Анатолий Каменский
правитьСватовство
правитьI
правитьИз двух молодых людей, сидевших в комнате, один — красивый брюнет с пушистыми, выхоленными усами постукивал высоким каблуком модной ботинки и распевал на мотив из «Гейши»: «В чем дело, в чем дело?..»
А другой, маленький, с морщинистым лицом и торчащими во все стороны рыжеватыми волосами, растерянно улыбался, беспомощно разводил руками и лепетал скороговоркой:
— Дружище, как сказать, я в большом затруднении, и все… Вообще, если ты занят, я зайду в другой раз, но, видишь ли, как сказать… Настенька, Настасья Михайловна… Извини меня, я чрезвычайно взволнован!
— Ах ты, ежиная порода! — весело смеялся брюнет.
Ежиная порода, а по бессрочной паспортной книжке — архитектор второго разряда Венедикт Иванович Ежиков, — замигал подслеповатыми глазками и, вынув из кармана красный шелковый платок, от которого повеяло запахом амбры, начал вытирать вспотевшее от волнения лицо. Его приятель, хозяин кокетливой комнаты, похожей на будуар балетной танцовщицы, чиновник «для поручений» Валентин Павлович Модерни, продолжал смеяться и хлопать Ежикова по плечу, приговаривая: «В чем дело? В чем дело?»
Ободренный Ежиков, сидевший на низеньком пуфе, вскочил с места и заходил по комнате вдоль и поперек, кругом и по диагонали, быстро семеня маленькими ножками.
— Настенька Спирина, — выкрикивал он тонким голоском и слегка задыхаясь, — Настенька Спирина, ты, кажется, ее немножко знаешь…
— Видел, — спокойно произнес Модерни, — эдакая мягкая сардиночка без косточек.
— Ты не подумай, — волнуясь, продолжал Ежиков, — она, как сказать, вообще прекрасная женщина. И потом, у нее бывает очень, знаешь ли, изысканное общество. Всегда цветы, конфеты, и потом вообще… доктора.
— Это при чем же доктора?
— Как сказать, бывают у нее два молодых врача… ну, немного ухаживают и вообще. И я, знаешь ли, тоже, и все…
— То есть и ты ухаживаешь! Ах ты, собачья старость! Молодец!
Ежиков не обижался, ибо это была для него привычная, еще гимназическая кличка. Собачьей старостью его прозвали за морщины, с которыми он чуть ли не родился, за подслеповатые глазки, старческое хихиканье и покашливанье и действительно неопределенную наружность, по которой ему и теперь можно было дать от двадцати до пятидесяти лет. И уже с юношеского возраста, должно быть, от привычки к прозвищу, он невольно усвоил некоторые стариковские манеры — носил цветные шелковые платки, нюхал табак, душился амброй и прочее.
Он засуетился на одном месте и продолжал:
— Я с тобой, Валентин, вообще не был откровенен. Знаешь ли, я уже шесть лет, как сказать, вообще, не нашел подходящего момента. И Настенька превосходная женщина. Но, понимаешь ли… Одним словом, надо объясниться и все.
Модерни медленно поднялся с оттоманки, закрутил усы, потом заложил руки в карманы плюшевой домашней тужурки, широко расставил ноги и тоном снисходительного превосходства сказал:
— Эх ты, ежатина! За чем же дело стало?
Ежиков молчал, и на его лице выступила краска. Модерни пытливо смотрел на него своими лучистыми, синими глазами и, помахивая у себя перед носом только что закуренной сигарой, говорил:
— Черт побери! Великолепная «гавана», очаровательная «Гавана»! А вот ты разиня и олух. Шесть лет вздыхать и ничего не добиться! Торчать чуть ли не каждый вечер у соблазнительной бабенки и хлопать глазами. И я отлично понимаю твое затруднение. Ты, как сказать, вообще и все — ежиная порода, не умеешь объясниться в любви. Но ты забываешь о своих друзьях. Черт возьми! Клянусь тебе этой великолепной «гаваной», что ты обратился ко мне недаром.
На лице у Ежикова появилась восторженная, полудетская улыбка, и он, хватая за руки Модерни, залепетал:
— Так ты меня понял? Вообще, как сказать, великолепно! Я, брат, женюсь, и все. Только ты того… действуй скорее.
Модерни повернулся на каблуках и расхохотался торжествующим, самодовольным смехом:
— Ха-ха-ха! Ты слишком прыток на чужой счет. Уж не думаешь ли ты, что это делается без подготовки? Садись, брат, и наблюдай, это тебе пригодится…
И он быстро придвинул стул к мраморному умывальнику с большим зеркалом, зажег по бокам свечи и картинно сбросил с себя плюшевый пиджак. Венедикт Иванович с благоговейным выражением лица следил за каждым движением приятеля. А Модерни тщательно умывался, брил подбородок и щеки, расчесывал волосы и безостановочно опрыскивал себя какими-то особенными духами, составлявшими одному ему известную тонкую и вместе с тем солидную смесь. Напомадив усы, он закручивал их до тех пор, пока они не приняли форму двух толстых пиявок с хвостами, поднятыми кверху. Его синие глаза с холодным стальным отливом блестели лучистым блеском, а румяные, чувственные губы улыбались самодовольно и презрительно.
Он был весь оживление, и оторопевший, благоговейно застывший на своем месте Ежиков, переживая в сердце муки зависти, мог проследить за целой гаммой самых театральных жестов и поз.
— Ты понимаешь, — говорил Модерни, похаживая перед большим, ярко освещенным трюмо и застегивая лиловый суконный жилет с перламутровыми пуговицами, — ты понимаешь, что женщины большие причудницы и не любят никакой середины. К ним нужно являться или оборванцем из Вяземской лавры, или манекеном с костюмной выставки. Черт возьми! Я предпочитаю последнее.
Постепенно облачаясь, завязывая галстук, прыская на себя духами и продолжая закручивать усы, Модерни развивал Ежикову свой взгляд на женщину.
— Главное, это, конечно, натиск! Идя к очаровательной особе, хотя бы в первый раз, ты должен иметь в виду решительную битву. Уверенность, что победа совершится с часу на час, с минуты на минуту, — должна быть с тобою всегда. Правда, женщинам иногда нравится робость, нежные взгляды и прочее, но это в том случае, когда они вдвое старше тебя и притом в любую минуту готовы сами пойти на все. Твое положение несколько иное. Правда, Настенька Спирина выше тебя ростом, и ты, признаться, не раз испытывал эдакую дрожь в коленках даже при одной мысли… Гм… Черт возьми… Я хочу сказать, контрасты сходятся. Теперь дальше. В разговоре с нею ты, конечно, робел и не решался даже намекнуть на свое чувство. «Как сказать, знаете, вообще, и все». Но и это не большая беда. У тебя мрачные усы — «взгляд и нечто»… нечто такое, что нравится женщинам. Под маской робости могут скрываться демонические страсти.
Модерни повернулся на каблуках, осмотрел себя сзади и внезапно закончил:
— Ну, поздравляю, через месяц твоя свадьба. А теперь едем.
Ежиков не мог опомниться и только растерянно мигал глазами.
— Дружище, Валентин, как сказать… Я страшно взволнован. Что ты хочешь делать?
— Мы сейчас дадим решительную битву, — говорил Модерни, увлекая Ежиков а по коридору в переднюю. — Мы явимся вместе к Настеньке, дорогою я начерчу тебе свою программу. Только одно условие: повиновение беспрекословно!
Сидя на извозчике и обняв Ежикова за талию, Модерни округленно и плавно водил в воздухе свободной рукой и говорил тоном профессорского величия:
— Я себе так представляю Настеньку: купеческая вдовушка, которой некуда девать капиталов и уже нет необходимости выходить за богача, а тем более за какого-нибудь неотесанного буржуя. Ты удовлетворяешь обоим требованиям: у тебя ни гроша за душою, но ты дворянин и притом человек, причастный к искусству, начинающий архитектор, черт тебя побери! Конечно, если ты так же лениво составляешь проекты, как набиваешь папиросы или завязываешь галстук, то я не поздравляю русскую архитектуру. Если ты так же опаздываешь с представлением этих проектов на конкурс, как опаздываешь, например, в театр, не поздравляю тем более. Но и это не беда: имей в виду, что Настенька Спирина от тебя потребует всего, кроме архитектуры, и ты можешь всю жизнь составлять проект какого-нибудь там храма любви или другого дьявола. Одним словом, повторяю, все зависит от натиска! Сардиночка без косточек — объектец подходящий. Как же, как же, я с ней немного встречался, видел ее с тобой… Эдакая гибкая, мягкая, с томным взором. Матовая бледность и, наверное, маленькие влажные ручки. Когда сидит дома одна, протянув ножки на оттоманке, конечно, кутает плечики в пуховый платок. Поклонница Мопассана. Напевает вяльцевские романсы… Гм… гм… Через пять минут ты меня представишь ей, а сам незаметно удалишься в соседнюю комнату под каким-нибудь предлогом, ну, альбом посмотреть, что ли! Черт возьми, я сегодня в ударе!
II
править— Madame, — говорил Модерни, элегантно раскланиваясь и держа в руках цилиндр, — ваш друг и пламенный поклонник Венедикт Иванович имел неосторожность представить меня вам вне визитных часов. Я надеюсь, что вы извините это маленькое отступление от этикета?
— Пройдемте в будуар, — приятно улыбнувшись, сказала вдовушка.
В большой гостиной, где стояли молодые люди и встретившая их хозяйка, было довольно холодно и темно — «дежурная» электрическая лампочка под темно-розовым тюльпаном не могла рассеять сумрака. Ежиков суетливо топтался на каблучках и то и дело лазил в боковой карман смокинга за красным шелковым платком. А Модерни, в своем блистательном костюме, с моноклем в глазу, весь пропитанный ароматом духов, показался Настеньке явлением из призрачного, издалека знакомого ей мира шикарных пьес Михайловского театра, мира недоступных гостиных, наполненных любезными людьми самого высокого полета.
Пропустив Ежикова вперед, Модерни выступал рядом с Настенькой и продолжал певучим, скандирующим тоном:
— Не правда ли, Настасья Михайловна, ваш преданный рыцарь, Венедикт Иванович, старательно оберегает вас и прелестный уголок вашего земного рая от посторонних вторжений?..
— Как это? — спросила вдовушка, делая неуловимое движение шелковой юбкой и в то же время отодвигая портьеру, чтобы пропустить гостей в будуар.
— О, ваш рыцарь человек коварный… Представьте себе, что его лучший друг только после пятилетних просьб добился чести быть вам представленным.
— Валентин, — засуетился Ежиков, — ты преувеличиваешь, и все.
— Нисколько, — возразил Модерни, — а между тем…
Он остановился, как бы восхищенный, и сделал паузу.
— Этот будуар… Бездна вкуса… Какая прелестная скульптура… Какие поэтические тона… Этот угол — точно кусочек морских глубин. Очаровательно. Эдакий злодей Венедикт Иванович! Мне как будто снился этот будуар… Эдакий злодей!..
— Садитесь, пожалуйста, — польщенная похвалами, жеманно сказала Настенька и опустилась на кушетку, причем раздался шелест шелкового платья, а кончики маленьких ног выглянули наружу.
Молодые люди расположились напротив вдовушки на стульях. Модерни продолжал ораторствовать с какой-то воздушной непринужденностью. Ежиков восторженно мигал глазами, а Настенька Спирина, прислушиваясь к гармонической речи человека, соскочившего прямо со сцены Михайловского театра, следила за его лицом, на котором как бы скользила дымка мимолетных настроений.
— Положительно, ваша обстановка приводит меня в восторг. Простите, я буду говорить то, что думаю. Вы не рискуете ничем: здесь, в вашем обществе, могут приходить в голову только самые изысканные мысли.
И Модерни, все больше и больше вдохновляясь, заговорил на тему причудливо-неопределенную. Тут были и пестрые краски, и туманные сравнения, и неожиданные переходы от сверкающей канители фраз к осторожно-пытливому проникновению в душу молоденькой вдовушки.
— Ах, какую феерически прекрасную жизнь можно создать себе при желании и, конечно, при известных средствах… Утомительно сладкая цена восхищений, экстазов… Произведения искусства, музыка, театр, какая великолепная область для тончайших ощущений! Вы, конечно, поклонница французской комедии? — бросил он наугад. — Я понимаю вас: новейшая русская драма слишком реальна и не вызывает эстетических эмоций. Вы счастливица, Настасья Михайловна, вас миновали будничные заботы, и вы можете без конца погружаться в море неизведанной красоты… Даже больше: я уверен, что вы уже создали себе какой-нибудь тайный культ… О, я не стремлюсь поднять завесу…
Он поднялся со стула и начал обходить будуар, поминутно останавливаясь и с видом знатока похваливая посредственные картины. Перед одной из них он отступил на несколько шагов и компетентно замер, вставив монокль в глаз.
Вдовушка, утомленная потоком изящной речи, как бы очнувшись от сладкого полусна, наклонилась к Ежикову и тихонько сказала:
— Ах, какой ваш друг… шикарный! Вы свой человек, сходите в столовую, распорядитесь насчет чая, ну, и еще чего- нибудь…
— Как сказать, вообще… — радостно произнес Ежиков.
— Хорошо, хорошо, — перебила Настенька, — хотя вы не стоите дружбы: вас бы следовало наказать хорошенько.
— За что? — испугался Ежиков. — Вы знаете, я всегда готов и вообще…
— А кто меня окружает китайской стеной? Ну идите, иди-те… — И она кокетливо толкнула его в плечо.
— Чудесно!.. И какой рисунок, колорит! — говорил Модерни, поворачиваясь от картины.
— Ах, что вы, это такие пустяки! — сказала Настенька.
— Ты куда? — бросил Модерни уходящему приятелю.
Тот только скользнул по нему восхищенным взором.
А Модерни, отойдя от картины, как бы случайно опустился на кушетку рядом с Настенькой и вынул монокль из глаза.
— Как он вас любит! — грустным, задумчивым тоном произнес он.
— Как это? — переспросила Настенька.
— Я говорю: бедный Ежиков влюблен в вас, как сорок тысяч братьев.
— Ах, что это вы? Я совсем не замечаю. — И она скромно потупила глазки.
— Неужели это черный бриллиант? — быстро спросил Модерни, наклоняясь к ее руке.
Она поднесла ему руку. Из бриллиантовых граней сверкнул черно-зеленый изменчивый огонь. Тот же огонь, но еще более изменчивый и тайный, сверкнул в пристальном взоре Модерни, взявшего приподнятую маленькую и влажную ручку.
— Этот бриллиант, сверкая на ваших пальцах, обладает чудодейственной силой сводить с ума, — придав мрачный оттенок голосу, сказал Модерни и вдруг жадно поцеловал Настенькины пальцы.
Она лениво высвободила руку и медленно произнесла:
— Что это Венедикт Иванович так долго?
— Бывают сроки еще более долгие, — без тени смущения сказал Модерни.
— Например? — недоумевала Настенька.
— Например, шесть лет самого платонического обожания. Например, такой любви, какою вас любит Ежиков.
— Ну, и еще что?
— А еще вот что: Ежиков просит вашей руки.
— Мне это ни к чему… ха-ха-ха! — расхохоталась Настенька.
— Нет, серьезно. Я приехал за него сватом, пойдете за него замуж?
— Я не понимаю, как это? Если вы серьезно, то я, право, не знаю… Он очень милый, преданный, но…
— Без всяких «но»! Этот человек обожает вас. Для него поцеловать эту руку, — Модерни взял руку Настеньки и поцеловал, — для него одно это наслаждение может оказаться невыносимым, смертельным…
— Да неужели? — смеясь каким-то дробным, глуховатым смехом, спрашивала вдовушка. — Какой вы… странный!
Тайный, изменчивый огонь, похожий на блеск бриллиантовых граней, снова пробежал в глазах Модерни, и он повторил:
— Да, да, вам нужен именно такой муж, бессловесный, обожающий…
— Да почему же, скажите на милость?.. Ежиков хороший, но он ужасно скучный…
— Зато вы будете дворянкой, женой архитектора, — как бы поддразнивал он.
— Ха-ха-ха! — смеялась Настенька. — Вы совсем сваха, настоящая Акулина Саввишна.
— Решайте скорее, — наклоняясь к ней и обжигая ее взором, сказал Модерни, — иначе…
— Что иначе? Вы меня пугаете!
— Иначе я не выдержу роли свата и влюблюсь в вас. И буду сам просить вашей руки… вот этой самой маленькой ручки, которая сейчас вырывается от меня, не дается… не дается…
— Ах! — томно произнесла Настенька, вырывая у него руку и нечаянно, в борьбе, склоняясь к нему на плечо.
— Я люблю вас, — сказал Модерни, — но вы должны выйти замуж за Ежикова. Я очень несчастлив, — закрывая глаза, грустно промолвил он, — никто не знает, как я несчастлив. О, если бы я мог быть на месте Ежикова!
— Оставьте Ежикова, — с оттенком скуки, продолжая лежать у него на плече, сказала вдовушка. — Отчего нет? — уже шепотом докончила она.
Он не слышал вопроса и продолжал:
— Я не знаю, что я говорю вам! Как странно… Мы едва знакомы, но я помню вас, вы мне снились. Очаровательное видение! Этот черный бриллиант — волшебный камень! Слышите — не выходите за Ежикова… Вы будете у меня завтра вечером, в восемь?.. Да?
— Ах, вы меня совсем запутали, — сказала вдовушка, проводя рукою по глазам, — уйдите, вы сами какой-то… волшебный.
III
правитьВ эту минуту на пороге показался Ежиков. Модерни быстро встал, грациозно выпрямился и, беря приятеля под руку, обратился к Настеньке:
— Ни слова больше. Иначе наш заговор не удастся. Подумайте о моем предложении. Подумаете?
И он многозначительно посмотрел Ежикову в глаза.
— Хорошо, я подумаю, — растерянно проговорила вдовушка.
В столовой, после закуски, чая, отрывочных разговоров о пустяках и многочисленных рюмок ликеру, Модерни, сжигая Настеньку пристальным взором, потихоньку, под столом, наступал ей на ногу и в то же время трепал Ежикова по плечу:
— Ах ты, ежиная порода… Собачья старость! Ну, не сердись, не сердись… Настасья Михайловна наш общий друг. Ведь правда?
— Я не знаю, как это? — смущенно говорила Настенька.
— Ты, Валентин, как сказать, шутник и все.
— Молодец, Венедикт Иванович! Молодец! — твердил Модерни. — Эдакий сердцеед!.. Посмотрите, Настасья Михайловна, какой у него профиль! А усы, усы!.. Нет, вы его еще мало знаете. Под маской робости могут скрываться демонические страсти… Однако пора — мы засиделись.
Несмотря на выпитый ликер, Модерни гибким, стальным движением поднялся с места, подошел к хозяйке и, прощаясь одним наклоном головы, произнес:
— Madame! Я надеюсь, что вы разрешите мне хотя бы изредка навещать вас вместе с моим другом?
Ежиков бегал по всей квартире, разыскивая свою меховую стариковскую шапку, а Модерни, впиваясь поцелуем в руку Настеньки, говорил:
— Завтра в восемь? Да? Я безумно люблю вас.
Это «безумно» было произнесено таким жгучим тоном, так «по-вяльцевски», что вдовушка не выдержала, вся закраснелась и, приблизив к нему свое лицо, сказала быстро, глухим голосом: — Хорошо, я приду, сумасшедший…
И, повернувшись, скользнула в гостиную.
— Венедикт Иваныч, Венедикт Иваныч, — звала она, — нашли вы свою шапку?
— Нашел, здесь вместе с шубой… как сказать… вечно куда-нибудь запропастится, и все.
Модерни быстро прошел в переднюю.
— Я жду вас, господа, до свиданья! — звонким, веселым голосом крикнула Настенька, не выходя из полумрака гостиной.
Через две минуты, сидя на извозчике, Модерни уже не обнимал приятеля за талию, а говорил ему усталым, суховатым тоном:
— Какой ты, однако, наивный, Ежище! Нельзя же сразу добиться того, что тебе самому было трудно сделать за пять лет.
Вот подожди, можно будет исподволь. Но, по правде сказать, я не понимаю твоего выбора и даже искренно советовал бы тебе выбросить всю эту ерунду из головы… Настенька тебе совсем не пара. Ну, поезжай куда-нибудь за границу, что ли… Освежись!
Первое публикация: журнал «Весь мир», 1910, № 29.