.jpg){kind=link}
А. Н. Островский
правитьСветит, да не греет
правитьА. Н. Островский. Полное собрание сочинений.
Том X. Пьесы 1868—1882 (Пьесы, написанные совместно с другими авторами)
М., ГИХЛ, 1951
Составитель тома Г. И. Владыкин
Подготовка текста пьес и комментарии к ним С. Н. Дурылина
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
правитьАнна Владимировна Ренева, землевладелица, девица под 30 лет.
Семен Семеныч Залешин, ее сосед, средних лет.
Авдотья Васильевна, его жена.
Денис Иваныч Дерюгин, зажиточный крестьянин.
Даша, горничная Реневой.
Ильич, старик, дворовый человек из крепостных Реневой.
Степанида, его жена, старуха.
Борис Борисыч Рабачев, молодой человек, небогатый землевладелец, ближайший сосед Реневой.
Оля Василькова, молоденькая девушка, дочь бывшего управляющего имением Реневой.
Степанида. Потише, не спотыкнись, скороход!
Ильич. Слава богу, служили, никогда не спотыкались! (Ставит самовар на стол.)
Степанида (ставит поднос и обмахивает полотенцем самовар). Эх, ты! Вычистил самовар, весь сизый какой-то — страм!.. Говорила: дай, сама, — не видит сослепу-то, а еще берется!
Ильич. Да, как же, у тебя поучиться! Чистили мы их довольно, знаем! (Хочет расставлять чашки.)
Степанида (отстраняя его). Пусти! Еще чашки перебьешь! Давеча уж блюдо покончил.
Ильич. А кто подтолкнул? Ты же вышибла из рук… Не так расставляешь, чайник не туда… Мужичка!
Степанида. Ох, какой дворянин! Скажите!
Ильич (перестанавливает стулья). Почище тебя; на господском дворе родился, свет видал; а ты из деревенской избы по моей милости в дворовые-то произведена. Небось, барышня сегодня как приехала, сейчас спросила: «Где Ильич? Чтоб явился!»
Степанида. И меня позвала: «Пошлите, говорит, ко мне тоже Степаниду».
Ильич. Пошла на кухню, знай свою стряпню! А я комнаты убирать.
Степанида. Уберут без тебя! Уж сиди на одном месте, коли ноги оттоптал.
Ильич. Деревня!
Степанида. Старый сыч! Право, слепой сыч!
Даша (с чайницей в руке). Что это вы, старички, никак ссоритесь!
Ильич (указывая). Да вот все она, деревня-то моя!
Степанида. Вот и смотрите на него, на полоумного!
Ильич. Деревня!
Степанида. Старый сыч!
Ильич. Ты слушай! Я комнаты убирать, а ты на кухню! (Идет.)
Степанида (следуя за ним). Еще разбить тебе или сломать что-нибудь.
Даша. При нынешних понятиях таких антиков надо за деньги показывать.
Даша. Здравствуйте! Вам кого?
Дерюгин. Нам, собственно, барышню нашу, Анну Владимировну. А что, ежели повидать их, можно?
Даша. Можно; она скоро выйдет сюда.
Дерюгин. Отдыхать изволят, устали?
Даша. Да, устала; мы ведь только три часа, как приехали.
Дерюгин. Как же! Мы так и встрепенулись, вся деревня, услыхамши колокольчик-то! Нежданно-негаданно! Как же, мы их бывшие крестьяне; а я, признаться, и старостой ходил еще при их родителях.
Даша. Присядьте пока.
Дерюгин. Ничего, постоим. А вы, следственно, при них, при барышне нашей?
Даша. При ней.
Дерюгин. На каком же, то есть, положении, аль как?
Даша. Я — прислуга, горничная ее.
Дерюгин (почесав затылок, надевает картуз). А, да… так вот что оно! (Садится.) И давно при них?
Даша. Шестой год; за границей мы были, с княгиней вместе. Княгиня умерла — так мы сюда!
Дерюгин. Мы наслышаны; тогда в их вотчинную контору письмо пришло за черной печатью.
Даша. Да, всего три месяца назад, в Париже.
Дерюгин. Ну, что ж, царство ей небесное! Стара уж была.
Даша. Ну, только одна моя привычка к Анне Владимировне, а то бы, кажется, ни за какие деньги не поехала в этакую глушь. Ни света, ни людей, окромя помимо мужиков.
Дерюгин. Да, конечно, кому как! А барышня наша душевный человек; бывало это, разговорится с тобой, как с своим братом.
Даша. Ну уж зато как найдет на нее хандра, такая — тоже не подступайся.
Дерюгин. Ну, само собой, господа!.. Причудность эта у них тоже иногда, со временем… Видали мы тоже. Недолго тогда барышня у нас пожила, с год время, не больше; тут померла, по лету, мамаша их, а по суседству, верст отселева с пяток, село Отрада есть; там это княгиня наездом проживала летнее время, крестная она барышне-то была. Ну, приехала она тогда на похороны, схоронили, да и взяла нашу барышню, заместо дочери, и увезла от нас. С той поры и не видали мы барышню свою. Что?.. Да шестой год, — так шесть лет скоро будет тому.
Даша. Мы больше жили в Италии, в Швейцарии тоже; в Париже только последний год, потому так как княгиня все лечилась у тамошних докторов.
Дерюгин. Ну, как же теперь барышня наша? Здесь, значит, думает поселиться?
Даша. Избави нас боже! Мы только сюда так, взглянуть, ну и по делам.
Дерюгин. А какие-такие дела будут у них?
Даша. Не знаю, право. Что-то о деньгах. Деньги Анне Владимировне нужны теперь.
Дерюгин. Деньги?.. Так. Ну, неужто ж, спрошу я вас так, княгиня своей крестнице-то, от своего богатства, ничего уж?
Даша. Ничего. Несколько вещей, платьев — и только. Княгиня все думала жить, не ожидала скорой себе смерти, а вдруг умерла и даже без всякого завещания.
Дерюгин. Оказия!
Даша. Все досталось сыну; а он такой человек, что завсегда почти в долгах.
Дерюгин. Н-да… и наша барышня тоже — подумаешь и о ней. Вот доли своей не нашла до сей поры.
Даша. Какой это доли?
Дерюгин. Обыкновенно, под венец чтобы, закон получить, гнездо свить.
Даша. Очень нужно! Не хотела просто себя связывать и воли своей решаться! Посмотрели бы вы, сколько всяких женихов было там за границей, даже один из иностранных графов!
Дерюгин. Видимое дело, что не хотела, а то, кажется, как бы не найтись жениха такой барышне! Есть и тут один барин, зовут его Семен Семенычем, Залешин прозывается; промеж дворовых разговор был, что будто жених. Мы так и полагали, что быть свадьбе — ан нет! Барышня уехала, а Семен Семеныч и по сей час здесь.
Даша. Нынче даже и наша сестра не очень так кидается, чтоб непременно замуж; можно и без этого, и даже оченно свободно, прожить! А то еще навяжется на шею какой, жисть свою проклянешь!
Дерюгин. Уж это что говорить! А бывает ведь тоже копоть и в женском сословии; ну а и наш брат, коли угарный попадется, так не накажи, господи!
Ренева. Денис Иваныч, кажется?
Дерюгин (сняв картуз). Ах, барышня матушка, узнали. Дозвольте ручку! (Целует руку.)
Ренева. Здравствуйте, здравствуйте! Даша, отворить все окна в доме! Воздуха, воздуха больше, света! Такой там мрак… Проснулась — ужас: темно, гнилью пахнет, как гроб!
Дерюгин. Чего же тут! Дом назаперти, живой души нет. И на дворе-то пусто: один Ильич с своей Степанидой в хибарке караул содержат.
Ренева. Здесь, в саду, лучше. (Оглядываясь.) Но и сад-какое запустение кругом!
Дерюгин. Без хозяина, барышня, дом — сирота… Изволили приехать, и нас-то всех как солнышком осветило! Бог привел увидеть: пожаловали в родное гнездышко!
Ренева. Да, опять на родине! (Садится к столу.) Но как тут все печально, как все печально! Садитесь, Денис Иваныч, да надевайте шапку.
Дерюгин. Нет, как можно-с!
Ренева. Я вам приказываю, без церемонии.
Дерюгин. Слушаю-с. (Садится.) Гм… Человек-то, господи ты боже мой! как там где ни хорошо, э все хочется глянуть на свое родное.
Ренева. Давайте пить чай и расскажите мне про свое житье-бытье. (Наливает.)
Дерюгин. Благодарим покорно, матушка барышня.
Ренева (пододвигая чашку). Пейте и рассказывайте. (Медленно пьет сама.)
Дерюгин. Да что наше житье, барышня; света не видим, так копошимся, как червь в земле. Не стоит и разговора наше житье.
Ренева. А я повидала свет, постранствовала, Денис Иваныч. Пейте же чай, пожалуйста!
Дерюгин. С вашего позволенья, коли… и имеем честь проздравить с приездом.
Ренева. Благодарю. А вот в чем дело, Денис Иваныч, деньги мне очень нужны.
Дерюгин. Кому они не нужны, матушка барышня?!
Ренева. Но мне особенно. Я осталась в настоящую минуту, после смерти княгини, без всяких средств; аренды, которую вы, крестьяне, платите за землю, мне недостаточно; должна же я чем-нибудь жить. Что мне делать?
Дерюгин. Н-да… Такое дело! (Пьет чай.)
Ренева. Грустно, а придется навсегда расстаться со своим родным уголком; я думаю продать имение.
Дерюгин. Продать!.. А ведь жаль, поди? Свое, родное!
Ренева. Делать нечего!.. Вот и покупайте всем обществом вашим или один.
Дерюгин. Ах, барышня, рады бы мы в рай, да грехи не пущают! Голутвенный мы совсем народ, переколачиваемся изо дня в день.
Ренева. Ну, полно вам бога гневить! Я знаю: у вас-то есть деньги.
Дерюгин. Деньги? Какие у меня деньги! Шутить изволите, барышня; грош какой-нибудь для смертного часа, на помин души.
Ренева. У вас, я помню, сыновья такие молодцы; где-то там подрядчиками… в Одессе, кажется.
Дерюгин. Захотели вы, барышня, от сыновей нынче! Давно уж отбились. Так разве иной пришлет когда малость на наше убожество к празднику.
Ренева. Так ищите мне покупщика.
Дерюгин. А покупщика можно найти, и будто он уж есть на глазах. (Пьет чай.)
Ренева. Только не барышника какого-нибудь. А то ведь порубит и рощи, и эти старые деревья. Мне бы не хотелось.
Дерюгин. По вашему желанью-с, такой он, кажись, покупщик и будет: барин он из Петербурга, в больших чинах, ну и, по видимости, с капиталом. Ему имение больше требуется для воздуха, чтоб, по своему нездоровью; он и сейчас проживает недалечко здесь, вроде как на даче. Коли приказание ваше будет, можно переговорить.
Ренева. Отлично, переговорите.
Дерюгин. Слушаем-с. Может, они и сами к вам наведаются.
Ренева. Очень рада буду; скорей бы это устроить!
Дерюгин (допивает, опрокидывает чашку и кланяется). Благодарим покорно, барышня, за чай за сахар, за милость вашу.
Ренева. Не хотите ли еще?
Дерюгин. Нет, уж достаточно с нас-с.
Ренева. А что наши соседи? Жив ли старик Васильков, наш бывший управляющий?
Дерюгин. Жив Трофим Федорыч, жив-с, да все что-то прихварывает; овдовел он, дочка у него, Ольга Трофимовна, подросла. (Встает.)
Ренева. Ах, а что Залешин?
Дерюгин. А Семен Семеныч ничего-с, поживает себе в своей Тиновке. Да вот шел я к вам, а они, вижу, за деревней проехали к себе на мельницу, должно, разгуляться вздумали. А как узнают теперьча, что вы, барышня, пожаловали, так не заехали бы к вам. Это заедут, беспременно заедут на обратной дороге… И с супругой своей проехали.
Ренева (встает). Он разве женат?
Дерюгин. Как же-с, года уж с три; и детки есть.
Ренева. Вот как! На ком же?
Дерюгин. А будет она купеческая-с, рощи у отца-то и скотиной торгует. А вышел-то тоже из нашего брата.
Ренева (отходя, как бы про себя). Что было шесть лет назад, и что теперь!..
Дерюгин (присматриваясь направо). Барышня, Семен-то Семеныч легок на помине: вон они подъехали.
Ренева. Так прощайте, Денис Иваныч, похлопочите.
Дерюгин. Слушаю-с, буду стараться.
Ильич (спотыкается, одна чашка разбивается). Ах ты, чтоб тебе!
Степанида (поднимает черепки и кладет на поднос). И кто его просит! Отдай!
Ильич. Брысь! Отойди от греха! (Уходит.)
Степанида. Наказанье ты мое!
Берет самовар и несет. За сценой еще что-то падает и разбивается вдребезги.
Вот так, кроши мельче! Ах, наказанье! (Уходит.)
Дерюгин. Эх, кабы мне этого барина посадить здесь, подходящий он нам: в нашем крестьянском деле все одно, как младенец. За его спиной я бы сам барином был. Забыл я барышне одно дело сказать; а теперь вон она с гостями идет… Ну, все одно, — после.
Ренева. Но это ужасно, это непозволительно, Семен Семеныч, как вы растолстели! Ха, ха, ха! Я вас не узнаю, это кто-то другой!
Залешин. Другой и есть, Анна Владимировна, совсем другой; не рыцарь, нет; одно только христианское имя и осталось у меня от прежнего.
Авдотья Васильевна. Я уж им советую сыворотку от полноты пить; потому у меня папаша тоже, даже одышка у них, так они все эту сыворотку.
Залешин. Ну да и ты, моя дражайшая, не из худеньких.
Авдотья Васильевна. Все ж таки я худее вас! Как вы скажете, как на ваши глаза, Анна Владимировна?
Ренева. Гм.., право, не могу сказать!
Залешин. Парочка, одно слово!
Авдотья Васильевна. Извините, пожалуйста! Вы вспомните, как мы в прошлом году на весы становились: в вас полтора пуда больше.
Залешин. Неопровержимо!
Авдотья Васильевна. А как в девушках, так я была очень тонкого сложения и даже кашляла. Ах, что ж это у вас за сила яблоки нынешний год! Проходили мы по саду.
Ренева (рассеянно). Яблоки? Да, кажется.
Авдотья Васильевна. Ну, и вишня, так это тоже на редкость — какая крупная! Уж позвольте мне с кустика попробовать?
Ренева. Сделайте одолжение.
Залешин. Любительница она всяких плодов земных!
Ренева. Так, пожалуйста, сколько угодно! Я еще не знаю, где у нас там вишни.
Авдотья Васильевна. Вы не беспокойтесь, я знаю; там, в конце сада. Мне попробовать, а то бы я на варенье попросила. (Уходит.)
Залешин. Варенье, соленье, настойки и наливки — это мы не имеем соперниц; но дальше уж ничего не требуйте от нас! Вообще незатейливый человек моя супруга, извините! (Садится.)
Ренева. Да!.. Как же вы женились?
Залешин. Э, стоит толковать! Женился как-то в минуту жизни трудную, под веселую руку!
Ренева. Что же вы делаете в деревне?
Залешин. А что? Хозяйничаем немножко; иногда проедешь на земство, позеваешь, подремлешь там среди наших доморощенных ораторов.
Ренева. И счастливы?
Залешин. Ну, об этом помолчим! Живем себе изо дня в день, погружаемся в болото постепенно, без борьбы, Не то что волноваться, а и думать-то подчас лень.
Ренева. Некрасиво! По крайней мере вспоминается иногда прошлое? Помните, шесть лет назад, этот сад, нашу молодость, лунные вечера? Какие обеты, клятвы!
Зале шин. Зачем? К чему? Я ясно увидел, когда схлынул первый жар, что в действительности и быть-то ничего не могло; больно велика разница между нами.
Ренева (подумав). Да, пожалуй.
Залешин. Вот все смотрю на вас.
Ренева. И что же находите?
Залешин. Вы не переменились; пожалуй, еще лучше.
Ренева. Может быть, но и моя песенка тоже спета. Весна моя и лето прошли, настает уж осень.
Залешин. Да ведь и осенью бывают бури.
Ренева. Пожалуй, могут быть, я такая!
Залешин. Что вы за границей?.. Вы ведь думали петь на сцене?
Ренева. Думала, да; серьезно думала. И какой у меня развился голос; мне предсказывали славу, и я уж слышала шопот удивления и восторга!.. И вдруг заболело у меня как-то горлышко, сделалось там что-то, и он, мой голос, моя надежда и мечта, пропал!
Залешин. Ай, ай!
Ренева. Плакала я, металась, как безумная, просила у бога смерти, но нет, — осталась жива и теперь не знаю, что я, зачем я?.. Порой такая тоска и злоба на себя и на все, а то жить хочется, жить, не глядя ни на что.
Залешин. Ведь это в самом деле злейшая обида! Помню я ваш голосок.
Ренева. Не говорите лучше, а то сейчас расплачусь!
Залешин. А что еще там было с вами? Можно спросить-то?
Ренева. Спрашивайте! Отвечу на все, все скажу: у меня про себя какая-то злобная откровенность накипела.
Залешин. Ведь было что-нибудь?
Ренева. Не ошиблись, было. Но герой мой оказался дрянью: он думал, что я богатая невеста или по крайней мере будущая звезда сцены; но когда увидел, что, увы, ни того, ни другого, он оробел; я возненавидела его и прогнала от себя. Было много и еще поклонников, обожателей, которые готовы были целовать мои ноги… нет! даже следы моих ног, в надежде, что княгиня даст мне большое приданое, и которые все потом под более или менее благовидными предлогами сначала сконфузились, а потом удалились.
Залешин (ходит и мычит). Долго пробудете у нас?
Ренева. Не знаю. Нет, недолго; вот продам именье и улечу. А куда — бог весть! И больше уж вы меня не увидите. Только что я буду здесь делать пока-то, пока это продастся? Мне уж и теперь скучно: дом мрачен, сад тоже уныл, и одна я… Разве от тоски за вас взяться?
Залешин. Нет, ради бога! Вот я уж чувствую: и во мне что-то нарушено, разлад пошел внутри. Не буду ужинать, как всегда ужинал. Нет, куда уж!..
Ренева (смеясь). А вы думаете, я бы так и оставила вас в покое, если бы нашла вас прежним? Нет, я бы помучила, потешилась. Ведь я вообще страшно зла, я не могу без желчи глядеть на людское спокойствие, мне так и хочется хоть каплей отравить чужое счастье. От меня добра не ждите!.. Ох!.. Да!.. Так что же мне делать здесь пока? Давайте мне что-нибудь, кого-нибудь укажите! Наконец у меня даже здесь нет кавалера, а мне хотелось бы вот, в последний раз, осмотреть все родные места, покататься по реке! Вы не годны… отяжелели.
Залешин. Я не годен, это верно! А кавалера я вам представлю, есть у меня приятель.
Ренева. Кто же это?
Залешин. А не помните ли, был здесь ближайший сосед у вас, в версте, не больше, майор Рабачев?
Ренева. Это чудак какой-то? Самодур?
Залешин. Он самый; а это его сын, Борис: молодец, вырос на чистом воздухе; был отдан в гимназию, но взят из четвертого класса, ибо майору как-то, при посещении гимназии, швейцар не отдал подобающей чести. Он разругался там со всем начальством и взял сына. Теперь майор умер, Борис живет в деревне, изучил мужицкое дело; сам и пашет и орет — и барин и крестьянин.
Ренева. Это интересно!..
Залешин. Только как его вытащить? А, я придумаю: У вас в именье есть спорная межа; еще майор затеял дело; я скажу, что вы желаете окончить этот спор, чтоб он немедленно явился. Завтра же будет у вас!
Ренева. Хорошо!
Авдотья Васильевна. Ну, вишня! Ах, какая вишня! Уж попрошу у вас, Анна Владимировна!
Ренева. С удовольствием. Завтра же пришлю вам.
Авдотья Васильевна. А я вам за это варенье сварю.
Ренева. Благодарю вас.
Авдотья Васильевна. Пора нам и ко дворам. О чем задумались, Семен Семеныч? (Реневой.) Вы не удивляйтесь! С ним это часто бывает, найдет на него что-то, и ходит истуканом по целым дням. А что нам еще нужно, чего недостает? Всего довольно. Вот приезжайте-ка к нам, Анна Владимировна, увидите: дом у нас новый, большой, какой скотный двор, все хозяйство! Сад разводим!.. Беспременно приезжайте.
Ренева. Как-нибудь побываю.
Авдотья Васильевна. Семен Семеныч, домой пора!.. Ночь на дворе, тучи заходят; ишь как вдруг стемнело, не было бы грозы. А я смерть боюсь!
Залешин (как бы очнувшись). Едем, едем… да!..
Авдотья Васильевна. Слава богу, очнулся! Ну, прощайте-с, Анна Владимировна, уж поцелуемтесь с вами.
Ренева. Прощайте!
Авдотья Васильевна (поспешно уходя). Скорей, Семен Семеныч, а то гроза захватит.
Залешин (протягивая руку Реневой). До свиданья! Так заглянете на наше житье-бытье?
Ренева. Нет, зачем? Благоденствуйте! Что мне у вас делать! А зевать до истерики я могу и здесь, дома.
Залешин. А коли ежели да это самое благоденствие и с этого самого раза вдребезги полетит?
Ренева (с ядовитой улыбкой). Успокойтесь, успокойтесь!
Залешин. Нет! (Ударяя себя в грудь.) Тут что-то у меня неловко вдруг сделалось!
Ренева. Слышите, зовет. Идите, поспешите к ней, к своему закону!
Залешин. Какой тон, сколько яда! А все-таки вы очаровательны!
Ренева. Нет, уж к нему ничего чувствовать нельзя, кроме сожаленья. Бедный!
Звон… вечерний звон! «Как много дум наводит он!..» Поброжу по саду.
Оля (робко оглядываясь). Смотри, огонь в доме, еще не спят. Как страшно!
Рабачев (прижимая ее). Со мной-то страшно! Что ты! Не бойся ничего!
Оля. Нет, уж больше не пойдем сюда. Здесь нельзя нам видеться; она приехала, будет гулять по вечерам. Лучше где-нибудь в другом месте.
Рабачев. Приходи ко мне. Отчего ты не хочешь? Чего боишься?
Оля (припадая к нему на грудь). Ах, Боря, как-то неловко еще, стыдно! Никто еще не знает. Ну, увидит кто-нибудь…
Рабачев. А что ж такое? Ничего. Ведь ты моя невеста.
Оля. Невеста — да! (Смеется.) Ты когда сватался-то?
Рабачев. Эка важность, что не сватался! Не успел еще. А вот приеду к твоему отцу, скажу два слова, и сейчас свадьба.
Оля (смеется). А когда это случится? После дождика в четверг?
Рабачев. Да куда торопиться-то, Олюшка? Еще наживемся в браке-то: надоест, канитель ведь это. Вон посмотри на Залешиных! А теперь думаешь, где бы свидеться, крадешься, чтобы люди не видали, сердце бьется. Хорошо ведь это?
Оля. Да, тебе-то хорошо.
Рабачев. А тебе?
Оля (смеется). И мне хорошо… да только…
Рабачев. Что?
Оля. Стыдно, вот что… да и грех.
Ай!
Рабачев. Что с тобой!
Оля. Ох!.. Погоди!.. Знаешь что? Иногда, вот так-то повидавшись с тобой, бегу я домой через погост ночью, и вдруг сторож в колокол… Мне все мерещится, что мать грозится из могилы, сердится.
Рабачев. Полно пустяки-то! Живой об живом и думает, а мертвым до нас дела нет.
Оля. Ах! (Прижимается к Рабачеву.)
Рабачев. Что ты?
Оля. Там кто-то ходит.
Рабачев. Да и то. Уйдем отсюда.
Оля. Куда же?
Рабачев. Пойдем ко мне.
Оля. Ах, нет, что ты!
Рабачев. Ну, Оля! ну, пойдем. Ну, милая, пойдем ко мне.
Оля. Ах, Боря, нет, право… Нехорошо… Ну, увидят?
Рабачев. Эх, Оля! Не ломайся ты, сделай милость! Знаешь, терпеть я не могу. (Поворачивается, чтобы уйти.)
Оля. Ну, миленький, пойдем, пойдем! Ну, прости меня, миленький, миленький!
Ренева (одна). Кто это? Вот счастливцы! Какое воркованье, какая ласка! Ведь есть же счастье: зачем же оно другим, а не мне? Зачем я их видела? Разве не могли они со своим счастьем итти в другое место? Или затем, чтобы зависть и злоба не умирали во мне, чтоб они душили меня постоянно? (Опускается на скамью.) О, проклятие!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
правитьРенева.
Залешин.
Рабачев.
Оля Василькова.
Худобаев, значительный чиновник в отставке, 50 лет.
Дерюгин.
Даша.
Ренева. Это в Венецию. (Задумывается.) Ах, Венеция!..
Даша. Умрешь — не забудешь, Анна Владимировна!
Ренева. Это в Париж, доброму старичку Пэно, нашему банкиру. Париж, милый Париж, когда-то я снова увижу тебя!
Даша. Лучше города, кажется, нет и на свете!
Ренева. Даша, а вдруг мы с тобой останемся здесь: придет осень с дождем, настанет зима, вьюги.
Даша. Анна Владимировна, лучше не пугайте! Без оглядки убегу! Вот день всего пробыли здесь — а уж и терпенья нет никакого.
Ренева. Нет, я шучу, укатим с тобой во что бы то ни стало! . . Вот и письмо в Ниццу, нашей старой хозяйке, чтобы ждала.
Даша. Ах, кабы скорей отсюда, барышня!
Ренева. Не является до сих пор Денис противный с своим барином, а обещал сегодня.
Даша. Уж мне не добежать ли в деревню, узнать?
Ренева. Подождем еще немного. Ах, все это так: ну, продам я теперь именье, получу деньги, несколько лет проживем, а там что, чем жить? Вот страшный вопрос!
Даша. Э, барышня, что загадывать? Это вот если б семейство, дети, — а то вы одне!
Ренева. И то правда; авось с голоду не умру! Ну, сделаюсь учительницей пения или еще чего-нибудь; а то пойду на сцену — буду актрисой.
Даша. Да конечно, неужели нельзя прожить! Вот и я так-то о себе: живи, пока молода, а старость придет, тогда все равно, знай только кайся в грехах!
Ренева. Так, так! Отправь же скорей письма! (Отдает.)
Даша. Сию секунду! (Взглянув в окно.) Анна Владимировна, посмотрите, красавчик какой явился, ходит по двору! Ха-ха-ха!
Ренева (взглянув). Ай, что это за чудак? Кто это?
Даша (убегая направо). Не знаю, пойду спрошу! (В дверях.) А вот и староста, барышня!
Дерюгин. Дозвольте, барышня, войти?
Ренева. Ах, входите, входите; я вас жду с нетерпением! Что скажете?
Дерюгин. Дело идет на лад, барышня.
Ренева (весело). Отлично!
Дерюгин. И даже они здесь сами приехамши со мной. По двору там гудяют.
Ренева. Так это он на дворе?
Дерюгин. Они-с! Коли угодно…
Ренева. Давайте, давайте его сюда!
Дерюгин. Слушаю-с. Но только вот что, барышня: какая, примерно, цена от вас будет?
Ренева. Вот уж задача-то для меня! Я решительно ведь ничего не понимаю в этом. Вы скажите мне, сколько просить?
Дерюгин. Как сказать-с! Дело оно такое: много запросить — не дадут, мало взять — будто себе обидно!
Ренева. Ну, да говорите по крайней мере приблизительно, сколько назначить!
Дерюгин. Хм… Ох-хо-хо!.. Пораскинуть надо умом, сообразить.
Ренева. Ну?
Дерюгин. Здесь это, под усадьбой, пахоти десятин двести будет, там широкий луг… ну, леску…
Ренева. Да скорей, пожалуйста!
Дерюгин. А коли скорей приказываете, так будет вот так верно: пятнадцать тысяч рублей извольте просить.
Ренева. Пятнадцать тысяч? Так мало? Я думала, иного больше, так тысяч тридцать.
Дерюгин. Помилуйте! Тридцать тысяч! Хм!.. Что вы это, барышня! Нет-с, коли пятнадцать тысяч даст, — это в самом аккурате будет! Земли теперьча по нашим местам в продаже объявлено страшное дело. Куда ни повернись, все продажа. Тут только что ему место подходящее по его здоровью, для дыхания, значит, вольный воздух.
Ренева. Мало, очень мало; но делать нечего, я согласна.
Дерюгин. А коли что, барышня, заупрямится, так вы обождите, скидки сразу не делайте.
Ренева. Нет, уж ни за что не уступлю ничего, и так немного очень. Ах, да! Ведь нужен будет план именья… Он у меня, кажется, есть где-то.
Дерюгин. Плант, как же-с, потребуется в таком случае.
Ренева (уходя). Так я сейчас отыщу его. Просите его сюда.
Дерюгин (один). Чудно, господа эти… говори им, что хочешь! (Заслышав шорох в передней, заглядывает в дверь.) Пожалуйте, сударь, оне сейчас войдут.
Худобаев. Н-да… хорошо!.. (Осматриваясь кругом.) А дом, повидимому, старый!
Дерюгин. Он старый, а еще постоит; потому лес здоровенный и стройка хорошая.
Худобаев. Н-да… (Хватаясь за голову.) Как мне сегодня дурно!.. Голова!.. (Хватаясь за бок.) И здесь что-то!..
Дерюгин. Какая, сударь, примерно, болесть в вас заключается?
Худобаев. Весь организм расстроен, мой милый: головокружение, спинное страдание и внутри…
Дерюгин. Ишь ты, дело какое! Заберется же такая дрянь в человека, чахлость эта самая!
Худобаев (про себя). Нет, надо пить декохт, непременно декохт.
Дерюгин. Декоп — это первое дело. Я в третьем году расхворался с натуги, поднимал тяжело; так в городе фершал знакомый велел мне настоять этот декоп на вине на простом; и чтобы по два стакана поутру, натощах, и на ночь. В нутре тогда очень мне облегчение было, и весь я развязку получил, ваше превосходительство. Бог даст, здесь у нас поправитесь, особливо ежели еще будет тут у вас свое имение. Воздух у нас очень легкий, все господа одобряют, и погулять есть где!
Худобаев. Н-да… место недурно.
Дерюгин. Золотое донышко это имение, только в руки его взять! .. Ну, пришли мы, сударь, теперьча с вами торговать, надо нам цену свою объявить.
Худобаев. Хм… надо; но я полагаю, что прежде должен объявить продавец.
Дерюгин. Так-то оно так, а и нам надо в голове свое содержать, чтоб было готово.
Худобаев. Я не знаю, какие здесь земли и условия хозяйства; со всем этим надо ближе познакомиться.
Дерюгин. Понимаем-с. Да вам что же, ваше превосходительство, так оченно уж затруднять себя насчет хозяйства — вам, главное, прохлада чтоб, воздух.
Худобаев. Н-да… конечно; но вместе с тем я желал бы заняться и хозяйством.
Дерюгин. Так-с. Что ж, можно и это испробовать, дело хорошее; и мы бы, дураки, поучились у вас. Кажись, кабы у меня капитал, я бы и думать не стал, двадцать тысяч выложил.
Худобаев. Н-да… Нет, нет, как можно! Нет, тысяч десять так, или около того, меньше, я полагаю.
Дерюгин. Десять тысяч, сударь? Скуповато! И двадцать пять тысяч дадите, и то в барышах будете. А земли по нынешнему времени, ох, дороги!.. Потому, главная причина, купец кинулся на землю, скупает, и наш брат, мужик, норовит, как бы тоже собственником стать.
Худобаев. Нет, более десяти тысяч я не могу, так по моему расчету; да и не стоит!
Дерюгин. Ваше дело, сударь. Вот и оне сами-с! Отходит в сторону, пощипывая бороду. Входит Ренева.
Ренева (в руках у нее сверток плана. В дверях, обращаясь назад). Даша, кто там?
Так попроси подождать.
Худобаев (расшаркиваясь). Имею честь представиться: Худобаев, ваш сосед.
Ренева. Очень приятно. Прошу садиться.
Вы из Петербурга?
Худобаев. Так точно-с. Двадцать пять лет состоял на службе, но в настоящее время, по расстроенному здоровью, вынужден был просить увольнения в отставку и, согласно совету врачей, уехать из столицы для поправления в деревню.
Ренева. И желаете, как я слышала, купить именье?
Худобаев. Н-да… отчасти имею желание приобрести собственность, где бы можно было отдохнуть, завести небольшое хозяйство. Притом же я очень люблю природу-с: тишину лесов и аромат полей.
Ренева. Так вот и отлично, я продаю, вы желаете купить. И покупайте, владейте! Вы осматривали имение?
Худобаев. Н-да… Нет-с, в точности еще не ознакомился.
Дерюгин. Да по межам здесь поблизости прошли-с мы, едучи сюда, а дальних местов, луг тоже, не осматривали.
Ренева. Имение в хорошей местности.
Худобаев. Вообще… н-да… местность довольно живописная. А как вы думаете, сударыня, какую сумму взять за ваше имение? Его стоимость по-вашему?
Ренева (к Дерюгину). Денис Иваныч, как вы думаете?
Дерюгин. Ваше именье, барышня, ваша и воля.
Ренева. Пятнадцать тысяч и ни копейки меньше! А больше дадите — возьму!
Дерюгин. Ах, барышня, отчего не взять, коли дадут.
Худобаев. Пятнадцать тысяч!.. Н-да!.. Сумма!.. Очень много-с, очень много!
Ренева. Помилуйте, это-то дорого! Нет, именье стоит много больше, только мне нужны деньги теперь. Что вы скупитесь? В этом именье вы находите все, что вам нужно, здесь все к вашим услугам: рощи, луга, река и город недалеко, если понадобится доктор.
Худобаев. Н-да-с… Советы врачей мне необходимы. Вот и теперь у меня миланские мушки: головные боли у меня, головокружение, притом же спинные страдания и разное внутреннее расстройство.
Ренева. Здесь вы воскреснете.
Дерюгин. У нас отгуляетесь, ваше превосходительство, потому прохладность необнаковенная.
Ренева. Вы одинокий человек?
Худобаев. Совершенно; два года назад схоронил единственную сестру-девицу уже немолодых лет.
Ренева. Женитесь вот здесь на какой-нибудь соседке и заживете наславу.
Худобаев. Женитьба — предмет такой, который требует серьезного размышления. Думал, намеревался когда-то, но не встретил в жизни своей…
Ренева. А вдруг здесь и встретите; может быть, она уже близко, около вас.
Худобаев. Хм… н-да-с… конечно… все может быть. Ренева. А в саду моем вы не были?
Худобаев. Еще нет-с.
Ренева. Там много фруктовых деревьев; не хотите ли взглянуть?
Худобаев. Очень будет приятно.
Ренева. Денис Иваныч, покажите сад! А меня извините, я вас не надолго оставлю, меня кто-то ждет.
Худобаев. Сделайте одолжение, не беспокойтесь.
Дерюгин. Мы уж кстати скотный двор посмотрим, ваше превосходительство.
Ренева. Так вот через балкон, прошу вас!
Худобаев. Очень хорошо-с.
Дерюгин. Пожалуйте, сударь.
Ренева. Ах, скорее бы это кончить… Какая тоска! (Отворяет дверь налево.) Кто меня там спрашивает?.. Ах, кто это?
Оля. Здравствуйте, Анна Владимировна!
Ренева. Позвольте… Оля? Дочь Трофима Федорыча Василькова?
Оля. Да-с.
Ренева. Как выросла!
Оля. Папаша не так здоров, сам не мог, так прислал меня вас поздравить. (Подает букет.) Из нашего садика.
Ренева (берет цветы). Благодарю, благодарю! Прелестные цветы, а вы еще лучше этих цветов. Вы что же, где-нибудь учились?
Оля. Нигде-с, только у папаши.
Ренева. Какая миленькая! У вас есть жених, сватался за вас кто-нибудь?
Оля. Да нет-с… не знаю. (Вздыхает.)
Ренева. Отчего же вы так вздохнули?
Оля. Ничего, это я так-с.
Ренева. Не может быть. У вас какое-нибудь горе?
Оля. Нет-с, что ж бога гневить, горя у меня нет никакого. А ведь у всякого человека есть что-нибудь на душе.
Ренева. Ну да, именно. И у вас если не горе, от которого сохрани вас бог, так, должно быть, что-нибудь очень интересное на душе.
Оля. Для кого же это может быть интересно, кроме меня?
Ренева. Вот для меня например.
Оля. Вам это только из любопытства из одного.
Ренева. О нет, мой друг, из полного сочувствия к вам. Ну, да мы еще потолкуем как-нибудь на досуге. Вы мне все расскажете?
Оля (подумав). Не знаю-с… зачем же! (Вздыхает.)
Ренева. Ну, вот опять. Нет, нет, я все, все выпытаю.
Это еще кто?
Даша. Какой-то господин Рабачев.
Ренева. А, знаю. Проси!
Оля (в смущении). А я… мне уж пора домой…
Ренева. Нет, нет, минутку подождите, у меня кое-что есть для вас.
Оля. Так позвольте… я в саду.
Ренева. Очень рада, очень рада! Здравствуйте!
Садитесь.
Рабачев. Вы хотели поговорить о спорном владении?
Ренева. Да, да; но об этом после; да, вероятно, я вам уступлю, что там… я не знаю!
Рабачев. Зачем же уступать? Я не хочу от вас подарка.
Ренева. Ах, извините! Нет, я не то хотела сказать… Ну, мы сделаемся как-нибудь. А прежде всего мне просто хотелось с вами познакомиться; это спорное владение-- только один предлог, чтобы вас вызвать; иначе, я слышала, вы такой нелюдим, что и не показались бы никогда.
Рабачев. Да-с, я вообще больше дома… я никуда.
Ренева. Я вижу, вы уж хмуритесь, вы недовольны!..
Рабачев. Нет-с, а только я совсем не светский человек, со мной скучно.
Ренева. Все эти светские мне надоели, и разговоры их тоже; а вы для меня человек новый, интересный.
Рабачев. Не знаю, ничего во мне нет; я простой, необразованный человек и с барышнями разговаривать совсем не умею…
Ренева. «С барышнями»! Ха, ха, ха! Ну, я не такая барышня, каких вы видели, я другая, совсем особенная. Вот вы увидите, какая я барышня! И уж я вас не выпущу теперь. Я здесь одна, вы будете моим кавалером.
Рабачев. Да я пожалуй, только вам будет скучно со мной, уж я это знаю.
Ренева. Что вы потупляетесь, как красная девица? Вот диковина для меня! Ведь вы прелесть что такое! Не бойтесь, я вас не съем, и не беспокойтесь за меня, мне скучно не будет, а будет очень весело с вами: будем гулять, кататься… Лодкой вы умеете править?
Рабачев. Хитрость небольшая.
Ренева. Отлично! Как-нибудь мы на лодке, подальше, и затянем песенку! А лошади у вас есть?
Рабачев. Тройка есть съезженная, да и одиночки есть.
Ренева. Править умеете?
Рабачев. Ничего, ездить умею, да у меня и кучер хороший.
Ренева. Вы теперь-то на тройке?
Рабачев. На тройке.
Ренева. Знаете что: поедемте сейчас на дальний луг, там будем чай пить.
Рабачев. Извольте!
Ренева. «Извольте»! А сам проклинает!
Рабачев. Ну, что ж? Пожалуй, поедемте.
Ренева. Да уж так, так! Но знайте, я не из тех, которые отступают: сказала — не выпущу, и не выпущу!
Рабачев. Нет, я ничего, я готов.
Ренева. И вот что: знаете, я ведь продаю свое именье, и покупщик уже явился, он здесь, осматривает сад, так захватим его кстати. Он поедет за нами со старостой, пусть посмотрит луга. Таким образом мы соединим приятное с полезным. Хотя, признаться, я терпеть не могу этой смеси приятного с полезным, но что делать? Нужда! Ах, еще у меня тут одна бедная девушка, но премиленькая!.. Вот я вам покажу. (Подходит к балкону и зовет.) Оля, Олинька!
Ренева (к Рабачеву). Да вы, может быть, уже знакомы?
Рабачев. Мы видались иногда…
Оля. Мы знакомы.
Ренева. Вот вспомнила: вообразите, вчера ночью я была невольной свидетельницей какого-то свиданья у меня в саду! Да, какая-то парочка, очень горячая! А ночь славная была, и как же они любовно обнялись на моих глазах. Покаюсь, так тошно мне стало мое собственное одиночество и так досадно на эту парочку — так бы взяла да и разбила сейчас это чужое счастье!.. За что же я-то одна? Вот какие у человека минуты бывают. (Оле.) Идите туда, ко мне. (Рабачеву.) Я сейчас буду готова, и мы едем.
Рабачев. Вот она какая! Откуда такая проявилась? Вот что значит образование и ловкость-то: Оля-то моя какая перед ней кажется невидная и простенькая! Зачем я ей? Не знаю. Ну, какой я кавалер для нее! Ей совсем не такого нужно.
Залешин. Ты здесь?.. Видел?
Рабачев. Видел.
Залешин. Какова?
Рабачев. Ничего!
Залешин. Ах ты, чурбан! (Передразнивая.) «Ничего»! Да ты и во сне-то не видал таких женщин! Жизнь, понимаешь ты, — всю жизнь можно отдать за-- ласку такой женщины. К чорту тогда всё…
Рабачев. Эко ты разогрелся как!
Залешин (опускаясь на стул). Да, братец, разогрелся!.. Думал — угасло все, конец; ан нет. (Ударяя себя в грудь.) Тут еще шевелится что-то. А меж тем аз есмь схороненный уже человек на сем свете! Пойми ты это! Можешь ты понять эту штуку, раскусить? Жив и мертв!
Рабачев. Понимаю, не совсем глуп. Штука скверная!
Залешин, А-а, вот то-то и есть!.. Подло, братец, оченно подло!.. Жив и мертв! Ну, и закурили мы, так закурили, что не скоро угар этот выйдет! Со своей Авдотьей Васильевной разругался… А чем она виновата? Гадость с моей стороны, а ничего не поделаешь: видеть ее не могу! И работы, покос — все побросал, нигде не был сегодня. А попаду на покос — перепою мужиков, сам нарежусь, песни будем драть, — гуляй, душа российская!
Рабачев. Чорт знает что такое! Зачем же сюда-то явился в таком виде?
Залешие. А сюда.., взглянуть на нее, вот зачем; раз увидел, и тянет теперь… ничто не мило! (Встает.) Взгляну — и бежать, потому для меня все кончено, — жив и мертв! А ты оставайся, будь здесь и все, что она прикажет!.. Слышишь ты?
Рабачев. Дела-то, кажется, мне здесь нет никакого. И не знаю, зачем я здесь?..
Залешин. Да как ты смеешь?.. Урод! ., Дело ему! .. Тебе мало быть подле нее, с ней, видеть ее, эту женщину! О!.. А если еще приглянешься ей, так уж лучше, слаще ничего в жизни твоей не будет. А я… нет, я сейчас исчезну; лучше не видеть, а то с ума сойду, в пропасть загремлю! (Быстро уходя.) Кланяйся ей!
Рабачев. Да уж и помешался!
Оля (показывая шляпу). Видишь — подарок!.. Да я не буду носить, не хочу!.. А ты приехал познакомиться с ней?
Рабачев. Нет, я было по делу, о спорной даче переговорить; а теперь вот зовет ехать с ней на луга.
Оля. Поедешь?
Рабачев. Не хочется, а отказаться нельзя, на тройке просит прокатить.
Оля. Какая она образованная!
Рабачев. Еще бы! Из-за границы! Светская!
Оля. Не то, что мы здесь; вот я совсем дурнушка перед ней.
Рабачев. Всякий сам по себе хорош.
Оля. Видела она нас, Боря, вчера в саду-то, только не узнала!
Рабачев. А хоть бы и узнала, что ж такое, скрываться теперь нечего!
Оля. Ах! Знаешь, как меня кольнуло в сердце, как она это сказала: «Так бы взяла, говорит, да и разбила сейчас это чужое счастье!» Зачем это она так говорит? Какое ей дело до чужого счастья!
Рабачев. Пусть говорит. Надо же ей говорить-то что-нибудь.
Оля. Пришло мне в голову вдруг: вот возьмет она да и разобьет наше с тобой счастье.
Рабачев. Это как же так?
Оля. Так! Полюбишь ее и бросишь меня!
Рабачев. Вот еще вздор какой!
Оля. Ты-то полюбишь, а тебя-то уж нет, — никто не полюбит так, как я люблю. Нет, уж больше любить нельзя.
Рабачев. И что ты выдумываешь! Пожалуй, вон она приглашает меня быть ее кавалером: гулять с ней всегда, кататься, везде чтобы вместе!..
Оля. Вот так и начнется, и пойдет, дальше да больше.
Рабачев. Не очень-то я податлив! И не желаю я с ней путешествовать. Барыне делать нечего, забавы ищет, — больше ничего! Нет, вот прокачу ее, а там и прощай! Некогда нам, свои дела есть.
Оля. А затянешься понемножку, и забудешь все.
Рабачев (насмешливо). Нуда, как же, непременно!
Оля. Да! Она вот какая, она уговорит, кого хочешь! Вот со мной сейчас так заговорила, что даже слезы у меня; не могу с собой совладать, чуть-чуть всего ей не сказала!..
Рабачев. Это ты, а нас не скоро в чувствительность приведешь!
Оля. А если случится это, Боря?
Рабачев. Да перестань же, Оля, наконец! Какая глупость!.. Я не ожидал от тебя…
Оля. И правда, какая я глупая, что выдумала! Да за что наше счастье разбивать? У других людей там деньги большие, богатство, а у нас что? Только любим мы друг друга, так кому же до нас дело!
Рабачев. И выкинь ты из головы, чтобы никогда я от тебя не слыхал этих глупостей!
Оля. Прости, не буду. Нет, ничего! Гуляй, катайся с ней! Никто не отнимет тебя у меня… Так ведь?
Рабачев. Я думаю! Кому я нужен? Вот еще!
Оля. Она собирается, сейчас выйдет, а я садом пробегу домой. Я увижу, как вы поедете. (Прислушиваясь.) Вот идет! (Быстро целует Рабачева.) Прощай! (Убегает в сад.)
Рабачев. Придумает же! Ишь что ей в голову пришло!
Ренева (надевая перчатку). Покупщик с старостой уехали. Послушайте, мне хочется догнать и перегнать их. Можно это?
Рабачев. Еще бы! Конечно, перегоним.
Ренева. Мы шибко поедем?
Рабачев. Шибко не шибко, а кому с непривычки, так дух захватывает.
Ренева. Знаете ли вы, что вы очень красивый молодой человек?
Рабачев. Я знаю, что много есть лучше меня и что я самый обыкновенный…
Ренева. А зачем конфузитесь?
Рабачев. Да не. надо совсем этого говорить. Что за разговор?
Ренева. Послушайте… донесите меня на руках до тарантаса!
Рабачев. Это зачем? Разве у вас своих-то ног нет?
Ренева. Я пошутила… А вы думали, что я серьезно?
Рабачев. Нет, не шутили, а попытать хотели.
Ренева. Что попытать?
Рабачев. Нельзя ли оседлать меня.
Ренева. Вот фантазии!
Рабачев. Да уж это верно! Только вот что: на лошадях моих катайтесь сколько угодно, а на мне — зачем же!
Ренева. Вы любили когда-нибудь?.. А может быть, любите и теперь?
Рабачев. Ведь я говорил, что вам другого кавалера надо.
Ренева. Почему же?
Рабачев. Вы всё про любовь; а я про любовь разговаривать не умею.
Ренева. Да, конечно, кто умеет любить, тот разговаривать про любовь не любит.
Рабачев. Да я не знаю, умею ли и любить-то. Поедемте!
Ренева. Не знаете, так узнать надо. Уж я узнаю. (Идет к выходу.) Непременно узнаю.
Рабачев. Ну, хорошо, ладно, узнавайте!
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
правитьРенева.
Рабачев.
Оля.
Залешин.
Авдотья Васильевна.
Дерюгин.
Авдотья Васильевна. Здравствуйте, Борис Борисыч!
Рабачев (не оставляя дела). Здравствуйте, Авдотья Васильевна.
Авдотья Васильевна. Моего Семена Семеныча нет у вас?
Рабачев. Не водится и не был сегодня.
Авдотья Васильевна. Где ж это он, мои матушки? На мельнице была — нет; на хуторе — тоже! Вчера явился ночью, а нынче опять с ранней зари из дому! Верно, опять закатился на охоту свою… Потому вижу: нету дома этого ружьища поганого, сумки — тоже…
Рабачев. Ну, значит, на охоте!
Авдотья Васильевна. И что выдумал, — охоту какую-то! Допрежде, бывало, во весь круглый год-то раза два, не больше, по осени сходит, постреляет для скуки; а то уж, господи! — каждый божий день заладил, из дому совсем пропал, и не видно его. А вернется, дети на глаза не показывайся; со мной тоже ни слова; ходит, молчит, как убитый, знай только глотает рюмку за рюмкой! Пил он и прежде, да в меру, а уж это без всякой пропорции! Ох, жили три года мы, не было горя у нас, а теперь вот оно! Злые люди позавидовали, али уж попущение такое! Не знаю, что с ним только поделалось! Борис Борисыч, как вы думаете?
Рабачев. Я-то откуда буду знать?
Авдотья Васильевна. Ну все ж таки вы его приятель: может, что и говорил вам?
Рабачев. Так нашло на человека. Пройдет.
Авдотья Васильевна. Уж пора бы пройти, четвертый день это у нас идет. И в рабочую пору, — все дела стали у нас, в доме тоже всё врозь — такое расстройство! Глаза бы мои не глядели! Ох, думаю так, не завелось ли уж чего-нибудь у него на стороне?
Рабачев. Это вы про что?
Авдотья Васильевна. Знаете, ваш брат-мужчина, глаза у него завсегда не сытые, особенно касательно женского полу: своего мало, ищет чего другого.
Рабачев. Придумывайте еще!
Авдотья Васильевна. Нет, не выдумываю, Борис Борисыч, мне верный человек сказал.
Рабачев. Кто же этот верный человек?
Авдотья Васильевна. Андревна, что на картах гадает. Так-таки просто указывает на трефовую даму! Не я же трефовая, я — бубновая. Я-то от него по картам за версту ложусь, ко мне-то он задом, а на нее так и воззрился. Ну вот, что вы мне на это скажете?
Рабачев (с расстановкой). Скажу я вам, что это глупость.
Авдотья Васильевна. Нет уж, кому другому, а Андревне завсегда поверю, потому не первый раз. Тогда еще, как замуж вытти мне, выгадала ведь; а там, как заболеть папаше, опять — про пожар тоже, как сарай у нас сгорел с хлебом, — вперед сказала! А теперь вот про трефовую эту!.. Жива не останусь, а дознаюсь!
Рабачев (указывая налево). Вон он, радуйтесь, на помине легок. Отыскался!
Авдотья Васильевна (встает, отирает глаза). Так и есть, с охоты своей! Слава богу, хоть тверезый, кажется!
Авдотья Васильевна. Посмотрите, видите, Борис Борисыч… как у нас являются! На жену и не взглянул, как ее и нет; а два цельных дня не видались.
Залешин. Шатался, шатался!.. Жажда мучает; нет ли у тебя чего, Борис?
Рабачев. Воды, квасу, что ли?
Залешин. Нет, уж это можешь сам потреблять, а нам чего-нибудь поживительней! Водки нет ли?
Рабачев. Водки нет у меня, не держу.
Залешин. Ну, коньяк, вино?
Рабачев. Ничего этого нет.
Залешин. Скверно! Вперед всегда имей все на случай для жаждущих, странных и убогих.
Авдотья Васильевна. Как же! Наготовишься на вас таких! Винный завод надо завести. Заливайте, заливайте ум-разум свой! Что только выдет из этого?
Залешин. Перемелется — какая-нибудь мука да будет! А вы, Авдотья Васильевна, по какому же случаю сюда отъявились? Зачем?
Авдотья Васильевна. Зачем?.. Я уж не знаю, куда мне броситься, куда деваться, куда голову свою приклонить, бедную!
Залешин. Гм!.. Чего же вы так уж очень беспокоитесь?
Авдотья Васильевна. Семью бросили вы, дом забыли. Все врозь да в сторону у нас пошло! Бога вы не боитесь и людей не стыдитесь! Вот что!
Залешин (Рабачеву). Аль во зеленый луг собираешься?
Рабачев. Нет, хотел сад выкосить.
Авдотья Васильевна. Вы что ж, домой-то собираетесь или нет? До завтра здесь будете сидеть?
Залешин. Собираюсь, собираюсь.
Авдотья Васильевна. Так уж пора, кажется, вечер на дворе. Поедемте, что ли!
Залешин. Можете отправляться; сейчас буду. Я верхом!
Авдотья Васильевна. А если опять пропадете, так и знайте: я завтра уеду к папаше! И детей возьму, — довольно я намучилась!
Залешин. Так и будем знать!
Авдотья Васильевна (уходя). Прощайте, Борис Борисыч!
Рабачев. Прощайте, Авдотья Васильевна!
Залешин. Таскался по болоту, дичь стрелял, да в голову вдруг и пришло: не лучше ли вместо бекаса-то в себя! Вся хандра разом пройдет!
Рабачев. Чорт знает что городишь!
Залешин. Из всякой колеи выскочил, весь в разладе!.. Мерзость!
Рабачев. Пора опомниться да за ум взяться; хорошего не выйдет!
Залешин. Всё мы, братец, знаем и понимаем; да вот поди-ка угомони себя, как со дна души-то буря поднимется-да перевернет все! Эх!.. А тебя я, кажется, в добрый час познакомил с ней: вы подружились!.. Сегодня видел ее?
Рабачев. Нет, и вчера не был.
Залешин. Что так?.. Или надоел ей, турнула?..
Рабачев. Напротив, очень ласкова! Гуляли, катались, в лесу были; раз ночью разложили костер, пели; она мне рассказала про свое житье-бытье за границей. А теперь больше мне некогда, дела много дома.
Залешин. Продажа имения подвигается?
Рабачев. Потеха!.. Покупщик этот, Худобаев, тогда поехал с нами луга осматривать; я с ней на тройке, а он с Дерюгиным сзади; я пустил во весь дух, Дерюгин не отставал; приехали на луг, так Дерюгин его едва ссадил с телеги, совсем развалился. После, слышно, слег, и до сих пор нет его; она уж писала, чтоб дал решительный ответ; не знаю, получила ли!..
Залешин. А про меня спрашивает?
Рабачев. Удивляется, что ты совсем исчез, не бывал у нее.
Залешин. Кланяйся, как увидишь, и скажи, что боюсь! Можешь рассказать о моем поведении и прибавить: боится-де, что будет еще хуже.
Рабачев. Да я тоже не буду у нее больше, довольно гулять.
Залешин. Это что?.. Тоже боишься?
Рабачев. Бояться!.. Чего тут бояться? А просто от дела отбился совсем, в голове что-то перепуталось.
Залешин. Не в ретивом ли закипело? Что ж, это хорошо. И не беги от нее! Ты молод, свободен, отдавайся весь страсти; а там что будет, то будет. О, боже!.. Да я… вот отпетый уже и схороненный, а помани она меня хоть взглядом, я бы за ней на край света ушел — все побросал, все прочь!..
Рабачев. Ну, а я не хочу безумствовать. Ты еще не знаешь, я еще не говорил тебе… Мне есть что беречь и чем я должен дорожить больше всего в мире!
Залешин. Женщина, другая женщина?
Рабачев. Да! И я люблю ее, крепко люблю!
Залешин. Однако скрытен же ты!
Рабачев. Нечего было болтать прежде времени.
Залешин. Девушка?
Рабачев. Девушка; хорошая, простая душа, милая.
Залешин. Жениться думаешь?
Рабачев. Непременно. А вот эти дни с барышней этой все путаемся, совсем было забыл про нее. Теперь опомнился, — скверно, совесть грызет! Нет, шабаш, — кончено!
Залешин. И на грех она приехала к нам! Жили бы мы без нее в своих потемках; а то осветила она нам наши болота, а согреть не согрела!
Рабачев. Не пойду я больше к ней… не увижу ее никогда, вот и конец! Незачем мне! (Взглянув на крыльцо.) Оля!.. Вот она, видишь, вот кого я люблю!
Залешин. Так вот кто!.. Ну, прощай, брат! Счастливо оставаться! А я (махнув рукой) домой, в свою тюрьму! (Уходит в калитку.)
Рабачев. Сама пришла, вот умница-то! Вот умница!
Оля. Да уж теперь бежала к тебе без стыда и без страха: люди смотрят, а мне все равно. Одно в голове было, чтоб узнать что-нибудь о тебе, — видеть-то уж и не чаяла.
Рабачев. Как ты меня обрадовала! Ну, вот твое хозяйство! Смотри, хозяйка моя милая!
Оля (припадая к Рабачеву). Я к тебе третьего дня и ночью прибегала, да тебя не было дома.
Рабачев. На лодке катался.
Оля. С ней?
Рабачев. Да, с ней.
Оля. Ты все с ней, я-то… уж я думала, думала. Как же ты это… не пожалел?
Рабачев. Уж теперь кончено, довольно. Потешил ее, и сам подурачился, и будет с меня. Нет, уж теперь калачом не заманишь.
Оля. Ты ведь и тогда то же говорил, а потом…
Рабачев. Ах! Да разве я хвалю себя! Молод — вот беда-то моя! Словно как я охмелел!.. Ну, да вот очнулся, конец!
Оля. Нет, ты мне вот что скажи: ты меня все любишь… все еще так же, как прежде?
Рабачев. А то кого же, кого же еще мне любить-то? Ее, что ли? Так ты только подумай; что мне она, на что! И что я для нее? Так, потеха одна, баловство.
Оля. Вот точно камень с души свалился; а то было ведь я что думала-то! Ты не сердись! Тоска меня одолела; ну вот грызет день и ночь. Думала, коли уж он меня покинул, так пойду взгляну на него последний раз, да и… страшно и подумать, не то что вымолвить! Ты сам посуди: как мне жить без тебя и для чего жить?
Рабачев. Ольга, довольно; пора кончить этот разговор!
Оля. Ты ведь не пойдешь к ней больше?
Рабачев. Сказано тебе, не сто раз повторять!
Оля. Ну, так вот видишь: у меня даже слезы от радости, так мне хорошо!
Рабачев. И мне так хорошо, что и домой тебя отпускать не хочется.
Оля. И мне уходить не хочется.
Рабачев. Так оставайся! Что тут еще бобы-то разводить! Вот и хозяйничай!
Оля. Нет, нет, что ты! Как можно! Ты поезжай поскорей к отцу-то!
Рабачев. Завтра же поеду! Да скажу ему, что, пожалуйста, мол, поскорей свадьбу, я церемоний не люблю; а то, мол, я и так увезу.
Оля. Ты только отцу-то скажи; а то, пожалуй, увози. Ох, что-то уж и не верится такому счастью!
Рабачев. Осенью у меня будут деньги, выстрою новый дом, небольшой; комнатки маленькие, чисто, светло, цветов побольше…
Оля. Да!.. А окнами чтобы выходил на реку… весело: ходят барки, народ…
Рабачев. На реку и будет. Потом сад побольше разобьем; в саду будем работать вместе.
Оля. Буду; я очень люблю копаться в саду… Ах!
Рабачев. Что ты?
Оля (указывая налево). Смотри — она! Идет сюда… Я спрячусь!..
Ренева. Хорош, хорош! Как же вы смели два дня не являться? Видите, сама пришла.
Рабачев. Я был очень занят-с.
Ренева. Могу спросить, чем?
Рабачев. Рабочая пора, мало ли дела!
Ренева. Ну, вот сегодня, сейчас, например, что вы делали?
Рабачев. Собирался косить в саду.
Ренева. Собираться не значит еще делать!
Рабачев (указывая). Вон косу точил.
Ренева. С вами никого не было?
Рабачев. Когда?
Ренева. Сейчас?
Рабачев. Никого. Я один.
Ренева (с улыбкой). А мне послышался чей-то голос.
Рабачев. Что это, допрос, что ли? (Садится.)
Ренева. Так что же, хоть бы и допрос!
Рабачев. Права-то у вас нет, кажется!
Ренева. А если есть, если я интересуюсь вами, как, может быть, никем и никогда?
Рабачев. Полноте шутить! Какой интерес, и на что я вам?
Ренева. А вот какой: я волнуюсь, тоскую; я умирала эти дни и все ждала вас. А у него, видите ли, какие-то дела важные!
Рабачев. Не важные, а насущный хлеб.
Ренева. Фи, стыдитесь! Такой молодец и толкует о насущном хлебе, как старик о богадельне! Умрете, что ли, с голоду? Одним словом, как хотите, а на несколько дней еще вы мой. Вы не можете, не смеете отказать!
Рабачев. Эх!.. Право, ведь… знаете… (Ходит.)
Ренева. Ничего не знаю и не хочу знать!.. Что это!.. Мне даже стыдно за вас!.. Но вы поймите, ведь только на несколько дней! Если сегодня Худобаев не ответит решительно, то есть попросту, тогда я продам имение крестьянам, за что бы только ни продать и не медля уеду, и прощайте навсегда!.. А вы уж рады, что исчезнет, испарится эта досадная женщина, которая так тревожит вас!
Рабачев. Нисколько. А признайтесь, что сами вы желаете поскорей уехать отсюда, скучно вам здесь с нами.
Ренева. Скучно, да, смертельно скучно! А тут вы еще, жестокий, отталкиваете меня. Погодите, уеду, так вспомните, может быть, и не раз!
Рабачев. Вспомню, конечно; уж наверно вспомню.
Ренева. Как? Злом или добром?.. А? Злом?
Рабачев. За что же мне вас вспоминать злом?
Ренева. И я так думаю. Женщин вы, конечно, встретите еще много в жизни; полюбите, пожалуй женитесь; будет у вас хорошая жена и поинтересней, получше, нежели у Залешина Авдотья Васильевна; но все же такую, как я, вряд ли уже увидите! Я для вас новость, как и вы для меня. Женщина вольная, как птица! Есть ли у вас такие?
Рабачев. Да, у нас тут таких не встретишь.
Ренева. Вот и насмотритесь на меня хорошенько! Не все же одни и те же лица, одни и те же чувства. Эх, господа, как посмотрю я на вас да подумаю над вашим благоденствием! Нет, не хочу, не променяю я своего бездолья и бесприютности на него! Я живу, а вы здесь прозябаете!.. Да, а что же Залешин? Неужели он не приедет даже проститься со мной?
Рабачев. Не знаю; я думаю, что приедет.
Ренева. Что он?
Рабачев. Не хочется говорить! Хандрит и дурит!
Ренева. Как я довольна за него, что он хандрит! Авось похудеет; а то он очень толст и близок к удару. И осиротеет его Авдотья Васильевна!.. А, вот и мой Денис Иваныч шествует ко мне.
Рабачев. А меня уж извините, я на минуту, мне нужно в дом. Позвольте!
Ренева. Позволяю!
Дерюгин. Был у вас, барышня, сюда послали.
Ренева. Что скажете?
Дерюгин (подает письмо). Вам от барина-с.
Ренева (быстро распечатывает и пробегает). Что такое?.. Ничего не понимаю! (Читает вслух.) «Неведомое мне до сей поры чувство охватило все мое существо! Дни и ночи я провожу в смятении и думах: то блеснет луч надежды, то угаснет, и я снова во мраке и страдаю! По долговременном и зрелом размышлении я, наконец, решаюсь и завтра буду иметь честь явиться, дабы выслушать свой приговор. С чувством наиглубочайшего уважения…»
Дерюгин. Ишь ты как! Только это насчет чего же-с он, примерно?
Ренева. Не знаю!.. Я вас спрашиваю.
Дерюгин. Мы не могим знать!
Ренева. Да он здоров?
Дерюгин. Он не то чтобы вполне, а ничего, кажись; встал с постели это, похаживает.
Ренева. Нет, я не то спрашиваю! А что его голова, то есть не помешался ли он?
Дерюгин. Хм! Незаметно; а будто только что-то он держит в голове такое, особенное.
Ренева. Да что же это наконец? Ничего он не говорил вам?
Дерюгин. Ни-ни, сикрет! А только наказывал доложить вашей милости, что завтра сам явится и будет у него объяснение с вами наедине.
Ренева. Нет, он свихнулся! Как же? Жду, жду, наконец пишу, спрашиваю коротко: покупает он или нет? И вдруг ответ: неведомое чувство, смятение и думы! И в заключение — еще какое-то объяснение наедине!
Дерюгин. Да вот завтра узнаем, барышня; надо до завтра уж подождать.
Ренева. Только до завтра, — больше я не жду! Так ему и передайте.
Дерюгин. Слушаю-с.
Ренева. Ну, уж благодарю, отыскал покупщика, Денис Иваныч!
Дерюгин. Ах, барышня, я и сам не рад, что связался: замучил он меня своей канителью!
Ренева. И я уверена, что с ним пива не сваришь, как говорится! Я еще раз предлагаю вам: покупайте вы именье!
Дерюгин. Барышня, денег нет у нас.
Ренева. Есть у вас деньги, Денис Иваныч! Хотите, я сделаю вам рассрочку? Не упускайте!
Дерюгин. Гм!.. Коли ежели скидочку изволите…
Ренева. Ну! Торговаться!.. Ступайте и подумайте; а завтра чтоб и у вас был готов ответ на случай, да и деньги.
Дерюгин. Вашей милости мы рабы верные, должны покоряться! Подумать можно. А пока, барышня, просим прощения!
Ренева. Прощайте! Так помните, завтра!
Дерюгин. Будем помнить-с!
Ренева. Так вы и не скажете мне?
Рабачев (задумчиво). Чего? Что вам угодно?
Ренева. Мне все сдается, вы не одни были, когда я пришла, что у вас был кто-то и я спугнула. Может быть, и теперь здесь…
Рабачев. Ну, был, был… и теперь здесь.
Ренева. Женщина, конечно?
Рабачев. Да.
Ренева. Любимая?
Рабачев. Любимая.
Ренева. И очень любите?
Рабачев. Очень.
Ренева. Так вот как вы! Наконец-то я узнала!.. Да нет, неправда, вы шутите; такой тон…
Рабачев. Как хотите, так и думайте!
Ренева. Я хочу думать, что е_е нет… такой женщины. Ну, пусть она есть; пусть даже в эту минуту она видит и слышит нас, но по крайней мере в этот вечер она не должна существовать. Сегодня вы мой! Слышите?
Рабачев. А если невозможно?
Ренева. Ни слова!.. Ужли же это такая страшная жертва? Нет, этот вечер мы вместе, вдвоем, и никто нас не разлучит. Мы пустимся сейчас на лодке туда… куда-нибудь подальше! Прокатимся в последний раз!.. В последний раз вы с этой странной женщиной!.. Уеду, тогда успеете любить и наслаждаться, не уйдет ваше сонное счастье! Собирайтесь! Я бегу к лодке и там жду!
Оля (с крыльца). Звала?
Рабачев. Звала.
Оля. Ты не пошел?
Рабачев. Нет, иду.
Оля. Как? Куда?
Рабачев. Кататься на лодке.
Оля. Да ведь как же… ты сказал мне…
Рабачев. Ничего это не значит. В последний раз потешу ее, и кончено!
Оля. Боря, голубчик! Ради бога, не ходи, умоляю тебя! Пожалей ты меня!
Рабачев. Так, значит, ты мне не веришь! Не веришь теперь, и после, и дальше так будет — что ж это выйдет у нас за жизнь? Без конца мученье!
Оля. Нет, клянусь тебе, я верю, верю! Но страшно мне что-то, страшно!.. Вот боюсь до смерти!..
Рабачев. Не ребячься, Оля, прошу тебя, не огорчай меня!
Оля. Я верю тебе, я понимаю, что ничего… Да вот сердце-то, сердце-то мое… Что ж ты с ним сделаешь?
Рабачев. Да что такое, не съест же ведь она меня в самом деле! Покатаюсь, да такой же приеду. А ты вот сбегай домой да, как все уснут у вас, прихода ко мне.
Оля. Пряду, приду, милый! Как же не притти, разве утерпит сердце! Все будет думаться, где ты, да что ты!
Рабачев. Ну, прощай! Приходи же! (Убегает.)
Оля (с крыльца, вслед Рабачеву). Убежал! Воротить бы надо на минутку. (Кричит негромко.) Боря, Боря!.. Нет, не воротишь! Да нет, что же я! Ведь он знает, знает, что мне расстаться с ним все равно, что с жизнью. (Приподнимается на крыльце и кричит громко.) Боря, Боря! Так ты и знай! Что с тобой расстаться, что с жизнью — мне все равно!
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
правитьРенева.
Залешин.
Рабачев.
Оля.
Дерюгин.
Худобаев.
Дерюгин (выходит слева; один). Ишь закатывают песни на той стороне; должно, робята в ночном! (Подходит к берегу.) На реке тихо, и плоты мои целы. (Садится на бревно в размышлении.) Что-то будет у нас завтра? Да пожалуй, что так выдет: от барина ничего настоящего не дождешься, а развязывай-ка кису, Денис Иваныч, да выкладывай! А хоть и в рассрочку — много денег, ох, много! Стоит-то оно стоит… вдвое стоит — что говорить, клад сам в руки дается, да деньги-то отдавать, ох!.. Нож это мне вострый! Не ндравится!.. Забарствует тогда Денис Иваныч, узнают его!.. Ну, и скручу ж я вас, други милые, миряне православные. Полно вам, ребятушки, баловаться; подвяжу я вам хвосты, это не то, — что у господ вы!.. (Зевает.) Ох, хо, хо, господи, помилуй нас грешных! (Встает и смотрит, направо.) Живой человек объявляется… Кто ж бы это такой?
Барин!.. Да это вы?.. Не почиваете еще?
Худобаев. Не мог заснуть — бессонница! Но вообще я чувствую себя теперь довольно хорошо и бодро. Вышел освежиться! Доктора говорят, что деревенский воздух располагает ко сну.
Дерюгин. Это действительно, потому воздух легкий.
Худобаев. Ночь прекрасная; немного сыро, в левой ноге ощущаю ревматизм.
Дерюгин. Ничего, сударь, оделись вы тепло, впору ходить зимой так! А далеконько-таки вы изволите гулять! Версты, чай, две будет от дому.
Худобаев. Не заметил; задумался. (Садится на бревно.)
Дерюгин. Это так-с; за этой думой можно уйти далеко. У нас так-то мужичок есть, Панкратом зовут, случилось с ним летось, лошадь у него увели; вот и пошел он искать, да дорогой и задумайся, идет да и думает. Шел, шел так, да в чужую губернию и зашел. Ну, обыкновенно, за бродяжничество в остроге посидел там, сколько ему следует, да уж на третий месяц так-то по этапу и вернулся. И теперь смеются ему: «А что, Панкрат, лошадь нашел?» — Как шибко ругается за это, страсть!
Худобаев (про себя). Н-да, многое еще надо сообразить.
Дерюгин. Да что тут, сударь, соображать! Дело все на глазах. Надо решение какое-нибудь от вас.
Худобаев. И решимость есть, но меня несколько форма затрудняет: в какой форме?
Дерюгин. А ежели без формы, безо всякой пока сделать, ее на после отложить?
Худобаев. Нет, вы не знаете, о чем я думаю.
Дерюгин. Конечно, сударь, мы люди темные, вы нас простите! Мы брякаем так, от своего необразования. Я полагаю так, что это вы насчет то есть купчей крепости?
Худобаев. Ах, нет, совсем не то!
Дерюгин. А завтра надо нам, сударь, являться; уж то ли, другое надо барышне сказать.
Худобаев. Завтра… да… непременно завтра.
Дерюгин. А мне тоже что-то не послалось: лег это на сене… пес его знает, точно кусает что-то; встал и пошел; да вот, кстати, лес тут свой на реке посмотреть, цел ли. Купил у плотовщиков, а убрать не успел. Ну, и берет опаска. Народ у нас — выжига, свой же сосед не постыдится убрать, что плохо лежит. Спуститься, привязать хорошенько. (Скрывается.) Я тотчас-с, а там хоть и провожу вас.
Худобаев. Мне кажется… да… нет сомнения, ведь сама же намекнула: «Может быть, ваше счастье близко, здесь!» Какая милая женщина! Она теперь в сладком сне, с улыбкой на устах! Какая картина! (Напевает.)
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит!
Дерюгин (показываясь). Прикрутил крепко! Вот как, барин песенки распевает! Слава богу, поправились!
Худобаев. Ночь очень хороша, невольно что-то чувствуешь!.. И притом… да… мне несравненно лучше, я очень бодр!
Дерюгин. Всякое дыхание радуется, к примеру! Такая погода стоит! И уборка у нас важная, что бог даст дальше! А как рыба плещется, нет, нет, да и ударит, ровно поленом! Что ее здесь, этой рыбищи! Вот кабы невод хороший, пудов пятьдесят зацепить можно.
Худобаев. Но все-таки я чувствую, что сыро; надо домой. (Идет.)
Дерюгин (следуя за ним). Да, уж поберегайтесь, сударь, а то опять бы не расклеиться!
Ренева. Фу!.. Хорошо!.. Хорошо ведь?
Рабачев. Хорошо!
Ренева. Вот теперь сядем здесь, поговорим, отдохнем. (Садится на бревно.) Вы не думайте, мы еще покатаемся! Вы не устали грести?
Рабачев. Нисколько не устал.
Ренева (оглядываясь). Где это мы? Я этого места что-то не помню. Мы не отсюда поплыли?
Рабачев. Нет. (Встает и указывает налево.) Вон ваша деревня; а поплыли мы вон — ниже, от моей усадьбы.
Ренева (встает, одной рукой опирается на плечо Рабачева, а другой показывает вдоль по реке). А вон это? Где это огонек светится?
Рабачев. Это у купца Горбина во флигеле, тут ваш покупщик Худобаев обитает на даче.
Ренева. Вот он где! Ха, ха, ха! Не спит! Что-то он делает? Верно, банки ставит. Чем-то он меня завтра утешит?.. А вот еще близко огонек. Вдруг мигнул и погас. Заметили?
Рабачев. Заметил.
Ренева. У кого это?
Рабачев. У Василькова в доме.
Ренева. Ах, так вот где Васильков живет! Миленькая эта Оля у него. Забежала ко мне раз, да и пропала. Теперь я осмотрелась и узнаю местность. (Указывая налево.) Там дальше, за рощей, кажется, Тиновка Залешина?
Рабачев. Да, там.
Ренева. Залешин!.. (Задумывается.) Когда-то и с ним проводили мы ночи в горячих беседах!.. Почивает он теперь после сытного ужина на душном пуховике! А бог весть, может быть, и хандрит!.. А ночь-то, ноченька! Да, хороша она; а всё не то, что там, далеко, под другими небесами!
Рабачев. Хорошо и здесь; особенно тому, кто не видал другого.
Ренева. Да; но здесь, когда хорошо, то все куда-то манит тебя — улетел бы; а там бывают такие минуты, что никуда уж не хочется. Впрочем, мне сегодня, вот сейчас, и здесь хорошо; так хорошо мне, как давно не было: и грустно, и сладко! И никуда не манит… Одного бы мне теперь…
Рабачев. Чего же?
Ренева. Чего? (Смотрит на Рабачева, решительно.) Чтоб вы любили меня!
Рабачев (с испугом). Зачем вам? Что вы хотите от меня? Ведь вы забавляетесь и больше ничего!
Ренева. Нет, в эту минуту я вас страстно люблю!
Рабачев. Что вы говорите! Это фантазия, минутное увлечение.
Ренева. Пускай минутное, но оно горячее, искреннее…
Рабачев. Завтра уедете, и все исчезнет!
Ренева. Завтра уеду, а сегодня хочу жить! Что хорошо, то всегда коротко!.. Ох!.. (Встает.) Поедем еще… вон туда! Что это там?
Рабачев. Остров.
Ренева. А что там сверкает?
Рабачев. Вода между ракитником; там всё заливы. А вон дальше белеет — это песок; это он от луны кажется белым.
Ренева (восторженно). Вода, ракитник, белый песок! Там русалки, — пусть они нас вместе защекочут. Я сама хочу быть русалкой! Едем!
Рабачев. Нет, я домой. Пустите меня, пора!
Ренева. Она ждет?
Рабачев. Ну да, ждет!
Ренева. Нет же, нет, не будет этого, не пущу. Я задушу вас! Видите, я плачу! (Рыдает.) Борис Борисыч, что со мной?.. (Убегает.)
Рабачев (хватаясь за грудь). Ах!.. А со мной-то что!.. (Следует за ней.)
Залешин. А что?.. Не пошел? «Не буду у нее больше, не пойду!» Дудки, брат! Либо ты меня, либо сам себя обманывал!..
Кто идет?
Оля. Ах!.. Кто это?
Залешин. Я!.. Уж простите… Ну что ж, каков есть!.. А это вы, барышня! И знаю куда, и знаю к кому! Я все знаю!.. А вы не бойтесь меня, ничего, не скрывайтесь… И скажу вам, — не ходите, подождите, его нет; я сейчас был; он гуляет и, пожалуй, долго прогуляет!.. Гуляли и мы!
А это вот нехорошо. Стой, не шатайся! А вот мы сядем с вами здесь, это будет лучше.
Оля. Ох, ох! Как у меня голова что-то!
Залешин. Ничего, пройдет. Кто там где, а мы здесь. А ночь… она одна над всеми. И фонарик этот небесный, он сверху светит всем: и радостным, и печальным. Геката… да, Геката! Давайте поплачем, что ль, вместе!.. Иль посмеемся!.. Нет, смеяться лучше… Видали вы уродов-то? Не видали? Так смотрите! Вот он перед вами!.. Люди гуляют, а он бесится!.. Ничего до него не касается, посторонний он человек, а он ревнует. Вы только это поймите! Каков урод! А! Эко безобразие-то в людях бывает!
Оля (вскакивает). Постойте! Мне послышалось на реке…
Залешин (встает и смотрит на реку). Ни-ни, ничего нет. Игра воображения, милая барышня…
Оля (опускаясь). Дурно мне, дурно.
Залешин (садится). Ну, это ничего, это пройдет… Все войдет в свою колею!.. Пустяки! Вот завтра взойдет солнце, новый день настанет…
Оля. Солнце взойдет, день наступит, а если счастья-то уж нет, так на что день, на что это солнце? Не надо его.
Залешин. Ну, завтра и увидим, тогда и подумаем; потому утро вечера мудреней. (Встает.) Эка штука какая, скажу вам! Вот поди ж ты! Ведь вы мне на счастье попались, милая барышня… барышня милая. (Стучит в лоб.) Тут-то вот, на чердаке-то, у меня словно светлей стало! А то чисто одержимый; к чорту на кулички меня несет, вот куда!.. Так вот оно!.. Да, так!.. Коли, значит, слабый человек станет поднимать другого слабого, так берется у него тогда, невесть откуда, сила! Так!.. (Садится.) А вы милая, вы милая барышня. Вижу, вижу теперь, где я вас… я вас в церкви только и видал… Вы зачем в церковь? Молиться?
Оля. Да, молиться.
Залешин. Отлично! Возвестим печали своя! Я и забыл, когда я молился… а сейчас могу. За вас могу, а за себя… не умею.
Оля. Что это со мной, у меня как будто все окостенело внутри?
Залешин. Это… это нехорошо…
Оля. Вы никому не скажете, что видели меня?
Залешин. Я-то? Я-то, пустой человек, да буду про других рассказывать! Чудно! Я и с собой-то не разберусь, не соображу никак!
Оля. А то все равно, хоть всему свету расскажите!
Ах! Это на погосте!
Залешин. Вот где покой-то, вот где спят-то крепко!
Оля. Послушайте!.. Вот что!.. Вот что я хотела у вас спросить…
Залешин. Спрашивайте.
Оля. Про смерть… как вы думаете, страшно умирать?
Залешин. Умирать-то?.. Хм!.. Я и сам вот на охоте про то же размышлял. Ничего, мне кажется, только бы покороче, поскорей чтобы!
Оля. Как это, живешь и вдруг — куда? Где человек очутится? Вот что страшно-то, что не знаешь!
Залешин. Материя темная для нас, смертных. Обидно то, что кто ушел-то туда, так не возвращается и не сказывает! Да что за разговор мы затеяли? Ведь не сейчас же мы в неизвестность!..
Оля. Нет, я так это. Ударил колокол, пришло в голову… Ах! (Закрывает лицо платком.)
Залешин. Да бог с вами, что это вы? Плакать, что ли? Ну, плачьте, пожалуй, — это лучше. То есть говорят, что будто лучше; а по-моему, что в слезах хорошего? А уж отчаиваться и вовсе не годится… в молодых летах. Мы… ну, мы дело другое. А у вас еще все впереди. Так горе-то как тучка, мимолетом, налетит и пройдет, опять разъяснится. Зачем серьезничать прежде времени!
Оля (вскакивая). Ах, не утешайте, не жалейте меня! Не хочу я!.. Как мне душно, душа рвется.
Залешин. Ну, не надо, не буду.
Оля. Не нужно верить никому, не нужно надеяться; меньше горя будет.
Залешин. То есть оно, пожалуй, с одной стороны…
Оля (подумав). Что мне в голову пришло! Ведь я напрасно плачу, я глупа. Погуляет, да и домой придет. Ведь прежде гулял же он до рассвета. Подожду, так и дождусь.
Залешин. Да, конечно, давно бы так.
Оля (помолчав). Скоро наша свадьба. Он завтра поедет к отцу… Ведь отец согласится?
Залешин. Еще бы!
Оля. Ну, сейчас и свадьба.
Залешин. И чудесно!
Оля. Он хочет новый дом выстроить, окнами на реку… Веселенький домик будет. Я и отца к себе перевезу. Мы будем смеяться, а старик ворчать на нас. Отец меня очень любит; какое он мне хорошенькое платье подарил к Троицыну дню! (Прислушивается.) Чу! Слышите теперь?
Залешин. Теперь слышу, плывет кто-то. (Подходит к берегу.)
Оля. Это они — он с ней!
Залешин. Может быть.
Оля (убегая в кусты). Они, они!
Залешин. Они… да!.. И близко уж!.. (Отходит.) Куда ж она убежала?.. А мне-то тут что делать, какую фигуру из себя изображать? Нет, уж коли стал дураком, так дурачься один на один с собой, про себя; а людей тешить своей глупостью… нет уж, зачем же!
Ренева. Ну что, милый Борис Борисыч, довольны ли вы прогулкой?
Рабачев. Да что говорить! Ваш теперь! Возьмите меня себе!
Ренева. Что ж, можно. (Садится на бревно.)
Рабачев. «Можно»! Нет, это не то слово, это не так. Непременно! Я вас не оставлю, теперь мы неразлучны. Я брошусь за вами, куда вам угодно. Я оставлю все, я буду учиться, я буду достоин вас. Я хочу видеть свет.
Ренева. Об этом завтра, милый Борис Борисыч. А теперь подите сядьте подле меня, я хочу поиграть вашими кудрями.
Рабачев. Нет, что за игра! Теперь уж мы неразлучны… говорите, неразлучны?
Ренева. Хорошо, хорошо; но до завтра мы все-таки расстанемся.
Рабачев. Нет. Вы лучше б уж меня не трогали; а то вы разбудили такую силу, от которой уж вам не уйти. Нам уж или жить вместе, или умирать вместе!
Ренева (с испугом). Как умирать? Зачем умирать?
Рабачев. Да так! Если вы не хотите быть моей навсегда, так смерть нас повенчает.
Ренева. Что вы говорите!
Рабачев. Да, схвачу вас сейчас, да вместе в воду!
Ренева (отступая). Вы с ума сошли?
Рабачев. Нет, так; так и будет.
Ренева. Кто-то идет. Вон народ! До завтра, до завтра! Не идите за мной! Вон народ! (Убегает.)
Рабачев (вслед ей). До завтра? Хорошо, я подожду до завтра, я перенесу эту разлуку; но и завтра я буду такой же, как теперь. (Садится на бревно.) Так вот она, любовь-то, вот страсть-то настоящая!
Рабачев (поднимая голову). Оля?
Оля. Я.
Рабачев. Пришла?
Оля. Да, ты велел; я ждала тебя долго, только уж теперь прощай!
Рабачев. Ты здесь была?
Оля. Здесь.
Рабачев. Видела?
Оля. Все видела.
Рабачев. Да говори же что-нибудь скорей, говори! Только не слезы.
Оля. Нет, слез не будет.
Рабачев. Ну! Ведь я жду! (С жаром.) Да проклинай же ты меня!
Оля. Нет, зачем! Дай тебе бог радости и счастья.
Рабачев. Да ну! А ты как? С тобой что будет?
Оля. Со мной-то? Да я еще не обдумала хорошенько. Да что и думать-то! Дело обыкновенное.
Рабачев. Что же, что же?
Оля. Я замуж пойду.
Рабачев. Не может быть!
Оля. Боря, после того, что я видела, что случилось Сейчас, все может быть.
Рабачев. За кого же ты пойдешь ?
Оля. За кого отдадут, кто посватается.
Рабачев. Так, не любя, как же это?
Оля. Да какая любовь, Боря! Любви нет. Уж я как верила, что ты меня любишь; а где ж эта любовь? Отчего же мне нейти? Мне все равно теперь, мне нечего жалеть, нечего беречь, у меня ничего нет. Мне как-то легко, и как будто я веселая. Только эта легкость какая-то особенная: как будто все с меня свалилось, ничего у меня нет, ни горя, ни радости, ну, ничего — и души нет.
Рабачев (хватаясь за голову). Нет, Оля, плачь лучше! Пусть душа страдает, а так хуже.
Оля. Да ничего, ты не бойся! А как это пришлось странно: здесь, на этом берегу, мы в первый раз встретились с тобой и теперь тут же расстаемся навеки. Помнишь?
Рабачев. Помню.
Оля. Только тогда было утро, а теперь ночь: как короток наш день-то был, как скоро он прошел!
Рабачев. Ах! Да, прошел.
Оля. Чу! Слышишь, зовут меня? Пора мне.
Рабачев. Что ты говоришь, Оля? Опомнись!
Оля. Да, пора, пора. Прощай, жених мой ненаглядный! Прощай, Боря, голубчик, дорогой мой! (Бежит направо.)
Рабачев (идет за ней). Оля, Оля!
Оля (останавливается). Нет… ничего, ничего… не надо.
Слышишь? (Уходит.)
Рабачев. Прощай, Оля! Не так бы прощаться-то надо; что-то холодно это. Да что же делать-то, у нее души нет, и у меня отнята. Выпросил ли я у нее прощенье-то? Простила она меня, кажется! Золото, золото я теряю, — что-то найду! Пойду коротать скучную ночь до веселого утра!
Дерюгин (прислушиваясь). Ишь ты, как плещет, ишь, как бултыхнулась! (Подходит к берегу.) С нами крестная сила! Уж не водяной ли шутит? Ну, а коли рыба, так уж рыбища редкостная. Завтра же утром скомандую своим парням в этом самом месте неводом закинуть!
ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
правитьРенева.
Залешин.
Авдотья Васильевна.
Худобаев.
Дерюгин.
Рабачев.
Даша.
Ильич.
Степанида.
Ренева. Все готово, Даша?
Даша. Кажется, все-с. (Смеется.) Одного вот нет, — денег не несут; за ними дело.
Ренева. Деньги будут; с минуты на минуту жду Худобаева. А не он, так Денис. Мне чтобы сегодня непременно уехать.
Даша. А пожалуй, и до завтра останемся. Уж делать нечего; ждали больше.
Ренева. Нет, сегодня же; я не хочу здесь оставаться дольше.
Даша. Что же так, барышня?
Ренева. Так мне нужно.
Даша. А как же, барышня, Борис-то Борисыч? Он влюблен в вас до страсти. Я это сразу заметила: как говорит с вами, так все вспыхивает.
Ренева. Да, я знаю, что он ко мне неравнодушен, и даже очень; но зачем же напрасно возмущать людей! Я не хочу! Пусть после меня останется здесь мир и тишина; пусть их живут, как жили.
Даша. А жаль, барин-то хороший и такой молодец!
Ренева. Да, он молодцеват; но у него странный характер: он как-то беспокоен и даже страшен бывает, он может испугать, так что мне сегодня не хотелось бы даже и видеть его; лучше без лишних объяснений.
Ренева. А, старички! Даша, поди, пожалуйста, в переднюю, подожди там. Кто придет — доложишь.
Что скажете?
Степанида (с поклоном). Матушка наша, барышня, отъезжать изволите?
Ренева. Еду. Жаль мне вас, бедных; какая старина!
Степанида. Стары мы, барышня, оченно мы стары; уж и перед добрыми людьми совестно даже, что чужой век живем, — а на все воля божья!
Ренева. Поживите; вам все-таки не скучно, вы вдвоем.
Степанида. Вдвоем, вдвоем, барышня; да уж оченно ругатель он у меня, и такой-то злющий стал тебе!..
Ильич (огрызаясь). Ты добра!
Ренева. Ничего; поссоритесь и помиритесь.
Степанида. Это-то что, помиримся! А вот пропитанье-то не знаем, где теперича добывать себе, чем свой хлеб оправдывать, где нам голову приклонить. (Подталкивает Ильича.) Что ж стоишь столбом? Говори барышне.
Ильич. Говори ты; у тебя язык длинней.
Степанида. Вот он, перед вашею милостью, барышня, облаял! Ах ты, полоумный!
Ильич. Молчи, дурова лапотница!
Степанида. Бессовестный! Сам старый сыч!
Ильич. Замолчишь ты?.. Как же будет, барышня, у нас, как вы отъедете, стало быть, и нам отправляться со двора долой, куда глаза глядят? Потому как продажа эта в настоящее время…
Ренева. Что вы! Что вы!.. Вы останетесь по-старому; я распоряжусь, я сделаю условие с покупщиком.
Степанида (толкая Ильича). Кланяйся в ножки барышне.
Ильич. Постой, не толкай!
Ренева. Ах, пожалуйста, не надо! За что это вы? Вы, кажется, заслужили!
Ильич. Усерднейше благодарим, барышня! А что заслужили, это действительно, мы заслужили.
Ренева (уходя налево). Пойдемте, я дам вам кое-что из вещей!
Степанида (следуя за ней). Чурбан! Как следует поблагодарить не умеет! (Передразнивая.) «Мы заслужили»!
Даша (пробегая через сцену). Слава богу, приехали!
Худобаев. Да, минута, можно сказать, единственная в жизни человека! У меня несколько дрожит сердце, но буду тверд. Форма же объяснения и самое изложение, мне кажется, хороши; лучше не мог придумать: «Человек — это странник, плывущий по морю житейскому!» Очень живописно! Очень удачное сравнение!
Дерюгин. Барышня, верно, сию минуту пожалует. Насчет здоровья, сударь, смею вас спросить?
Худобаев. Н-да… Немножко в боку что-то и спина отчасти; но вообще хорошо, много лучше! Я бодр!..
Худобаев (расшаркиваясь). Имею честь кланяться, Анна Владимировна!
Ренева. Здравствуйте, садитесь.
Худобаев. Благодарю-с.
Ренева. Прежде всего, поправились ли вы? Я слышала, что вы пострадали от нашей поездки на луга.
Худобаев. Да-с, очень быстрая езда. Признаюсь, я не могу выносить, не люблю. Вынужден был некоторое время остаться дома.
Ренева. Простите! Это я виновата, я тогда вас пригласила.
Дерюгин. Помилуйте, барышня, где же им за вами поспевать! Им ежели легкой рысцой…
Худобаев. Нет-с, не извольте беспокоиться: я оправился, вполне окреп, совершенно здоров-с!
Ренева. Зачем это вы во фраке? Что за церемонии?
Худобаев. Так-с, такой случай!.. Минута, можно сказать, для меня торжественная!
Ренева. Извините, не понимаю. Что ж, вы покупаете мое имение?
Худобаев. Н-да… нет-с… У меня, видите ли, есть соображение, то есть я бы желал… (Откашливается.)
Ренева. Пожалуйста, только скорей объясняйтесь, — я так спешу в дорогу.
Худобаев. Н-да-с… но именно я бы желал наедине…
Ренева. Что за тайны! Впрочем, извольте: Денис Иваныч, выйдите на минуту.
Дерюгин. Слушаю-с! (Кашлянув в руку, выходит.)
Ренева. Говорите, я вас слушаю.
Худобаев. Н-да-с… именно, минута торжественная для меня, и я первый раз в жизни решаюсь! Я долго думал-с!
Ренева. Но только короче и ясней, прошу вас, сообщайте ваши думы, если это идет к делу.
Худобаев. Вы изволили сказать, что уезжаете отсюда?
Ренева. Еду сегодня же.
Худобаев. Н-да!.. И имеете решимость продать ваше имение?
Ренева. Кажется, это вам известно более, нежели кому другому!.. Что же мы будем толковать, о чем уже сто раз говорили!
Худобаев. Нет-с, но ваш отъезд и эта продажа могли бы устраниться, могли бы совершенно не состояться в случае…
Ренева. В случае, если я сегодня внезапно умру, да?
Худобаев. Нет-с; и при других обстоятельствах…
Ренева. Послушайте, вы меня решительно ставите втупик!
Худобаев. Сейчас-с, позвольте, сейчас будет ясно… Н-да-с… я много думал!.. Вообще человек… его можно сравнить с странником, который волею судеб плывет по океану; он переносит различные треволнения, страждет; но, наконец, обретает тихую пристань, источник чистого счастья и успокоения.
Ренева. Что за риторика! К чему все это?
Худобаев. Позвольте-с, позвольте! Вы сейчас увидите! Я много думал… Н-да… Странник!.. Вот и я-с: тридцать пять лет беспорочной службы, немало тяжестей и лишений; в заключение, — я не могу, конечно, пожаловаться, — служба меня вознаградила: я имею ордена, полную пенсию; притом же благоразумною бережливостью я составил накопление, — у меня около пятидесяти тысяч денег. Но… но все же я еще тот странник, пловец, не обретший еще тихой пристани.
Ренева. Нет, извините, я теряю всякое терпенье!
Худобаев. Позвольте, сейчас-с! И вот я случайно приезжаю сюда, для поправления расстроенного по службе здоровья, и вдруг… встречаю!.. Я долго думал! И мне кажется, я именно здесь нахожу…
Ренева. Свою пристань?
Худобаев. Да-с.
Ренева. Что же, и прекрасно, желаю вам…
Худобаев. Но все будет зависеть от вас-с, Анна Владимировна.
Ренева. От меня?
Худобаев. Единственно от вас-с; вы, так сказать, можете решить мою судьбу: или я получу блаженство земное, или останусь вечным пловцом, вечным странником!
Ренева. Да что же вам угодно, наконец, от меня?
Худобаев. Анна Владимировна, я уже имел честь письменно изложить вам…
Ренева. Да, я получила ваше письмо; но оно для меня так же странно, как и ваше настоящее объяснение.
Худобаев. Мое письмо — в нем именно мои чувства; при первом же знакомстве, с первого взгляда на вас, Анна Владимировна, я сказал себе: вы — моя судьба! Анна Владимировна, чувства мои глубоки и искренни, и в сию минуту я прошу… Н-да… прошу…
Ренева. Чего?
Худобаев. Я прошу вашей руки.
С своей стороны, я сделаю все зависящее от меня для вашего счастья!
Ренева. Что же именно? Вы желаете взять меня и в придачу мое имение; что же за все это вы сами можете предложить мне?
Худобаев. Мой чин, мои ордена, — они дадут вам положение в обществе; потом я могу вам преподать некоторые нравственные правила, необходимые для молодой женщины.
Ренева. Немного. (Встает.) Нет, батюшка мой, я не тихая пристань, вы ошиблись, я бурное море! И ваш челнок, нагруженный нравственными правилами, сразу бы разбился вдребезги, да и от вас самих не осталось бы ничего, кроме чина да орденов ваших. Нет, в несчастную минуту вам пришла эта мысль в голову!
Худобаев. Я долго думал!.. Это было вполне искренно; но если… то я прошу извинить, что посмел.
Ренева. Извиняю, ради ваших немочей! А теперь последнее слово: покупаете вы имение?
Худобаев. Именье-с… собственно именье… н-да… нет, видите ли, я еще не сообразил. Такая сумма!
Ренева. Ах, да! Вы думали взять его в приданое, но ошиблись в ожиданиях!
Худобаев. Нет-с, вовсе нет!..
Ренева. Засим, между нами все кончено. Извините меня, мне некогда; я желаю вам обрести где-нибудь в другом месте вашу тихую пристань.
Худобаев. Нет-с, отныне я — вечный странник!
Ренева. В таком случае приятных вам странствий желаю.
Xудобаев. Благодарю-с!.. Я ухожу; но не могу умолчать: я страдаю и еще долго буду страдать.
Ренева. Сочувствую!.. Компрессы, почаще компрессы на вашу больную голову!
Худобаев. Имею честь кланяться!
Ренева. Прощайте, всего хорошего!
Худобаев (выходя, очень взволнованный). Нет-с… вечный странник!
Ренева. Еще одно приключение! Внесем его в дневник под заглавием: «Странник в челноке».
Дерюгин. Анна Владимировна, да что ж это с барином-то нашим? Выскочил от вас, как ошпаренный, слова не сказал; на тройке я его привез, парадно, — так и на лошадей не глянул, задул на своей паре без оглядки!.. Али уж с радости, что покупку сделал выгодно?
Ренева. Он вовсе не купить хотел, а взять в приданое.
Дерюгин. Это то есть как же в приданое?
Ренева. Так, за мной: он хотел жениться на мне!
Дерюгин. И связался ж я, одной возки что было!
Ренева. Ну, с ним кончено; теперь я с вами буду дело иметь: значит, вы покупаете имение?
Дерюгин. Да уж, видно, в таком разе, что делать, — надо вас выручать, барышня! Но только и вы нас пожалейте, а мы завсегда рабы ваши верные!
Ренева. Что вам еще?
Дерюгин. Сбавьте, барышня, скиньте тысчонку-другую; верьте нашей совести, — непомерная тягость! Притом же покупаю, а не знаю, что еще будет от сыновей; а деньги их пойдут, — мне где взять!..
Ренева. Извольте, я сбавлю одну тысячу; четырнадцать тысяч в два срока; семь тысяч сейчас и семь через полгода.
Дерюгин. Махина денег! Не зарезаться бы и с именьем этим, — пойдешь с сумой!..
Ренева. Что это, опять запел Лазаря!
Дерюгин. Такое дело, матушка, дело большое! И главная причина — вдруг это… не подумамши хорошенько!
Ренева. Деньги готовы?
Дерюгин. Да уж сколотимся; деньги… дойти только до дома.
Ренева. Хорошо. Вы довезете меня до города, там мы сделаем акт, какой будет нужен. Сейчас давайте деньги и лошадей, — я готова.
Дерюгин. Барышня, да что ж вы так-то? И проститься с нами, как следовает, вам не угодно. А я было и рыбки послал наловить. Сейчас парни мои ловят. Ушицу хотел приготовить, и другое что, и вашу милость, барышня, попросить.
Ренева. Нет уж, Денис Иваныч, благодарю, спешу очень; когда-нибудь после приеду к вам в гости.
Дерюгин. Просим милости, барышня! А то бы изволили малость обождать; и кони подкормятся, резвей докатим.
Ренева. Не жду часа; отправляйтесь.
Дерюгин. Есть воля ваша, подаю! На этой же тройке, не перепрягая, только валдайчик подвязать.
Ренева. Отлично; идите.
Дерюгин. Только до дома мне. Ну, а рыбку, коли уж хорошая попадется, на ваше счастье, барышня, так хоть на дорогу вам уложу. Вчера ночью какая трепеталась!
Ренева. Хорошо, хорошо, только скорей!
Дерюгин. Живой рукой-с.
Ренева (одна). Ох! Сделано, кончено… Как я устала с этими хлопотами! Пойти собираться!..
Авдотья Васильевна. Слава богу, образумились! Хоть в люди-то можно показаться, а то страм на себя напустили.
Залешин. Образумился, образумился, Авдотья Васильевна, радуйся! Провожу соседку и буду жить для вашего удовольствия: будем по субботам блины печь, баню топить…
Авдотья Васильевна. Да, конечно; чего нам не жить, все у нас есть!.. А блины да баня, что вы смеетесь? Разве это не христианское дело?
Залешин. Выпаримся, выпаримся; весь чад из головы выйдет.
Авдотья Васильевна. Первое средство: папаньха завсегда после запоя… Любо-дорого смотреть на вас, Семен Семеныч, как вы так-то.
Залешин. Как «так-то»?
Авдотья Васильевна. Да коли вы умный!
Залешин. О, я очень, очень великатен и тонок! Вы только постигните, раскусите меня хорошенько, Авдотья Васильевна!
Авдотья Васильевна. А я разве не раскусила? Ума у вас палата и характера вы доброго! Вот только, как задурите…
Залешин. Человек — не машина, Авдотья Васильевна, и на грех мастера нет.
Авдотья Васильевна. А никто уж вас так не пожалеет и не побережет, окромя как жена!
Залешин. Никто, никто, мое сокровище!
Авдотья Васильевна. Потому что кому вы нужны? Ведь вы только про себя что-то воображаете, а уж поверьте, что никто, кроме меня, на вас не польстится.
Залешин. Понимаю, понимаю.
Авдотья Васильевна. Да, понимать и чувствовать должны. Вот вы похудели за эти дни; а кто вас пожалеет?
Залешин. Действительно.
Авдотья Васильевна. Кабы не я, так бы и некому.
Залешин. Да и вы не жалейте! Скоро опять в настоящую меру войду.
Авдотья Васильевна. Кабы не я, вы бы не догадались и к Анне Владимировне побывать; так бы она и уехала. Хоть она и погордилась, не была у нас, а мы все-таки честь-честью…
Залешин. Именно, мой друг. Да что она не выходит?
Авдотья Васильевна. Ах, ведь вы слышали, что уезжать сбирается; значит, укладка идет.
Авдотья Васильевна. Погордились, погордились, Анна Владимировна!
Ренева. Простите. Я и сбиралась, да как-то не удалось. Семен Семеныч, вы только встречать меня да провожать являетесь.
Залешин. И меня простите; мне тоже как-то не удалось.
Ренева. Что же вы делали, где пропадали?
Залешин. Чертил.
Ренева. Это что же значит?
Залешин. Вот видите ли, где людям есть развлеченье, есть постоянная работа для ума, там они и живут по-человечески; а мы здесь, в глуши, прозябаем, прозябаем, да вдруг и зачертим.
Авдотья Васильевна. Ах, уж и не говорите!
Ренева. Ведь это, я думаю, вредно для здоровья.
Авдотья Васильевна. И я то же говорю.
Залешин. Ничего; напротив, это нам на пользу. Надо ж в чем-нибудь если не человеческую, то хоть животную жизнь проявлять; а то растительные процессы совсем одолеют; это еще хуже.
Ренева. Да, пожалуй.
Залешин (указывая в окно). Вон и теленок стоял, стоял смирно, да вдруг и запрыгал боком, боком, нескладно таково! Все-таки ему развлеченье. А вон собака на него залаяла: «стой, говорит, смирно, порядку не теряй!»
Авдотья Васильевна. Так это вы меня с собакой равняете? Покорно благодарю. А уж я полагала, Анна Владимировна, что его испортили злые люди. Вы не подумайте… это бывает.
Ренева. В самом деле, вас не испортил ли кто?
Залешин. Что меня портить! Я с самого рождения порченый.
Ренева. Я вас попрошу, Семен Семеныч, передать мой поклон моему любезному кавалеру Борису Борисычу Рабачеву.
Залешин. Да он сам, чай, явится.
Авдотья Васильевна. Дома их нет, мы заезжали.
Ренева. Не знаю. Не имеет, вероятно, желания; да и к чему? Дальние проводы, лишние слезы.
Залешин. Простое дело-то: проспал, лег поздно. Я вчера видел его невесту.
Ренева. Как, разве он женится?
Залешин. Да, уж это, кажется, дело решенное. По крайней мере она мне говорила, что свадьба скоро, что они хотят дом новый строить.
Ренева. Вот как!
Вот и лошади. Прощайте, улетаю. (Громко.) Даша, едем!
Авдотья Васильевна. Счастливого пути, Анна Владимировна, всего хорошего!
Ренева. Благодарю! Не поминайте меня лихом!
Авдотья Васильевна. Помилуйте, как можно!
Залешин. За что лихом? Спасибо! Осветили нас.
Ильич. Не так берешься, лапотница.
Степанида. Простите-извините, господин-дворянин, ваше благородие!
Даша. Там еще узлы и коробки остались.
Ильич. Всё мигом вынесем!
Дерюгин. Барышня, у нас в деревне неблагополучно!
Ренева. Что такое, что случилось?
Дерюгин. На реке. Такое дело! Вот поди ж ты!
Ренева. Говорите толком!
Дерюгин. Парни мои неводок закинули, ан грех и вышел!
Ренева. Да что же, что?
Дерюгин. Вытащили, да не то, что нужно!
Залешин. Вот он! Я говорил, что придет.
Рабачев. Да, я пришел… Я пришел сюда, а там на берегу, на песке, видел ее… Она лежит на берегу, на песке… белая…
Залешин. Ах, несчастный! Что с ним!
А!.. Вот что! Ах, несчастный!
Рабачев. Я посмотрел на нее, долго смотрел… Я хотел бежать от нее… Я бежал, а она, не двигаясь, шла за мной… Или я еще все там, на берегу, подле нее; или она здесь подле меня… (Опускается на стул, хватаясь за голову.)
Ренева. Что-то случилось страшное!.. Выдьте на минуту, выдьте все! Ему нужно успокоиться; я с ним поговорю.
Ренева. Что с вами? Кто за вами идет? Успокойтесь!
Рабачев (встает). Ах, нет, нет, я с ума сошел. Она там, на берегу… лежит… белая… Пойдемте к ней, посмотрите на нее.
Ренева. Хорошо, мы пойдем. Вы скажите, что случилось? Кто там?
Рабачев. Боже мой! Кто! Да она, Оля моя… Оля Василькова.
Ренева. Что же с ней?
Рабачев. Да она в реке… сейчас вытащили… она на берегу лежит…
Ренева. Да что же… отчего это?
Рабачев. Мы ее погубили. Помните, в тот вечер, как вы приехали, мы с ней были в саду у вас…
Ренева. Так это вы были?
Рабачев. Да. На другой день вы сказали ей прямо в глаза, что вы видели двух счастливцев и что вам было бы очень приятно и весело разбить это чужое счастье. С той поры она и затосковала, и все твердила мне: «Она разобьет наше счастье».
Ренева. Но я ведь не знала…
Рабачев. Вчера еще она ворковала о счастье; мы хотели на-днях обвенчаться; новенький домик хотели построить… Вы пришли ко мне…
Ренева. Ах, не мучайте меня, говорите скорее!
Рабачев. Она, бедная, испугалась, спряталась, а я пошел с вами. Мы катались на лодке, нам было весело; а она в смертной тоске бродила по берегу.
Ренева. Мне больно слушать!..
Рабачев. Вам больно слушать, а каково ей было переживать те часы, пока она додумалась до самоубийства? Пойдемте!
Ренева. Куда? Зачем?
Рабачев. Отдайте мне ее, воротите!
Ренева. Это невозможно.
Рабачев. А невозможно, так пойдемте к ней! Я не знаю, кто из нас виноват, кто убийца. Мы будем судиться перед ней. Если вы виноваты, так я вас утоплю в той же реке и на том же самом месте. Пойдемте!
Ренева. Нет, постойте! Ваше обвинение слишком серьезно и тяжко, чтоб я могла принять его! Я желаю, я могу оправдаться.
Рабачев. Так говорите, я хочу знать правду, всю правду.
Ренева. На нашу с вами встречу и на все, что потом произошло между нами, я смотрела, как на счастливую случайность, на веселое приключение, о котором останется более или менее приятное воспоминание, и только. Мне казалось, что с моим отъездом у вас все пойдет по-старому, что я ничего не нарушу. Когда вчера я увидела у вас дикие порывы страсти, я убежала от вас, я не хотела более встречаться с вами, — я думала, что ваша вспышка сама собой погаснет. Эти порывы, эта экзальтация никогда не ведут к добру. Надо уметь жить. Как же вы не заметили с первого взгляда, что я на серьезную страсть неспособна.
Рабачев. Да, вам хотелось, чтоб я, всей душой любя мою несчастную Олю, умел еще любить и вас на день, на два, на полчаса… Как же вы не заметили с первого взгляда, что я серьезный человек?
Ренева. А если вы серьезный человек, как же вы, любя страстно свою невесту, могли через полчаса увлечься другой женщиной?
Рабачев (пораженный, садится на стул). Да… да… да… Ах, я сумасшедший! Я ищу виноватого, а он здесь, на глазах! (Громко.) Идите сюда, люди добрые, пожалуйте все, все, кто там есть, идите сюда!
Рабачев. Люди добрые! Там… на берегу, на песке, лежит мертвая девушка; чистая душа, ни в чем неповинная. Ее убили. А убийца — я! (Падает на колени.) Кланяюсь вам всем, кланяюсь всему свету белому. Кланяюсь матери сырой земле! Простите меня! (Встает.) Сам я виноват, сам я себя и казню. (Убегает.)
Дерюгин (смотрит вслед ему). Барышня, он побежал не дорогой, он побежал садом; а там яр, обрыв поболе двадцати сажен. Тут не то что человек, а и камень разобьется вдребезги.
Ренева. Ах, бегите, бегите за ним!
Дерюгин. Нет уж, молитесь за него! Добрый был барин Борис Борисыч, а христианской смертью умереть бог не привел.
КОММЕНТАРИИ
правитьПечатается по тексту журнала «Огонек» (1881, №№ 6, 7, 8, 9, 10), с исправлениями по рукописи (Институт русской литературы АН СССР), и по изданию «Театр Н. Я. Соловьева» (СПБ., 1886).
В начале мая Соловьев в Москве изложил Островскому сюжет новой пьесы — драмы «Разбитое счастье», который был подвергнут ими обсуждению. А 24 июня Островский извещал Соловьева: «Я много думал о вашей пьесе; вот два главные замечания: надо стараться, чтобы она не походила на „Дикарку“, — садовник напоминает то же лицо в моей комедии „Правда хорошо, а счастье лучше“. Жду с нетерпеньем известий о вашей работе».
2 июля Соловьев сообщал Островскому: «Вчерне уже набросал новую пьесу; теперь кое-что отделать нужно». В начале августа, в Щелыкове, Соловьев познакомил Островского с текстом новой пьесы, а 26 августа Островский уже писал ему: «Я теперь кончил 1-й акт. После успеха „Белугина“ и „Дикарки“ торопиться нельзя работой, надо положить все силы, какие есть, в этот труд».
Отвергнув первоначальное заглавие «Разбитое счастье» и другое — «На родине», Островский 2 октября написал Соловьеву: «Мы не подберем названия, — что это значит? Это значит, что идея пьесы не ясна; что сюжет не освещен как следует, что в нем трудно разобраться; что самое существование пьесы не оправдано: зачем она написана, что нового хочет сказать автор?.. Озерской — человек с горячей головой и горячим сердцем, но неразвитой и не очень умный, — любовь его к Оле простое чувственное побуждение. В минуту просветления, в 4-м акте, у него мелькнуло в голове, что жизнь его с Олей будет таким же болотом, как жизнь Завалишина с женой. Вот драматизм его положения: он между двух женщин, одной выше, другой ниже; он отталкивает ту, которая ниже его, а которая выше, сама отталкивает его… Пьесу надо назвать: „Светит, да не греет“. — Ренева освещает им их болото, но сама ничего не дает… При таком плане является контраст, который художественно проводится в пьесе. Завалишин и Озерской, — обоих Ренева осветила, но не согрела; один, как вялый человек, погрязает в болоте, а другой, как горячий, бросается в омут. Напишите, нравится ли вам мой план?»
9 октября Островский извещал Соловьева, что пьеса переписывается. Намеченный «план» коренного изменения характеров Озерского и Оли не был осуществлен великим драматургом, усиленно работавшим в это же время над своей пьесой «Невольницы». Образы Озерского и Оли остались в пьесе «Светит, да не греет» те же, что в «Разрушенном счастье». Без изменения остались и образы Реневой и других действующих лиц пьесы.
По поводу названия пьесы «Светит, да не греет» Островский писал: «В этой пословице выражается не содержание пьесы, а сущность характера Реневой». О других изменениях в пьесе Островский сообщал: «Я изменил фамилии: Реева (производство от глаголов нехорошо) теперь Ренева; Завалкшин — фамилия известная, и их много в Москве — у меня Залешин. Озерского я изменил в Рабачева. Рабач значит коренастое, кряжистое дерево, но вместе с тем суковатое и неукладистое. Худосоков — вы и сами находите, что нехорошо; теперь Худобаев. — Рабачев медлит свадьбой с Олей, потому что находит в таких отношениях более поэзии. „В браке еще наживемся, говорит он, еще надоест. Посмотри вон на Залешиных“. Это дает целую черту его характеру».
В пьесе Соловьева отец Оли хотел выдать ее замуж за станового пристава. «Станового я совсем вон, — сообщал Островский, — по-моему, перспектива быть женой станового только нарушает поэтичность характера Оли и ничего не придает пьесе».
На рукописном экземпляре пьесы «Светит, да не греет», содержащем 182 листа, из которых листы начиная с 50-го до конца писаны рукою Соловьева, Островским сделаны разнообразные исправления, выпуски и вставки. Островский также подверг внимательной вдумчивой правке язык действующих лиц, добиваясь большей его жизненности и сжатости. Великий драматург уделил особое внимание ответственным местам пьесы, имеющим большое значение для развертывания сюжета, для обрисовки действующих лиц и для драматического построения всей пьесы.
Так, в рассказе Реневой (д. 1, явл. 6) Залешину о своем недавнем «герое» Островский к скупым словам Реневой: «Было много и еще поклонников» — добавил слова, полные сарказма и презрения: «обожателей, которые готовы были целовать мои ноги… Нет! Даже следы моих ног, в надежде, что княгиня даст мне богатое приданое, и которые все потом, под более или менее благовидными предлогами, сначала сконфузились, а потом удалились».
В реплики кулака Дерюгина, беседующего с Худобаевым, Островский внес комический рассказ о «декохте», которым он думает угодить хилому петербургскому барину, заботящемуся о своем здоровье. Реплику Дерюгина: «Всякое дыхание радуется, к примеру» (д. 4, явл. 1) Островский дополнил словами, изобличающими в Дерюгине жадного охотника до всяческого приобретательства: «А как рыба плещется; нет, нет, да и ударит, ровно поленом! Что ее здесь, этой рыбищи! Вот кабы невод хороший, пудов пятьдесят зацепить можно».
Островский усилил впечатление, произведенное приездом Реневой на обитателей дворянского захолустья. Образ Реневой также обогащен верной психологической чертой: возбудив в Рабачеве горячее чувство к ней, она боится силы, искренности этого чувства (д. 5, явл. 2, диалог с Дашей), и, однако, для Реневой вовсе не безразлично узнать то, что она узнает о Рабачеве от Залешина (д. 5, явл. 7).
Другая часть вставок Островского преследует цель углубить драматизм отношений между действующими лицами. За исключением нескольких реплик, Островскому принадлежит все 4-е явление 3-го действия-- середина всей пьесы: тут с особой силой высказывается беспредельная любовь Оли к Рабачеву и серьезное ответное чувство Рабачева. Вставка Островского оканчивается выражением сильного порыва Оли: «Ты только отцу-то скажи, а то, пожалуй, увези. Ох, чтото уж и не верится такому счастью!» В 4-м действии (явл. 3) вставкой Островского является «восторженное» изумление Реневой красотой лунной ночи («Что это там? — Вода, ракитник, белый песок!»). Вставки Островского имеются и в 5-м действии.
Наконец наиболее важными и значительными изменениями, внесенными Островским, являются финалы всех пяти действий пьесы. Перу Островского принадлежит финал 1-го действия (явление 8-е, от слов Оли: «Ну, увидит кто-нибудь» до конца и все явление 9-е); Островским написано явление 11-е 2-го действия, являющееся его заключением; в 3-м действии Островский закончил явление 8-е, от слов Оли: «Мне что-то страшно!» до падения занавеса. Более сложной была работа над финалом, или, точнее, над всей второй половиной 4-го действия. Островскому здесь принадлежит вся вторая половина 3-го явления от реплики Завалишина: «Что это вы?..» (исключая ответную реплику Оли), начало и конец явления 4-го (кроме куска текста от реплики Реневой: «Как умирать, зачем умирать?» до ее же восклицания: «Вы с ума сошли»), все явление 5-е (исключая кусок текста от реплики Рабачева: «Да говори ты что-нибудь скорей, говори!» до реплики Оли: «За кого отдадут, кто посватается») и явление 6-е. В 5-м действии перу Островского принадлежат явления 9, 10 и 11-е, за исключением одной реплики Рабачева.
С окончательной редакцией пьесы, вышедшей из-под пера Островского, Соловьев ознакомился только уже по одному из экземпляров, отпечатанных на гектографе для Театрально-литературного комитета.
Пьеса «Светит, да не греет» была напечатана в еженедельном иллюстрированном журнале «Огонек» (1881, №№ 6, 7, 8, 9, 10) за подписью обоих авторов.
В первый раз «Светит, да не греет» была представлена 6 ноября 1880 года в Москве, в Малом театре, в бенефис М. П. Садовского, исполнявшего роль Рабачева. В других ролях выступили: Н. А. Никулина (Ренева), М. Н. Ермолова (Оля), О. О. Садовская (Залешица), В. А. Макшеев (Залешин), И. Н. Греков (Дерюгин), Н. И. Музиль (Худобаев).
14 ноября пьеса была сыграна в Петербурге, в Александрийском театре, в бенефис Ф. А. Бурдина, игравшего Худобаева. Другие роли исполняли: Реневу — А. И. Абаринова, Олю — М. Г. Савина, Рабачева — Н. Ф. Сазонов, Дерюгина — В. Ы, Давыдов, Залешина — А. А. Нильский.
В Москве, на первом представлении, пьеса не имела успеха. «Вот что значит отсутствие генеральных репетиций, — писал Островский Бурдину. — В повторении пьеса прошла гораздо лучше и имела успех, в третий раз пройдет еще лучше и будет иметь успеха еще больше… Пьеса слаживается только к четвертому представлению. Успокой Н. Я. Соловьева, пьеса пойдет». Так и случилось. «В последний раз в „Светит, да не греет“ (4-й спектакль) театр был битком набит, и пьеса принималась очень хорошо», — писал Островский 20 ноября Соловьеву.
В центре московского спектакля была М. Н. Ермолова, создавшая высокопоэтический, трогательный образ Оли. В 1961 году, при возобновлении пьесы в бенефис Н. И. Музиля (18 октября), великая артистка с огромным успехом исполнила роль Реневой.
«Пьеса, — писал Соловьев Островскому о петербургской премьере, — прошла здесь с замечательным ансамблем и принята публикой превосходно, вышел просто фурор… Повторение „Светит, да не греет“ было еще удачней…» (Малинин, 87.)
Критические отзывы дворянско-буржуазной печати были не благоприятны для пьесы.
В советских критических и литературоведческих работах отмечалась тематическая связь драмы «Светит, да не греет» и комедии А. П. Чехова «Вишневый сад»: обе пьесы изображают дворянскую усадьбу и ее обитателей в состоянии усиливающегося упадка («Светит, да не греет») и полного падения («Вишневый сад»).