, охраняя утопающую въ зелени столицу царя Бимбисары: Байбхара, покрытая зеленой травой и пальмами; Бипулла, у подножия которой струятся теплыя воды Сарсути; тенистая Тапованъ съ прудами, отражающими черныя скалы, изъ дикихъ вершинъ которыхъ просачивается лучшее горное масло; на юго-востоке царство коршуновъ--Сайлагири; на востоке Ратнагири--гора драгоценныхъ камней.
Извилистая дорожка, мощеная истертыми плитами, пробегала полями, пестревшими цветами дикаго шафрана, перемежающимися бамбуковыми зарослями, подъ тенью темныхъ манговыхъ деревьевъ, мимо полосатыхъ утесовъ, где производилась ломка яшмы, и шла далее по глубокимъ лощинамъ, поросшимъ цветущимъ кустарникомъ, къ западному склону горы, ко входу въ пещеру, приютившуюся подъ навесомъ роскошныхъ финиковыхъ пальмъ.
Прохожий! Приближаясь къ этому месту, сними обувь и преклони голову! На всей земле ты не найдешь места, которое было бы тебе более дорого, более священно! Здесь господь Будда пребывалъ въ знойные, летние дни, въ проливные осенние дожди, въ холодные вечера и ночи; здесь, ради спасения человечества облачился онъ въ желтую одежду, знаменуя темъ, что впредь будетъ питаться, какъ нищий, лишь случайнымъ подаяниемъ; --будетъ спать на траве, безъ крова, одинокий, тогда какъ шакалы станутъ реветь вокругъ его пещеры и голодные тигры будутъ бродить по окрестной чаще. Дни и ночи проводилъ здесь всесветночтимый, умерщвляя постомъ, бдениемъ, безмолвнымъ созерцаниемъ свою рожденную для благъ жизни плоть и, подобно той незыблемой скале, на которой онъ возседалъ, оставаясь въ полной неподвижности столь долгое время, что белка вскакивала ему на колени, боязливая перепелка гуляла съ своими птенцами между ногъ его, а сизые голуби клевали рисовыя зерна изъ чаши, стоявшей у самыхъ рукъ его.
Такъ оставался онъ всецело погруженнымъ въ размышление, --въ смелое распутывание нитей умозрения и упорное прослеживание путей жизненнаго лабиринта, съ полудня, когда земля изнываетъ отъ жара и въ знойномъ воздухе носятся очертания стенъ и храмовъ, до заката солнца, не замечая ни медленнаго опускания пылающаго солнечнаго диска, ни вечерняго пурпура, окрашивающаго освеженныя поля, ни безмолвнаго появления звездъ, ни боя барабановъ въ шумномъ городе, ни крика совъ и козодоевъ.
Такъ сиделъ онъ, пока полночь не приносила успокоения всей земле, кроме темныхъ дебрей лесныхъ чащъ, где крадутся и кричатъ хищные звери, и темныхъ дебрей людского невежества, где раздается вопль страха и ненависти, где похоть, жадность и гневъ незаметно подкрадываются къ своимъ жертвамъ.
Затемъ онъ засыпалъ, и сонъ его продолжался какъ разъ столько времени, сколько нужно луне для прохождения десятой части своего заоблачнаго пути.
Онъ вставалъ до утренней зари и снова задумчиво стоялъ на темномъ выступе скалы, наблюдая огненнымъ взоромъ за спящею землею, обнимая мыслью все живыя существа; надъ волнистыми полями между темъ проносился легкий ветерокъ — поцелуй Утра, будящаго землю, тогда какъ на востоке возникали и разрастались чары дня.
Сперва среди густого мрака ночь какъ бы не замечаетъ шепота разсвета; затемъ, прежде чемъ лесной петухъ успеетъ прокричать дважды, --на небе является белая светлая полоса, которая растетъ, светлеетъ, поднимается до утренней звезды и тонетъ въ сребристо-золотыхъ волнахъ, захватывающихъ облака, края которыхъ загораются, окрашиваются шафраномъ, пурпуромъ, багрянцемъ, аметистомъ; и вотъ, все небо сияетъ яркою синевою и въ лучезарной одежде является царь жизни и света!
Тогда господь нашъ, по обычаю вдохновенныхъ риши*), приветствовалъ восходящее светило и, свершивъ омовение, спускался по извилистой дорожке въ городъ, где, по обычаю техъ же риши, проходилъ изъ одной улицы въ другую съ чашкой нищаго въ рукахъ, собирая подаяние для удовлетворения своихъ скромныхъ нуждъ.
- ) Риши--певцы ведийскихъ гимновъ.
Вскоре чаша наполнялась, такъ-какъ божественное выражение его лица и задумчивыхъ глазъ не могло ускользнуть отъ внимания горожанъ, восклицавшихъ:
— Прими отъ нашего избытка, великий учитель! Матери приказывали детямъ целовать его ноги и касаться лбомъ края его одежды или бежали наполнить его кружку, принести ему печений и молока. Часто, когда онъ проходилъ по улице, тихий и кроткий, сияя небеснымъ милосердиемъ, погруженный въ заботу о техъ, кого онъ зналъ только какъ собратий по человечеству, темные удивленные глаза какой-нибудь индийской девушки останавливались съ внезапною любовью, съ глубокимъ благоговениемъ на этомъ полномъ величия облике, какъ будто въ немъ являлось осуществление самыхъ заветныхъ ея грезъ, какъ будто въ груди ея загоралось чувство, более высокое, чемъ всякая земная страсть.
А онъ проходилъ мимо съ чашей въ руке, въ желтой одежде, награждая кроткими речами за все дары и направляясь къ пустыне, къ темъ холмамъ, где беседы со святыми мужами раскрывали ему премудрость и пути къ ея достижению. На полдороге къ тихимъ рощамъ Ратнагири, за городомъ, не доходя пещеръ, жили пустынники, считавшие тело врагомъ души, плоть--зверемъ, котораго человекъ долженъ усмирить и заковать горькими пытками, пока замретъ самое чувство боли и истерзанные нервы перестанутъ терзать своего мучителя, --Йоги, брамачары, бикшу,*) угрюмые, исхудалые старцы, державшиеся вдали отъ людей. Одни изъ нихъ день и ночь стояли съ воздетыми руками, пока совсемъ ослабевали и худели до того, что кости торчали изъ-подъ ихъ засохшей кожи, какъ сухие сучья на лесныхъ пняхъ: другие держали крепко-сложенныя руки такъ долго, что ногти выростали у нихъ на подобие когтей и прокалывали исхудалыя ладони; третьи ходили въ сандалияхъ, подбитыхъ гвоздями; некоторые царапали себе острыми кремнями грудь, лобъ и бедра, жгли себя огнемъ, кололись шипами и иглами колючихъ кустарниковъ, пачкались въ грязи и золе, завертывались въ лохмотья, оставшиеся отъ мертвецовъ; иные жили около погребальныхъ костровъ, валялись въ грязи вместе съ трупами, и коршуны, чуя добычу, вились вокругъ нихъ.
- ) Йоги есть общее название, даваемое въ Индиит темъ строгимъ аскетамъ, которые стремятся къ соединению съ божеством путемъ самыхъ изысканныхъ способовъ умерщвления плоти.
Брамачарами считаются браманы, проходящие курсъ учения.
Название бикшу придавали нищенствующимъ аскетамъ еще ранее временъ Будды.
Некоторые изъ нихъ выкрикивали пятьсотъ разъ въ день имя Шивы или обвивали шипящими змеями свои загорелыя шеи и исхудалые бока, другие ползали на сведенныхъ параличемъ ногахъ. Все вместе представляли ужасное зрелище: отъ сильнаго жара головы ихъ были покрыты нарывами, глаза мутны, кожа сморщена; осунувшияся бледныя лица казались лицами мертвецовъ, скончавшихся пять дней тому назадъ.
Одинъ ползалъ по земле и ежедневно набиралъ по тысяче зеренъ проса--единственную пищу, которую глоталъ онъ зерно за зерномъ, пока не умиралъ съ голоду; другой натиралъ все, что елъ, горькими травами, чтобы не наслаждаться вкусною пищею; около нихъ лежалъ третий, святая жертва самоистязания, безъ глазъ, безъ языка, глухой, горбатый, оскопленный; душа изувечила тело его ради славы страдания, ради награды, обещанной по словамъ священнаго писания темъ, чьи скорби заставляютъ стыдиться самихъ боговъ, создавшихъ скорби, и делаютъ людей богами, способными перенести столько зла, сколько его не найдется и въ аду.
Грустно посмотрелъ на нихъ господь нашъ и сказалъ одному изъ главныхъ самоистязателей:
— Многострадальный учитель! Я искатель истины, несколько месяцевъ живу на этомъ холме и вижу, какъ ты и другие братья мои предаются самоистязанию; скажи, зачемъ прибавляете вы зло къ жизни, которая и безъ того--зло?
Мудрецъ отвечалъ:
— Въ писании сказано: если человекъ будетъ умерщвлять свою плоть и доведетъ себя до того, что жизнь станетъ ему страданиемъ, а смерть сладостнымъ покоемъ, --страдание смоетъ съ него кору греха, и очищенная душа его изъ юдоли скорбей вознесется въ небесныя обители къ неизреченному блаженству!
— Посмотри на облако, что несется въ небе, — отвечалъ царевичъ, --оно прекрасно, какъ золотое покрывало на троне Индры; поднялось оно изъ бушующаго моря и должно снова упасть внизъ въ виде капель дождя, а затемъ тяжелымъ утомительнымъ путемъ, пробираясь сквозь ущелья, болота и грязныя лужи, дойти до Ганга и излиться, наконецъ, въ море, откуда оно возникло! Почемъ ты знаешь, о мой братъ, не такая ли судьба ожидаетъ после многихъ страданий и святыхъ, удостоившихся блаженства? То, что поднимается, падаетъ, --что приобретается, расходуется; и вы, дающие кровь свою въ обменъ за небо, что скажете вы, когда постигнете, что ряду такихъ обменовъ и конца не видно?!
— Можетъ быть, что и такъ, --простоналъ подвижникъ. —Увы, мы этого не знаемъ и ничего не знаемъ наверно; но после ночи наступаетъ день и после бури--затишье, а мы ненавидимъ это проклятое тело, которое держитъ въ плену душу, жаждущую вознестись на небо; ради нашей души мы претерпеваемъ кратковременныя мучения, чтобы получить отъ боговъ более прочное блаженство!
— Да, но если это блаженство продолжится даже мириады летъ, --сказалъ онъ, --въ конце концовъ оно все же таки, изсякнетъ; а если нетъ, то, можетъ быть, есть где-нибудь--здесь, тамъ, где-нибудь, другая жизнь, не похожая на нашу, --жизнь не изменяющаяся? Скажи! Уже ли ваши боги вечны?
— Нетъ, отвечалъ Йоги, — одинъ лишь великий Брама веченъ; а жизнь боговъ имеетъ свой пределъ.
— Зачемъ же, — сказалъ тогда господь Будда, — вы, мужи мудрые, святые, твердые духомъ, ставите ваши вопли и стоны ставкою въ этой тягостной игре, --въ игре, где выигрышъ можетъ оказаться призракомъ, во всякомъ случае не вечнымъ? Неужели вы хотите изъ любви къ душе до такой степени ненавидеть, истязать, изувечивать тело, что оно потеряетъ способность служить духу, стремящемуся ввысь и, ранее срока, падетъ на дороге, какъ замученная лошадь? Неужели вы хотите разбить и разрушить это прекрасное жилище, въ которомъ мы после мучительныхъ скитаний находимъ себе хоть кратковременное пристанище, --пристанище, въ которомъ мы все же таки находимъ светъ, правда, небольшой, годный только на то, чтобы разглядеть приближение зари и различить истинный путь отъ ложнаго!
Тогда все Йоги воскликнули въ одинъ голосъ:
— Мы избрали этотъ путь и идемъ по немъ, Раджапутра! Идемъ до конца, хотя бы намъ пришлось идти сквозь огонь! Мы идемъ съ верою, что смерть будетъ концомъ нашего странствования! Если ты знаешь лучший путь, укажи намъ его, если нетъ, проходи съ миромъ!
И онъ шелъ далее, печалясь о томъ, что люди до такой степени страшатся смерти, что начинаютъ, наконецъ, бояться этого страха; --такъ стремятся къ жизни, что не осмеливаются любить жизнь и портятъ ее мучительными истязаниями, воображая такимъ образомъ угодить богамъ, завидующимъ человеческому счастью, воображая, что уничтожатъ адъ, устраивая адския муки своего собственнаго изобретения; воображая въ своемъ святомъ ослеплении, что полная надежды душа, покинувъ изможденное тело, вернее найдетъ свой путь.
— О вы, полевые цветки, --сказалъ, Сиддартха, — вы обращаете свои нежныя головки къ солнцу и наслаждаетесь светомъ, выражая свою благодарность сладкимъ благоуханиемъ и праздничною пурпурно-золотистой одеждой, ни одинъ изъ васъ, однако же, не требуетъ отъ жизни совершенства, ни одинъ не презираетъ своей счастливой красоты! О вы, пальмы! Вы, гордо стремящиеся возвыситься до неба и вдыхающия ветры Гималаевъ и холодныхъ синихъ морей, скажите, какую тайну открыли вы, чтобъ быть счастливыми отъ минуты всхода до поры созревания плодовъ?! Почему всегда отъ вашихъ перистыхъ вершинъ несутся къ солнцу такия чудныя песни? А вы, вы, быстро-крылые попугаи, щуры, соловьи, голуби?! Никто изъ васъ не ненавидитъ жизни, никто не думаетъ достигнуть лучшаго путемъ временныхъ страданий! Но человекъ, царь природы, убивающий васъ, — человекъ умнее васъ, и вотъ его вскормленная кровью мудрость проявляется въ самоистязанияхъ!
Пока учитель говорилъ, на склоне горы показалось облако пыли — это шло стадо козъ и черныхъ овецъ; оне медленно приближались, то останавливаясь среди кустовъ, то забегая по сторонамъ, и подходили къ светлымъ ручьямъ и финиковымъ деревьямъ. Но при всякой остановке пастухъ кричалъ или же забрасывалъ петлю и заставлялъ глупое стадо подвигаться къ равнине. Одна овца шла съ двумя ягнятами, и одинъ изъ нихъ зашибъ себе ногу и хромалъ. Кровь текла изъ его раны и онъ съ трудомъ тащился сзади всехъ, между темъ какъ его братъ весело скакалъ впереди; встревоженная овца, въ страхе потерять одного изъ нихъ, перебегала то къ одному, то къ другому.
Увидевъ это, господь нашъ нежно взялъ на плечи хромого ягненка, говоря:
— Бедная мать, не тревожься! Куда бы ты ни пошла, я буду следовать за тобой съ этимъ ягненкомъ на рукахъ; лучше избавить отъ страдания хоть одно животное, чемъ сидеть тамъ въ пещерахъ и размышлять о скорбяхъ съ молящимися самоистязателями… Но, --продолжалъ онъ, обращаясь къ пастухамъ, --скажите, друзья, зачемъ вы въ полдень гоните стадо съ горъ, тогда какъ обыкновенно люди пригоняютъ ихъ оттуда вечеромъ?
Пастухи отвечали:
— Намъ велено пригнать сто козъ и сто овецъ сегодня къ ночи; царь хочетъ принести ихъ въ жертву богамъ!
Тогда сказалъ учитель:
— И я пойду вместе съ вами!
И онъ пошелъ за пастухами по пыли и солнечному зною, неся на рукахъ хромого ягненка, тогда какъ успокоенная овца тихо блеяла у ногъ его.
Когда они вышли на берегъ реки, къ нему подошла плачущая молодая женщина, низко поклонилась и сказала, съ мольбою протягивая руки:
— Владыко, ты сжалился надо мною вчерашний день, вотъ тамъ, въ роще, где я живу съ моимъ маленькимъ сыномъ; вчера, бродя среди цветовъ, онъ наткнулся на змею; она обвилась вокругъ его руки, а онъ, смеясь, игралъ съ нею и дергалъ ее за высунутый языкъ и открывалъ ей ротъ. Но, увы, чрезъ несколько минутъ онъ побледнелъ, затихъ, и я не понимала, отчего онъ пересталъ играть и ужъ не хватаетъ губами мою грудь. Мне сказалъ кто-то: «онъ боленъ, онъ отравился, онъ умретъ!» Но я, я не могла подумать, что лишусь моего дорогого мальчика; я попросила ихъ дать мне лекарство, которое возвратило бы светъ его глазамъ; следъ, оставленный змеей, былъ такъ малъ, ребенокъ былъ такъ прелестенъ, что я думаю--змея не могла ненавидеть его, не могла, играя, причинить ему зло! Кто-то еще сказалъ мне: «вотъ тамъ, на горе, живетъ святой человекъ! Вонъ онъ идетъ въ желтой одежде!.. Спроси его, нельзя ли чемъ-нибудь помочь твоему сыну!?» Тогда я, дрожа, подошла къ тебе, къ тебе, какъ къ одному изъ боговъ, съ плачемъ сняла покрывало съ лица моего мальчика и просила тебя сказать, какое лекарство дать ему. А ты, великий учитель, ты не оттолкнулъ меня, ты посмотрелъ на меня кроткими глазами и коснулся меня нежною рукою; потомъ ты снова накрылъ его покрываломъ и сказалъ: «да, милая сестра, есть одно средство, которое можетъ помочь: сначала тебе, потомъ ему, удалось бы только тебе добыть это средство; кто советуется съ врачемъ, долженъ достать и лекарство! Итакъ, найди, пожалуйста, немного, одну толу, чернаго горчичнаго семени; но, заметь себе, ты не должна брать его изъ дому или отъ людей, у которыхъ умеръ кто-либо-- отецъ, мать, ребенокъ или рабъ! Хорошо, если тебе удастся найти это семя!» Вотъ, что ты сказалъ мне, учитель!
Учитель улыбнулся съ невыразимою нежностью.
— Да, я это сказалъ, дорогая Кисаготами! Ну, что же, нашла ты семя?
— Я пошла, владыко, прижимая къ груди холодевшаго ребенка и просила въ каждомъ доме, здесь, въ лесахъ и въ городе: «будьте милостивы, дайте мне черной горчицы, немножко, одну толу!» Всякий, у кого была горчица, давалъ ее, --ведь, все бедные всегда сострадательны къ беднымъ, --но, когда я спрашивала: «друзья мои, не умеръ-ли кто-нибудь, когда-нибудь, въ вашемъ доме?», они отвечали: «о сестра, что ты спрашиваешь? Умерло много, живыхъ осталось мало!» Я съ печальною благодарностью отдавала имъ горчицу и шла просить у друтихъ; другие говорили: «Вотъ семя, но мы потеряли нашего раба» --«Вотъ семя, но мой дорогой мужъ умеръ!», «Вотъ семя, но тотъ, кто сеялъ его, умеръ, не дождавшись жатвы!» Ахъ, владыко! Я не могла найти ни одного дома, где была бы горчица и не было бы покойниковъ! И вотъ я оставила въ винограднике, на берегу реки, моего ребенка, который больше не беретъ груди и не улыбается, и я пошла искать тебя, чтобы броситься къ ногамъ твоимъ и просить тебя сказать, где я могу найти семя и не найти покойника? Или, можетъ быть, ребенокъ мой уже умеръ? Все мне говорятъ это, и я этого очень страшусь!
— Сестра, --отвечалъ учитель, — отыскивая то, чего никто не можетъ найти, ты нашла горький бальзамъ, который я хотелъ тебе дать! Тотъ, кого ты любишь, спалъ вчера сномъ смерти на груди твоей, а сегодня ты знаешь, что весь светъ плачетъ отъ того же самаго горя; горе, которое разделяютъ все сердца, переносится легче! Знай, я отдалъ бы всю кровь моего сердца, чтобы только осушить твои слезы и узнать тайну того проклятия, которое превращаетъ сладкую любовь въ мучение и по пути, усеянному цветами, гонитъ къ жертвенному алтарю какъ этихъ безсмысленныхъ животныхъ, такъ и царя ихъ--человека. Я допытываюсь этой тайны, а ты--иди, схорони своего ребенка!
Такъ вошли они въ городъ, пастухи рядомъ съ царевичемъ въ тотъ часъ, когда солнце золотило тихия воды реки Соны и бросало длинныя тени вдоль улицъ и въ ворота, около которыхъ стояла царская стража.
Когда господь нашъ приблизился, неся ягненка на плече, стража отступила, рыночные торговцы отодвинули свои телеги, покупатели и продавцы на базаре приостановили свои распри, и все стали глядеть на это кроткое лицо: кузнецъ, поднявший молотъ, забылъ опустить его; ткачъ остановилъ свой станокъ, писецъ — свое писанье, меняло сбился со счета денегъ; белый быкъ Шивы безпрепятственно елъ никемъ не охраняемый рисъ; молоко проливалось изъ кувшина, а продавецъ, не замечая этого, гляделъ на господа, который проходилъ съ полнымъ величия смирениемъ.
Многия женщины, стоявшия у воротъ своихъ домовъ, спрашивали:
— Кто это такой, благолепный и кроткий, несущий одного изъ животныхъ? Какой онъ касты? Почему у него такой чудный взглядъ? Сакра ли онъ или Девараджъ?
Другия отвечали:
— Это святой мужъ, живущий вместе съ риши на горе!
Господь нашъ между темъ проходилъ, погруженный въ размышления, думая про себя:
— Увы! Бедныя овцы мои, не имеющие пастыря! Оне бродятъ во тьме и нетъ у нихъ руководителя; оне слепо идутъ подъ ножъ смерти, подобно этимъ безгласнымъ жнвотнымъ, съ которыми связаны узами родства.
Тогда донесли царю:
— Въ нашъ городъ пришелъ святой пустынникъ, онъ привелъ стадо, которое ты потребовалъ сюда для жертвоприношения.
Царь стоялъ въ жертвенной палате, окруженный облаченными въ белыя одежды браманами, которые шептали мантры и поддерживали огонь, пылавший на среднемъ жертвеннике.
Изъ костра благовоннаго дерева подымались блестящие языки пламени, которые, шипя и извиваясь, лизали жертвенные дары--масло, пряности и сокъ Сома--эту усладу Индры. Вокругъ костра дымился и медленно текъ широкий красный ручей--кровь жертвенныхъ животныхъ, которую не могъ поглотить песокъ. Одно изъ этихъ животныхъ--пестрая длннорогая коза--лежала тутъ-же, голова ея была привязана назадъ стеблями мунжи; жрецъ держалъ ножъ у ея вытянутой шеи и бормоталъ:
— Великие боги! Примите этотъ даръ Бимбисары, какъ лучшую изъ жертвъ; взгляните съ благоволениемъ на эту струящуюся кровь, на дымъ жирнаго мяса, сожигаемаго благовоннымъ пламенемъ: да возложатся все грехи царя на эту жертву и да поглотить ихъ пламя вместе съ нею, готовою ныне принять смертельный ударъ моего ножа!
Но Будда кротко сказалъ:
— Не дозволяй ему наносить этотъ ударъ, великий царь!
И затемъ онъ развязалъ веревки, которыми было связано животное, и такъ велико было обаяние, внушаемое его наружностью, что никто не помешалъ распоряжаться, какъ ему хотелось.
Затемъ, испросивъ разрешение царя, онъ сталъ говорить о жизни, которую всякий можетъ отнять, но никто не можетъ даровать, о жизни, которую всякое творение любитъ и стремится сохранить, какъ некий чудный, драгоценный даръ, приятный для всехъ, даже для самыхъ ничтожнейшихъ существъ; о жизни, которая была бы счастьемъ для всехъ, если бы въ сердцахъ людей живо было милосердие, то милосердие, благодаря которому миръ скрываетъ свои тягости отъ слабаго и открываетъ поприще для подвиговъ сильнаго. И потомъ въ безмолвныя уста защищаемаго имъ стада онъ вложилъ слова мольбы и указалъ на то, что человекъ, взывающий къ богамъ о милосердии, являясь богомъ относительно животныхъ, самъ становится немилосерднымъ; и хотя все живыя существа находятся въ связи и въ сродстве другъ съ друтомъ, мы убиваемъ, однако-же, безропотно заплатившихъ намъ дань молокомъ или шерстью и съ довериемъ предающихся въ наши руки, --руки убийцъ. Онъ напомнилъ учение священныхъ книгъ о томъ, какъ после смерти люди становятся птицами и зверями, а эти последние — людьми подобно искрамъ, превращающимся въ пламя.
Такимъ образомъ жертвоприношение является новымъ грехомъ, останавливая роковой переходъ странствующей души.
— Никто не можетъ очистить свой духъ кровью, — говорилъ онъ, — добродетельный не можетъ кровью порадовать боговъ, злой--подкупить ихъ; никто не можетъ возложить на голову невиннаго, связаннаго животнаго ни крупинки того тяжелаго ответа, какой все должны держать за все содеянное зло, за всю совершенную въ миновавшия жизни неправду; каждый самъ за себя получаетъ по строго определенному для всей вселенной закону возмездия, установляющему добро за добро и зло за зло, меру за меру въ делахъ, словахъ, мысляхъ, точно, неизменно, непоколебимо, въ полномъ равновесии прошедшаго и будущаго.
Такъ говорилъ онъ, и слова его, проникнутыя милосердиемъ, были преисполнены такого величия, истины и любви, что жрецы старались скрыть подъ одеждою руки, обагренныя кровью, а царь приблизился къ нему и, почтительно сложивъ ладони, преклонился предъ Буддою.
Господь же продолжалъ поучать, объясняя, какъ прекрасна была бы земля, если бы все живыя существа были связаны дружбою, все употребляли пищу чистую и безкровную: золотыя зерна, прекрасные плоды, сладкия травы, светлую воду; этой пищи, этого питья, ведь, довольно на земле! Сила любви, заключавшаяся въ его словахъ, победила всехъ присутствующихъ. Сами жрецы загасили жертвенный огонь, бросили жертвенные ножи. На следующий день по всей стране изданъ былъ эдиктъ, провозглашенный глашатаями, вырезанный на камняхъ и столбахъ:
«Такова воля царя: до сихъ поръ у насъ убивались животныя для принесения жертвъ и для пищи, но отъ сего дня никто не долженъ проливать крови и вкушать мясо. Знание растетъ, а жизнь одна, и только милосердый можетъ ждать милосердия».
Таково было содержание эдикта и, начиная съ этихъ поръ, благодатный миръ установился между всеми живыми существами, между людьми и животными, служащими имъ на пользу, и птицами, и всемъ живущимъ на берегахъ Ганга, где господь нашъ поучалъ святымъ милосердиемъ и кроткими речами.
Сердце учителя, было всегда милостиво ко всемъ, кто дышетъ дыханиемъ этой скоропреходящей жизни, ко всемъ связаннымъ одною цепью радостей и страданий.
Вотъ что разсказываютъ священныя книги:
"Въ древния времена, когда Будда явился на земле подъ видомъ брамана, жившаго на скале Мунда, близъ деревни Далиддъ, засуха опустошила всю страну; всходы риса пропадали ранее, чемъ успевали околоситься; въ лесахъ знойное солнце изсушило все пруды и озера; трава высыхала, звери разбегались въ разныя стороны, отыскивая пропитание.
"Однажды, проходя мимо раскаленныхъ стенъ одного нуллаха, господь Будда заметилъ тигрицу, лежавшую на голыхъ камняхъ и умиравшую отъ голода. Отчаяние светилось зеленымъ огнемъ въ ея глазахъ, ея сухой языкъ свешивался изъ открытой пасти на исхудалыя щеки, ея пестрая шкура висела складками на ребрахъ, подобно сгнившей отъ дождя соломенной крыше, держащейся на однихъ стропилахъ; около изсохшихъ сосцовъ ея пищали отъ голода двое детенышей, тщетно отыскивая молоко, котораго не было. Мать нежно лизала неугомонныхъ тигрятъ и подставляла имъ свои груди съ любовью, превосходившею даже ея голодъ, съ любовью, смягчившею крикъ отчаяния, съ какимъ она опустила на песокъ изможденную страданиемъ голову.
"При виде этой грустной картины господь Будда почувствовалъ невыразимое сострадание.
— Помочь этой лесной убийце можно только однимъ средствомъ, --подумалъ онъ. —До заката солнца она умретъ отъ недостатка пищи. Ни одно живое существо не сжалится надъ нею, надъ этой хищной кровопийцей, страдающей отъ недостатка необходимой ей крови. Что, если бы я отдалъ себя въ пищу, отъ этого никто ничего не потерялъ бы, кроме меня самого, а разве можетъ любовь потерять, когда она остается верна себе, даже до последняго предела?
«Съ этими словами Будда отложилъ въ сторону сандалии и посохъ, снялъ свой священный шнуръ и вышелъ изъ-за куста на песчаную поляну.
— „Смотри, мать, вотъ тебе пища!“ — сказалъ онъ, и умирающая тигрица отскочила отъ своихъ детенышей съ хриплымъ резкимъ крикомъ и, поваливъ на землю эту добровольную жертву, стала разрывать ее на части своими острыми когтями, обливая ея кровью свои желтыя десны, смешивая свое горячее дыхание съ последнимъ вздохомъ безстрашной, самоотверженной любви».
Такъ любвеобильно было сердце учителя ужъ въ давния времена, а не только теперь, когда онъ своимъ милосердымъ словомъ прекратилъ жестокое жертвоприношение. Царь Бимбисара, узнавъ объ его высокомъ происхождении и святомъ предприятии, просилъ его остаться въ своемъ городе.
— При твоемъ сане, — говорилъ онъ ему, --нельзя выносить такихъ подвиговъ воздержания; твои руки созданы держать скипетръ, а не протягиваться за подаяниемъ. Живи со мной до моей смерти, такъ-какъ у меня нетъ сына и наследника, и учи мое царство мудрости; живи въ моемъ дворце съ прекрасною невестою!
Но Сиддартха, не колеблясь, отвечалъ ему:
— Все это было у меня, великий государь, и все это я оставилъ ради поисковъ истины; я все еще ищу ее и буду искать; я не остановлюсь даже, если дворецъ Индры отворитъ предо мной свои жемчужныя ворота и боги станутъ приглашать меня вступить туда! Я иду воздвигнуть царство Закона и направляюсь къ тенистымъ лесамъ Гайи, где, я надеюсь, светъ осенитъ меня; этотъ светъ не можетъ явиться здесь среди риши, его не дадутъ ни священныя книги, ни подвиги воздержания, доводящие до принесения тела въ жертву душе. Теперь дело идетъ о томъ, чтобы открыть светъ и познать истину; и если это мне удастся, дорогой другъ, я, конечно, вернусь къ тебе и воздамъ тебе за любовь твою!
После этого, царь Бимбисара трижды обошелъ вокругъ царевича, почтительно поклонился до земли и пожелалъ ему успеха.
Господь направился къ Уравильве, все еще неутешенный, съ исхудалымъ лицомъ, ослабевший отъ шестилетнихъ поисковъ и усилий.
Подвижники, жившие на горе и въ роще, --Алара, Удра и пятеро другихъ--остановили его, говоря, что все ясно изложено въ священныхъ книгахъ, что никто не можетъ стать выше Срути и Смрити, --никто, даже и самые высшие святые, ибо какъ можетъ смертный быть мудрее Жнана-Канда, который учитъ, что Брама безтелесенъ и бездейственъ, безстрастенъ, спокоенъ, неизмененъ, лишенъ всякихъ свойствъ, что онъ чистая жизнь, чистая мысль, чистая радость. Человекъ не можетъ быть совершеннее, чемъ Карма-Кандъ, который учитъ, какимъ образомъ освободиться отъ оковъ личнаго бытия, стать богомъ и исчезнуть въ бездне божественности, переходя отъ лжи къ истине, отъ борьбы чувствъ къ вечному миру, царящему въ обители Молчания.
Царевичъ слушалъ эти речи, но не находилъ въ нихъ утешения.
КНИГА ШЕСТАЯ.
правитьИ если хочешь ты видеть то место, где солнце садится всего позже, иди на северо-западъ отъ «Тысячи садовъ» по долине Ганга до зеленыхъ горъ, изъ которыхъ вытекаютъ два потока-близнеца — Ниладжанъ и Мохана; следуя по ихъ извилистымъ берегамъ, поросшимъ широколиственными палъмовыми рощами, ты придешь въ долину, где струи обоихъ братьевъ сливаются въ водахъ Фальгу, текущаго по каменистому ложу до Гайи и до красныхъ горъ Барабара. Около этой реки разстилалась заросшая терниемъ и пересекаемая песчаными холмами пустыня, носившая въ древности название Урувелайи. На ея окрайне густой лесъ поднималъ къ небу свои перистыя вершины, скрывая тихий ручей, окаймленный голубыми и белыми лотосами, населенный резвыми рыбами и черепахами. Около леса лепилась деревня Сенани съ своими хижинами, крытыми травой и осененными пальмами, съ своимъ мирнымъ, простымъ пастушескимъ населениемъ.
Здесь, въ этомъ лесномъ уединении, жилъ господь Будда, размышляя о страданияхъ людей, о путяхъ судьбы, объ учении священныхъ книгъ, объ урокахъ, которые могутъ преподать намъ обитатели лесовъ, о тайнахъ безмолвия, откуда все выходитъ, о тайнахъ мрака, куда все стремится, о жизни, соединяющей обе эти тайны подобно радуге, перекинутой съ облака на облако по небосклону, — радуге, столь же подвижной и преходящей, какъ и ея устои.
Месяцъ за месяцемъ сиделъ въ лесу господь нашъ, погруженный въ мысли, и случалось нередко, что забывалъ пищу; очнувшись отъ думъ, длившихся съ солнечнаго восхода до полудня, онъ находилъ чашу свою пустою и принужденъ былъ питаться дикими плодами, сброшенными съ деревьевъ къ ногамъ его суетливыми обезьянами или красными попугаями. Красота его поблекла; тело его, изможденное борьбою духа, теряло мало-по-малу те тридцать два знака, которые отличаютъ Будду. Сухой желтый листъ, спадавший съ дерева, едва-ли менее походилъ на светлую весеннюю листву, чемъ онъ на цветущаго царственнаго юношу прежнихъ дней.
И вотъ, однажды, истомленный царевичъ упалъ на землю замертво, въ глубокомъ обмороке. Дыхание его остановилось, кровь перестала течь по жиламъ, онъ лежалъ бледный, неподвижный.
Случайно около этого места проходилъ молодой пастухъ, который увиделъ Сиддартху лежащимъ съ закрытыми глазами, съ выражениемъ несказаннаго страдания на устахъ, тогда какъ горячее полуденное солнце жгло его голову; пастухъ нарвалъ ветокъ дикой розы и устроилъ изъ нихъ навесъ надъ священной главой: какъ человекъ низшей касты, онъ не смелъ прикоснуться къ особе, казавшейся ему высокой и священной, а потому онъ влилъ въ ротъ учителя несколько капель теплаго молока прямо изъ сосцевъ своей козы.
Священныя книги повествуютъ, что воткнутыя имъ въ землю ветви быстро проросли, покрылись густыми листьями, цвътами и красными плодами, такъ что навесъ, устроенный имъ, походилъ на палатку, воздвигаемую царю на охоте, палатку изъ серебристой ткани съ красными, золотистыми украшениями. Мальчикъ поклонился учителю, принимая его за божество. Но вотъ господь пришелъ въ себя, всталъ и попросилъ пастуха дать ему молока изъ его кувшина.
— О владыко, --возразилъ мальчикъ, — я не могу этого сделать, ты видишь, я--судра и мое прикосновение осквернитъ тебя!
Тогда всесветночтимый отвечалъ:
--Милосердие и нужда соединяютъ узами родства всякую плоть! Кровь у всехъ одного цвета безъ различия кастъ, слезы тоже распределены не по кастамъ и одинаюво солены у всехъ людей; никто не родится со знакомь тилаки на лбу или со священнымъ шнуромъ на шее*). Кто поступаетъ справедливо, тотъ рожденъ благороднымъ; кто поступаетъ низко, рожденъ низкимъ. Дай мне напиться, братъ! Когда я завершу мои поиски — поступокъ твой вменится тебе!
- ) О знаке тилаки (см. Стр 20;) — священный шнуръ есть внешний знакъ отличия всякаго брамана.
Пастухъ возвеселился въ сердце своемъ и исполнилъ желание учителя.
Въ другой разъ по дороге изъ города шла толпа нарядныхъ девушекъ, танцовщицъ при храме Индры, въ сопровождении музыкантовъ.
Изъ последнихъ одинъ билъ въ украшенный павлинными перьями барабанъ, другой наигрывалъ на певучей бансуле, третий--на трехструнной ситаре.
Легкою поступью перескакивали оне съ камня на камень, поспешая по извилистымъ тропинкамъ на веселый праздникъ; серебряные колокольчики звенели на смуглыхъ ногахъ, браслеты и запястья шумно позвякивали имъ въ ответъ.
Музыкантъ съ ситарой перебиралъ ея медныя струны, а женщина, шедшая рядомъ, пела:
«Что за прелесть плясать подъ звонъ ситары; настрой ситару не слишкомъ высоко, да и не слишкомъ низко, и мы втянемъ въ пляску сердца людей. Туго натянутая струна лопается, и музыке--конецъ; слабо натянутая струна безмолвствуетъ и музыке — смерть; настрой же ситару не слишкомъ высоко, да и не слишкомъ низко».
Такъ пела танцовщица подъ звуки музыки, спускаясь по лесной тропинке отъ одной просеки къ другой, подобно веселой пестрой бабочке; и не думала она, что легкая песенка ея можетъ коснуться уха погруженнаго въ думы святого человека, сидевшаго подъ фиговымъ деревомъ у дороги. Но Будда поднялъ свое высокое чело при проходе шумной толпы и сказалъ:
--Безумные часто поучаютъ умныхъ: я, кажется, слишкомъ натягиваю струну жизни, думая вызвать музыку, долженствующую спасти всехъ. Мои глаза тускнеютъ именно тогда, когда они начали прозревать истину, моя сила слабеетъ какъ разъ въ то время, когда я всего более въ ней нуждаюсь; я долженъ получить теперь все необходимое человеку, иначе я умру, а вместе со мною--надежды всехъ людей!
Тутъ же, неподалеку, на берегу жилъ богатый и благочестивый человекъ, владевший большими землями и стадами, добрый хозяинъ, другъ всехъ бедныхъ; по его имени и деревня называлась Сенани. Въ довольстве и мире жилъ онъ со своей женой Суджатой, самой красивой изъ всехъ черноокихъ дочерей этой равнины. Любезная и правдивая, простая и кроткая, прямодушная и ласковая, она была приветлива ко всякому.
Это золото, а не женщина, проводила спокойно годы семейнаго счастья съ своимъ мужемъ въ мирномъ сельскомъ уединении, горюя объ одномъ, --что ихъ супружеское счастье до сихъ поръ еще не завершилось рождениемъ сына. Много разъ обращалась она съ усердной мольбой къ Лукшми*), много ночей обходила она вокругъ великаго Лингама**), девятью-девять-разъ прося у бога сына и принося въ жертву рисъ, венки жасмина и сандальное масло; она обещала, если желание ея исполнится, поставить подъ деревомъ бога золотую чашу съ обильною, хорошо-приготовленною пищею такъ, чтобы девы могли удобно вкушать эту пищу.
- ) Лукшми или Лакшми--богиня счастья и красоты--супруга Вишну.
- ) Лингамъ или Линга--мистический символъ Сивы--(phallus).
И молитва ея была услышана: три месяца тому назадъ у нея родился красивый мальчикъ, и онъ лежалъ у нея на груди, когда она, съ благодарностью въ сердце, шла въ святилище лесного бога, придерживая одной рукой пунцовое сари, покрывавшее ребенка--ея сокровище, другою--грациозно поддерживая на голове чашу и блюдо съ вкусною пищею для божества.
Слуга, посланный заранее вымести землю около дерева и обвязать его пунцовыми шнурками, вернулся къ ней поспешными шагами.
— Ахъ, дорогая госпожа, --воскликнулъ онъ, — посмотри, лесной богъ сидитъ на этомъ месте, въ образе человека съ руками, сложенными на коленяхъ! Посмотри, какое сияние окружаетъ его голову! Какой у него кроткий и величественный видъ, какие небесные глаза! Ведь встретиться съ богомъ--большое счастье!
Суджата также сочла царевича за божество: она съ трепетомъ приблизилась, поцеловала землю и проговорила, опустивъ свою прекрасную головку:
— Да будетъ милостивъ ко мне, рабе своей, владыко, — обитатель этой рощи, податель благъ, удостоивший меня своимъ присутствиемъ! Да приметъ онъ наши ничтожные дары — это белоснежное, чистое, какъ слоновая кость, молоко, которымъ я только-что наполнила эти сосуды!
Она налила молоко въ золотую чашу и изъ хрусталънаго кувшина полила на руки Будды розовой воды.
Онъ елъ, не говоря ни слова, а счастливая мать стояла въ почтительномъ отдалении.
Эта пища произвела чудотворное действие: господь нашъ почувствовалъ возстановление своихъ силъ и возвращение жизни: безсонныя ночи, дни воздержания миновали, точно сонъ. Казалось, что духъ его питался вместе съ теломъ и снова расправлялъ свои крылья, подобно птице, утомленной полетомъ чрезъ безконечныя песчаныя пустыни и съ наслаждениемъ омывающей въ реке запыленную шею и голову. Видя, что лице господа становится все прекраснее и прекраснее, Суджата снова поклонилась ему.
— Ты вправду богъ, --тихо спросила она, --и снискалъ ли даръ мой милость предъ тобою?
Но Будда спросилъ:
— Что такое принесла ты мне?
— Святейший, --отвечала Суджата, --я взяла молоко отъ ста вновь отелившихся коровъ и этимъ молокомъ поила пятьдесятъ белыхъ коровъ, а ихъ молокомъ — двадцать пять другихъ; молокомъ же этихъ двадцати пяти — опять шесть самыхъ лучшихъ, самыхъ превосходныхъ изъ всехъ, какия у насъ есть! Подоивъ этихъ последнихъ, я сварила молоко съ сандаломъ и тонкими пряностями въ серебряной чаше, примешивая къ нему рисъ, выросший изъ амбарныхъ зеренъ, посеянныхъ на нови и подобранныхъ такъ, что каждое зерно походило на жемчужину. Все это я делала отъ чистаго сердца, такъ-какъ я дала обещание, если рожу мальчика, принести жертву въ благодарность за эту радость; и вотъ у меня родился сынъ, и жизнь стала счастьемъ!
Господь нашъ отстранилъ тихонько красныя складки покрывала и, положивъ на маленькую головку руки, которыми совершилось спасение мира, произнесъ:
— Да будетъ долговечно твое счастье! Да окажется сыну твоему легкимъ бремя жизни! Ты оказала помощь не богу, а мне--одному изъ твоихъ братий; я былъ когда то царевичемъ, теперь же сталъ странникомъ, и въ течение шести тяжелыхъ летъ ищу день и ночь того света, которому предстоитъ разогнать мракъ, въ которомъ все еще пребываютъ люди, остающиеся въ неведении его. И я найду этотъ светъ!.. Да, онъ уже начинаетъ мерцать предо мною-- лучезарный и благотворный, но моя слабая плоть изнемогла; твоя чистая пища, дорогая сестра, возстановила мои силы, эта пища, прошедшая чрезъ несколько жизней, укрепила жизнь подобно тому, какъ сама жизнь проходитъ чрезъ много рождений, пока достигнетъ блаженной высоты и очищения отъ греховъ. Но неужели, въ самомъ деле, находишь ты, что жизнь сама по себе--отрада? Ужели тебе только и надо, что жить и любить?
Суджата отвечала:
— Высокочтимый! Мое сердце не обширно, но и небольшой дождь можетъ наполнить водою всю чашечку лилии, хотя онъ едва-едва орошаетъ поле. Для меня довольно и того, что солнце жизни светитъ мне въ милости моего повелителя и въ улыбке моего ребенка, распространяя теплоту и светъ любви во всемъ нашемъ жилище. Дни мои проходятъ приятно среди домашнихъ заботъ отъ самаго восхода солнца, когда я просыпаюсь, возношу молитву богамъ, выдаю хлебъ, украшаю дерево Тульси*) и раздаю работу своимъ служанкамъ, до полудня, когда господинъ мой склоняетъ голову ко мне на грудь, усыпленный тихими песнями и движениемъ опахала, и потомъ до ужина, когда яснымъ вечеромъ я стою около него и прислуживаю ему! Звезды зажигаютъ свои серебряные огни и провожаютъ насъ ко сну после молитвы въ храме и беседы съ друзьями. Какъ могу я не быть счастлива, когда боги въ такой мере благословили меня, когда я сознаю себя матерью младенца, могущаго, если то потребуется, указать путь къ небу! Ведь учатъ же насъ священныя книги, что человекъ, посадивший деревья, дающия тень путникамъ, устроивший водоемы на пользу людей или воспитавший сына, уготовляетъ себе благую часть после смерти; а что говорятъ книги, принимаю я со смирениемъ, ибо знаю, что я не умнее великихъ мужей древности, говорившихъ съ богами и знавшихъ гимны и заклинания, и все пути жизни мирной и добродетельной. Я также думаю, что отъ добраго происходить доброе и отъ злого--злое, — всегда, везде, во всякое время, на всякомъ месте. И опять, ведь, сладкие плоды вырастаютъ отъ добраго корня, а горькие--отъ ядовитыхъ отпрысковъ; ведь, какъ вражда порождаетъ ненависть, такъ доброта создаетъ друзей, и терпение низводить миръ даже въ нынешней нашей жизни; я думаю: а когда мы умремъ, разве не настанетъ для насъ тогда такое будущее, которое ни въ чемъ не уступитъ настоящему и--кто знаетъ? --окажется еще более счастливымъ? Ведь, одно зерно рису даетъ большой колосъ съ пятидесятью зернами, а все эти прелестныя белыя и золотистыя астры скрываются весною въ маленькихъ, голыхъ, серыхъ почкахъ. Ахъ, владыко, я знаю, есть такия горести, которыя могутъ обратить въ прахъ самое великое терпение! Если мой малютка умретъ прежде меня, я думаю--сердце мое разорвется, я даже надеюсь на это! И тогда я стала бы держать его въ своихъ обьятияхъ и стала бы ждать моего повелителя въ томъ мире, который уготованъ для верныхъ женъ; стала бы исполнять свой долгъ, свои обязанности до техъ поръ, пока настанетъ его часъ. Моя участь--съ радостью взирать, какъ факелъ зажжетъ жадное пламя костра и подниметъ клубы дыма! Въ писании сказано: если индийская жена умретъ такимъ образомъ--за каждый волосъ съ ея головы дано будетъ ея мужу несколько летъ жизни на небе. Поэтому я не знаю страха, о святой мужъ! Поэтому и течетъ радостно моя жизнь, но я не забываю и другихъ, живущихъ въ скорби и нищете, въ болезни и бедности, --да будутъ къ нимъ милостивы боги! Что до меня, --я стараюсь не пропускать мимо того добра, совершить которое достается на мою долю, и живу, повинуясь законамъ и твердо веруя, что долженствующее быть--будетъ, а долженствуетъ быть — не иное что, какъ благо!
- ) Тульси или туласи (Ocymam sanctum) есть название дерева, которое было посвящено Вишну и Лакшми и считалось отчасти проникнутымъ сущностью этихъ божествъ, а потому и привлекало особое поклонение, какъ отдельное божество, къ которому обращались съ молитвами.
Тогда заговорилъ господь:
— Ты можешь учить учителей, --сказалъ онъ, — твои простыя речи мудрее мудрости. Будь довольна своимъ незнаниемъ, если путь истины и долга тебе известенъ: расти, прелестный цветокъ, среди своей мирной тени, полуденный светъ истины преждевремененъ для нежныхъ лепестковъ; они широко разрастутся подъ другими солнцами, въ позднейшей жизни, и тогда вознесутъ вершину до неба. Ты покланялась мне, а я покланяюсь тебе! Чудное сердце! Ты знаешь, не учась, какъ вдохновленный любовью голубь, находящий дорогу домой! Видя тебя, можно понять, почему есть еще для людей надежда и почему мы добровольно держимся за колесо жизни. Да будетъ миръ и радость съ тобою во все дни твои, и да свершу я мое такъ же, какъ свершила ты свое! Тотъ, кого ты считала богомъ, проситъ тебя пожелать ему этого!
— Да будетъ такъ! --сказала она, устремляя вдумчивый взглядъ на ребенка, который протягивалъ къ Будде свои нежныя ручки, зная, быть-можетъ, более, чемъ мы предполагаемъ, и преклоняясь предъ господомъ. А онъ, подкрепленный чистою пищею, всталъ и направилъ стопы свои къ великому дереву, --дереву Боди (съ техъ поръ оно осталось неувядаемымъ и сохраняется на вечное поклонение миру), подъ тенью котораго суждено было истине открыться Будде. Учитель провиделъ это: направляясь ко древу мудрости, онъ шелъ мернымъ шагомъ, твердо, величественно. Миры! Ликуйте!.. Господь нашъ шествуетъ ко древу!
Когда онъ подходилъ подъ сень стройныхъ стволовъ, покрытыхъ сводомъ блестящей листвы, земля благоговейно приветствовала его, преклоняя предъ нимъ свои травы и усыпая путь его внезапно распустившимися цветами. Деревья леса склоняли свои ветви, давая ему тень; водяные боги посылали ему съ реки прохладный ветерокъ, наполненный благоуханиемъ лотосовъ. Лесные звери, --пантеры, вепри, олени, — забывъ свои раздоры, смотрели изъ чащъ и пещеръ большими удивленными глазами на его кроткий ликъ. Изъ холодной расщелины камня выползла пятнистая ядовитая змея и потрясала головой въ честь господа; пестрокрылыя бабочки обмахивали его своими лазурными, зелеными и золотистыми крыльями, хищный коршунъ съ крикомъ выпустилъ свою добычу; полосатая векша перепрыгивала съ дерева на дерево, стараясь лучше видеть его; ткачъ чирикалъ, раскачиваясь въ своемъ воздушномъ гнезде; ящерица подбегала къ нему, голуби собирались стаями, даже пресмыкающияся знали, что готовится, и радовались. Голоса неба и земли соединялись въ одну песню, которая для ушей, умеющихъ слушать, звучала такъ:
«Господь и другъ! Ты, любвеобильный спаситель! Ты, который преоборолъ гневъ и гордость, и желания, и опасения, и сомнения! Ты, который принесъ себя въ жертву за всякаго и за всехъ. Шествуй ко древу! Печальный миръ благословляетъ тебя: ты-- Будда, долженствующий облегчить его страдания! Шествуй, благословенный и поклоняемый! Возвести последнюю борьбу за насъ, о победоносный царь! Твой часъ насталъ! Вотъ та ночь, которую ожидали века!»
И вотъ настала ночь, въ тотъ именно часъ, когда нашъ учитель возселъ подъ древо. Но тотъ, кто есть царь тьмы — Мара, зная, что пришелъ Будда, искупитель, что насталъ часъ, когда онъ долженъ открыть истину и спасти миры, собралъ все подвластныя ему злыя силы. Они слетелись изъ глубокихъ безднъ, они--эти враги знания и света--Арати, Тришна, Рага, со своимъ воинствомъ страстей, страховъ, неведения, вожделений, — со всемъ отродиемъ мрака и ужаса; все они ненавидели Будду, все хотели смутить его душу. Никто, даже и мудрейшие изъ мудрыхъ не знаютъ, какъ исчадия ада боролись въ эту ночь, чтобы только воспрепятствовать Будде открыть истину. Они то насылали страшную бурю, потрясая воздухъ грозными раскатами грома, то изъ расщелины неба осыпали землю красными стрелами ярости, то коварно нашоптывая сладкозвучныя речи, принимали образы обворожительной красоты, являвшейся среди очаровательнаго шелеста листьевъ при тихомъ ветерке, то пленяли сладострастнымъ пениемъ, шопотомъ любви, то искушали приманкой царской власти, то смущали насмешливымъ сомнениемъ, доказывая всю тщету истины. Являлись ли они видимыми, принимали ли внешний образъ или, можетъ быть, Будда боролся съ враждебными духами въ глубине своего сердца--я того не знаю, я переписываю то, что написано въ древнихъ книгахъ, и только.
Сначала явились по очередно десять главныхъ греховъ, могучие воины Мары, ангелы зла.
Первый--Аттавада--Себялюбие--которое во всей вселенной, какъ въ зеркале, видитъ отражение своего лица и, восклицая «я», хочетъ, чтобы весь миръ сказалъ «я», чтобы все погибло, если ему приходится страдать.
— Если ты Будда, --сказалъ онъ, — пусть другие блуждаютъ во мраке, довольно съ тебя, что ты самъ спасешься, неизменно оставаясь темъ, чемъ ты сталъ; возстань и прими благословение боговъ, не изменяющихся, не волнующихся, не умирающихъ!
Но Будда отвечалъ:
— Истинное въ твоихъ словахъ--презренно; нестинное--проклято; искушай того, кто любить самого себя!
Затемъ явилось бледное Сомнение, демонъ отрицания, духъ насмешки, и прошипело надъ ухомъ учителя:
— Все существующее--одинъ призракъ и тщетно узнавать его тщету! Ты гонишься за своею собственною тенью; возстань и уходи, нетъ другого пути кроме терпенья и презренья, нетъ спасенья для людей, нетъ возможности остановить колесо жизни!
Но господь нашъ отвечалъ:
— У меня нетъ ничего общаго съ тобою, лживый Висикитча, лукавейший изъ людскихъ враговъ!
После этого явилась Силабатъ-парамаса, колдунья, которая придаетъ силу темнымъ верованьямъ, господствуетъ во многихъ странахъ подъ видомъ младшей сестры настоящей веры и вечно обманываетъ души пустыми обрядами и молитвами, хранительница ключей, будто-бы, запирающихъ адъ и открывающихъ небо.
— Неужели ты осмелишься, — сказала она ему, --отвергнуть наши священныя книги, свергнуть съ престола нашихъ боговъ, опустошить наши храмы, уничтожить законъ, который даетъ пропитание жрецамъ и поддерживаетъ государства?
Но Будда отвечалъ:
— То, что ты мне велишь хранить, есть форма, которая отживаетъ; свободная истина — вечна! Вернись въ свой мракъ!
Затемъ приблизился более мужественный соблазнитель, Кама, царь страстей, имеющий власть даже надъ богами, царь всякой любви, правитель царства наслаждений. Онъ подошелъ къ дереву, смеясь и пряча свой золотой лукъ, повитый красными цветами, и стрелы желания съ пятью нежными языками пламени на заостренныхъ концахъ, — стрелы, поражающия сердце более метко, чемъ отравленное острие. Вместе съ нимъ явилась въ это уединенное место толпа светлыхъ призраковъ съ небесно-прекрасными глазами и губами; они сладостно ворковали хвалу любви; вторя музыке невидимыхъ струнъ, они пели такъ обольстительно, что, казалось, сама ночь прислушивалась къ ихъ песне, и звезды и месяцъ останавливались въ своемъ движении, внимая тому, какъ они пели Будде о потерянномъ блаженстве, о невозможности для смертнаго найти во всехъ трехъ мирахъ ничего дороже нежныхъ персей отдающейся ему красавицы, ничего поразительнее гармонии формъ прекраснаго тела, этой неизреченной, но въ то же время и красноречиво говорящей душе гармонии, сознаваемой въ волнении крови, боготворимой желаниями, стремящимися овладеть ею, какъ заведомо лучшимъ благомъ въ свете, какъ истиннымъ небомъ, въ которомъ смертный уподобляется богамъ, является творцомъ и властелиномъ, приобретается даръ изъ даровъ, вечно новый и вознаграждающий тысячи страданий. Кто можетъ чувствовать печаль, когда нежныя руки крепко обнимаютъ его и вся жизнь сливается въ одномъ счастливомъ вздохе, и целый миръ дается въ одномъ горячемъ поцелуе? Такъ пели они, нежно маня его руками, тогда какъ глаза ихъ горели пламенемъ любви, губы соблазнительно улыбались. Въ сладострастныхъ танцахъ они то выставляли, то прятали свои гибкие члены, подобно цветочнымъ почкамъ, обнаруживающимъ окраску, но скрывающимъ сердце цветка. Восхищенный глазъ никогда не видалъ ничего обольстительнее этихъ полуночныхъ танцовщицъ, прилетавшихъ къ дереву, одна другой прелестнее.
— О великий Сиддартха! Я твоя, — шептали оне, — испытай сладость моего поцелуя и скажи, сладка ли юность?!
Но ничто не трогало душу нашего учителя.
Тогда Кама взмахнулъ своимъ волшебнымъ жезломъ--толпа танцовшицъ разступилась и появилось виденье, превосходящее все прочия красотою и стройностью, --виденье, принявшее образъ прелестной Ясодхары. Ея темные глаза, горевшие нежною страстью, были полны слезъ; она съ томлениемъ протягивала объятия и, какъ музыка, прозвучалъ шопотъ его имени на устахъ очаровательной тени.
— Царевичъ! Я умираю отъ тоски по тебе, --вздыхала она. —Где нашелъ ты небо, подобное нашему, отражающемуся въ водахъ светлой Рохини, извивающейся у стенъ нашихъ увеселительныхъ теремовъ? Не здесь ли я оплакивала тебя все эти томительные годы! Вернись, Сиддартха, вернись! Только разъ коснись снова губъ моихъ, только позволь мне разъ приклониться къ груди твоей, и все эти безплодныя мечтания исчезнутъ! О, взгляни! Разве я не та, которую ты любилъ?
Но Будда сказалъ:
— Ты просишь отъ имени моей милой, прелестная, коварная тень! Но твои просьбы напрасны; я не проклинаю тебя, такъ-какъ ты носишь дорогой мне образъ, но ты такой же призракъ, какъ все земные призраки! Обратись въ ничтожество, изъ котораго ты вышла!
Тогда по лесу пронесся крикъ, и вся толпа красавицъ исчезла, мерцая пламенемъ блуждающихъ огней и кутаясь въ складки своихъ длинныхъ туманныхъ одеждъ.
После этого небо омрачилось и въ шуме поднявшейся бури явились более свирепыя страсти--последния изъ десяти: Патигха--Ненависть со змеями, обвившимися вокругъ ея тела, сосавшими отравленное молоко изъ ея отвисшихъ грудей и мешавшими свое злобное шипенье съ ея проклятиями. Мало взволновала она святого, спокойнымъ взоромъ заставившаго смолкнуть ея злыя речи. Ея черныя змеи скорчились и спрятали свои ядовитые зубы. За Ненавистью последовала Рупарага--Чувственность, которая изъ любви къ жизни забываетъ жить, а за ней более благородная Арупарага--любовь къ славе--обольщениямъ которой поддаются самые мудрые, мать смелыхъ подвиговъ, борьбы, тяжелыхъ трудовъ. Затемъ явился спесивый Мано, демонъ гордости; льстивый Уддхачча, демонъ самооправдания, и, наконецъ, въ сопровождении безобразной толпы извивавшихся и пресмыкавшихся безформенныхъ, поганыхъ существъ, похожихъ на нетопырей и жабъ, Невежество, — мать страха и неправды, Авидья, отвратительная колдунья, отъ приближения которой полночь стала чернее, крепкия горы заколебались, дикие ветры завыли, прорвавшияся тучи пролили изъ недръ своихъ потоки блиставшаго молнией дождя; звезды попадали съ неба, твердая земля содрогнулась, какъ будто приложили огонь къ ея зияющимъ ранамъ, черный воздухъ наполнился шелестомъ крыльевъ, визгомъ и крикомъ, злыми и страшными лицами властителей тьмы, изъ тысячи адовъ привлекшихъ свое воинство для искушения учителя.
Но Будда не замечалъ ихъ; спокойный, сиделъ онъ, огражденный добродетелью, какъ стенами и валами крепости. И священное древо--древо Боди-- также оставалось спокойно среди этого смятения: каждый листъ его сиялъ такъ спокойно, какъ въ полнолуние, когда легкий зефиръ не можетъ сбросить блестящихъ капелекъ росы. Природа свирепствовала и бушевала вне тени, бросаемой его густыми ветвями.
Въ третью стражу, когда адские легионы улетели, нежный ветеръ понесся отъ заходящей луны, и нашъ Учитель достигъ Сама-Самбудды: онъ увиделъ при свете, недоступномъ нашимъ человеческимъ чувствамъ, рядъ всехъ своихъ давно прошедшихъ существований во всехъ мирахъ; погружаясь далее и далее въ глубину временъ, онъ узрелъ пятьсотъ пятьдесятъ отдельныхъ существований. Какъ человекъ, достигший вершины горы, видитъ весь пройденный имъ путь, извивающийся мимо пропастей и скалъ по густо-заросшимъ лесамъ, по болотамъ, блистающимъ обманчивой зеленью, по холмамъ, на которые онъ взбирался, задыхаясь, по крутизнамъ, на которыхъ скользила нога его, мимо залитыхъ солнцемъ равнинъ, водопадовъ, пещеръ и озеръ вплоть до той мрачной равнины, откуда начался его путь въ небесную высь; такъ и Будда виделъ длинную лестницу человеческихъ жизней съ первыхъ ступеней, на которыхъ существование является низменнымъ, до высшихъ и самыхъ высокихъ, на которыхъ возседаютъ десять великихъ добродетелей, облегчающихъ путь къ небу.
Будда виделъ также, какъ новая жизнь пожинаетъ то, что было посеяно старою, какъ течение ея начинается тамъ, где кончается течение другой, какъ она пользуется всеми приобретениями, отвечаетъ за все потери предшествовавшей; онъ виделъ, что въ каждой жизни добро порождаетъ новое добро, зло --новое зло, а смерть подводитъ всему итоги, при чемъ счетъ достоинствъ и недостатковъ ведется самый точный, ни одно данное не забывается, все передается верно и правильно вновь зарождающейся жизни, унаследующей все прошедшие мысли и поступки, все плоды борьбы и победы, все черты и воспоминания предыдущихъ существований.
Въ среднюю стражу учитель нашъ достигъ Абхиджны--широкаго прозрения въ области, лежащия вне нашей сферы, въ сферы, не имеющия названий, въ безчисленныя системы мировъ и солнцъ, двигающихся, съ поразительною правильностью, мириады за мириадами, соединенныхъ въ группы, въ каждой изъ которыхъ светило является самостоятельнымъ целымъ и въ то же время частью целаго, однимъ изъ серебристыхъ острововъ на сапфировомъ море, безбрежномъ, неизведанномъ, никогда неубывающемъ, --море, вечно колеблемомъ волнами, вздымающемся въ безпокойномъ стремлении къ переменамъ. Онъ увиделъ владыкъ света, которые держатъ миры невидимыми узами, а сами покорно движутся вокругъ более могущественныхъ светилъ, источниковъ более яркаго света, переходя отъ звезды къ звезде и бросая непрестанное сияние жизни изъ вечно меняющихся центровъ до самыхъ последнихъ пределовъ пространства.
Все это онъ виделъ въ ясныхъ образахъ, все циклы и эпициклы — весь рядъ кальпъ и махакальпъ — пределы времени, котораго ни одинъ человекъ не можетъ охватить разумомъ, хотя бы онъ и могъ счесть по каплямъ воды Ганга отъ его истоковъ до моря; все это неуловимо для слова: --какимъ образомъ совершается ихъ возрастание и ущербъ; какимъ образомъ каждый изъ небесныхъ путниковъ свершаетъ свое сияющее бытие и погружается въ тьму небытия. Саквалъ за сакваломъ проницалъ онъ глубину и высоту, проносился по безконечной лазури пространства и прозревалъ — за пределами всехъ формъ, всехъ сферъ, всякаго источника движений всехъ светилъ--то незыблемое и безмолвно-действующее веление, согласно которому тьма должна развиваться въ светъ, смерть--въ жизнь, пустота--въ полноту, безформенность--въ форму, добро--въ нечто лучшее, лучшее--въ совершеннейшее; этому невысказываемому велению никто не противится, никто не прекословитъ, ибо оно сильнее самихъ боговъ, оно неизменно, невыразимо, первоверховно. Это--власть созидающая, разрушающая и возсоздающая, направляющая все и вся къ добру или — что то же — къ красоте, истине и пользе.
Такимъ образомъ все существующее служитъ этой силе себе во благо и, противодействуя ей, совершаетъ зло; и червь отсюда не изъятъ, и даже ястребъ, принося окровавленную добычу своимъ птенцамъ, не совершаетъ зла. Капля росы и звезда, какъ сестры, сияютъ, смешиваясь въ общемъ ходе жизни, и человекъ, который живетъ, чтобы умереть, и умираетъ, чтобы жить лучше прежняго, если идетъ безупречнымь путемъ и серъезно желаетъ не препятствовать, а помогать всемъ существамъ--великимъ и малымъ — претерпевать жизнь.
Все это увиделъ нашъ учитель въ среднюю стражу.
А когда настала четвертая стража, онъ позналъ тайну страдания, совместно со зломъ, извращающимъ законъ, подобно пару, не дающему разгореться огню кузнеца.
Ему открылась Дукха-Сатья, первая изъ четырехъ «Святыхъ Истинъ»; онъ позналъ, что страдание является тенью жизни, движущеюся вследъ за жизнью; его нельзя устранить, не устранивъ самой жизни со всею изменчивостью ея стадий--рождениемъ, ростомъ, упадкомъ, любовью, ненавистью, удовольствиемъ, печалью, бытиемъ и действиемъ. Никто не можетъ избегнуть ея грустныхъ наслаждений и приятныхъ печалей, если не имеетъ знания, показывающаго ихъ призрачность. Но тотъ, кто знаетъ, что Авидья — Обольщение--пользуется этими призраками, какъ западней, перестаетъ любить жизнь и заботится лишь о томъ, какъ отъ нея избавиться. Кругозоръ такого человека обширенъ: онъ видитъ, что Обольщение порождаеть Санкхару--порочныя стремления, стремления порождаютъ энергию--Виднанъ, за которой следуетъ Камарупа — внешняя Форма, имя и воплощение, производящее человека, живо-чувствующаго все ощущаемое, беззащитно-отражающаго въ себе все признаки, мелькающие предъ его сердцемъ; и такимъ образомъ возникаетъ Ведана, жизненное Чувство, обманчивое въ своихъ радостяхъ, жестокое въ своихъ скорбяхъ, но радостное или скорбное, оно даетъ начало Матери желаний--Тришне, этой жажде, заставляющей всехъ живущихъ пить все больше и больше техъ соленыхъ водъ, по которымъ они носятся, упиваться удовольствиями честолюбия, богатства, чести, славы, владычества, победы, любви, роскошной пищи и одежды, красиваго жилища, гордости своимъ происхождениемъ, сластолюбия, борьбы за существование и греховъ, то сладкихъ, то горькихъ, порождаемыхъ этою борьбою.
Такимъ образомъ жажда жизни утоляется напитками, удваивающими жажду, но мудрый уничтожаетъ въ своей душе эту Тришну, не питаетъ своихъ чувствъ обманчивыми призраками, твердо настраиваетъ свою душу такъ, чтобы она ничего не искала, не боролась, не стремилась ко злу; онъ кротко переноситъ зло, порожденное прошлымъ беззакониемъ, и подавляетъ страсти отказомъ удовлетворения до полнаго уничтожения ихъ; тогда то, наконецъ, вся сумма прожитой жизни--Карма--весь итогъ души, показывающий, какие поступки она свершала, какия мысли имела, все, что мы считаемъ собою, это наше «я», сотканное изъ нитей безконечнаго времени на невидимой основе действий, получаетъ во вселенной уделъ чистоты и безгрешности; ему становятся излишни поиски новаго тела, новаго места, --не нужны заботы о новомъ образе бытия въ новомъ существовании, — заботы объ облегчении грядущихъ испытаний. «Стезя пройдена» — и вотъ «Карма» свободна отъ земныхъ обмановъ; избавлена отъ всехъ вожделений (Скандхъ) плоти; освобождена отъ узъ--отъ Упаданъ--отъ вращения колеса; она бодрствуетъ, она здорова, какъ человекъ, проснувшийся после тяжкаго сна. Теперь она выше царей, счастливее боговъ! Болезненная падкость къ существованию прекращается, и жизнь протекаетъ безъ жизни въ невыразимо спокойной, невыразимо блаженной, благословенной нирване, безчувственномъ, неподвижномъ покое — этомъ новомъ изменении, которое ужъ никогда не изменится!
Первые лучи утренней зари осветили победу Будды! На востоке зажглись первые огни светлаго дня, пробиваясь сквозь темные покровы ночи. Утренняя звезда блекла на голубомъ небосклоне, а блестящия полосы розоваго цвета разгорались все ярче и ярче, прорезая серыя облака. Окутанныя тенью горы увидели великое солнце ранее, чемъ весь остальной миръ, и украсили пурпуромъ свои вершины; цветы почувствовали теплое дыхание утра и развернули свои нежные лепестки. Кроткий светъ прошелъ тихою стопой по блестящей траве и превратилъ слезы ночи въ сверкающие алмазы, покрылъ землю сияниемъ, окаймилъ золотомъ заходившая тучи, позолотилъ верхушки пальмъ, которыя прошептали ему радостное приветствие. И вотъ солнце устремило золотые лучи въ просеки; превратило своимъ волшебнымъ прикосновениемъ реку въ расплавленный рубинъ, отыскало въ чаще робкие глаза антилопы и сказало ей: «день насталъ!» Коснулось маленькихъ птичекъ въ гнездахъ, где оне притаились, подвернувъ головки подъ крылышки, и шепнуло имъ: «дети, хвалите дневной светъ!»
И все птицы воспели славословие: соловей--гимнъ, пестрый дроздъ--приветствие утру, ангинга защебетала и полетела собирать медъ прежде пчелъ; серая ворона закаркала, попугай закричалъ, зеленый кузнецъ застучалъ, голуби завели свой безконечный разговоръ. Такъ волшебно было влияние этого великаго разсвета, явившагося вместе съ победой, что всюду, вблизи и вдали, во всехъ жилищахъ людей, распространился неведомый миръ. Убийца спряталъ свой ножъ, грабитель отдалъ назадъ добычу; меняло отсчиталъ деньги безъ обмана; все злыя сердца стали добрыми, когда лучъ этого божественнаго разсвета коснулся земли. Цари, которые вели ожесточенную войну, заключили миръ; больные весело встали съ одра болезни; умирающие улыбнулись, какъ будто знали, что радостное утро распространилось отъ источника света, возсиявшаго дальше самыхъ восточныхъ окраинъ земли. И на сердце печальной Ясодхары, сидевшей грустно возле постели царевича Сиддартхи, снизошла внезапная радость, какъ будто любовь ея не омрачилась, какъ будто печаль ея должна окончиться счастьемъ. Весь миръ почувствовалъ, не сознавая тому причины, такую же радость; надъ сухими пустынями пронеслись веселыя песни безплотныхъ духовъ, прозревающихъ появление Будды, и воздушныя девы восклицали: «Свершилось! Свершилось!», и жрецы вместе съ удивленнымъ народомъ стояли и смотрели на волны золотистаго света, разливавшагося въ небесахъ, и говорили: «Что-то великое свершилось!» --все жители лесовъ и кустарниковъ проводили этотъ день въ мире; пятнистый олень безстрашно пасся рядомъ съ тигрицей, кормившей своихъ детенышей; лань пила изъ озера рядомъ съ хищнымъ зверемъ; серые зайцы бегали подъ скалой орла, а онъ только чистилъ острый клювъ о лениво опущенное крыло; змея развертывала на солнце свои блестящия кольца и прятала ядовитые зубы; балабанъ не трогалъ зяблика, строившаго себе гнездо; изумрудная гальциона, зимородокъ, смотрели задумчиво на игравшихъ рыбъ; щурка не ловила бабочекъ, хотя оне порхали вокругъ ея ветки, сияя пурпуромъ, лазурью и янтаремъ; духъ нашего учителя почивалъ на людяхъ, птицахъ и зверяхъ, хотя самъ онъ сиделъ подъ деревомъ Боди, прославленный победой, одержанной на благо всемъ, озаренный светомъ более яркимъ, чемъ светъ солнца.
Наконецъ, онъ всталъ лучезарный, радостный, могучий и, возвысивъ голосъ, произнесъ во всеуслышание всехъ временъ и мировъ:
«Многия обители жизни удерживали меня, непрестанно ищущаго того, кто воздвигъ эти темницы чувственности и скорби. Тяжела была моя неустанная борьба! Но ныне, о строитель этихъ обителей, я знаю тебя! Никогда более не удастся тебе вновь воздвигнуть эти приюты страданий, никогда не доведется тебе укрепить еще разъ своды обмана, никогда не сможешь ты поставить новые столбы на ветхие устои! Разрушено твое жилище, и кровля его разметана! Обольщение воздвигло ихъ! Невредимымъ выхожу я, обретая спасение».
КНИГА СЕДЬМАЯ.
правитьПечально жилъ эти долгие годы царь Суддходана среди своихъ верныхъ Сакьевъ, томясь желаниемъ снова увидеть сына, услышать его голосъ.
Печально жила въ эти же годы и прекрасная Ясодхара--вдова живого мужа, не зная никакихъ радостей жизни, оплакивая своего повелителя-царевича.
При всякомъ известии о вновь появившемся отшельнике, встреченномъ въ дальнихъ странахъ вожатыми верблюдовъ или продавцами, выбирающими ради выгоды мало посещаемыя дороги, царь посылалъ гонцовъ, привозившихъ ему разсказы о какомъ-нибудь святомъ мудреце, жившемъ уединенно, вдали отъ родины; но никто ничего не говорилъ о немъ, венце славнейшаго рода Капилавасту, о немъ--гордости и надежде царя, предмете любви нежной Ясодхары, --никто ничего не зналъ о немъ--далекомъ страннике, забывшемъ теперь, быть можетъ, свою родину, изменившемуся, умершемъ.
Но вотъ однажды во время праздника Васанты *), когда сребристыя ветви появляются на деревьяхъ манго и вся земля облекается въ весенния одежды, , царевна сидела въ саду, на берегу светлой реки, блестящия струи которой, окаймленныя цветами лотоса, такъ часто отражали въ прежние счастливые дни ихъ сплетающияся руки, ихъ губы, ищущия поцелуя. Глаза ея были красны отъ слезъ, нежныя щеки исхудали, прелестныя губки приняли страдальческое выражение; роскошные волосы были крепко завязаны и спрятаны по обычаю вдовъ; она не носила украшений, никакой драгоценнын камень не служилъ застежкой грубаго траурно-белаго платка на груди ея. Тихо, болезненно передвигались эти маленькия ножки, которыя прежде, со скоростью газели, устремлялись на его любовный призывъ. Ея глаза, эти светочи любви, которые сияли какъ солнце, прорывающее густую тьму, освещая тишину ночи дневнымъ блескомъ, потухли теперь и, вечно скрытые подъ сенью шелковыхъ ресницъ, блуждали безцельно, едва замечая признаки приближающейся весны. Въ одной руке она держала вышитый жемчугомъ поясъ, --поясъ Сиддартхи, сохраненный ею съ той самой злополучной ночи-- ночи его бегства (о горькая ночь! Мать печальныхъ дней! Когда же верная любовь была такъ безжалостна къ любви, разве только, когда не хотела, ограничить любовь одною жизнью?)--другою рукою она вела своего маленькаго божественно-прекраснаго сына, залогъ, оставленный ей Сиддартхою, — семилетняго Рагулу, который весело бежалъ рядомъ съ матерью, радуясь весеннимъ, едва начинавшимъ распускаться, цветамъ.
- ) Праздникъ Васанты есть весенний праздникъ въ честь Сарасвати--богини искусств и наукъ. Верующие не читаютъ и не пишут въ этотъ день. Богослужение совершается или предъ изображениемъ богини, или предъ ея символомъ--письменными принадлежностями.
Они остановились на берегу пруда, поросшаго лотосомъ, и Рагула, смеясь, кормилъ голубыхъ и красныхъ рыбокъ, бросая имъ зерна рису, а она печальными глазами следила за улетавшею стаею журавлей.
— О вы, пернатая созданья, --говорила она, — если вы въ своихъ странствияхъ встретите место, где скрывается онъ, дорогой моему сердцу, скажите ему, что Ясодхара умираетъ отъ желания коснуться его руки, услышать одно слово изъ его устъ!
Такъ гуляли они, мать и сынъ, онъ--играя, она--вздыхая, когда къ нимъ приблизились придворныя девушки.
— Великая царевна, --сказали оне, --чрезъ южныя ворота приехали купцы изъ Хастинпура, Трипуша и Бхаллукъ; это--почтенные люди, они много путешествовали и теперь едутъ отъ самаго берега моря; они привезли замечательно красивыя материи, затканныя золотомъ, стальныя съ золотой насечкой клетки, кованныя чаши, вещи изъ слоновой кости, пряности, лекарства, неизвестныхъ птицъ, разныя сокровища дальнихъ странъ. И еще они привезли то, что дороже всего остального: они видели его--владыку твоего и нашего--надежду всей страны--Сиддартху! Они видели его лицемъ къ лицу, они преклонили предъ нимъ головы, они поднесли ему дары; онъ достигъ всего, что было предсказано, онь сталъ учителемъ мудрецовъ, всепрославленнымъ, святымъ, великимъ, Буддою; онъ освободитъ людей и спасетъ всякую плоть своими кроткими речами, своимъ милосердиемъ, всеобъемлющимъ какъ небо! И, внемли! --по ихъ словамъ, онъ направляется сюда!
Кровь радостно взыгралась въ жилахъ Ясодхары, какъ воды Ганга, когда горные снега начинаютъ таять у его истоковъ; она захлопала въ ладоши, засмеялась, и слезы радости засверкали на ея ресницахъ.
— О, позовите скорей этихъ купцовъ, — вскричала она, --позовите ихъ въ мою горницу! Какъ жаждетъ воды пересохшее горло путника, такъ жаждутъ уши мои упиться ихъ благословенными вестями! Идите, приведите ихъ, скажите имъ, что если они разсказываютъ правду, я наполню ихъ мешки золотомъ и драгоценными камнями, которымъ позавидуютъ цари!.. Приходите и вы, девушки, я и васъ награжу, если можно выразить дарами благодарность моего сердца!
Купцы вошли въ увеселительный дворецъ въ сопровождении любопытныхъ служанокъ. Осторожно ступали они разутыми ногами по дорожкамъ, усыпаннымъ золотомъ, и удивлялись роскоши царскаго жилища; когда, раздвинувъ складки занавеси, они очутились въ комнате царевны, навстречу имъ прозвучалъ, какъ очаровательная музыка, нежный и нетерпеливый голосъ.
— Вы приехали издалека, почтенные господа, и вы, говорятъ, видели моего царевича, вы даже покланялись ему, такъ какъ онъ сталъ Буддою, всеми почитаемымъ, святымъ спасителемъ людей, и онъ теперь будто бы направляется сюда. Скажите! Если слова ваши окажутся истинными, вы будете приняты какъ друзья въ моемъ доме, какъ дорогие, желанные гости.
Въ ответъ сказалъ Трипуша:
— Мы видели святого учителя, царевна! Мы припадали къ ногамъ его, ибо тотъ, кто пересталъ быть царевичемъ, является ныне более великимъ, чемъ царь царей. Подъ древомъ Боди, на берегу Фальгу свершилось то, что спасетъ миръ, свершилось чрезъ его посредство — имъ, другомъ всехъ, владыкою всехъ. Твоимъ другомъ, твоимъ царевичемъ, великая царевна! Благодаря твоимъ слезамъ люди получатъ то благо, которое низведетъ на нихъ слово учителя. Знай, онъ теперь сталъ превыше всякаго зла, онъ, подобно богу, недоступенъ земнымъ страданиямъ, онъ сияетъ вновь открытой, лучезарной, светлой истиной! Онъ шествуетъ изъ города въ городъ, поучая людей следовать тому пути, который ведетъ къ миру; — и сердца людей следуютъ по стопамъ его, какъ листья, сгоняемые ветромъ, какъ овцы за своимъ пастыремъ! Мы сами слышали близъ Гайи, въ зеленой роще Тчирника, его чудныя речи и преклонились предъ нимъ. Онъ придетъ сюда, прежде чемъ падутъ первые дожди!
Такъ повествовалъ онъ, и Ясодхара отъ радости едва владела собой, едва могла проговорить:
— Будьте благословенны вы отныне и во веки вековъ, дорогие друзья, принесшие столь радостную весть! Но не знаете ли вы, какъ совершилось это великое событие?
Тогда разсказалъ Бхаллукъ то, что знали соседние жители о страшной борьбе той ночи, когда воздухъ омрачился отъ адскихъ теней и земля содрогалась, и воды поднимались отъ ярости Мары. И о томъ, какое лучезарное утро настало вследъ за ночью, о томъ, какъ оно сияло восходящею надеждою для человечества, и какъ учитель радовался, сидя подъ древомъ.
Онъ радовался, но все-таки мысль о томъ, что онъ достигъ безопаснаго берега истины, освободясь отъ всехъ бурь сомнений, много дней лежала золотой тяжестью на сердце его: «Какъ могутъ, --думалъ Будда, --люди, подвластные своимъ грехамъ, приверженные къ обманчивымъ призракамъ чувствъ и изъ тысячи источниковъ жадно пьющие заблуждения, какъ могутъ они, не имеющие разума, чтобы видеть, и силы, чтобы разорвать чувственныя сети, оплетающия ихъ, какъ могутъ они принять двенадцать Ниданъ и Законъ, всехъ освобождающий, всемъ служащий на пользу; ведь и птица въ неволе часто не решается вылететь изъ открытой клетки». И вотъ, мы едва не лишились плодовъ великой победы, такъ какъ Будда, ступивъ на путь истины, считалъ его слишкомъ тяжелымъ для ногъ смертныхъ и хотелъ идти по немъ одинъ, безъ последователей. Долго колебался и размышлялъ нашъ милосердый учитель; но въ этотъ часъ вдругъ раздался резкий голосъ, точно вопль земли, стонущей въ мукахъ родовъ.
«Наверно погибла я, и мои создания»!
Затемъ молчание, и потомъ молящий вздохъ, принесенный западнымъ ветромъ:
«Святейший, да провозгласится твой великий Законъ»!
Тогда решилъ учитель дать плоть своему провидению и обдумалъ, кто долженъ услышать его теперь же и для кого время это настанетъ въ будущемъ; такъ всеведущее солнце, скользя по заросшему лотосомъ пруду, знаетъ, какой цветокъ распустится подъ его лучами и какой еще не доросъ до цветения; затемъ онъ произнесъ съ божественной улыбкой:
«Да, я пойду на проповедь! Кто хочетъ меня слушать, пусть тотъ и поучается закону»!
Дальше купцы разсказали, что Будда черезъ горы прошелъ въ Бенаресъ и тамъ открылъ истину пяти святымъ мужамъ. Онъ возвестилъ имъ упразднение возрождений и установление судьбы людей исключительно ихъ прошлыми деяниями, объяснилъ, что нетъ иного ада, кроме созданнаго самимъ человекомъ, — нетъ неба настолько высокаго, чтобы не могъ достигнуть его тотъ, чьи страсти могли быть препобеждены. Это было въ пятнадцатый день Вайшия, после полудня, и въ эту ночь светила полная луна. Изъ пятерыхъ риши, принявшихъ четыре истины, вступившихъ на стезю, первый былъ Каундинья, потомъ Бхадрака, Асваджитъ, Бассава и Маханама. Кроме пяти отшельниковъ у ногъ Будды сиделъ царевичъ Ясадъ съ пятьюдесятью пятью благородными юношами; они слушали святую проповедь учителя, они преклонились предъ нимъ и последовали за нимъ, ибо всяких, кто слышалъ его, почувствовалъ миръ въ душе, узналъ, что близится новая жизнь для людей; такъ внезапно появляются цветы и травы среди песчаной пустыни, когда тамъ заструится вода. Говорятъ, что нашъ учитель послалъ проповедовать стезю этихъ шестьдесятъ первыхъ учениковъ, освободившихся отъ страстей, достигшихъ совершенства въ самообуздании; самъ же высокочтимый направился къ югу отъ Бенареса и Исипатана въ Яшти, во владения царя Бимбисары, где онъ училъ много дней; после этого царь Бимбисара и весь народъ его уверовалъ, научился закону любви и жизни по закону. Бимбисара отдалъ учителю въ даръ, омывъ водою руки Будды, бамбуковый паркъ-- Велувану, въ немъ есть и реки, и пещеры, и прелестныя рощи; царь велелъ поставить въ немъ камень съ следующею надписью: «Поддерживание течения и причины жизни объяснено намъ Татхагатою. Избавление отъ страданий открыто намъ нашимъ учителемъ». Въ этомъ же саду, по словамъ повествователей, происходило большое собрание. Учитель проповедовалъ какъ мудрецъ и власть имеющий, привлекая души всехъ слушателей; девять сотъ человекъ облачились въ желтыя одежды, точно такия, какъ носитъ самъ учитель, и пошли распространять его учение. Вотъ какимъ изречениемъ закончилъ онъ свою проповедь: «Зло умножаетъ долгъ, который надлежитъ уплатить; добро избавляетъ и выкупаетъ; избегай зла, следуй добру, имей власть надъ собою! Въ этомъ и состоитъ путь къ спасению!»
Когда купцы кончили свой разсказъ, царевна осыпала ихъ благодарностью и дарами, предъ которыми побледнели бы алмазы.
— А по какой дороге направился владыко? --спросила она.
— Отъ здешнихъ городскихъ воротъ до Раджагрихи шестьдесятъ иожанъ, оттуда идетъ хорошая дорога черезъ Сону и черезъ горы. Наши волы прошли ее въ одинъ месяцъ, делая всего по шести коссъ въ день.
Узнавъ объ этомъ, царь избралъ изъ числа своихъ придворныхъ девять отдельныхъ посольствъ и на хорошихъ лошадяхъ разослалъ ихъ въ разныя страны, повелевъ каждому отдельному послу высказывать отъ его имени нижеследующее: «Царь Суддходана, приблизившийся къ погребальному костру на семь тяжелыхъ летъ, во время которыхъ онъ не переставалъ тосковать по тебе, проситъ сына своего вернуться домой, къ престолу и опечаленному народу, иначе онъ умретъ, не увидевъ более лица твоего».
Ясодхара также послала девять верховыхъ и велела имъ сказать царевичу:
«Царевна твоего дома, мать Рагулы, жаждетъ увидеть лице твое, подобно тому, какъ цветокъ лунной травы, распускающийся лишь ночью, томится по сиянию месяца. Если ты нашелъ более, чемъ потерялъ, она хочетъ иметь свою долю въ найденномъ, долю Рагулы, а въ особенности хочетъ иметь тебя самого».
Сакийские князья, избранные послами, не теряя времени отправились въ путь, но случилось такъ, что каждый изъ посланныхъ вступилъ въ Бамбуковый паркъ въ то, самое время, когда Будда проповедовалъ свое учение; услышавъ его, каждый изъ нихъ утрачивалъ память о томъ, что долженъ былъ сказать, забывалъ о царе и его поручении, забывалъ даже о печальной царевне; каждый жадно смотрелъ на учителя, всемъ сердцемъ слушалъ его речь, полную милосердия, величия, совершенства, чистоты, речь, слетавшую съ его священныхъ устъ и всехъ просвещавшую.
Подобно пчеле, вылетевшей за сборомъ меда и видящей разсеянные по равнине цветы могра, наполняющие воздухъ сладкимъ благоуханиемъ, и устремляющейся къ ихъ нектару безъ заботы о томъ, достаточно ли меду въ улье или нетъ, близится ли ночь, наступаетъ ли гроза, такъ и послы, услышавъ слова Будды, забыли цель своего приезда и, не думая ни о чемъ, смешались съ толпою, следовавшей за учителемъ. Тогда царь послалъ Удайи, главнаго изъ своихъ придворныхъ, вернейшаго слугу и товарища Сиддартхи въ прошлые более счастливые дни; онъ, подходя къ парку, сорвалъ несколько хлопьевъ съ хлопчато-бумажнаго куста и заткнулъ себе ими уши; благодаря этому онъ избавился отъ общей опасности и могъ передать поручение царя и царевны.
Выслушавъ его, учитель смиренно склонилъ голову и сказалъ при всемъ народе:
— Конечно, я приду! Это — мой долгъ и мое желание! Всякий долженъ оказывать уважение темъ, кто далъ ему жизнь и вместе съ этимъ средство не жить и не умирать больше, но спокойно, достигнуть благословенной Нирваны, если онъ сохранитъ законъ, очистится отъ прежнихъ пороковъ и не приобрететъ новыхъ, если онъ будетъ совершенъ въ любви и въ милосердии. Скажи царю, скажи царевне, что я отправляюсь къ нимъ!
Когда решение это стало известно жителямъ белой Капилавасту и соседнихъ деревень, они приготовили все къ встрече царевича. Около южныхъ воротъ раскинутъ былъ великолепный шатеръ. Между увитыхъ цветами столбовъ развивались широкия складки шелковой красной и зеленой материи, затканной золотомъ. Дороги устланы были душистыми ветвями манго и нима, облиты благовониями жасмина и сандальнаго дерева. Всюду развевались флаги, заранее отдано было повеление о числе слоновъ съ серебряными седлами и позолоченными клыками, которые должны были ждать царевича на берегу, и о месте, откуда долженъ раздаться барабанный бой и крикъ: «Сиддартха едетъ!» Указано было и то место, где сановники сойдутъ съ коней и поклонятся ему и где танцовщицы начнутъ съ пениемъ и танцами бросать цветы, такъ чтобы конь его шелъ по колено въ розахъ и благовонныхъ травахъ. Все улицы должны были принять нарядный видъ; въ городе должны были раздаваться музыка и крики радости.
Таковы были приготовления, и каждое утро все съ нетерпениемъ прислушивались, не раздается ли барабанный бой, извещающий, что «онъ едетъ!»
Но онъ не появлялся.
Ясодхара, мучимая нетерпениемъ, отправилась въ носилкахъ къ городскимъ стенамъ, туда, где возвышался роскошный шатеръ.
Прелестный садъ--Нигродха, осененный кудрявыми финиковыми пальмами и другими красивыми деревьями, разстилался вокругъ; онъ былъ изящно расположенъ и веселилъ взоръ своими извилистыми дорожками и коврами своихъ цветовъ и плодовъ.
Южная дорога шла мимо его полянъ; съ этой стороны глазъ путника, проходившаго по ней, останавливался на зелени и цветахъ, а съ другой, противоположной--на убогихъ лачугахъ, въ которыхъ жилъ пригородный, бедный, выносливый людъ низкаго происхождения, не смевший своимъ прикосновениемъ осквернять кшатриевъ и жрецовъ Брамы. И эти бедняки также съ нетерпениемъ ждали его прихода: они до разсвета бродили по дороге и влезали на деревья, заслышавъ вдали крикъ слона или бой барабана, призывающаго во храмъ; видя же, что никого нетъ, они принимались за какия-нибудь работы, предназначавшияся для встречи царевича: мыли каменныя ступени передъ домами, поправляли флаги, плели венки изъ перистыхъ фиговыхъ листьевъ и украшали ими изваяния Лингама, заменяли вчерашнюю зелень на аркахъ новою, свежею и обращались ко всякому прохожему съ вопросами о всеми ожидаемомъ, великомъ Сиддартхе.
Все это замечала царевна, устремляя полные любви и томления глаза на южную долину, прислушиваясь подобно имъ, не принесутъ ли прохожие какихъ вестей съ дороги. И вотъ увидела она на этой дороги тихо приближавшагося путника, съ обритой головой, въ желтой одежде, въ поясе отшельника, съ глинянной чашей въ рукахъ; эту чашу онъ смиренно протягивалъ у дверей каждой хижины, принимая всякое подаяние съ кроткою благодарностью и также кротко проходя мимо техъ, кто ничего не давалъ.
Его сопровождали еще двое, подобно ему также облеченные въ желтыя одежды: но онъ, несший чашу, казался такимъ величественнымъ, выступалъ впередъ такою твердою поступью, распространялъ вокругъ себя нечто столь благодатное, гляделъ на всехъ такими кроткими, святыми очами, что некоторые изъ подававшихъ ему милостыню съ благоговениемъ глядели на него, другие почтительно кланялись, иные бежали за новыми дарами, досадуя на свою бедность.
Мало-по-малу за нимъ во-следъ собралась целая толпа детей, мужчинъ и женщинъ, они шли, тихо спрашивая другъ друга:
--Кто это? Кто? Онъ не похожъ на риши! --Но когда онъ подошелъ близко къ шатру, шелковая занавесь поднялась, и Ясодхара бросилась на дорогу безъ покрывала, съ крикомъ:
— Сиддартха! Владыко!
Слезы текли изъ глазъ ея, она охватила его руками, а потомъ, рыдая, упала къ ногамъ его.
Впоследствии, когда царевна вступила уже на путь спасения, у Будды спрашивали, почему онъ, давший клятву отказаться отъ всехъ земныхъ страстей и отъ нежнаго, какъ цветокъ, всепокоряющаго прикосновения женской руки, почему онъ допустилъ заключить себя въ объятия, учитель отвечалъ:
--Великий долженъ переносить любовь малаго, чтобы легче возвысить его. Старайтесь, чтобы никто изъ васъ, освободившись отъ узъ, не огорчалъ связанныхъ душъ, величаясь своей свободой. Вы тогда скорей можете считать себя свободными, когда будете распространять свою свободу терпеливымъ воздействиемъ, мудрою кротостью. Три ступени трудныхъ испытаний приводятъ къ спасению Бодисатвъ-- техъ, кто беретъ на себя руководительство и помощь въ этомъ темномъ мире: первая называется «намерение», вторая «попытка», третья «познание». Знайте, я жилъ въ периоде «намерения». Я желалъ добра, искалъ мудрости, но глаза мои были закрыты. Сочтите все серыя семена на томъ кусте клещевины: вотъ столько летъ тому назадъ я жилъ въ образе купца Рама на южномъ берегу, противъ Цейлона, близъ техъ местъ, где ловится жемчугъ. Въ это далекое время Ясодхара жила со мною въ нашей деревне, на берегу моря: она была такъ же нежна, какъ и теперь, и звали ее Лакшми. Я помню, какъ я покидалъ домъ, уезжая въ видахъ заработка для поправления нашего убогаго положения. Она съ горькими слезами просила меня не разставаться съ нею, не подвергаться опасностямъ на суше и на море. «Какъ можно, любя, покидать любимое?» — вздыхала она. Но я решился. Я поехалъ въ проливъ. Я вытерпелъ бурю, разныя опасности, страшную борьбу съ водяными чудовищами, я мучился днемъ и ночью, обыскивая морския волны и, наконецъ, нашелъ жемчужину, чудную, подобную луне, такую, за которую цари не пожалели бы всехъ своихъ сокровищъ. Тогда я съ радостью направился назадъ въ свои горы, но въ это время голодъ опустошалъ всю страну. Трудно было мне найти пропитание на обратномъ пути, и я едва добрался до дому, изнемогая отъ голода, тщетно скрывая въ поясе мое белое морское сокровище. Дома не было пищи, и на пороге нашего жилища лежала та, ради которой я трудился, лежала безмолвно, умирая отъ голода. Тогда я возопилъ: «Если у кого-нибудь есть хлебъ--вотъ вамъ целое царство за одну жизнь! Спасите мою жену и берите мою блестящую жемчужину!» — Тогда одинъ изъ соседей принесъ свои последние припасы — и взялъ красивую жемчужину. Но Лукшми ожила и, возвращаясь къ жизни, вздохнувъ прошептала: «Ты въ самомъ деле любишь меня!» Я хорошо распорядился съ жемчужиной, продавши ее: я успокоилъ сердце и душу, не знавшия покоя, но те чистыя жемчужины, которыми я владею теперь и которыя я обрелъ въ более глубокихъ волнахъ--двенадцать Ниданъ и Законъ — не могутъ быть ни проданы, ни уничтожены, — оне должны сохранить свою совершеннейшую красоту и передаваться, какъ свободный даръ. На сколько гора Меру выше кучи земли, нанесенной муравьями, на сколько капли росы, скопившияся въ следе ногъ бегущей лани меньше безбрежнаго моря, на столько мое тогдашнее сокровище ничтожнее настоящаго, но любовь, которая стала обширнее, когда освободилась отъ оковь чувственности, поступила разумно, отнесясь снисходительно къ более слабому сердцу; такимъ образомъ нежная Ясодхара подъ влияниемъ кротости перешла на путь мира и благословения!
Когда царь услышать, что Сиддартха возвратился обритый, въ печальномъ одеянии нищаго. Что онъ протягивалъ чашу и просилъ подаяния у черни, гневъ и горе вытеснили любовь изъ его сердца. Трижды плюнулъ онъ на землю, рвалъ свою сребристую бороду и затемъ вышелъ изъ дому въ сопровождении трепещущихъ придворныхъ. Нахмурясь, вскочилъ онъ на своего боевого коня, пришпорилъ его и гневно поскакалъ по улицамъ и переулкамъ города, среди удивленнаго народа, едва успевавшаго вымолвить: «Вотъ царь! Кланяйтесь!» — а всадники ужъ съ шумомъ пролетали мимо. При повороте къ стене храма, около южныхъ воротъ, они встретили громадную толпу. Со всехъ сторонъ къ ней притекали все большия и большия массы народа, пока дорога покрылась ими, двигавшимися во-следъ того, чей ясный взоръ встретилъ взглядъ царя. Гневъ отца не устоялъ противъ кроткаго взора Будды, съ почтениемъ устремленнаго на его мрачное чело, противъ гордаго смирения, съ какимъ сынъ преклонилъ предъ нимъ колени. Онъ не могъ не чувствовать радости, видя царевича живымъ и здоровымъ, видя его въ славе, превосходящей земной блескъ, --въ славе, принуждающей всехъ людей безмолвно и благоговейно идти за нимъ воследъ. И все же царь, обращаясь къ сыну, воскликнулъ:
— Неужели должно было кончиться темъ, что великий Сиддартха возвращается въ свое царство въ рубище, съ бритой головой, съ сандалиями на ногахъ, выпрашивая пищу у низкаго народа, --онъ, чья жизнь была подобна жизни бога! Сынъ мой! Наследникъ моего обширнаго царства! Наследникъ царей, которому стоило только протянуть руку, чтобы получить все, что могла дать земля, что могли доставить самые усердные слуги! Ты долженъ былъ явиться въ наряде, приличномъ твоему званию, съ блестящими шпорами и со свитою пешихъ и конныхъ слугъ. Взгляни! Все мое войско выстроено около дороги, весь мой городъ ждетъ тебя у воротъ! Где же, скажи, прожилъ ты эти тяжелые годы, — годы скорби по тебе твоего венценоснаго отца? А она, та, которая жила здесь какъ вдова, забывая о всехъ радостяхъ, не слыша ни единаго звука песни или музыки, ни разу до сегодняшняго дня не надевъ праздничнаго одеяния, она во всей пышности своей златотканной одежды, должна приветствовать возвращение мужа — нищаго, одетаго въ лохмотья! Сынъ мой! Чего ради случилось все это?
— Отецъ, --отвечалъ Будда, --таковъ обычай моего рода!
— Въ твоемъ роде. — сказалъ царь, — насчитывается сотня государей, но нетъ никого, кто поступалъ бы подобно тебе.
— Я говорю не о смертномъ роде, --отвечалъ учитель, --я говорю о невидимыхъ предкахъ и потомкахъ, о Буддахъ, которые были и которые будутъ, и одинъ изъ которыхъ--я, совершающий то же, что и они совершали; то, что происходитъ теперь, произошло и въ давния времена; тогда также у этихъ вороть царь, въ одежде воина, встречалъ своего сына въ рубище отшельника, --сына, который силой любви и самообладания сталъ выше самыхъ могущественныхъ и державныхъ владыкъ и прежде, какъ и теперь, предопределенный свыше спаситель мировъ преклонялся, какъ преклоняюсь теперь я, и съ почтительною нежностью, какъ исполнение долга сыновней любви, принесъ въ даръ первые плоды своихъ сокровищъ. То же приношу тебе теперь и я!
Удивленный царь спросилъ:
— Какия же это сокровища?
Учитель кротко взялъ его за руку, и они пошли по улицамъ, покрытымъ благоговейнымъ народомъ; царь и царевна шли подле него, и онъ объяснялъ имъ пути достижения мира и чистоты; --объяснялъ четыре высокия истины, заключающия въ себе мудрость, подобно берегамъ, замыкающимъ море, и восемь правилъ, следуя которымъ всякий — царь или рабъ — можетъ ступить на путь спасения, на совершенную стезю, имеющую четыре ступени и восемь законовъ--ту стезю, следуя которой всякий, знатный и простой, мудрый и неученый, мужчина и женщина, старецъ и юноша, рано или поздно освободится отъ колеса жизни и достигнетъ благословенной Нирваны. Такъ вошли они въ ворота дворца, Суддходана съ просветленнымъ лицемъ упивался великими речами и собственными руками несъ чашу Будды; новый светъ загорелся въ прелестныхъ глазахъ кроткой Ясодхары и засверкалъ въ ея слезахъ. Въ эту ночь оба они-- царь и царевна--вступили на стезю мира.
КНИГА ВОСЬМАЯ.
правитьНедалеко отъ Нагары, вдоль реки Коханы тянется обширная равнина. Направляясь на северо-востокъ отъ храмовъ Бенареса, путешественникъ можетъ на волахъ прибыть туда въ пять дней. Снежные Гималайи высятся надъ этой равниной, круглый годъ пестреющей цветами и опоясанной ярко зелеными деревьями, вечно освеженными светлыми водами реки. Мягкими линиями очерчены ея холмы, ея тенистыя и прохладныя рощи, и свято чтятся духи-покровители ея далее до нашихъ дней. Вечерний ветерокъ съ трудомъ проникаетъ черезъ густой кустарникъ, опутанный гирляндами цветовъ, тамъ и сямъ навалены высокия груды красныхъ отесанныхъ камней, сквозь которые пробиваются корни и стволы ползучихъ смоковницъ, окутывая ихъ волнистымъ покрываломъ листьевъ и зелени. Змея, блестя своими чешуями, опускается съ кедровъ и камедныхъ деревьевъ и извивается на плитахъ съ глубоко-изсеченными изваяниями; ящерицы пробегаютъ по расписанному помосту, который когда-то попирала нога царей; серая лиса безнаказанно прячется подъ обломки троновь; только вершины горъ, река, волнистый лугь, приятный воздухъ остались неизменными. Все остальное, подобно всемъ прочимъ призракамъ жизни, исчезло.
Здесь именно стояла когда-то столица Суддходаны; на этомъ холме при золотистомъ закате солнца сиделъ самъ господь Будда и проповедовалъ Законъ въ присутствии своихъ приближенныхъ.
Раскрой священныя книги и прочти, что разсказываютъ оне объ его встрече въ здешнихъ пышныхъ чертогахъ, назначенныхъ для увеселений, а также и о томъ, какъ въ саду съ висящими аллеями, фонтанами, прудами, благоухающими отъ массы розъ террасами, въ виду прелестныхъ беседокъ и целаго ряда стройныхъ дворцовъ, сиделъ онъ--учитель нашъ, величественный, всеми чтимый; тогда какъ толпа внимательно прислушивалась къ каждому его слову, поучаясь у него той мудрости, которая смягчила нравы нашей Азии.
Четыре тысячи лакхъ *) живыхъ душъ находились тутъ въ этотъ замечательный день. Онъ сиделъ по правую руку царя, вокругъ же расположились сакийские князья — Ананда; Девадатта, весь дворъ, а сзади него стояли Сарипутта и Моггаллана, старейшие изъ нищенствующихъ братий, носящихъ желтое облачение, --все избранные лучшие люди.
- ) Лакха = ста тысячамъ.
Стоя между коленъ его улыбался Рагула, смотря удивленно детскими глазами на его величественное лицо, а у ногъ его сидела кроткая Ясодхара. Скорбь сердца ея миновала въ предведении той высшей любви, которая зиждется не на изменчивыхъ чувствахъ, — той жизни, которая не знаетъ старости, и той благословенной кончины, которая будетъ смертью самой смерти и которая ознаменуетъ победу и ея и его. Она положила руку на его руки, накинула край его желтой одежды поверхъ своей серебристой шали и такимъ образомъ стала во всемъ свете самою близкою къ тому, чье слово было ожидаемо тремя мирами.
Я не могу передать и малой части чудной речи, произнесенной Буддою; я--одинъ изъ позднейшихъ писателей, я люблю учителя и его любовь къ людямъ, я передаю эту легенду, зная, что онъ былъ мудръ, но я не обладаю такою мудростью, которая давала бы мне возможность переходить границы, положенныя въ писании. Время стерло его письмена и ихъ древний смыслъ, — смыслъ, бывший некогда новымъ, могучимъ, сильнымъ двигателемъ.
Я знаю лишь небольшую часть обширной речи, произнесенной Буддою въ этотъ тихий индийский вечеръ. Я знаю также, ибо это значится въ писании, что у него было невидимыхъ слушателей на десятки, сотни тысячъ более, чемъ видимыхъ: все девы, все души усопшихъ собрались толпой, и небо наполнилось ими до седьмой сферы, и темный адъ открылъ свои двери; дневной светъ медлилъ покинуть рдеющия вершины горъ; казалось, будто ночь внимала ему, притаясь вь долинахъ, а день--на горныхъ вершинахъ.
Въ писании повествуется, что между ними стоялъ вечеръ, подобный некоей небесно-прекрасной деве, любвеобильной и восторженной; кудрявыя облака казались ея кудрями; разсеянныя по небу звезды — жемчужинами и алмазами ея венца; луна--сияющимъ самоцветнымъ камнемъ на ея лбу, а сгущающаяся темнота--развевающимися складками ея одежды. Сдержанное дыхание этой чаровницы проносилось благовонными вздохами по лугамъ въ то время, какъ господь нашъ поучалъ всякаго, кто внималъ словамъ его, будь то чужеземецъ, рабъ, сынъ высокой или низкой касты, отпрыскъ арийскаго корня или Млечъ, или обитатель лесовъ, --всякий слышалъ свой родной языкъ. Более того, писание утверждаетъ, что не только народъ, толпившийся на берегу, но и птицы, звери, пресмыкающаяся--большие и малые, --все чувствовали всеобъемлющую любовь Будды, все восприняли обетъ милосердия, заключавшийся въ речи. Такимъ образомъ, все жизни, воплощенныя въ телахъ обезьяны, тигра, оленя, медведя, шакала, волка, коршуна, голубя, павлина, лягушки, змеи, ящерицы, летучей мыши, даже рыбы, играющей въ ручье, вступили въ союзъ любви съ человекомъ, менее чистымъ душою, чемъ все они, и съ немою радостью внимали вести о томъ, что оковы ихъ, наконецъ, распались.
А Будда въ это время, въ присутствии царя, говорилъ такъ:
--Омъ, Амитайя! *) Не измеряй словами неизмеримаго, не опускай нити мысли въ бездонное! Кто спрашиваетъ, тотъ ошибается; кто отвечаетъ, тоть ошибается! Безмолвствуй! Писание гласитъ, что мракъ предшествовалъ всякому бытию, и одинъ лишь Брама предавался мышлению среди этого мрака. Не тщись познать Браму и начало бытия! Очи смертнаго не могутъ узреть ни его, ни какой бы то ни было светъ; умъ смертнаго безсиленъ постигнуть его; покровъ за покровомъ хотя и поднимутся, но за ними опять окажутся покровы и покровы. Звезды движутся и не вопрошаютъ. Довольно и того, что существуетъ жизнь и смерть, радость и горе, причинная связь вещей, течение времени и безконечный потокъ бытия, въ вечной изменчивости непрестанно движущагося, подобно волнамъ реки, бегущимъ то медленно, то быстро, — реки все той же и не той же, отъ истока до впадения въ море. Испарения этихъ волнъ поднимаются ввысь, а отсюда белое облако опять возвращаетъ похищенную волну, которая снова омываеть горы и течетъ безъ отдыха и остановки. Вотъ все, что надо знать о призрачностяхъ; небеса, земли, миры и изменения, изменяющия ихъ, могучее вечно-вертящееся колесо борьбы и страдания, которое никто не можетъ удержать или остановить. Не молитесь! Мракъ не просветлеетъ! Не просите ничего у Безмолвия, оно не возглаголетъ! Не удручайте свои печальныя души благочестивыми подвигами! Ахъ, братия и сестры! Не добивайтесь ничего отъ безпомощныхъ боговъ дарами и гимнами, не подкупайте ихъ плодами и хлебами! Ищите спасение въ самихъ себе! Каждый человекъ самъ строитъ свою тюрьму. Каждый имееть такую же власть, какъ и высочайшия существа. Для всехъ силъ вверху, внизу, вокругъ, для всякой плоти, для всего живущаго--только собственные поступки создаютъ горе или радость. Совершившееся причиняетъ то, что есть и то, что будетъ--добро ли, зло ли, или что придется. Ангелы въ небесахъ Радости пожинаютъ все плоды получившаго значение святости прошлаго. Злые духи въ преисподней изглаживаютъ дурныя деяния, совершенныя въ давно прошедшия времена; ничто не вечно; время ослабляетъ добродетели и очищаетъ безумные пороки. Кто мучился, какъ рабъ, можетъ, благодаря приобретенному достоинству и заслугамъ, возродиться царемъ; бывший царь, неся кару за то, что совершилъ или не совершилъ, можетъ снова появиться на земле въ рубище нищаго. Вы можете возвысить вашъ жребий выше Индры и пасть ниже червя; эти мириады жизней имеютъ одинъ конецъ, те — другой. Но пока вертится невидимое колесо, неть остановки, нетъ покоя, нетъ отдыха; кто возвышается, можетъ пасть, кто падаетъ--возвыситься; спицы кружатся безостановочно.
- ) Омъ есть первое слово самой общеупотребительной изъ будддйскихъ формулъ: «омъ-мани-падме-хумъ», буквально означающей «хвала драгоценному камню въ лотосе» и скрывающей мистический смыслъ: «хвала несравненному Будде». «Амитайя» имеетъ многоразличное значение; въ настоящемъ случае терминъ этотъ соответствуетъ понятию «безконечнаго».
Если бы вы были прикованы къ колесу изменений и не имели, возможности отторгнуться отъ него, сердце безпредельнаго существа было бы проклятиемъ, душа мира стала бы страданиемъ. Но вы не скованы! Душа мира блаженна; сердце живущаго небесно-покойно; воля сильнее страдания: то, что было хорошо, становится лучше; лучшее — совершеннымъ.
Я--Будда, чьи слезы были слезами всехъ моихъ собратий, я--сердце котораго было истерзано скорбью всего мира, я отдаюсь теперь радости и веселью, ибо знаю, что свобода не вымыселъ! О вы, страждущие, узнайте: --вы страдаете добровольно! Никто не принуждаетъ васъ, никто не заставляетъ жить и умирать, вертеться въ колесе, обнимая и покрывая поцелуями терзающия васъ спицы, --ободъ, облитый слезами, ступицу--это полнейшее ничто! Откройте глаза ваши: я покажу вамь истину! Ниже преисподней, выше неба, дальше самыхъ отдаленныхъ звездъ, дальше обители Брамы, безъ начала, безъ конца, безъ предела, какъ пространство, достоверно, какъ сама достоверность, существуетъ божественная сила, направляющая на добро; лишь ея законы вечны.
Она проявляеть себя въ цветке розы; ея рука складываетъ листья лотоса, она вь темныхъ недрахъ земли, среди безмолвныхъ посевовъ подготовляетъ чудную одежду весны; она расписываетъ лучезарныя облака; она разбрасываетъ изумруды на перьяхъ павлина; звезды--ея жилище; молния, ветеръ, дождь--ея слуги.
Изъ мрака создала она сердце человека, изъ безцветныхъ чешуй--полосатую шею фазана; вечно творящая, она превращаетъ во благо все старыя скорби, все старыя потрясения. Она хранитъ серыя яйца въ гнезде ангинги и шестигранную ячейку съ медомъ пчелы; муравей знаеть ея пути такь же, какъ и белая горлица. Она расправляетъ для полета крылья орла, когда онъ возвращается домой съ добычей; она посылаетъ волчиху къ детенышамъ; для нелюбимыхъ она отыскиваетъ пищу и друзей. Она не знаетъ никакихъ препятствий, она не останавливается, все ей равно приятны; она вливаетъ сладкое молоко въ грудь матери и ядъ вь зубы молодой змеи.
Она создаетъ гармонию движущихся сферъ въ безграничной тверди небесъ; она скрываеть въ глубокихъ недрахъ земли золото, сардониксъ, сапфиры, лаписъ--лазули.
Постоянно выводя на светъ скрытое, она пребываетъ среди лесныхъ просекъ и вырощаетъ корни кедра, она же производить все новые и новые листья, цветы, травы.
Она убиваетъ и спасаетъ, ничто не трогаетъ ее кроме успеха дела; Любовь и Жизнь--вотъ нити, изъ которыхъ вырабатывается ея ткань; Смерть и Страдание--вотъ челноки ея ткацкаго станка.
Она созидаетъ и разрушаетъ, вечно все исправляя, и все лучшими и лучшими являются плоды ея творчества. Медленно осуществляется въ ея искусныхъ рукахъ великолепный, задуманный ею плань.
Видимый миръ--часть того целаго, которое она созидаетъ; миръ невидимый обширнее видимаго; сердца и души людей, мысли народовъ, ихъ желания и поступки--все они управляются темъ же великимъ закономъ.
Невидимо протягиваетъ она вамъ руку помощи, неслышнымъ голосомъ говорить она громче бури. Милосердие и Любовь стали доступны людямъ, потому-что она путемъ долгой работы придала форму слепой массе.
Никто не можетъ презирать ее, отвергающий ее-- теряетъ, повинующийся ей--приобретаетъ; за тайное добро она платитъ миромъ и благословениемъ, за тайное зло--страданиемъ.
Она все видитъ, все подмечаеть — она награждаетъ хороший поступокъ и караетъ дурной, даже и тогда, когда совершивший его успеваетъ, наконецъ, познать истинный законъ (Дхарму). Она не знаеть ни мести, ни прощенья: мера, которою она меритъ, вполне точна, ея весы безукоризненно верны; время для нея не существуетъ--приговоръ ея неизмененъ: произнесетъ ли она его завтра или черезъ много летъ--онъ останется темъ же.
Ею ножъ убийцы направляется противъ самого убийцы; несправедливый судья лишается защитника; ложь сама себе служить наказаниемъ; воръ и разбойникъ похищаютъ, чтобы возвратить похищенное.
Таковъ законъ правды, --законъ, котораго никто не можетъ обойти, никто не можетъ приостановить, сущность его есть -Любовь; цель его Миръ и блаженная кончина! Ему повинуйтесь!
Книги гласятъ истину, братья! Жизнь каждаго есть плодъ его предыдущаго существования; прошлыя недобрыя дела порождаютъ скорбь и горе, прежния добрыя дела являются источникомъ блага.
Вы жнете только то, что сеяли! Взгляните на эти поля! Кунжутъ и былъ кунжутомъ, хлебъ--хлебомъ. Безмолвию и мраку все это известно. Такъ зарождается судьба человека! Приходить онъ--жнецъ-- и пожинаетъ, что посеялъ, семена за время прежнихъ существований, и кунжутъ, и хлебъ, и плевелы, и ядовитыя растения--бремя его самого и несчастной земли.
Если онъ трудится во благо, истребляеть плевелы и заменяетъ ихъ полезными злаками, его поле будетъ плодоносно, чисто и красиво, и онъ соберетъ обильную жатву.
Если живущий постигнетъ, где источникь скорби если онъ терпеливо перенесетъ страдания, стараясь любовью и правдою заплатить свой долгъ за прошлое зло, если онъ, ничемъ не пренебрегая, тщательно очиститъ себя отъ всякой лжи и похоти; если онь будетъ смиренно претерпевать все, платя за оскорбление милостью и добромъ. Если онъ всю жизнь, день за днемъ, пребудет милосерднымъ, святымъ, справедливымъ, добрымъ и вернымъ, если онъ будетъ съ корнемъ вырывать глубоко-засевшия желания до техъ поръ, пока исчезнетъ любовь къ жизни, --тогда, умирая, онъ оставить, какъ итогъ своего личнаго существования, закрытый счетъ, въ которомъ все дурное окажется исчезнувшимъ и погибшимъ: все хорошее-- окрепшимъ, возросшимъ, расширившимся и долженствующимъ принести плодъ.
Такому существу не нужно того, что вы называете жизнью; то, что началось въ немъ, когда онъ начался, пришло уже къ концу: онъ достигъ цели, ради которой сталъ человекомъ. Никогда более вожделения не будутъ терзать или пятнать его; никогда тоска по земнымъ радостямъ и горестямъ не нарушить его вечнаго мира; никогда не вернется кь нему смерть или жизнь! Онъ погружается въ Нирвану! Онъ сливается съ Жизнью, но не живетъ. Онъ блаженъ, ибо пересталъ существовать. Омъ, мани, падме, хумъ! Капля росы сливается съ светозарнымъ моремъ!
Вотъ учение о Карме! Внемлите!
Только тогда, какъ все грехи до последней соринки заглажены, только тогда, когда жизнь угасаетъ подобно сгоревшей свече, только тогда умираеть съ ней вместе и смерть.
Не говорите: «я существую», «я существовалъ» или «я буду существовать»; не думайте, что вы переходите изь одного жилища плоти въ другое, подобно путешественникамъ, переходящимь изъ дома въ домь и забывающимъ, где была дурная пища, дурное помещение. Всецелое бытие мира вновь выделяетъ итогъ всехъ пережитыхъ существований. Оно само строить свое жилище подобно червю, ткущему шелковый коконъ и поселяющемуся вь немъ. Оно принимаеть телесность и видимый образъ подобно тому, какъ высиженное яйцо змеи приобретаетъ зубы и чешую. Какъ крылатое семя тростника перелетаетъ чрезъ скалы, пески и глину, пока найдетъ пригодное для себя болото, где можетъ размножаться, такъ и оно воплощается на пользу или на вредь. Когда смерть--этоть грозный убийца--поражаеть злое существо, его неочищенные останки блуждають вь пространстве, гонимые вредоносными ветрами. Когда же умираеть кроткий праведникъ, дуютъ тихие ветры, миръ становится богаче; такь степной потокъ исчезаетъ на время въ песокъ, а затемъ снова появляется более чистымъ, более блестящимъ, более широкимъ. Такимъ образомъ приобретенное ранее совершенство создаетъ более счастливое существование, а утраченное замедляетъ его наступление. Этотъ Законъ Любви долженъ повсюду господствовать всевластно до скончания века (Кальпы). Что противодействуетъ ему?.. Братия, ему противодействуетъ мракъ! Этотъ мракъ питаетъ невежество и заблуждение, вследствие которыхъ вы принимаете призраки за истину, вы жаждете вожделений и привязываетесь къ вожделениямъ, порождающимъ все скорби.
Вы, желающие вступить на средний путь, начертанный светлымъ разумомъ, облегчаемый кроткимъ спокойствиемъ, вы, желающие идти великимъ путемъ Нирваны, --выслушайте четыре святыя истины.
Первая истина о страдании. Не заблуждайтесь!
Прославляемая вами жизнь не что иное, какъ продолжительная агония; одне только скорби ея постоянны, радости ея подобны блестящимъ, быстро улетающимъ птицамъ. Скорбите о рождении, скорбите о безпомощномъ детстве, скорбите о пылкой юности, о мужественной зрелости, о холодной седой старости и о всепожирающей смерти--въ нихъ, ведь, заключается вся жизнь ваша. Сладка страстная любовь, но пламя костра обнимаетъ грудь, на которую мы склонялись, уста, которыя мы покрывали поцелуями; достославно могущество воиновъ-победителей, но коршуны клюютъ тела героевъ и царей. Прекрасна земля, но все обитатели ея лесовъ замышляютъ взаимное убийство изъ жажды сохранить свое существование. Небеса блещутъ сапфпромъ, но когда умирающие отъ голоду люди молятъ о помощи, они не дають имъ ни капли воды. Спросите больного, спросите скорбящаго, спросите одинокаго старика, съ трудомъ передвигающаго ноги: «хороша-ли жизнь?» --Каждый изъ нихъ скажетъ: «разумно дитя, плачущее при рождении на светъ!»
Вторая истина--истина о происхождении страдания.
Какое горе происходить само по себе, а не отъ желания? Ощущения и ощущаемое соединяются и зажигаютъ быстро воспламеняемую искру страсти. И вотъ, загорается Тришна — жажда бытия, жажда наслаждений. Вы привязываетесь къ призракамъ, останавливаетесь на мечтахъ! Обманчивый призракъ личнаго существования вы делаете средоточиемъ всего и создаете целый миръ вокругъ кажущихся видимостей. Вы слепы ко всему высокому, глухи къ тихому дыханию далекаго неба Индры, вы не понимаете призыва къ истинной жизни, скрытой отъ предпочитающихъ ложную. Вотъ почему все возрастаетъ-- распри и вожделения, порождающия войны на земле; вотъ почему множатся муки обманутыхъ сердецъ, текутъ потоки слезъ; возрастаютъ страсти, похоти, вражда, ненависть; за однимъ кровавымъ годомъ кровавою стопою следуетъ другой, такой же. И тамъ, где должны бы возрастать здоровые посевы, тамъ разстилаются вредоносные корни, ядовитые цветы сорныхъ травъ; доброе зерно едва — едва находить себе место на земле. Упоенная ядовитымъ напиткомъ душа покидаетъ тело, и мучимая новой жаждой Карма возвращается на землю; сознание снова создаетъ телесность и становится жертвой новыхъ самообольщений.
Третья истина относится къ упразднению страданий;
для достижения ея надо победить любовь къ себе и жажду жизни, вырвать изъ сердца глубоко внедрившияся въ него страсти, утишить внутреннюю борьбу. Заменить земную любовь любовью къ вечной красоте, земную славу--славой победы надъ собою, земныя наслаждения--жизнью боговъ, стремление къ богатству--собираниемъ вечныхъ сокровищъ: сокровищъ полезной деятельности, милосердия, кроткихъ речей, чистыхъ помысловъ; эти сокровища не погибаютъ въ жизни, не уничтожаются смертью. Тогда страдание упразднится, ибо жизнь и смерть прекратятся.
Какъ можетъ гореть светильникъ, когда масло выгорело? Старый печальный счетъ заключенъ, новый чистъ--человекъ достигъ своей цели.
Четвертая истина есть истина о пути.
Этотъ Путь, эта святая восьмиричная стезя, для всехъ открытъ, для всехъ легокъ и доступенъ; онъ ведетъ прямо къ миру и успокоению. Внимайте! Многия тропинки ведутъ къ темъ снежнымъ вершинамъ, вокругъ которыхъ вьются золотистыя облака, путникъ можетъ достичь этого новаго мира, ступая или по крутизнамъ, или по отлогимъ скатамъ. Крепкия ноги могутъ отважиться идти по крутой, изрытой, опасной дороге горнаго хребта; слабыя должны постепенно подниматься по извилистому пути, часто останавливаясь для отдыха.
Такова и восьмиричная стезя, приводящая къ миру: она идетъ или отлогимъ или крутымъ подъемомъ. Твердыя души спешатъ, слабыя медлятъ, но все достигаютъ озаренныхъ солнцемъ вершинъ. Первая ступень есть истинная вера. Идите впередъ, помня дхарму, избегая злыхъ делъ, не забывая о карме, создающей судьбу человека, постоянно обуздывая свои чувства. Вторая--истинная решимость. Смотрите доброжелательно на все живущее, умертвите въ себе злобу, гневъ, корысть; пусть вся ваша жизнь будетъ подобна тихо веющему ветерку. Третья-- истинное слово. Стерегите уста ваши, какъ входъ въ обитель царя! Пусть, ради этого царя, каждое слово ваше будетъ спокойно, приветливо, благосклонно. Четвертая — истинное дело. Пусть каждое действие ваше служитъ къ исправлению ошибки, къ развитию добра. Какъ серебряная нить сквозитъ сквозь стекляныя бусы, такъ любовь должна сквозить чрезъ все ваши поступки. Дальше идутъ четыре более высокие пути--только те могутъ вступить на нихъ, кто покончилъ со всемъ земнымъ--истинная чистота, истинный помыселъ, истинная любовь къ уединению, истинное созерцание. Не пытайтесь возноситься къ солнцу, вы, неокрыленныя души! Нижние слои воздуха более мягки, отлогие пути более безопасны и изведаны; только сильные могутъ покинуть родное гнездо.
Я знаю, любовь къ жене и детямъ дорога; приятно иметь друзей, приятно пользоваться удовольствиями своего возраста, благотворно не оскудевать въ благодеянияхъ; отрадно испытывать жизненныя волнения, хотя и призрачныя, но заманчивыя. Если хотите жить такою жизнью--живите: присущую вамь слабость обратите въ золотыя ступени и, пребывая среди своихъ фантазий, возвысьтесь до более высокихъ истинъ. Такимъ образомъ вы достигнете светлыхъ высотъ и найдете более легкий путь ввысь, менее тяжелое бремя греховь и более твердую волю для освобождения себя отъ узъ чувственности и для следования по стезе. Кто начинаетъ такъ, подымается на первую ступень; онъ знаетъ святыя истины, восьмиричную стезю; помощью многихъ или немногихъ перевоплощений онъ достигнетъ благословеннаго убежища-- Нирваны.
Кто достигаетъ второй ступени, тотъ свободенъ отъ сомнений, обольщений и внутренней борьбы, все вожделения имъ побеждены; его не обманутъ ни жрецы, ни книги, ему осталось прожить еще только одну жизнь. Дальше находится третья ступень: на нее восходить духъ твердый и чистый, возвысившйся до любви ко всемъ живымъ существамъ, до полнаго мира. Когда его жизнь окончится, темница жизни рушится. Но есть и такия существа, которыя заживо достигаютъ наивысочайшей четвертой ступени святости--становятся Буддами, чистыми душами.
Подобно свирепымъ врагамъ, убитымъ храбрымъ воиномъ, во прахе лежать по этимъ ступенямъ десять главныхъ пороковъ; первые три: себялюбие, обманъ и сомнение; два следующие: вражда и похоть. Победитель этихъ прошелъ уже три ступени изъ четырехъ; ему остается еще победить: любовь къ земной жизни, стремление къ небу, самовосхваление и гордость. Какъ тотъ, кто, достигнувъ снежной вершины горы, не видитъ надъ собою ничего кроме безграничнаго голубого неба, такъ и тотъ, кто, убивъ все пороки, достигаетъ границъ Нирваны. Боги стоятъ ниже его и завидуютъ ему; его не тревожитъ разрушение всехъ трехъ мировъ. Вся жизнь прожита имъ: все смерти умерли для него. Его Карма не будетъ более создавать себе новыхъ жилищъ. Ничего не отыскивая, онъ все приобретаетъ; онъ отрекается отъ себя, и весь миръ переходитъ въ его «я»: не верьте же, если кто-либо станетъ учить васъ, что Нирвана есть уничтожение, такое утверждение — ложь. Если же кто-либо станетъ учить, что Нирвана есть жизнь, ответьте ему, что онъ заблуждается; онъ не знаетъ ея, не знаетъ, что такое светъ безъ светильника; не знаетъ, что такое блаженство вне пределовъ времени и бытия.
Вступайте на стезю! Нетъ скорби худшей, чемь вражда! Нетъ страданья тяжелее страсти, нетъ обмана грубее обмана чувствъ! Вступайте на стезю! Тотъ сделалъ большой шагъ по ней, кому удалось победить хоть одно греховное побуждение. Вступайте на стезю! По ней течетъ животворный потокъ, утоляющий всякую жажду! На ней цветутъ безсмертные цветы, покрывающие весь путь радостью! На ней ждутъ васъ многие сладкие быстролетные часы!
Сокровище закона драгоценнее алмазовъ; его сладость слаще меда; наслаждения, доставляемыя имъ, неизмеримо выше всякихъ наслаждений! Чтобы жить по закону, заметьте себе пять истинныхъ правилъ: не убивай изъ сострадания и ради того, чтобы не лишить жизни малейшее существо, стремящееся къ совершенствованию. Давай и принимай свободно, но не вымогай ничего чужого насилиемъ, хитростью или обманомъ. Не лжесвидетельствуй, не клевещи, не лги: правда твоихъ словъ служить выражениемъ внутренней чистоты. Избегай пищи и питья, затемняющихъ разумъ: ясный духъ, чистое тело не нуждаются въ соке Сомы *). Не касайся жены ближняго твоего: не свершай плотскихъ греховъ, противныхъ закону и добрымъ нравамъ.
- ) Сокъ растения Сомы, приносимый при жертвоприношешяхъ по ритуалу Ведъ. Оть Сомы хмелеетъ самъ Индра и вазбуждается на подвиги бъ борьбе съ Вритрой.
Сие есть слово учителя объ обязанностяхъ къ отцу, къ матери, къ детямъ, къ товарищамъ, къ друзьямъ--учителя, наставляющаго техъ, кто не можетъ прямо разорвать оковы чувственности, кто слишкомъ слабь, чтобы следовать горному пути, кто долженъ устроить свою плотскую жизнь такъ, чтобы она проходила безупречно въ делахъ милосердия, кто, сохраняя чистоту, почтительность, терпение, сострадание, стремится къ приобретению силъ для первыхъ шаговъ по восьмиричной стезе; кто могъ возлюбить все живое, какъ самого себя; кто постигъ, что все злое есть плодъ зла, происшедшаго въ прошедшемъ, — все доброе--плодъ прошлаго добра; кто уразумелъ, что чемъ полнее победа человека надъ самимъ собою, чемъ обширнее помощь, оказанная миру ради очищения его отъ скверны зла, темъ вернее путь къ следующей ступени совершающагося восхождения, темъ чище грядущее перевоплощение.
Такъ училъ онъ. И не въ первый разъ слышали отъ него эти поучения. За много времени передъ темъ, проходя по Бамбуковой роще близъ Раджагрихи, господь нашъ говорилъ подобное же. Тамъ онъ встретилъ на разсвете пахаря Сингалу, который, свершивъ омовение, кланялся въ землю на все четыре стороны и бросалъ обеими руками пригоршни краснаго и белаго рису.
— Зачемъ кланяешься ты такъ, братъ? — спросилъ учитель.
— Такъ учили насъ наши отцы, — отвечалъ тотъ, — каждое утро, до начала работы, мы кланяемся, чтобы предохранить себя отъ зла, посылаемаго намъ небомъ сверху и землей снизу, и ветромъ, дующимъ съ разныхъ сторонъ.
Тогда сказалъ учитель:
— Не разбрасывай рисъ! Въ жертву принеси лучше помыслы и дела любви: родителямъ, какъ востоку, откуда появляется светъ, учителямъ, какъ югу, дающему намъ богатые дары; жене и детямъ, какъ западу, сияющему мягкимъ светомъ любви до конца дней; друзьямъ и роднымъ, и всемъ людямъ, какъ северу; самымъ мелкимъ живымъ существамъ, внизу, святымъ и ангеламъ и блаженнымъ покойникамъ наверху. Тогда всякое зло будетъ устранено и шесть главныхъ правилъ будутъ соблюдены!
Такъ говорилъ учитель всемъ вообще, но своимъ монахамъ въ желтомъ облачении--темъ, которые, подобно усталымъ орламъ, нетерпеливо стремятся вырваться изъ низменной долины жизни и простираютъ крылья къ солнцу, темъ онъ преподалъ десять заповедей.
Онъ объяснилъ имъ, какъ нищенствующий монахъ долженъ понимать трое Вратъ и тройную Мысль, шестиричное состояние души, пятиричную силу, восемь высокихъ вратъ чистоты, способы понимания, пять великихъ размышлений, которыя для святой души составляютъ пищу слаще меда, и три главныя убежища. Онъ училъ ихъ также, какъ они должны жить, какъ должны освободиться отъ сетей любви и богатства; что пить и Есть, какое носить платье-- простое, сшитое изъ кусковъ грубой желтой ткани, оставляющее плечи непокрытыми, подпоясанное кушакомъ; училъ, что каждый долженъ ходить съ чашей для сбора подаяний въ рукахъ. Такимъ образомъ онь положилъ начало Сангхе--великому ордену желтаго облачения, до сихъ поръ существующему на благо мира.
Всю ночь говорилъ Будда, поучая закону. Сонъ не сомкнулъ ничьихъ глазъ, ибо те, кто его слушалъ, ощущали невыразимую радость. Когда онъ кончилъ, царь сошелъ съ своего престола, подошелъ босыми ногами къ сыну, низко поклонился ему, целуя край его одежды и сказалъ:
— Прийми меня, сынъ мой, самаго низкаго и недостойнаго изъ всехъ твоихъ учениковъ!
А прелестная Ясодхара, снова чувствуя себя счастливой, воскликнула:
— Благословенный! Дай Рагуле въ наследство сокровище твоего учения!
И все трое вступили на стезю.
Здесь конецъ моего писания. Я люблю учителя за его любовь къ намъ, но я знаю мало и потому мало могъ сказать о немъ и о путяхъ къ миру. Въ течение сорока пяти летъ после разсказаннаго училъ онъ этимъ путямъ въ разныхъ странахъ на разныхъ языкахъ и далъ нашей Азии светъ, сияющий доселе и побеждающий миръ силою своей благодати. Въ священныхъ книгахъ все написано: куда онъ ходилъ, какие могущественные цари вырезали его святыя слова на камняхъ скалъ и пещеръ, и какъ, когда настало время, скончался Будда, великий Татхагата, живший среди людей въ образе человека, и какъ после того тысячи и десятки тысячъ людей ступили на стезю, по которой онъ шелъ, которая ведеть къ Нирване--къ обители Безмолвия.
О великий учитель, о великий избавитель! Прости мне это недостойное писание, оскорбляющее тебя, измеряющее слабымъ умомъ твою высокую любовь. О любвеобильный! Братъ! Наставникъ! Светильникъ закона! Я прибегаю подъ защиту твою и твоего имени! Я прибегаю подъ защиту твоего закона благости! Я прибегаю подъ защиту твоей общины! Омъ! Капля росы сияетъ на цветке лотоса! Взойди, пресветлое солнце! Возьми листъ моей жизни и дай мне слиться съ волнами! Омъ мани падме хумъ! Солнце восходитъ! Капля росы поглощается лучезарнымъ моремъ!
Оригинал здесь: http://www.theosophy.nm.ru/Daylily/TheLightofAsia/TheLightofAsia90.htm