Сверчок за очагом (Диккенс; Резенер)/ДО

Сверчок за очагом
авторъ Чарльз Диккенс, пер. Фёдор Фёдорович Резенер

Оригинал: англ. The Cricket on the Hearth, опубл.: 1845. — Источникъ: az.lib.ru

ЧАРЛЬЗЪ ДИККЕНСЪ.

СВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ.

ПОЛНЫЙ ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО, Ф. РЕЗЕНЕРА. ИЗДАНІЕ ЧЕТВЕРТОЕ, СЪ 62 ПОЛИТИПАЖАМИ И ЗАСТАВКАМИ. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ В. И. ГУБИНСКАГО.

СВЕРЧОКЪ НА ШЕСТКѢ.

Глава I.

Началъ чайникъ! Не повторяйте мнѣ того, что говоритъ госпожа Перибингль. Я это лучше знаю. Госпожа Перибингль можетъ утверждать до скончанія вѣковъ, что трудно рѣшить, — кто началъ первый. Но я говорю, что началъ именно чайникъ. Надѣюсь, что я долженъ это знать. Чайникъ началъ цѣлыми пятью минутами раньше чѣмъ сверчокъ чирикнулъ въ первый разъ, — цѣлыми пятью минутами, по тѣмъ маленькимъ голландскимъ часамъ, которые стоятъ въ углу.

Часы уже кончили бить, и стоящій на верху ихъ маленькій косарь, судорожно дергая вправо и влѣво своею косою, не успѣлъ еще скосить и полъ-акра воображаемой травы передъ фасадомъ мавританскаго дворца, когда сверчекъ присоединился къ чайнику.

Я отъ природы не упрямъ. Всякій знаетъ это. Я бы не осмѣлился противорѣчить госпожѣ Перибингль, если-бы не былъ положительно увѣренъ въ этомъ дѣлѣ. Ни за что не сдѣлалъ бы я этого. Но здѣсь вопросъ весь въ фактѣ. Фактъ же тотъ, что чайникъ началъ по крайней мѣрѣ пятью минутами прежде, нежели сверчокъ подалъ малѣйшій признакъ жизни. Если вы станете со мною спорить, я скажу, что десятью. Дайте мнѣ разсказать въ точности, какъ все случилось. Правда, я долженъ былъ сдѣлать это съ первыхъ же словъ. Но, разсказывая исторію, нужно всегда начинать ее съ начала; а какъ же начать сначала, если не начать съ чайника?

Между чайникомъ и сверчкомъ была какая-то борьба, т. е., поймите меня, какъ слѣдуетъ — было какое-то состязаніе въ искусствѣ. Вотъ что повело къ нему, и какъ это случилось.

Однажды, въ сумерки, въ холодную и сырую погоду, госпожа Перибингль, стуча о мокрые камни своими тяжелыми галошами съ желѣзными кольцами, которыя производили по всему двору безчисленныя грубыя изображенія первыхъ теоремъ Эвклида^[1], вышла, къ колодцу, налила чайникъ до самыхъ краевъ водою и вернулась въ комнату, только уже безъ галошъ (это много значитъ, потому что галоши были очень большія, а, госпожа Перибингль очень маленькая).

Вернувшись, она поставила чайникъ на огонь. Дѣлая это, она вышла изъ себя или, по крайней мѣрѣ, измѣнила на минуту своему всегда терпѣливому нраву, потому что вода, будучи такъ холодна и непріятна, что, казалось, могла проникнуть во всякаго рода матерію, не исключая и желѣзныхъ колецъ на галошахъ, добралась до пятокъ госпожи Перибингль и забрызгала ея ноги. А когда мы гордимся (и совершенно справедливо) нашими ножками и очень щепетильны на счетъ опрятности чулокъ, мы находимъ, что очень тяжело переносить такого рода непріятности. Къ тому же чайникъ былъ невыносимо упрямъ. Онъ не позволялъ вѣшать себя на желѣзный брусъ; онъ не хотѣлъ и слышать о томъ, чтобы добродушно приноровиться къ неровностямъ углей; онъ хотѣлъ, во что бы то ни стало, нагибаться впередъ какъ пьяный и — такой глупый — обливать очагъ. Онъ былъ ужасно сварливъ, шипѣлъ и ворчалъ на огонь. Къ довершенію же всего, крышка стала противиться рукамъ госпожи Перибингль. Она повернулась сперва вверхъ дномъ, а затѣмъ съ дерзостью, достойной лучшей участи, повернулась бокомъ и погрузилась на самое дно чайника. Корпусъ корабля «Рояль Джорджъ», когда его вытаскивали изъ воды, не оказывалъ и половины такого ужаснаго сопротивленія, какое употребляла крышка, пока госпожѣ Перибингль удалось наконецъ ее достать.

Но чайникъ все-таки продолжалъ быть упрямымъ и сердитымъ. Онъ нахально подымалъ свой носъ, дерзко и насмѣшливо брызгая на госпожу Перибингль, будто хотѣлъ сказать: «Я не хочу кипѣть; ничто не можетъ меня къ тому принудить».

Но госпожа Перибингль скоро пришла въ хорошее расположеніе духа. Она весело стерла пыль со своихъ полненькихъ ручекъ и, смѣясь, усѣлась противъ чайника.

Между тѣмъ веселое пламя то подымалось высоко, то снова опускалось, ярко освѣщая маленькаго косаря надъ голландскими часами, который, при колебаніи пламени, стоялъ будто вкопанный передъ фасадомъ мавританскаго дворца, — и казалось, что, кромѣ пламени, ничто не двигалось.

А между тѣмъ косарь двигался; у него были спазмы, которыя очень вѣрно и правильно повторялись по два раза въ каждую секунду. Когда же часы принялись бить, тогда страданія косаря стали ужасны, а когда изъ-за опускной двери мавританскаго дворца выглянула кукушка и прокуковала шесть разъ, то каждый ея звукъ потрясалъ косаря, какъ голосъ привидѣнія, или какъ будто косаря дергали за ноги какой-нибудь проволокой.

Только послѣ сильнаго волненія, и когда скрипѣніе и жужжаніе цѣпей и гирь подъ нимъ прекращались, испуганный косарь успокоился. И онъ приходилъ въ ужасъ не даромъ. Эти гремучіе, похожіе на скелетъ часы способны хоть кого смутить, и я удивляюсь, что кто-нибудь, тѣмъ болѣе голландцы, могли выдумать такіе часы. Существуетъ народное повѣрье, что голландцы любятъ обширные футляры и широкое платье для нижнихъ частей своего тѣла. Поэтому они скорѣе всѣхъ могли выдумать что-нибудь, чтобы часы ихъ не были такъ костлявы и ничѣмъ не прикрыты.

Вотъ тутъ-то, замѣтьте, и началъ чайникъ. Приходя все болѣе и болѣе въ нѣжное и музыкальное настроеніе и чувствуя въ своемъ горлѣ неудержимое клокотанье, онъ началъ позволять себѣ короткія горловыя всхрапыванія, которыя, впрочемъ, онъ задерживалъ почти въ самомъ ихъ зародышѣ, какъ будто чувствовалъ себя еще не въ совсѣмъ хорошемъ расположеніи духа. Но, послѣ двухъ, трехъ попытокъ удержать въ себѣ свои веселые порывы, онъ откинулъ прочь всякую угрюмость, всякое стѣсненіе и залился такими веселыми звуками, о какихъ ни одинъ глупый соловей и понятія не имѣетъ. Но эти звуки были вмѣстѣ съ тѣмъ такъ просты, что вы поняли бы ихъ, какъ книгу, даже, быть можетъ, лучше нѣкоторыхъ книгъ, которыя мы съ вами могли-бы назвать. Выпуская свое теплое дыханіе въ видѣ легкаго облака, которое, весело и граціозно поднявшись на нѣсколько футовъ, держалось подъ сводомъ камина, какъ подъ своимъ домашнимъ небомъ, чайникъ закатывался съ такою энергичною веселостью, что его желѣзное тѣло шумѣло и тряслось на огнѣ. Даже крышка, недавно столь мятежная (таково вліяніе хорошаго примѣра), исполняла какой-то танецъ въ родѣ жиги и брянцала, припрыгивая, какъ бубенъ.

Нѣтъ никакого сомнѣнія въ томъ, что пѣсня чайника была не что иное, какъ приглашеніе и привѣтствіе кому-нибудь внѣ дома, кому-нибудь, кто въ это время приближался къ уютному домику и къ яркому огню. Госпожа Перибингль знала это отлично. Она сидѣла противъ камина и задумалась, а чайникъ пѣлъ: Сегодня ночь темная, и дорога уже устлана сгнившими листьями. Въ воздухѣ туманъ и мракъ; на землѣ грязь и слякоть. На небѣ остался свѣтъ, но то непріятный свѣтъ, темно-красное пятно на западѣ, — пятно, которымъ вѣтеръ и солнце заклеймили облака, какъ-бы въ наказаніе за то, что послѣднія принесли такую погоду; широкое открытое мѣсто вдоль дороги представляется длинной, мрачной, черной полосой. На дорожномъ столбѣ — иней, а въ колеяхъ — слякоть. Вода еще не замерзла, но уже не свободна. Ни что вообще не имѣетъ опредѣленной формы и характера. Но вотъ онъ идетъ, идетъ, идетъ…

Тутъ-то, если позволите, и запѣлъ сверчокъ, да такъ громко, какъ-будто онъ присоединился къ хору. Голосъ его былъ такъ поразительно непропорціоналенъ его росту, въ сравненіи съ чайникомъ (ростъ! да вы его и не замѣтили бы даже), что если бы онъ лопнулъ, какъ слишкомъ туго заряженная пушка, если бы онъ палъ на мѣстѣ, разорванный на пятьдесятъ кусковъ, то это показалось бы естественнымъ и неизбѣжнымъ послѣдствіемъ, даже цѣлью, къ которой онъ какъ-будто нарочно стремился.

Чайникъ исполнилъ свое послѣднее соло. Однако же онъ продолжалъ пѣть еще съ большимъ усердіемъ. Но сверчокъ взялъ верхъ и не уступалъ чайнику. Боже мой! какъ онъ чирикалъ. Его пронзительный, пискливый, рѣзкій голосъ раздавался по всему дому и какъ-будто сверкалъ подобно звѣздѣ среди ночного мрака.. Въ его самыхъ громкихъ нотахъ слышались какія-то неописываемыя трели и дрожаніе, которыя наводили на мысль, что онъ не могъ держаться на логахъ и въ энтузіазмѣ скакалъ съ мѣста на мѣсто. Однако же дуэтъ сверчка съ чайникомъ шелъ очень хорошо. Пѣсня и припѣвъ были все тѣ же, но они становились громче, громче, все громче и громче… такъ подстрекало соревнованіе.

Хорошенькая, маленькая слушательница, — потому что она была хорошенькая и молодая, хотя немного толстенькая (что касается до меня, то я не нахожу это недостаткомъ), — итакъ, хорошенькая маленькая слушательница зажгла свѣчку, взглянула на косаря надъ часами, который былъ занятъ довольно усердно косьбой минутъ, и посмотрѣла въ окно, въ которомъ, благодаря темнотѣ, она не увидѣла ничего, кромѣ отраженія въ стеклѣ собственнаго личика. А я того мнѣнія (такого были бы, навѣрное, и вы), что она долго бы смотрѣла и все-таки не увидѣла бы ничего, даже вполовину такого пріятнаго. Когда она вернулась и усѣлась на прежнее мѣсто, сверчокъ и чайникъ продолжали свой дуэтъ со всѣмъ пыломъ горячаго соревнованія. При этомъ ясно было, что слабая сторона чайника состояла въ томъ, что онъ не зналъ, когда онъ будетъ побѣжденъ.

Въ ихъ пѣснѣ слышалось сильное возбужденіе, какъ-бы во время скачки. Чиркъ, чиркъ, чиркъ, — сверчокъ обогналъ на цѣлую милю. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ, — чайникъ гудитъ недалеко, какъ огромный волчокъ. Чиркъ, чиркъ, чиркъ, — сверчокъ обогнулъ уголъ. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ, — чайникъ упорствуетъ въ погонѣ за нимъ, не думая уступать. Чиркъ, чиркъ, чиркъ, — сверчокъ бѣжитъ еще скорѣе. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ — чайникъ слѣдуетъ тихо, но твердо. Чиркъ, чиркъ, чиркъ, — сверчокъ скоро побѣдитъ. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ, — чайникъ не намѣренъ быть побѣжденнымъ. Такимъ образомъ это продолжалось до тѣхъ поръ, когда они до того спутались въ безпорядкѣ и суматохѣ состязанія, что даже голова, болѣе свѣжая, чѣмъ ваша или моя, не могла-бы положительно рѣшить, — чайникъ ли чирикалъ, а сверчокъ гудѣлъ, сверчокъ ли чирикалъ, а чайникъ гудѣлъ, или оба они вмѣстѣ и чирикали, и гудѣли. Но въ чемъ нѣтъ никакого сомнѣнія, это то, что и чайникъ, и сверчокъ въ одну и ту же секунду, какъ-будто въ силу какого-то союза, извѣстнаго имъ однимъ, послали свою привѣтственную пѣсню за окно на лучѣ отъ свѣчки, который освѣтилъ часть дороги. Этотъ лучъ упалъ на человѣка, шедшаго въ эту минуту по направленію къ свѣту, и въ одинъ мигъ (буквально) привѣтствовалъ его, какъ будто воскликнувъ: милости просимъ, домой, мой голубчикъ!

Достигнувъ этой цѣли, чайникъ былъ совершенно побѣжденъ. Вода закипѣла черезъ край, и чайникъ былъ снятъ съ огня. Тогда госпожа Перибингль побѣжала къ двери, за которой шумъ отъ колесъ телѣги, лошадиный топотъ, голосъ человѣка, бѣганье взадъ и впередъ собаки, не чувствовавшей себя отъ радости, и появленіе, столь же удивительное, какъ и непостижимое, ребенка, производили неимовѣрную суматоху.

Откуда взялся ребенокъ и какъ онъ очутился въ ту же минуту на рукахъ госпожи Перибингль? Я не знаю. Но вѣрно то, что живой ребенокъ, которымъ госпожа Перибингль, повидимому, очень гордилась, былъ у нея на рукахъ, когда мужчина здоровой наружности и гораздо выше и гораздо старше ея, нѣжно привлекъ ее къ огню. Онъ долженъ былъ порядочно нагнуться, чтобы поцѣловать ее. Но она стоила этого труда. Человѣкъ, ростомъ въ шесть футовъ, шесть дюймовъ, да еще съ ломотой въ членахъ, съ удовольствіемъ нагнулся бы, чтобы поцѣловать ее.

— Боже милосердый! Джонъ, воскликнула госпожа Перибингль, въ какое состояніе привела тебя эта погода!

Дѣйствительно ему досталось отъ погоды. Туманъ висѣлъ на его рѣсницахъ, въ видѣ ледяныхъ сосулекъ, а на бородѣ его появилась цѣлая радуга, когда онъ подошелъ къ огню.

— Да видишь ли, Крошка, говорилъ Джонъ медленно, снявъ съ шеи шарфъ и согрѣвая руки: сегодня погода не совсѣмъ лѣтняя, потому это и неудивительно.

— Я бы желала, чтобъ ты не называлъ меня Крошкой, Джонъ, я этого не люблю, сказала госпожа Перибингль, надувая губки съ выраженіемъ, которое ясно показывало, что она, напротивъ, очень любитъ это названіе.

— Что же ты такое на самомъ дѣлѣ? отвѣтилъ Джонъ, смотря съ улыбкою на свою жену и обнимая ея талію съ такою нѣжностью, на какую только была способна эта огромная и сильная рука. Крошка и… онъ посмотрѣлъ на ребенка, Крошка со своимъ… нѣтъ, не скажу, чтобы не испортить его. Но я чуть-чуть не сказалъ острое словцо. Никогда я не былъ такъ близокъ къ тому, чтобы произнести его.

Онъ часто, по его словамъ, хотѣлъ сказать что-то очень остроумное, этотъ огромный, медленный, честный Джонъ; этотъ Джонъ, тяжелый тѣломъ, но легкій духомъ, грубый по наружности, но нѣжный сердцемъ, мѣшкотный на видъ, но быстрый на самомъ дѣлѣ, недалекій, но такой добрый. О, мать природа, надѣли своихъ дѣтей тою истинной поэзіей сердца, которая скрыта въ душѣ этого бѣднаго извощика (кстати, — онъ былъ не болѣе, какъ извощикъ), и мы охотно будемъ слушать ихъ прозаическіе разговоры, охотно будемъ смотрѣть на ихъ прозаическую жизнь и будемъ благословлять тебя за то, что ты сталкиваешь насъ съ такими людьми.

Положительно весело было смотрѣть, какъ Крошка, со своимъ малюткой (совершенной куклой) на рукахъ, сидѣла противъ камина, какъ она съ кокетливою задумчивостью смотрѣла на огонь, склонивъ, подобно птенчику, свою нѣжную головку на большое, грубое плечо извощика. Она дѣлала это самымъ смѣшнымъ образомъ, — наполовину естественнымъ, наполовину заученнымъ. Весело было смотрѣть, какъ Джонъ, со своей неуклюжестью, нѣжно старался приноровить свою грубую фигуру, чтобы дать опору, въ которой нуждалось это легкое созданье; какъ онъ, при своемъ зрѣломъ возрастѣ, старался быть подходящимъ къ ея цвѣтущей юности. Весело было смотрѣть, какъ Тилли Слобои стояла поодоль, въ ожиданіи, что ей передадутъ ребенка, и любовалась этой группой, хотя ей было всего лѣтъ четырнадцать, пятнадцать; она стояла съ открытымъ ртомъ и широко раскрытыми глазами, вытянувъ впередъ шею, точно вдыхала въ себя, какъ воздухъ, счастье своихъ хозяевъ. Не менѣе забавно было видѣть, какъ послѣ какого-то замѣчанія, сдѣланнаго Крошкой на счетъ ребенка, Джонъ захотѣлъ его приласкать, но тотчасъ затѣмъ удержалъ свою руку, какъ-будто боясь раздавить его. Онъ наклонился только впередъ и съ почтительнаго отдаленія любовался малюткой, съ гордостью, соединенной съ замѣшательствомъ, — съ такимъ, однимъ словомъ, чувствомъ, какое могла бы испытывать добродушная дворняшка, если бы увидѣла себя въ одинъ прекрасный день матерью молодой канарейки.

— Неправда-ли, какъ онъ хорошъ, Джонъ? Неправда-ли, какъ онъ милъ, когда спитъ?

— Очень милъ, отвѣтилъ Джонъ, очень милъ. Онъ большею частью спитъ, не правда-ли?

— О, нѣтъ, Джонъ! Боже мой, нѣтъ!

— А, сказалъ Джонъ! задумавшись. Я думалъ, что глаза у него всегда закрыты. Эй!

— Господи, Джонъ, какъ ты испугалъ его!

— Да, кажется, ему. не годится вертѣть глазами такъ, какъ это онъ дѣлаетъ теперь, не такъ-ли? сказалъ удивленный извощикъ. Смотри, какъ онъ обоими разомъ моргаетъ. Посмотри-ка на его ротъ. Онъ раскрываетъ и закрываетъ его, какъ золотыя рыбки!

— Вы не достойны быть отцомъ, произнесла Крошка съ полнымъ авторитетомъ опытной матери семейства. Впрочемъ, откуда вамъ знать, Джонъ, всѣ небольшіе недуги, которымъ подвержены дѣти. Вы даже и названій-то имъ не знаете, вы, глупые мужчины.

Переложивъ ребенка на лѣвую руку и потрепавъ его слегка по спинкѣ, какъ бы для успокоенія его, она, смѣясь, ущипнула за ухо своего мужа.

— Нѣтъ, произнесъ Джонъ, снимая свое пальто. Ты совершенно права, Крошка. Я въ этомъ не понимаю никакого толку. Я знаю только, что сегодня вечеромъ я порядочно-таки боролся съ вѣтромъ. Вѣтеръ былъ сѣверо-восточный и во всю дорогу дулъ прямо въ повозку.

— Ахъ, и въ самомъ дѣлѣ, мой бѣдный, старый другъ! воскликнула госпожа Перибингль и быстро принялась за дѣло. Тилли, возьмите драгоцѣнную малютку, пока я постараюсь быть на что-нибудь пригодной. Боже мой! я, кажется, способна задушить его поцѣлуями. Поди прочь, моя добрая собака, поди прочь, Боксеръ. Дай мнѣ только заварить чай, Джонъ: тогда я помогу тебѣ разобрать посылки. Я буду помогать тебѣ, какъ трудолюбивая пчелка. «Какъ маленькая пчелка!»… и т. д. Ты знаешь конецъ, Джонъ? Училъ ли ты, когда былъ въ школѣ, эту пчелку?

— Я не совсѣмъ доучилъ ее, отвѣтилъ Джонъ. Я былъ очень близокъ къ тому, чтобы знать ее наизусть. Но я, пожалуй, испортилъ бы ее.

— Ха, ха, ха! разсмѣялась Крошка. Смѣхъ ея былъ самый веселый. Какой ты милый, старый, прелестный дурачекъ, Джонъ.

Нисколько не оспаривая этихъ словъ, Джонъ вышелъ во дворъ, чтобы присмотрѣть за мальчикомъ, которому былъ порученъ присмотръ за лошадью и фонарь котораго уже въ теченіе нѣсколькихъ минутъ сверкалъ передъ окномъ, какъ блудящій огонекъ. Лошадь была такъ толста, что вы не повѣрили бы мнѣ, если бы я вамъ сказалъ ея мѣру въ толщину, и такъ стара, что день ея рожденія былъ потерянъ во мракѣ древности. Боксеръ, чувствуя, что все семейство достойно его вниманія и что вниманіе это должно быть раздѣлено совершенно безпристрастно между всѣми членами семьи, постоянно выбѣгалъ на улицу и вбѣгалъ опять въ домъ, какъ сумасшедшій. То вертѣлся онъ, лая, вокругъ лошади, пока ее обтирали у дверей конюшни, то, будто дикій звѣрь, бросался на свою госпожу и тотчасъ же быстро останавливался; то вдругъ прикладывалъ свой мокрый носъ къ лицу Тилли Слобои, которая, сидя на низкомъ стулѣ у огня и пугаясь прикосновенія, вскрикивала; то оказывалъ непрошенное вниманіе ребенку; то, покружившись передъ огнемъ, укладывался какъ-будто на всю ночь; то вскакивалъ опять и отправлялся во дворъ, вертя хвостомъ, какъ-будто вспомнилъ вдругъ о какомъ-нибудь назначенномъ ему свиданіи и не желалъ его пропустить.

— Готово! произнесла Крошка, такъ же серьезно занятая, какъ ребенокъ, который играетъ въ хозяйство. Чайникъ на рѣшеткѣ. Вотъ кусокъ холоднаго окорока, вотъ масло, вотъ свѣжій хлѣбъ; все тутъ! Вотъ корзина для маленькихъ пакетовъ, Джонъ, если они есть у тебя. Да гдѣ же ты, Джонъ? Смотрите, Тилли, вы уроните моего милаго ребенка подъ рѣшетку.

Хотя миссъ Слобои съ живостью отвергла это замѣчаніе, однако же, надо правду сказать, что она имѣла удивительный талантъ ставить ребенка въ затруднительныя положенія; она даже часто, со всѣмъ хладнокровіемъ, свойственнымъ только ей одной, ставила въ опасность жизнь этого нѣжнаго существа. Фигура этой молодой особы была до того худа и пряма, что платье ея казалось въ постоянной опасности свалиться съ ея плечь, на которыхъ оно висѣло совершенно свободно, какъ на вѣшалкѣ. Костюмъ ея былъ замѣчателенъ тѣмъ, что, при всевозможныхъ случаяхъ, онъ гдѣ-нибудь непремѣнно раскрывался и обнаруживалъ подъ собою куски фланели странной формы. На спинѣ можно было видѣть куски корсажа или корсета темно-зеленаго цвѣта. Такъ какъ миссъ Слобои имѣла привычку постоянно удивляться чему-нибудь, разѣвая при этомъ ротъ, и кромѣ того находилась въ непрерывномъ созерцаніи совершенствъ своей госпожи и ребенка, то можно сказать, что ея ошибки и неловкости дѣлали честь ея головѣ и сердцу; и хотя онѣ оказывали мало почету головѣ ребенка, которую приводили въ соприкосновеніе съ дверьми, столами, перилами, со спинками кроватей и другими посторонними предметами, но все-таки онѣ были честными результатами постояннаго удивленія Тилли Слобои тому, что съ нею обращаются такъ ласково и что она очутилась въ такомъ комфортабельномъ домѣ, — потому что мать и отецъ ея были неизвѣстны, и Тилли была воспитана въ домѣ общественнаго призрѣнія, какъ найденышъ, а найденыши вообще неизбалованы.

Право, забавно было видѣть, какъ маленькая Перибингль, вернувшись со своимъ мужемъ, стала тащить ящикъ для мелкихъ вещей и при этомъ употребляла всевозможныя усилія, чтобы ничего не дѣлать (потому что ящикъ несъ Джонъ). Если бы вы увидѣли эту сцену, то она позабавила бы васъ почти столько же, сколько и его; она, должно быть, развеселила и сверчка, потому что онъ зачирикалъ съ необыкновенною живостью.

— Э, да онъ сегодня что-то особенно веселъ, сказалъ Джонъ своимъ медленнымъ тономъ.

— Это къ благополучію, Джонъ. Онъ всегда предсказываетъ что-нибудь хорошее. Имѣть сверчка у себя на шесткѣ — самая счастливая вещь на свѣтѣ.

Джонъ посмотрѣлъ на нее съ такимъ выраженіемъ, какъ будто былъ очень близокъ къ мысли, что она главный его сверчокъ, и вполнѣ согласился съ нею. Но это былъ вѣроятно также одинъ изъ тѣхъ случаевъ, когда онъ чуть не сказалъ остраго словца, и потому онъ промолчалъ, чтобы не испортить его.

— Въ первый разъ я услышала его веселый голосокъ въ тотъ вечеръ, Джонъ, когда ты привезъ меня домой… когда ты привезъ меня сюда въ мой новый домъ. Это было около года тому назадъ. Помнишь, Джонъ?

О, да! Джонъ помнилъ. Еще бы ему не помнить!

— Его пѣснь была такимъ привѣтствіемъ мнѣ! Она, казалось, была полна обѣщаній и ободреній. Она, казалось, говорила, что ты будешь добръ и ласковъ со мною и не разсчитываешь (я этого ужасно боялась, Джонъ) найти опытную голову на плечахъ твоей безумной молоденькой жены.

Джонъ задумчиво потрепалъ ее по плечу и по головкѣ, какъ-будто хотѣлъ сказать: нѣтъ, нѣтъ, онъ этого не ожидалъ; онъ былъ радъ взять эту головку такой, какъ она есть. И онъ положительно былъ правъ. Головка была премиленькая.

— И сверчокъ говорилъ правду, Джонъ, потому что ты былъ всегда самый лучшій, самый внимательный, самый ласковый изъ всѣхъ мужей. Это былъ счастливый домъ, Джонъ, и я люблю сверчка ради его.

— Въ такомъ случаѣ и я его люблю, сказалъ извощикъ. И я его люблю, Крошка.

— Я его люблю за то, что много разъ слышала его, и за то, что много мыслей возбудило во мнѣ его безобидное пѣніе. Иногда, въ сумерки, когда я чувствовала себя немного одинокой и печальной, Джонъ (прежде чѣмъ родился малютка, чтобы веселить и меня, и весь домъ), когда я думала, какъ ты былъ бы одинокъ, если бы я умерла; какъ я была бы несчастна, если бы могла знать, что ты утратилъ меня, мой милый, — тогда его чириканье предвѣщало мнѣ, казалось, другой голосокъ, такой сладкій, такой дорогой моему сердцу, при появленіи котораго печаль моя исчезала, какъ сонъ. И когда я, бывало, боялась (вѣдь я тогда боялась, Джонъ; да, я была очень молода, ты знаешь), что нашъ бракъ можетъ доказать, какъ мы плохо подходимъ другъ къ другу: я — такой ребенокъ, ты — похожій скорѣе на моего опекуна, чѣмъ на мужа; что ты, какъ бы ни старался, не будешь, можетъ быть, въ состояніи привыкнуть любить меня, какъ ты этого надѣялся и желалъ, — тогда это чириканье опять веселило меня и наполняло меня надеждой и увѣренностью. Я думала объ этихъ вещахъ сегодня вечеромъ въ то время, какъ сидѣла здѣсь въ ожиданіи тебя. И я люблю за это сверчка.

— И я также, возразилъ Джонъ. Но, Крошка, что это значитъ? Я надѣялся и желалъ быть въ состояніи привыкнуть тебя любить? Что это, какъ ты говоришь? Я любилъ тебя гораздо раньше того, какъ я привезъ тебя сюда, чтобы сдѣлать хозяюшкой этого сверчка, Крошка.

Она положила на минуту свою ручку на его руку и съ волненіемъ посмотрѣла на него, какъ-будто хотѣла ему что-то сказать. Затѣмъ тотчасъ же стала на колѣни передъ ящикомъ и заболтала своимъ оживленнымъ голосомъ, дѣятельно разбирая посылки:

— Сегодня ихъ немного, Джонъ, но я видѣла нѣсколько тюковъ за повозкой; и хотя они, можетъ быть, и больше тебя затрудняютъ, но зато оплачиваются лучше. Итакъ, намъ нѣтъ причины роптать, не правда-ли? Кромѣ того, ты, вѣроятно, еще подорогѣ роздалъ посылки?

— О, да, отвѣтилъ Джонъ, я много ихъ роздалъ.

— Что это за круглый ящикъ? Боже мой, Джонъ, да это свадебный пирогъ!

— Только женщины могутъ угадать это, произнесъ Джонъ съ удивленіемъ. Мужчина никогда и не подумалъ бы объ этомъ. И я убѣжденъ, что запакуй свадебный пирогъ въ цибикъ или въ перевернутую кровать, или въ боченокъ изъ-подъ селедокъ, или во всякую неподходящую къ свадебному пирогу вещь, — женщина тотчасъ же узнаетъ его. Да, я заходилъ за нимъ въ пирожную.

— И онъ вѣситъ… ужъ не знаю, сколько… цѣлыхъ сто фунтовъ, я думаю! воскликнула Крошка, всѣми силами стараясь приподнять его. Чей это пирогъ, Джонъ? Кому его посылаютъ?

— Прочти на той сторонѣ надпись, сказалъ Джонъ.

— Что это, Джонъ! Боже мой, Джонъ!

— А? кто подумалъ бы это? возразилъ Джонъ.

— Неужели это Греффъ и Тэклетонъ, продавецъ игрушекъ? продолжала Крошка, сидя на полу и качая головой.

Джонъ сдѣлалъ утвердительный знакъ.

Г-жа Перибингль въ нѣмомъ удивленіи и съ выраженіемъ жалости на лицѣ качала головой разъ пятьдесятъ; при этомъ губы ея сжались такъ, какъ никогда этого не дѣлали, и она смотрѣла задумчиво и неподвижно на извощика.

Между тѣмъ миссъ Слобои, которая имѣла способность машинально повторять для развлеченія ребенка отрывки текущаго разговора, изгоняя изъ него всякій смыслъ и употребляя всѣ существительныя во множественномъ числѣ, громко спрашивала у дитяти, Греффы-ли это и Тэклетоны, продавцы игрушекъ, и заходили-ли они въ пирожныя за свадебными пирогами, и узнавали-ли матери ящики, когда отцы приносили ихъ домой, и т. д.

— Итакъ, это дѣйствительно совершится! произнесла Крошка. Вѣдь она ходила вмѣстѣ со мною въ школу, Джонъ.

Онъ подумалъ о томъ времени, когда она еще ходила въ школу. Онъ посмотрѣлъ на нее съ задумчивою улыбкою, но ничего не отвѣтилъ.

— И онъ такъ старъ! такъ не подходитъ къ ней! Джонъ, сколькими годами Греффъ и Тэклетонъ старше тебя?

— Сколькими чашками я выпью сегодня чаю въ одинъ присѣстъ болѣе, чѣмъ Греффъ и Теклетонъ выпивалъ въ четыре, спрашиваю я! весело возразилъ Джонъ, придвигая стулъ къ круглому столу я принимаясь за холодный окорокъ. Что же касается ѣды, то я ѣмъ мало, но то, что ѣмъ, ѣмъ съ удовольствіемъ, Крошка.

Даже эта фраза, одна изъ невинныхъ иллюзій Джона (потому что у него былъ всегда большой аппетитъ, вполнѣ противорѣча его словамъ), не возбудила улыбки на лицѣ его маленькой жены, которая, стоя между тюками и пакетами, тихонько отталкивала ногою пирогъ и ни разу не посмотрѣла (хотя глаза ея были направлены внизъ) на хорошенькій башмачекъ, которымъ она была обыкновенно очень занята. Она стояла такъ, погруженная въ свои мысли, и не думала ни о чаѣ, ни о Джонѣ, хотя онъ ее звалъ и даже стукнулъ ножомъ объ столъ, чтобы привести ее въ себя. Наконецъ онъ всталъ и тронулъ ее за руку. Тогда она, посмотрѣвъ на него, побѣжала къ своему мѣсту за чайнымъ столомъ, смѣясь надъ своею разсѣянностью. Но смѣхъ ея быль уже не тотъ: и манера, и тонъ его совершенно измѣнились.

Сверчокъ также пересталъ пѣть. Комната вообще сдѣлалась какъ-то менѣе весела, чѣмъ она была прежде, и стала совсѣмъ, другая.

— Такъ тутъ всѣ посылки, Джонъ? спросила Крошка, прерывая продолжительное молчаніе, которое честный извощикъ посвятилъ приведенію въ исполненіе одной части своей любимой фразы: именно, онъ ѣлъ съ удовольствіемъ, если ужъ нельзя было сказать, что онъ ѣлъ мало. Такъ это всѣ посылки, Джонъ?

— Тутъ все, отвѣтилъ Джонъ. А, да… нѣтъ, я… тутъ онъ положилъ ножикъ и вилку и, глубоко вздохнувъ, продолжалъ: Я сознаюсь… я совершенно забылъ о старомъ господинѣ.

— О старомъ господинѣ?

— Въ повозкѣ, отвѣтилъ Джонъ. Въ послѣдній разъ, какъ я на него посмотрѣлъ, онъ спалъ, лежа на соломѣ. Я раза два, было, вспоминалъ о немъ, съ тѣхъ поръ, какъ я здѣсь, и каждый разъ онъ выходилъ вонъ изъ головы. Эй, ей, вставайте! Такъ, мой голубчикъ!

Эти послѣднія слова Джона слышались уже за дверьми, куда онъ побѣжалъ со свѣчкою въ рукахъ.

Миссъ Слобои, понимая, что идетъ рѣчь о какомъ-то таинственномъ старомъ господинѣ, и связывая въ своемъ мистическомъ воображеніи это названіе съ религіознымъ вѣрованіемъ^[2], такъ смутилась, что соскочила съ низенькаго стула передъ каминомъ, чтобы искать защиты за юбками своей госпожи. Но, переступивъ порогъ, она вдругъ столкнулась со старымъ господиномъ, причемъ инстинктивно напала на него съ единственнымъ оружіемъ, которое было у нея подъ рукою. Такъ какъ оружіе это было ничто иное, какъ самъ ребенокъ, то произошли большое смятеніе и страхъ, которые умный Боксеръ еще болѣе увеличилъ. Эта добрая собака, болѣе внимательная, чѣмъ ея хозяинъ, караулила, казалось, стараго господина во время его сна, чтобы онъ не ушелъ вмѣстѣ съ молодыми тополями, привязанными за повозкой; она и теперь не отступала отъ старика, дергая его за штиблеты и кусая ихъ пуговицы.

— Однако же вы крѣпко спите, сказалъ Джонъ, когда водворилась тишина и старый господинъ стоялъ безъ шляпы и неподвижно посреди комнаты: такъ крѣпко спите, что я бы спросилъ васъ, гдѣ остальные шестеро, если бы это не было шуткой, а я знаю, что всякую шутку испорчу. Но я чуть не сострилъ, проговорилъ извощикъ, — чуть-чуть не сострилъ.

Новый пришелецъ, у котораго были длинные бѣлые волосы, пріятное лицо, необыкновенно смѣлое и правильное для старика, темные, блестящіе и выразительные глаза, посмотрѣлъ вокругъ себя съ улыбкою и серьезно поклонился женѣ извощика.

Костюмъ его былъ странный и очень старомодный. Онъ весь былъ коричневаго цвѣта. Въ рукѣ старикъ держалъ толстую палку также коричневаго цвѣта. Онъ ударилъ ее объ полъ, причемъ она раскрылась и обратилась въ стулъ, на которомъ онъ и усѣлся совершенно спокойно.

— Вотъ, произнесъ извощикъ, обращаясь къ женѣ: такимъ образомъ онъ сидѣлъ у дороги, когда я увидѣлъ его — прямо какъ верстовой столбъ. Онъ почти также глухъ, какъ верстовой столбъ, прибавилъ Джонъ.

— Онъ сидѣлъ на открытомъ воздухѣ?

— Да на открытомъ воздухѣ, и какъ разъ въ сумерки. «Мѣсто заплачено», сказалъ онъ, давая мнѣ восемнадцать пенсовъ. Затѣмъ онъ вошелъ въ повозку и вотъ онъ здѣсь.

— Я думаю, Джонъ, что онъ скоро уйдетъ.

Ничуть не бывало. Онъ, напротивъ, заговорилъ:

— Позвольте мнѣ у васъ остаться, пока не пріѣдутъ за мною, произнесъ онъ кроткимъ голосомъ. Не обращайте на меня вниманія.

Послѣ этого онъ вынулъ изъ одного огромнаго кармана очки, изъ другого, такого же, книгу и принялся совершенно спокойно читать, не обращая никакого вниманія на Боксера, какъ-будто тотъ былъ ручной ягненокъ.

Извощикъ и жена его посмотрѣли другъ на друга съ удивленіемъ. Старикъ поднялъ голову, посмотрѣлъ сперва на Крошку, потомъ на извощика и спросилъ:

— Это ваша дочь, мой добрый другъ?

— Жена, отвѣтилъ Джонъ.

— Племянница?

— Жена! заоралъ Джонъ.

— Неужели? замѣтилъ старикъ, въ самомъ дѣлѣ? Она очень молода!

Онъ спокойно сталъ перелистывать книгу и продолжалъ свое чтеніе. Но, не прочитавъ двухъ строкъ, опять поднялъ голову и спросилъ:

— Ребенокъ — вашъ?

Джонъ, вмѣсто отвѣта, такъ кивнулъ головой, что это движеніе могло бы изобразить собою отвѣтъ, данный посредствомъ говорной трубы.

— Дѣвочка?

— Ма-а-а-льчикъ! заоралъ Джонъ.

— Также очень молодой, а?

Тутъ госпожа Перебингль тотчасъ же вмѣшалась.

— Два мѣсяца и три дня-я-л! Оспа привита ровно шесть недѣль тому наза-а-дъ! Принялась великолѣ-ѣ-пно! Докторъ нашелъ, что онъ замѣчательно красивый ребе-е-но-окъ… Такой, какими обыкновенно бываютъ пя-ти-мѣсячныя дѣти! Удивительно смы-шле-е-ный! Вы, можетъ быть, не повѣрите, что онъ уже чувствуетъ свои но-о-о-ги!

Тутъ маленькая мать, которая выкрикивала эти короткія фразы надъ самымъ ухомъ стараго господина, совершенно запыхалась и, съ раскраснѣвшимся лицомъ, поднесла къ нему ребенка, какъ неопровержимое и блестящее доказательство ея словъ, между тѣмъ, какъ Силли Слобои, издавая звуки, подобные чиханію, прыгала, какъ восторженный теленокъ, вокругъ ничего непонимающаго невиннаго существа.

— Слушайте! Должно быть пришли за нимъ, сказалъ Джонъ. Тамъ кто-то есть за дверьми. Отворите, Тилли.

Прежде чѣмъ Тилли дошла до двери, ее отворили снаружи. Дверь была первобытнаго устройства, съ защелкою, которую могъ поднять всякій, кто хотѣлъ, а этого хотѣли очень многіе, потому что сосѣди всякаго рода любили помѣняться двумя, тремя веселыми словами съ извощикомъ, хотя самъ-то онъ не былъ большой говорунъ. Въ комнату вошелъ маленькій, худой, задумчивый, смуглый человѣкъ въ пальто, сшитомъ, какъ было видно, изъ парусины со стараго тюка, потому что, когда онъ повернулся, чтобы затворить за собою дверь, на спинѣ его показались прописныя буквы Г и Т и слово СТЕКЛО, пропечатанное большими буквами.

— Добрый вечеръ, Джонъ, сказалъ маленькій человѣкъ. Добрый вечеръ сударыня. Здравствуйте, Тилли. Добрый вечеръ, незнакомецъ. Какъ поживаетъ малютка? Надѣюсь что, Боксеръ здоровъ.

— Все благополучно, Калебъ, отвѣтила Крошка. Вамъ стоитъ только посмотрѣть на милаго ребенка, чтобы удостовѣриться въ этомъ.

— Я увѣренъ, что для этого также стоитъ посмотрѣть на васъ, произнесъ Калебъ.

Однако же онъ и не взглянулъ на нее. У него было какое-то задумчивое и разсѣянное выраженіе глазъ, которые всегда, казалось, смотрѣли не на то, о чемъ онъ говорилъ; да и голосъ его былъ такой же, — никогда не выражалъ того, что говорилъ Калебъ.

— Или на Джона, продолжалъ Калебъ, или на Тилли, или, наконецъ, на Боксера.

— Вы заняты теперь, Калебъ? спросилъ извощикъ.

— Да, порядочно занятъ, отвѣтилъ онъ съ такимъ разсѣяннымъ видомъ, какъ будто былъ занятъ по крайней мѣрѣ отыскиваніемъ философскаго камня. Порядочно занятъ. Пошли въ ходъ новые ковчеги. Я бы очень хотѣлъ усовершенствовать семейство, но я не знаю, какъ это сдѣлать по той цѣнѣ, по которой они идутъ. Пріятно было бы сдѣлать болѣе отличія между Симами и Хамами и между мужьями и женами. И мухи, видите ли, не совсѣмъ соразмѣрны, когда ихъ сравниваешь со слонами. Ахъ, кстати, Джонъ! Нѣтъ ли у васъ между посылками чего-нибудь и для меня?

Извощикъ подошелъ къ пальто, которое онъ снялъ, вошедши въ комнату, и вынулъ изъ его кармана маленькій горшочекъ цвѣтовъ тщательно завернутый въ мохъ и бумагу.

— Вотъ, сказалъ онъ, осторожно поправляя его. Ни одинъ листочекъ не испорченъ, и весь въ бутонахъ.

Мрачные глаза Калеба прояснились, когда онъ взялъ горшочекъ и благодарилъ Джона.

— Дорого, Калебъ, сказалъ извощикъ. Очень дорого въ эту пору года.

— Это ничего. Что бы онъ ни стоилъ, онъ всегда будетъ дешевъ для меня. Нѣтъ ли еще чего, Джонъ.

— Еще маленькій ящикъ, отвѣчалъ извощикъ. Вотъ онъ.

— «Калебу Племмеру», читалъ маленькій человѣкъ адресъ по складамъ. «Золото». Золото, Джонъ? Это не можетъ быть для меня.

— Золотыя блестки, сказалъ Джонъ, читая за его плечами; гдѣ вы видите золото?

— О, конечно! воскликнулъ Калебъ. Это совершенію вѣрно! Золотыя блестки. Да, да, это мнѣ. Ящикъ могъ бы быть съ золотомъ, если бы мой дорогой сынъ, отправившійся въ золотую южную Америку, былъ живъ, Джонъ. Вы любили его, какъ сына, не правда ли? Да чего васъ спрашивать! Я знаю, что вы его очень любили. «Калебу Племмеру. Золотыя блестки и стеклянные глаза для куколъ». Да, да, совершенно вѣрно. Это ящикъ съ глазами кукламъ, для работы моей дочери. Какъ бы я желалъ, Джонъ, чтобы ея собственные глаза нашлись въ какомъ-нибудь ящикѣ.

— И я отъ души желалъ бы этого! воскликнулъ извощикъ.

— Благодарю васъ, проговорилъ маленькій человѣкъ. Вы говорите отъ души. Подумать, что она никогда не увидитъ тѣхъ куколъ, которыя, вытаращивъ глаза, цѣлый день смотрятъ на нее! Это очень горько. Надо мнѣ разсчитаться съ вами, Джонъ. Что вамъ слѣдуетъ?

— Я разсчитаюсь съ вами по-своему, если повторите свой вопросъ. Что, Крошка, близокъ я былъ къ тому, чтобы съострить?

— Это на васъ похоже. Вы такой добрый. Дайте посмотрѣть; ничего, кажется, болѣе нѣтъ.

— Не думаю, отвѣтилъ извощикъ. Посмотрите еще.

— Что-нибудь для хозяина, вѣрно, а? спросилъ Калебъ, подумавъ немного. Да, конечно. Я вѣдь для этого и пришелъ. Но голова моя такъ идетъ кругомъ отъ этихъ ковчеговъ и пр. Скажите, онъ не былъ здѣсь?

— Онъ, — нѣтъ, отвѣтилъ извощикъ. Онъ слишкомъ занятъ ухаживаніемъ за своей невѣстой.

— Однако же, онъ долженъ придти, проговорилъ Калебъ, потому что онъ велѣлъ мнѣ возвратиться по правой сторонѣ улицы, и я убѣжденъ, что онъ захватитъ меня здѣсь. Лучше мнѣ уйти поскорѣе. Не позволите ли мнѣ, сударыня, ущипнуть Боксера за хвостъ?

— Что за вопросъ, Калебъ?

— Ну, не нужно, сударыня, сказалъ маленькій человѣкъ. Ему это можетъ не понравиться. Видите ли, я получилъ маленькій заказъ на лающихъ собакъ; и я бы хотѣлъ, за шесть пенсовъ, сдѣлать ихъ какъ можно ближе къ натурѣ. Вотъ и все. Но не обращайте вниманія на мою просьбу, сударыня.

Тутъ случилось кстати, что Боксеръ, безъ всякой понудительной мѣры, залаялъ очень усердно. Но, такъ какъ этотъ лай предвѣщалъ какого-нибудь новаго посѣтителя, то Калебъ отложилъ свое изученіе съ натуры до болѣе удобнаго времени и, взваливъ круглый ящикъ себѣ на плечи, торопливо распростился съ хозяевами. Онъ могъ бы избавить себя отъ этого труда, потому что на порогѣ встрѣтился лицомъ къ лицу съ новымъ посѣтителемъ.

— А! вы здѣсь? Подождите немножко: я провожу васъ домой. Мое почтеніе, Джонъ Перибингль, и мое нижайшее почтеніе вашей хорошенькой женѣ. Вы хорошѣете съ каждымъ днемъ и дѣлаетесь добрѣе, если это возможно! И также моложе, пробормоталъ онъ тихимъ голосомъ; вотъ въ чемъ штука.

— Я бы удивилась, что вы говорите комплименты, сказала Крошка не совсѣмъ любезно: если это не объяснялось вашимъ новымъ положеніемъ.

— Такъ вы уже все знаете?

— Да, хотя едва-едва могла повѣрить, отвѣтила Крошка.

— И повѣрили только послѣ сильной борьбы самихъ съ собою, я думаю?

— Да, послѣ очень сильной борьбы.

Тэкльтонъ, — продавецъ игрушекъ, извѣстный почти всѣмъ подъ именами Греффъ и Тэкльтонъ (потому что такъ называлась фирма, хотя Греффъ давно умеръ, оставивъ товарищу свое имя и, какъ многіе говорятъ, характеръ, связанный со значеніемъ этого имени)^[3]. Итакъ, Тэкльтонъ — продавецъ игрушекъ — былъ одинъ изъ тѣхъ людей, родители и опекуны которыхъ не поняли вовсе ихъ призванія. Если бы они сдѣлали изъ него ростовщика, или безпощаднаго прокурора, или жандарма, или маклера, то онъ, можетъ быть, растратилъ-бы всѣ свои дурные инстинкты съ молоду и, истощивъ всю желчь своего характера въ недобрыхъ дѣлахъ своей профессіи, сталъ-бы подъ конецъ добрымъ, хотя-бы ради новинки и перемѣны. Но, привязанный къ миролюбивому дѣлу продавца игрушекъ, онъ вѣчно горячился и сдѣлался совершеннымъ людоѣдомъ, жившимъ вѣкъ свой на счетъ дѣтей, покупавшихъ у него игрушки, — дѣтей, которыхъ онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ былъ непримиримымъ врагомъ. Онъ презиралъ всѣ игрушки безъ исключенія и ни за что на свѣтѣ не купилъ-бы ни одной. Онъ наслаждался, когда ему удавалось придать страшное выраженіе лицу картонныхъ фермеровъ, которые везли продавать на рынокъ своихъ поросятъ; глашатаямъ; которые извѣщали объ адвокатѣ, потерявшемъ совѣсть; двигающимся старушкамъ, которыя штопали чулки или разрѣзали пироги, и другимъ экземплярамъ его торговли. Онъ съ удовольствіемъ изощрялся надъ изобрѣтеніемъ ужасныхъ масокъ: отвратительныхъ, косматыхъ, красноглазыхъ пугалъ въ коробкѣ, изъ которой они выскакивали; бумажныхъ змѣевъ въ видѣ вампировъ; ужасныхъ прыгуновъ, которыхъ невозможно опрокинуть и которые стремятся все впередъ, пугая дѣтей. При такихъ работахъ душа его торжествовала. Онѣ были единственнымъ его отдыхомъ, единственнымъ предохранительнымъ клапаномъ, черезъ который выходила его злость. Онъ былъ геніаленъ въ подобныхъ изобрѣтеніяхъ, и ему было сладко думать, что игрушка его работы причинитъ кошмаръ ребенка. Онъ даже потерпѣлъ убытокъ (и эту игрушку онъ любилъ болѣе всего), чтобы достать дьявольскихъ картинокъ для волшебнаго фонаря. На этихъ картинкахъ адскія силы были изображены въ видѣ сверхъестественныхъ слизней съ человѣческими лицами. Онъ также употребилъ небольшой капиталъ на то, чтобы увеличить ростъ великановъ; и, хотя онъ самъ не былъ живописецъ, однако же, съ помощью куска мѣла, умѣлъ указать артистамъ, какое звѣрское выраженіе придать лицамъ этихъ чудовищъ, чтобы совершенно разстроить молодые умы дѣтей отъ шести до одиннадцати лѣтъ и смутить ихъ на все продолженіе святочныхъ и лѣтнихъ каникулъ.

Чѣмъ онъ былъ въ изобрѣтеніи игрушекъ, тѣмъ онъ былъ (какъ большая часть людей) и въ другихъ дѣлахъ. Поэтому вы можете себѣ представить, какого необыкновеннаго пріятнаго человѣка заключалъ въ себѣ длинный зеленый сюртукъ, доходившій Тэкльтону до икръ и застегнутый до самаго подбородка, и какого веселаго собесѣдника и какой изысканный умъ вы нашли-бы въ этомъ человѣкѣ, обутомъ въ огромные сапоги съ красными отворотами.

И однако же Тэкльтонъ, продавецъ игрушекъ, былъ женихомъ. Да, не смотря на все это, онъ намѣревался жениться, да еще на молоденькой и очень красивой дѣвушкѣ.

Онъ и теперь, стоя въ кухнѣ извощика, не очень-то былъ похожъ на жениха: съ дерганьемъ въ лицѣ, съ исковерканнымъ тѣломъ, съ шапкою нахлобученною на брови, съ руками, всунутыми въ самую глубину кармановъ, со всей своей вообще ѣдкой, непривлекательной натурой, выглядывавшей, какъ воронъ, изъ уголка его маленькаго глаза. И все-таки онъ былъ женихомъ.

— Черезъ три дня. Будущій четвергъ, послѣдній день перваго мѣсяца въ году — будетъ днемъ моей свадьбы, сказалъ Тэкльтонъ.

Сказалъ-ли я, что одинъ глазъ у него былъ всегда широко раскрытъ, а другой почти закрытъ, и что послѣдній былъ всегда выразительнымъ глазомъ? Кажется, что не сказалъ.

— Это будетъ день моей свадьбы, сказалъ Тэкльтонъ, позвякивая деньгами въ карманѣ.

— Вѣдь это же день и нашей свадьбы! воскликнулъ извощикъ.

— Ха, ха! расхохотался Тэкльтонъ. Это очень смѣшно. Вы совершенно такая-же пара, какъ мы. Совершенно такая-же!

Невозможно описать негодованія Крошки, произведеннаго этой самонадѣянной фразой. Что-же дальніе-то будетъ? Его воображеніе дойдетъ, пожалуй, до того, что онъ найдетъ возможнымъ имѣть такого-же ребенка! Нѣтъ, человѣкъ этотъ сумасшедшій.

— Послушайте! На два слова, прошепталъ Тэкльтонъ, толкнувъ извощика подъ локоть и отводя его немного въ сторону. Вы придете на свадьбу? Вѣдь мы одного поля ягода.

— Какъ, одного поля ягода? спросилъ извощикъ.

— Маленькая разница въ лѣтахъ, вы знаете, отвѣтилъ Тэкльтонъ, толкнувъ его опять подъ локоть. Приходите провести вечеръ съ нами передъ свадьбой.

— Зачѣмъ? спросилъ Джонъ, удивленный такимъ настойчивымъ гостепріимствомъ.

— Зачѣмъ? переспросилъ Тэкльтонъ. Вотъ странный способъ принимать приглашенія. Зачѣмъ! Для удовольствія, для… пріятнаго общества, и т. д.

— Я думалъ, что вы никогда не были общежительны, сказалъ Джонъ со своею обыкновенною простотою.

— Ну, я вижу, что съ вами можно играть только въ открытую игру, сказалъ Тэкльтонъ. Такъ видите-ли: по правдѣ сказать, дѣло въ томъ, что вы… когда бываете вмѣстѣ съ женою, имѣете то, что люди, пьющіе чай, называютъ комфортабельнымъ видомъ. Мы объ этомъ знаемъ больше, но…

— Нѣтъ, мы не знаемъ больше, возразилъ Джонъ. Но о чемъ вы говорите?

— Ну хорошо! Мы не знаемъ больше сказалъ Тэкльтонъ. Допустимъ, пожалуй это, если вамъ угодно. Не въ томъ дѣло. Я хотѣлъ сказать, что такъ какъ вы имѣете такой видъ, то ваше общество будетъ имѣть хорошее вліяніе на будущую госпожу Тэкльтонъ. И, хотя я не думаю, чтобы ваша добрая жена относилась ко мнѣ очень дружелюбно въ этомъ дѣлѣ, однако же она, помимо своей воли, будетъ служить моимъ видамъ, потому что она дышетъ всегда такимъ довольствомъ и счастьемъ, которыя всегда производятъ хорошее впечатлѣніе, какова-бы ни была суть вещей. Вы обѣщаете придти?

— Мы согласились праздновать день нашей свадьбы, до тѣхъ поръ, пока онъ будетъ повторяться, у себя дома, сказалъ Джонъ. Мы въ этомъ дали слово другъ другу уже шесть мѣсяцевъ тому назадъ. Мы, видите-ли, думаемъ, что свой домъ…

— Ахъ! что такое свой домъ? воскликнулъ Тэкльтонъ. Четыре стѣны и потолокъ! (Что вы не убьете этого сверчка; я-бы непремѣнно его убилъ; я всегда ихъ убиваю; я терпѣть не могу ихъ шума). И у моего дома есть четыре стѣны и потолокъ. Приходите ко мнѣ!

— Вы убиваете своихъ сверчковъ, а? спросилъ Джонъ.

— Я ихъ давлю, вотъ такъ! отвѣтилъ Тэкльтонъ, ударивъ своимъ тяжелымъ каблукомъ объ полъ. Вы обѣщаете придти? Насколько это въ моемъ интересѣ, настолько и въ вашемъ, чтобы женщины убѣждали другъ друга въ томъ, что онѣ покойны и счастливы и что имъ не могло-бы быть лучше въ другомъ положеніи. Я знаю ихъ манеру. Что бы ни говорила одна женщина, другая всегда готова подтвердить ея слова. Между ними существуетъ такой духъ соревнованія, что если ваша жена скажетъ моей женѣ: «Я счастливѣйшая женщина на свѣтѣ, мой мужъ лучшій человѣкъ на свѣтѣ, и я люблю его до безумія», то моя жена скажетъ то же самое или даже больше и сама повѣритъ наполовину своимъ словамъ.

— А развѣ вы думаете, что она не…? спросилъ извощикъ.

— Что она не…! воскликнулъ Тэкльтонъ съ короткимъ рѣзкимъ смѣхомъ. Что такое она не…?

Извощикъ хотѣлъ было сказать: «что она не любитъ васъ до безумія». Но, встрѣтивъ полузакрытый глазъ, который выглядывалъ на него изъ-за поднятаго воротника, концы котораго, казалось, готовы были выколоть этотъ глазъ совсѣмъ, онъ почувствовалъ, что въ Тэкльтонѣ ничего не можетъ быть достойнаго безумной любви, и потому измѣнилъ свое намѣреніе и сказалъ: «что она не вѣритъ этому сама».

— Ахъ вы, хитрая лиса сказалъ Тэкльтонъ: вы вѣчно шутите.

Но хотя извощикъ и не вполнѣ понялъ все значеніе его словъ! однако же посмотрѣлъ на него серьезно, что Тэкльтонъ былъ принужденъ объясниться болѣе ясно.

— Мнѣ пришла фантазія, началъ онъ, поднявъ пальцы лѣвой руки и ударяя слегка по большому пальцу, какъ бы олицетворяя имъ самого себя, — мнѣ пришла фантазія, сударь, имѣть молоденькую жену, да къ тому-же еще хорошенькую. При этомъ онъ ударилъ по пятому пальцу, олицетворяя имъ свою невѣсту, но на этотъ разъ онъ ударилъ рѣзко, какъ-бы съ чувствомъ власти. Я въ состояніи исполнить эту фантазію, и я исполняю ее. Это мой капризъ. Но теперь, посмотрите-ка туда.

Онъ указалъ по направленію къ камину, передъ которымъ Крошка сидѣла въ задумчивой позѣ, подперши подбородокъ рукою и всматриваясь въ яркое пламя. Извощикъ посмотрѣлъ на нее, потомъ на него, потомъ еще на нее и опять на него.

— Она, безъ сомнѣнія, васъ уважаетъ и послушна вамъ, сказалъ Тэкльтонъ, а такъ какъ я человѣкъ не чувствительный, то съ меня этого достаточно. Но думаете-ли вы, что въ ея чувствахъ къ вамъ есть что нибудь другое?

— Я думаю, отвѣтилъ извощикъ, что я бы выкинулъ изъ окошка всякаго человѣка, который сказалъ-бы мнѣ противное!

— Совершенно такъ, согласился Тэкльтонъ съ необыкновенною живостью. Конечно, такъ. Вы, безъ сомнѣнія, сдѣлали-бы это. Навѣрное. Я въ этомъ убѣжденъ. Прощайте. Пріятнаго сна!

Извощикъ былъ смущенъ и, противъ его воли, въ него вкралось какое-то сомнѣніе и неловкость, которыя онъ, по своей простотѣ, не могъ не выказать.

— Прощайте, мой добрый другъ, повторилъ Тэкльтонъ съ видомъ сожалѣнія. Я ухожу. Я вижу, что въ дѣйствительности мы совершенно похожи другъ на друга. Вы не хотите пожертвовать, намъ завтрашнимъ вечеромъ. Ну, такъ я знаю куда вы отправитесь послѣ завтра. Мы тамъ встрѣтимся, и я приведу туда свою, будущую жену. Это принесетъ ей пользу. Вы ничего противъ этого не имѣете? Благодарю васъ. Что это?

Это былъ громкій крикъ, изданный женою извощика; внезапный, пронзительный крикъ, который раздался по всей комнатѣ.

Она встала со своего стула и стояла, какъ-бы пораженная ужасомъ и удивленіемъ. Незнакомецъ приблизился къ огню, чтобы погрѣться, и стоялъ на одномъ шагу разстоянія отъ ея стуча, но совершенно спокойно.

— Крошка, воскликнулъ извощикъ, Мэри! Голубушка! Что съ тобою?

Въ одну секунду всѣ были вокругъ нея. Калебъ, который задремалъ было на ящикѣ съ пирогомъ, въ первый моментъ своего внезапнаго пробужденія, не придя еще въ себя, схватилъ миссъ Слобои за волосы, но тотчасъ же извинился.

— Мэри! воскликнулъ извощикъ, поддерживая ее въ своихъ рукахъ. Не больна-ли ты? Что съ тобою? Скажи, милая.

Въ отвѣтъ она всплеснула только руками и разразилась дикимъ истерическимъ хохотомъ. Затѣмъ она опустилась съ рукъ мужа на полъ, закрыла лицо передникомъ и горько зарыдала. Потомъ она опять хохотала и опять плакала, наконецъ сказала, что ей очень холодно, и позволила своему мужу подвести себя къ огню, передъ которымъ она сѣла. Старикъ продолжалъ стоять попрежнему совершенно спокойно.

— Мнѣ лучше, Джонъ, сказала она. Мнѣ совершенно хорошо… я…

Джонъ! Но Джонъ стоялъ по ту сторону ея. Зачѣмъ-же она повернула свое лицо къ старому господину, какъ будто обращалась къ нему. Не помѣшалась-ли она?

— Это только одно воображеніе, милый Джонъ… Какое-то потрясеніе… что-то вдругъ представилось моимъ глазамъ… я не знаю, что это такое было. Но теперь все прошло, совершенно прошло.

— Я очень радъ, что это прошло, проговорилъ Текльтонъ про себя, поведя глазомъ вокругъ всей этой комнаты. Я желалъ-бы знать, куда оно ушло и что это было такое. Гмъ! Калебъ, ступай сюда! Кто этотъ, съ сѣдыми волосами?

— Не знаю, сударь, отвѣтилъ Калебъ шопотомъ. Я ни разу въ своей жизни не видѣлъ его. Прекрасный типъ для орѣховыхъ щипцовъ; совершенно новая модель. Онъ былъ-бы прелестенъ съ пружинною челюстью, падающею ему на жилетъ.

— Не довольно уродливъ! сказалъ Тэкльтонъ.

— Или для спичечницы, замѣтилъ Калебъ, любуясь старикомъ. Что за модель! Сдѣлать изъ головы крышку, которая-бы отвинчивалась, чтобы класть туда спички, вывернуть пятки для свѣчки. Смотрите, вотъ-вотъ въ такой именно позѣ какою-бы онъ былъ чудесною спичичницею для камина какого-нибудь джентльмена.

— Для этого онъ вполовину недостаточно уродливъ, сказалъ Тэкльтонъ. Нѣтъ, изъ него ничего нельзя сдѣлать! Пойдемъ! Неси этотъ ящикъ! Надѣюсь, что вы теперь хорошо себя чувствуете?

— О, совершенно хорошо! Все прошло, все! отвѣтила маленькая женщина, торопясь выпроводить его знакомъ руки. Прощайте!

— Прощайте, сказалъ Тэкльтонъ. Прощайте, Джонъ Перибингль! Несите ящикъ осторожнѣе, Калебъ. Если вы уроните его, я васъ убью. На улицѣ темно, какъ въ котлѣ, и погода стала еще хуже! Прощайте!

Окинувъ послѣднимъ проницательнымъ взглядомъ комнату, онъ вышелъ, а за нимъ вышелъ и Калебъ со свадебнымъ пирогомъ на головѣ.

Извощикъ былъ такъ пораженъ тѣмъ, что случилось съ его маленькою женою, и такъ былъ занятъ ея успокоеніемъ и ухаживаніемъ за нею, что совершенно забылъ о присутствіи незнакомца, и теперь только, когда послѣдній остался единственнымъ гостемъ въ домѣ, онъ увидѣлъ его стоящимъ по прежнему у камина.

— Какъ видно, онъ не къ нимъ пріѣхалъ, сказалъ Джонъ; надо намекнуть ему, чтобы онъ ушелъ.

— Извините меня, мой другъ, сказалъ старый господинъ, подходя къ Джону; и тѣмъ болѣе прошу у васъ извиненія, что ваша жена чувствуетъ себя нехорошо; но такъ какъ человѣкъ, услуги котораго мнѣ необходимы вслѣдствіе моей болѣзни (при этомъ онъ указалъ на свои уши и покачалъ головою), не пріѣхалъ до сихъ поръ, то я боюсь, не случилось-ли какого-нибудь недоразумѣнія. Темная ночь и дурная, погода, которыя заставили меня укрыться въ вашей удобной повозкѣ (дай Богъ, чтобы я никогда не имѣлъ нужды въ худшемъ пріютѣ), нисколько не измѣнились. Не будете-ли вы добры отдать мнѣ въ наемъ постель у васъ въ домѣ?

— Да, да, воскликнула Крошка, да, конечно!

— А! сказалъ извощикъ, удивленный ея быстрымъ согласіемъ. Хорошо! Я ничего не имѣю противъ этого; однако же, я не совершенно увѣренъ, что…

— Шш! прервала она. Милый Джонъ!

— Что такое? Вѣдь онъ глухъ какъ камень, сказалъ Джонъ.

— Я это знаю, но… Да, сударь, конечно. Да, конечно! Я сейчасъ пойду приготовить ему постель, Джонъ.

Когда она торопливо выбѣжала, чтобы исполнить свое намѣреніе, извощикъ остался совершенно смущеннымъ и продолжалъ смотрѣть ей вслѣдъ; такъ онъ былъ пораженъ ея смятеніемъ и волненіемъ.

Между тѣмъ миссъ Слобои выкрикивала ребенку: «Такъ мамочки приготовляютъ постели; и его волосы сдѣлались черными и кудрявыми, когда онъ снялъ свои шляпы и испугалъ душечекъ, сидѣвшихъ у огней».

При томъ безотчетномъ вниманіи къ пустякамъ, которое часто бываетъ, когда умъ озабоченъ, извощикъ, гуляя взадъ и впередъ по комнатѣ, повторялъ машинально эти глупыя слова. Онъ уже зналъ ихъ наизусть и все-таки продолжалъ твердить ихъ, какъ урокъ, пока Тилли, потеревъ рукою, насколько ей казалось полезнымъ (по обыкновенію всѣхъ нянекъ), голую головку своего питомца, надѣла на нее опять чепчикъ и повторила:

— И испугалъ душечекъ, сидѣвшихъ у огней.

— Я не понимаю, что могло испугать Крошку, прошепталъ Джонъ, шагая взадъ и впередъ.

Джонъ съ негодованіемъ отвергалъ всѣ намеки продавца игрушекъ, но они все-таки приводили его въ какое-то смутное, неопредѣленное безпокойство, потому что у Тэкльтона умъ былъ быстрый и хитрый, а Джонъ съ горечью сознавалъ въ себѣ недостатокъ быстраго пониманія вещей; потому-то всякій намекъ и мучилъ его. Онъ, конечно, не думалъ искать какого нибудь соотношенія между словами Тэкльтона и страннымъ поведеніемъ своей жены въ этотъ вечеръ, но эти два предмета его думъ какъ-то всегда приходили ему вмѣстѣ на умъ, и онъ не могъ ихъ отдѣлить одинъ отъ другого.

Постель была скоро готова, и незнакомецъ, отказавшись отъ всякаго угощенія, кромѣ чашки чая, удалился. Тогда Крошка, чувствуя себя опять совершенно хорошо (какъ она говорила), придвинула къ огню большое кресло для мужа, набила ему трубку, подала ее и усѣлась на свое обыкновенное мѣсто, на низенькій стуликъ около Джона.

Она всегда садилась на этотъ стуликъ; она, должно быть, думала, что этотъ стуликъ имѣлъ особенное приласкивающее свойство.

Не было, могу сказать, во всемъ свѣтѣ другого такого мастера набивать трубку, какъ Крошка. Ничего не могло быть прелестнѣе того, какъ она, своимъ толстенькимъ пальчикомъ, вычищала головку трубки, какъ потомъ дула въ чубукъ, потомъ, все-таки воображая, что осталось еще что-нибудь въ трубкѣ, прикладывала ее къ глазу, какъ подзорную трубу, и опять дула въ нее разъ по десяти, и все это съ самой прелестной гримаской, которая такъ шла къ ея славному личику. Что касается табака, то она положительно мастерски набивала его. Но какъ она подносила клочекъ зажженной бумаги, когда извощикъ держалъ уже трубку во рту, какъ она близко подносила ее къ носу, не обжигая его, это было верхъ искусства!

То же подтвердили сверчокъ и чайникъ, возобновивъ свою пѣсню. И веселое пламя согласилось съ этимъ, заблиставъ еще ярче. И маленькій косарь своею неутомимою работою восхвалялъ Крошку. А извощикъ, сгладивъ свои до тѣхъ поръ сжатыя брови, и съ развеселившимся лицомъ, скорѣе всѣхъ былъ готовъ воздать ей хвалу.

Между тѣмъ какъ онъ спокойно и задумчиво курилъ свою трубочку, между тѣмъ какъ голландскіе часы чикали, а красное пламя пылало и сверчокъ чирикалъ, — этотъ геній домашняго очага возбудилъ въ мысляхъ Джона много волшебныхъ представленій домашняго счастья. Комнату наполнили Крошки разныхъ лѣтъ и всякихъ величинъ: Крошки — въ видѣ веселыхъ дѣтей, собирающихъ при немъ цвѣты въ поляхъ; Крошки, застѣнчивыя, то слегка отталкивающія его, то уступающія его просьбамъ; Крошки новобрачныя, входящія въ эту дверь и принимающія въ свои руки бразды хозяйства; Крошки-матери, несущія, съ помощью воображаемыхъ Слобои, дѣтей на крестины; Крошки, еще молодыя и цвѣтущія, по провожающія уже другихъ Крошекъ, своихъ дочечей, на сельскіе балы; толстыя Крошки, окруженныя и осажденныя толпою краснощекихъ внуковъ; Крошки въ морщинахъ, опирающіяся на палку и шатающіяся на ходьбѣ. Явились также и старые извощики со слѣпыми, старыми Боксерами у ихъ ногъ, и новыя повозки съ молодыми извощиками и со словами «Перибингль братья», написанными на кузовѣ, и больные, старые извощики, за которыми ухаживаютъ самыя нѣжныя руки, и на кладбищѣ зеленыя могилы умершихъ и похороненныхъ старыхъ извощиковъ. И между тѣмъ, какъ сверчокъ показывалъ извощику всѣ эти предметы (Джонъ видѣлъ ихъ совершенно ясно, хотя глаза его были устремлены на огонь), у Джона отлегло отъ сердца, и онъ сталъ опять счастливъ и отъ всей души приносилъ благодарность своимъ пенатамъ, не обращая болѣе никакого вниманія на Греффа и Тэкльтона.

Но что это былъ за образъ молодого человѣка, котораго тотъ-же самый волшебный сверчокъ представилъ Крошкѣ и который оставался совершенно одинъ. Зачѣмъ онъ продолжаетъ тутъ стоять, такъ близко около нея, опершись на каминъ и повторяя: «Замужемъ! и не моя жена!»

О, Крошка! Неужели, преступная Крошка! Нѣтъ, для такого образа нѣтъ мѣста въ видѣніяхъ твоего мужа. Почему же тѣнь, эта упала на его очагъ?

Глава II.

Жилъ-былъ Калебъ Племмеръ со своею слѣпою дочерью, какъ говорится въ сказкахъ (а я люблю сказки, да вѣроятно и вы также, за то, что онѣ вносятъ долю поэзіи въ вашъ будничный міръ). Итакъ, жилъ-былъ Калебъ Племмеръ со своею слѣпою дочерью въ ветхой деревянной избушкѣ, похожей на расколотую орѣховую скорлупу и занимавшей не больше мѣста въ улицѣ, чѣмъ бородавка на длинномъ кирпичнаго цвѣта носу Греффа и Тэкльтона. Владѣнія Греффа и Тэкльтона занимали большую часть улицы; жилище же Калеба Племмера можно было бы свалить однимъ или двумя ударами молота и увезти въ телѣжкѣ.

Если бы, послѣ подобной операціи, кто-нибудь сдѣлалъ честь жилищу Калеба Племмера замѣтить, что его нѣтъ на мѣстѣ, такъ это. безъ сомнѣнія, было бы только для того, чтобы одобрить сломку, какъ большое улучшеніе. Жилище лѣпилось къ строеніямъ Греффа и Тэкльтона, какъ раковинка къ килю корабля, какъ улитка къ дверямъ, какъ грибъ къ стволу большого дерева. Но оно было сѣменемъ, изъ котораго выросло могущественное дерево Греффа и Тэкльтона, и подъ его ветхой и дырявой крышей предпослѣдній Греффъ дѣлалъ игрушки для поколѣнія старыхъ уже мальчиковъ и дѣвочекъ, которые играли въ нихъ, ломали, побросали ихъ и изъ которыхъ многіе уже теперь успокоились навѣки.

Я сказалъ, что Калебъ и его бѣдная слѣпая дочь жили въ этой избушкѣ. Но я долженъ былъ сказать, что въ ней жилъ Калебъ, а бѣдная слѣпая дочь его жила въ другомъ какомъ-то волшебномъ домѣ собственнаго изобрѣтенія Калеба, — въ домѣ, гдѣ не было недостатка и нищеты и куда горе никогда не заходило; Калебъ не былъ колдуномъ; онъ обладалъ только въ высшей степени тѣмъ искусствомъ волшебства, которое имѣетъ каждый изъ насъ, волшебствомъ преданной и безконечной любви. Одна природа была его учительницей, и всѣ чудеса творились съ помощью ея наставленій.

Слѣпая дѣвушка никогда не знала, что потолки у нихъ не крашены, что со стѣнъ обвалилась штукатурка, что незадѣланныя щели увеличивались съ каждымъ днемъ, что бревна гнили и покосились. Слѣпая дѣвушка никогда не знала, что желѣзо ржавѣетъ, что дерево гніетъ, что обои лупятся, что даже настоящая величина и форма ихъ дома измѣняется. Слѣпая дѣвушка никогда не знала, что на обѣденномъ столѣ стоитъ глиняная посуда уродливой формы, что домъ ихъ посѣщали горе и отчаяніе, что рѣдкіе волоса Калеба сѣдѣли съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе. Слѣпая дѣвушка никогда не знала, что хозяинъ ихъ былъ человѣкъ холодный, взыскательный и корыстолюбивый; однимъ словомъ, она не знала Тэкльтона такимъ, какимъ онѣ былъ на самомъ дѣлѣ, а жила въ той увѣренности, что онъ былъ эксцентричный шутникъ, который любилъ побалагурить съ ними и который, хотя и былъ ихъ ангеломъ-хранителемъ, но ни за что не хотѣлъ слышать ни одного слова благодарности.

И все это было вымысломъ Калеба, всѣмъ этимъ дочь была обязана своему доброму отцу. Но и у него на шесткѣ былъ сверчокъ; и когда, бывало, Калебъ съ грустью слушалъ его пѣніе еще въ то время, когда его бѣдная, лишенная матери, слѣпая дочь была ребенкомъ, этотъ домашній духъ указалъ ему средства, съ помощію которыхъ слѣпота — это великое несчастіе его дочери — могла быть обращена ей на пользу и съ помощію которыхъ онъ могъ составить счастье своей дочери. Вѣдь сверчки — могущественные духи, хотя большая часть людей, которые имѣютъ съ ними дѣло, не знаютъ этого, и во всемъ невидимомъ мірѣ не существуетъ голоса, болѣе нѣжнаго и болѣе правдиваго, — голоса, на который можно было-бы такъ безусловно положиться, который давалъ-бы болѣе нѣжные и кроткіе совѣты, какъ тотъ голосъ, которымъ духи домашняго очага говорятъ съ людьми.

Калебъ и дочь его сидѣли за работою въ своей обыкновенной рабочей комнатѣ, которая, впрочемъ, служила вмѣстѣ съ тѣмъ и постояннымъ жилищемъ. И странная это была комната. Въ ней помѣщались дома готовые и недоконченные, для куколъ всѣхъ возможныхъ слоевъ общества и положеній въ свѣтѣ. Тутъ были дома въ предмѣстьяхъ для отдачи въ наемъ кукламъ со скромными средствами, кухни и отдѣльныя квартиры для куколъ низшаго класса, великолѣпные столичные дома для куколъ высшаго званія. Нѣкоторыя изъ этихъ жилищъ были уже меблированы, по смѣтѣ, подходящей кукламъ съ ограниченными средствами; другія могли быть, по первому требованію, снабжены самымъ роскошнымъ образомъ и на самую широкую ногу стульями, столами, диванами, кроватями и прочими издѣліями обойщиковъ и мебельщиковъ, — издѣліями, которыми были заставлены полки на стѣнахъ комнаты. Аристократы, мелкіе дворяне и другія сословія, которымъ были предназначены эти дома, лежали, смѣшанные, тамъ и сямъ въ ящикахъ и глазѣли прямо въ потолокъ. Но, при обозначеніи ихъ положенія въ свѣтѣ, при распредѣленіи ихъ по мѣстамъ, должнымъ ихъ званію (что, какъ опытъ намъ доказалъ, бываетъ очень трудно въ жизни), кукольные мастера во многомъ превзошли природу, которая въ этомъ отношеніи бываетъ часто своенравна и несправедлива. Эти мастера, не ограничиваясь такими произвольными признаками, какъ атласъ, ситецъ и лохмотья, прибавили къ нимъ еще болѣе рѣзкія отличія между классами, — отличія, которыя уже никакъ не могли вводить въ ошибку. Такъ, у знатной лэди члены были восковые и самой правильной формы, и этою привилегіею пользовались исключительно куклы ея званія. Слѣдующій затѣмъ классъ былъ сдѣланъ изъ лайки, а третій изъ простаго грубаго холста. Что же касается до простого народа, то сколько нужно для нихъ рукъ и ногъ, столько бралось спичекъ изъ спичечницы. Такимъ образомъ всѣ сразу распредѣлялись по различнымъ своимъ званіямъ на свои мѣста и не имѣли уже никакой возможности сойти съ нихъ.

Въ комнатѣ Калеба Племмера было еще много другихъ различнаго рода экземпляровъ его издѣлій. Тутъ были Ноевы ковчеги, въ которыхъ и пернатыя, и четвероногія были наставлены до самаго потолка, хотя и непонятно, какъ могли ихъ туда насовать. Вслѣдствіе смѣлой поэтической вольности, у дверей большей части Ноевыхъ ковчеговъ были молотки, — несообразная, можетъ быть, принадлежность, потому что она подразумѣваетъ, что могли быть у Ноя утренніе визиты и что къ нему могъ ходить почтальонъ; но молотокъ у двери заканчиваетъ очень хорошо наружный видъ постройки. Въ комнатѣ были маленькія телѣжки, колеса которыхъ, при катаньи, производили самую заунывную музыку. Тутъ было много скрипокъ, барабановъ и прочихъ убійственныхъ для ушей инструментовъ; безконечное множество пушекъ, щитовъ, сабель, шпоръ и ружей. Тутъ были маленькіе фигляры въ красныхъ панталонахъ, которые безпрестанно прыгали черезъ высокіе барьеры изъ красной тесьмы и падали по другую сторону ихъ головой впередъ. Тутъ было множество стариковъ, пріятной — чтобы не сказать почтенной — наружности, которые, какъ сумасшедшіе, скакали черезъ перегородку, поставленную для этой цѣли на порогѣ ихъ собственной двери. Тутъ были всевозможныя животныя, въ особенности же много лошадей всякихъ породъ, начиная отъ цилиндра въ пятнахъ на четырехъ палкахъ съ маленькой перелинкой вмѣсто гривы и кончая чистокровнымъ скакуномъ на всемъ бѣгу. Какъ трудно было бы пересчитать, дюжины за дюжинами, всѣ смѣшныя фигуры, которыя, при первомъ поворотѣ пружины, готовы были совершить всевозможныя нелѣпости, такъ же трудно было бы назвать какое-нибудь человѣческое безумство, или порокъ, или слабость, которые не были бы олицетворены съ большею или меньшею точностью въ комнатѣ Калеба Племмера; и нельзя сказать, чтобы они были олицетворены въ преувеличенномъ видѣ, потому что очень небольшія пружины заставляютъ и мужчинъ, и женщинъ совершать въ нашемъ свѣтѣ поступки, не менѣе странные, чѣмъ тѣ, которые когда-либо могла совершить какая-нибудь игрушка.

Среди всѣхъ этихъ предметовъ Калебъ и дочь его сидѣли за работою. Слѣпая дѣвушка шила платья на куколъ, а Калебъ разрисовывалъ и лакировалъ восьмиоконный фасадъ красиваго барскаго дома.

Отпечатокъ заботъ на лицѣ Калеба, его сосредоточенность и задумчивость, которыя были бы къ лицу алхимику, или метафизику, странно противорѣчили, при первомъ взглядѣ, съ его занятіями и съ пустячными вещами, которыя окружали его. Но коль скоро надъ пустячными вещами работаютъ для добыванія хлѣба, онѣ становятся очень серьезны; кромѣ того, я не думаю, что еслибы Калеба сдѣлали лордомъ-канцлеромъ, или членомъ парламента, или юристомъ, или даже великимъ спекуляторомъ, то онъ сталъ бы заниматься менѣе смѣшными игрушками, и я сильно сомнѣваюсь, были ли бы эти игрушки такъ же безобидны.

— Такъ ты выходилъ, отецъ, въ прошлую ночь на дождѣ въ твоемъ великолѣпномъ новомъ пальто? спросила дочь Калеба.

— Да, въ моемъ великолѣпномъ новомъ пальто, отвѣтилъ Калебъ, бросивъ взглядъ на веревку, протянутую въ углу, на которой сушилось уже описанное нами пальто изъ мѣшечной парусины.

— Какъ я рада, что ты купилъ его, отецъ!

— Да еще у такого фэшенебельнаго портного, сказалъ Калебъ. Оно слишкомъ хорошо для меня.

Слѣпая дѣвушка остановила свою работу и отъ души разсмѣялась.

— Слишкомъ хорошо, отецъ! Да можетъ ли быть что нибудь слишкомъ хорошо для тебя!

— И все-таки мнѣ даже совѣстно его надѣвать, сказалъ Калебъ, наблюдая на ея развеселившемся лицѣ то впечатлѣніе, какое производятъ его слова. Честное слово! Когда я слышу, какъ мальчишки и пр. кричатъ сзади меня: «Эхе! Вотъ такъ франтъ», я не знаю, куда дѣваться. И когда, въ прошлый вечеръ, нищіе не хотѣли отойти отъ меня и когда я имъ сказалъ, что я совершенно простой человѣкъ, а они говорили «Нѣтъ, ваша честь, вы насъ въ этомъ не увѣрите, ваша честь», мнѣ сдѣлалось ужасно стыдно; я почувствовалъ, какъ-будто я не имѣлъ права носить такое пальто.

Счастливая слѣпая дѣвушка! Какъ она была весела, какое это было торжество для нея!

— Я вижу тебя, отецъ, говорила она, хлопая ладошами, такъ же ясно, какъ если бы у меня были глаза, въ которыхъ я вовсе не нуждаюсь, когда ты со мною. Синее пальто…

— Свѣтло-синее, сказалъ Калебъ.

— Да, да: свѣтло-синее! воскликнула дѣвушка, подымая кверху свое веселое лицо. Такого цвѣта, какимъ, я помню, я видѣла небо, когда ты мнѣ говорилъ, что оно синее! Свѣтло-синее пальто…

— Свободное въ таліи, подсказывалъ Калебъ.

— Свободное въ таліи! воскликнула слѣпая дѣвушка, смѣясь отъ души; и ты въ немъ, ты, дорогой отецъ, съ твоимъ свѣтлымъ взглядомъ, веселымъ лицомъ, съ твоею свободною походкою, съ твоими темными волосами… такой моложавый и красивый!

— Э, э! да я возгоржусь, сказалъ Калебъ.

— Да я думаю, что ты уже возгордился, воскликнула слѣпая дѣвушка, указывая на него пальцемъ. Я знаю тебя, отецъ! Ха, ха, ха! Ты видишь, что я отгадала тебя!

Какъ не похожъ былъ тотъ Калебъ, который сидѣлъ тутъ и наблюдалъ за нею, на Калеба, котораго ей рисовало ея воображеніе! Она говорила объ его легкой походкѣ. Въ этомъ она была права. Много, много лѣтъ сряду онъ ни разу не переступилъ порога своимъ обыкновеннымъ медленнымъ и тяжелымъ шагомъ, а всегда поступью, передѣланною для ея слуха, и никогда онъ не забывалъ, даже въ самыя тяжелыя для его сердца минуты, той легкой походки, которая должна дѣлать и ея поступь веселою и бодрою.

Богъ знаетъ, но я думаю, что блуждающій, неопредѣленный взглядъ, разсѣянность въ манерахъ Калеба происходили отчасти отъ того обмана, въ которомъ онъ добровольно жилъ среди всего окружающаго его, изъ любви къ своей слѣпой дочери. Какъ могъ этотъ маленькій человѣкъ не имѣть блуждающаго вида и разсѣянныхъ манеръ, когда онъ столько лѣтъ работалъ надъ уничтоженіемъ всякаго тождества самого себя и всѣхъ предметовъ, имѣющихъ какое-либо къ нему отношеніе.

— Вотъ и кончено, сказалъ Калебъ, отступая шага на два отъ своей работы, чтобы лучше судить о ней. Почти такъ же похоже на настоящій домъ, какъ пятьдесятъ копѣекъ на полтину. Какъ жаль, что весь фасадъ открывается разомъ! Кабы были только въ немъ лѣстница и правильныя двери, чтобы можно было входить въ каждую комнату! Но въ этомъ-то и заключается все зло моей профессіи: я всегда самъ себя обманываю, всегда обольщаю самого себя.

— Ты говоришь очень тихо. Не усталъ ли ты, отецъ?

— Усталъ? отозвался Калебъ съ большою живостью. Что можетъ меня утомлять, Берта? Я никогда не устаю. Что это значитъ?

Чтобы придать большую силу своимъ словамъ, онъ остановилъ себя въ тотъ самый моментъ, когда невольно хотѣлъ было подражать двумъ потягивающимся и зѣвающимъ фигурамъ на каминѣ, которыя изображали собою съ головы до ногъ вѣчное состояніе утомленія и скуки, и, вмѣсто того, затянулъ отрывокъ какой-то пѣсни. То была застольная пѣсня, воспѣвающая что-то въ родѣ кубка съ пѣнистымъ виномъ. Онъ пѣлъ ее съ такой претензіей на развязный и веселый голосъ, которая дѣлала его лицо въ тысячу разъ худощавѣе и задумчивѣе.

— Что! Вы поете! неужели? произнесъ Тэкльтонъ, выглядывая изъ-за двери. Продолжайте. Я такъ пѣть не могу!

Никто бы его и не заподозрилъ въ этомъ. Лицо его доказывало, что онъ созданъ вовсе не для пѣсенъ.

— Я не былъ бы въ состояніи пѣть, продолжалъ Тэкльтонъ. Я радъ, что вы это можете. Я надѣюсь, что вы въ состояніи и работать вмѣстѣ съ тѣмъ. Но едва ли хватитъ времени на то и на другое, я полагаю.

— Если бы ты могла только видѣть, Берта, какъ онъ мнѣ подмигиваетъ, шепнулъ ей Калебъ на ухо. Такой, право, шутникъ! Если бы ты его не знала, ты навѣрное подумала бы, что онъ говоритъ теперь серьезно, не правда ли?

Слѣпая дѣвушка улыбнулась и кивнула головою.

— Говорятъ, что птицу, которая умѣетъ пѣть, но не хочетъ пѣть, надо заставить пѣть, ворчалъ Тэкльтонъ. А что нужно сдѣлать съ совою, которая не умѣетъ пѣть и не должна пѣть, а все-таки поетъ?

— До какой степени онъ теперь мигаетъ мнѣ! шепталъ Калебъ своей дочери. О, Боже!

— Вы всегда такъ веселы, такъ добродушны съ нами! воскликнула Берта съ улыбкою.

— А! Вы здѣсь? отвѣтилъ Тэкльтонъ. Бѣдная идіотка!

Онъ дѣйствительно думалъ, что она идіотка, и основывалъ эту увѣренность — сознательно-ли, или нѣтъ, не знаю — на ея любви къ нему!

— Ну-съ, коль скоро вы здѣсь, то — какъ вы поживаете? спросилъ Тэкльтонъ своимъ ворчливымъ тономъ.

— О, хорошо! Совершенно хорошо! И такъ счастлива, какъ вы могли-бы этого желать! Такъ счастлива, какъ вы желали-бы сдѣлать счастливымъ весь свѣтъ, если бы могли!

— Бѣдная идіотка! пробормоталъ Тэкльтонъ. Ни одного проблеска разума! Ни одного!

Слѣпая дѣвушка схватила его руку, поцѣловала ее и, подержавъ ее въ своихъ обѣихъ рукахъ, нѣжно приложила ее къ своей щекѣ. Въ этомъ движеніи было столько невыразимой любви и такая горячая благодарность, что самъ Тэкльтонъ былъ настолько тронутъ, что проворчалъ болѣе мягкимъ тономъ:

— Ну, что съ вами теперь?

— Я поставила его вчера вечеромъ, когда ложилась спать, около самой своей подушки и вспомнила о немъ во снѣ. И когда наступилъ день и чудное красное солнце… солнце красное, отецъ?

— Оно красно по утрамъ и по вечерамъ, Берта, отвѣтилъ бѣдный Калебъ, бросивъ на своего хозяина взглядъ, полный страданій.

— Когда оно взошло, и яркій свѣтъ, на который я почти боюсь наткнуться, когда хожу, проникъ въ комнату, я поставила противъ него маленькое деревцо и благословила Небо за то, что оно производитъ такія прекрасныя вещи, и васъ за то, что вы присылаете ихъ мнѣ, чтобы веселить меня.

— Истинно, вырвавшаяся изъ Бедлама, сказалъ про себя Тэкльтонъ. Мы скоро дойдемъ до сумасшедшей рубашки и до наручниковъ. Мы дѣлаемъ успѣхи.

Калебъ стоялъ, сложивъ руки, и разсѣянно смотрѣлъ передъ собою, пока говорила его дочь, какъ будто раздумывая (я думаю, что оно такъ и было), не сдѣлалъ-ли Тэкльтонъ на самомъ дѣлѣ чего-нибудь, что заслуживало-бы ея благодарность. Если бы Калебъ могъ дѣйствовать совершенно свободно и если бы у него потребовали въ эту минуту, подъ страхомъ смерти, чтобы онъ или вытолкалъ ногами продавца игрушекъ за дверь, или упалъ-бы къ его ногамъ, смотря по тому, чего Тэкльтонъ заслуживалъ, то, я думаю, что на сторонѣ и того, и другаго были-бы равные шансы. Однако же Калебъ зналъ, что онъ собственными своими руками принесъ такъ бережливо своей дочери маленькое розовое деревцо и собственнымъ языкомъ сочинилъ невинную ложь, которая имѣла цѣлью помочь ему отстранить отъ слѣпой дѣвушки всякое, подозрѣніе въ томъ, какъ велики были ежедневныя его лишенія для доставленія ей счастья.

— Берта! позвалъ Тэкльтонъ, стараясь придать своему тону болѣе ласки. Подите сюда!

— О, я могу притти прямо къ вамъ! Меня не нужно вести, отвѣтила она.

— Сказать вамъ секретъ Берта?

— Скажите! отвѣтила она съ живостью.

Какъ просвѣтлѣло это лишенное свѣта лицо! Какой лучезарный вѣнецъ окружилъ эту головку, превратившуюся всю въ слухъ.

— Сегодня, — день, въ который эта… какъ ее зовутъ… это избалованное дитя… Жена Перибингля посѣщаетъ васъ обыкновенно… въ который она устраиваетъ здѣсь свой фантастическій пикникъ, — не правда-ли? сказалъ Тэкльтонъ съ выраженіемъ полнаго презрѣнія къ этому маленькому празднику.

— Да, отвѣтила Берта, именно сегодня.

— Я такъ и думалъ, сказалъ Тэкльтонъ. Я желалъ-бы присоединиться къ вашему обществу.

— Слышишь ты это, отецъ? воскликнула слѣпая дѣвушка въ восхищеніи.

— Да, да, слышу, проговорилъ Калебъ со взглядомъ неподвижнымъ, какъ у лунатика; но я этому не вѣрю; это также долженъ быть одинъ изъ моихъ обмановъ.

— Видите-ли, — я… я желаю сблизить Перибинглей съ Мэ Фильдингъ, сказалъ Тэкльтонъ. Я женюсь на Мэ.

— Вы женитесь! воскликнула слѣпая дѣвушка, отшатнувшись отъ него.

— Вишь, проклятая идіотка! пробормоталъ Тэкльтонъ. Я такъ и боялся, что она никогда не пойметъ меня. Да, Берта, женюсь! Церковь, священникъ, причетники, сторожа, наемныя кареты, колокола, завтракъ, свадебный пирогъ, подарки, кларнеты, тромбоны, барабаны и вся прочая глупость. Свадьба, знаете-ли, свадьба. Развѣ вы не понимаете, что такое свадьба?

— Я знаю, отвѣтила слѣпая дѣвушка кроткимъ голосомъ. Я понимаю.

— Неужели? пробормоталъ Тэкльтонъ. Это болѣе, чѣмъ я ожидалъ. Ну, такъ слушайте! По этой причинѣ я желаю присоединиться къ вашему обществу и привести съ собою Мэ и ея мать. Утромъ я пришлю вамъ чего-нибудь: холодной баранины или другія какія-нибудь лакомства. Вы будете меня ждать?

— Будемъ, отвѣтила она.

Опустивъ голову, она отвернулась и такъ, задумчиво, со скрещенными на груди руками, долго стояла.

— Не думаю, чтобы вы меня ждали, проговорилъ Тэкльтонъ, смотря на нее: потому, что вы, кажется, уже забыли все, о чемъ я вамъ говорилъ. Калебъ!

— Я, кажется, могу осмѣлиться сказать, что я здѣсь, подумалъ Калебъ. Что сударь?

— Смотрите, чтобы она не забыла то, о чемъ я ей говорилъ.

— Она никогда не забываетъ, отвѣтилъ Калебъ. Это одна изъ тѣхъ немногихъ вещей, которыхъ она не умѣетъ дѣлать.

— Каждый человѣкъ считаетъ своихъ собственныхъ гусей за лебедей, замѣтилъ продавецъ игрушекъ, пожимая плечами. Несчастный!

Сдѣлавъ это замѣчаніе, съ выраженіемъ глубочайшаго презрѣнія, старый Греффъ и Тэкльтонъ удалился.

Берта продолжала попрежнему стоять, погруженная въ свои мысли. Веселость исчезла съ ея лица, и оно стало очень печально. Три или четыре раза она качала головою, какъ будто оплакивала какую-нибудь потерю; но она не находила словъ, чтобы излить свое горе.

Калебъ работалъ уже довольно долго, впрягая въ повозку лошадей упрощеннымъ способомъ, именно прикалывая сбрую къ ихъ тѣлу, когда Берта подошла къ его стулу и, близко усѣвшись около него, сказала:

— Отецъ, я чувствую себя безпомощной во мракѣ. Мнѣ нужны мои глаза, мои терпѣливые, добрые глаза.

— Они къ твоимъ услугамъ, сказалъ Калебъ. Они всегда готовы. Они больше твои, нежели мои, Берта. Они готовы служить тебѣ во всякій часъ дня и ночи. Чѣмъ они теперь могутъ быть тебѣ полезны, дорогая?

— Осмотри комнату, отецъ.

— Готово, сказалъ Калебъ. Какъ сказано, такъ и сдѣлано Берта.

— Разскажи мнѣ, какова она.

— Она совершенно такая же, какой и была: простая, но очень уютная. Веселые цвѣта обоевъ, яркіе цвѣты на тарелкахъ и блюдахъ, блестящее дерево, полированное вездѣ, гдѣ видны бревна и филенки; вообще, общій веселый и опрятный видъ постройки дѣлаютъ ее очень хорошенькой.

Она дѣйствительно была опрятна и весела повсюду, гдѣ могли коснуться руки Берты. Но нигдѣ далѣе веселость и опрятность не могли имѣть мѣста въ ветхомъ балаганишкѣ, который воображеніе Калеба съумѣло такъ преобразить.

— Ты одѣтъ теперь въ свое рабочее платье и не такъ красивъ, какъ тогда, когда ты одѣваешь свое великолѣпное пальто? спросила Берта, дотрогиваясь до него.

— Не совсѣмъ такъ красивъ, отвѣтилъ Калебъ; но все-таки и въ рабочемъ платьѣ я довольно хорошъ.

— Отецъ, сказала слѣпая дѣвушка, еще ближе подвигаясь къ нему и обнимая его одною рукой. Скажи мнѣ что-нибудь объ Мэ. Она очень красива?

— Очень, отвѣтилъ Калебъ. И, дѣйствительно, она была очень хороша; рѣдко приходилось Калебу такъ мало нуждаться въ своей изобрѣтательности.

— Волосы у нея черные, говорила Берта съ задумчивымъ видомъ, темнѣе моихъ. Голосъ у нея нѣжный и звучный, я знаю; я часто любила ее слушать. Ея талія…

— Во всей этой комнатѣ лѣтъ ни одной куклы, талія которой могла бы сравниться съ ея таліей, перебилъ Калебъ. А глаза ея!..

Онъ прервалъ себя, потому что почувствовалъ судорожное объятіе, значеніе котораго онъ слишкомъ хорошо понялъ.

Онъ кашлянулъ, потомъ постучалъ немного молоткомъ и наконецъ затянулъ свою пѣсню о кубкѣ съ пѣнистымъ виномъ, — его неминуемое средство во всѣ затруднительныя минуты.

— А нашъ другъ, отецъ, нашъ благодѣтель; я никогда не устаю слушать объ немъ. Неправда ли? сказала она торопливымъ голосомъ.

— Конечно, нѣтъ, отвѣтилъ Калебъ, и не безъ причины.

— А! еще бы! воскликнула слѣпая дѣвушка съ такимъ жаромъ, что Калебъ, не смотря на всю чистоту своихъ цѣлей, когда онъ обманывалъ ее, не могъ прямо посмотрѣть ей въ лицо; онъ опустилъ глаза, какъ-будто она могла прочесть въ нихъ его невинный обманъ.

— Ну, такъ говори мнѣ еще о немъ, дорогой отецъ, сказала Берта: много, много говори о немъ! Лицо у него благосклонное, доброе и нѣжное, и, вѣрно, честное и правдивое. Великодушное сердце, которое старается скрыть свои благодѣянія подъ личиною грубости и недоброжелательства, должно измѣнять себѣ въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ выраженіи лица.

— И облагораживаетъ его, прибавилъ Калебъ съ тихимъ отчаяніемъ.

— И облагораживаетъ его, повторила слѣпая дѣвушка. Отецъ, скажи, онъ старше Мэ?

— Да-а, отвѣтилъ Калебъ принужденно. Онъ немного старше Мэ, но это ничего не значитъ.

— О, конечно, ничего, отецъ! Быть его терпѣливымъ товарищемъ въ недугахъ и старости, быть его нѣжной сидѣлкой во время болѣзней и вѣрнымъ другомъ, въ страданіяхъ и горѣ; не знать усталости, работая для него; стеречь его, беречь, сидѣть около его постели и говорить съ нимъ, когда онъ не спитъ, а когда спитъ, — молиться о немъ. Какое это было бы наслажденіе! Сколько представится его женѣ случаевъ доказать свою вѣрность и преданность ему! Будетъ-ли она все это дѣлать, отецъ?

— Безъ сомнѣнія, отвѣтилъ Калебъ.

— Я люблю ее, отецъ! Я могу отъ души любить ее! воскликнула слѣпая дѣвушка. Она положила свою голову на плечо Калеба и такъ плакала, что онъ почти пожалѣлъ о томъ, что доставилъ ей счастье, которое стоило ей такъ много слезъ.

Между тѣмъ, въ домѣ Джона Перибингля происходила порядочная суматоха. Госпожа Перибингль, естественно, не могла подумать отправиться куда-нибудь безъ своего ребенка, а запаковать ребенка для отправки заняло много времени: не потому, чтобы этотъ товаръ былъ очень тяжелъ и великъ, по потому, что онъ требовалъ безчисленныхъ заботъ и все должно было производиться надъ нимъ постепенно и съ легкими остановками. Напримѣръ, когда, мало по малу, достигли извѣстной степени туалета ребенка и когда вы могли совершенно основательно думать, что остается раза два его повернуть, чтобы сдѣлать изъ него великолѣпнѣйшаго ребенка, на диво всему свѣту, онъ неожиданно былъ погруженъ въ фланелевый колпакъ и уложенъ въ постель, въ которой и проспалъ за занавѣсками цѣлый часъ, послѣ чего его вынули изъ люльки; онъ былъ красенъ, какъ ракъ, и сильно ревѣлъ отъ желанья… видите-ли… я скажу, если вы позволите мнѣ выразиться въ общемъ смыслѣ… отъ желанья… немного покушать, послѣ чего онъ опять заснулъ. Этимъ воспользовалась госпожа Перибингль, чтобы нарядиться такъ щегольски, какъ рѣдко кто одѣвался. Этимъ же временемъ воспользовалась и миссъ Слобои, чтобы заключить себя въ кофту такого удивительнаго и необыкновеннаго фасона, что не только не была впору ей, но не могла быть впору никому въ цѣломъ свѣтѣ. Мѣстами она морщила, въ другихъ висѣла на подобіе собачьихъ ушей и, казалось, не могла имѣть никакого отношенія къ какой-либо человѣческой таліи. Между тѣмъ ребенокъ проснулся, и соединенными усиліями госпожи Перибингль и миссъ Слобои его нарядили въ салопъ свѣтло-желтаго цвѣта, а голову его во что-то въ родѣ пикейнаго воздушнаго пирога. Окончивъ все это, они втроемъ спустились къ выходной двери, передъ которой старая лошадь, разрывая землю нетерпѣливыми ударами копытъ, успѣла уже заработать гораздо больше суммы дневной пошлины, взимаемой за извозъ; а Боксера едва можно было примѣтить вдали, гдѣ онъ стоялъ, повернувъ голову къ лошади, какъ-будто искушая ее отправиться безъ позволенія хозяина.

Если вы думаете, что нуженъ былъ стулъ или что-нибудь въ этомъ родѣ, чтобы помочь госпожѣ Перибингль взойти въ повозку, то вы плохо знаете Джона. Прежде чѣмъ вы успѣли-бы замѣтить, какъ онъ приподнялъ ее, она уже сидѣла на своемъ мѣстѣ, свѣжая и розовая, какъ всегда, и говорила:

— Джонъ, подумай теперь о Тилли.

Если мнѣ позволительно говорить о ногахъ молодыхъ дѣвушекъ, то я замѣчу, что ноги миссъ Слобои имѣли несчастіе постоянно задѣвать за что-нибудь и что она ни разу не всходила и не спускалась безъ того, чтобы не сдѣлать зарубки на своихъ ногахъ, точно такъ, какъ Робинсонъ Крузоэ отмѣчалъ дни на своемъ деревянномъ календарѣ. Но такъ какъ мои замѣчанія могутъ показаться неприличными, то я оставлю ихъ про себя.

— Джонъ! Ты взялъ корзину съ телятиной, съ пирогомъ и прочими вещами, и бутылки пива? спросила Крошка. Если ты не взялъ ихъ, то изволь тотчасъ же повернуть назадъ.

— Ты, право, умница, отвѣтилъ извощикъ: толкуешь о томъ, чтобы возвратиться, когда сама задержала меня лишнюю четверть часа.

— Очень жаль, Джонъ, проговорила Крошка въ большомъ волненіи: но я положительно и думать о томъ не могу, чтобы ѣхать къ Бертѣ… Ни за что на свѣтѣ, Джонъ, я не поѣду безъ телятины, пирога и прочихъ вещей и безъ бутылокъ пива. Прру!

Послѣдній звукъ относился къ лошади, которая не обратила на него никакого вниманія.

— Джонъ, скажи «прру»! просила госпожа Перибингль. Пожалуйста!

— Для этого будетъ еще время, возразилъ Джонъ, когда я дѣйствительно начну забывать вещи. Корзина здѣсь и въ полной безопасности.

— Какое ты долженъ быть жестокосердое чудовище, Джонъ, что не избавилъ меня отъ такого безпокойства, не сказавъ этого съ самаго начала. Я объявляю, что ни за какія деньги не поѣхала бы къ Бертѣ безъ телятины, пирога и прочихъ вещей и безъ бутылокъ съ пивомъ. Со дня нашей свадьбы, каждыя двѣ недѣли аккуратно, мы устраиваемъ тамъ нашъ маленькій пикникъ. Если бы что-нибудь не удалось въ этомъ праздникѣ, я почти готова была-бы думать, что мы не будемъ больше счастливы.

— Тебѣ пришла добрая мысль устроить это, сказалъ извощикъ: и мысль эта дѣлаетъ честь моей маленькой женѣ.

— Милый Джонъ, возразила Крошка, сильно краснѣя. Не говори объ этомъ. Чѣмъ это дѣлаетъ мнѣ честь, Боже мой!

— Кстати, замѣтилъ извощикъ: этотъ старый господинъ…

Крошка опять видимо смутилась.

— Странный онъ человѣкъ, продолжалъ извощикъ, смотря прямо передъ собою вдоль дороги. Я не разберу его. Я не думаю, однако же, чтобы можно было его опасаться.

— Конечно, нѣтъ. Я… увѣрена, что его нечего опасаться.

— Да? спросилъ извощикъ, устремляя на нее взглядъ, который она привлекла на себя живостью своихъ словъ. Я радъ, что ты увѣрена въ этомъ, потому что это успокаиваетъ и меня. Однако же странно, что онъ захотѣлъ непремѣнно жить съ нами, не правда-ли? Удивительныя вещи бываютъ на этомъ свѣтѣ.

— Да, очень удивительныя, подтвердила она тихимъ, едва внятнымъ голосомъ.

— Во всякомъ случаѣ онъ добрый старикъ, сказалъ Джонъ, и платитъ, какъ джентльменъ, и я думаю, что на его слово можно положиться, какъ на слово джентльмена. Я очень долго разговаривалъ съ нимъ сегодня утромъ. Онъ говоритъ, что сталъ лучше слышать меня, съ тѣхъ поръ, какъ болѣе привыкъ къ моему голосу. Онъ много говорилъ мнѣ о себѣ; я также много говорилъ ему о себѣ, и странные вопросы предлагалъ онъ мнѣ. Я разсказалъ ему, что я ѣзжу въ извозѣ по двумъ направленіямъ: одинъ день ѣду направо отъ нашего дома и возвращаюсь назадъ, а другой день налѣво и также возвращаюсь (потому что вѣдь онъ чужой и не знаетъ названій здѣшнихъ мѣстъ); и онъ казался совершенно довольнымъ. «Такъ я возвращусь сегодня вечеромъ домой, сказалъ онъ мнѣ, по одной и той-же дорогѣ съ вами, а я думалъ, что вы поѣдете въ совершенно противоположную сторону. Это отлично! Осмѣлюсь-ли я попросить у васъ позволенія помѣститься и на этотъ разъ въ вашей повозкѣ? Только я даю вамъ слово, что уже больше не засну такъ крѣпко, какъ тогда.» А онъ такъ крѣпко спалъ! Крошка, о чемъ ты думаешь?

— О чемъ я думаю, Джонъ? Я… я слушала тебя.

— Да, ну и отлично, сказалъ честный извощикъ. При видѣ выраженія твоихъ глазъ я опасался, что такъ тебя утомилъ своею длинною болтовней, что ты уже стала думать о другомъ. Право, я опасался этого.

Крошка ничего не отвѣтила, и они нѣкоторое время продолжали свой путь молча. Но не легко было долго молчать въ повозкѣ Джона, потому что каждый прохожій находилъ что-нибудь сказать, хотя-бы это было только: «Какъ поживаете?» И на самомъ дѣлѣ очень часто не распространялись далѣе этого вопроса; но, чтобы отвѣтить на него съ полнымъ радушіемъ, необходимо было не только кивнуть головой и улыбнуться, но и сдѣлать такое-же сильное движеніе легкихъ, какое потребовало-бы начало длиннаго спича въ парламентѣ. Иногда путники, пѣшкомъ или верхомъ, двигались нѣкоторое время рядомъ съ повозкою, съ единственною цѣлью поболтать, и тогда приходилось много что пересказать съ обѣихъ сторонъ.

Потомъ Боксеръ вызвалъ много дружелюбныхъ встрѣчъ. Каждый, на протяженіи всей дороги, зналъ его, въ особенности-же знали его куры и свиньи, которыя, завидя, его пытливо вздернутыя уши и вертящійся кончикъ хвоста, убѣгали въ самыя заднія части своего двора, не дожидаясь чести болѣе близкаго знакомства. Боксеру было дѣло до всего: онъ завертывалъ во всѣ переулки, заглядывалъ во всѣ колодцы, забѣгалъ во всѣ избы, даже въ самую середину женскихъ школъ, пугалъ голубей, заставлялъ кошекъ вздувать хвосты и входилъ во всѣ трактиры, какъ постоянный ихъ посѣтитель. Въ какой-бы домъ онъ ни вошелъ, оттуда слышался голосъ: «Э! Боксеръ здѣсь!» и тотчасъ выходилъ кто нибудь въ сопровожденіи, по крайней мѣрѣ, двухъ или трехъ человѣкъ, чтобы поздороваться съ Джономъ Перибинглемъ и его хорошенькою женою.

Кромѣ того, было множество крупныхъ и мелкихъ посылокъ и повозка должна была часто останавливаться, чтобы принимать или сдавать ихъ, что отнюдь не составляло непріятной стороны путешествія. Нѣкоторые такъ жаждали полученія своихъ посылокъ, другіе такъ удивлялись при полученіи ихъ, третьи такъ безконечно заботились о благополучной ихъ доставкѣ, а Джонъ принималъ такое живое участіе во всѣхъ посылкахъ, что это было такъ-же весело, какъ какая-нибудь комедія. При этомъ находились такія посылки, которыхъ извощикъ не могъ взять безъ зрѣлаго обдумыванія и на счетъ укладки которыхъ держались долгіе совѣты между извощикомъ и отправителями; при этомъ обыкновенно присутствовалъ Боксеръ и привлекалъ на себя вниманіе короткими припадками самаго тихаго вниманія и продолжительными припадками сумасшедшаго бѣганія вокругъ собравшихся совѣщателей, съ лаемъ до хрипоты. Со своего мѣста въ повозкѣ Крошка была внимательной зрительницей всѣхъ этихъ маленькихъ происшествій, которыя очень забавляли ее. Сама-же она представляла собою прелестную картинку, рамкой которой служилъ кузовъ повозки. Зато молодые люди не переставали толкать другъ друга подъ локоть, бросая украдкой взоры на нее; не было конца ихъ перешептываніямъ и зависти, что было чрезвычайно пріятно Джону, потому что онъ гордился тѣмъ, что любуются его маленькою женою, зная, что она не обращаетъ на это никакого вниманія… хотя, впрочемъ, это и ей было не противно.

Дорога была, конечно, немного туманная, въ холодную и суровую ливарьскую погоду. Но кого могли безпокоить такіе пустяки: не Крошку, конечно, и не Тилли Слобои, потому что сидѣть въ повозкѣ, при какихъ-бы то ни было обстоятельствахъ, казалось этой дѣвушкѣ верхомъ человѣческихъ наслажденій, осуществленіемъ всѣхъ земныхъ надеждъ. И не ребенка — за это я ручаюсь, — потому что никогда не было ребенка, который-бы былъ такъ тепло закутанъ и такъ крѣпко спалъ всю дорогу, хотя всѣ дѣти къ этому способны не хуже благословеннаго молодого Перибингля.

Не далеко можно было видѣть сквозь туманъ; но все-таки можно было видѣть многое! Удивительно, какъ много можно видѣть въ туманѣ еще болѣе густомъ, если дать себѣ только трудъ смотрѣть. Даже наблюдать, сидя въ повозкѣ за кругами волшебницъ^[4] и за пятнами инея, оставшимися въ тѣни около изгородей и подъ деревьями, составляетъ пріятное занятіе, не говоря уже о неожиданныхъ формахъ, которыя принимаютъ деревья, выходя вдругъ изъ тумана и прячась опять въ него. Обнаженныя изгороди махали по вѣтру, нѣсколькими поблекшими вѣтками; но въ этомъ не было ничего грустнаго. Напротивъ, было пріятно смотрѣть на это, потому что домашній очагъ казался еще теплѣе, а лѣто ожидалось еще болѣе свѣтлое и зеленое. Рѣка казалась озябшей; но она продолжала течь, — что очень много значитъ. Вода въ каналѣ текла очень тихо и какъ будто заснула. Тѣмъ лучше: онъ скорѣе замерзнетъ, когда наступятъ настоящіе морозы; и тогда-то начнуться катанья на конькахъ; а тяжелыя, старыя барки, замерзшія гдѣ-нибудь около пристани, закурятъ свои ржавыя желѣзныя трубки и будутъ себѣ, отъ нечего дѣлать, покуривать ихъ цѣлые дни.

Въ одномъ мѣстѣ горѣло большое огороженное пространство со жнивомъ или сорными травами. Путешественники наши смотрѣли на этотъ огонь, — такой блѣдный при дневномъ свѣтѣ, иногда только извергавшій сквозь туманъ красное пламя въ одномъ, двухъ мѣстахъ, — пока Тилли Слобои, послѣ замѣчанія, сдѣланнаго ею, что дымъ бьетъ ей въ посъ, не стала задыхаться (впрочемъ это или что-нибудь подобное легко вызывалось у нея малѣйшей причиной) и тѣмъ не разбудила ребенка, который не хотѣлъ уже ни за что болѣе заснуть. Между тѣмъ Боксеръ, который опередилъ ихъ на цѣлую четверть мили, пробѣжалъ черезъ заставу города и былъ уже на углу той улицы, въ которой жили Калебъ и его дочь; и долго передъ тѣмъ, какъ путешественники достигли двери, Калебъ и слѣпая дѣвушка стояли на улицѣ въ ожиданіи ихъ.

Скажу, между прочимъ, что въ отношеніяхъ Боксера къ Бертѣ замѣчались нѣкоторыя легкія особенности, которыя положительно доказывали, что ея слѣпота была ему извѣстна. Онъ никогда не старался привлечь на себя ея вниманія, смотря ей прямо въ глаза, какъ онъ это часто дѣлалъ съ другими, а всегда и неизмѣнно трогалъ ее. Откуда онъ пріобрѣлъ опытность на счетъ слѣпыхъ людей или слѣпыхъ собакъ, — я не знаю. Онъ никогда не жилъ при слѣпомъ хозяинѣ. Ни господинъ Боксеръ старшій, ни госпожа Боксеръ не были, насколько я знаю, поражены слѣпотою. Можетъ быть, онъ дошелъ своимъ собственнымъ умомъ, но во всякомъ случаѣ онъ умѣлъ отлично обращаться со слѣпыми. Поэтому онъ ухватился зубами за платье Берты и держалъ ее до тѣхъ поръ, пока и госпожа Перибингль, и ребенокъ, и корзина не очутились совершенно благополучно въ комнатѣ Калеба.

Мэ Фильдингъ была уже тамъ, вмѣстѣ со своею матерью, бранчивой старушонкою съ брюзгливымъ лицомъ, которая, ради того, что она сохранила талію, похожую на столбъ, воображала, что имѣетъ совершенно величавый видъ, и которая — вслѣдствіе того, что когда-то она была въ лучшемъ положеніи или воображала, что могла-бы быть въ лучшемъ положеніи, если бы случилось, что-нибудь, что никогда не случилось и что даже никогда, вѣроятно, и не могло случиться (но это, впрочемъ, все равно) — корчила изъ себя приличную особу и принимала покровительственный видъ. Греффъ и Тэкльтонъ также былъ уже тамъ и любезничалъ со своею невѣстою, съ видимымъ ощущеніемъ человѣка, который чувствуетъ себя такъ-же легко и свободно и такъ-же въ своей сферѣ, какъ молодой, живой лосось на верху египетской пирамиды.

— Мэ! дорогой мой, старый другъ, воскликнула Крошка, спѣша ей навстрѣчу. Какъ счастлива я тебя видѣть.

Ея подруга была такъ-же рада, какъ и она, и когда онѣ обнялись, то изобразили собою, если вы мнѣ повѣрите, положительно прелестную картинку. Тэкльтонъ былъ, безъ сомнѣнія, человѣкъ со вкусомъ, — Мэ была очень хорошенькая.

Вы знаете, что когда вы привыкли къ какому-нибудь хорошенькому лицу, то если оно очутится около другого хорошенькаго лица, иногда бываетъ, что при сравненіи первое теряетъ, становится обыкновеннымъ, и вамъ уже кажется, что оно не стоитъ, того высокаго мнѣнія, которое вы имѣли о немъ. Но этого не могло случиться ни съ Крошкой, ни съ Мэ, потому что сосѣдство лица Мэ дѣлало еще красивѣе личико Крошки, а лицо послѣдней дѣлало въ свою очередь лицо Мэ еще миловиднѣе; и эта было такъ естественно и хорошо, что Джонъ Перибингль чуть была не сказалъ, когда вошелъ въ комнату, что онѣ должны были родиться сестрами, и это было-бы единственнымъ улучшеніемъ, котораго можно было желать.

Тэкльтонъ принесъ свою баранину и, что совсѣмъ удивительно, еще сладкій пирогъ (но вѣдь можно-же быть немного расточительнымъ, когда въ дѣло замѣшаны наши невѣсты; не каждый-же день мы женимся). Кромѣ этихъ лакомствъ была еще телятина, пирогъ съ вядчиной и прочія вещи, какъ говорила госпожа Перибингль; эти прочія вещи состояли, по большей части, изъ орѣховъ, апельсиновъ, сладкихъ пирожковъ и другой мелочи. Когда былъ накрытъ столъ, на одномъ концѣ котораго стояла и дань Калеба, состоявшая изъ большой деревянной чашки съ горячимъ картофелемъ (ему было запрещено, торжественнымъ соглашеніемъ, ставить какія-нибудь другія кушанья), Текльтонъ повелъ свою нареченную тещу къ переднему мѣсту у стола. Чтобы еще болѣе сдѣлать чести этому мѣсту на пирѣ, величественная старушенка украсила себя такимъ чепцомъ, который могъ навести ужасъ на самыхъ безпечныхъ людей. Она никогда не снимала своихъ перчатокъ. Скорѣе умереть, чѣмъ не быть приличной!

Калебъ сѣлъ возлѣ своей дочери; Крошка и ея старая школьная подруга усѣлись рядомъ; добрый извощикъ занялъ самый конецъ стола. Миссъ Слобои удалили на это время подальше отъ всякой мебели, кромѣ стула, на которомъ она сидѣла, чтобы она не могла ни обо что больше стукнуть голову ребенка.

Какъ Тилли глазѣла вокругъ себя на куклы и игрушки, такъ и онѣ смотрѣли, вытаращивъ глаза, на нее и на все общество.

Почтенные старики, выпрыгивавшіе изъ своихъ выходныхъ дверей (которые всѣ были пущепы въ ходъ), казались особенно заинтересованы обществомъ, потому что передъ тѣмъ, какъ скакать, они останавливались, какъ-бы прислушиваясь къ разговору, и затѣмъ начинали энергично и бѣшено скакать безчисленное число разъ безъ передышки, какъ-бы въ призывѣ безумнаго восторга.

Если бы эти старики могли чувствовать злорадство при видѣ разстройства Тэкльтона, то они могли бы быть, конечно, довольны: Тэкльтонъ былъ совсѣмъ не въ своей тарелкѣ, и чѣмъ веселѣе становилась его невѣста въ обществѣ Крошки, тѣмъ ему было досаднѣе, хотя онъ для этого-то вѣдь и свелъ ихъ. Онъ былъ настоящая собака на сѣнѣ, этотъ Тэкльтонъ: когда онѣ смѣялись, а онъ не могъ смѣяться, онъ тотчасъ же воображалъ, что онѣ смѣются надъ нимъ.

— Ахъ, Мэ! говорила Крошка, милая моя, милая, какія перемѣны! Какъ молодѣешь, когда вспоминаешь о школьныхъ дняхъ.

— Скажите, пожалуйста! вѣдь вы, кажется, не особенно стары? спросилъ Тэкльтонъ.

— Смотрите туда, на моего трудолюбиваго, степеннаго мужа, возразила Крошка: онъ прибавляетъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, двадцать лѣтъ. Не такъ ли Джонъ?

— Сорокъ, отвѣтилъ Джонъ.

— Сколько вы прибавите къ годамъ Мэ, этого я положительно не знаю, сказала Крошка, смѣясь, но я думаю, что ей должно стукнуть въ будущій день ея рожденія не менѣе ста лѣтъ.

— Ха, ха! расхохотался Тэкльтонъ; но хохотъ его былъ глухой, какъ звукъ барабана, а выраженіе его лица было такое, какъ-будто онъ охотно свернулъ бы Крошкѣ шею въ эту минуту.

— Милая моя, продолжала Крошка: помнишь, какъ, бывши еще въ школѣ, мы говорили о мужьяхъ, которыхъ мы выберемъ. Какимъ молодымъ, и красивымъ, и веселымъ, и живымъ долженъ былъ быть мой мужъ! А что касается до мужа Мэ… О Боже мой, я не знаю, смѣяться-ли мнѣ, или плакать, когда вспоминаю, какія мы были глупыя дѣвчонки.

Мэ, повидимому, знала, что ей приходится дѣлать, потому что кровь бросилась ей въ лицо и слезы навернулись на глаза.

— Нами были даже замѣчены нѣкоторые… настоящіе живые, молодые люди, продолжала Крошка. Какъ мы мало знали то, что должно было съ нами случиться. Не на Джона, конечно, я обратила вниманіе; я даже никогда и не думала о немъ. А если-бы я сказала тебѣ тогда, что ты выйдешь за г. Тэкльтона, какъ ты отшлепала бы меня! Не такъ ли, Мэ?

Хотя Мэ не отвѣтила «да», но она, конечно, не сказала — «нѣтъ» и не изобразила ничѣмъ отрицательнаго отвѣта.

Тэкльтонъ расхохотался, но такъ громко, что это былъ скорѣе крикъ, чѣмъ смѣхъ. Джонъ Перибингль также засмѣялся своимъ обыкновеннымъ добродушнымъ и довольнымъ смѣхомъ, который былъ только шепотомъ въ сравненіи со смѣхомъ Тэкльтона.

— И не смотря на все это, вы ничего не могли сдѣлать, вы не могли намъ противостоять, сказалъ Тэкльтонъ. Вотъ мы налицо! А гдѣ находитесь теперь вы: вы, веселые молодые женихи?

— Нѣкоторые изъ нихъ умерли, отвѣтила Крошка, а нѣкоторые забыты. Нѣкоторые изъ нихъ не повѣрили-бы, что мы тѣ же самыя женщины, если бы они въ эту минуту очутились здѣсь; они бы не повѣрили, что все то, что они увидѣли-бы и услышали, есть дѣйствительность и что мы могли ихъ такъ забыть!

— Крошка! воскликнулъ извощикъ, милая моя!

Она говорила такъ серьезно и съ такимъ жаромъ, что безъ сомнѣнія, нуждалась въ томъ, чтобы ее остановили. Выговоръ, сдѣланный ей мужемъ, былъ очень мягокъ, потому что Джонъ вмѣшался въ разговоръ только для того, какъ онъ думалъ, чтобы заступиться за стараго Тэкльтона; но этотъ выговоръ оказался дѣйствительнымъ, потому что она остановилась и не сказала больше ничего. Но и въ молчаніи ея чувствовалось необыкновенное волненіе, которое разсудительный Тэкльтонъ, наведшій на нее свой полузакрытый глазъ, принялъ къ свѣдѣнію и запомнилъ для какой-то цѣли.

Мэ не произнесла ни одного слова, ни хорошаго, ни дурного, и сидѣла совершенно смирно, опустивъ глаза и не выказывая никакого участія къ тому, что происходило. Зато ея мать, эта добрая женщина, вмѣшивалась тутъ же въ разговоръ и замѣтила, во-первыхъ, что дѣвочки были всегда дѣвочками, а что прошлое прошло, и что пока молодые люди молоды и легкомысленны, они, вѣроятно, будутъ вести себя, какъ молодые и легкомысленные люди; причемъ прибавила еще двѣ-три подобныя же, не менѣе здравыя и неопровержимыя истины. Затѣмъ, переходя въ благоговѣйный тонъ, она поблагодарила небо за то, что оно дало ей въ Мэ послушную и почтительную дочь, въ чемъ она нисколько не приписываетъ чести себѣ, хотя она всегда имѣла основаніе видѣть, что въ этомъ она была вполнѣ обязана себѣ. Касательно господина Тэкльтона она сказала, что съ нравственной стороны онъ неоспоримо хорошій человѣкъ, а что со стороны положенія его въ свѣтѣ лучшаго зятя и желать нельзя, въ чемъ никто въ здравомъ разсудкѣ не можетъ сомнѣваться. (Послѣднія слова она произнесла очень сильно). Касательно семьи, въ которую онъ, не безъ домогательствъ съ его стороны, будетъ скоро принятъ, она увѣрена, что господинъ Тэкльтонъ знаетъ, что хотя эта семья стѣснена въ средствахъ, но можетъ считаться благородной, и если бы нѣкоторыя обстоятельства, какъ она готова въ этомъ признаться, обстоятельства, связанныя съ торговлей индиго — о которыхъ она не станетъ распространяться, — случились иначе, то семья эта, быть можетъ, была бы теперь въ богатствѣ. Затѣмъ она замѣтила, что не станетъ вспоминать прошлаго и не упомянетъ о томъ, что ея дочь отвергала нѣкоторое время ухаживанья г. Тэкльтона; наконецъ, что она не хочетъ говорить о многихъ другихъ вещахъ, о которыхъ она все-таки говорила. Въ концѣ концовъ она выразила, какъ общій результатъ всѣхъ своихъ наблюденій и опытности, что тѣ замужества, въ которыхъ меньше всего замѣшано то, что такъ романтично и глупо называютъ любовью, были всегда самыя счастливыя и что она ожидаетъ отъ долженствующаго скоро совершиться брака возможно большаго счастья, — не блестящаго, скоро проходящаго счастья, а прочнаго и непоколебимаго. Она закончила свою рѣчь, объявивъ всему обществу, что завтра наступитъ тотъ день, для котораго она исключительно жила, и что когда онъ совершится, она ничего не будетъ желать лучшаго, какъ быть запакованной и отправленной на какое-нибудь благородное кладбище.

Такъ какъ эти замѣчанія не требовали никакого отвѣта (счастливое свойство всѣхъ общихъ фразъ), то они измѣнили ходъ разговора и направили общее вниманіе на телятину, на пирогъ съ вядчиною, на холодную баранину, на картофель и на сладкій пирогъ. А для того, чтобы бутылки съ пивомъ не остались безъ вниманія, Джонъ Перибингль предложилъ тостъ за завтрашній день, — за день свадьбы, и просилъ позволить ему, въ отвѣтъ на этотъ тостъ, выпить полный стаканъ, прежде чѣмъ онъ долженъ будетъ отправиться далѣе въ дорогу, по своей обязанности.

Надо сказать, что Джонъ остановился на этомъ праздникѣ только на время, чтобы отдохнуть и накормить свою лошадь. Ему предстояло сдѣлать еще четыре или пять миль дальше, и вечеромъ, на возвратномъ пути, онъ долженъ былъ заѣхать за Крошкой и могъ еще разъ отдохнуть передъ возвращеніемъ домой. Таковъ былъ порядокъ дня въ каждый пикникъ, и такимъ онъ былъ всегда со времени учрежденія этихъ пикниковъ.

Тутъ были двѣ особы, кромѣ жениха и невѣсты, которыя сдѣлали мало чести этому тосту. Одна изъ нихъ была Крошка, слишкомъ взволнованная и смущенная, чтобы принять въ эту минуту участіе въ какомъ бы то ни было происшествіи; другая была Берта, которая быстро встала и отошла отъ стола.

— Прощайте, сказалъ дюжій Джонъ Перибингль, натягивая на себя свое непромокаемое пальто. Я вернусь въ обыкновенное время. Прощайте, вся компанія.

— Прощайте, — Джонъ, отвѣтилъ Калебъ.

Онъ сказалъ это совершенно машинально, какъ звучное слово, и точно такъ же машинально сдѣлалъ прощальное движеніе рукою, потому что все время наблюдалъ за Бертою съ выраженіемъ удивленія и безпокойства.

— Прощай; молокососъ! продолжалъ веселый извощикъ, нагибаясь, чтобы поцѣловать ребенка, котораго Тили Слобои, очень занятая теперь ножомъ и вилкою, уложила спать (и, что удивительно, безъ всякаго поврежденія) въ маленькую койку, сдѣланную Бертой. Прощай! Придетъ, придетъ время, я думаю когда ты отправишься на холодъ, мой дружокъ, и предоставишь своему старому отцу наслаждаться передъ каминомъ своею трубкою и ревматизмами, а? Гдѣ же Крошка-то?

— Я здѣсь, Джонъ, отозвалась она, какъ будто пробужденная отъ сна.

— Ну, ну! воскликнулъ извощикъ, хлопая руками. Гдѣ же трубка?

— О, я совсѣмъ забыла о трубкѣ, Джонъ!

Забыла трубку! Вотъ неслыханное чудо! Она, она забыла трубку!

— Я… я сейчасъ ее набью. Скоро будетъ готова.

Но трубка не такъ скоро была готова. Она лежала на своемъ обыкновенномъ мѣстѣ, въ карманѣ непромокаемаго пальто извощика, — вмѣстѣ съ маленькимъ кисетомъ ея; притомъ рука ея такъ дрожала, что запуталась въ кисетѣ (хотя рука была, конечно, достаточно мала, чтобы выйти легко изъ него) и страшно измяла его. Набиваніе трубки и закуриваніе ея, эти маленькія услуги, въ которыхъ я засвидѣтельствовалъ ея ловкость, были исполнены отвратительно, съ начала до конца. Въ продолженіе всего этого процесса Тэкльтонъ злобно выглядывалъ своимъ полузакрытымъ глазомъ, и когда онъ встрѣчалъ ея взглядъ (или, скорѣе, ловилъ его, потому что едва ли можно сказать, что онъ встрѣчалъ взглядъ кого-нибудь, такъ какъ его глазъ былъ скорѣе ловушкой, въ которую попадалъ взглядъ другого), то ея замѣшательство страшно увеличивалось.

— Что это, какая ты косолапая сегодня, Крошка! сказалъ Джонъ; я, кажется, самъ лучше бы все это сдѣлалъ.

Съ этими словами, сказанными совершенно добродушно, онъ ушелъ въ сопровожденіи Боксера, и за дверьми уже слышался веселый шумъ его телѣги, пустившейся въ путь. Между тѣмъ задумчивый Калебъ продолжалъ стоять, наблюдая за своею дочерью, съ прежнимъ выраженіемъ въ лицѣ.

— Берта! сказалъ онъ наконецъ кроткимъ голосомъ. Что съ тобою? Какъ ты, голубушка моя, измѣнилась въ нѣсколько часовъ… съ сегодняшняго утра. Ты была молчалива и грустна цѣлый день. Что это значитъ? Скажи мнѣ.

— О, отецъ, отецъ! воскликнула слѣпая дѣвушка, рыдая. О, моя жестокая, жестокая судбба!

Прежде, чѣмъ отвѣтить ей, Калебъ провелъ рукою по своимъ глазамъ.

— Но подумай же, Берта, какъ ты была, всегда весела и счастлива. Какъ ты добра и какъ любима!

— Это-то и терзаетъ мое сердце, дорогой отецъ! Ты только и думаешь обо мнѣ! Ты всегда такъ добръ ко мнѣ.

Калебъ былъ въ недоумѣніи и не могъ понять ее.

— Быть… быть слѣпою, Берта, моя бѣдная голубушка, проговорилъ онъ, заикаясь, дѣйствительно несчастіе, но…

— Я никогда не чувствовала этого несчастія, воскликнула слѣпая дѣвушка, я никогда не чувствовала его вполнѣ. Никогда! Иногда я желала быть въ состояніи видѣть тебя или его… одинъ только разъ, дорогой отецъ, и на одну только минуту, я хотѣла видѣть образы, которые я сохраняю здѣсь (она приложила руки къ своему сердцу) какъ сокровище, и убѣдиться въ томъ, что я не ошибаюсь! Иногда также (по тогда я была еще ребенкомъ), ночью, во время моихъ молитвъ, я плакала, думая о томъ, что ваши образы, возносящіеся вмѣстѣ съ моимъ сердцемъ къ Небу, могутъ и не быть похожими на васъ. Но такія чувства никогда долго не тревожили меня. Они удалялись, и я оставалась довольна и покойна.

— Это будетъ всегда такъ, возразилъ Калебъ.

— Но, отецъ!.. О, мой добрый, нѣжный отецъ, прости меня, если я зла! воскликнула слѣпая дѣвушка. Не это несчастіе тяготѣетъ теперь надо мною.

Отецъ ея не могъ удержаться отъ слезъ, переполнившихъ его до тѣхъ поръ влажные глаза; она говорила такъ серьезно и горячо; однако же онъ все-таки не понималъ ея.

— Приведи ее ко мнѣ, сказала Берта. Я не могу больше удерживать въ себѣ этой тайны. Приведи ее ко мнѣ, отецъ!

Чувствуя, что онъ не понимаетъ ее, она сказала:

— Мэ. Приведи Мэ!

Услыхавъ свое имя, Мэ подошла къ ней и тронула ее за руку. Слѣпая дѣвушка мгновенно повернулась и схватила ее за обѣ руки.

— Посмотрите мнѣ въ лицо, милая моя голубушка, сказала Берта. Читайте въ немъ своими прекрасными глазами и скажите мнѣ, говоритъ ли оно истину.

— О, да, милая Берта!

Слѣпая дѣвушка поднявъ свое лицо, по которому текли обильныя слезы, сказала:

— Въ моей душѣ нѣтъ ни одного желанія кромѣ мысли о вашемъ благѣ, прекрасная Мэ! Въ моей душѣ нѣтъ ни одного благодарственнаго воспоминанія болѣе сильнаго, чѣмъ воспоминаніе о тѣхъ безчисленныхъ случаяхъ, когда вы, могущая гордиться своею красотою и чудными глазами, оказывали вниманіе слѣпой Бертѣ, даже тогда, когда мы обѣ были еще дѣтьми, если только существуетъ дѣтство для слѣпца. Призываю на васъ небесное благословеніе; да украситъ оно путь вашей жизни всевозможнымъ счастьемъ. Да, я отъ души желаю вамъ этого, моя дорогая Мэ. Тутъ Берта еще болѣе приблизилась къ своей подругѣ и пожала ей руки еще крѣпче. Я желаю этого, моя птичка, потому что сегодня извѣстіе о томъ, что вы будете его женою, чуть не разбило мое сердце! Отецъ, Мэ, Мэри! О простите мнѣ это, простите мнѣ ради всего, что онъ сдѣлалъ для облегченія тяжести моей темной жизни, ради того, что вы мнѣ вѣрите, когда я призываю Небо въ свидѣтели, что я не могла бы желать для него жены, болѣе достойной по его добротѣ!

Говоря это, она оставила руки Мэ и схватилась за ея платье съ выраженіемъ мольбы и любви на лицѣ. Нагибаясь все ниже и ниже, во время своей странной исповѣди, она упала наконецъ къ ногамъ своей подруги и скрыла свое лицо въ складкахъ ея платья.

— Боже милостивый! воскликнулъ отецъ, пораженный истиной, какъ молніей. Неужели я съ колыбели обманывалъ ее только для того, чтобы растерзать ей подъ конецъ сердце?

Хорошо, что тутъ была Крошка, эта дѣятельная, полезная Крошка (потому что такова она была, какіе бы ни были у нея недостатки и какъ-бы она ни показалась вамъ впослѣдствіи ненавистной). Итакъ, я говорю, хорошо, что тутъ была Крошка; для всѣхъ хорошо, а то, трудно сказать, чѣмъ бы все это кончилось. Крошка, сохранивъ присутствіе духа, заговорила прежде, чѣмъ Мэ могла отвѣтить, и прежде, чѣмъ Калебъ могъ произнести еще слово.

— Пойдемъ, пойдемъ, милая Берта, пойдемъ со мною! Дай ей руку, Мэ. Такъ! Смотрите, она уже успокоилась; и какъ хорошо съ ея стороны слушаться насъ, говорила веселая маленькая женщина, цѣлуя Берту въ лобъ. Уйдемъ отсюда, милая Берта. Вотъ и добрый отецъ ея пойдетъ съ нами; пойдете, Калебъ? Ко-неч-но!

Въ такихъ случаяхъ это была незамѣнимая благородная маленькая Крошка, и должно быть очень закоснѣлое сердце у того, кто не поддался бы ея вліянію. Когда она увела бѣднаго Калеба съ его Бертой, чтобы они утѣшали и поддерживали другъ друга, такъ какъ она знала, что они одни были способны на это, она вернулась въ комнату, попрыгивая и свѣжая, какъ роза (такъ обыкновенно говорятъ, а я скажу: еще свѣжѣе розы), чтобы стать на стражѣ возлѣ важничавшей старушенки въ чепцѣ и перчаткахъ и не дать этой милой особѣ возможности сдѣлать какія-нибудь открытія.

— Дайте мнѣ, Тилли, мое милое дитя, сказала Крошка, придвигая стулъ къ камину, и пока я подержу его въ своихъ рукахъ, госпожа Фильдингъ сообщитъ мнѣ все, касающееся ухода за дѣтьми, и направитъ меня на путь истинный въ безчисленныхъ вещахъ, о которыхъ я и понятія не имѣю. Не правда-ли, вы будете такъ добры, госпожа Фильдингъ? — Даже уэлльскій великанъ, который, по народной легендѣ, былъ такъ простъ, что совершилъ надъ собою смертельную хирургическую операцію, подражая фокуснику, своему злѣйшему врагу, исполнившему этотъ фокусъ за завтракомъ, — даже онъ не попалъ съ такою готовностью въ подставленную ему западню, съ какою старая барыня попала въ эту ловкую ловушку. Уходъ Тэкльтона, который вышелъ прогуляться, и перешептыванія остальныхъ въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ, во время которыхъ г-жа Фильдингъ оставалась совершенно одна, было достаточно, чтобы оскорбить достоинство барыни и заставить ее завести на двадцать четыре часа свои сѣтованія о таинственномъ переворотѣ въ торговлѣ индиго. Но противъ такого уваженія, оказаннаго молодою матерью къ ея опытности, невозможно было устоять, и, послѣ небольшаго притворства въ смиреніи, барыня стала наставлять ее съ необыкновенною готовностью. Сидя совершенно прямо передъ злой Крошкой, она выдала ей въ полчаса болѣе домашнихъ рецептовъ и наставленій, чѣмъ было бы нужно, чтобы совершенно разстроить здоровье и погубить молодого Перибингля, если бы онъ былъ даже Самсонъ въ дѣтствѣ.

Чтобы разнообразить тему разговора, Крошка принялась шить (она носила въ карманѣ цѣлый рабочій ящикъ); затѣмъ она поняньчилась съ ребенкомъ, потомъ еще пошила; наконецъ, когда старая барыня вздремнула, Крошка поболтала шепотомъ съ Мэ; такимъ образомъ, разбивая время на мелкія разнообразныя хлопоты (такова была у нея привычка), она нашла, что время прошло очень скоро. Такъ какъ существовалъ торжественный договоръ, что на этихъ пикникахъ она должна исполнять всѣ хозяйственныя обязанности Берты, то, когда стемнѣло, она поправила огонь, вымела очагъ, накрыла столъ для чая, задернула занавѣсъ и зажгла свѣчку. Затѣмъ она съиграла одну или двѣ аріи на грубомъ инструментѣ, въ родѣ арфы, изобрѣтенномъ и сдѣланномъ Калебомъ, для Берты, и исполнила игру очень хорошо, потому что мать-природа одарила ее ухомъ такимъ-же способнымъ къ музыкѣ, какъ и способнымъ носить драгоцѣнные камни, если бы они у нея были. Между тѣмъ настало время пить чай, и Тэкльтонъ вернулся.

Незадолго передъ нимъ вернулись Калебъ съ Бертой, и Калебъ усѣлся за свою работу; но бѣдняга не могъ приняться за нее: такъ безпокоили его дочь и раскаяніе. Грустно было смотрѣть на него, какъ онъ, сидя на своемъ рабочемъ стулѣ, ничего не дѣлалъ, смотрѣлъ на нее такъ пристально и съ такимъ выраженіемъ въ лицѣ, какъ-будто постоянно повторялъ: «неужели я съ колыбели обманывалъ ее для того, чтобы растерзать ей сердце?»

Когда насталъ вечеръ и отпили чай, Крошкѣ ничего не оставалось дѣлать послѣ того, какъ она вымыла чашки и блюдечки; однимъ словомъ (такъ какъ я хочу это сказать, и нечего откладывать), — однимъ словомъ, когда близко было уже время возвращенія извощика, тогда ея настроеніе опять измѣнилось: она то краснѣла, то блѣднѣла и выказывала большое волненіе; но не то волненіе, которое чувствуютъ любящія жены; нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ: это было волненіе совершенно другого рода.

Уже слышны колеса, лошадиные шаги, лай собаки и постепенное приближеніе этихъ звуковъ. А! вотъ и Боксеръ царапается въ дверь.

— Чьи это шаги? воскликнула Берта, вскакивая со стула.

— Чьи шаги? возразилъ извощикъ, стоя въ дверяхъ съ раскраснѣвшимъ отъ холода лицомъ. Да мои!

— Другіе шаги, сказала Берта, — того человѣка, который идетъ за вами.

— Ее нельзя обмануть, сказалъ извощикъ, смѣясь. Войдите, сударь. Не бойтесь, васъ примутъ радушно!

Онъ произнесъ это громкимъ голосомъ, и глухой старый господинъ вошелъ въ комнату.

— Онъ для васъ не совсѣмъ чужой, Калебъ. Вы уже видѣли его одинъ разъ, сказалъ извощикъ. Вы примите его до нашего отъѣзда.

— Конечно, Джонъ, и почту за честь.

— Его общество самое пріятное, когда нужно говорить секреты, сказалъ Джонъ. У меня довольно хорошія легкія, а онъ таки, я вамъ скажу, испытываетъ ихъ порядкомъ. Садитесь, сударь. Тутъ все друзья и рады васъ видѣть.

Когда онъ произнесъ это увѣреніе такимъ голосомъ, который вполнѣ подтверждалъ то, что онъ сказалъ о своихъ легкихъ, онъ прибавилъ обыкновеннымъ тономъ: стулъ у камина и оставить его сидѣть совершенно покойно и смотрѣть вокругъ себя, — вотъ все, что ему нужно. Ему легко угодить.

Берта слушала все внимательно. Когда Калебъ поставилъ стулъ около камина, она подозвала его къ себѣ и, тихимъ голосомъ, просила описать ихъ новаго гостя. Когда онъ кончилъ (на этотъ разъ правдиво и чрезвычайно точно), она пошевельнулась въ первый разъ, съ тѣхъ поръ, какъ гость вошелъ, вздохнула и больше не интересовалась незнакомцемъ.

Извощикъ, этотъ добрый малый, былъ очень веселъ и влюбленъ въ свою жену болѣе чѣмъ когда-либо.

— Какая она была косолапая Крошка сегодня послѣ обѣда, сказалъ онъ, обнимая ее своими мускулистыми руками, въ то время, когда она стояла поодаль отъ всѣхъ; а все-таки я люблю ее немножко. Смотри туда, Крошка!

Онъ указалъ на старика. Она опустила глаза и, кажется, задрожала.

— Онъ… ха, ха, ха!… онъ восхищенъ тобою, сказалъ извощикъ. Онъ ни о чемъ больше не говорилъ всю дорогу. Онъ славный старикъ. Я люблю его за это.

— Я бы желала, чтобы онъ выбралъ лучшую тему для разговора, сказала она, окинувъ комнату и въ особенности Тэкльтона смущеннымъ взглядомъ.

— Лучшую тему! воскликнулъ веселый Джонъ. Да такой не существуетъ. Ну, — долой непромокаемое пальто, долой толстый шарфъ, долой всѣ тяжелыя вещи, и посижу-ка я полчасика у уютнаго камина! Къ вашимъ услугамъ, сударыня, не сыграемѣли мы въ пикетъ. Это будетъ отлично. Давай сюда карты и столъ, Крошка. И стаканъ пива, женочка моя, если осталось на мою долю.

Предложеніе пикета относилось къ старой барынѣ, которая приняла его съ большою готовностью, и скоро они занялись игрою. Сначала извощикъ поглядывалъ вокругъ себя съ улыбкою или призывалъ иногда Крошку посмотрѣть его карты и въ затруднительныхъ случаяхъ дать совѣтъ. Но такъ какъ его партнеромъ была строгая наблюдательница порядка, подверженная притомъ случайной слабости записывать себѣ больше очковъ, чѣмъ слѣдовало, то съ его стороны потребовалась такая бдительность, что онъ не могъ больше отвращать ни глазъ, ни слуха отъ игры. Такимъ образомъ все вниманіе его было поглощено картами, и онъ не думалъ ни о чемъ постороннемъ, пока не почувствовалъ ни своемъ плечѣ руки, которая напомнила ему о существованіи Тэкльтона.

— Мнѣ очень жаль, что я долженъ васъ побезпокоить… но прошу васъ тотчасъ-же на пару словъ.

— Мнѣ сдавать, возразилъ извощикъ; теперь самая критическая минута.

— Вы правы: самая критическая, сказалъ Тэкльтонъ. Пойдемте!

На его блѣдномъ лицѣ было такое выраженіе; что Джонъ мгновенно вскочилъ и поспѣшно спросилъ его что случилось.

— Шш! Джонъ Перибингль! сказалъ Тэкльтонъ. Меня это огорчаетъ, крайне огорчаетъ. Я этого опасался. Я подозрѣвалъ это съ самаго начала.

— Въ чемъ дѣло? спросилъ испуганный извощикъ.

— Шш! Я вамъ покажу, если вы пойдете со мною.

Извощикъ послѣдовалъ за нимъ, не произнеся больше ни слова. Они перешли черезъ дворъ, надъ которымъ сверкали звѣзды, и вошли черезъ маленькую боковую дверь въ собственную контору Тэкльтона, въ которой было стеклянное окно, выходившее въ магазинъ. Въ конторѣ не было огня, но въ длинномъ узкомъ магазинѣ горѣли лампы, такъ что окно было освѣщено.

— Постойте минуту! сказалъ Тэкльтонъ. Какъ вы думаете, въ состояніи-ли вы будете посмотрѣть въ это окно.

— Почему-же нѣтъ? возразилъ извощикъ.

— Подождите еще, сказалъ Тэкльтонъ. Не совершите какого-нибудь насилія. Это ни къ чему не послужитъ. Къ тому же это опасно. Вѣдь вы силачъ и можете совершить убійство прежде, чѣмъ сами замѣтите это.

Извощикъ посмотрѣлъ ему прямо въ лицо и отступилъ на шагъ, какъ пораженный сильнымъ ударомъ. Однимъ прыжкомъ онъ былъ уже у окна и увидѣлъ….

О, какая тѣнь упала вдругъ на его домашній очагъ! О, вѣрный сверчекъ! О, вѣроломная жена!

Джонъ увидѣлъ ее вмѣстѣ со старымъ господиномъ, — но уже не старымъ теперь, а стройнымъ и красивымъ молодцомъ съ сѣдыми волосами въ рукахъ, съ сѣдыми волосами, которые дали ему доступъ въ ихъ несчастный, печальный домъ. Джонъ видѣлъ, какъ онъ нагнулся къ ея уху и какъ она слушала внимательно его нашептыванія; какъ она позволила ему обнять себя за талію и какъ они направились такимъ образомъ вдоль темной деревянной галлереи къ двери, черезъ которую они вошли. Джонъ видѣлъ, какъ они остановились и она повернулась къ нему лицомъ, лицомъ, которое Джонъ такъ любилъ, и онъ увидѣлъ какъ она собственными своими руками надѣла на голову молодого человѣка его обманъ, смѣясь, какъ Джонъ думалъ, надъ его довѣрчивымъ характеромъ.

Сначала Джонъ сжалъ свой сильный кулакъ, какъ-будто хотѣлъ убить льва. Но онъ тотчасъ открылъ руку передъ самыми глазами Тэкльтона (потому что онъ и теперь еще сильно любилъ ее), и когда они удалились, онъ упалъ на конторку, безсильный, какъ ребенокъ.

Когда она вернулась въ комнату, готовая къ отъѣзду, Джонъ былъ уже закутанъ до подбородка и сильно занятъ лошадью и своими покупками.

— Поѣдемъ, другъ мой, Джонъ. Прощай Мэ! Прощайте, Берта!

Могла-ли она ихъ поцѣловать? Могла-ли она быть веселой и сіяющей, прощаясь съ ними? Могла-ли она показать имъ свое лицо, не краснѣя? Да — могла. Тэкльтонъ пристально наблюдалъ за нею и видѣлъ, что она исполняла все это, не краснѣя.

Тилли убаюкивала малютку и безпрестанно проходила мимо Тэкльтона, повторяя усыпляющимъ голосомъ:

— Извѣстіе-ли о томъ, что они должны сдѣлаться его женами, чуть не растерзало ихъ сердца; и обманывали-ли ее отцы съ ея колыбелей, чтобы растерзать наконецъ ея сердца.

— Ну, Тилли, дайте мнѣ ребенка! Прощайте, господинъ Тэкльтонъ. Да гдѣ-же Джонъ, Боже мой?

— Мой милый Джонъ пойдетъ пѣшкомъ, ночью?

Закутанная фигура ея мужа сдѣлала поспѣшный утвердительный знакъ, и когда мнимый незнакомецъ и маленькая нянька усѣлись на своихъ мѣстахъ, старая лошадь двинулась въ путь.

Когда ушелъ также Тэкльтонъ, провожая Мэ и мать ея до дому, Калебъ сѣлъ около камина возлѣ своей дочери, съ сердцемъ, переполненнымъ безпокойствомъ и раскаяніемъ, и продолжалъ пристально наблюдать за нею съ тѣмъ-же выраженіемъ въ лицѣ, какъ будто онъ хотѣлъ сказать: «неужели я съ колыбели обманывалъ ее только для того, чтобы растерзать ей наконецъ сердце?»

Всѣ игрушки, которыя были приведены въ движеніе для того чтобы забавлять ребенка, давно уже остановились. Среди безмолвія и при слабомъ свѣтѣ одной свѣчки казалось, что невозмутимо смирныя куклы, качавшіяся лошади съ широко раскрытыми глазами и раздутыми ноздрями, старики у выходныхъ дверей, стоящіе полусогнутыми на своихъ слабыхъ колѣняхъ, уродливые орѣховые щипцы, даже животныя, входящіе попарно въ ковчегъ, какъ пансіонъ, отправляющійся гулять, — что все это остановилось въ своихъ движеніяхъ, пораженное фантастическимъ удивленіемъ къ ни съ чѣмъ несообразнымъ фактамъ, будто Крошка вѣроломна, а Тэкльтонъ влюбленъ.

Глава III.

Голландскіе часы, висѣвшіе въ углу, пробили десять, когда извощикъ сѣлъ у своего очага. Онъ былъ такъ озабоченъ и такъ печаленъ, что, казалось испугалъ кукушку, которая, прокуковавъ, какъ можно скорѣе, десять разъ, нырнула въ мавританскій дворецъ и захлопнула за собою дверь, какъ будто необыкновенное зрѣлище, которое она увидѣла, слишкомъ ее поразило.

Если бы маленькій косарь былъ вооруженъ самой острой косой и, при каждомъ ударѣ часовъ, проникалъ этою косою въ сердце извощика, то и тогда онъ не могъ-бы такъ изранить это сердца, какъ это сдѣлала Крошка.

Это сердце было такъ полно любви къ ней, такъ тѣсно связано съ ея сердцемъ безчисленными нитями самыхъ свѣтлыхъ воспоминаній, нитями, которыя укрѣплялись долго, съ каждымъ днемъ, ея привлекательными качествами; это сердце было такъ нѣжно и глубоко проникнуто чувствомъ; притомъ это сердце было до того открыто и правдиво, до того способно къ добру и далеко отъ зла, что не могло проникнуться вдругъ чувствами негодованія и мести; въ немъ было только мѣсто для сохраненія образа его разбитаго идола.

Но въ то время, когда Джонъ размышлялъ о своемъ очагѣ, передъ которымъ онъ сидѣлъ, очагѣ, теперь холодномъ и мрачномъ. — другія, болѣе грозныя мысли мало-по-малу стали подыматься въ немъ, какъ бурный вѣтеръ среди ночи. Незнакомецъ былъ подъ его кровлей, — три шага отдѣляли Джона отъ двери комнаты, въ которой онъ спалъ. Одинъ ударъ, — и дверь была-бы настежъ… «Вы можете убить прежде, чѣмъ сами почувствуете это», сказалъ Тэкльтонъ. Но развѣ можно это назвать убійствомъ, если онъ дастъ негодяю время схватиться съ нимъ въ рукопашную. Вѣдь тотъ моложе его.

Эта была опасная мысль при томъ мрачномъ настроеніи, въ которомъ находился Джонъ. Это была мысль, подстрекавшая его къ ужасному поступку, къ мести, которая превратила бы ихъ веселый домъ въ мѣсто проклятія. Этотъ мирный, тихій домъ обратится въ проклятое, нечистое мѣсто, мимо котораго одинокіе прохожіе будутъ проходить со страхомъ и въ которомъ сквозь разрушенныя окна, при слабомъ свѣтѣ луны, робкіе будутъ видѣть борющіяся тѣни и въ бурную погоду слышать дикіе крики.

Онъ моложе Джона! Да, да, это какой-нибудь любовникъ, плѣнившій ея сердце, которое онъ никогда не сумѣлъ тронуть. Какой-нибудь любовникъ, избранный ею въ юности; любовникъ о которомъ она думала и мечтала, по комъ она тосковала, когда Джонъ воображалъ, что она такъ счастлива съ нимъ. О, какое мученіе думать объ этомъ!

Крошка была наверху вмѣстѣ съ ребенкомъ и укладывала его спать. Джонъ сидѣлъ еще задумчиво передъ каминомъ, когда она сошла, близко подошла къ нему и сѣла на свою скамеечку у его ногъ; но онъ не слышалъ этого: до того пытка его была велика, до того горе дѣлало его чуждымъ всего окружавшаго. Онъ замѣтилъ ее только тогда, когда она положила свою руку на его руку и посмотрѣла ему прямо въ лицо.

Съ удивленіемъ? Нѣтъ. Это неожиданно поразило его, и онъ долженъ былъ еще разъ посмотрѣть на нее, чтобы убѣдиться въ этомъ. Нѣтъ, не съ удивленіемъ, но съ любопытнымъ и вопрошающимъ взоромъ. Сначала этотъ взоръ имѣлъ озабоченное и серьезное выраженіе; потомъ измѣнился въ странную, дикую, страшную улыбку, которая показывала, что она угадала его мысли; наконецъ, она наклонила свою голову и закрыла лицо руками. Хотя Джонъ никогда не рѣшился-бы причинить ей ничего дурного, такъ какъ его сердце было далеко отъ всякаго недобраго движенія, но въ эту минуту онъ былъ не въ силахъ видѣть ее сидящею у его ногъ на скамеечкѣ, за которой онъ прежде видѣлъ ее такою веселою и невинною, когда онъ съ любовью и гордостью любовался ею. Когда она встала и, рыдая, вышла изъ комнаты, онъ почувствовалъ облегченіе: ему было легче видѣть пустымъ мѣсто возлѣ себя, нежели выносить ея присутствіе, такъ дорогое прежде. Въ эту минуту присутствіе ея было для него тяжелѣе всего, потому что напоминало ему о томъ, какъ рушилось его счастье и какъ порвались великія узы, которыя привязывали его къ жизни.

Чѣмъ болѣе онъ думалъ объ этомъ и чѣмъ болѣе чувствовалъ, что для него лучше было-бы видѣть ее мертвою вмѣстѣ съ ихъ маленькимъ ребенкомъ на ея груди, тѣмъ сильнѣе поднимался въ немъ гнѣвъ противъ его, злодѣя. Онъ оглянулся кругомъ себя, отыскивая какое-нибудь оружіе.

На стѣнѣ висѣло ружье. Онъ снялъ его сдѣлалъ два шага по направленію къ комнатѣ, гдѣ спалъ пріѣзжій. Онъ зналъ что ружье заряжено. Смутная мысль, что онъ вправѣ застрѣлить этого человѣка, какъ дикаго звѣря, вдругъ явилась въ его умѣ, стала рости и наконецъ, какъ страшный демонъ, овладѣла имъ безраздѣльно, прогоняя всѣ другія, болѣе кроткія мысли.

Нѣтъ, я не то хотѣлъ сказать. Она не прогнала этихъ мыслей, но какъ-то вдругъ преобразила ихъ въ непреодолимую жажду мести, не дававшую Джону покоя, обращавшую любовь въ ненависть, кротость — въ слѣпую ярость. Образъ ея, — печальный и покорный, но все еще взывающій къ его любви и милосердію, — не покидалъ его мыслей; но этотъ-же образъ толкалъ Джона къ двери; онъ заставлялъ его поднять ружье къ плечу, приложить палецъ къ курку; онъ кричалъ ему: «убей его… въ его постели!»

Джонъ обернулъ ружье, чтобы взломать дверь прикладомъ; онъ уже держалъ его поднятымъ на воздухѣ; но вмѣстѣ съ тѣмъ въ мысляхъ его было какое-то смутное желаніе закричать: «бѣги, Бога ради, бѣги… спасайся чрезъ окно!..»

Вдругъ огонь, который, было, погасъ и только тлѣлъ въ каминѣ, ярко разгорѣлся, и сверчокъ зачирикалъ.

Никакой звукъ, никакой человѣческій голосъ, даже ея голосъ, не могли такъ тронуть и смягчить Джона. Снова послышались ему ея искреннія слова, когда она говорила о своей любви къ этому самому сверчку; снова предстало предъ Джономъ ея серьезное лицо, когда она произносила эти слова; снова прозвучалъ ея милый голосъ (о, что это былъ за голосъ, какая музыка у домашняго очага честнаго человѣка!); этотъ голосъ снова вызвалъ въ Джонѣ его лучшія чувства и желанія.

Онъ отошелъ отъ двери, какъ лунатикъ, пробужденный отъ ужаснаго сна, и опустилъ ружье у стѣны. Затѣмъ, закрывъ лицо руками, онъ сѣлъ опять противъ огня. Слезы хлынули изъ глазъ, и ему стало легче.

Сверчокъ вышелъ на середину комнаты и принялъ волшебный видъ.

«Я люблю его», говорилъ волшебный голосъ, повторяя то, что Джонъ хорошо помнилъ; «люблю за то, что много разъ я слушала его и каждый разъ его невинное пѣніе возбуждало во мнѣ много мыслей».

— Она говорила такъ! воскликнулъ извощикъ. Совершенно такъ!

«Это былъ счастливый домъ, Джонъ, и я люблю сверчка ради него».

— О, да Богъ свидѣтель, что это былъ счастливый домъ; она всегда дѣлала его счастливымъ до нынѣшняго дня.

«Она такая милая, кроткая, такая хозяйка, такая веселая, дѣятельная и добрая», говорилъ голосъ.

— Иначе я не могъ-бы ее любить такъ, какъ любилъ, возразилъ извощикъ.

«Какъ люблю», поправилъ его голосъ.

— Какъ любилъ, повторилъ извощикъ, но не твердымъ звукомъ. Его дрожавшій голосъ не подчинялся его волѣ и хотѣлъ говорить по-своему, за себя и за него.

Волшебное явленіе подняло руку и произнесло: «Именемъ твоего собственнаго очага»…

— Очага, который она обезчестила, прервалъ извощикъ.

«Очага, который она, и еще какъ часто, дѣлала счастливымъ и веселымъ», возразилъ сверчокъ: «очага, который безъ нея былъ бы не что иное, какъ нѣсколько камней, кирпичей и ржавыхъ брусьевъ, но который чрезъ нее сталъ алтаремъ твоего дома; алтаремъ, на который ты, откинувъ всѣ мелкія страсти, себялюбіе и заботы, приносилъ довѣрчивость, искренность, спокойствіе духа и великодушіе — жертву, дымъ которой, изъ этого простого камина, возносился къ небу болѣе благоуханнымъ, чѣмъ всѣ драгоцѣнные ѳиміамы, которые жгутся предъ алтарями всѣхъ пышныхъ храмовъ этого свѣта. Именемъ этого очага, именемъ этого мирнаго святилища, окруженнаго дорогими тебѣ воспоминаніями, именемъ твоего собственнаго, родного очага, заклинаю тебя, — выслушай ее! Слушай меня! Слушай все, что говоритъ тебѣ языкомъ твоего очага и твоего дома!»

— И говоритъ за нее? спросилъ извощикъ.

«Все, что говоритъ языкомъ твоего очага и твоего дома, должно говорить за нее», возразилъ сверчокъ, «потому что оно говоритъ истину!»

И между тѣмъ, какъ извощикъ, опустивъ голову на руки, продолжалъ думать, образъ Крошки сталъ возлѣ него и, сверхъестественною силой, подсказывалъ ему его мысли, представляя ихъ предъ нимъ какъ-бы въ зеркалѣ или какой-то далекой картинѣ.

Но образъ этотъ былъ не одинъ. Отовсюду: изъ камней очага, изъ камина, изъ часовъ, изъ трубки, изъ чайника и колыбели; съ пола, со стѣнъ, съ потолка, съ лѣстницы; изъ повозки на дворѣ, изъ буфета въ комнатѣ, изъ всякой хозяйственной утвари; изъ каждой вещи и каждаго мѣста, съ которыми такъ близко связались въ умѣ ея мужа воспоминанія о Крошкѣ, — отовсюду явилось множество волшебницъ. Онѣ не стояли неподвижно около Джона, какъ сверчокъ, но быстро двигались въ разныхъ направленіяхъ. Онѣ воздавали честь образу Крошки. Онѣ дергали Джона за полы, указывая ему на этотъ образъ. Собираясь вокругъ этого образа, онѣ обнимали его и бросали цвѣты къ его ногамъ; онѣ пробовали увѣнчать его красивую голову своими маленькими ручками. Онѣ всячески показывали, что любятъ и поклоняются образу Крошки, и говорили, что нѣтъ на свѣтѣ ни одного гадкаго, злого существа, которое могло бы похвастаться тѣмъ, что знаетъ ее… онѣ, онѣ однѣ, ея веселыя и вѣрныя подруги, — онѣ только знаютъ, чего она стоитъ.

Всѣ мысли Джона были направлены на ея образъ, и этотъ образъ былъ постоянно предъ нимъ.

Она сидѣла тутъ, прилежно работая, и пѣла. Что за веселая, счастливая, прилежная, маленькая Крошка! Всѣ волшебныя фигуры разомъ повернулись къ Джону и, какъ-бы однимъ концентрированнымъ взглядомъ, говорили ему: «Это ли легкомысленная жена, которую ты оплакиваешь?»

За дверьми послышались веселые звуки музыки, шумной болтовни и смѣха. Толпа веселой молодежи, между которой были Мэ Фильдингъ и еще около двадцати хорошенькихъ дѣвушекъ, ворвались въ комнату. Крошка была красивѣе ихъ всѣхъ и такъ же молода. Эта молодежь пришла пригласить ее присоединиться къ ихъ обществу: они собирались танцовать. Изъ всѣхъ ногъ ножки Крошки были самыя подходящія для танцевъ. Но Крошка улыбнулась, покачала головой и указала имъ на свою стряпню на очагѣ и на столъ, уже накрытый, съ такимъ выраженіемъ торжествующаго равнодушія къ ихъ удовольствіямъ, которое дѣлало ее еще прелестнѣе. Она весело распростилась съ ними, и между тѣмъ, какъ молодые люди (которые надѣялись быть ея кавалерами) удалялись одинъ за другимъ, она каждому кивала головою съ такимъ комическимъ равнодушіемъ, котораго было-бы достаточно, чтобы заставить ихъ тотчасъ же отправиться топиться, если-бы они были ея обожателями; а они не могли не быть болѣе или менѣе ея обожателями. Однако же равнодушіе вовсе не было свойствомъ ея характера. О, нѣтъ! Потому что въ ту же минуту въ дверяхъ показался извѣстный извощикъ. И, Боже, какъ она его привѣтствовала!

Опять волшебныя фигуры разомъ повернулись къ Джону и, казалось, говорили: «Это ли жена, которая тебя покинула?»

Тѣнь упала на зеркало, или на картину (назовите, какъ хотите): большая тѣнь незнакомца въ томъ видѣ, въ какомъ онъ впервые стоялъ подъ ихъ кровлей. Эта тѣнь покрыла всю поверхность зеркала или картины и согнала всѣ прочіе образы. Но проворныя волшебницы работали, какъ быстрыя пчелки, надъ тѣмъ, чтобы стереть эту тѣнь. И Крошка опять показалась на картинѣ, — свѣтлая и прекрасная попрежнему: она качала своего ребенка въ колыбели и нѣжно пѣла ему, положивъ свою голову на плечо человѣка, двойникъ котораго сидѣлъ задумчиво передъ очагомъ.

Ночь шла своимъ чередомъ. Взошла луна и ясно озарила небо.. Можетъ быть, и въ душѣ извощика также поднялся тихій свѣтъ, потому что онъ сталъ разсуждать хладнокровнѣе о томъ, что случилось.

Хотя тѣнь незнакомца и падала иногда на зеркало, — ясная, большая, отчетливая, — но она уже не такъ затемняла поверхность. Каждый разъ, какъ показывалась эта тѣнь, волшебницы разомъ вскрикивали отъ изумленія и съ необыкновенною быстротою работали своими маленькими ручками и ножками, чтобы стереть ее. И когда онѣ находили опять образъ Крошки, онѣ радовались и показывали его Джону свѣтлымъ и прекраснымъ.

Онѣ никогда не показывали Крошку иначе, какъ прекрасной и свѣтлой, потому что онѣ — духи домашняго очага, для которыхъ ложь не существовала; поэтому Крошка и не могла быть для этихъ домашнихъ духовъ ничѣмъ инымъ, какъ дѣятельнымъ, лучезарнымъ, милымъ созданіемъ, которое было и свѣтомъ, и солнцемъ въ домѣ извощика.

Волшебницы показывали ему Крошку съ ребенкомъ на рукахъ, болтающую среди кучки старыхъ и мудрыхъ матерей и притворяющуюся, что и она также необыкновенно старая мать. Она степенно опиралась на руку своего мужа, стараясь (она, эта едва сложившаяся женщина!), стараясь увѣрить всѣхъ, что она покинула всѣ мірскія суеты и что для нея вовсе не новость быть матерью. И тутъ же волшебницы показывали ее, смѣющуюся надъ неловкостью извощика, выдергивающую ему воротникъ рубашки, чтобы онъ имѣлъ видъ щеголя, и вертящуюся вокругъ комнаты, чтобы научить его танцовать.

Волшебницы еще больше обращались къ нему и еще пристальнѣе смотрѣли на него, когда онѣ показывали Крошку вмѣстѣ со слѣпою дѣвушкою, потому что хотя Крошка и вносила съ собою повсюду веселость и оживленіе, но въ домѣ Калеба Племмера была особенно весела и оживленна. Любовь слѣпой дѣвушки, ея довѣріе къ Крошкѣ, деликатность съ которою послѣдняя умѣла отстранять отъ себя всякую благодарность, ловкость, съ которой она умѣла наполнить полезною работою каждую минуту своего посѣщенія въ этомъ домѣ (она дѣйствительно работала тамъ очень сильно, хотя дѣлала видъ, что это для нея день отдыха и праздникъ); ея щедрыя приношенія извѣстныхъ лакомствъ, какъ-то: телятины, пирога съ вядчиною и бутылокъ пива; ея веселое личико, показывающееся въ дверяхъ, чтобы проститься; необыкновенное выраженіе во всемъ ея существѣ, отъ хорошенькихъ ножекъ до маковки, говорящее объ ея участіи въ этомъ праздникѣ, о томъ, что она необходимое въ немъ дѣйствующее лицо, безъ котораго этотъ праздникъ не могъ-бы осуществиться, — все это необыкновенно радовало волшебницъ, и онѣ любили Крошку за все это. Онѣ еще разъ посмотрѣли на Джона съ вызывающимъ выраженіемъ и, казалось, говорили, между тѣмъ какъ нѣкоторыя изъ нихъ вошли въ складки ея платья и ласкали ее: «Это-ли жена, которая обманула твое довѣріе?»

Много разъ, въ продолженіе этой долгой, полной думъ, ночи, волшебницы показывали Крошку, сидящею на своей любимой скамеечкѣ съ опущенной головою и съ лицомъ, закрытымъ руками, — такъ; какъ онъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ. И когда волшебницы показывали ее въ этомъ положеніи, онѣ.не обращались къ нему, не смотрѣли на него, но собирались вокругъ нея, утѣшали, цѣловали ее, спѣшили выказать ей сочувствіе и совершенно забывали о немъ.

Такимъ образомъ ночь прошла. Мѣсяцъ скрылся, звѣзды стали гаснуть; наступилъ зимній день, и взошло солнце. Извощикъ продолжалъ сидѣть, задумавшись, передъ каминомъ. Онъ просидѣлъ тутъ цѣлую ночь, съ лицомъ, закрытымъ руками. Всю ночь чирикалъ вѣрный сверчокъ. Всю ночь слушалъ Джонъ этотъ голосъ. Всю ночь хлопотали надъ нимъ волшебницы домашняго очага. Всю ночь образъ Крошки былъ чистъ и безупреченъ, кромѣ тѣхъ минутъ, когда показывалась на зеркалѣ извѣстная тѣнь.

Когда сдѣлалось совершенно свѣтло, Джонъ всталъ, умылся и одѣлся. Онъ не могъ приняться за свои обыкновенныя веселыя утреннія занятія, у него не хватало духа, — да впрочемъ и не нужно было, — такъ какъ это былъ день свадьбы Тэкльтона, то Джонъ распорядился, чтобы на этотъ день его замѣнилъ другой въ поѣздкѣ. Онъ прежде думалъ, что весело пойдетъ въ церковь вмѣстѣ съ Крошкой. Но… конецъ всѣмъ подобнымъ планамъ! Этотъ день былъ также днемъ ихъ свадьбы. О, какъ онъ мало думалъ, что будетъ такой конецъ такому счастливому году!

Извощикъ ожидалъ, что Тэкльтонъ посѣтитъ его рано утромъ; онъ не ошибся. Не успѣлъ Джонъ двухъ разъ пройтись по двору передъ своею дверью, какъ увидѣлъ одноколку продавца игрушекъ, ѣхавшую по дорогѣ. Когда экипажъ приблизился, извощикъ замѣтилъ, что Тэкльтонъ уже щегольски нарядился къ свадьбѣ и украсилъ голову своей лошади цвѣтами и лентами.

Лошадь была гораздо больше похожа на жениха, нежели Тэкльтонъ, полузакрытый глазъ котораго имѣлъ выраженіе еще болѣе непріятное, чѣмъ когда-либо. Но извощикъ не обратилъ на это никакого вниманія. Мысли его имѣли совершенно другое направленіе.

— Джонъ Перибингль, сказалъ Тэкльтонъ тономъ сожалѣнія, мой добрый другъ, какъ чувствуете вы себя сегодня утромъ?

— Я плохо провелъ ночь, господинъ Тэкльтонъ, отвѣтилъ извощикъ, качая головой, потому что умъ мой былъ очень смущенъ. Но все это прошло! Не желаете ли вы мнѣ удѣлить съ полчаса времени? Мнѣ нужно переговоритъ съ вами наединѣ.

— Я нарочно для этого и пріѣхалъ, отвѣтилъ Тэкльтонъ, слѣзая съ экипажа. Не безпокойтесь о лошади. Я надѣну возжи на этотъ столбъ, и если вы дадите ей охапку сѣна, лошадь будетъ стоять совершенно смирно.

Извощикъ принесъ изъ конюшни сѣно, положилъ его передъ лошадью, и они вошли въ домъ.

— Вѣнчаніе будетъ не раньше двѣнадцати, я думаю? спросилъ Джонъ.

— Нѣтъ, отвѣтилъ Тэкльтонъ: времени у меня вполнѣ достаточно, вполнѣ.

Когда они вошли въ кухню, Тилли Слобои стучалась въ дверь къ незнакомцу. Она приложила къ замочной скважинѣ одинъ красный глазъ (она проплакала всю ночь, потому что хозяйка ея плакала), стучала очень громко и имѣла испуганный видъ.

— Напримѣръ, никто меня не слышитъ, говорила Тилли, осматриваясь кругомъ. Надѣюсь, что никто не ушелъ и не умеръ, напримѣръ.

Миссъ Слобои произнесла эти филантропическія слова, продолжая стучать въ дверь, по совершенно безуспѣшно.

— Постучаться развѣ мнѣ? сказалъ Тэкльтонъ: это любопытно!

Извощикъ, отвернувшись отъ двери, сдѣлалъ ему знакъ, что онъ можетъ дѣлать, что хочетъ.

Тэкльтонъ пришелъ на помощь къ Тилли Слобои; но онъ стучалъ, стучалъ и также не получилъ ни малѣйшаго отвѣта. Тогда онъ дотронулся до ручки двери; она подалась совершенно свободно, и онъ сперва заглянулъ за дверь, потомъ посмотрѣлъ, наконецъ вошелъ въ комнату; но скоро выбѣжалъ изъ нея.

— Джонъ Перибингль, сказалъ Тэкльтонъ ему на ухо, надѣюсь, что… что не случилось ночью… ничего безразсуднаго?

Извощикъ быстро обернулся къ нему.

— Его тамъ нѣтъ, сказалъ Тэкльтонъ, и окно отперто настежъ. Я не видѣлъ никакихъ слѣдовъ (конечно, комната почти въ уровень съ садомъ), но я боялся, не было ли ночью какой-нибудь свалки. А?

Онъ почти совсѣмъ закрылъ свой выразительный глазъ, который былъ пристально устремленъ на Джона, и такъ искривилъ свое лицо и всю свою фигуру на подобіе пробочника, какъ-будто хотѣлъ вытянуть изъ Джона истину, какъ пробку изъ бутылки.

— Успокойтесь, сказалъ извощикъ. Вчера вечеромъ онъ вошелъ невредимымъ въ эту комнату, и никто съ тѣхъ поръ не входилъ въ нее. Онъ ушелъ по собственной своей волѣ; и я самъ охотно ушелъ бы изъ дому, чтобы, переходя отъ дома къ дому, просить милостыню, если бы можно было этимъ измѣнить прошлое и сдѣлать такъ, какъ-будто онъ никогда не приходилъ къ намъ. Но онъ былъ и ушелъ, и я отдѣлался отъ него.

— О! онъ, можно сказать, легко отдѣлался, сказалъ Тэкльтонъ, садясь на стулъ.

Извощикъ не обратилъ никакого вниманія на эту насмѣшку; онъ также сѣлъ и закрылъ лицо рукою на нѣкоторое время, передъ тѣмъ, какъ начать говорить.

— Вчера вечеромъ, началъ онъ наконецъ, вы показали мнѣ, какъ моя жена, которую я люблю, — тайно…

— И нѣжно, добавилъ Тэкльтонъ.

— Принимала участіе въ маскированіи этого человѣка и дала ему возможность видѣться съ нею наединѣ. Я думаю, что нѣтъ зрѣлища, которое бы я созерцалъ охотнѣе, чѣмъ это, и мнѣ всего непріятнѣе, что именно вы показали мнѣ это.

— Я признаюсь, что всегда имѣлъ подозрѣнія, сказалъ Тэкльтонъ, и я знаю, что именно поэтому я былъ непріятнымъ гостемъ въ этомъ домѣ.

— Но такъ какъ вы показали мнѣ это, продолжалъ извощикъ, не обращая никакого вниманія на его слова, и такъ какъ вы видѣли ее, мою жену, жену которую я люблю… (его голосъ, взглядъ и движенія становились тверже и рѣшительнѣе при этихъ словахъ, — очевидное доказательство, что онъ стремился къ рѣшительной цѣли), такъ какъ вы видѣли ее въ неблагопріятномъ для нея свѣтѣ, то справедливость требуетъ, чтобы вы посмотрѣли моими глазами, чтобы вы заглянули въ мою душу и узнали бы мое мнѣніе на этотъ счетъ, потому что оно теперь опредѣленное, сказалъ извощикъ, смотря на него внимательно: и ничто уже не можетъ поколебать его.

Тэкльтонъ пробормоталъ нѣсколько общихъ словъ о томъ, что онъ согласенъ въ необходимости отмстить тѣмъ или другимъ образомъ, но его смутили манеры его собесѣдника. Какъ ни были онѣ просты и неутонченны, онѣ носили на себѣ какой-то отпечатокъ достоинства и благородства, которыя были выраженіемъ великодушной и честной души этого человѣка.

— Я простой и грубый человѣкъ, продолжалъ Джонъ, и мало чѣмъ могу зарекомендовать себя. Я не уменъ, какъ вы знаете очень хорошо; я не молодъ. Я любилъ свою маленькую Крошку, потому что я видѣлъ ее еще ребенкомъ, и она росла на моихъ глазахъ въ домѣ своего отца; я любилъ ее, потому что зналъ, какое она сокровище, потому что она много, много лѣтъ была моею жизнью. Есть много мужчинъ, съ которыми я не могу сравняться, но врядъ-ли кто-нибудь изъ нихъ могъ бы любить мою Крошку такъ, какъ я полюбилъ ее.

Онъ замолчалъ и сталъ потихоньку бить ногою объ полъ; затѣмъ онъ продолжалъ:

— Я часто думалъ, что хотя и не стою ея, однако же могу быть хорошимъ для нея мужемъ и лучше другого оцѣню ея достоинства; такимъ образомъ я примирился самъ съ собою и сталъ думать, что намъ будетъ возможно и пожениться. И кончилось тѣмъ, что мы обвѣнчались.

— Гм! произнесъ Тэкльтонъ, значительно кивнувъ головою.

— Я изучилъ себя; я пріобрѣлъ опытность въ самомъ себѣ; я зналъ, какъ сильно любилъ ее и какъ я былъ-бы счастливъ, продолжалъ извощикъ. Но я недостаточно (я чувствую это теперь), я недостаточно думалъ о ней; я не принялъ въ соображеніе ея характера.

— Конечно, сказалъ Тэкльтонъ; легкомысліе, вѣтренность, непостоянство, желаніе нравиться — вы этого не приняли въ разсчетъ; вы упустили все это изъ виду. Гм!

— Вы лучше не перебивайте меня замѣтилъ сердито извощикъ, пока не поймете всего; а вы еще далеки отъ этого. Если вчера я былъ въ состояніи однимъ ударомъ убить того человѣка, кто осмѣлился-бы произнести одно слово противъ нея, то и сегодня я готовъ такому человѣку, будь онъ мнѣ братъ родной, раздавить голову ногою.

Продавецъ игрушекъ посмотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ. Джонъ продолжалъ болѣе мягкимъ тономъ:

— Принялъ-ли я въ соображеніе, что въ ея года и при ея красотѣ я взялъ ее отъ молодыхъ подругъ, отъ тѣхъ кружковъ, которыхъ она была украшеніемъ, въ которыхъ она была самою блестящею звѣздой, что я оторвалъ ее отъ всего этого, чтобы запереть въ мой скучный домъ и дать ей въ товарищи только свою тяжелую и скучную особу? Подумалъ-ли я о томъ, какъ мало я подходилъ подъ ея веселый правъ и насколько долженъ показаться скучнымъ ея быстрому уму, такой неповоротливый человѣкъ, какъ я? Подумалъ-ли я, что вовсе не было достоинствомъ съ моей стороны любить ее, когда всякій, кто ее знаетъ, долженъ ее любить? Нѣтъ, я объ этомъ вовсе не думалъ. Я воспользовался ея веселымъ нравомъ, ея, сердцемъ, исполненнымъ надеждъ на будущее, и женился на ней. Я желалъ-бы, чтобы я этого никогда не сдѣлалъ!.. Не для моего блага, а для ея.

Продавецъ игрушекъ смотрѣлъ на него, не моргнувъ; даже его полузакрытый глазъ былъ теперь широко раскрытъ.

— Да благословитъ ее Господь, продолжалъ извощикъ, за то, что она постоянно старалась скрыть это отъ меня и быть всегда веселою. Да проститъ мнѣ Господь, что я, своимъ тяжелымъ умомъ, не разгадалъ всего этого раньше! Бѣдное дитя! Бѣдная Крошка! И какъ я могъ не разгадать этого, я, который видѣлъ, какъ глаза ея наполнялись слезами при вѣсти о какомъ-нибудь неравномъ бракѣ, подобномъ нашему!.. я, который видѣлъ сто разъ, какъ тайна эта высказывалась на ея дрожащихъ губахъ, и не подозрѣвалъ ничего до прошлаго вечера! Бѣдная дѣвочка! Какъ я могъ надѣяться, что она когда-нибудь полюбитъ меня! Какъ я могъ вѣрить, что она меня сильно любитъ!

— Она выставляла свою любовь напоказъ, сказалъ Тэкльтонъ. Она такъ выставляла ее напоказъ, что это и послужило поводомъ къ моимъ подозрѣніямъ.

Тутъ онъ провозгласилъ превосходство Мэ Фильдингъ, которая никакимъ образомъ не дѣлала вида, что сильно любитъ его.

— Она старалась, началъ опять бѣдный извощикъ съ большимъ волненіемъ, чѣмъ онъ высказывалъ до сихъ поръ: я только теперь начинаю понимать, какъ горячо она старалась быть моей вѣрной и преданной женою. Какъ она была добра; какъ много она сдѣлала; какое сильное и честное сердце у нея; въ этомъ свидѣтельствуетъ счастіе, которое я испыталъ подъ этой кровлею. Это прошлое счастье поддержитъ и будетъ утѣшать меня, когда я останусь здѣсь одинъ.

— Здѣсь одинъ? спросилъ Тэкльтонъ. А! такъ вы не намѣрены оставить это происшествіе безъ послѣдствій?

— Я намѣренъ, отвѣтилъ извощикъ, я намѣренъ сдѣлать, для нея лучшее и вознаградить ее, насколько у меня хватитъ силъ. Я могу освободить ее отъ тягости неравнаго брака и отъ борьбы, которую она испытывала, скрывая свое несчастіе. Она будетъ пользоваться такою свободой, какую я только въ состояніи ей дать.

— Вознаградить ее! воскликнулъ Тэкльтонъ, крутя руками свои длинныя уши. Я, должно быть, ошибся: вы конечно, не то хотѣли сказать.

Извощикъ схватилъ продавца игрушекъ за шиворотъ и встряхнувъ его, какъ тросточку, сказалъ:

— Слушайте и смотрите, понимайте меня, какъ слѣдуетъ. Слушайте меня. Ясно ли я говорю?

— Очень ясно, конечно, отвѣтилъ Тэкльтонъ.

— И какъ человѣкъ, который убѣжденъ въ томъ, что говоритъ?

— Да, конечно, вы говорите, какъ-будто убѣждены въ этомъ.

— Я просидѣлъ всю прошлую ночь у этого очага, воскликнулъ извощикъ: на томъ самомъ мѣстѣ, на которомъ она такъ часто сидѣла возлѣ меня и смотрѣла своимъ ласковымъ взоромъ въ мое лицо. Я вспомнилъ, день за днемъ, всю ея жизнь. Она стояла передъ моими глазами, какъ бы на смотру. И, клянусь своею душою, она невинна, если существуетъ Богъ, чтобы судить невинныхъ и виновныхъ!

Добрый сверчокъ! Честные духи домашняго очага!

— Меня покинули и гнѣвъ, и недовѣріе продолжалъ извощикъ, и осталось одно только горе. Въ одинъ несчастный день вернулся прежній возлюбленный, болѣе подходящій подъ ея вкусъ и лѣта, нежели я; — возлюбленный, котораго она, быть можетъ, покинула противъ своей воли, ради меня. Въ одинъ несчастный день онъ явился неожиданно; она, желая имѣть время, чтобы обдумать, какъ поступить, сдѣлалась участницей въ его обманѣ. Вчера вечеромъ она имѣла съ нимъ свиданіе, которое мы видѣли. Это дурно. Но во всемъ остальномъ она невинна, если только существуетъ истина на землѣ.

— Если таково ваше мнѣніе… началъ Тэкльтонъ.

— Такъ пусть она уйдетъ съ Богомъ, продолжалъ извощикъ: пусть она уйдетъ съ моими благословеніями за тѣ многіе счастливые часы, которые она мнѣ дала, и съ моимъ прощеніемъ за ту боль, которую мнѣ причинила. Пусть она уйдетъ и обрѣтетъ то душевное спокойствіе, котораго я желаю ей; она никогда не возненавидитъ меня. Она больше будетъ любить меня, когда я не буду стоять поперекъ ея дороги, когда станетъ для нея легче та цѣпь, которою я оковалъ ее. Сегодня годовщина того дня, въ который я взялъ ее изъ ея дома, такъ мало думая объ ея счастьи. Сегодня она вернется туда, и я не буду больше тревожить ее. Ея отецъ и мать пріѣдутъ сегодня сюда (мы условились провести вмѣстѣ этотъ день), и они увезутъ ее съ собою. Я могу положиться на нее, гдѣ бы она ни была, она уйдетъ отъ меня незапятнанная, и я увѣренъ, что и жить будетъ такою же. Когда я умру (я могу умереть когда она будетъ еще молода: я утратилъ много силъ въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ), она увидитъ, что я помнилъ и любилъ ее до конца. Вотъ конецъ тому, что вы показали мнѣ. Теперь все прошло!

— О, нѣтъ Джонъ, не прошло. Не говори, что все прошло. Я слышала твои благородныя слова, я не могла уйти тайкомъ и притворяться, что не слышала того, что такъ тронуло и наполнило меня глубокой благодарностью. Не говори, что все прошло, пока часы пробьютъ еще разъ!

Крошка вошла въ кухню вскорѣ послѣ Текльтона и все время время была тамъ. Она ни разу не посмотрѣла на Текльтона; ея взоры были все время устремлены на мужа. Но она не подходила близко къ нему; напротивъ, старалась оставить между мужемъ и собою возможно большее разстояніе, и, хотя она говорила очень горячо и серьезно, однако же она и тогда не приблизилась къ нему. Какая разница съ прежней Крошкой!

— Ни одна человѣческая рука не можетъ заставить время пробить тѣ часы, которые прошли для меня, возразилъ извощикъ со слабою улыбкою. Но пускай будетъ такъ, если ты этого хочешь, моя милая. Часы скоро пробьютъ. Это пустое. Я желалъ бы угодить тебѣ въ болѣе трудномъ случаѣ, чѣмъ этотъ.

— Ну! пробормоталъ Тэкльтонъ, я долженъ отправиться, потому что когда еще пробьютъ часы, я долженъ буду быть на дорогѣ къ церкви. Прощайте, Джонъ Перибингль! Я очень жалѣю, что буду лишенъ вашего общества. Очень жалѣю объ этомъ лишеніи и объ его причинѣ!

— Я говорилъ ясно? спросилъ извощикъ, провожая его.

— О, совершенно ясно!

— И вы будете помнить то, что я говорилъ?

— А! если вы заставляете меня принять къ свѣдѣнію ваши слова, сказалъ Тэкльтонъ взявъ предварительно предосторожность сѣсть въ экипажъ, то я долженъ вамъ сказать, что они были для меня такъ неожиданны, что врядъ ли я ихъ забуду.

— Тѣмъ лучше для насъ обоихъ, замѣтилъ извощикъ. Прощайте. Желаю вамъ счастья!

— Я желалъ бы вамъ пожелать того же, сказалъ Тэкльтонъ.. Но такъ какъ я этого не могу, то благодарю васъ. Между нами (какъ и прежде я вамъ говорилъ), я не думаю, что въ своей брачной жизни буду менѣе счастливъ оттого, что Мэ не была слишкомъ предупредительна ко мнѣ и что она не выказывала мнѣ много любви. Прощайте! Берегите себя!

Извощикъ стоялъ и смотрѣлъ ему вслѣдъ, пока уѣхавшій не сталъ казаться въ отдаленіи меньше тѣхъ цвѣтовъ, которыми была украшена голова лошади; затѣмъ, глубоко вздохнувъ, Джонъ сталъ бродить, какъ разбитый человѣкъ, между группою вязовъ, стоявшихъ невдалекѣ; ему не хотѣлось возвращаться домой, пока часы не начнутъ бить.

Его маленькая жена, оставшись наединѣ, стала сильно плакать; но часто она осушала свои слезы и останавливалась, чтобы сказать себѣ, какъ онъ добръ, какой онъ славный человѣкъ; а разъ или два она даже смѣялась такимъ душевнымъ, торжествующимъ и несвязнымъ смѣхомъ (продолжая все-таки плакать), что приводила Тилли въ ужасъ.

— О-о! пожалуйста, не плачьте, говорила Тилли. Этого достаточно, чтобы убить и похоронить ребенка такимъ образомъ; пожалуйста!

— Будете ли вы приносить его иногда къ отцу, Тилли, спрашивала ее хозяйка, утирая слезы, когда мнѣ нельзя будетъ жить и я вернусь въ свой прежній домъ?

— О-о, пожалуйста, воскликнула Тилли. Она опрокинула свою голову назадъ и завыла (въ эту минуту она была очень похожа на Боксера). О-о! пожалуйста, не дѣлайте этого! О-о! что это всѣ сдѣлали со всѣми, что всѣхъ сдѣлали несчастными, о-о-о-о!

Съ этими словами мягкосердечная Слобои подняла такой ужасный вой, который непремѣнно разбудилъ бы ребенка и испугалъ-бы его такъ, что съ нимъ случилось бы что-нибудь очень серьезное (конвульсіи, вѣроятно), если бы она не увидѣла въ эту минуту Калеба Племмера, который входилъ въ комнату, ведя свою дочь за руку. Это привело ее въ чувство приличія, и она стояла нѣсколько минутъ молча съ открытымъ ртомъ; затѣмъ она побѣжала къ кровати, въ которой спалъ ребенокъ, и стала выпрыгивать на полу что-то въ родѣ пляски Святого Витта, закутывая вмѣстѣ съ тѣмъ свою голову въ постельное бѣлье, и находя, повидимому, облегченіе въ такихъ необыкновенныхъ движеніяхъ.

— Мэри! вы не на свадьбѣ? спросила Берта.

— Я ей сказалъ, сударыня, что вы не отправитесь на свадьбу, прошепталъ Калебъ. Я столько слышалъ вчера вечеромъ, но, да благословитъ васъ Господь, сказалъ маленькій человѣкъ, взявъ ее за обѣ руки: я не обращаю никакого вниманія на то, что они говорятъ; я не вѣрю имъ; я многаго не стою, но позволю растерзать себя на мелкіе куски, прежде чѣмъ повѣрю одному слову, сказанному противъ васъ.

Онъ обнялъ Крошку обѣими руками и крѣпко держалъ ее, какъ ребенокъ держитъ куклу.

— Берта не могла остаться сегодня утромъ, сказалъ Калебъ. Она, я знаю, боялась услышать колокольный звонъ и не могла рѣшиться быть такъ близко къ нимъ въ день ихъ свадьбы. Такъ мы во-время вышли и отправились къ вамъ.

Помолчавъ немного, Калебъ продолжалъ:

— Я все время думалъ о томъ, что сдѣлалъ. Я столько упрекалъ себя въ горѣ, которое причинилъ ей, что сбился наконецъ съ толку и не зналъ, что принять. И, вотъ, я пришелъ къ такому заключенію, что лучше будетъ сказать ей всю правду, если вы не откажете остаться нѣсколько минутъ съ нами. Вы останетесь съ нами нѣсколько минутъ, сударыня? спросилъ онъ, дрожа съ ногъ до головы. Я не знаю, какое это произведетъ на нее дѣйствіе; не знаю, что она станетъ думать обо мнѣ; не знаю, будетъ ли она еще, послѣ того, любить своего бѣднаго отца. Но для нея лучше, чтобы она узнала правду, и я долженъ былъ переносить послѣдствія, которыя заслужилъ.

— Мэри, гдѣ ваша рука? спросила Берта. А, вотъ она, здѣсь! Она съ улыбкой приложила руку Крошки къ своимъ губамъ, затѣмъ взяла ее за руку и продолжала: Вчера вечеромъ я слышала, какъ они шептались и обвиняли васъ въ чемъ-то. Но они были неправы?

Жена извощика молчала. Калебъ отвѣтилъ за нее.

— Да, они были неправы.

— Я это знаю! воскликнула Берта съ торжествомъ: я имъ сказала это, я не хотѣла слышать ни одного слова! Ее обвинять взаправду! Тутъ она сжала ей руку въ своихъ рукахъ и приложила свою щеку къ ея щекѣ. Нѣтъ! Я не до того слѣпа, чтобы этому повѣрить!

Отецъ ея сталъ по другую ея сторону, между тѣмъ какъ Крошка оставалась на своемъ мѣстѣ, держа ее за руку.

— Я всѣхъ васъ знаю, продолжала Берта: лучше знаю, нежели вы думаете. Но я никого не знаю, такъ хорошо, какъ ее, — даже тебя, отецъ. Вокругъ меня наполовину нѣтъ ничего такого вѣрнаго и истиннаго, какъ она. Еслибы зрѣніе могло возвратиться мнѣ вдругъ и никто изъ окружающихъ не произнесъ бы ни одного слова, я могла бы узнать ее среди толпы. Сестра моя!

— Берта, моя милая, сказалъ Калебъ, у меня что-то лежитъ на душѣ — что я хочу высказать тебѣ, пока мы здѣсь одни втроемъ. Будь снисходительна, слушая меня! Я долженъ сдѣлать тебѣ признаніе, моя голубушка.

— Признаніе, отецъ?

— Я отступилъ отъ истины и погубилъ самого себя, мое дитя, сказалъ Калебъ съ выраженіемъ, достойнымъ жалости. Я отступилъ отъ истины, желая сдѣлать тебѣ добро, а поступилъ съ тобою жестоко!

Она обернула къ нему свое удивленное лицо и повторила: "жестоко! "

— Онъ слишкомъ строго осуждаетъ себя, Берта, сказала Крошка, Вы сами сейчасъ скажете это, вы первая скажете ему это.

— Онъ жестокъ ко мнѣ! воскликнула Берта съ улыбкой недовѣрія на лицѣ.

— Я былъ жестокъ, не сознавая этого, сказалъ Калебъ. Я не подозрѣвалъ этого до вчерашняго дня. Милая моя, слѣпая дочка, выслушай меня и прости меня! Міръ, въ которомъ ты живешь, моя душечка, не таковъ, какимъ ты представляешь его себѣ. Глаза, которымъ ты довѣряла, обманули тебя!

Ея удивленное лицо было все-таки обращено къ нему, но она отступила отъ него и прижалась къ своему другу.

— Твой путь въ жизни былъ тяжелъ, моя бѣдная, сказалъ Калебъ, и я хотѣлъ его смягчить. Я передѣлалъ предметы, я измѣнилъ характеры людей, я выдумалъ многое, чего никогда не было, для того, чтобы сдѣлать тебя счастливѣе. Я скрывалъ отъ тебя, я обманывалъ тебя, да проститъ меня Богъ! Я окружилъ тебя мечтами.

— Но живые люди не мечта, сказала она очень торопливо, блѣднѣя и продолжая отступать отъ него. Ты не могъ ихъ измѣнить.

— Между тѣмъ я измѣнилъ и ихъ, отвѣтилъ Калебъ умоляющимъ голосомъ. Есть одна особа, которую ты знаешь, моя голубка…

— О, отецъ! зачѣмъ ты говоришь, что я знаю? сказала она тономъ горькаго упрека. Что и кого знаю? Я, неимѣющая руководителя, я, несчастная, слѣпая дѣвушка!

Въ отчаяніи она протянула руки впередъ, какъ-будто ощупывала передъ собою путь; затѣмъ опустила ихъ съ самымъ унылымъ и отчаяннымъ видомъ.

— Человѣкъ, который женится сегодня, сказалъ Калебъ, суровъ, скупъ и золъ; онъ много лѣтъ былъ жестокимъ нашимъ съ тобою хозяиномъ. Его лицо такъ же отвратительно, какъ и характеръ. Оно холодно и безчувственно. Ни въ чемъ онъ не похожъ на ту картину, которую я тебѣ нарисовалъ о немъ, мое дитя, ни въ чемъ.

— О, зачѣмъ, воскликнула слѣпая дѣвушка, какъ-бы въ невыносимыхъ мукахъ: зачѣмъ ты это сдѣлалъ? Зачѣмъ ты такъ переполнилъ мое сердце, чтобы затѣмъ притти, какъ смерть, и вырвать изъ него то, что я люблю? О, Боже, какъ я слѣпа! какъ я безпомощна и одинока!

Ея несчастный отецъ склонилъ голову и подъ тяжестью раскаянія и горя ничего не отвѣтилъ.

Но она не долго находилась въ такомъ порывѣ отчаянія, какъ зачирикалъ сверчокъ, никому неслышно, кромѣ нея; но невесело зачирикалъ онъ, а тихо, слабо и грустно, такъ грустно, что глаза ея наполнились слезами; и когда образъ, который всю ночь находился передъ извощикомъ, сталъ за нею и указалъ ей на отца, то слезы у нея потекли ручьемъ.

Она яснѣе стала слышать голосъ сверчка и знала, несмотря на свою слѣпоту, что этотъ самый образъ паритъ надъ ея отцомъ.

— Мэри, сказала слѣпая дѣвушка, скажите мнѣ, каковъ онъ на самомъ дѣлѣ?

— Это бѣдный домъ, Берта, очень бѣдный и голый. Врядъ ли онъ вынесетъ и вѣтеръ, и дождь одну зиму. Онъ такъ же мало защищенъ отъ непогоды, Берта, продолжала Крошка тихимъ, но внятнымъ голосомъ, какъ вашъ бѣдный отецъ въ своемъ пальто, сшитомъ изъ мѣшечнаго холста.

Слѣпая дѣвушка, сильно взволнованная, встала и отвела въ сторону маленькую жену извощика.

— Эти подарки, которые я такъ берегла, которые почти всегда являлись по моему желанію, спросила она дрожащимъ голосомъ: отъ кого они шли? Вы присылали ихъ мнѣ?

— Нѣтъ.

— Кто же?

Крошка видѣла, что она уже узнала, отъ кого шли подарки, и потому не отвѣчала. Слѣпая дѣвушка закрыла лицо руками, но уже совсѣмъ инымъ образомъ.

— Милая Мэри, еще минутку, — одну минутку. Говорите тихо. Я знаю, что вы правдивы. Вы не захотѣли-бы теперь обманывать меня, не правда-ли?

— Нѣтъ, Берта; конечно, нѣтъ.

— Да, я увѣрена, что вы не захотѣли-бы того. Вы слишкомъ жалѣете меня, чтобы это сдѣлать. Мэри, посмотрите черезъ комнату, на то мѣсто, гдѣ мы стояли, туда, гдѣ находится мой отецъ, мой сострадательный и любящій отецъ, и скажите мнѣ, что вы видите.

— Я вижу, отвѣчала хорошо понимавшая ее Крошка, я вижу стараго человѣка, сидящаго на стулѣ, облокотившагося на его спинку и положившаго свою голову на руку, съ такимъ выраженіемъ, какъ-будто онъ ждетъ, чтобы дочь его утѣшила.

— Да, да, я это сдѣлаю. Продолжайте!

— Онъ старый человѣкъ, измученный работою и заботами. Онъ худъ, унылъ, задумчивъ и покрытъ сѣдинами. Я вижу его теперь отчаяннымъ, согбеннымъ и удрученнымъ подъ тягостью своихъ печалей. Но, Берта, я часто видѣла прежде, какъ онъ твердо боролся съ горемъ и нуждой для одной великой святой цѣли. И я почитаю его сѣдины и благословляю его.

Слѣпая дѣвушка устремилась къ отцу, бросилась передъ нимъ на колѣни и, приложивъ его сѣдую голову къ своей груди, воскликнула:

— Зрѣніе возвращено мнѣ! Я была слѣпа, а теперь открыла глаза! Я его не знала до сихъ поръ! Подумать, что я могла бы умереть, ни разу не увидавъ своего отца такимъ, какимъ онъ есть на самомъ дѣлѣ, — своего отца, который такъ любилъ меня!

Калебъ былъ такъ взволнованъ, что не находилъ словъ.

— Нѣтъ ни одного такого прекраснаго лица въ мірѣ, воскликнула слѣпая дѣвушка, держа его въ своихъ объятіяхъ, которое я желала бы любить такъ нѣжно и такъ преданно, какъ это лицо! Чѣмъ отецъ старѣе, сѣдѣе и несчастнѣе, тѣмъ онъ мнѣ дороже. Пускай не говорятъ больше, что я слѣпа. Нѣтъ ни одной морщины у него на лбу, ни одного сѣдого волоса на головѣ, которые я забыла-бы въ своихъ молитвахъ и благодареніяхъ къ Богу.

Калебъ старался произнести: «Моя Берта!»

— И въ своей слѣпотѣ, продолжала дѣвушка, лаская его съ необыкновенной любовью, я повѣрила ему, что онъ совсѣмъ иной! И день за днемъ, сидя около него, я и не думала о томъ, что онъ такъ постоянно думаетъ обо мнѣ!

— Твой щеголь-отецъ, въ синемъ пальто, исчезъ, Берта, произнесъ бѣдный Калебъ.

— Ничего не исчезло, отвѣтила она: ничего, дорогой мой отецъ! Все здѣсь, все — въ тебѣ. Отецъ, котораго я сильно любила; отецъ, котораго я недостаточно любила и котораго я не знала; благодѣтель, котораго я перваго научилась почитать и любить, потому что онъ былъ такъ добръ ко мнѣ, — все здѣсь, все въ тебѣ. Ничего не умерло для меня. Душа всего, что было мнѣ дорого, — здѣсь, здѣсь, въ удрученномъ лицѣ и въ сѣдыхъ волосахъ. И я больше не слѣпа, отецъ!

Во время этого разговора все вниманіе Крошки было обращено на отца и дочь; но теперь, взглянувъ на маленькаго косаря передъ мавританскимъ дворцомъ, она увидѣла, что осталось только нѣсколько минутъ до того, какъ часы начнутъ бить, и сдѣлалась, вдругъ, очень взволнована.

— Отецъ, проговорила Берта, заикаясь, Мэри…

— Что, милая? отвѣтилъ Калебъ. Она здѣсь.

— Она не измѣнилась? Ты никогда ничего не говорилъ мнѣ невѣрнаго про нее?

— Можетъ быть, я и сдѣлалъ-бы это, отвѣтилъ Калебъ, если бы могъ изобразитъ ее лучшею, нежели она есть. Но если бы я измѣнилъ ее, то долженъ-бы былъ измѣнить къ худшему. Ничто не можетъ усовершенствовать ее, Берта.

Хотя слѣпая дѣвушка и была увѣрена въ отвѣтѣ, когда предложила свой вопросъ, но нельзя описать того восторга и торжества, съ какими она стала обнимать и цѣловать Крошку.

— Однако же, сказала Крошка, много можетъ случиться перемѣнъ, которыхъ вы и не ожидаете; много перемѣнъ къ лучшему, на радость многимъ изъ насъ. Если произойдутъ такія перемѣны, которыя очень тронули-бы васъ, то вы не поражайтесь ими очень. Что это, — звукъ колесъ слышенъ на дорогѣ? У васъ тонкій слухъ, Берта; что это — экипажъ?

— Да, это звукъ экипажа, и онъ ѣдетъ очень скоро.

— Я… я… я знаю, что у васъ тонкій слухъ, сказала Крошка, приложивъ руку къ своему сердцу и говоря очень быстро, очевидно, для того, чтобы скрыть его біеніе: потому что я часто замѣчала это и потому что вчера вечеромъ вы такъ скоро узнали шаги того незнакомца. Хотя я не знаю, почему, но я очень хорошо-помню, что вы спросили: «чьи это шаги» и обратили на эти шаги больше вниманія, нежели на какіе-нибудь другіе. Какъ я только-что сказала, въ мірѣ происходятъ большія перемѣны, очень большія перемѣны, и мы должны приготовить себя къ тому, чтобы никакая неожиданность не могла насъ поразить.

Калебъ не могъ понять, что это значитъ, а онъ замѣтилъ, что Крошка обращается къ нему настолько-же, какъ и къ его дочери. Онъ съ удивленіемъ видѣлъ, какъ, она была взволнована и возбуждена до того, что едва могла дышать, и схватилась за стулъ, чтобы не упасть.

— Это дѣйствительно экипажъ! воскликнула она, и онъ слышенъ все ближе и ближе; вотъ онъ совсѣмъ близко; теперь, слышите, онъ остановился у воротъ сада! А теперь, слышите: за дверью шаги, тѣ-же самые шаги, Берта, не правда-ли? А теперь!..

Она испустила крикъ самаго неудержимаго восторга, побѣжала къ Калебу и закрыла ему глаза рукою, между тѣмъ, какъ, въ комнату ворвался молодой человѣкъ и, подкинувъ свою шапку на воздухъ, бросился къ нимъ.

— Кончено? спросила Крошка.

— Кончено!

— Счастливо?

— Счастливо!

— Узнаете-ли вы этотъ голосъ, милый Калебъ? Слыхали-ли вы когда-нибудь подобный голосъ? спросила Крошка.

— Если-бы мой мальчикъ въ золотой Южной Америкѣ былъ живъ… сказалъ Калебъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Онъ живъ! воскликнула Крошка, отнимая отъ его глазъ свои руки и въ восторгѣ хлопая въ ладоши. Смотрите на него, смотрите, какой онъ молодецъ! Вашъ собственный дорогой сынъ! Вашъ собственный, дорогой, любящій братъ, Берта, въ живыхъ!

Честь и слава маленькому существу за ея восторги. Честь и слава ея слезамъ и смѣху, когда они всѣ трое упали другъ другу въ объятія. Честь и слава той сердечности, съ которою она встрѣтила загорѣлаго моряка съ темными волосами, падающими ему на плечи; когда она, нисколько не отвернувъ своего розоваго ротика, напротивъ, позволила, ему охотно поцѣловать и прижать ее къ бьющемуся сердцу.

Честь и слава также (почему-же и нѣтъ?) кукушкѣ, которая выскочила изъ двери мавританскаго дворца, какъ воръ, взламывающій дверь, и прокуковала передъ собравшимся обществомъ двѣнадцать разъ, какъ будто она напилась съ радости.

Въ эту минуту вошелъ извощикъ — и отступилъ назадъ отъ неожиданности встрѣтить у себя такое большое общество.

— Смотрите, Джонъ, воскликнулъ Калебъ, внѣ себя отъ радости, смотрите сюда! Мой собственный мальчикъ изъ золотой Южной Америки! Мой собственный сынъ! Тотъ, кого вы сами снарядили и отправили! Тотъ, кому вы были всегда истиннымъ другомъ.

Извощикъ подошелъ, чтобы пожать ему руку, но нѣкоторыя черты его лица напомнили ему глухого человѣка въ повозкѣ, и онъ спросилъ:

— Эдуардъ! Вы-ли это были?

— Теперь, скажите ему все, воскликнула Крошка: скажите ему все, Эдуардъ, и не щадите меня, потому что мнѣ никогда больше не придется щадить себя въ его глазахъ.

— Этотъ человѣкъ былъ я, отвѣтилъ Эдуардъ.

— И вы могли, переодѣвшись, пробраться въ домъ вашего стараго друга? возразилъ извощикъ. Когда-то существовалъ честный мальчикъ (сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, Калебъ, какъ мы слышали, что онъ умеръ!), который никогда не сдѣлалъ-бы этого.

— Когда-то былъ у меня великодушный другъ, даже скорѣе отецъ, чѣмъ другъ, сказалъ Эдуардъ, который никогда не осудилъ-бы меня, да и никого другого, не выслушавъ предварительно. Вы были тогда другъ, и потому я убѣжденъ, что вы выслушаете меня теперь.

Бросивъ безпокойный взглядъ на Крошку, которая стояла въ отдаленіи, извощикъ сказалъ:

— Хорошо, это справедливо; я выслушаю васъ.

— Вы должны знать, что, когда еще мальчикомъ я уѣхалъ отсюда, началъ Эдуардъ, я былъ влюбленъ и любимъ взаимно. Она была очень молоденькая дѣвушка, которая, можетъ быть (вы скажете, пожалуй), не знала еще собственнаго своего сердца. Но я зналъ свое сердце и питалъ къ ней страсть.

— Вы! воскликнулъ извощикъ, вы!

— Да, я положительно питалъ къ ней страсть, возразилъ Эдуардъ, и она отвѣчала мнѣ взаимностью. Я всегда съ тѣхъ поръ думалъ, что и она меня любитъ, а теперь я въ этомъ убѣжденъ.

— Боже милостивый! воскликнулъ извощикъ; это хуже всего!

— Я остался ей вѣренъ, продолжалъ. Эдуардъ, и когда, послѣ многихъ трудовъ и опасностей, я возвращался домой, полный надеждъ получить свою часть нашего стараго договора, я услыхалъ за двадцать миль отсюда, что она измѣнила мнѣ, что она забыла меня и отдалась другому, болѣе богатому человѣку. Въ душѣ моей не было ни одного упрека ей, но я желалъ ее видѣть и лично убѣдиться въ томъ, что вѣрны дошедшіе до меня слухи. Я надѣялся, что она была принуждена къ этому, противъ своего желанія, — слабое утѣшеніе, но все-таки утѣшеніе, и потому я пріѣхалъ сюда. А для того, чтобы узнать истину, полную истину, лично наблюдая безъ препятствій и безъ моего личнаго вліянія на нее (если оно могло быть), я переодѣлся, — вы знаете, какъ, и ожидалъ среди дороги, — вы знаете, гдѣ. Вы не имѣли никакого подозрѣнія насчетъ меня, такъ-же, какъ и она (онъ указалъ на Крошку), пока, я стоя у камина, не шепнулъ ей на ухо и она чуть не выдала меня.

— Но, когда она узнала, что Эдуардъ живъ и возвратился, подхватила Крошка, рыдая; когда она узнала его намѣреніе, то посовѣтовала ему строго сохранить спою тайну, потому что его старый другъ Джонъ Перибингль слишкомъ откровененъ отъ природы и слишкомъ неловокъ во всякихъ хитростяхъ (потому что онъ вообще неловкій человѣкъ, чтобы сохранить про себя какую нибудь тайну), говорила Крошка, и смѣясь, и плача. И когда она, т. е. я, Джонъ, продолжала маленькая женщина: разсказала ему все, и какъ его возлюбленная считала его умершимъ, и какъ мать убѣдила ее наконецъ вступить въ бракъ, который эта безумная старушка считала выгоднымъ; и когда она, т. е. опять я, Джонъ, сказала, что они еще не обвѣнчаны (хотя и близки къ тому) и что съ ея стороны этотъ бракъ былъ-бы ничѣмъ инымъ, какъ жертвою, потому что она вовсе не любила его; и когда онъ почти съ ума сошелъ отъ радости, тогда она, т. е. опять я, Джонъ, сказала, что будетъ посредникомъ между ними, какъ она часто дѣлала это и въ прежніе годы, Джонъ, и что она разспроситъ его возлюбленную и убѣдится въ томъ, что все, что она, т. е. опять я, Джонъ, говоритъ и думаетъ, совершенно вѣрно. И это было вѣрно, Джонъ! И они были сведены! И они обвѣнчались часъ тому назадъ, Джонъ! И вотъ молодая! А Греффъ и Тэкльтонъ можетъ умереть холостякомъ! И я счастливая маленькая женщина; Мэ, да благословитъ васъ Господь!

Кстати (если такъ можно сказать), вы знаете, что Крошка, вообще, очаровательная маленькая женщина; но никогда она не была такъ очаровательна, какъ въ эту минуту восторга. Никогда не было такихъ искреннихъ и горячихъ поздравленій, какія она дѣлала себѣ и молодой.

Подъ гнетомъ разнородныхъ ощущеній, наполнившихъ грудь честнаго извощика, онъ стоялъ смущенный и неподвижный нѣсколько минутъ; затѣмъ онъ бросился къ Крошкѣ; но она протянула свою руку и попрежнему отступила отъ него.

— Нѣтъ, Джонъ, нѣтъ! Выслушай все! Не люби меня, Джонъ, пока ты не услышишь каждое слово изъ того, что я хочу тебѣ сказать. Не хорошо было съ моей стороны имѣть отъ тебя секретъ, Джонъ. Мнѣ это очень горько. Я не думала, чтобы тутъ было что нибудь дурное, пока вчера вечеромъ я не пришла и не сѣла на свою скамеечку. Но когда я увидѣла, по выраженію твоего лица, что ты видѣлъ меня въ галлереѣ вмѣстѣ съ Эдуардомъ, и когда я угадала, что ты думалъ, то я почувствовала, какъ поступила безразсудно и скверно. Но, Джонъ, милый Джонъ, какъ могъ ты… какъ могъ ты это подумать!

Бѣдная маленькая женщина! какъ она опять зарыдала! Джону Перибинглю хотѣлось схватить ее въ свои объятія; по она ему не позволила.

— Нѣтъ, пожалуйста, не люби меня еще, Джонъ, еще на долгое время! Если, милый мой, я была огорчена, услыхавъ объ этомъ бракѣ, то это потому, что я помнила, какъ Мэ и Эдуардъ любили другъ друга, и знала, что ея сердце далеко отъ Тэкльтона. Ты вѣришь теперь этому, Джонъ, вѣришь-ли?

Джонъ опять устремился было къ ней, но она опять остановила его.

— Нѣтъ, Джонъ, пожалуйста, оставайся на своемъ мѣстѣ! Когда я смѣюсь надъ тобою, Джонъ, и называю тебя косолапымъ, милымъ, старымъ дурачкомъ и другими подобными названіями, то это потому, что я люблю тебя, Джонъ, такъ сильно и потому, что мнѣ такъ пріятно видѣть твои манеры, что я не хотѣла бы, чтобы ты измѣнился, если бы даже ты долженъ былъ завтра сдѣлаться королемъ.

— Браво! воскликнулъ Калебъ съ необыкновенною живостью. Таково и мое мнѣніе.

— И когда я говорю о людяхъ зрѣлыхъ лѣтъ и степенныхъ, Джонъ, и утверждаю, что мы составляемъ смѣшную, хромающую въ разныя стороны пару, такъ это потому, что я такая безумная женщина, Джонъ; все это по той же причинѣ, по которой я люблю иногда представлять изъ себя зрѣлую мать семейства и т. п.; все это дѣлаю я, смѣха ради.

Она увидѣла, что онъ опять подходитъ къ ней, и опять остановила его, но чуть-чуть не опоздала на этотъ разъ.

— Нѣтъ, не люби меня еще минуты двѣ, пожалуйста, Джонъ! Я оставила къ концу то, что болѣе всего желала тебѣ сказать. Милый мой, добрый, великодушный Джонъ, когда мы говорили въ тотъ вечеръ о сверчкѣ, я хотѣла тебѣ сказать, что сначала я не любила тебя такъ нѣжно, какъ теперь; что, когда я въ первый разъ вступила въ этотъ домъ, я боялась, что, по своей молодости, не научусь такъ любить тебя, какъ я этого надѣялась и желала. Но, милый Джонъ, съ каждымъ днемъ и часомъ я все больше и больше любила тебя, и если бы я могла полюбить тебя больше, нежели я люблю тебя теперь, то я это сдѣлала бы послѣ тѣхъ благородныхъ словъ, которыя я слышала сегодня утромъ. Но всю любовь свою (а ея очень много, Джонъ) я давно отдала тебѣ, такъ какъ ты этого достоинъ, и больше не могу дать. Теперь, мой милый мужъ, прижми меня опять къ своему сердцу! Этотъ домъ — мой домъ, Джонъ, и ты никогда, никогда не думай о томъ, чтобы отослать меня въ другой домъ!

Никогда вы не испытали бы такого удовольствія при видѣ прекрасной маленькой женщины въ объятіяхъ кого нибудь, какъ если бы вы увидѣли Крошку, бросившуюся въ объятія извощика. Это была самая искренняя, самая задушевная сцена, какую вы когда-либо увидите въ жизни.

Вы можете себѣ представить, въ какомъ восхищеніи былъ извощикъ, а Крошка ему въ этомъ не уступала. Всѣ были въ восторгѣ, не исключая и миссъ Слобои, которая отъ радости проливала обильныя слезы и, желая, чтобы ея молодая ноша также приняла участіе въ общихъ поздравленіяхъ, подносила ребенка каждому и каждой, какъ какой-нибудь напитокъ.

Вдругъ послышался опять шумъ колесъ за дверьми и кто-то объявилъ, что Герффъ и Текльтонъ вернулся. Вскорѣ явился этотъ достойный господинъ съ очень взволнованнымъ и краснымъ лицомъ.

— Чортъ возьми, что это такое, Джонъ Перибингль! воскликнулъ Тэкльтонъ. Случилось, должно быть, какое-нибудь недоразумѣніе. Я условился съ госпожою Тэкльтонъ, что мы встрѣтимся въ церкви, а я клянусь, что встрѣтилъ ее ѣдущей по дорогѣ сюда. А! вотъ и она. Извините меня, сударь; я не имѣю удовольствія васъ знать, но прошу васъ покорнѣйше сдѣлать мнѣ одолженіе уступить мнѣ эту молодую особу, такъ какъ на ней лежитъ сегодня особенное обязательство.

— Я не могу вамъ уступить ее, отвѣчалъ Эдуардъ; я и подумать не могу о томъ, чтобы это сдѣлать.

— Что это значитъ, бродяга? воскликнулъ Тэкльтонъ.

— Я хочу сказать, что я прощаю вамъ все, потому, что вы очень разсержены и потому, что я сегодня такъ же глухъ къ грубымъ рѣчамъ, какъ вчера былъ глухъ ко всякимъ рѣчамъ, отвѣтилъ Эдуардъ съ улыбкою.

Какой взглядъ бросилъ на него Тэкльтонъ, и какъ онъ задрожалъ!

— Мнѣ очень жаль, продолжалъ Эдуардъ, держа Мэ за руку и выставляя ея четвертый палецъ, что эта молодая особа не можетъ отправиться съ вами въ церковь; но такъ какъ она уже была тамъ сегодня, то поэтому вы, можетъ быть, и извините ее.

Текльтонъ пристально посмотрѣлъ на ея четвертый палецъ, затѣмъ вынулъ изъ кармана жилета сверточекъ изъ серебряной бумаги (съ кольцомъ, вѣроятно) и обратился къ Тилли:

— Миссъ Слобои, сказалъ онъ, не будете-ли вы добры бросить это въ огонъ? Благодарю васъ.

— Прежнее обязательство — очень старое, увѣряю васъ — помѣшало моей женѣ сдержать свое обѣщаніе относительно васъ, сказалъ Эдуардъ.

— Г. Тэкльтонъ отдастъ мнѣ справедливость и признаетъ, что я ему честно открыла это обязательство и часто ему говорила, что никогда его не забуду, сказала Мэ, краснѣя.

— О конечно! сказалъ Тэкльтонъ; это совершенно вѣрно. Это совершенно такъ. Такъ вы, поэтому, госпожа Племмеръ теперь?

— Совершенно такъ, отвѣтилъ Эдуардъ.

— Я васъ и не узналъ-бы, милостивый государь, сказалъ Тэкльтонъ, оглядывая его испытующимъ взглядомъ и низко кланяясь. Желаю вамъ счастья, милостивый государь!

— Благодарю васъ.

— Госпожа Перибингль, сказалъ Тэкльтонъ, обращаясь внезапно къ Крошкѣ, которая стояла возлѣ своего мужа. Я виноватъ. Вы никогда не были очень добры ко мнѣ, но я виноватъ передъ вами. Вы думали лучше, нежели я. Джонъ Перибингль, я виноватъ. Вы меня понимаете; этого довольно. Все, милостивые государыни и государи, случилось совершенно справедливо и вполнѣ хорошо. Прощайте!

Съ этими словами онъ удалился и за дверьми остановился только для того, чтобы снять съ головы своей лошади цвѣты и ленты и ударить ее ногою въ бокъ какъ-бы для того, чтобы дать ей понять, что въ дѣлахъ его случилась закорючка.

Теперь оставалось приняться за серьезное дѣло, именно отпраздновать этотъ день такъ, чтобы онъ навсегда оставилъ слѣдъ въ календарѣ праздниковъ и пировъ Перибинглей. Поэтому Крошка принялась за работу, чтобы заготовить такой пиръ, который покрылъ-бы безсмертной славой ея домъ и ея хозяйство. Въ одну минуту ея полненькія ручки были погружены до локтей въ муку, и пальто извощика было все въ бѣлыхъ пятнахъ, потому что каждый разъ, какъ онъ проходилъ мимо нея, она останавливала его, чтобы поцѣловать. Этотъ добрякъ мылъ зелень, чистилъ рѣпу, ломалъ тарелки, опрокидывалъ полные горшки съ водою на огонь и вообще старался быть всячески полезнымъ; между тѣмъ какъ двѣ настоящія кухарки, приглашенныя на скорую руку откуда-то по сосѣдству, бѣгали взадъ и впередъ, толкались на всѣхъ порогахъ, во всѣхъ углахъ, и всѣ натыкались на Тилли Слобои и на ребенка, куда-бы кто ни пошелъ. Ни разу въ своей жизни Тилли не выказывала такой живости. Ея вездѣсущность была темою общаго удивленія. Въ двадцать пять минутъ третьяго она была въ корридорѣ настоящимъ камнемъ преткновенія для проходящихъ; ровно въ половинѣ третьяго она была уже въ кухнѣ, стоя, какъ капканъ, на дорогѣ у всѣхъ; въ тридцать пять минутъ третьяго, она, какъ западня, была уже на чердакѣ. Голова ребенка при этомъ была пробнымъ камнемъ всякой матеріи всѣхъ трехъ царствъ: животнаго, растительнаго и ископаемаго; не было ни одной вещи, употребленной въ этотъ день, которая не свела-бы съ нею тѣснаго знакомства.

Затѣмъ была снаряжена большая экспедиція къ госпожѣ Фильдингъ, съ цѣлью трогательно покаяться передъ этого благородною дамою и довести ее волей или неволей до того, чтобы она была счастлива и простила свою дочь. Когда экспедиція отыскала ее, она сначала ничего не хотѣла слышать и говорила безчисленное число разъ, что она только и жила для этого дня и затѣмъ можетъ сказать только: «Теперь несите меня въ могилу», что было совершенною безсмыслицей, такъ какъ она не была мертва и даже вовсе не была близка къ смерти. Затѣмъ она впала въ состояніе ужасающаго спокойствія и замѣтила, что когда случился несчастный переворотъ въ торговлѣ индиго, она предвидѣла, что въ продолженіе всей своей жизни ей придется выносить всякаго рода оскорбленія и поношенія; что она нисколько не удивлена тому, что случилось, и проситъ ихъ не безпокоиться о ней, потому что — что она такое? О, Боже мой! никто, нуль, — и чтобы они забыли объ ея существованіи и продолжали свой путь въ жизни безъ нея. Отъ этого горькаго саркастическаго тона она перешла въ сердитый тонъ и произнесла замѣчательное выраженіе, что и червь подымаетъ голову, когда его давятъ. Послѣ этого она перешла въ нѣжный тонъ сожалѣнія и сказала, что если бы они только довѣрились ей, то сколько совѣтовъ она могла-бы имъ дать. Экспедиція воспользовалась этимъ кризисомъ въ ея чувствахъ и обняла ее. И вскорѣ послѣ этого госпожа уже надѣла свои перчатки и была на дорогѣ къ дому Джона Перибингля, одѣтая какъ слѣдуетъ благородной дамѣ, съ бумажнымъ узелкомъ, приколотымъ къ кушаку и содержавшимъ величавый чепчикъ, почти такой-же большой и жесткій, какъ митра.

Затѣмъ ожидали отца и мать Крошки, которые запоздали; много безпокоились о нихъ, много смотрѣли на дорогу въ ожиданіи ихъ, причемъ госпожа Фильдингъ смотрѣла всегда не въ ту сторону и положительно по невозможному даже направленію; когда-же ей говорили это, то она отвѣчала: «Надѣюсь, что я могу себѣ: позволить смотрѣть, куда мнѣ угодно».

Наконецъ явилась толстенькая, маленькая парочка, пошатываясь самымъ уютнымъ и комфортабельнымъ образомъ, очевидно свойственнымъ семейству Крошки. Сидя рядомъ, Крошка и ея мать поражали своимъ удивительнымъ сходствомъ.

Затѣмъ мать Крошки должна была возобновить свое знакомство съ матерью Мэ. Послѣдняя продолжала держать себя приличной и величавой дамой, а Крошкина мать никакъ себя не держала, кромѣ какъ на своихъ дѣятельныхъ маленькихъ ножкахъ. А старый Крошка (я и забылъ, что это не имя отца Крошки, ну да ничего) велъ себя очень свободно съ госпожею Фильдингъ: при первой-же встрѣчѣ онъ пожалъ ей руку, не придалъ никакого значенія чепчику, считая его ничѣмъ инымъ, какъ смѣсью крахмала и кисеи, и не принялъ никакого участія въ сѣтованіяхъ о торговлѣ индиго, говоря, что этому теперь ужъ не поможешь. Въ заключеніе госпожа Фильдингъ выразила такое мнѣніе о немъ, что онъ добродушный человѣкъ, но, воля ваша, грубоватъ.

Я не хотѣлъ-бы, ни за какія деньги, забыть о Крошкѣ (будь мое благословеніе на ея свѣтломъ челѣ), одѣтой въ свое свадебное платье и занятой ролью хозяйки дома, — такъ-же, какъ и добраго извощика, веселаго и румянаго, сидѣвшаго на концѣ стола, ни свѣжаго, загорѣлаго моряка съ его прекрасной женою, — однимъ словомъ, никого изъ всѣхъ присутствовавшихъ. Что касается обѣда, то и его нельзя забыть: такой онъ былъ веселый и сытный; а забыть наполненные до краевъ стаканы, изъ которыхъ они пили за здоровье новобрачныхъ, было-бы и того хуже.

Послѣ обѣда Калебъ пропѣлъ свою пѣснь о кубкѣ съ пѣнистымъ виномъ, и пропѣлъ ее, клянусь вамъ, до конца.

Когда же онъ окончилъ послѣдній куплетъ, случилось вдругъ самое неожиданное происшествіе.

Кто-то постучался въ дверь, и тотчасъ, не попросивъ позволенія, въ комнату вошелъ, шатаясь, человѣкъ съ чѣмъ-то тяжелымъ на головѣ. Поставивъ это что-то на самую середину стола, между орѣхами и яблоками, онъ сказалъ:

— Г. Тэкльтонъ просилъ кланяться и сказать, что такъ какъ пирогъ этотъ ему вовсе не нуженъ, то вы, можетъ быть, скушаете его.

Съ этими словами онъ удалился.

Вы можете себѣ представить, какъ общество было удивлено. А госпожа Фильдингъ, такъ какъ она была очень разсудительная особа, даже сказала, что пирогъ отравленъ и разсказала случай объ одномъ пирогѣ, отъ котораго, какъ она положительно знаетъ, позеленѣли всѣ дѣвицы въ одномъ пансіонѣ. Но ея подозрѣніе было отвергнуто громкими восклицаніями, и Мэ принялась съ большимъ торжествомъ и удовольствіемъ разрѣзать пирогъ.

Никто еще не успѣлъ попробовать пирога, какъ опять кто-то постучался въ дверь, и тотъ же человѣкъ явился снова съ большимъ, обернутымъ въ сѣрую бумагу пакетомъ подъ мышкою.

— Г. Тэкльтонъ просилъ кланяться и прислалъ нѣсколько игрушекъ для ребенка. Онѣ не уродливы.

Послѣ чего онъ опять удалился. Едва-ли все общество могло бы найти слова для выраженія своего удивленія, если бы оно даже имѣло время искать ихъ. Но только что посланный заперъ за собою дверь, какъ послышался еще стукъ, въ комнату вошелъ самъ Тэкльтонъ и, держа шляпу въ рукахъ, обратился къ Крошкѣ со слѣдующими словами:

— Госпожа Перибингль! я виноватъ и огорченъ. Я болѣе огорченъ теперь, нежели былъ сегодня утромъ. Я имѣлъ время обдумать все. Джонъ Перибингль! у меня жесткая натура, но она не можетъ не смягчиться болѣе или менѣе при встрѣчѣ лицомъ къ лицу съ такимъ человѣкомъ, какъ вы, Калебъ! Эта маленькая нянька, сама не сознавая того, сдѣлала мнѣ намекъ, нить котораго я отыскалъ. Я краснѣю при мысли, какъ мнѣ было бы легко привязать къ себѣ васъ и вашу дочь, и при сознаніи, что за несчастный идіотъ я былъ, когда считалъ ее идіоткой. Друзья, домъ мой очень пустъ сегодня; на моемъ шесткѣ нѣтъ даже ни одного сверчка; я ихъ всѣхъ передавилъ. Будьте великодушны ко мнѣ, позвольте мнѣ присоединиться къ вашему веселому обществу.

Въ пять минутъ онъ былъ какъ дома. Что за веселый человѣкъ! И что онъ дѣлалъ съ собою всю свою жизнь, чтобы не знать, какая въ немъ была скрыта способность быть веселымъ; или что сдѣлали съ нимъ волшебницы, чтобы такъ измѣнить его.

— Джонъ, ты не отошлешь меня сегодня вечеромъ домой, а? шепнула Крошка своему мужу.

А какъ онъ былъ близокъ къ тому, чтобы это сдѣлать!

Одного только живого существа не доставало, чтобы общество было въ полномъ составѣ. Но вотъ и оно явилось, мучимое жаждою отъ быстраго бѣга, и стало употреблять безнадежныя усилія, чтобы всунуть голову въ узкій кувшинъ. Боксеръ отправился утромъ вмѣстѣ съ повозкою, но недовольный отсутствіемъ своего хозяина, былъ страшно непокоренъ тому, кто замѣнялъ его. Когда они остановились въ одномъ трактирѣ, на половинѣ дороги, Боксеръ сталъ вертѣться вокругъ лошади, напрасно стараясь возбудить ее къ мятежному поступку: не спросясь, вернуться домой; видя свою неудачу, онъ вошелъ въ комнату и печально улегся противъ огня. Но вдругъ, уступая внезапному убѣжденію, что человѣкъ замѣнявшій Джона въ его поѣздкахъ, есть чистѣйшая глупость и что этого человѣка надо бросить, онъ вскочилъ и побѣжалъ домой.

Вечеромъ были танцы. Я не сталъ бы упоминать о нихъ, если бы не имѣлъ причины думать, что эти танцы были крайне оригинальны и вовсе не обыкновенны. Вотъ какимъ страннымъ образомъ они были составлены.

Эдуардъ, этотъ добрый, честный и неустрашимый морякъ, разсказывалъ обществу разныя чудеса, о попугаяхъ, рудникахъ, о Мексикѣ и о золотой пыли, какъ вдругъ ему пришло въ голову соскочить со своего стула и предложить танцы; кстати и арфа Берты была здѣсь, и Берта такъ на ней играла, какъ рѣдко вы кого услышите. Крошка (хитрая Крошка, когда она хотѣла притворяться) сказала, что ея время для танцевъ прошло; я думаю, что она это сказала потому, что извощикъ курилъ свою трубку и ей лучше хотѣлось сидѣть около него. Госпожа Фильдингъ не могла, конечно, послѣ этого не сказать, что и ея время для танцевъ прошло, и всѣ сказали то же самое, кромѣ Мэ; Мэ была готова танцовать.

Итакъ, Мэ и Эдуардъ встали, среди громкихъ рукоплесканій, чтобы танцовать, между тѣмъ какъ Берта заиграла самую веселую арію.

Но, если вы мнѣ повѣрите, они не протанцовали и пяти минутъ, какъ вдругъ извощикъ бросилъ въ сторону трубку, схватилъ Крошку за талію, вышелъ на середину комнаты и пустился танцовать, то на цыпочкахъ, то на каблукахъ, съ самою удивительною живостью. Какъ только Тэкльтонъ увидѣлъ это, то проскользнулъ къ госпожѣ Фильдингъ, взялъ ее за талію и присоединился къ хороводу. Какъ только увидѣлъ это старый Крошка. то живо вскочилъ съ мѣста и увлекъ госпожу Крошку въ самую середину танцевъ. Какъ только увидѣлъ это Калебъ, то тотчасъ же схватилъ Тилли Слобои за обѣ руки и послѣдовалъ общему примѣру. А миссъ Слобои была крѣпко убѣждена въ томъ, что главная задача танцевъ состоитъ въ томъ, чтобы прыгать какъ можно выше и толкаться какъ можно больше съ другими танцующими.

Слушайте! Какъ весело сверчокъ вторитъ музыкѣ своимъ оживленнымъ: чиркъ, чиркъ, чиркъ! и какъ чайникъ гудитъ!

Но что это такое! Въ то время, какъ я еще слушаю ихъ и обернулся къ Крошкѣ, чтобы еще разъ взглянуть на маленькое существо, которое такъ нравится мнѣ, она и прочее общество исчезли въ воздухѣ, и я остался одинъ. Сверчокъ чирикаетъ на шесткѣ; на полу лежитъ сломанная дѣтская игрушка и ничего больше.

---

1. Англичане до сихъ поръ учатъ геометріи по Эвклиду.
2. Старымъ господиномъ (old gentleman) называется въ Англіи чортъ.
3. Gruff — сердитый.
4. Такъ называются въ Англіи пустынныя вересковыя мѣста, большею частью круглыя.