Сварогов (Шуф)

Сварогов
автор Владимир Александрович Шуф

Опубл.: 1898. Источник: az.lib.ru • Роман в стихах

Владимир ШУФ

Сварогов

Роман в стихах

С.-ПЕТЕРБУРГ

1898 Оригинал здесь — http://v-shuf.narod.ru/

ГЛАВА ПЕРВАЯ

FIVE О’CLOCK TEA

Voulez-vous connaitre le

secret de toute sociêtè, de

toute association? Ce sont

des unitês sans valeur a la

recherche d’un zêro qui leur

apporte la force d’une dizaine.

Goncourt

Tout ce qui sort de l’homme est rapide et fragile,

Mail le vers est de bronze et la prose est d’argile.

Lamartine

I

Five о’clock tea у графини

Бесподобны… как не знать?

В ceвpе чай, сироп в графине,

Сливки общества, вся знать!

Бюрократы, дипломаты,

Бирюковы, князь с женой,

Посещают дом богатый, —

Моды смесь со стариной.

В пять часов подъезд графини

Осаждает ряд карет,

Генералы и княгини,

Петербургский высший свет

И с улыбкой благосклонной

Марья Львовна в дымке блонд

У себя на Миллионной

Принимает наш бомонд.

II

Марья Львовна Ушакова —

С виду лет под шестьдесят,

Взгляд бесцветный и суровый,

Букли две седых висят…

И в затейливой гостиной,

Походящей на музей,

С мягкой мебелью старинной,

С тьмою редкостных вещей,

Марья Львовна меж китайских

Истуканов и божков,

Золоченых птичек райских

И эбеновых слонов,

Посреди кумиров, бесов

Мумии имеет вид,

Дивной мумии Рамзесов

Из священных пирамид.

III

Граф, супруг ее, в Пекине

Умер в звании посла,

Но собачка, друг графини,

Дни его пережила.

С шелковистой шерстью белой,

Мандарина ценный дар,

Прожила она век целый, —

Бедный пес был очень стар.

Но китайская примета,

Несомненная притом,

Говорит: собачка эта

Вносит счастье в каждый дом.

И свернувшись на кушетке,

Погрузясь в счастливый сон,

Экземпляр собачки редкий

Украшал собой салон.

IV

В этом чопорном музее

Чуть звучат порой слова,

Стены шепчут здесь слышнее,

Чем живые существа.

Смолкли тут души волненья,

Редкий смех затих давно, —

Не достойно ль сожаленья

Все, что кажется смешно?

Встретят лишь улыбкой скучной

Дамы здесь игру в слова,

Смех мужчин мелькнет беззвучный,

Где-то спрятанный в усах.

Удивляться? — но чему же?

Чувство скроют здесь скорей,

Удивленье обнаружа

Лишь поднятием бровей.

V

Здесь живут, как в царстве грезы,

Радость жизни далека,

Незаметно льются слезы,

Уходя в батист платка.

Нет веселья, огорченья,

Не слыхать домашних сцен,

Тонут здесь страстей движенья

Посреди ковров и стен.

И не все ль в салоне этом

Пересказано давно

Старым дедовским портретом,

Зеркалами и панно?

Золоченой прялкой тою

В уголке в тени драпри,

Отразившей с простотою

Век французской paysannerie?

VI

В утомительной и скучной

Тишине, по временам,

Чуть лепечет однозвучный

Шелест шелка платьев дам.

Жизни хочется, задора,

Вазу хочется разбить:

Стон разбитого фарфора

Тишь пробудит, может быть.

Хочешь в дремлющем рояле

Тронуть клавиши, чтоб в них

Отзвук смеха, вздох печали

Пробудился и затих.

Хочешь топнуть в нетерпенье

Перед зеркалом ногой,

Чтобы гнева отраженье

Увидать перед собой.

VII

Смолкли скучные палаты,

Чинность строгую тая.

Марья Львовна — Пий IХ-ый,

Мнений, нравов, дел судья.

Были связи и влиянье

У графини. К ней в салон

Шли на рауты, собранья,

Как в Каноссу, на поклон.

Сплетни важные и слухи

Здесь стекались, тьма вестей, —

У влиятельной старухи

Весь high life был меж гостей:

Эполет и звезд мерцанье,

Валансьены, poudre de riz.

Аромат и лепетанье

Грациозного causerie.

VII

Вот князь Б., Тартюф российский,

Вот, чиновен и богат,

Бирюков, Пилат Понтийский,

Осторожный дипломат:

Длинный, с английским пробором

В куаферских сединах,

С миной скучной, тусклым взором,

С вялой бледностью в руках.

Вот Старцов, философ юный,

Ех-монах и ех-гусар,

Сольский, баловень фортуны,

И Картавин, Вольдемар.

Вот Ахмерский, полный страсти,

Наш сановный журналист:

В прессе к ретроградной части

Он прильнул, как банный лист.

X

Точно розы на куртине,

Рой красавиц, рой подруг,

Дамы около графини

Составляли полукруг.

Там старалась быть сурова

Белокурая Элен,

Там бранилась Бирюкова

Очень стильно, как гамен.

Там была фон-Брокен злая,

Баронесса Никсен там,

Бархатом ресниц играя,

Улыбалася мечтам.

Там была одна певица,

Незнакомая другим, —

Прехорошенькие лица

И на многих тонкий грим,

X

Женский взгляд, духи, улыбка!

Кто не знал их торжества?

Сердце билось шибко, шибко,

И кружилась голова…

Ароматом опьяненный,

Кто в пленительном кругу

Не вздыхал, на миг влюбленный

Кто у страсти был в долгу?

Бирюков--политик старый,

Флирт покинувший давно,

Заменял любовь сигарой,

Вместо дам любил вино.

Но с гримасою любезной

Занимал он милых жен —

Труд пустой и бесполезный,

Как резонно думал он.

XII

Говорили о балете,

Критикуя двух кузин,

Выступивших в высшем свете

В роли прима-балерин.

— Et, mon prince, — Элен сказала,

Du spectacle кtes vous content?

Бирюков ответил вяло:

— Rêussi, parfaitement!

В танцах Турской cтолько чувства,

Столько пыла, страсти там…

Столько жизни и искусства!

C’est une vraie artiste, mesdames!

Мне б однако не желалось,

Чтоб она была мне дочь!

— Ах, она так выделялась!

— Судят многие точь-в-точь!

XII

Всех была фон-Брокен строже.

— La passion, la grвce — tout за

Sont des choses jolies… но все же,

Я твержу уж полчаса —

C’est horrible! сказать меж нами,

Есть приличья, êcoutez! —

Бирюков пожал плечами:

— Une personne de sociêtê!

Никсен вставила два слова,

Молвил Сольский: — Mais… enfin…

И бранилась Бирюкова:

— О, fermez done votre vilain

Crachoir! — Лишь Марья Львовна,

Хоть противник был речист,

Спор решила безусловно:

— Il faut faire tout en artiste!

XIII

Но в разгаре диалогов

Новый гость вошел в салон.

— Дмитрий Павлович Сварогов! —

Даме был представлен он.

Стройный, сдержанный в походке.

В элегантном сюртуке,

Мусульманской Смирны четки*

Он держал в одной руке.

Он, играя нитью черной,

Разбирая четок ряд,

Опускал на них задорный

И смеющийся свой взгляд.

Поклонясь гостям, графине,

После двух любезных фраз,

Он присел к огню в камине,

Где под пеплом уголь гас.

_______________

*) Обычай, заимствованный европейцами на

Востоке. Многие атташе посольств в Турции носят на руке смирнские четки.

XIV

— Турская танцует мило,

N’est-ce pas? — Элен, склонясь,

У Сварогова спросила.

— Больше нравится мне князь! —

Он ответил, — Вот искусство!

К Турской пассией томим,

В pas de deux явил он чувство…

Дипломат и тонкий мим!

С мимикой и пируэтом, —

В дипломата! — c’est tout, —

Он пойдет, клянусь вам в этом,

Перед всеми на версту…

Да, поздравлю вас с успехом:

Сольский взят, как слышно, в плен?

— Taisez yous, mêchant! — со смехом

Погрозилася Элен.

XV

Хоть Сварогов был в гостиных

Всюду принят, и давно,

Но в геральдиках старинных

О Свароговых темно.

Не молясь родным пенатам,

Кров Сварогов бросил свой.

Не был он аристократом,

Все ж имел род столбовой.

Родословный список длинный

И дворянских предков ряд

К временам Екатерины

Восходили, говорят.

Но фамильные преданья,

Украшая древний род,

Для потомства в назиданье

Сберегли лишь анекдот.

XVI

Не лишен был интереса

В хронике семейной дед:

Весельчак, бретер, повеса,

Одержавший тьму побед.

Сей красавец дерзкий много

Дамских взял сердец в полон,

Но за то, по воле Бога,

Дни печально кончил он.

На балу он раз с отвагой

Поднял чуть не до небес

Кринолин у дамы шпагой,

Опершися на эфес.

Честь прабабушки прелестной,

Непорочная досель,

Мести требовала честной:

Дед был вызван на дуэль.

XVII

Но расправясь дерзко с дамой,

Грозный дед кольнул врага

В сердце шпагой той же самой….

Власть в те дни была строга.

Кринолин и сердце вместе

Омрачили Деда рок:

Он в глуши своих поместий

Умер тих и одинок.

И семейные скрижали,

Потонувшие средь мглы.

Деду славы не стяжали,

Благодарности, хвалы…

С ним имел Сварогов сходство,

Деда вылитый портрет,

Но имел он благородство,

И весьма чтил этикет.

ХVIII

У камина с чашкой чая,

С сигаретою в руке

Стал он, смутно различая

Разговоры вдалеке.

Баронесса Никсен, скромно

Опустив лазурный взгляд,

Там выслушивала томно

От влюбленных пыл тирад.

Но, усвоив жанр туманный,

Вводит новый флирт Амур.

Где пикантные романы

В древнем стиле Помпадур?

Современные маркизы

Позабыли страстный жар.

Писем нежной Элоизы

Не читает Абеляр.

XIX

Ах, любовь теперь — Нирвана,

Лотос, девственный цветок,

Полный мистики, тумана,

Погрузившийся в поток,

Лунный свет, благоуханье

Светлых душ, бесплотных губ,

Беспредметное вздыханье!

Смысл любви реальной груб.

Идеальны только взоры,

Звездных чувств воздушный бред,

Фантастические вздоры,

Где действительности нет.

Целомудренно и чисто

Там, как греза наяву,

Поклонение буддиста

Неземному божеству!

XX

Флирта модного весталкой

Никсен стала. О любви

Ей бесплодно, с миной жалкой,

Пел Картавин vis-a-vis.

И Сварогов, дымом вея,

Говорил, понизив тон:

— Современная Психея,

Современный Купидон! —

— Да, ответил Сольский злобно. —

Ты гусара Штерна знал?

— Как же! — От любви подобной

В Абиссинию сбежал!

Кстати, нынче будет ужин

В кабинете у Кюба.

Ведь с «Картинкою» ты дружен?

Будешь? — Такова судьба!

XXI

— Да-с, honoris causa дали.

А писал он с кондачка! —

Через залу долетали

Фразы к ним издалека.

Оглянувшийся Сварогов

У портьеры увидал

Честь, красу археологов,

Профессуры идеал:

По плечу юнца похлопав, —

Это был графини внук, —

Шел профессор Остолопов,

Муж совета и наук.

Тучный, с миною спесивой,

Над челом блестя «луной»,

Шел он под руку с красивой,

Элегантною женой.

XXII

Рядом с этой милой Пери

Был смешон ее супруг,

И едва вошел он в двери,

Злой эффект явился вдруг:

Над челом два «бра» блестящих,

Хоть чела фронтон был строг,

Вид имели настоящих

Золотых, ветвистых рог.

«Бра» гостиной украшали,

Как рога, ученый лоб…

Совпадение едва ли

Быть курьезнее могло б.

Но Сварогов, видя это,

Стал серьезен, углублен:

— Очень скверная примета! —

Сольскому заметил он.

XXIII

Сольский хмурился лукаво:

— Археолог, а жена

Далеко не древность, право,

И прелестно сложена. —

— В ней античность есть: Венера!..

— Очень модный туалет

Из зеленого могера!

— «Арлекин»… зеленый цвет

Иногда идет брюнетке…

— А жабо из кружев? — К ней

Даже Сольский, критик едкий,

Относился вслух нежней.

Может быть, лишь рост немножко

Нины Дмитревны был мал.

Но глаза, улыбка, ножка

Выли выше всех похвал.

XXIV

Был профессор ординарный,

Даже слишком, Нины муж,

Либеральный и бездарный,

Усыпительный к тому ж.

Был известен рядом лекций

В городке он Соляном,

Членом был ученых секций

И писал за томом том:

Компиляций ряд скучнейших

Старый, но ученый вздор,

И источников древнейших

Утомительный разбор.

Но, причислен к «нашим силам»,

Сделал он карьеры путь,

Слыл в кружках полонофилом

И будировал чуть-чуть.

XXV

Марья Львовна, патронесса

Многих обществ, друг наук,

(В них не смысля ни бельмеса),

Привлекала в высший круг

Археологов ученых.

Great attraction вечеров,

Светской скукой удрученных.

Хоть профессор был суров.

Но, платком чело обвеяв.

Он с графиней говорил

Про Рамзесов, Птоломеев,

Урны, надписи могил.

Нина Дмитревна к тому же

Выезжала часто в свет

И с собой тащила мужа,

Запирая кабинет.

XXVI

К Остолопову, — в гостиной

Он всегда казался зол, —

С ироническою миной

Тут Сварогов подошел.

— Петр Ильич! — сказал Сварогов,

Вашу я прочел статью.

Интересный ряд итогов…

Реализм, не утаю,

Реализм литературный

Все ж вот кажется иным….

— Он-с почил, достоин урны

И окончен Львом Толстым!

Отвечал профессор, — мненье

Журналиста иногда-с

Любопытно, без сомненья…

Чем порадуете нас? —

ХХVII

— Реализм велик, не скроем,

Но, прости его Толстой,

Все ж с народным он героем

Схож своею простотой.

Вот изъезженной дорогой,

Вкруг лишь вереск, да дубняк,

Едет с Сивкою убогой

Наш Иванушка-дурак.

Три столба у перепутья,

Тут сошлися три пути….

«Уж проеду как-нибудь я!

Но куда и как идти?

Вправо — сгинешь с головою,

Влево — конь падет как раз,

А дорогою прямою

Не езжали по сей час!»

XXVIII

Стал Иванушка уныло

И затылок чешет свой:

«Знать, нечистая тут сила!

Либо водит лесовой!»

— Аллегория! Двояко

Понимайте: так и вкось….

Мы куда ж пойдем, однако?

— Да по-русски, на авось!

И Сварогов встал с улыбкой.

Заглушая разговор,

У рояля голос гибкий

Чудно пел «dammi ancor!».

Неизвестная певица,

Но в гостиной, мнилось, к ней

Всех богов китайских лица

Обернулись, став нежней.

XXIX

Истуканы Сиву, Брамы

С безобразной головой…

Это идолы, но дамы

Разговор вели живой.

И когда при криках «браво!»

Голос спел «Vorrei morir»,

Князь одобрил величаво,

Дам умолк болтливый клир.

— Beautiful voice! — вслух сказала

Баронесса, сделав вид,

И графиня прошептала

Томно: — Delightful, indeed!

— Резонанс здесь плох! — к певице

Сел Сварогов, — что за «do!» —

Я училась за границей.

— У Маркези? — У Виардо! —

XXX

Все кругом: графиня, гости

Спеть просили что-нибудь, —

«Сон» Кюи, романсы Тости…

И Сварогову шепнуть

Нина Дмитревна успела:

— Нынче… у тебя… к восьми!

И затем она всецело

Увлеклась высоким «mi».

«Что за женщина! — Сварогов

Думал, глядя чрез альбом: —

Муж — смешней единорогов,

Украшенье надо лбом….

Но таинственна природа,

И, супругу не верна,

Верность больше полугода

Мне хранит его жена!»

XXXI

Между тем в гостиной дамы,

Милый хор прелестных жен,

Разговор вели упрямый

Про какой-то котильон.

— Что за бал! — А туалеты?

Дамы с крылышками все,

Все, как бабочки, одеты.

Крылья были, как в росе:

Бисер, блестки, вроде пыли,

Усики на голове.

В котильоне этом были

Хороши фигуры две…

Кавалеры пестрой сеткой

Бабочек ловили в плен! —

— Положительно бал редкий! —

Восхищалася Элен.

XXXII

— Будь, mesdames, я символистом, —

Встал Сварогов, — то давно

Я на фоне золотистом

Написал бы вам панно.

Что-нибудь в подобном стиле.

Ваш воздушный котильон:

Тут бы с бабочками были

Мотыльки, — лазурный сон!

В роди Зичи: тени, грезы,

Мимолетные мечты…

Бабочки, фиалки, розы

Самой райской красоты!

— Ну, а подпись под картиной?

— Эпиграмма!. Так ли, князь? —

И Сварогов из гостиной

Вышел, дамам поклонясь.

XXXIII

С ним и я прощусь покуда.

Кончив первую главу,

Я несу, содеяв худо,

Вам повинную главу.

Каюсь, грешный, перед вами:

Страстью к рифмам обуян,

Замышляю я стихами

Написать большой роман.

Мы теперь привыкли к прозе,

Рифм не любим мы читать,

Разве в самой малой дозе,

А не песен двадцать пять.

Эти стопы и цезуры

Надоели, скучен стих, —

И среди литературы

Голос муз печально стих.

XXXIV

Помню, в Греции далекой

Древний видел я Парнас.

Величавый, одинокий

Он в лучах вечерних гас.

Был он в девственной одежде

Белоснежной чистоты.

Но не видно муз, как прежде, —

Скрылись музы и мечты!

Миф исчез воздушной сказкой,

На Парнасе рифм не ткут, —

Знаменитый сыр Парнасский

Нынче делается тут.

Так и мы забыли грезу,

Изменился вкус у нас,

И готовит сыр и прозу

Поэтически Парнас.

ГЛАВА ВТОРАЯ

НИНА

Sic in amore Venus simulacris ludit amantis.

Lucretius Carus «De rerum natura».

Un artiste, un heros ne dйpend pas

essentiellement de, son milieu, de

sa race, de son pays.

Hennequin.

I

Точно старые педанты,

Привиденья скуки злой,

Или злые тени Данте,

Обрисованные мглой, —

Ряд деревьев поседелых

В окна чопорно глядит,

И, порой, ветвей их белых

Нестерпимо скучен вид.

То в стекло стучат с тревогой,

Как рукою ледяной,

То покачивают строгой,

Многодумной сединой…

Но вниманья очень мало

Уделял Сварогов им:

Пламя весело пылало,

И вился в камине дым.

II

Жил тогда на Итальянской

У себя в квартире он.

Рядом с саблей мусульманской,

В синем бархате ножён,

Там оружие Востока

Красовалось на ковре:

Ятаган в стихах пророка,

Сталь Дамаска в серебре.

Инструмент, звучавший странно,

Был повешен над тахтой…

Янтари, чубук кальяна,

Ткань с узорной пестротой —

Уносили мысль и взгляды

Вдаль от северной страны,

В светлый край Шехеразады,

В царство солнца и весны.

III

«Тысяча одною ночью»

Порожденный снов игрой,

Появлялся там воочью

Дух уродливый порой.

В красной феске, странный, черный,

Он бродил из зала в зал,

И, на зов явясь проворно,

За портьерой исчезал.

Скаля зубы, скорчив мину

И явив усердья пыл,

Верно, точно Аладдину,

Он Сварогову служил:

Приносил в кальян душистый

Красный уголь, брил и мёл, —

Дух усердный, хоть нечистый,

Камердинер и посол.

IV

Был Свароговым из Крыма

В Петербург он привезен.

С господином нелюдимо

Жил в пустой квартире он.

Весельчак, татарин родом,

Балагур и зубоскал,

Он, хоть был в руке уродом,

Страшной силой обладал.

С ним делил Сварогов скуку,

Звал шутя своим «рабом», —

Барину целуя руку,

Он руки касался лбом.

Чуть смеркался день туманный,

Петь любил он, в угол сев,

И Сварогову гортанный,

Грустный нравился напев.

V

Пуговку звонка потрогав,

Бросив свой цилиндр на стол,

— Эй, Мамут! — позвал Сварогов

И чрез зал к себе прошел.

Голос заспанный ответил:

— Чагардын-мы, эффендим?*

И в портьере, видом светел,

Дух явился перед ним.

— Черт! Опять ты спал в гостиной? —

Злой Сварогов бросил взгляд.

Дух молчал с покорной миной.

Кофе дай мне! — Шу саат!** —

Дух исчез быстрей шайтана,

И Сварогов, с кресла встав,

Отодвинул щит экрана

И открыл свой книжный шкаф.

_____________

*) «Звали, господин?».

**) «Тотчас!»

VI

Тут Лукреций был с Вольтером,

Был веселый Апулей.

Рядом с «De natura rerum»,

Злой «Candid» смеялся злtq.

Здесь творения Гальтона,

Лотце и Анри Жоли

С томиком «Декамерона»

Красовалися в пыли.

Том Руссо лежал с Кораном,

Шопенгауэр мрачный здесь

Был в «Parerga», и в туманном

Ницше тут являлась спесь.

Мудрость вечную вопросов

Заглушал порою смех.

Цивилист, поэт, философ, —

Их ценил Сварогов всех.

VII

Взяв Мюссе и Гейне томы,

И беспутного «Rolla»

Том раскрыв, давно знакомый,

Сел Сварогов у стола.

Здесь в сиянье мягком света,

Между бронзой и bibelots,

Бюст скептичного поэта

Улыбался очень зло.

Говоря о давней были,

Шли куранты под стеклом,

Два портрета женских были

Точно грезы о былом…

Пробежав две-три страницы,

Дмитрий встал, тоской гоним, —

Думы, образы и лица

Проносились перед ним.

VIII

Проносились лица, тени,

Жизнь его шумна, дика,

Мчалась в брызгах, в блеске, в пене,

Точно горная река.

Но поток, гремя по скалам,

Был прекрасней сонных рек,

Что по шлюзам и каналам

Направляюсь сонный бег.

Не стесненная гранитом,

Жизнь, не ведая русла,

Мчалась в бешенстве сердитом

Через камни без числа.

Как безумство, как свобода,

Бросив мелочный расчет,

Бил, волнуясь без исхода,

Жизни бурный водомет.

IX

Походив по кабинету,

Тихо, словно в полусне,

Дмитрий подошел к портрету

В круглой раме на стене.

Был ребенок в этой раме

Нарисован, как живой,

С темно-синими глазами,

С белокурой головой.

Сходство с Дмитрием в нем было,

Только взгляд смотрел нежней…

Тот же лоб, но ясный, милый,

Без морщины меж бровей.

Что дано в житейской школе,

Что приносят нам года, —

В складке губ упрямство воли

Не мелькало никогда.

X

Но порой, когда ошибкой

Дмитрий взглянет на портрет,

Той же детскою улыбкой

Он пошлет ему привет.

И с улыбкой этой странной,

Вспомнив ряд былых потерь,

Дмитрий, грустный и туманный,

На портрет глядел теперь.

Но рабом он не был горя,

Против грусти скорбных душ

Лучшим средством, с жизнью споря,

Он считал холодный душ.

Пусть порою рок суровый

Разорвать нам сердце рад, —

В сильном теле ум здоровый

Легче сносит скорбь утрат.

XI

Дмитрий не давал потачку

Чувствам нежным. Силой горд,

На коне любил он скачку,

И гимнастику, и спорт.

Фехтованье в моде ныне,

И в искусстве сем велик

Был маэстро Ламбертини*

Он изящный ученик.

Шпагу он хранил с девизом:

«La oû est mon beau soleil!»

Он боролся в море с бризом

И стрелял отлично в цель.

Равновесие натуры

Сохранив по мере сил,

Горе жизни, климат хмурый

Он легко переносил.

___________

*) Ламбертини — некогда известный в Москве

учитель фехтования, итальянец.

ХII

Скуку общества, день серый

Он сносил как ветеран, —

Петербургской атмосферы

Удручающий туман.

Но противясь непогодам,

Посреди житейских бурь

Он берег, южанин родом,

В сердце ясную лазурь.

Солнца смех и моря ласки,

Вздох Дианы по ночам

Жизнь дают, и блеск, и краски

Нашим чувствам и речам…

Мы богам не платим дани

И тираны могут пасть,

Но природы, старой няни,

Велика над нами власть.

ХIII

Дмитрий ум имел здоровый.

Этот трезвый ум не мог

Извратить системой новой

Ни единый педагог.

В наши дни не кончить школы

Преимущество — увы!

Не одни ведь там глаголы

Изучать привыкли вы.

Там, нередко ментор ловкий,

Взяв теории шаблон,

Предает нивелировке

Душ невинных легион.

Юный ум отделан гладко,

И питомцы школы всей —

Как докучная тетрадка

Однородных прописей.

XIV

Ах, едва мы в колыбели

Появляемся на свет,

Воспитательные цели

Нам приносят много бед!

Вслед за бойкой акушеркой

Наседает педагог

Со своею школьной маркой,

Умудрен, учен и строг.

Мы еще невидны, немы,

Предаемся дивным снам,

Но, свивальником системы

Уж головку портят нам.

Где же ангел наш хранитель,

От напастей верный страж?

Ах, хотите, не хотите ль

Всех постигнет участь та ж!

XV

Песталоцци, Фребель важный,

Педантически урод,

Воспитатель наш присяжный

Со своей указкой ждет.

С детства этих педагогов,

Как здоровое дитя,

Избегать привык Сварогов

И боялся не шутя.

Чувство самосохраненья

Пробудилось рано в нем,

И наставников гоненья

Претерпел он день за днем.

Но учение не вечно,

И постиг он, — спора нет,

Лучший педагог, конечно,

Нам приносит больший вред.

XVI

Мы набиты школьным вздором,

Кончен курс, ряд скучных лет,

И вослед за гувернером

Ждет нас университет.

Мысль программой огранича,

Здесь профессор, старый крот,

Словно Данта Беатриче,

В рай науки нас ведет.

Но ужель без Бедекера

Не войти в священный храм,

И без гида знаний мира

Недоступна вовсе нам?

Bcе мы учимся, читая,

И Карлейль нам дал совет:

Библиотека простая —

Вот наш университет!

XVII

Изощрив свой ум и чувство,

Дмитрий, тьму осилив книг,

Диалектики искусство

С фехтованием постиг.

Он софизмом, парадоксом

В совершенстве овладел,

Как рапирой или боксом,

И в бою был очень смел.

Был бойцом он по натуре

И, сражаясь, как бретер,

Он любил журнальной бури

Полемически задор.

Он с насмешливой улыбкой

Отвечал своим врагам

Парадоксов сталью гибкой

И оружьем эпиграмм.

ХVIII

Партий чуждый по рассудку,

Свой имея идеал,

Меж друзей себя он в шутку

«Здравомыслящим» назвал.

— Эта партия в России, —

Он шутил, — не велика! —

Либеральные витии

И бойцы «за мужика»,

Радикалы, ретрограды,

Наших западников хор —

Возбуждали смех досады

Скуку в нем или задор.

Но воитель не суровый,

Чужд он был вражды пустой,

И «врагов» сзывал в столовой

Он на ужин холостой.

XIX

Тут за пенистой бутылкой

Редерера и Клико

Не блистали речью пылкой,

Не судили глубоко.

Jeux de mots и эпиграммы,

И свободный разговор

Кой о чем, о ножках дамы

Составляли общий хор.

Журналисты и актеры

Из гвардейцев молодежь,

Позабыв дела и споры,

Шли на дружеский кутеж.

Обсуждали томик модный,

Политическую весть,

Бри смакуя превосходный

И ликерам сделав честь.

XX

Просмотрев два-три журнала,

Tageblatt и Figaro,

Дмитрий сел, зевнул устало

И с досадой взял перо.

На задор журнальных бредней

Он писал в ответ пять строк.

Вдруг послышался в передней

Нервно дрогнувший звонок.

— А, она! — с улыбкой скучной

Дмитрий нехотя сказал,

Слыша смех и голос звучный,

Шелк, шуршавший через зал.

— Нина, как ты аккуратна!

— Ровно восемь, милый друг!

Ах, ужасно неприятно, —

Чуть не задержал супруг! —

XXI

И смеясь капризной мине,

Оправляя туалет

И целуя ручку Нине,

Дмитрий шел с ней в кабинет.

— Дмитрий, нынче долго, право,

Не останусь!… — Почему? —

Нина села с ним, лукаво

Заглянув в глаза ему.

Улыбаясь и краснея,

И в простом «marron» мила,

Дмитрию руками шею

Нина быстро обвила.

Ощущал он нежный локон,

Тонкий запах «Peau d’Espagne»…

И к себе ее привлек он,

Заплатив волненью дань.

ХХII

Здесь бы следовало в скобке

Сделать нисколько ремарк.

Дамы, я замечу робко,

Подражают Жанне д’Арк,

Заковавшейся когда-то

В панцирь, девственность храня.

Зашнурованные латы

И с планшетками броня! —

Против сей не бранной стали

Строгий медик хмурит бровь.

Дамы верить перестали

В медицину и любовь.

То «vertugadin» носили,

Целомудрый кринолин,

То корсет, который в силе

Причинить Амуру сплин.

ХХIII

Но ценю я добродетель,

И на севере у нас

Я бывал ее свидетель,

Удивлялся ей не раз.

Здесь двойные в окнах рамы,

Здесь зима, холодный снег,

Неприступны, строги дамы,

Во фланель одеты, в мех.

Но не то под солнцем юга.

В зной несносно и трико,

И прекрасных роз подруга

Одевается легко.

Bcе южанки в полдень лета,

Вроде римских став матрон,

Там не только что корсета,

Но не носят… всех препон.

XXIV

Если раз под небом Ялты,

В обольстительном Крыму,

Мой читатель, побывал ты,

Верь признанью моему.

На балкон войти опасно

В полдень, в знойном сем краю:

Можно с Евою прекрасной

Там столкнуться, как в раю.

Отдохнуть южанка рада

Лишь в батистовом белье,

Под листами винограда

И совсем deshabillêe.

Чуть войдешь, измучен жаром,

Как южанка, вскрикнув: «Ах!»,

В дверь бежит за пеньюаром,

Исчезая впопыхах.

XXV

Но теперь, встряхнув седины,

Вея северной хандрой,

Ряд деревьев сквозь гардины

На окно смотрел порой.

Виден был на светлой шторе

Женский профиль, силуэт….

Сад шептал в докучном cпopе,

Будто нравственности нет,

Шло шушуканье по саду.

Мерзлый клен один с тоской

Подсмотрел, чуть скрыв досаду,

Поцелуй… еще какой!

И при виде незнакомом

Засвистев в деревьях зло,

Бросил с веток снежным комом

Ветер северный в стекло.

XXVI

— Тахта у тебя какая!

Жалко выйти на мороз! —

Нина села, поправляя

Локон спутанных волос.

— Кофе дать тебе с ликером?

— Лучше дай воды стакан! —

В зеркало заботным взором

Нина осмотрела стан,

Туалет, прическу, складки

Платья… Дмитрий ей принес

Кюрасо, густой и сладкий,

В вазе спелый абрикос,

Виноград, дюшес огромный

И душистый апельсин.

Нина ножку в позе томной

Положила на камин.

XXVII

— Дмитрий, здесь я больше часу!..

— Менелай твой подождет!

Нина сделала гримасу.

— Он не ведает? — Ну, вот!

Я ведь выше подозрений!

Женщины умеют лгать,

Я же, право, в этом гений.

Если лгу я, то опять

Лгать стараюсь к правде близко: Так естественней всегда,

И гораздо меньше риска…

Ты согласен с этим, да?

Выставка передвижная,

Предположим… Мужу, всем,

Правду говорить должна я:

Я иду туда… но с кем?.. —

XXVIII

— Нина, знаешь ли картину,

Очень памятную нам? —

Дмитрий тихо обнял Нину:

— Весь в огне был древний храм*.

Мы вдвоем пред ним стояли,

Ты казалась жрицей мне…

Щеки, грудь твоя пылали,

И была ты вся в огне.

Точно пламенные тени,

Мне казалось в этот миг,

Шли мы тихо на ступени…

Вот взвился огня язык…

Искры шумно извергая,

Рвался пламень, страсти бог,

Саламандра, пробегая,

У твоих играла ног.

______________

*) «Храм огнепоклонников», картина, выставленная в Обществе Поощр. Художеств.

XXIX

Вот святилище божницы,

Очарованный предел —

Драгоценный пояс жрицы

На тебе, сверкая, рдел…

Пояс жрицы и невесты,

Весь сотканный из огня…

— Но не пояс жрицы Весты?

Вот огонь не для меня! —

— Ах, была там искра злая!

В сердце мне блеснул твой взор

И в груди горит, пылая,

Пламя светлое с тех пор! —

— Но камин погас, и… поздно!

Все ж экспромт твой очень мил

Ты любил меня серьезно? —

— Я огнепоклонник был! —

XXX

— Ах, мой друг, да, я забыла:

Нынче едешь ты в театр?..

Бороду ты носишь мило, —

Не люблю я Henri Quatre!

Носят все… Adieu, мой милый,

Моn cheri, mon bien aimê!

Нынче Петербург унылый, —

Улицы в какой-то тьме…

Дай перчатки мне с камина…

Право, мне уехать жаль! —

Впопыхах открыла Нина

Дамских часиков эмаль.

И ротондой Дмитрий нежно

Ей закутал плечи, стан,

Как растенье ночью снежной

В зимний холод и туман.

XXXI

Нины гребень взяв, ошибкой

Оброненный у гардин,

«Я люблю ль ее?» — с улыбкой

Дмитрий размышлял один.

Он припомнил столь обычный

Петербургский наш роман,

Элегантный и приличный

Флирта светского обман,

Вспомнил Павловские встречи,

Парк и дачу, летний сад,

В парке музыку, и речи,

И свиданий тайных ряд,

Эти легкие попойки,

От шампанского экстаз,

Кабинет отдельный, тройки, —

Все, что было с ним не раз.

ХХХII

Редко здесь мелькнет пред нами

Образ светлый, хоть земной….

Долго бредил он глазами

Милой женщины одной.

Улетело это время,

Ласк и счастья торжество,

И осталось злое бремя, —

Горе на сердце его.

Но томясь живым упреком,

В дни мучительных тревог,

Никогда, в краю далеком,

Он забыть ее не мог.

И она в стране безвестной,

И другой ей верно мил…

Он за счастье, миг прелестный,

Долгой скорбью заплатил!

ХХХIII

Но была иною Нина…

Дмитрий как-то заглянул

В позабытый у камина

Нины плюшевый баул.

Нина бережно хранила

В нем батистовый платок,

Пудру, розовое мыло

И с духами пузырек.

В сей коллекции богатой

Отыскал тетрадку он:

Всевозможный цитаты, —

Шопенгауэр, Теннисон

Там с Копне смешались мило.

Нина в мудрость влюблена! —

Философию любила и поэзию она!

XXXIV

Дмитрий тут же, хоть неловко,

Нине в сердце заглянул:

Это сердце и головка

Были — плюшевый баул.

Чувств флакон, ума цитаты,

Парфюмерный каталог! —

Вот что он любил когда-то

И чего любить не мог!

Не сказал он ей ни слова,

С нею был, как прежде, мил,

Но привязанности снова

В сердце к ней не находил.

Рад он был порой разлуке,

С ней встречался, не любя,

Расставался, полный скуки,

И с досадой на себя.

XXXV

Неужель опять дорога,

Снова в путь, опять идти?

Дмитрию встречалось много

Милых женщин на пути.

Станций роль они играли:

Отдохнул и вновь вагон!

Чу, звонок докучный дали,

И спешит садиться он.

Вновь разлука, вновь свиданье,

Бьет на станции звонок,

И, махая на прощанье,

Чуть белеется платок.

Вдаль платформа уходила,

Милый образ вместе с ней.

Что ж, прощай! — и сердце ныло,

И в душе темней, темней…

XXXVI

Кто из нас ответит смело,

Что был счастлив он хоть раз.

Что любовь ему согрела

Однозвучной жизни час?

Все живем мы одиноко,

Для себя, самим собой,

Мы не чувствуем глубоко

И не боремся с судьбой.

Признаваясь без искусства,

Разбирая сердца быль,

Дмитрий думал, что без чувства

Жизнь — нелепый водевиль.

В сердце чувствовал он скуку,

Где же смысл, где жизни пыл?

Дмитрий тихо поднял руку:

Lo, ou est mon beau soleil!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ВЕЧЕРНИЕ ТЕНИ

Волшебный край! Там в стары годы,

Сатиры смелой властелин,

Блистал Фонвизин, друг свободы,

И переимчивый Княжнин.

«Евгений Онегин», Пушкин.

I

Флейт рулады, скрипок трели

И нестройных звуков ложь…

Перед сценою пестрели

Позолота, бархат лож.

В бенуаре, бельэтаже

Туалеты дам, гетер —

Точно розы на трельяже

Обвивали весь партер,

Спорил с люстрою хрустальной

Блеск аграфов, эполет…

В этой зале театральной

Были «свет» и «полусвет».

Свет, сиянье, ореолы,

И весь лысый первый ряд,

Точно римский череп голый

Или темя у ребят.

II

И войдя в театр в антракте,

Уважая муз предел,

В xopе струн, при первом такте,

В кресел ряд Сварогов сел.

Plebs в раю и ярус третий

Невнимательно презрев,

В свой бинокль, сказав «Кто эти?»,

Осмотрел он жен и дев.

Вот Элен, горда, сурова,

Сольский шепчет ей, склонясь…

Вот графиня Ушакова,

Бирюков, вельможный князь…

Никсен, нимфа светлокудра…

Нина с мужем… Да, она!

Нездоровье или пудра?

Дмитрий думал: «Как бледна!».

III

Тут он вспомнил почему-то

Зимний вечер, лампы свет…

О, прелестная минута!

В жизни их немного, нет!

Ницше том, бася немножко,

Муж читал, склонясь челом.

Весь вниманье, Нине ножку

Жал Сварогов под столом.

Взор профессора был светел,

Нежен Нины был чулок,

И Сварогов вслух заметил:

— Ницше дерзок, но глубок!

— Нда-с? Вы думаете, право? —

Рек профессор: Ницше груб!

Нина щурилась лукаво

И края кусала губ.

IV

Но под звук оркестра плавно

Сцены занавесь взвилась…

Легкокрыла, своенравна,

Обстоятельно склонясь,

Точно тень, скользит Леньяни,

Вскинув ножку высоко,

В дымке газа, как в туман,

Обнажившую трико.

Пируэт, — и в па воздушном,

На пуантах улетев,

Скрылась в хоре, ей послушном,

Эльфов, фей, крылатых дев.

Рой цветов, фонтан алмазный

В золотистых брызгах бьет,

Точно сон разнообразный

Весь горит волшебный грот.

V

Но забыв богиню танца,

Разлюбили мы балет,

Даже Цукки и Брианца

Не пленяют строгий свет.

Став поклонниками драмы,

Вид филистерский приняв,

От нее лишь ждем добра мы,

И, быть может, суд наш прав.

Ах, за юбочкой балетной

Не летаем мы мечтой,

Восхищаясь лишь секретно

Балериной этой, той…

Образцовый, благородный

Вот вам муж. Не утаю:

Он содержит превосходно

Балерину и семью.

VI

Между тем кордебалету

Дмитрий хлопать был готов, —

Роз гирлянде и букету

Из летающих цветов.

Рой живых, порхавших лилий

И фиалок полукруг

Звуки вальса уносили,

Дождь цветов рассыпав вдруг.

Улетают балерины,

Легкий хор растет, цветет,

Клумбы, яркие куртины,

Пестрый вихрь, живой полет!

Им толпа рукоплескала,

И под крики «браво!», «bis!»

Дмитрий вышел вон из зала —

В сень знакомую кулис.

VII

Рамы, сдвинутые плотно,

Два пожарных, узкий ход…

Всюду серые полотна

И наряженный народ.

Балерина у кулисы

Поправляет свой корсаж,

И целуются актрисы:

С милой нимфой юный паж.

Нимфа, в юбочки из газа,

Паж, в берете и трико,

Пыл влюбленного экстаза

Пародируют легко.

Смех и шутки, — и высоко

Между балок без конца,

Опускают с визгом блока

Декорации дворца.

VIII

Оступаясь вдоль порогов

И пройдя чрез коридор,

«Можно?» — постучал Сварогов

В дверь уборной. «Si, signer!»

Он вошел. У туалета

С электрическим рожком.

В юбочке, полуодета,

Нимфа пудрилась пушком.

Ряд картонок на диване,

Шкаф раскрытый, башмачки…

Просит сесть его Леньяни

Жестом маленькой руки.

Он, болтая, нимфе розу

Приколол, и, в зеркала

Улыбаясь, дива позу

На пуантах приняла.

IX

«Карашо?», и с легким смехом

Божество кристальных струй,

Опьяненное успехом,

Разрешило поцелуй.

Но свиданье было кратко.

Звук раздался флейт и лир,

И ему дана перчатка,

Надушенный сувенир.

Феи дар, предмет священный!

Ах, духами violette

Царство нимф и миг блаженный

Вновь напомнит сей предмет!

Он подобен талисману,

Он волшебницею дан, —

Да, волшебницей по стану,

Блеску глаз, огню румян!

X

Чтоб избегнуть толков ложных,

Кстати, молвим между дел,

Сувениров всевозможных

Дмитрий множество имел.

Алый бант, душистый локон, —

Милой юности дары! —

Вас, конечно, не берег он,

Не хранил до сей поры.

Вы печальные вздыханья,

Дней былых счастливый сон,

Тень любви, воспоминанья! —

Вас ценил не очень он.

Меж предметов нежных все же,

Драгоценных и святых,

Были два ему дороже

И священнее других.

XI

Это были: на цепочке

Польский крестик золотой,

И засохшие цветочки,

Полевой букет простой.

Пусть исчезли юность, вера,

Пусть лишь холод впереди

И в души темно и серо, —

Крест носил он на груди.

Символ скорби, друг надежде,

Дар любви, — с немой тоской

Он ему надет был прежде

Милой, нежною рукой…

Хоть спокойней сердце стало,

В черством сердце чувства нет,

Дмитрий носит, как бывало,

Дорогой ему предмет.

ХII

Дорогой не весом злата

И пригодностью в залог, —

Тенью бывшего когда-то,

Тем, что он забыть не мог.

Но в коллекции предметов

Был другой не меньше мил:

Дивам не даря букетов,

Сам букет он получил.

То не дар любви печальной, —

Засушенные цветы, —

Символ дружбы идеальной

Или пламенной мечты.

Нет, ценя прекрасный гений,

В старой книге он берег

Память светлых вдохновений

И случайных встреч залог.

XIII

Легкомысленный философ

И скептический поэт,

Без раздумий и вопросов

Он хранил сухой букет.

Да, вы помните едва ли

Дальний Крым и «дикий сад»,

Где ему цветы сорвали

Вы при пении цикад.

Вдалеке синели горы,

Тихий сад шумел едва,

В плющ зеленый, как в уборы,

Наряжались дерева.

Чаща дикая, глухая, —

Бук, угрюмый кипарис…

Сладко пел, журчал, вздыхая,

Там ручей, сбегавший вниз.

XIV

Лучше храма Мельпомены

Был заглохший этот парк,

Где, забыв эффекты сцены,

Шли вы тихо, Жанна д’Арк!

Нет там ярких декораций.

Там не бьет «живой каскад»,

Но приют Камен и Граций —

Этот полный тайны сад.

Листьев шепот, свет и тени,

И на камне в ручейке

Вы, подобная Камене,

Муза с зонтиком в руке!

И на память милой встречи

Дмитрий взял цветочки те,

Что ему напомнят речи

Об искусстве, красоте…

XV

Впрочем, не творя кумиров,

Все прекрасное ценя,

Он берег меж сувениров

Хвост любимого коня.

Конь могучий, благородный,

Несравненный Буцефал!

Где погиб ты, друг безродный,

Где ты жил и где ты пал?

Локон женщины прелестной

Не был Дмитрию так мил,

Как твой хвост, товарищ честный!

Хвост твой Дмитрий сохранил.

Ты средь бурь и непогоды

Был надежнее людей…

Конь, ты редкой был породы, —

Не изменник, не злодей!

XVI

Но уже играли скрипки

И оркестра шум порой

Покрывал, что голос гибкий,

Вьолончели звучный строй,

Человеческий тот голос

Одинок был и силен.

Словно море с ним боролось,

И в стихии звуков он

Выделялся бурно, страстно

В хоре волн, громовых нот,

В свисте флейт, где в хор согласный

Слит с гобоем был фагот.

Пред оркестром у барьера,

Прислонясь, Сварогов стал.

Перед ним — толпа партера,

Лож сверкающий овал.

ХVII

Залы пестрая громада,

И громадна, велика,

В ней толпа от стульев ряда

Подымалась до райка.

Взрыв порой рукоплесканий,

Шум входивших на места,

Жар от тысячи дыханий,

Духота и теснота.

Муравейника тревога,

Говор, звуки и слова, —

Дмитрий чувствовал немного,

Что кружилась голова.

Мнилось, в этой зале душной

Надвигался ряд на ряд…

Посторонний, равнодушный

На себе ловил он взгляд.

XVIII

Став лицом перед толпою,

Вспомнил он, как трудный путь

Он пробил в ней тяжко, с бою,

В жаркой схватке грудь на грудь.

В вихре жизни безрассудной

Все, что мог, отдав другим,

Он приехал в город людный

С кошельком совсем пустым.

И когда б не воли сила,

Не упрямство смелых дум, —

В нем толпа бы раздавила

Личность, душу, сердце, ум…

Оступись лишь, став ошибкой,

Ослабей, — и смят врагом!

Но Сварогов вскользь, с улыбкой,

Осмотрел театр кругом.

XIX

В этих креслах, в ложах, в стале

Та же пестрая толпа.

Первый ряд, и в нем блистали

Лысых «римлян» черепа.

В ложе Бетси Бирюкова,

С ней супруг, вельможный князь.

Вот графиня Ушакова,

Никсен Сольским занялась…

В бельэтаже нимфы, феи…

И голов все меньше ряд,

А в райке совсем пигмеи

Копошатся, говорят.

В хрусталях дробя сиянье,

Озаряет люстры свет

Это пестрое собранье

Декольте и эполет.

XX

Пел оркестр. Под такт мотива

Дмитрий тихо вышел вон.

— Виноват! Pardon! Учтиво

Сквозь толпу пробрался он.

В дымном облаке «курилки»

В тусклой зале, где буфет,

Разговор был слышен пылкий.

Толковали про балет.

Два балетных журналиста,

Стоя с рюмкой коньяка,

Спорили весьма речисто

Про пуанты, сталь носка…

Возле них вел спор упрямо

С фраком вышитый мундир.

— Устарел балет! но драма…

— Да, Шекспир!.. Ах, что Шекспир!

XXI

О, театр Александрийский,

Где диктаторски царят

Карпов, Гнедич исполинский,

Драматургов славных ряд,

Где Крылов венец лавровый

Получил от мух и муз,

Где освистан с пьесой новой

Эхов пал, придя в конфуз, —

Беллетрист велики Эхов,

Наш Гюи де Мопассан,

Что средь славы и успехов

Получил в кредит свой сан!

Презрим рока вероломство! —

Оправдав надежды вдруг,

Даст шедевр его потомство,

Хоть не он, так сын и внук.

XXII

О, театр Александрийский,

Где артистов гибнет дар,

Где madame Неметти-Линской

Водворен репертуар!

Там, не слушая резонов,

Пустячки порой играл

Наш талантливый Сазонов,

«Первой Мухи» генерал.

Там, преклонных лет не выдав,

Также Савина мила,

И с Мичуриной Давыдов

Не творят добра и зла.

Там давно по воле неба

Превосходно заменен

Исправлявшим должность Феба

Аполлонским--Аполлон.

XXIII

Драматический в столице

Есть еще Theatre Michel.

Там на перце и горчице

Пьес французских вермишель.

Хороша артистка эта,

Хороша артистка та,

Но едва ли нимф балета

Превосходит Бадетта.

Есть театр — литературно-

Артистический театр.

Там Яворской плещут бурно,

В Холмской прелесть Клеопатр.

Там ростановская пьеса,

В черном фраке Кор-де-Ляс,

И Суворин гром Зевеса

Там рукою мощной тряс.

XXIV

Есть легенда. По столице,

Бросив здания фронтон,

В театральной колеснице

Ночью ездит Аполлон.

Ездит Феб, зовет и свищет,

И напрасно кличет муз,

И напрасно драму ищет,

Приходя совсем в конфуз.

Наконец, сломавши спицу

В захромавшем колесе,

Он сажает в колесницу

Отеро в нагой красе.

— Что ж! Не муза — все же дама!

Говорит, смеясь, плут он

И к Кюба увозит прямо

Прозерпину, как Плутон.

XXV

Нашу оперу ценю я.

Вот Чернов де Корневилль,

Вот и Долина — статуя…

Кто с ней? Тартаков, не вы ль,

Наш певец ерусалимский?

Но, хваленье небесам,

Корсаков наш — прямо Римский,

А Кюи — тот Цезарь сам!

Вдохновенные кучкисты

Совершили ряд побед,

Наши дивы голосисты,

И в певцах не вижу бед.

Будем петь, пока поется!

У меня же скверный слух

И нередко мне сдается

Вместо Фигнера — петух!

XXVI

О, Медея! Всех растрогав,

Пой под звуки лир, цевниц!..

Пение любил Сварогов

И особенно — певиц.

Нравились ему дуэты.

Говорил шутливо он:

«Если бы морально это,

Я б хотел иметь двух жен.

Двух: контральто и сопрано,

И, конечно, в цвете лет.

Хорошо под фортепьяно

Слушать дома их дуэт.

Та блондинка, та брюнетка,

Роль Амнерис и Аид…

Но концерт такой нередко

Для семьи — совсем Аид!

XXVII

Но в театр вернемся. В позе

Скучной Дмитрий там стоял,

И гремел в апофеозе

Заключительный финал.

Дмитрий уж одеться вышел,

Вдруг, настигнутый судьбой,

Быстрые шаги услышал

В коридоре за собой.

Ручка женская в перчатке

На плечо легла ему…

От предчувствия, догадки,

Сам не зная почему,

Дмитрий вздрогнул… В самом деле,

Точно, Нина! Как бледна!

Нервно, с легкой дрожью в теле,

В мех свой куталась она.

XXVIII

— Что ты? — Тише, ради Бога!

Я должна предупредить…

Муж все знает… Слишком много!

Нас успели проследить!

Слезы… горестная мина…

Дмитрий думал: „Вот сюрприз!“

Но, кивнув головкой, Нина

С лестницы скользнула вниз.

От нее оттерт толпою,

Дмитрий бросился вперед,

Но отстал. Брал платье с бою

Возле вешалок народ.

Капельдинеру: „Где шуба?“

Наконец, опомнясь, он,

Бросив номер, крикнул грубо,

И поспешно вышел вон.

XXIX

Шум, подъезд театра длинный,

У колонн огни карет,

И над площадью пустынной

Звезд холодных зимний свет.

И охваченный морозом,

Размышлял Сварогов: „Ба!

Не всегда ж идти по розам,

Вот и тернии… Судьба!

Что-то Нина? Если прямо —

Горе, муж, разлад немой?

Ах, какая же тут драма!

Драма с Ниной! Боже мой!

Две супружеские сцены,

Слезы, крики, злобный лай…

Похищение Елены

И рогатый Менелай!“

XXX

Дмитрий все ж нашел, что нужен

Для рассеянья тревог

У Кюба веселый ужин:

Натощак хандрить он мог.

Очутясь в знакомой зале,

Где диванов красный ряд,

И на окнах, как вуали,

Кружева гардин висят,

Он татарину-лакею

Заказал меню, как вдруг

Увидал „Картинку“. С нею

Сольский был, коварный друг.

Как всегда, одетый с шиком,

Мил, завит и надушен,

Он беспечно, светел ликом,

Пил с „Картинкою“ крюшон.

XXXI

Но „Картинки“, без сомненья,

Имя непонятно вам.

Тут потребно объясненье.

Я его охотно дам.

От головки до ботинки

Живописно хороша,

Нимфа прозвище „Картинки“

Получила. Un vrai chat!

И к тому ж порой случалоcь, —

Как на выставке у нас, —

Что „Картинка“ выставлялась

Откровенно напоказ.

Совершенство из блондинок

И сирена из сирен!

Ей прельстился б даже инок.

Содержал ее NN.

XXXII

— Как, Сварогов! Ты без дамы?

Сольский крикнул. — Mon ami!

Я скромнее Далай-Ламы

И не ужинал, пойми!

Вы, Картинка, милы были…

Ножек тем не утомя,

Протанцуйте, как в кадрили,

С кавалерами двумя!

— С вами? Пятую фигуру?

Я готова! — О, merci!

Я за ваc божку Амуру

Помолюсь на небеси! —

Сольский рек: — Моя голубка,

Нацедите нам кларет.

Осушаю нектар кубка

За Иветт, Минетт, Лизетт!

ХХХIII

— Пью в честь женщин, пью в честь милых,

Если честь у милых есть! —

Поспешил, пока был в силах,

Дмитрий тост свой произнес. —

Пью за Bеpy и Софию,

И за Юлий двух я пью,

За Марину и Марию

И за Лидию мою!

Пью за Анну, Лизу, Нину,

Пью за Нину с Анной вновь,

За Татьяну, Антонину,

За Надежду и Любовь! —

Все хмельней идет попойка

И кружится голова.

Двух приятелей мчит тройка

От Кюба на острова.

XXXIV

Хороши в часы свиданий

Зимний ветер, быстрый бег…

Лунной ночью мчатся сани

И в лицо бросают снег.

Над Невой широкой, белой,

Славно вихрем пролететь,

В шубке стан рукою смелой

Обнимать и ручки греть,

И в отдельном кабинете,

Залетев на острова,

Провести в тепле и cвете

Час веселый, много — два.

Славно пить Клико с мороза, —

Сев уютно на диван

Но ведь это только проза:

Сердце пусто, пуст карман!

XXXV

С дамой здесь подчас неловко:

Этот грязный кабинет,

Ресторана обстановка,

Откровенный туалет…

Зеркала здесь отражали

Сцен пикантных целый ряд,

Эти стекла, как скрижали,

Много надписей хранят.

Здесь начертаны алмазом

Берт, Амалий имена,

Изречений бойких фразам

Корректура не дана…

Вот в тумане отдалений

Уж горит Крестовский сад,

Все в снегу деревьев сени,

Островов белеет ряд.

XXXVI

В зимний день и в полдень лета

Хороши вы, острова!

И одета, не одета —

Все красавица Нева!

В белоснежном пеньюаре,

В серебристой наготе,

Ты француженке Луаре

Не уступишь в красоте.

Я дивлюсь извивам гибким

Прихотливых берегов,

Летней зелени улыбкам,

Легким кружевам снегов.

И, подобно перлам утра,

По лазури голубой

Облака из перламутра

Пролетают над тобой!

XXXVII

Но едва звезда Венеры

Осияет небосклон,

Нет твоим проказам меры,

Островов нарушен сон.

Тайны смело обнаружив,

Ножкой вдруг ты честь отдашь,

Из батиста, лент и кружев

Новый нам открыв пейзаж.

Раздается шансоньетка,

С перезвоном бубенцы,

По Неве всю ночь нередко

Гул идет во все концы.

Там раздолие цыганам,

И в Неве бывал пример,

Что течет в веселье пьяном

Не вода, а „Редерер“.

XXXVIII

Ах, шампанское c сигарой

Нам иллюзию дают

Счастья, песен, жизни старой

Хоть на несколько минут!

О, веселые мгновенья,

Прелесть женской красоты,

Аромат и опьяненье,

Вина, фрукты и цветы!

Как тогда, во время оно,

В дни пиров любви живых,

В вашу честь Анакреона

Пусть звучит лукавый стих!

Или просто шансоньетка

И мотивы „Cascadette“…

Изменился, молвит едко,

Прозаически наш свет!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ОППОЗИЦИОННЫЙ ОБЕД

Fools are my theme,

let satire be my song.

„English bards and scotch reviewers“, Byron.

Были тут послы, софисты

И архонты, и артисты.

„Алкивиад“, А. Майков.

I

Дмитрий, пробудясь в постели,

Взял два поданных письма.

В первом речь шла о дуэли.

— Ба! Профессор строг весьма! —

Во втором — был почерк Нины

Хорошо знаком ему, —

Излагалися причины,

Как, зачем и почему

Суждена для них разлука,

И минули дни забав.

„Боже мой! какая скука! —

Дмитрий думал, письма смяв: —

А, профессор, вы б хотели,

Чтоб я дал расплату вам?

Берегитесь, на дуэли

Я, сразясь за дам, — задам!“

II

Он рапир и эспадрона

Знал искусство, метил в цель,

Но считал, весьма резонно,

Он нелепостью дуэль.

Глупо с гневным командором,

Шпагу взяв, идти на рать,

Заниматься важным вздором

И комедии играть.

В наше время, без сомненья,

Вряд ли людям по душе

Скорострельные решенья

По системе Лефоше.

Пусть нам сердце обманули,

Пусть крик мести нашей дик, —

Отливать такие пули

Дмитрий вовсе не привык.

III

Но не числясь меж педантов

Убеждений и идей,

Дмитрий тут же секундантов

Порешил найти скорей.

Муж в обиде и, что главно,

Вызов сделан, будет бой…

— Это выйдет презабавно! —

Рассуждал он сам с собой.

Ах, на всем рука Господня

В дни веселья, в море бед!

Все ж он должен был сегодня

Посетить один обед.

Там с профессором ученым

Либерал был, юдофил,

И обед „оппозиционным“

Наречен шутливо был

IV

Каждый месяц у Контана

В предначертанные дни

Мирно кушать „лабардана“

Собиралися они.

Журналисты и поэты,

Всех наук профессора,

Наши Бокли и Гамбетты,

Люди мысли и пера.

Защищая „взгляды“ хором,

„Высоко держа свой стяг“,

За обеденным прибором,

Заседал ареопаг, —

Patres, senes нашей прессы,

Юбиляров древний ряд,

И меж них, с умом повесы,

Дмитрий, наш Алкивиад.

V

Всюду лысины и фраки,

Фестивальный вид у всех, —

У татар-лакеев паки,

Если вспомнить их не грех.

В зале стол стоял глаголем

Меж растений и цветов,

И сверкающий консолем

Стол закусок был готов.

Был, конечно, бри тут старый,

Сиг, которым Русь горда,

Исполинские омары

Украшали глыбу льда.

Был с икрой амброзиальной

Нектар водок всех сортов, —

Стол Лукулла идеальный,

На Олимпе пир богов.

VI

Там Зевес редиску кушал,

Взяв тартинку, Посейдон

Между тем Гефеста слушал, —

Говорил о курсах он.

Там Гермес из журналистов,

Взяв тарелочку груздей,

Осуждал нео-марксистов,

Разбирая смысл идей.

Вкус хвалю я олимпийский

Либеральных россиян.

Странно думать, что английской

Горькой предан англоман,

Что, с толпой сроднясь по духу

И любя душой народ,

За столом одну сивуху

Наш народник вечно пьет.

VII

Но пока за стол садятся

И шумят со всех сторон,

Описать вам, может статься,

Петербургский Пантеон, —

Этих славных и маститых

Корифеев наших дней,

Публицистов знаменитых

И ученейших мужей?

Но боюсь, настроив лиру,

Я героев сих воспеть…

Не памфлет и не сатиру

Я пишу, — узнайте впредь!

Чужд коварной эпиграммы

Я в невинности души,

И шутя играю гаммы,

Струны трогая в тиши.

VIII

Вот Европы скучный Вестник,

Наш корректный публицист,

Мысли западной прелестник

И ее панегирист.

Позабыв „quod licet Iovi“

И чего не должен бык,

Он Европу, полн любови,

Рад похитить хоть на миг.

Вот другой — мудрее ста сов

И в премудрости сугуб

Громогласный критик С--ов.

Он велик, — велик, как дуб.

Дуб друидов, дуб Мамврийский

Что пред ним по красоте?

Ах, цвети, наш дуб российский,

И расти на высоте.

IХ

Вот, с Брандесом сходен мало

И совсем не новый Тэн, —

Критик дамского журнала,

У журнала дамский трэн.

Декадент в ермолке, важный

Философский лапсердак.

Рядом с ним мудрец присяжный,

Воробьев, — аскет и маг.

Quid est veritas, философ? —

Veritas in vino est.

Пусть же мудрый без вопросов

Пьет вино и шницель ест.

Лучше всякого витии

Доказал ты сам, что нет

Философии в России,

Наш философ и поэт!

X

Лейзера родил гафн Мошка,

Лейзер--Тозеля, а он,

„Философии немножко“

Написав, как Соломон,

С Мельпоменой светлокудрой

Незаконно прижил „Дочь“.

Это наш Натан Немудрый,

И маркиз О’Квич точь-в-точь.

Милословский — критик хмурый.

Пишет он весьма остро,

И невинные Амуры

Подают ему перо.

Нежно дамам куры строя,

Был со Спенсером он строг,

Но барана за героя*

Принял наш социолог.

__________________

*) См. сего автора сочинение „Герои и толпа“,

стр. 285.

XI

Милословсшй и Гадовский,

Публицистики столпы!

Пусть возвышен Милословский,

Но Гадовский, меж толпы,

Столп столпом воздвигнут прямо,

Монумент, отрада глаз —

Хроматическая „Гамма“

Либеральных звонких фраз.

Перед ними Стабичевский

Слишком низок, толст, тяжел,

Все ж и этот критик Невский

Свой имеет ореол.

Как Морфей, в венце из маков,

Он наводит скучный сон,

Монотонен, одинаков,

Вял, напыщен, углублен!

XII

Вот историк и философ.

Взгромоздил на Оссу он

Исторических вопросов--

Компиляций Пелион.

Русский Бокль, Коко Киреев,

Опершись на горы книг,

Лучезарных эмпиреев

Титанически достиг!

Рядом с ним в ученой тоге

Из Москвы шекспировед.

Сев у храма на пороге,

Поучать он может свет.

Он живет в минувшем веке,

Чуждый трепету сердец, —

С лысым черепом Сенеки

Добродушнейший мудрец.

ХIII

Меж учеными мужами,

Тенью Банко сев за стол,

Мирно хлопает ушами

Вдохновитель их — осел.

— Но скажите, кто же это? —

Вид пророческий и взгляд…

— Два известные поэта

И философа сидят.

Первый учит о символах.

Написал роман он зря:

„Царь-отступник“ или „олух

У Небесного Царя“.

А второй — Вилянкин славный.

Гордый взор, надменный вид.

Он мудрец, Спинозе равный,

И певец, как царь Давид.

XIV

Анекдот невинный кстати

Я о нем могу привесть.

Он в одну из наших Патти

Был влюблен — большая честь!

В грудь бия, он рек ей страстно:

— Aime-moi, je suis poиte!

— Ah mon Dieu! поэт прекрасный

Вы в стихах, но в жизни… нет!

С легкой миной встала дива

И поэта к зеркалам

Подвела, чтоб в них красиво

Он себя увидел сам.

Галстук дергая смущенно,

Он, смотрясь, воскликнул: „tiens!“

И смеялась примадонна:

— Се Vilenkine — quel vilain! —

XV

Вот еще поэт прекрасный, —

Бельведерский Аполлон.

Ходит он в рубахе красной

И острижен в скобку он.

Он народник из Казани.

В дар поэзии принес

Bместе с веником из бани

Он букет из „черных роз“.

У него в паневе муза,

Балалайка вместо лир,

Но поет он без конфуза,

Феба вылитый кумир.

Рядом с ним сидит психолог,

„Узкой мысли“ публицист,

Лектор, критик, социолог,

И политик, и юрист.

ХVI

Вот поэт наш Невеличко,

В анекдотах виртуоз.

Мрачен, с орденом петличка…

Он с Кавказа лавр привез,

На чины имеет виды,

„Марш Персидский“ написал,

И от пламенной Колхиды

Знаменит до финских скал.

Вот поэт и критик невский,

Юрисконсульт он при том:

Не издаст ли Ариевский

Свод стихов, Х-й том?

Куст сирени, вздох любовный,

Ямб граждански, рифма „тать“…

Но — проступок уголовный

Иногда стихи писать.

XVII

Вот Пасович, в блеске славы,

Адвокат вельможный он,

Демосфен наш из Варшавы,

И из Лодзи Цицерон.

„Падам до ног перед паном!“

Все ж он в критике вандал.

При усердье к Польше рьяном

Сам Пасович спасовал.

Может быть, Мицкевич точно

Выше Пушкина в сто раз,

Но решение заочно,

Апеллирую на вас!

Тут юстиции обида,

Фальшь в весах, конечно, есть,

И в суде таком Фемида

Потеряла стыд и честь.

ХVIII

Вот из Вестника Европы

Критик, тоже адвокат.

Он забыл, что значат тропы,

Но поэтов строгий кат.

Этот критик кассацьонный,

Юридический педант,

Обратил журнал свой сонный

В каталог и прейскурант.

О, Меркурии Европы,

Вестники без панталон!

Вы критические… Эзопы,

Да простит вас Аполлон!

Вас мудрей герой крыловский,

Критик, знавший вкус в траве,

Или Флексер философский

С мокрой губкой в голове.

XIX

Но довольно аттестаций, —

Я гостей представил вам.

Прочие рекомендаций

Не заслуживают там.

Не отмеченных в анналах

Много вижу я фигур:

Моралист-кастрат, в журналах

Прорицающий авгур…

Но кастраты и авгуры

Далеко не то, что те

Светочи литературы,

Маяки на высоте.

С--сов, Флексер, Невеличко —

Все сияют, льют свой свет,

Хоть маяк порою — спичка,

Светоч, что кладут в жилет.

XX

— Петр Ильич! — Илья Иваныч!

Встретились профессора.

— Ты откуда? — Прибыл за ночь

На конгресс! — Пора, пора! —

Первый был сам Остолопов.

— Потолстел, брат, стал широк!

Друга по брюшку похлопав,

Говорил археолог.

— Лыс, брат, стал! — другой ученый

Гладил лысину слегка.

— Ну, а как ты? — Заслуженный? —

— Ординарный все пока! —

— Что ваш Нестор престарелый? —

— Пишет с кондачка, — прочтешь! —

— Да, амбиции — рубль целый,

Эрудиции на грош!

XXI

Оба, как Орест с Пиладом,

Как Поллукс и с ним Кастор,

За столом уселись рядом.

Два коллеги с давних пор,

Протянув друг другу руки,

Помогали в меру сил:

Что один писал в науке,

То другой превозносил.

Между тем другие встречи

Оживляли шумный зал.

— Ваше мнение о речи

Лорда Честера? — сказал

Накрахмаленный Юпитер,

Чинный, точный и сухой.

И Гермес, встав, губы вытер:

— Митинг был? — Весьма плохой!

ХХII

— Кабинет консервативный

Не поддерживаю я.

Если б не цензура, — дивно

Вышла б у меня статья! —

Тут, раскланявшись, два бога

В столкновеньи очень злом

Неожиданно немного

Оба стукнулись челом.

— Виноват! — Pardon, простите!..

Извинялись божества.

В небе так порой, в зените,

Стукнутся светила два,

Трут свой лоб, с любезной фразой,

Улыбаясь и спеша

Извинить случайной фазой

Всю неловкость антраша.

ХХIII

Но умолкнул в яркой зале.

Пестрый ряд речей и сцен:

За обедом подавали

С пирожками суп-жюльен.

— Где принцип коопераций?

— И ассоциаций нет!

Демосфен наш и Гораций

Обсуждали сей предмет.

Лишь за стерлядью солидной

Разговор вновь общим стал:

Кто с улыбкою ехидной

Наш бюджет критиковал,

Кто доказывал с экстазом

Девальвации тщету,

С Карлом Марксом вспомнив разом

Про Ивана Калиту.

XXIV

Остолопов быль неистов:

— Я, — он рек, — биметаллист!

Вольный цех экономистов

Был особенно речист.

Либеральные витии,

Встав, во весь кричали рот,

Будто золото России

За границу уплывет.

Рубль кредитный троекратно

Проклят был, лишенный норм.

Каждый предлагал приватно

Свой проект благих реформ.

Лишь Сварогов молвил кротко,

Вынув рубль из серебра:

— Что: орел или решетка?

Интересная игра!

XXV

Рядом спорили поэты.

— Что ж, по вашему, символ?

— Видите ль, бутылка эта? —

Говорил поэт Эол.

— Это херес!… Ярко, пылко

Он блестит, сквозит в стекле.

Но я пью!… — отпив, бутылку

Обернул он, на столе:

— Вот, теперь она пустая.

Это образ. Если ж в нем

Содержание, блистая,

Светит внутренним огнем, —

Это символ! — Браво, браво!

Гений ваш тут налицо,

И бутылка ваша, право,

Как Колумбово яйцо!

XXVI

„В символизме много чуши!“ —

Дмитрий думал, но, друзья,

Символические уши

Все ж у вас заметил я.

К символистам новой школы

Вряд ли что-нибудь так шло:

Эти длинные символы

Украшают вам чело!»

Но поэты-трубадуры

Стали пить со всех сторон:

«Мистицизм литературы!

Декадентство — вещий сон!»

Озирису и Изиде

Культ и храм восстановив,

Утверждал поэт в обиде,

Что символ — иероглиф!

ХХVII

Между тем своим порядком

Шел обед: пулярды, sauces…

При десерте очень сладком

Поднят женский был вопрос.

Бабникам и феминистам

Подавал Зевес пример.

Но когда в огне искристом

Вспыхнул шумный «Редерер»,

Некто с пеною в бокале

Поднялся во весь свой рост,

Предложив притихшей зале

Спич свой выслушать и тост.

Это был оратор славный,

Речь метавший, как Перун,

Словоблуд банкетов явный,

Юбилейный говорун.

ХХVIII

— Господа! — храня серьезность,

Рек он, — кто-то за столом

Называл тенденциозность

Нашей прессы явным злом.

Мы партийны несомненно,

Но журнал для нас ведь храм,

Где мы, в храмине священной,

Молимся своим богам.

Есть у вас другие боги, —

Стройте свой алтарь для них.

В нашем храме на пороге

Примем ли жрецов чужих?

В их сужденьях, приговорах.

В убежденьях их иных,

В их кумирах, для которых… —

Вдруг, смутясь, оратор стих.

XXIX

«Ah! Je veux voir Mйtиlla!» —

Шансонетка, женский смех

Пронеслись по зале смело,

Приводя в смущенье всех.

Пели с аккомпанементом.

«Безобразие!», «Скандал!».

Неожиданным моментом

Был шокирован весь зал.

«Где? Откуда?» — негодуя,

Раздавались голоса.

Стал оратор, как статуя.

Кто-то крикнул вдруг: «C’est за!»

Здесь в отдельном кабинете

Ужин с дамами! — Не грех!

Рек философ при газете,

— Ah, bonne chance! — раздался смех.

XXX

Направление другое

Принял сразу разговор.

Казусу смеялись вдвое.

Кто-то стал весьма остер,

Появились бри, сигары

И токайское вино.

Анекдот был сказан старый,

Но пикантно и умно:

«Diligence de Lyon» известный.

Хоть он был немного смел,

Невеличко интересно

Передать его сумел.

Воробьев историэтку

В стиле эллинском сказал,

Как случается нередко,

Оживившую весь зал.

XXXI

— Помнишь ректора супругу? —

Остолопов говорил,

Трогая коленку другу: —

Эпизодик славный был!

— В Юрьеве? А, помню! Знаю!

Быль студенческих времен!

Ты, брат, цвел, подобно маю,

И в чужих влюблялся жен!

— Хе-хе-хе! Слыхал, коллега,

У Эразмуса жена…

Жизни альфа и омега —

Страсть любви… Ведь неверна! —

Но приятеля потрогав,

Остолопов вдруг присел:

Перед ним курил Сварогов

Папироску, тих и смел.

XXXII

Опишу ль эффект ужасный,

Злую встречу двух врагов

Перед битвою опасной

В расстоянье двух шагов?

Остолопов, зеленея,

И испортив свой обед,

И шипя не хуже змея,

Мог нарушить этикет.

Но спокойная фигура

Дмитрия произвела

Впечатленье… Сдвинув хмуро

Складки грозного чела,

Тяжким бешенства недугом,

Как Отелло, возмущен,

Не простясь с ученым другом

Остолопов вышел вон.

ХХХIII

Дмитрий, нехотя, вмешался

В ставший общим разговор.

На банкете не стеснялся

Уж никто, неся свой вздор.

Откровенного цинизма

Дмитрий сильно не любил,

Анекдотов классицизма

Чужд ему был пряный пыл.

И, что с ним случалось часто,

Чтоб нарушить аппетит,

Дмитрий тут же, для контраста,

Рассказал пустой на вид

Анекдот, но столь скабрезный,

Что всем стало не смешно…

Так глоток противен поздний,

Лишний, выпившим вино.

XXXIV

Все, привстав, прощаться стали.

— Ты со мной? — Да я женат! —

— Что за вздор! — носились в зале

Фраз обрывки. Адвокат

Звал магистра в сени граций,

В маскарад веселых сцен.

И насчет ассоциаций

Говорил все Демосфен.

Став над лестницей, Сварогов

У перил следил вдали

Лысины социологов…

Лысины спускались, шли,

Удалялись и сияли

На макушках, на челе,

Точно бра в померкшей зале,

Или свет луны во мгле.

XXXV

— В кабинете кто? — лакея

Дмитрий подозвал к ceбе.

— Сольский князь! — С ним что за фея?

— Этуаль-с! — Хвала судьбе!

Позови-ка князя вскоре!

— Доложить как-с? — Знает он!

И Сварогов в коридоре

Стал, зевая. Тишь и сон.

— Это ты? — Мой жребий светел!

За концерт спасибо, друг!

Сольского Сварогов встретил.

— Дело есть! — сказал он вдруг.

— Говори, какие цели?

— Ты имеешь сей талант,

Я дерусь, а ты в дуэли

Превосходный секундант!

XXXIV

— Что за вздор? — Нет, дело чести!

— Говори, когда и как?

— Остолопов полон мести

За жену… — Встречал: дурак!

— Сговорись с ним, caro mio!

Послезавтра, где-нибудь!

А засим, прощай! — Addio!

— Buona notte! — Добрый путь! —

И Сварогов от Контана

Вышел, кликнув лихача.

Ночь была темна, туманна…

Мчал рысак, в торцы стуча.

Блеск снежинок ближних, дальних

Окружал фонарь порой…

Рой снежинок, дум печальных,

Улетавших Эльфов рой!

ГЛАВА ПЯТАЯ

МАСКАРАД

Из-под таинственной,

холодной полумаски

Звучал мне голос твой,

отрадный как мечта…

Лермонтов.

I

Чтоб часы перед дуэлью

Скоротать, встречая гроб,

Дмитрий отдал их веселью

И провел, как филантроп.

Тронут горем меньших братий,

Он благотворить был рад, —

Был в тот вечер, очень кстати,

В пользу бедных маскарад.

Дмитрий фрак надел корректный,

Белый галстук повязал,

Элегантный и эффектный

Он явился в шумный зал.

Масок пестрое мельканье,

Мрамор розовых колонн, —

Зал Дворянского собранья

Был a giorno освещен.

II

Собралась тут вся столица,

И Сварогов, как всегда,

Маскированные лица

Узнавал здесь без труда.

Вот с мечом японский воин,

Из Theatre-Michel актер, —

Он воинственно спокоен,

Уморительный Лортер.

Старца с лютней в зале тесной

Водит мальчик меж толпой:

Наш художник интересный

И атлет — сей бард слепой.

Вот в костюме розы чайной

Балерина Z идет,

Вот какой-то гранд случайный,

Паж, Диана, Дон-Кихот…

III

Всех цветов, теней и красок

Домино толпу пестрят,

И среди прелестных масок

Черных фраков виден ряд.

Веет все обычным сплином

И банальностью интриг.

Пролетевшим серпантинам

Удалось развлечь на миг

Маскарад однообразный,

Петербургский карнавал,

Где, отдавшись скуке праздной,

Каждый долг свой отбывал.

Лишь гвардеец с яркой каской

В полуподнятой руке

С дамой, скрывшейся под маской,

Флиртовал там в уголке.

IV

Но в большой и шумной зале,

В тайну дум погружена,

Меж колонн, на пьедестале

Есть Великая Жена.

Пестрых масок вереницы

У ее проходят ног.

Бронзовой императрицы

Молчаливый образ строг.

Но порой Екатерина

Внемлет музыке, речам,

Жизни яркая картина

Перед ней мелькает там.

Звуки флейт покрыты скрипкой,

Смех звучит, и светлый лик,

Мнится, легкою улыбкой

Озаряется на миг.

V

Для царицы, в жизни ясной,

Были милы песни муз,

И веселья пир прекрасный,

Всех искусств живой союз!

Но лишь тени набежали

И погаснул свет огней,

Вновь она в пустынной зале

С думой строгою своей.

Смотрит призрачно и хмуро

Потемневший ряд колонн.

Черной Женщины фигура

Оперлась рукой на трон, —

Может быть, всему дав меру,

Нашим дням и дням былым,

Мыслит вновь письмо к Вольтеру

С замечанием своим.

VI

Пошлость века отмечая,

Может быть, огнем тирад

Блещет мысль ее живая…

Современный маскарад,

Убеждения личины,

Маски взглядов, чувств, идей

Под пером Екатерины

Возникают, став смешней.

Светлый век ее был славен,

То искусства был расцвет.

Пел умно старик Державин,

Вдохновеннейший поэт…

А теперь ласкает ухо

Звучных рифм пустейший звон,

И к прекрасному в нас глухо

Сердце, ум туманит сон.

VII

Праздный мыслью, скудный чувством,

Современный человек

Равнодушен стал к искусствам.

Век упадка, жалкий век!

Только пошлость, только глупость

Восхваляются у нас,

Ограниченность и тупость —

Выгружают дум запас.

Пошлость всюду в важной позе,

Всюду мелочная спесь, —

В нашей жизни, в рифмах, в прозе,

В маскараде шумном здесь…

И над всем владычит паки,

Безразлична и слепа,

В галстуке, в манишках, фраке,

Просвещенная толпа!

VIII

Лишь насмешливой сатире

Наступили времена,

Но едва ль на русской лире

Может прозвучать она.

Сочетать сарказм могучий

Нам с иронией нельзя,

И не впору звон трескучий!

Мелким мелкое разя,

Пошлость сделаем пошлее,

И ее оружье взяв,

Мы богиню в эмпирее

Поразим среди забав.

Не Державинские оды

Нам нужны, не Кантемир —

Колкий юмор, смех свободы,

Легких муз веселый пир!

IX

В славу пошлости цветущей,

На хорей меняя ямб,

Нам с восторженностью пущей

Не воспеть ли дифирамб?

О, хвала богине новой!

Создадим меж Россиян

Ей кумир пустоголовый,

Меднолобый истукан!

Сложим вкруг него трофеи, —

Книг нелепых, пьес и драм,

Чем пошлее, тем милее,

Чем глупей — любезней нам!

Водрузив на пьедестале

Пошлость, музу наших лет,

Чтоб ее не осмеяли,

Ей дадим авторитет!

X

Перед статуей прекрасной

Так Сварогов размышлял

О другой царице властной

Наших сцен, собраний, зал.

Истукан богини грубой

С этой статуей сравнив,

В славу пошлости сугубой

Он готов был спеть мотив.

Но его уже играли:

Из «Маскотты» вальс живой

Проносился в шумной зале

Над наряженной толпой.

Дмитрий вышел к зале смежной:

«Редерер» в киосках там

В пользу бедных, сердцем нежный,

Продавал хор милых дам.

XI

Платья, Делькроа прически

Меж цветов мелькали там.

Павильоны и киоски

Были чудны: каждый — храм!

Листья фикусов, латаний

Вкруг цвели, и в их тени

Свет лили своих сияний

Лампочек цветных огни,

Точно звезды. Без сомненья,

Меж киосков «Храм Любви»

Был достоин удивленья.

С «Храмом Счастья» vis-б-vis,

Он блистал шатром лазурным.

Купол — чудо красоты.

Были роз огнем пурпурным

В нем колонны обвиты.

ХII

Подымали шелк портьеры

Золотых амура два.

В храме, в образе Венеры

И прелестней божества,

Ingenue comique сидела.

Современная Любовь

Декольтировалась смело

И слегка сурьмила бровь.

Вкруг улыбки рассыпая

И налив клико фиал,

Всех звала Любовь живая,

Храм ее всех привлекал.

Ей платили и не мало:

Десять, двадцать пять рублей,

И богиня торговала

В пользу бедных — все смелей.

XIII

Дмитрий думал: «Смертны все мы!

Фракастор, поэт и врач!

Пастушок твоей поэмы

В мир принес печаль и плач.

Вообще ж любовь прекрасна,

Декольте пленяет взор,

И не будь любовь опасна,

Был бы милым этот вздор.

Век чувствительных идиллий,

— С милым рай и в шалаше —

Миновал, его забыли,

Чувства нам не по душе.

Нам зато доступней страсти.

Мы не любим глубоко,

Ценим легкий флирт отчасти,

И любовь для нас — клико».

XIV

Где же, как не в маскараде,

Будем мы любви искать?

Поспешим, интриги ради,

Подойти, уйти опять!

О, прелестнейшие маски!

Из-за бархата у вас

Светятся лукаво глазки…

Я люблю свет женских глаз!

Маскированные лица

Так загадочны порой…

Что под маскою таится

И притворною игрой —

Как узнать? Едва ль тут нужен

Опытный и верный взгляд…

В сердце вашем поздний ужин, —

Он венчает маскарад.

XV

Жизнь не лучше карнавала,

Бросим о любви мечту!

Если женщина стяжала

Премию за красоту,

Ждет красотку Коломбину

Блеск, успех, всех благ добро.

Убежала к Арлекину

Коломбина от Пьеро,

От него к Пьеро обратно,

И в пылу арлекинад

Жизнь идет легко, приятно,

Изменяясь, как наряд.

Романтические бредни

Не к лицу, конечно, нам!…

«Храм Любви»… Киоск соседний,

Вероятно, «Славы Храм».

XVI

Лавры в кадках возле храма

Украшают светлый вход.

Слава, ветреная дама,

Там дюшесы продает.

Там сияют ореолы,

Пестрых лампочек игра…

В храме виден череп голый

Галлицизмова Петра.

Романист наш франко-русский,

К «Славе» он подсел и здесь,

Он почти Золя французский,

Но с нижегородским смесь.

Озарен, лучист и ясен

Маскарадный Пантеон.

Но хотя сей храм прекрасен,

В жизни все ж эффектней он.

XVII

В новом стиле, величавый,

Рядом с биржей, с кассой ссуд,

Возвышается храм Славы,

И его усердно чтут.

Барельефов муз и граций

Нет на нем, и нет колонн, —

Браков и рекомендаций

Нам конторой служит он.

В этом новом Пантеоне,

Где свободный вход открыт,

За прилавком на амвоне

Мода милая сидит.

Мода или Слава — дама

Снисходительных идей.

Секретарь ее — реклама

Заседает рядом с ней.

ХVIII

Вкруг афиши представленье

Ряд венков лавровых, лент…

На таланты, даже гений,

В окнах вывешен патент.

И в часы аудиенций

Здесь же критиков синклит

Выдает род индульгенций…

Кардинальски важный вид!

Только луч блеснет Авроры,

В храм спешат, чуть брезжит свет,

Драматурги и актеры,

И прозаик, и поэт.

Золочеными дверями

Все стремятся в общий зал,

Где поставят вверх ногами

Их на чудный пьедестал.

XIX

Вейнберг тут поставлен в позе,

Красовался тут Надсон,

Тьма других, что в рифмах, в прозе

Наводили скучный сон:

Переводчики пустые,

Подражатели-певцы,

Исказившие живые

Дивных песен образцы.

Тут стоит на диво свита,

Хоть внутри он также пуст,

Знаменитого Мачтета

Реставрированный бюст.

Все в российском Пантеоне,

Ряд бессмертных недвижим…

Эхо славы на тромбоне

Громкий туш играет им.

XX

Ах, как быть? В наш век печальный

Позабыть нам должно лесть

И под аркой триумфальной

Многих за ухо провесть.

Но покрыть грешки чужие

Я всегда сердечно рад,

Пусть гремят певцы, витии, —

Мы вернемся в маскарад.

Видел маску Аристида

На воришке Дмитрий тут,

В тоге, прямо римской с вида,

Перед ним прошелся Брут.

Но докучного мельканья

Пестротою утомлен,

Погрузясь в воспоминанья,

Дмитрий сел в тени колонн.

XXI

Край печальный и туманный!

Волны Саймы, сосен ряд…

Грезой тихой, грезой странной

Дмитрий сумрачно объят.

Вильманстранд, болота, скалы,

Серый парус рыбака,

Берег финнов одичалый,

Пролетают облака…

Дмитрий стал на камень бедный,

В красной феске с ним Мамут.

Плещет Сайма, Север бледный…

Ах, зачем, зачем он тут?

И запел Мамут, и горы

Встали синею стеной,

Кипарис, плюща узоры,

Море, солнце, южный зной!

ХХII

— Тих и грустен в маскараде!

Я тебя не узнаю! —

Дмитрий смех услышал сзади.

На пунцовую скамью,

Шелестя, с ним села рядом

Маска в черном домино.

Дмитрий с этим мягким взглядом,

Мнилось, был знаком давно.

Блеск улыбки из-под кружев

О былом напоминал…

Кто она, не обнаружив,

Маски Дмитрий не узнал.

— Я с тобой встречался где-то! —

Он шепнул. Знакомый взгляд!

— Я incognito! — Для света? —

— О, для всех! Здесь маскарад!

ХХIII

Маскарад дает мне право

Быть на ты, интриговать,

И — добавила лукаво

Маска — я хочу, — как знать? —

Откровенной быть с тобою!

— Прямодушье в маске? — Да!

— Но, интриги, я не скрою,

Очень скучны! — Не всегда…

Может выйти в маскараде

Пресерьезный разговор…--

— Лишь не это, Бога ради!

Я предпочитаю вздор.

— Клевета! Тебя я знаю

С лучшей стороны давно.

— Я не в маске. Полагаю,

Знать меня не мудрено!

XXIV

— Но ты маску носишь в свете!

— Как и все… — Зачем, скажи,

Странности твои все эти.

Пошлый вид и кутежи?

Часто я тебя встречала

И любила, может быть…

Ты переменился мало:

Сердце можно ль изменить?

Но тебя томит забота,

Тайна есть в твоей судьбе,

И не выяснено что-то,

Что-то кроется в тебе…

Да, ты глубже, ты серьезней,

Чем казаться хочешь ты!

— Слушай, маска! Час уж поздний,

Дай узреть твои черты!

XXV

Ты меня разоблачаешь,

А сама под домино.

Кстати, ужинать желаешь?

Кажется, пора давно?

— Брось притворство хоть со мною!..

— Чем же мне прикажешь быть?

Чацким? Маскою иною

Милой даме угодить?

Что же? Я готов, и с места

Стану мрачен и глубок.

С мизантропией Альцеста

Я начну громить порок.

О, я чту — Зевес свидетель —

В наши суетные дни

Совершенство, добродетель,

В ком бы ни были они!

XXVI

Будь профессор ординарный

Воплощенье качеств всех, —

Жест ему комплиментарный

Шлю, забыв лукавый смех…

Добродетель буржуазна

И пошла, конечно, в нем,

Но его казнить нам праздно

Саркастическим огнем.

Будь вот тут иная дама

Чистых грез, любви фиал, —

Поклянусь, как рыцарь, прямо

Я б к ногам ее упал!

Дум явил бы благородство

И возвышенность души,

Строгой мысли превосходство,

Даже нежность чувств — в тиши.

ХХVII

Наше общество безмерно

Уважать я был бы рад,

Будь оно нелицемерно,

Но оно — лишь маскарад!

В нем нельзя быть без личины,

Искренним в нем быть смешно!…

— А, так вот они, причины!..

Прошептало домино. —

Слушай, о твоей дуэли

Знаю я… к чему она?

Дмитрий вздрогнул: — В самом деле?

— И дуэль уж решена?

— Может быть… — Оставь, мой милый,

Битву с призраком пустым!

Ведь твои достойны силы

Лучших дел, — отдайся им!

ХХVIII

Помнишь горы голубые,

Светлой юности мечты,

Где изведал ты впервые

Грезы счастья, красоты?

Где твой сын? Где то былое,

Чем ты жил в тревогах чувств,

Море в царственном покое,

Вдохновение искусств?

Скрылось все, как сон, как сказка.

Или тень бегущих туч!..

— О, скажи мне, кто ты, маска?

Дай в лицо взглянуть, не мучь!

— Но встречались мы с тобою…

Голос мой ты не забыл?

— Я измучился борьбою,

Прежних дум нет, прежних сил!..

XXIX

В сердце только горечь смеха,

Пережитого давно.

Вновь во мне ты будишь эхо…

Кто ты, злое домино? —

Голову подняв устало,

Дмитрий маске бросил взгляд…

Где ж она?.. — Шумела зала,

Домино и масок ряд

Вкруг сновал, болтая праздно.

Но скамья пред ним пуста,

И в толпе однообразной

Как узнать, где маска та?

Ускользнула, скрылась странно,

Как видение, как сон,

Что тревожит ум туманный…

Дмитрий был разбит, смущен.

XXX

С болью в сердце, утомленный,

Он сидел, согнувшись весь.

Кто она? Вопрос мудреный

Разрешить не мог он здесь.

Мнилось, слышал он дыханье,

Аромат ее духов…

Запах в нас воспоминанье

Часто будит лучше слов…

Но духи, улыбка, речи,

Незнакомки нежный взгляд —

О забытой, прежней встрече

Лишь неясно говорят.

Кто она? Зачем явилась

Перед ним, встревожив ум?

Но вокруг все суетилось,

Мысли гнал докучный шум.

XXXI

— Баста! В путь пора! — сурово

Дмитрий молвил, хмуря лоб.

Зал с толпою бестолковой

Бросив, вышел на сугроб,

Молча он садится в сани

И летит по мостовой…

Ряд дворцов в седом тумане,

Храм далекий купол свой

Подымает величаво…

Чуть светлеет ночи мгла.

Как безумная забава,

Ночь бессонная прошла.

Не сомкнувши глаз, к барьеру

Дмитрий станет поутру…

Так игрок, метнув на веру,

Ставит туз, начав игру.

ХХХII

Образ Нины в грезах ночи

Снится Дмитрию опять…

Хоть бы раз взглянуть ей в очи,

Тонкий стан ее обнять!

И теперь, перед разлукой,

Все, что славно, мило в ней,

Не слито с обычной скукой,

Перед ним встает ясней…

Слово нужное, две встречи,

Незабвенных пять минут —

Все ушло, ушло далече!

Не ее ль окошко тут?

Дом высокий на Литейной,

Темный ряд кариатид…

С занавескою кисейной

Два окна… в них свет дрожит.

XXXIII

Свет дрожит неровный, шаткий

По зеркальному стеклу…

Спит она! — То свет лампадки.

То ночник горит в углу!

И велит остановиться

Дмитрий кучеру… глядит, —

Не она ль ему вновь снится?

Не она ль в окне стоит?

Чья-то белая фигура

Меж гардин видна сквозь мрак…

И на лоб надвинут хмуро

Белый с кисточкой колпак!

— Тьфу, профессор! — Дмитрий злобно

Сыплет бранью, огорчен,

И, ругаясь неподобно,

Гнать велит вознице он.

XXXIV

Ах, совсем неинтересно,

В миг, когда душа полна,

Вместо женщины прелестной

Встретить мужа у окна!

Qui pro quo, увы, нередки,

И встречаются нам вдруг,

В спальне, в сумраке беседки

Не супруга, а супруг.

Случай нами правит властно,

Много в жизни терний злых,

И, открыв объятья страстно,

Мы обман сжимаем в них.

Часто радость смотрит хмуро,

А печальное — смешней,

И проказника Амура

Заменяет Гименей.

XXXV

Не люблю я Гименея.

Глуп и слеп он, но при том,

Подозреньем пламенея,

Ходит вечно с фонарем.

Вот он бродит рядом с спальней,

Оступился о порог,

Лоб разбил, и тем фатальней

На челе Гимена рог!

Но порой, играя в жмурки,

Купидона схватит он,

Как ни прячется в конурки

Шаловливый Купидон.

Письмецо иди записка

К Гименею попадут…

Ах, без писем меньше риска,

А писать — любви капут!

XXXVI

Стал Гимен добычей басен.

Но порой сей страшен бог:

В юбке Гименей ужасен

Вдвое он ревнив и строг!

Тут он ходит без повязки,

Он забыл о слепоте,

И супруги нашей глазки

Видят даже в темноте.

Правда, нет супруг рогатых

(Хоть и злы чертовски все).

Шалости божков крылатых

Не вредят супруг красе.

Все мы свыклись с Гименеем,

И годам так к сорока

Мы к Гимену тяготеем:

Жизнь скучна холостяка.

ХХХVII

Коль достигну лет я этих,

Я к торжественному дню

О супружестве и детях

Гимн Гимену сочиню.

Ниспошли же мне супругу

Добродетели верней,

Равнодушной сделай к другу,

О Гимен, о Гименей!

Пусть сто лет, измен не зная,

Проживу я вместе с ней,

Пусть не получу рога я,

О Гимен, о Гименей!

Турьих рог не дай мне длинных,

И бараньих, и длинней,

И оленьих, и козлиных,

О Гимен, о Гименей!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ДЕЛО ЧЕСТИ

Un duel met les gens en

mauvaise posture.

Моlière.

Сосu. Substantiv.

Mari d’une femme infidèle.

P. Larousse.

On croit, j’en suis convaincu,

Que vous me faites cocu.

Bêranger.

I

Орлеанский и Туринский,

Благородные бойцы*,

В бой вступили исполинский,

Легких шпаг скрестив концы.

Итальянской полон мести,

Ранил принца ловкий граф.

Это было дело чести,

И кто ранен, тот не прав.

Суд свершился справедливый.

Супостата одолев,

С графом был, встряхнувши гривой,

Сам Святого Марка лев!

Если б был осел у Марка,

То наверное и он

В бой за честь вступил бы жарко,

Клеветою возмущен.

________________

*) Недавняя дуэль, наделавшая шуму в Европе.

II

Миллиметр в мильонной доле

Уменьшив, взяв микроскоп,

Рану принца в бранном поле,

Не измерить, — смерть и гроб!

Corps б corps в упорной схватке

Принц пронизан был, и вот

Страждет он; совсем в упадке:

У него болит живот.

Уязвлен был в деле чести

Он не в сердце и не в грудь,

Но в довольно низком месте,

И припарки как-нибудь

С черным пластырем английским:

Паладина исцелят,

И в Аид к брегам стигийским

Он отправится навряд.

III

Честь, конечно, драгоценна, —

Кто же с честью не знаком?

Лишь прекрасная Елена

Честь роняла кувырком.

Диамант и перл жемчужный

(Всех сравнений мне не счесть),

Вещью ценной, вещью нужной

Ты была для нас, о честь!

Дар сокровищ, столь несметный,

Честь в карман мы не кладем,

Но, замкнув в ларец секретный,

В сердце мы храним своем!

Но потери, но хищенья! —

Как вернуть нам честь? Как быть?

Как общественного мненья

Приговор нам отклонить?

IV

Но отмщается обида

И у нас защита есть:

Благосклонная Фемида

Нам вернуть готова честь.

Защищают честь нам гласно

Адвокаты на суде,

Диффамация опасна,

Быть обидчикам в беде.

Апелляции, решенья,

Ряд инстанций, правды глас, —

И юристы, без сомненья,

Честь, сыскав, вернут тотчас.

Но кровавые дуэли

Хоть и модны в наши дни, —

Все ж невинностью на деле

Отличаются они.

V

Вызов сделан, ужас смерти

Распростер Эреба мрак.

Посылает, но в конверте,

Пулю нам любезный враг.

Вот в весьма эффектной позе

Стали рыцари — разят…

Но укол больней в занозе,

А дуэль — один парад.

Благородные турниры!

Благородная игра!

Нам иголками рапиры

Заменить давно пора.

В них ни смысла нет, ни цели, —

Буффонада и скандал!

Но иначе о дуэли

Остолопов рассуждал.

VII

По примеру Менелая,

Что разрушил Илион,

Честь вернуть себе желая,

На дуэль решился он.

Он решил разрушить Трою

(Троей той Сварогов был),

И подобен стал герою, —

Диомед, Аякс, Ахилл!

Он один поход Троянский

На Париса замышлял,

Разъярен, как бык испанский,

Красен, точно кардинал.

«Крови, Яго!» — fa жестоко,

Как Таманию, взял он.

Этой нотою высокой

Вызов был — Отелло стон.

VII

В бытность в Юрьеве студентом

Фехтовал он между дел

И «блестящим аргументом»

В совершенстве овладел.

Культ рапир во время оно

Чтил он, знал их этикет,

И хранил от эспадрона

На щеке чуть видный след.

Вот зачем для поединка

Он оружием избрал

Две рапиры старых — рынка

Благородный арсенал.

Но увы! — года и книжки

Изменили стройный стан!

Тучный, с приступом одышки,

Все же был он ветеран.

VIII

В эту ночь перед дуэлью,

Как мы знаем, он не спал,

Поглощен своей постелью

Меж подушек, одеял,

Заблудясь в ней, как в пустыне

Одинокий пилигрим.

Дверь закрыта в спальню к Нине,

И супруга в ccopе с ним.

Клял профессор дней превратность:

Ах, ах, ах! Кто ждать бы мог?

Ах, какая неприятность!

Размышлял он, на бок лег,

Повернулся, но тревоги

Гнали сон блаженный прочь.

Думы, прошлого итоги, —

Он уснуть не мог всю ночь.

IX

Романическою шашней

Купидон, Сварогов, черт,

Мир нарушили домашний

И души его комфорт.

Он служил своим пенатам,

Для семьи он создан был! —

Жизнь домашнюю с халатом

По удобству он сравнил.

Но явилась вдруг помеха,

Расползались жизнь, халат,

И, шокируя, прореха

В них открылась, без заплат.

Это было неудобно:

И занятьям вред, и сну.

Ах, Амур похитил злобно

Счастье, туфлю и жену!

X

Правда, он, в сравненье с Ниной,

Стар немного, но года

Прежде не были причиной

Их размолвок никогда!

Прежде, возвратясь к обеду

И салфетку завязав,

Вел за супом он беседу,

Мирных полную забав.

Прежде, тихо сев к камину,

Говорил он без тревог,

Взяв за подбородок Нину:

«Как мы чувствуем, Нинок?»

После сытного обеда

Спать он мог… но вторгся враг,

Прельщена жена, как Леда,

И чадит его очаг!

XI

Пунктуально, методично

Прежде день свой разделив,

Как ученому прилично,

Он к занятьям был ревнив.

Библиотека большая, —

Восемнадцать тысяч книг, —

Кабинет весь украшая,

Умиляла каждый миг.

Фолианты эти, томы,

Пыльных полок пестрый ряд, —

Поименно все знакомы,

В нумерации стоят!

Чужд сомненья и тревоги

Он, не мучимый тоской,

Алфавиты, каталоги

Составлял своей рукой.

ХII

Он ходил по букинистам,

Собирал, переплетал,

Пятнышко на томе чистом

Нарушало идеал!

Труд ученый был с романом

В шкафе этом, в шкафе том…

Став прямым библиоманом,

Он копил за томом том:

Книги старые, новинки,

Словарей толстейших свод

И парижские картинки,

Том пикантный, нравов плод.

Этих книг на пользу ближних

Не давал он, жадный к ним

И своих сокровищ книжных

Стал он Рыцарем Скупым.

ХII

Он, узнав жены интрижку

Огорчен был и убит,

Будто вдруг утратил книжку,

Весь нарушив алфавит.

Да, соперницею Нины

Библиотека была,

Друг профессора единый,

Обожаема, мила.

С нею он делил досуги,

Этажерок, полок ряд

Был мучителем прислуги,

Домочадцев сущий ад.

Позабыв о солнце, свете,

Полки книгами убрав,

Жил профессор в кабинете,

Точно заперт в книжный шкаф.

XIV

Все же тучкою одною

Омрачался горизонт:

В счастье с редкою женою

Ждал профессора афронт:

Не было любви презентов,

Деток, крошечных бебе,

Граждан будущих, студентов

И опоры в злой судьбе.

Он помочь не мог изъяну,

Он вотще богов просил,

К чудотворному Нарзану

Прибегал в упадке сил.

Это было злым ударом

Для супружеской четы.

Нины смех встречал недаром

Платонизм его мечты.

XV

Вопреки судеб закону,

Коих он не мог постичь,

Слепо в Нину, как в мадонну,

Верил бедный Петр Ильич.

Ни опасности, ни риска

Он не видел в жизни с ней,

И, когда бы не записка,

Был бы счастлив Гименей.

«Меж семью-восьмью часами…

Дом такой-то, быть одним…

Убедитесь лично сами…»

О, фатальный аноним!

Адрес, справки аккуратность,

Сцена встречи и скандал!

— Ах, какая неприятность!

Он в постели рассуждал.

XVI

Но минута, и в бессвязном

Он забылся полусне,

Предан грезам безобразным.

Снилось, будто на стене

Рога два, что там висели

Неизвестно для чего,

Были точно, в самом деле,

Не оленьи, а его.

Сняв со лба, рога кривые

Он повесил на места —

Так вот челюсти вставные

На ночь вынут изо рта.

Сон его был вероятным,

Ощущал на лбу он зуд,

Находя пренеприятным,

Что рога немного трут.

ХVII

Фальшь в рогах вредна едва ли!

Бредил он, — ведь жизнь долга:

Расшатались и упали

Прежние мои рога.

Я искусственных взял пару…

Где, бишь, их я заказал? —

И, меняя грезы чару,

Видел он дантистки зал…

И дантистка эта — Нина… —

Говорит… он в страхе нем…

«Да не бойтесь! Вы мужчина!

Ведь не больно же совсем!»

Ручки лоб ему нажали,

Давят… раз, два, три, — и хлоп!

Нина рожки из эмали

Ловко вставила на лоб!

XVIII

— Рожки щеткою зубною

Надо чистить, порошком,

И следить за чистотою!

С гигиеной я знаком! —

Бредил он, — в рогах к обеду

Выйду завтра, буду мил…

Фу, нелепый сон! От бреду

Он очнулся и вскочил.

— Нет! Традиции нахала

Уважать заставлю я!

Здесь семья! Здесь крови мало!

Имя, честь, жена моя!..

На барьер! — И он в халате,

В туфлях, в белом колпаке

Отыскал оружье рати

И рапиру сжал в руке.

XIX

Терц и карт! И выпадая,

Раздвигая ноги врозь,

Он от края и до края

Пуховик проткнул насквозь.

Всюду сыпались удары,

Точно молнии и град.

Он пронзил тюфяк свой старый,

Одеял, подушек ряд.

«Finis!..» Пух летел… Весь бледный

Перевел он еле дух,

В позе став весьма победной, —

Глaдиaтop и петух.

— Петр Ильич! Пора! Готовы? —

В дверь раздался легкий стук.

И, услышав зов суровый,

Меч он выронил из рук.

XX

— А, войдите! — Не одеты? —

Секундант явился в дверь.

Доктор ждет вас у кареты!

Поглядите — свет теперь! —

На окне по занавескам

Луч скользил туманно-бел…

И при слове «доктор» резком

Петр Ильич вдруг оробел.

Всей опасности дуэли

Раньше не предвидел он,

А теперь в глаза глядели

Кровь, и смерть, и вечный сон.

Операции опасной

Страшный вспомнил он момент:

Перед ним вставали ясно

Нож, хирург и ассистент.

XXI

Но теперь страшнее было.

Не ланцет был — жало шпаг,

Медицинское светило

Заменял убийца, враг!

Ассистент стал секундантом,

Шла не о здоровье речь…

Вивисекторским талантом

Обладал дуэльный меч!

Петр Ильич слыхал, как в тело

Сталь впилась… боль, кровь во рту…

Бледный весь, оторопело

На кровать он сел в поту.

— Петр Ильич! Что с вами, милый?

Секундант вскричал, взглянув:

Или изменяют силы?

Доктора, воды вам? — Уф!

XXII

— Да отложимте! Ну скажем,

Что больны вы? Есть предлог! —

Петр Ильич вздохнул. Куражом

Он похвастаться не мог.

Все же овладев собою,

«Долг священен!» — он сказал

И готовиться ста к бою:

Рукомойник свой нажал,

Осмотрительно подтяжки

Пристегнул у серых брюк,

Вставил запонки рубашки

И, кряхтя, надел сюртук.

— Я готов! — он величаво

Произнес и шляпу взял.

— Вы совсем Онегин, право,

Хладнокровья идеал!

ХIII

— Я сейчас! — и он в передней,

Встав на цыпочки, исчез.

Тихо в комнате соседней,

Над постелью — занавес…

Нина сон вкушает кроткий,

Дездемоны чистый сон.

Кружева и папильотки,

Щек румянец видит он,

Ножка свесилась нагая

На стоявший рядом пуф…

— Спит, не ведая, не зная!

Петр Ильич грустит, всплакнув.

Но стряхнувши перл слезинок,

Вновь он тверд, неколебим,

Он спешит на поединок,

Секундант идет за ним.

ХХIV

Секунданту, — ждет карета, —

Уделим один момент.

При профессоре был это

Вековечный ассистент.

Тень профессора, в науке

Шел он по его стопам.

Брал одно, другое в руки,

Что важней — не знал он сам.

То юрист, то археолог,

Все науки перебрав,

Он в решениях был долог

И скептичен до забав.

Став критическим педантом,

Сомневался он во всем…

Он в науке был бы Кантом,

Если б только Кант был в нем.

XXV

По торцам оледенелым

Стук раздался колеса.

Пробудясь при утре белом,

Смотрят храмы в небеса.

Вот Казанского собора

В полукруге ряд колонн…

Пешеход проходит скоро,

На карету смотрит он.

И с Кутузовым чугунным

Смотрит доблестный Барклай…

Тих собор при утре юном,

Весь в снегу карнизов край.

Ряд домов, как полк гвардейский,

Протянулся без границ,

И уже адмиралтейский

Заблестел на солнце шпиц.

XXVI

Петербург зимой прекрасен,

Вся Нева из серебра,

И над нею гордо ясен

Образ скачущий Петра.

На скале с конем могучим,

Приподнятым на дыбы,

Он простер к бегущим тучам

Длань властительной судьбы.

И по воле великана,

Над Невой во все концы

Выступают из тумана

Башни, храмы и дворцы.

Город встал при блеске новом,

В ясной свежести утра,

Будто к жизни вызван словом

С уст великого Петра.

XXVII

Но забыв мосты и арки,

Мы за город поспешим,

Где Сварогов в дачном парке

Ждет врага, и Сольский с ним.

Верховых коней в сторонке

Держит под уздцы Мамут.

Гол кругом кустарник тонкий,

Ели, сосны там и тут.

Всюду снежные сугробы,

Ветер хлопья рвет с ветвей…

Сольский зябнет, полный злобы:

— Хоть бы ехали скорей!

— Да, мороз сегодня чертов!

Дмитрий бродит под кустом

И рассеянно с ботфортов

Снег сбивает он хлыстом.

ХХVIII

Прежде, в этом самом парке,

С Ниной он гулял не раз…

Поцелуй он вспомнил жаркий…

Вниз дорожка здесь вилась.

Ждали здесь они друг друга…

Где деревьев туалет?

Занесла все листья вьюга,

Все прошло, — и следу нет!

На часы, в снегу шагая.

Смотрит Сольский, видом хмур.

— Наконец-то зрю врага я! —

Дмитрий крикнул. Ряд фигур

Пo сугробам приближался…

И Сварогов, сев на пень,

Пел: «Мальбрук в поход собрался,

Был под ним и конь игрень!»

XXIX

— Лорд Мальбрук на нем сражался,

Он сражался целый день!"

Сольский смехом откликался,

Подходивших видя тень.

Шел профессор, и шагали

Доктор с ним и секундант.

— Мы немного запоздали!..

— Да, в часах вы не педант!

— Извините! — Очень рады! —

— Место выбрали вы здесь?

И профессор мечет взгляды

На врага, являя спесь.

Вот длину измерив стали,

Утоптали снег кругом,

И, сюртук свой скинув, стали

В позе враг перед врагом.

XXX

Сольский закричал: «Сходитесь!»

Сделав шпагами салют,

С витязем сошелся витязь,

И, звеня, рапиры бьют.

В стороне медикаменты

Под сосною разложив,

Bcе сражения моменты

Наблюдает врач, чуть жив.

Корпия, бинты, примочки

И ланцетов ящик в ряд

На покрытой снегом кочке

В аккуратности стоят.

Два противника с отвагой

Подвигаются слегка,

Пристально следя за шпагой

Сталью быстрою клинка.

XXXI

Остолопов, строгих правил,

Балансировал рукой,

Но немного круп отставил,

Открывая корпус свой.

Дрался он неровно, боком,

Грациозно отступал, —

Фехтования уроком

Строгий бой его блистал.

Но играя, без рипоста,

Не входя в бою в азарт,

Дмитрий шпагой делал просто

Все парады в терц и карт.

XXXV

За сюжет главы фривольной

Извиниться должен я.

Но не лучше ль ранить больно,

Чем смертельно? Ах, друзья!

Зрите вы на сем примере

Всю опасность бранных сеч.

От сражений на барьере

Я хочу предостеречь.

И затем, скажу вам прямо:

Ранен Петр Ильич… так что ж?

Павшие не имут срама,

А удар ей-ей хорош!

Рогоносцам злым наука:

Не ревнуй, о командор!

Ревновать — плохая штука,

А дуэль — опасный вздор.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ЦИРЦЕЯ

`Ενθα δ'έναίεν

Κίρχη εῦπλόχαμος δεινή

θεος αυδήεσσα

'Οδυσσείας χ.

I

Пел Гомер про остров Эю.

Вряд ли остров был такой.

Светлокудрую Цирцею

Мы встречаем на Морской.

Там живет богиня эта,

Дева, Гелиоса дочь,

И теперь сестра Аэта

Кознодействовать не прочь.

Как всегда, сладкоречива,

И поклонников в свиней

Обращать совсем не диво

Злой Цирцее наших дней.

II

Станом равная богине,

К нам она сошла с высот.

Примадонной стала ныне

И божественно поет.

О, волшебница опасна!

Кто избег коварных чар?

Влюблены в нее мы страстно

И волшебный ценим дар.

У нее талант вокальный.

Что Цирцея из певиц,

Подтверждает пунктуально

Текст Гомеровых страниц.

Комментатором став тонким,

Привожу тотчас пример:

«Голосом приятно-звонким

Пела», — говорит Гомер.

Значит, был театр на Эе,

Хор сирен и звуки лир…

Хрюкал там хвалу Цирцее

Рецензентов громкий клир.

III

Пусть твердят, что в апельсине

Вкуса клир сей не знавал,

Но сопрано у богини

Было выше всех похвал.

Что за тон, регистр, манера!

Что за школа! Сам Гомер…

Впрочем, выше из Гомера

Я привел уже пример.

Жить, соскучившись, на лоне

У природы, свет любя,

На Морской она в салоне

Поселилась у себя.

В стиле Louis XVI был ею

Пышно убран сей салон.

Голубой, весь в пальмах, — Эю

Мог легко напомнить он.

IV

Сумрак был в нем, точно тайна,

Грезы полные мечты…

В уголке рояль Бехштейна,

Всюду ленты и цветы,

Всюду милые затеи,

Бронза, севр и bibelots.

На стене портрет Цирцеи:

Роль Аиды, род tableau.

Был там в плюш переплетенный

«Фауст», где занесено:

«Маргарите несравненной!

Друг покойный ваш Гуно».

Но среди картин, ваяний,

Статуя была одна, —

Чудный мрамор! В тень латаний

Он поставлен у окна.

V

Сфинкс, смотревший с пьедестала,

Страж пустыни золотой.

Женщина полулежала

На спине его крутой.

Сфинкс поддерживал с улыбкой,

Полной чувственной мечты,

Стан нагой, волнистый, гибкий,

Стан античной красоты.

Это женственное тело —

И чудовище! Свой миф

Взял Эдип-художник смело,

Две загадки разрешив.

Сфинкса чувственные губы

И нагой богини вид, —

Вот природы образ грубый,

Страсть, где женщина царит!

VI

За драпри, с гостиной рядом,

Был коварный уголок,

Ароматным полный ядом.

Тканей цвет слегка поблек,

Освещал фонарь китайский

Бронзу, оникс у стола

И кушетку Пери райской.

Здесь мерцала полумгла.

Неги, вкуса и контраста

Полон был любви приют,

И влюбленных фея часто,

Ах, «доделывала» тут!

Здесь слезой блистали взоры,

Страсти слышались мольбы…

Ждали тут «адоратеры»

Счастья или злой судьбы.

VII

Всех поклонников богини

Перечесть мне недосуг —

Звезд небес, песка пустыни…

Это избранный был круг.

Журналисты и артисты,

Два поэта, адвокат

Знаменитый и речистый,

И гвардеец, светский фат.

В страсти пламенной не скрытен

И серьезный претендент,

В их толпе был Серж Никитин,

Музыкальный рецензент.

Рядом с ним, еще робея,

Был Ордынцев, юный граф.

Их отметила Цирцея,

В жертвы новые избрав.

VIII

Был еще поклонник тайный

И действительный глупец,

Селадон необычайный,

Департаментский делец.

Но теперь в салоне дивы

Двое их: Никитин Серж

И Ордынцев молчаливый, —

Pur et simple, comme une vierge.

Серж был впрямь великолепен

В черепаховом пенсне.

Ах, сюжет такой сам Репин

Не увидит и во сне!

В кресле развалясь небрежно,

Куафёров идеал,

Бороду рукою нежной

Он эффектно расправлял.

IX

Право, стоит в этой позе

Набросать его портрет.

Он судил о Берлиозе,

Вагнерист был в цвете лет.

Между музыкой старинной

И ученьем новых школ —

Термин немцев — мост ослиный,

«Eselsbrьcke» он провел.

Он не чужд речитатива,

Он немножко мелодист,

Симфонически красиво

Он писал, — газетный Лист.

Пусть смотрел он и в Шопены,

Но лишь музыкою фраз

Он в печати, в мире сцены

Был влиятелен у нас.

X

Юный граф в другом был стиле

Тонкий, бледный силуэт.

Все черты лица хранили

Вырожденья явный след.

С правильным, красивым носом,

С черным очерком бровей,

Был он чуть не альбиносом, —

Этот маленький Арей.

Томик декадентских песен

Издал он недавно в свет.

Но совсем неинтересен

Был, как воин и поэт.

Он имел плохие средства.

Только титулом богат.

Но на днях мильон наследства

Юный ждал аристократ.

XI

В ожидании Цирцеи,

Совершавшей туалет,

Серж высказывал идеи,

И внимал ему поэт.

— Граф! В любви я физиолог!

Серж сказал, — я фразы враг.

Верьте, опыт мой был долог…

— Неужели это так?

Граф спросил. — Влюбленных грезы

В сердце, я не буду груб,

Расцветают, вроде розы,

После поцелуя губ.

— Но любовь метафизична!..

— И воздушна? Как взглянуть!

Если рассуждать практично,

То лишь в физике вся суть!

А Мадонна, Форнарина,

Беатриче? — Старый вздор!

По теории Дарвина

Страсть есть половой подбор.

Женщины мне не в новинку

И понятны, как врачу.

По духам ее блондинку

От брюнетки отличу.

Впрочем, если уж хотите,

Воздадим любви мы честь:

В страсти так же, как в сюите,

Мелодичность чувства есть! —

Серж с величьем Голиафа

Улыбнулся свысока.

Как соперника, он графа

Недолюбливал слегка.

XIII

Наконец веселым звоном

Огласился зал, и в дверь

Вышла в ткани дивной, тонкой

Дева, Гелиоса дщерь.

С Одиссеею согласно,

Ах, была облечена

Сей божественно прекрасной

Тканью тонкою она,

Тканью, что из рук выходит

Лишь богинь бессмертных, но —

Эти ткани производит

Суетный Париж давно.

И бессмертные богини,

Корифейки наших сцен,

Их заказывают ныне

Просто у madame Пакэн.

XIV

Подсознательно рифмуя

Valenciennes, Пакэн и трэн,

Как Цирцею опишу я?

Черт возьми, зову Камен!

Bcе сравненья были б плоски…

Был богини профиль строг,

А по греческой прическе

Кто б узнать ее не мог?

Чары… Как нам без ошибки

Указать, где чары те?

В позе, в голосе, в улыбке,

Или скрыты в декольте, —

Под божественной накидкой

Цвета сливок и зари,

Под жемчужной тонкой ниткой,

В кружевах и poudre de riz?

ХV

Стан богини стройно-гибкий

Был скульптуры идеал,

И, полуоткрыт улыбкой,

Рот был символично мал.

Вас, философы, спрошу я,

Что прелестней женских губ,

Созданных для поцелуя,

Если б даже был он груб,

Дерзко-крепок, слишком долог.

Даже не один, — а тьма!

Каждый строгий феминолог

Ценит поцелуй весьма.

Бесконечное в моментом

Тут слилось, и познаем

Тайну мы экспериментом,

Строгим опыта путем.

XVI

— Ах, друзья мои, простите!

Ждать заставила я вас! —

Фея шла к влюбленной свите,

Одарив улыбкой глаз.

У волшебницы коварной

Ручки две поцеловав,

Серж шутил комплиментарно,

И вздыхал смущенный граф.

— Говорил я о прибавке!

Сделал Серж унылый вид:

Там торгуются, как в лавке,

Не дирекция, а жид! —

Он замолкнул в гневном чувстве.

— Вздор… две тысячи… для вас!

Меркантильный счет в искусстве,

И коммерческий Парнас!

XVII

— Неудача… между нами? —

Подняла Цирцея бровь.

Серж слегка пожал плечами:

— Завтра попытаюсь вновь! —

— Да, Елена Николавна!

(Так Цирцею звал наш свет)

Из таможни я исправно

Ваш доставил туалет! —

Граф сказал, привстав на месте.

— Вы всегда добры ко мне! —

(A propos, целковых в двести

Доброта пришлась в цене).

— Но, однако, мы о прозе

Нынче говорим… я зла! —

И Цирцея в томной позе

В свой chaise-longue полулегла.

ХVIII

— Граф, подвиньте мне скамейку!..

Я смущен. Как быть? Опять

В этой позе чародейку

Вам я должен описать!

Запрокинулась головка,

Взгляд смотрел из-под ресниц.

Вот, протянутая ловко,

Ножка в туфельке цариц…

Шелк накидки падал низко

С кресла на пол, как волна…

Соблазнительного риска

Поза вся была полна.

Но изящна и небрежна

И с улыбкой на губах,

Утопала фея нежно

В мехе, в шелке, в кружевах.

XIX

Близостью и позой дивы

Вдохновленный до любви,

Впал в экстаз красноречивый

Серж, сидевший vis-a-vis.

Говорил он: «Это школа-с!

Вот артистки идеал!»

Дар ее, таланты, голос

Он эффектно восхвалял.

Зембрих… Нильсон… Лукка… Патти…

Берлиоз сказал, Сарсэ…

И, цитируя некстати,

Декламировал Мюссе.

Улыбалася Цирцея,

И пурпурный, точно мак,

Юный граф шептал, краснея:

— Неужели это так?

XX

— А! Никитин и Ордынцев?!

Дайте мне пенсне! Сама

Я хочу взглянуть на принцев,

Принцев крови и ума! —

Новая впорхнула фея

В очарованный салон.

— Сафочка! — кричит Цирцея.

Смех, лобзаний миллион.

Друг Цирцеи, злая роза,

Distinguйe et comme il faut…

Только имя — род курьеза:

Сафочка, Софи, Сафо.

Имя поясним сначала, —

Нет в нем капли чепухи:

Как Сафо, Софи писала

Очень милые стихи.

XXI

Фея, эльф страны небесной —

Скромный взор, невинный вид,

Но полишинель прелестный

Был в глазах лукаво скрыт.

Как бубенчик, звонкий голос,

Легкий фарс всегда готов,

И шалунья зло кололась

Остротой, шипами слов.

— Граф, вы руку жмете больно!

Граф, вы в люльке Геркулес! —

Вскрикнула Софи невольно:

Не рука у вас, а пресс!

— О, pardon! — Софи, ты кстати!

Бросила Цирцея взгляд.

— Просьба? Ради благодати!

— Угадаешь ты навряд!..

XXII

Сафочка, вняв знак условный,

Тотчас графа в кабинет

Увлекла беспрекословно:

— Я хочу вам tete-a-tete

Прочитать стихи. Названье, —

«Пламенный Эндимион!» —

И, покорное созданье,

Граф за нею вышел вон.

Подобрав искусно строки

Из Гюго, Коппе, Мюссе,

Сафочка букет жестокий

Извлекла во всей красе.

И над этим легким вздором,

Мистифирован чуть-чуть,

Мог критическим разбором

Граф-поэт пред ней блеснуть.

XXIII

— Наконец, богиня, с вами

Остаюсь наедине!

Серж влюбленными глазами

Посмотрел через пенсне.

— Граф так недогадлив, право!

— Просто глуп! — Злой человек!

Фея, посмотрев лукаво,

Опустила стрелы век.

— Дайте ж ручку мне! — Но дива,

Грациозна и мила,

По губам его красиво

Жестом пальцы провела.

Легкое прикосновенье,

Поцелуй — эфирный миг,

И, почувствовав волненье,

Искру Вольта Серж постиг.

XXIV

Но задумчиво бледнея,

По лбу проведя рукой,

С кресла поднялась Цирцея:

— Нынче я томлюсь тоской!..

— Нездоровы? Астма скуки?

— Старая печаль, мой друг! —

Заложив за спину руки

Отошла она и вдруг

Обернулась и сказала:

— Я тоскую! Жизни нет!

Mне моих успехов мало…

Друг мой, дайте мне совет!

— Жизнь — любовь! — Серж вставил тонко.

— Я несчастна глубоко!

Я хочу семьи, ребенка!..

— Ну, последнее легко!

XXV

— Жду привязанности страстно,

Жить, любить хочу! — Как ты, —

Серж к ней бросился, — прекрасна!

Стан ей сжал он, смяв цветы.

— Сумасшедший! Тише, тише!

Слышите, сюда идут!

Серж поник, шаги услыша.

Граф и Сафо были тут.

— Сафочка, я приглашала

Злого критика к нам в Крым! —

Фея им, смеясь, сказала.

— Граф, придете вы с ним?

— О, я помню, ваша вилла

Поэтична!.. — При луне?

Да, ее довольно мило

Удалось устроить мне!

XXVI

Впрочем, новое явленье

Прекратило разговор.

В залу, точно привиденье,

Мурский шел, — адоратер.

Шли с ним Пегич, литератор,

И известный адвокат,

Наш Гамбетта, триумфатор

Зал судебных и палат.

— Мурский! Пегич! Как я рада!

— Мы немного невзначай…

— Извещать меня не надо!..

Вместе будем пить мы чай!

Все в кружок сошлись в столовой,

Где уютны вечера,

И украсил стол дубовый

Самовар из серебра.

ХХVII

— Чай — богини нашей сфера!

Не тартинки — идеал! —

Пародируя Гомера,

Серж стихи его читал: —

Посадив на стулья чином

Всех гостей, Цирцея им

Подала в сосуде длинном

Масла смесь и сыр с густым

Ромом старым, Пейрамейским…

Но был чай, — прибавил он,

Смешан с зельем чародейским.

— Это зелье — мой лимон! —

Улыбнулася Цирцея,

Бросив Сержу милый взгляд.

— Вы чаруете нас, фея,

Пеньем! — молвил адвокат.

XXVIII

— Пенье слишком вам знакомо.

Расскажу вам анекдот.

Вечером была я дома.

Вдруг звонок… лакей идет:

— Истуканов к вам! — Так поздно?

Удивилась, приняла.

Входит наш поэт так грозно,

Космы шваброй вкруг чела,

Вид пророческий… стал к двери,

И простерши длань отсель,

Он изрек мне, грешной дщери:

«Кайся, о Иезавель!»

Ха-ха-ха! Ну, верх комизма!

— Пьян, delirium совсем!

— Но с оттенком злым лиризма! —

Речь других коснулась тем.

XXIX

Сафо представляла живо

В лицах всех актеров… вдруг,

Ссорой, вспыхнувшей ревниво,

Был смущен веселый круг.

Два поклонника Цирцеи,

И соперника злых два,

В споре, ставшем вдруг острее,

Грозно сыпали слова:

— Верх банальности!.. — Намека

Понимать не стану я!..

— Не дадите ль мне урока? —

— Умоляю вас, друзья! —

Фея встала. — Это — свинство!

Серж разгневанный вскричал,

И формальное бесчинство

Перейти могло в скандал.

XXX

Спор ревнивый из-за дамы,

Благороднейший турнир,

Часто дерзок. Иногда мы

Им смущаем светлый пир.

Bcе слова тогда сугубы,

И корректный джентльмен

Спорит, как рабочий грубый,

Готтентот или бушмен.

Я не знаю, были ль чары

Тут Цирцеи, но на миг

Вепрем прянул Мурский старый

И оскалил Серж свой клык.

Две богини еле-еле

Уняли бранчивый хор.

Гости долго не сидели,

Разогнал их дикий спор.

XXXI

Патетически Цирцея

Им «sortez!» сказала вслед,

И, от хохота краснея,

Шлет им Сафочка привет:

В нем, мимически рисуем,

Элегантнейший на вид,

Был с воздушным поцелуем

Реверанс придворный слит.

— А? Каков был Серж наш ярый?

Сафочка кричит, — Как хмур!

Нет, твои, Цирцея, чары,

Стали сильны чересчур!

Серж весьма силен в Гомере

И гекзаметров он чтец…

Должен был по крайней

Он цитировать конец:

XXXII

«Каждый стал там в миг единый

С рылом, с хрюканьем свиным,

И рассудок под щетиной

Был навек утрачен им!»

— Сафочка, оставь их, право!

Надоели страшно все!

Очень скучная забава.

Mais voyons, j’en ai assez! —

И Цирцея с видом лени,

Опустилась на диван.

Сафочка, став на колени,

Обвила рукой ей стан:

— Будь с кикиморами строже,

Надоели — прогони!

— Что же делать мне, мой Боже,

Если все нужны они?

XXXIII

— Серж Никитин на примете:

Это я еще пойму, —

Пишет о тебе в газете.

Ну, а юный граф к чему?

— Я, быть может, вроде Патти,

Стать хочу маркизой Ко… —

— Но ведь беден он некстати?

— Судишь ты весьма легко.

У него наследство тетки,

В перспективе миллион!

— Ну, а этот Пегич кроткий?

— Мне дарит букеты он!

— Мурский? — У него есть связи…

— Ну, а грустненький на вид

Адвокат твой? — Он в экстазе

Всюду обо мне трубит!

XXXIV

— Но скажи, ты в самом деле

Ничего… совсем… для всех? —

Две подруги поглядели,

Как авгуры… громкий смех.

— Дружеская ревность? Браво!

Да, кокетничаю я.

Флирт мой, впрочем, не забава…

Флирт — политика моя!

— Обещать, но бесконечно?

— В этом чары все мои!

Как богиня, я, конечно,

Недоступна для любви!

— Но видь это казнь Тантала

Для поклонников твоих!

— Но я требую так мало:

Вью веревочки из них!

XXXV

— О, ты гений! — И две феи

Обнялись еще нежней.

Поцелуй поймав Цирцеи,

Сафочка ласкалась к ней.

Что милей подобной группы?

Граций двух влюбленный вид!

Женщин нежности, хоть глупы,

Возбуждают аппетит.

Но довольно. Вас растрогав,

Я молчу… Вошел лакей.

— Дмитрий Павлович Сварогов! —

Он сказал, вспугнув двух фей.

— А, проси! Цирцея встала,

Оправляя туалет.

— Как? И он? — Софи вскричала.

Феи жест ответил: «Нет!»

XXXVI

— Дмитрий Павлович! Я рада,

Кто бы, право, ждать вас мог?

Избегать меня не надо!

— Я всегда у ваших ног! —

На улыбки отвечая,

Жал Сварогов ручки дам.

— Не хотите ль чашку чая?

— С зельем? Нет! — Не стыдно ль вам?..

— Но, прекрасная Цирцея,

Я серьезно к вам пришел

Нынче в роли Одиссея.

О, тягчайшее из зол!

Возвратите, злая Пери,

Здравый смысл друзьям моим!

Встретил их у вашей двери…

Что вы причинили им?

— Что ж они? — Да все в обиде.

В ccopе все, рычат, как зверь,

И как будто даже в виде

Не своем они теперь!

— Как? четвероногих поза?

— Сафочка, да не шути!

Страшная метаморфоза!

Превращаете! — Почти.

— Превращу и вас, хотите,

Леопардом вас создав?

— Не могу быть в вашей свите

И овечкою, как граф!

Благосклонен рок счастливый,

Застрахован я от чар.

— В самом деле, лишь одни вы

Непокорны… где мой дар?

XXXVIII

Многохитростного мужа,

Одиссея узнаю!

Пейте ж чай свой, или хуже

Власть узнаете мою! —

И Цирцея, стройно-гибкий

Наклонив к нему свой стан,

С очарованной улыбкой

Подала ему стакан.

— Сафочка, налей сиропа!

Одиссей, женаты вы?

Ведь у вас есть Пенелопа?

— И вернейшая, увы!

Кстати, мой визит прощальный:

Я в Итаку еду, — в Крым!

— Как? Зимою? В путь столь дальний!

От театров? Нелюдим!

XXXIX

Но Сварогова от козней

Двух богинь спасти пора.

И к тому же вечер поздний,

А глава и так пестра.

Редки прелести Цирцеи,

Слава Сафочке живой!

Пусть прекрасны обе феи,

Сафо я сравню ль с софой?

Лучше дома, в сени граций,

На софе писать строфу,

В хоре рифм, аллитераций

Сафо бросить на софу…

Вы, быть может, из педантов, —

Но хочу вас остеречь

От богинь, от их талантов,

Их улыбок, уст и плеч!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ПИСЬМО

Общество — это подражание.

Тард.

En toute chose la lutte, c’est la vie: en religion, en politique, en litterature, en amour.

M-me E. de Gir.

I

Прошлого воспоминанья,

Милый, но ненужный хлам!

Вас в камин без состраданья

Все же бросить жалко нам…

Возвратясь под кров домашний,

Где храпел один Мамут, —

Утомлен какой-то шашней, —

Сел Сварогов кончить труд.

После глупой передряги

Порешивши свой отъезд,

Письма, счеты и бумаги

Он достал из разных мест.

Кучи старых дум, тетрадок,

На распутье двух дорог,

Так приводим мы в порядок,

Жизни подводя итог.

II

С тюбетейкою узорной

По-домашнему надел

Дмитрий архалук свой черный

И взялся за кипу дел.

Вдруг в портьере, как статуя,

Встал Мамут. — Мы едем! — В Крым!

И Мамут запел, танцуя:

— Кьятыбим бен кьятыбим!* —

Счастье было в черной роже,

Счастье видеть свой аул,

Горы, близких… Дмитрий тоже

Улыбнулся и вздохнул.

— Уложись! Да вот возьми-ка

Для Айше колечко здесь!

И Мамут, волнуясь, дико,

Убежал, сияя весь.

_______________

*) Татарская песня.

III

"Надоели мне без меры, —

Дмитрий думал, сев один, —

Петербургской атмосферы

Слякоть, пошлость, вечный сплин.

Мне претят мужей ученых

Тяжкий суверенитет,

И мораль старух салонных,

И салонный этикет.

Журналистов дух партийный,

Редакционные кружки

Веют скукою стихийной,

Полны тягостной тоски.

От дуэлей командоров,

От пленительных Цирцей,

От любви и прочих вздоров

Убежать скорей, скорей!

IV

Точно глупым маскарадом

Я повсюду окружен.

Вот со змеем-ретроградом

Либеральный наш дракон.

Всюду маски убеждений

И личин фальшивый ряд…

Длинноухих привидений

Надоевший маскарад!

Скачет, дразнит языками

Фантастический народ,

И с китайскими тенями

Я сражался целый год!

Все пестро, разнообразно,

Тени мечутся гурьбой,

Но задуй огонь, — и праздно

Холст пустеет пред тобой!

V

Дмитрий встал… Вдоль кабинета

Он прошел, в дверь заглянул…

Зала сумраком одета,

Золотой мерцал в ней стул.

Словно тьмою удрученный,

Освещал едва камин

Люстру, край позолоченный

Старых Клевера картин.

Как пустынные зеркала,

И душа была пуста.

В ней, светясь, едва блистала

Отраженная мечта.

Вдруг огонь в камине с треском

Вспыхнул ярко, светлый дух,

И угас с прощальным блеском,

Задрожал, исчез, потух.

VI

И предчувствием туманным

Сжалось сердце… Молчалив,

Дмитрий в настроенье странном

Сел, портьеру опустив.

Но стряхнув свой сон суровый,

Дмитрий быстро написал,

Пробегая лист почтовый:

"Мой любезный генерал!

Наконец собрался с силой

Наградить тебя письмом.

Я был занят, — как ты, милый,

В виноградники своем.

У тебя течет из пресса

Превосходное вино,

А мое занятье — пресса…

Благодарно ли оно?

VII

Помню, как в прелестной вилле

Мы шампанское твое

На балконе вместе пили, —

«Demi-sec» и «double vieux».

Я же что, мой друг бесценный,

Выжму здесь из дураков,

Коих много во вселенной?

Ах! Сок глупости таков,

Что пригоден он едва ли

И для уксуса!.. Стоят

Бочки глупые в подвали

И пустых бутылок ряд.

Полновесных и дубовых,

Вряд ли годных как-нибудь,

Этих бочек образцовых

Не наполнить, не свернуть!

VIII

Остолопов для примера.

Знаешь? — Тот ученый муж…

Очень глупая манера

У него… Представь: вот чушь!

С ним я дрался на дуэли,

За супругу, — он рогат.

Не жена, а я в сем деле

Оказался виноват!

Дон-Жуан мой величайший!

Вспомни mille e tre жен.

Пусть у каждой муж строжайший.

И дуэль его резон.

Если б всем мы дали мило

Сатисфакции мужьям,

Времени бы не хватило

Заниматься делом нам!

IX

Это все весьма прекрасно:

Женщины, любовь, вино…

Все же драться ежечасно

Из-за дам совсем смешно.

В жизни слишком много вздора.

Он порою свыше сил.

Я со злобой командора,

Признаюсь тебе, сразил.

В нем была вся гниль людская,

Всех нелепиц торжество…

Мне казалось, что слегка я

Всех кольнул, кольнув его.

Все же мне здесь душно, больно,

Север грустен для меня.

Я хочу вздохнуть привольно

В блеске солнечного дня.

X

В сердце там пахнет весною.

Удивишься ты весьма,

Тотчас встретившись со мною

После этого письма.

Завтра выеду. От сплетен

Удалюсь, покинув свет,

Буду жить там, незаметен,

Как прямой анахорет.

Мой удар, довольно колкий,

В крупную попавши цель,

В Петербурге вызвал толки.

О, проклятая дуэль!

Все же, пользуясь моментом,

Описал я сталью круг.

Выпад шпагой — argumentum

Est ad hominem, мой друг!

XI

В обществе стопоходящих

Нужно жить, врагов разя,

А добыть побед блестящих

Без оружия нельзя.

Нам нужны мечи и брони

И воинственная прыть, —

К нападенью, к обороне

Надо нам готовым быть.

Право ж я не так неистов.

Если скептик я, то верь, —

Скептицизм идеалистов

У меня в душе теперь.

То погибшие мечтанья,

Грез разбитых черепки —

Сердце, полное страданья,

Режут лезвием тоски.

ХII

Нет давно прекрасной вазы.

Чувств осколки я сберег,

Но о «благе общем» фразы

Никогда понять не мог.

Я несчастлив сам, так где же

Думать мне о счастье всех?

Это грусть рождает реже

И гораздо чаще смех.

Сон ты помнишь фараона,

Социальный этот сон?

Разъяснен во время оно

Мудрецами не был он.

XVII

Консул римский мил давно нам:

Он погиб с своим конем,

Дав победу легионам.

Мы героя видим в нем.

Муравей, сей славный воин,

Пав за муравейник свой,

Как герой, хвалы достоин.

Ну, конечно, он герой!

Если жизнью нашей бренной

Мы пожертвуем для всех,

Мы имеем непременно

Героически успех.

Может быть, и безрассудна,

Друг мой милый, мысль моя…

«Я» свое отдать не трудно,

Сохранить труднее «я».

XVII

Как себя от покушений

Отстоять, с толпой в борьбе?..

Мил герой мне, мил мне гений,

Но за что, — скажу тебе.

В Лютере не реформатор

Дорог мне, а личность, ум.

Разрушитель-император,

Бонапарт — был смерч, самум,

Нес он смерть и зло фатально,

Но велик он был, клянусь!

Не за то, что триумфально

Был сожжен, мне дорог Гус.

Красота и мощь движений

Человеческой души,

Если даже вреден гений,

Бесподобно хороши!

XVIII

Но полезность — наш критерий.

Существует мир для нас,

И космических мистерий

Тайна радует наш глаз.

Дерево растет для тени,

Стройный ствол для нас — дрова.

Зеленеет в день весенний,

Чтоб косить ее, трава.

Bcе мы судим в этом роде,

Мироздание любя.

Я же мыслю, что в природе

Все само и для себя.

Вряд ли дерево довольно,

Чувствуя ударов град.

Друг, мне точно также больно,

Если все меня теснят.

XIX

Tе теснят авторитетом,

Эти — глупостью. Она

Признана любезным светом.

С нею не шути — сильна!

С гидрой глупости стоглавой

Как сразиться? — Сто голов!

Убедишь одну лукаво,

Новый враг уже готов!

Ты срубил, растет другая,

И она еще глупей…

Нет, в борьбе изнемогая,

Геркулес не сладит с ней!

А общественное мненье?

А традиции, мораль?

А готовое сужденье?

С ними справиться едва ль!

XX

Поступай, как все, мой милый!

Чти почтенное, любя!

У глупцов довольно силы

Изолировать тебя.

По программе и шаблону

Действуй, взяв с других пример.

Будь подобен легиону,

Не питай пустых химер.

Поступают инстинктивно

Так глупцы, а кто умен, —

Переймет ужимки дивно

Просто по расчету он.

Брось весь этот вздор туманный,

Все, чем полны ум и грудь…

Если можешь, обезьяной

Совершеннейшею будь!

XXI

Ба! Я перешел однако

В поученье и лиризм!

Я — веселый забияка!

Горечь есть тут — вот комизм!

Добрый друг, прошу прощенья!

Я замолкну, как немой!

Излиянья, наставленья —

Это жанр совсем не мой!

Не философ я, конечно.

Как досужий юморист,

Должен рифмами беспечно

Наполнять я белый лист.

Правда, за существованье

Тяжела порой борьба. —

Не за хлеб, — за мысль, призванье.

Но что делать? — Рок, судьба!

ХХII

Там, где сладко плещет море,

Перед гладью голубой,

Позабыв о буйном споре,

Стану я самим собой.

Громко солнце там смеется,

Там улыбок кислых нет,

Песнь несется, там поется,

Там страна твоя, поэт!

Кипарис, педант по виду,

Хоть качает головой,

Там не вломится в обиду,

Не навяжет взгляд нам свой

Там хорошенькие розы

О любви нам говорят,

И кокетливы их позы,

И душист цветной наряд.

XX

Там я полон грезой кроткой,

И, приняв ученый вид,

Пыпин длинный, — не Короткий,

Грез моих не возмутит.

Я усну под гул веселый

Многошумной болтовни.

Величавые глаголы

Мечут волны там одни, —

Великаны, старцы злые,

Что бегут во все концы,

Либеральнейшей стихии

Седовласые бойцы.

Бурно с кличем о свободе

Мчится в море грозный шквал.

Стасов вот не в этом роде, —

Водянистый либерал!

XXIV

Плеснью там покрыт зеленой,

Тяжким камнем спит на дне

Стасюлевич наш ученый

И мешать не может мне

Черствой сухостью моральной,

Педантической хандрой.

И корректностью крахмальной,

И трескучих фраз игрой.

Мальтузьянцы и марксисты,

Шлю «прости» вам от души!

Ах, когда идеи чисты,

Все ученья хороши.

Мудр пророк, но прозелиты

Для меня несносны все:

В храм войдут, затопчут плиты

И вредят его красе.

XXV

Шлю «прости» вам, либералы

И народники, и вам,

Наши толстые журналы

С тощей скукой пополам!

Мне знакомы ваши вкусы,

Ваш букет и аромат.

Пусть андроны и турусы

В вас по-прежнему скрипят!

Беллетристики презенты

Пусть дарят, не дуя в ус,

Нашей прессы декаденты

С Зинаидой Гиппиус.

Сев на выси Геликона,

Критик-жид, забыв конфуз,

Пусть плюет на Аполлона

И на всех российских муз.

XXVI

Надоевшие мне лица,

Шлю вам весело «прости!» —

Шлю «прости» тебе, столица,

Из вагона на пути!

Вот уже вокзал, платформа,

Затуманясь, уплыли,

И жандармов синих форма

Чуть виднеется вдали.

На прощание платочком

Машет дама из окна.

По кустам, лесистым кочкам

Вьется дыма пелена —

Небо в сумраке угрюмом,

Скучен вид нагих берез,

С лязгом рельс, с железным шумом —

Убегает паровоз.

XXVII

В край умчусь я милый, дальний,

По гремящему пути.

Север грустный и печальный,

Город сумрачный, — прости!

Прочь от вас! В наш край далекий!

Здесь холодных много душ,

Здесь мороз весьма жестокий

И морозят часто чушь!

О, сосульки ледяные!

О, убийственный мороз!

Отморозили иные

Сердце здесь и вместе — нос.

Здесь Амур, кудрявый мальчик

И шалун веселый мой,

Простудил румяный пальчик

И совсем продрог зимой!

ХХVIII

Прочь отсюда! В край наш дальний!

К солнцу! В милые места!

Там в среде патриархальной

Жизнь беспечна и проста.

Близки люди там к природе,

Мирны хижины татар,

И при солнечном восходе

Слышен частый бег отар.

Там мелькает по стремнинам

Тень татарки молодой, —

С гор идет она с кувшином,

Как Ревекка, за водой.

Там пустыня Авраама,

И к бегущим облакам,

Как престол предвечный храма,

Горы в высь уходят там.

XXIX

Горы синие, как братья,

Как семьи родимой круг,

Вновь откроют мне объятья,

Исцелят тоски недуг.

Там все тихо, сердце ясно,

Горным воздухом дыша,

Не волнуется напрасно

Грудь моя, светла душа!

Но прости! Привычке верный,

Я отвлекся от письма.

Как живешь ты, друг примерный?

Рандеву, занятий тьма?

Ты меж ними делишь время,

Труд, веселый у тебя,

Женщин ветреное племя

И поэзию любя.

XXX

Зрю отсель твои подвалы,

Сей подземный твой дворец,

Грандиозные каналы,

Орошенья образец.

Ной премудрый, виноградник

Ты устроил, чудный сад,

Ряд точил и лоз рассадник,

Бесподобный вертоград.

Ты блестящую карьеру

Бросил в скромности души

И Виргиния примеру

Мирно следуешь в тиши.

Ты чинам не предан страстно,

Генерал мой! Верю я:

Как «Георгики» прекрасна

Жизнь пустынная твоя!

XXXI

Что твоя «Аделаида»,

Рыжая кобыла та,

В коей ум и прелесть вида,

И конюшни красота?

Как амур с Надеждой Львовной?

Или чтишь богинь иных?

Пишешь ли в тоске любовной,

Ей лукавый акростих?

Что коммерческий твой гений?

Ночью угодив в овраг,

Скачешь ли в дозор имений

В Ялту, в Качу и в Судаг?

То поэт, то просто скотник,

То плантатор, то герой,

Ты на юге — наш работник

Всеобъемлющей душой.

XXXII

Декламируя, читая,

Дон-Жуан, кавалерист,

Также ль, в честь родного края,

В нашем земстве ты речист?

План хозяйских операций

Удался и в сем году,

И табак твоих плантаций

Не подмок ли на беду?

Я люблю тебя безмерно,

Твой живой, веселый нрав

И твой ум, судящий верно,

Что порою так лукав.

В нем есть мысли превосходство,

Чужд он крайностей пустых…

Наконец чту благородство,

Я, мой друг, манер твоих.

ХХХIII

Видишь, целую эклогу,

Панегирик, и большой,

Написал я понемногу

В честь твою, кривя душой.

Комплиментов разных куча,

Всем достоинствам хвала,

И боюсь, тебе наскуча,

Хмурый вид узреть чела.

Но как быть? Мне так порою

Хочется тебя обнять,

Что душевною хандрою

Я могу блеснуть опять.

Неужель с тобой на юге

Встречусь я через три дня?

Мой поклон твоей супруге.

До свиданья! Жди меня!

XXXIV

Сделав подпись «твой Сварогов»,

Бросил он перо… И мне

Здесь не подвести ль итогов

Песням, спетым в тишине?

Все же, хорошо иль худо,

Полромана написал.

С Дмитрием прощусь покуда,

Также с музою… финал!

Музы прелести хоть наги,

Но беспечно весела,

В чопорном ареопаге

Фриною она прошла.

По раздумии глубоком

Желчен будет старцев суд.

Пусть, косясь греховным оком,

Приговор произнесут.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В КУРОРТЕ

Litus beatae Veneris aureum Baias!

Mertialis XI. 80.

Litora, quae fuerunt

castis inimica puellis.

Prop. I, 11, 27.

I

Берег солнечного края,

Крым, роскошная страна!

Чуть колышется, играя,

Там жемчужная волна.

Далеко синеет море,

Там лазурен небосклон,

И маяк на Ай-Тодоре

Волн хранит лукавый сон.

Ясны гор крутые склоны,

И над зеленью долин,

Грозный царь в зубцах короны,

Встал Ай-Петри исполин.

Там все дышит южным зноем,

И, со скал склоняясь вниз,

Пробужден морским прибоем,

Шепчет чуткий кипарис.

II

У лазурного залива,

В кущах лавров и мимоз,

Безмятежна, прихотлива,

Дремлет Ялта в лени грез.

Там, крестом своим блистая,

Белый храм глядит с холма,

И рассыпались, как стая,

Чайки-дачи и дома.

Их сады гостеприимны,

Поцелуй там горячей,

И свидания интимны

В темном сумраке ночей.

Но от путников нескромных

Оградясь кустами роз,

Там, приют южанок томных,

Скрыт балкон под сетью лоз!

III

И, подобно Байям Рима,

Ялта осенью манит

Нас на южный берег Крыма.

Сей купели овчей вид

Исцеляет все недуги.

Взяв немного ванн морских,

Здесь флиртуют на досуге.

Наш курорт не для больных.

Петербургские Минервы,

И Диан, и франтов рой,

Здесь расстроенные нервы

Лечат августа порой.

Бесподобна наша Ницца,

Я люблю ее красу…

Мы «знакомые все лица»

Зрим в купальне «Саглык-Су».

IV

В фешенебельной и модной

Сей купальне, в зыби вод

Всюду плещется свободно

Нимф прелестный хоровод.

Чуть одеты, полунаги,

Нимфы борются с волной

И плывут в соленой влаге,

Опрокинувшись спиной.

У протянутой веревки

Хохот, плеск, веселый шум,

Видны женские головки

И купальщицы костюм, —

Чепчики и панталоны,

Нимф кокетливый наряд.

Бородатые тритоны

Ловят взглядами Наяд.

V

И, любуясь водным лоном,

Точно важный капуцин,

Там в халате с капюшоном

Наш Сварогов стал один.

В белой тоге, как патриций, —

В простыне через плечо,

Остолопов краснолицый

С кем-то спорит горячо.

Рядом с ним, совсем не скрытен

И до пят разоблачен,

Стал скульптурно Серж Никитин,

Бельведерский Аполлон.

Что пластичней, идеальней?

И не прав Тэн Ипполит,

Говоря, что стал в купальне

У мужчин уродлив вид.

VI

— Петр Ильич! Cюда скорее! —

Серж Никитин закричал.

— Что же там? — Я в эмпирее

Зрю богини идеал!

Остолопов, ткань слагая,

К щелке взорами приник:

— Это-с истина нагая! —

Он заметил через миг.

— То Милосская Венера

Из морских выходит волн!

Что за торс! Какая мера!

Серж шептал, восторга полн:

— Обратив стыдливо взоры,

Как богиня сложена,

Свой хитон берет с амфоры,

И, смутясь, стоит она!

VII

— Н-да-с, шикарно и недурно! —

Петр Ильич краснел, как рак:

Только где ж амфора, урна?

— Петр Ильич! Ведь вредно так! —

Серж, плечо его потрогав,

Хохотал, — ученый муж! —

И, смеясь, шепнул Сварогов:

— Поскорей его под душ! —

Серж, шутя, нажал педали.

Капли ледяным дождем

Остолопова обдали,

Хохоча, стуча по нем.

Отряхаясь, как бульдоги,

И сопя, как бегемот,

Петр Ильич в намокшей тоге

Благотворный душ берет.

VIII

Разбежавшись по трамплину

И прыжком вниз головой

Смело бросившись в пучину,

Дмитрий влагою живой

Был охвачен… Вал зеленый

Набежал, как бог морской.

Гребень шумный, опененный.

Дмитрий рассекал рукой.

Блеском солнца гребень вала

Был пронизан в вышине,

И пловца передавала,

Набежав, волна волне.

Ах, истому ночи сонной

Хорошо порой прогнать

Влагой чистой и соленой!

Волны моря — благодать!

IX

Но доплыв до бочки красной,

Встретил казус он морской:

Дама силилась напрасно

За кольцо схватить рукой.

Но рука ее скользила,

Уносили волны прочь,

Нимфу покидала сила…

— Вы позволите помочь? —

Талию обняв рукою,

За кольцо схватясь другой,

Дмитрий поднял над волною

Нимфы стан полунагой.

Захлебнувшись, но в смущеньи

Шепчет та «merci» и «нет»,

Но был он в одно мгновенье

С ней на бочке tete-a-tete.

X

Tete-a-tete в лукавом море

Часто прелести полны:

Никого в морском просторе,

Вкруг лишь брызги, плеск волны…

— Вы не испугались риска,

Жизнь так дешево ценя? —

— Ах, но бочка здесь так близко!

— Ухватитесь за меня!

«Вот прелестная фигура!» —

Дмитрий думал, стан ей сжав.

Благосклонного Амура

Восхвалив, он был бы прав:

Чепчик нимфы в беспорядке

Сбился, весь костюм намок

И теперь в досадной складке

Форм ее он скрыть не мог.

XI

Прилипал он к груди смуглой,

Влажный, гибкий стан облег,

Очертив ей бюст округлый,

Торс широкий, бедра ног.

— Что мне делать, ради Бога?

Я боюсь доплыть назад!

— Отдохните здесь немного.

Я сопровождать вас рад.

— Мы назад вернемся вместе?

Ни за что! — Лишь полпути! —

Он помог, как рыцарь чести,

Утешенье ей найти.

— Здесь стесняться было б странно.

Я доплыть вам помогу.

«Продолжение романа,

Думал он, — на берегу!»

XII

И плечо к плечу Наяды,

Погрузившей в волны грудь,

Плыл он с ней, не без досады

Поэтичный кончив путь.

— О, merci! — Мой долг, простите! —

И, в купальню вновь спеша,

Пенью волн, морской сюите,

Вторил он: «Как хороша!

Сложена, как встретишь редко!

Кто такая, как узнать, —

Эта смуглая брюнетка?

Где найду ее опять?»

И, томясь загадкой этой,

Он оделся поскорей

И в купальне с сигаретой

Ждал Наяду у дверей.

ХIII

Ждать — досадное занятье!

Не она ль? Она! Он прав:

Шла она, рукою платье

Грациозно приподняв.

Пояс стан сжимал ей гибкий…

В платье утреннем мила,

Нимфа с легкою улыбкой

Мимо Дмитрия прошла.

— Что за славная головка!

Не пойти ли вслед за ней?

По пятам идти неловко…

Где живет — узнать скорей!

Ба, Асан! — Тут наших шайка!

Он позвал проводника.

— Кто? — Приезжая! — Узнай-ка,

Проследи издалека!

XIV

В скобке тут заметить кстати ль?

Ловкий, в куртке золотой,

Был Сварогова приятель

Этот проводник лихой.

Но о нем скажу позднее.

К шапке руку приложив,

Он исчез по следу феи,

Нимфы из курортных див.

Дмитрий шел, смотря на море.

Волн прозрачный изумруд

Был весь в пене. В буйном споре

Рвал с них ветер там и тут

Брызги капель серебристых,

И столбом, блеснув из туч,

С облаков туманно-мглистых

Падал в море пыльный луч.

XV

Освежившись в водном лоне,

С еще влажной головой,

У Вернэ сел в павильоне

Дмитрий выпить кофе свой.

В белые, как пенка, зубы

Взял, хрустя, «гавану» он

И, вкушая кейф сугубый,

Был в мечтанья погружен.

Загорелый, смуглолицый,

Как южанин он одет:

В чешунче, бутон в петлице,

И панамы легче нет.

Галстук — точно на картинке,

И обтянута слегка

У него нога в ботинке

Шелком красного чулка.

XVI

И за столиком, с ним рядом,

Дамы, пившие сироп,

С ним заигрывали взглядом, —

Но Сварогов хмурил лоб.

В двадцать лет мы все беспечно

Женщин любим, туалет,

Но уж Дмитрию, конечно,

Было двадцать восемь лет.

Лет в шестнадцать он влюблялся

В девятнадцать был женат,

Расходился, попадался

И изведал женский взгляд.

Все же молодость живая

С юной страстью и огнем,

Не смирясь, не унывая,

Иногда смялась в нем.

XVII

Петербург покинув снежный,

На родной вернувшись юг,

Беспокойный и мятежный

Дмитрий сердцем ожил вдруг.

Вновь оно тревоги ждало

И, не помня ничего,

Беспокоясь, трепетало,

Как волна у ног его.

И стремившимся в прибое

Волнам чутко он внимал,

Глядя в море голубое,

Где бежал за валом вал.

Полно! Счастье суждено ли

Сердцу, где погребены

Бурь обломки, — грустной доли

Укоризненные сны?

XIII

Пусть волна блестит, катится,

И лазурь видна в волне, —

В море кладбище таится

Глубоко на самом дне.

Сломан руль, могучий прежде,

Страшен мачт разбитых вид,

Ржавый якорь о надежде

Там уже не говорит.

Спит в могиле без названья

Корабля немой скелет…

Ах, кто знал души страданья,

Для того уж счастья нет!

Тот, озлобленный борьбою,

Зло приносит и другим,

Он печаль несет с собою,

И опасна встреча с ним.

XIX

Он — крушенья тень большая,

Призрак, вставший на волне.

Он, как брандер, разрушая,

Сам сгорит в своем огне.

Дума, тень, над морем туча, —

Улетай, печальный сон!

Снова жизнь светла, могуча,

И лазурен небосклон.

— Ба, Сварогов! Это ты ли?

Я уж думал, ты пропал!

Встреча, точно в водевиле!

— Честь и место, генерал!

Элегантный и веселый,

Генерал, войдя к Вернэ,

В шляпе был широкополой,

С толстой палкой и в пенсне.

XX

Крупная его фигура

Показалась бы горда.

Смех в глазах, лоб сморщен хмуро,

Henri IV борода.

Это славный был плантатор,

Генерал--propriиtaire,

И немножко литератор,

Умный, с мягкостью манер.

Генерал Будищев ныне

По хозяйству был стратег,

И, воюя только в скрине,

Жил в Крыму на лоне нег.

Punch-glacи велев лакею,

Генерал присел за стол.

— Диспозиции идею, —

Рек Сварогов, — ты нашел? —

XXII

— Неприятель сдался! — Браво!

Говори скорей, не мучь!

— Но, бесенок, как лукава!..

Неприятель выдал ключ!

— Ключ от сердца? — От беседки!

—  Vidi, vici, Цезарь мой,

Победитель злой кокетки!

Бой с Беллоною самой!

Ну, а как Надежда Львовна?

Эта ведь давно сдалась?

— Мы расстались полюбовно.

— Да? Hиlas, tout casse, tout passe!--

— Дмитрий Павлович, позволь-ка!

Ведь и твой роман забыт?

Эта миленькая полька, —

Скромный взгляд, невинный вид?

XXIL

Дмитрий побледнел: — Мой милый!

Ницше надоел давно.

Не «блондин я с высшей силой»,

Мне не все разрешено.

О любви воспоминанья

Слишком тяжки иногда:

В них укоры, в них страданья!

— Разве так серьезно? — Да! —

— Ну, прости! Кто эта дама

С целой свитой? — Нет, судьба

Досаждает мне упрямо!

Я несчастнее раба!

Петербургские все лица,

От которых я бежал:

Никсен баронесса, — львица

Или сфинкс столичных зал!

XIII

— Кто же с нею? — Сядем дальше:

Не увидели б!.. тут все:

Адъютант при генеральше,

Сольский князь, и наш Сарсэ, —

Серж Никитин, обреченный

Критики писать судьбой,

Остолопов, муж ученый… —

— Муж «ученый», но тобой? —

— Да, супруг, герой дуэли…

Нынче был в купальне он! —

Лиц знакомых, в самом деле,

Шла плеяда в павильон.

Сев за столик, баронесса

Красный свой сложила зонт:

— Князь! Садитесь же, повеса!

Созерцайте горизонт!

XXIV

— Море чудно, но чудесней

Стол зеленый баккара!

— Карты! Вы все с той же песней!

Лучше уж в любовь игра!

Роббер флирта не хотите ль?

Проиграть боитесь, да?

Вы ведь, кажется, любитель?

— Я флиртую… иногда. —

С красноречьем Монтегацца

Развивая разговор,

Серж заметил, что бояться

Неуспеха в страсти — вздор.

Предсказать, как физиолог,

Мог он, будет ли любим.

Серж тут произнес монолог.

Никсен разбранилась с ним.

XXV

— Петр Ильич! Ведь вы влезали

На Ай-Петри? — Для чего?

— Чудный вид! — Но есть в курзале

Фотография его.

Лазить по горам прескверно! —

И профессор стал опять

Фальшь тиары Сейтаферна

Вдохновенно разъяснять.

Ряд подделок и подлогов.

«Древность» в Кафе найдена

И к стыду археологов

Куплена в музей она.

Род научного скандала!

Но коллег парижских он

Защищал, трудясь немало

Над анализом письмен.

XXVI

— Да, «Бессмертный» обессмертен!

Вот Астье Регю, Додэ.

Педантичен и инертен,

Он встречается везде! —

Генерал сказал с улыбкой.

— Вроде! — Дмитрий отвечал, —

Но сравнил ты их ошибкой:

Immortel не идеал.

Этот же глядит в Катоны!

Безупречнейший на вид,

Нравы судит он, законы,

И честней, чем Аристид.

Он родился совершенным,

Граждан лучше не найти!

Он в неведенье блаженном

Шел по торному пути.

XXVII

Что ему души тревоги

И сомнений черный ряд?

На его прямой дороге

Розы пышные лежат.

Благосклонной волей рока

Муж хорошенькой жены,

Он ни в чем не знал упрека,

Никакой за ним вины!

В убежденьях неизменный,

Он к себе и людям строг,

Всем довольный, совершенный,

Вот святой археолог!

Точно папа, он безгрешен,

И, презрев житейский мрак,

Добродетелью утешен… —

— А короче: он дурак!

XXVIII

— У меня не то в предмете.

Не проедемся ль с тобой? —

Генерал часы в жилете

Надавил, прослушав бой.

— Предложение резонно! —

Дмитрий знак рукою дал.

Ряд татар близ павильона

На скамейке заседал.

В галунах, в рубашках алых,

В серебре их кушаков,

Там, прославленный в нахалах,

Был синклит проводников.

Там, блистая туалетом,

Вся плеяда их была:

Сулейман, Асан с Аметом,

Мустафа и Хай-Була.

XXIX

Лица вам знакомы эти,

Знаменитых ряд персон.

Знак Сварогова заметя,

Шел Асан в наш павильон.

— Лошадь мне! А наше дело? —

Рек Сварогов, — разузнал?

— Нет-с! Она в коляску села.

— Вот досада! Генерал!

Я сейчас иду с Асаном

И оденусь в пять минут.

Ты на ком? — Я на буланом! —

— Жди меня! — Я буду тут! —

Жил в гостинице «Россия»

Дмитрий, где наверно вы,

Ялту посетив впервые,

Жили, странник мой с Невы.

XXX

Осенью, в сезон купаний

Ялта — преопасный град.

Там рождает рой желаний

Спелый, сочный виноград.

Сок его сравню с Нарзаном,

И сверкают, горячи,

В грозди золотом и пьяном

Солнца томного лучи.

Ах, давно, в былые годы,

Виноград был мой кумир —

В нем эссенция природы,

Жизни светлый эликсир.

Изумрудом, аметистом

И рубином он горит,

И, налитый соком чистым,

Бесподобен гроздьев вид!

XXXI

Это Вакха дар блаженный,

Крыма спелый виноград,

И вакханки несомненно

Кисти нежные едят.

Гроздьев полная корзина

На столе… склонясь над ней,

С кистью сочного рубина

Алый ротик, — что милей

Юга солнце золотое.

Крым, вакханки, виноград,

В вашу честь «Эван! Эвоэ!»

Я всегда кричать был рад!

Ароматных ягод ветки

Там висят над головой,

И таинственны беседки,

Заплетенные лозой,

XXXII

Конь лихой и благородный

Подан Дмитрию меж тем.

Дмитрий ездил превосходно,

Джигитуя, как Ахтем*.

Пусть берейтор, к школе падкий,

Ездит, выпятивши грудь,

Он татарскою посадкой

Иногда любил блеснуть.

Иноходцев крымских ходы

Знал он: шлап, джибэ, аян,

И чрез горы переходы

Делал в сумрак и туман.

Сотня верст — ему не диво,

Он умел владеть уздой

И в седле сидел красиво.

Тешась бешеной ездой.

_____________

*) Известный крымский наездник.

ХХХIII

Конь его, породы славной

Суимбайских кобылиц,

Породил в Крыму недавно

Былей тьму и небылиц.

Сильный, злобный и лукавый

Он наездника убил,

И историей кровавой

Знаменит красавец был.

С этих пор на нем езжали

Только Дмитрий и Асан.

Кто другой рискнет едва ли.

В блеске чепрака, стремян, —

Подвели его татары,

И, кусая сталь удил,

Длинногривый, темнокарый,

Он храпел и землю рыл.

XXXIV

В шапочке Бахчисарая

И с нагайкой, у крыльца,

Позументами сверкая,

Дмитрий сел на жеребца.

Из-под бархата наряда,

Широко с локтей упав,

Шелком вышитый в два ряда,

Белый свесился рукав.

В серебре кушак наборный,

Складки черных шаровар, —

Это был наряд узорный

Горских всадников татар.

Не был принят, как черкеска,

Для езды он верховой.

И Мизинчиковым резко

Критикован с Дуриной*.

______________

*) См. строфу из «Евгения Онегина»:

«Носил он русскую рубашку

Платок шелковый кушаком,

Армяк татарский нараспашку

И шапку с белым козырьком.

Но только сим нарядом чудным,

Безнравственным и безрассудным,

Была не мало смущена

Его соседка, Дурина,

А с ней Мизинчиков…»

XXXV

— Ну зачем ты злишь их, право?

Твой наряд, конечно, вздор

И невинная забава,

Все ж он произвел фурор! —

Говорил Будищев, шпоря

В строгом трензеле коня.

— В сплетнях я не вижу горя! —

Дмитрий рек: — Пойми меня!

На манер тореадора,

Цветом красного платка

Я, хотя бы из задора,

Подразнить люблю быка.

Если глупая скотина,

Наклонив рога, боднет, —

Будет славная картина,

И потешится народ!

XXXVI

— Но бросать перчатку странно!..

— Или бисер мне метать?

Дмитрий, подозвав Асана,

Повернул коня опять.

— Генерал! Поедем прямо!

К павильону держим путь!

Там профессор, ваша дама…

На эффект хочу взглянуть!

И по набережной, с края,

Иноходца горяча,

Дмитрий мчался, весь сверкая

В искрах знойного луча.

В павильоне все привстали.

Глядя на его наряд:

— Как! Сварогов? — Он! — Едва ли!

— Что за дикий маскарад!

XXXVII

— Да-с, достойно интереса! —

Остолопов сел, вглядясь.

Хохотала баронесса:

— Проводник! Татарский князь!

Право, мил он, посмотрите!

Серж надел свое пенсне,

И у баронессы в свите

Шло волненье у Вернэ.

С ироническою миной

Остолопов зло глядел,

И ему Сварогов чинный

Сделал ручкой, мил и смел.

— Видишь, — Дмитрий рек, отъехав, —

Как шокирован их круг?

Я не ждал таких успехов!

— Ты бретер, мой милый друг!

ХХХVIII

Вот на улицу свернули,

— Айда! — и летят по ней,

Раздается в мерном гуле

Частый топот их коней.

Тень садов… дерев миндальных

И глициний аромат,

Тополей пирамидальных,

Кипарисов темный ряд…

И в тени зеленых лавров

Виллы белые, как снег,

Робко смотрят на центавров

И на их веселый бег.

В окнах спущенные шторы,

Знойный день, ленивый сон,

Роз пунцовые узоры

Обвились вокруг колонн.

XXXIX

Возвратясь верхом в «Poсcию»,

Вызвав скачкой аппетит,

Дмитрий «слушая стихию»,

В час обыденный сидит.

На террасе волн беседу

Он любил внимать один,

Если есть притом к обеду

Устрицы и нектар вин.

Жизни строй в курорте скучен,

Часто даже флирта нет.

По программе день заучен:

Ванна, завтрак и обед, —

День, прописанный врачами,

Гигиены идеал.

Только лунными ночами

Весь курорт наш оживал.

XL

Сумрак набережной сонной

Пробуждался в вечера.

Зноем полдня утомленный,

Шел народ, толпа пестра…

Лавки персов в свете газа,

И дрожал, в стекле горя,

Блеск оружия Кавказа,

Бирюзы и янтаря.

Дамы модные и франты

В белых шляпах и пенсне

Шли, болтая, на пуанты:

В сад, на пляж или к Вернэ.

Ялты сквер и пляж люблю я:

Лунный свет бежит в волне,

И сомнамбулы, флиртуя,

Ходят в сквере при луне.

XLL

На огни любуясь порта,

У Вернэ весь павильон

Наполнял бомонд курорта.

Павильон был освещен.

Там за столиками рядом

Дамы, смех и блеск острот,

И бокалы с лимонадом

Освежал прозрачный лед.

В уголках шептались пары.

Голос говорил мужской.

И огонь чуть тлел сигары.

Но, шумя, прибой морской

Заглушал, катясь далече,

Смех, causerie, живой ответ,

И таинственные речи

Павильонных tete-a-tete.

ХЬП.

Горы спят, и в море дальнем

Корабельный огонек

Смутной грезой, сном печальным

Вспыхнул, бледен, одинок…

Но луна на горизонте,

И Диана через миг

Взглянет там, в Эвксинском понте,

На кокетливый свой лик..

За небесною чертою

Неизвестные края…

К ним дорогой золотою

Полетим, мечта моя!

Там, за морем, свет в Эдеме,

А в горах, где ночь темней,

Ялта дремлет в диадеме

Звезд вечерних и огней.

ГЛАВА ВТОРАЯ

БЫЛОЕ

Was will denn Der auf unserem Ball?

Goethe’s «Faust», «Walpurgisnacht».

My springs of life were poisoned.

 T’is to late!

Yet 'am I changed, though still

enough the same

In strength to bear what time can

not abate,

And feed on bitter fruits without

accusing Fate.

«Child Harold’s Pilgrimage», Byron.

I

Были дни, я знал страданья,

Я надежды схоронил,

Упованья и желанья

В тихом кладбище могил.

Были дни, и сердце больно

В горе тайном слезы жгли…

Все я выплакал… довольно!..

Снам прошедшим — горсть земли!

Капли слез, что упадали

В ночь бессонную из глаз,

Смеха искорками стали

И блестят, горят, смеясь!

В смехе искреннем — отрада,

Он для скорбных душ — елей.

Чтоб не плакать, лучше надо

Нам смеяться веселей.

II

В причитаньях мало проку,

Я судьбе свистать привык,

И показываю року

Непочтительно язык.

Философия простая,

И вселенная с тех пор,

В колпаке своем блистая,

Носит праздничный убор.

Пустота там беспредельна.

В бесконечном и пустом

Звезд, мигающих бездельно,

Блещет огненный фантом.

И когда пробьет час смерти,

Перед вечностью и тьмой

Очень весело, поверьте,

Улыбнется череп мой.

III

Впрочем, это отступленье,

Отступлений же я враг.

Дмитрий шел в свое именье

По тропинке чрез овраг.

В ложе горного потока,

Пересохшего ручья,

Тропка вверх вилась высоко

По каменьям, как змея.

По откосам слева, справа,

Рос дубняк и молочай.

Под ногой скользя лукаво,

Падал камень невзначай.

Но извилистым оврагом,

Распахнув на солнце грудь,

Дмитрий шел привычным шагом,

Наизусть запомнив путь.

IV

Подымаясь, опадая,

Убегает тропка в даль,

Точно жизнь пережитая,

Точно прошлого печаль.

Но знакомый путь покинуть…

Сердцу мило все на нем.

Дни пройдут, и годы минут,

Все изменится кругом!

На него вернуться снова

Нам так редко суждено

Милой памятью былого,

Пережитого давно.

Вот дубок… Под ним, бывало,

Сладко в полдень отдохнуть!

Вырос он, но те же скалы,

Так же вьется горный путь.

V

Кое-где чаиров скаты,

Могаби лесистый склон…

Островерхий и мохнатый,

Нахлобучен шапкой он.

И под ним, где все знакомо,

Видит Дмитрий, точно сон,

На холме крутом два дома,

Башню в зелени, балкон…

За плетнем в тени черешен,

Кипарисов и дубов,

Вновь печален, вновь утешен,

Он узнал родной свой кров.

Дом родной! О нем забота,

Вздох тревоги, он нам мил!..

С сердцем бьющимся ворота

Дмитрий тихо отворил.

VI

Лай собак, и с криком: «Папа!»

Мальчик к Дмитрию бежит.

— Коля!.. фу, Барбос, прочь лапы!

Вырос как! Совсем бандит! —

И целуя, обнимая

Сына, Дмитрий с ним бежит

На крыльцо, и псарни стая

Скачет, лает и визжит.

Ласк собачьих где же мера?

Нас узнав, вертится вкруг

Пес, воспетый у Гомера,

Одиссея верный друг.

Старой Жучки он потомок.

Дмитрия встречает с ним

Хор прислуг и экономок

И татарин Ибрагим.

VII

— Что же, Коля, все здоровы?

— Шарик, папа, околел!

В рубашонке кумачовой

Мальчик бледен был, не смел,

И, взглянув на головенку,

Дмитрий еле узнавал:

Сын острижен под гребенку,

Как солдат, и выше стал.

Все по-прежнему в столовой:

Лампа, мерный стук часов,

Угол печки изразцовой, —

Лишь поблек дивана штоф.

В зеркало в знакомой раме

Дмитрий смотрит, сев на стул.

«Да, я стал старей… с годами!» —

Он подумал и вздохнул.

VIII

— Где же Пенелопа наша?..

Мама где? — он вслух спросил.

— Мама в кухне. — Черти! Даша! —

Женский голос разносил.

И подобна Немезидам,

С папироскою в зубах,

В дверь вошла с суровым видом

Мать-хозяйка впопыхах.

— Здравствуйте, Людмила Львовна!

— Дмитрий Павлович! Вы тут?

Очень рада! — хладнокровно

Муж с женою руки жмут.

Дама с трепаной прической

И бальзаковских так лет,

В старой блузе, с грудью плоской, —

Вот жены его портрет.

IX

Линия метаморфозы

С нами злобный рок творит:

Щеки блекнут, вянут розы,

И проходит аппетит.

Дмитрий помнил, как в тумане,

Милый образ прежних дней:

В бусах, в алом сарафане

Девушку, любви нежней…

Семьи ландышей душистых,

Отраженный в речке бор,

И в орешниках тенистых

Страсти тайный наговор:

Чары — счастье молодое,

Колдовство — любви слова,

В поцелуе — зелье злое,

Приворотная трава!

X

В сельской церкви стройно пели,

Совершали торжество…

Эта дама… — неужели

И теперь жена его?

Есть забавная игрушка,

Кукла детская, фантош, —

То красотка, то старушка,

Как ее перевернешь.

Кувырнется вниз головкой,

И тотчас, превращена,

Станет старой колотовкой.

Так и Дмитрия жена.

Не успел он оглянуться,

Как она стара, седа,

И назад не кувырнуться

Ей в прошедшие года!

XI

С сыном тоже превращенье:

Он уже не тот, что был,

Он не тот, кого в волненье

Дмитрий так ласкал, любил.

Не стрелок из самострела,

С ним на бабочек вдвоем

На охоту шел он смело,

Или змей пускал с гудком.

Книжки, ранец вместо лука,

Школьник бросил лук тугой.

Изменила все разлука, —

Коля это, но другой!

Не кудряв, сложен так тонко,

Рост прибавили года…

И любимого ребенка

Не увидеть никогда!

XII

В спальне теплится лампадка.

Из столовой через дверь

Детская видна кроватка, —

Все, как прежде, там теперь…

Дмитрий вспомнил, как с рыданьем!

В горький час, в последний миг

Он пред долгим расставаньем

К сыну спящему приник.

Глаз закрылись незабудки,

И ребенок тих лицом,

И не грезится малютке,

Что прощается с отцом,

Что оставлен, что покинут,

Что разлука суждена,

И, быть может, годы минут

Прежде, чем пройдет она!

ХIII

О, ужасные мгновенья

В жизни есть! Как смерть они!

Память их — на век мученья,

Сон отравит, ночи, дни…

Есть забвенье старой были:

Охладят года печаль, —

Мы разлюбим, что любили,

И любимого не жаль.

Равнодушно, тихо, странно

В прошлом все и впереди,

Но неведомая рана

Все живет, таясь в груди…

Сердце биться перестало,

Стук его чуть внятен, нем, —

Как часы, оно устало,

Остановится совсем.

XIV

— Папа, не был так давно ты! —

Коля вновь к отцу подсел.

— Мой дружок! У всех заботы, —

В Петербурге много дел.

Ну, у вас все слава Богу? —

Дмитрий перешел к жене.

— Существуем понемногу…

Но простите, нужно мне

По хозяйству! Может Коля

Показать вам сад, коров, —

Их уже пригнали с поля.

Да спешите: чай готов! —

Дмитрий вышел, вместе с сыном

Осмотреть свой старый сад,

Огороженные тыном

Персики и виноград.

XV

Лошади, бычок с коровой

Дмитрия пленяли встарь:

Сам он фермы образцовой

Вел в порядке инвентарь.

Эта страсть в душе погасла.

Он любил, судя легко,

С чаем сливочное масло

И густое молоко.

Молоку хвала парному!

Как бальзам, оно дарит

Здравый смысл уму больному

И желудку аппетит.

Дмитрий, возвратясь, в столовой

Все найти в избытке мог,

Что в столице нездоровой

В редкость: сливки и творог.

XVI

Из стакана отпивая,

Он смотрел, как обтекла

Муть молочная, густая,

Край прозрачного стекла.

Самовар кипел, с балкона

Доносился запах роз…

Дом родной, природы лоно —

Вы прекрасны! Про навоз,

Виноградник, два сарая

Дмитрий говорил с женой

Посреди земного рая,

Перед кринкой неземной.

И куря, Людмила Львовна

Плакалась, среди бесед,

Что вредит ей баснословно

«Степачок, подлец-сосед».

XII

— Крадет все мерзавка Даша,

Нет кнута на этих «шкур»,

Околела телка наша,

И спасенья нет от кур.

Дмитрий слушал хладнокровно

Брань и жалоб злой прилив.

Пессимизм Людмилы Львовны

Был велик, и рот скривив,

Саркастически шипела

На людскую фальшь она,

На хозяйственное дело

И плохие времена.

Раз по адресу супруга

Колкий сделан был намек…

Но смеркался вечер юга,

Где-то вспыхнул огонек.

ХVIII

Спать ложась, простился Коля,

Дмитрий вышел на балкон.

Горы, даль холмов и поля

Обнимал вечерний сон.

В Ялте и Аутке дальней

Звездами зажглись огни,

Совок свист звучал печальней

В тьме садов, в ночной тени.

Странный свист, призыв печали!

Словно кликали вдали,

И в разлуке грустно звали,

И дозваться не могли!

Все прошло и нет возврата!

Не вернуть любовь, семью…

Дмитрий отыскал когда-то

Милую ему скамью.

XIX

В уголке далеком сада,

На скамье, в тени кустов,

Лоз и листьев винограда,

Плакал он без слез, без слов

Вдруг раздался все слышнее

Быстрый топот… искры, свет…

На коне мелькнул в аллее

Чей-то черный силуэт.

— Гей, Мамут? — А я за вами!

Едем! — Мне привел коня?

— Здесь привязан, за кустами!

— Ладно, проводи меня! —

По дорожке свел без шума

Лошадь Дмитрий через сад,

Холку взял, и сев угрюмо,

Не простясь, спешил назад.

XX

Мимо дома проезжая,

Свет в окне увидел он.

За стеклом вея жизнь былая:

Лампа, стол — как будто сон.

И жена там… На рояле

Взяв аккорд, стоит одна,

Кутаясь концами шали.

Плачет, кажется, она!..

Что-то больно сердце сжало

Дмитрию… Хлестнув коня,

Мчался он чрез камни, скалы,

Шпоря, гикая, гоня.

Зверь так, раненый смертельно,

Со стрелой, попавшей в грудь,

Скачет бешено, бесцельно,

Чтоб упасть хоть где-нибудь!

XXI

Мчатся всадники… Вдруг сами

Кони стали, сев назад:

В темноте, под их ногами,

Плеск, каменья вниз летят…

Путь размыт, и в бездне дикой

Бьет ручей по валунам.

— Дьявол! — Эблис! Джин великий! —

— Спичку дай! — Левее нам! —

Кони фыркают в тревоге.

Путь обрывист, темен, крут…

Лошадей свернув с дороги,

Мчатся Дмитрий и Мамут.

Скалы высятся сурово,

Горный путь еще темней,

Но вдали блеснули снова

Звезды городских огней.

XXII

В Ялте лавочки фруктовой

Есть палатка за мостом.

Виноград, навес холщевый

Освещен в ней фонарем.

В ней Чабан-Амет хозяин,

Бочка в феске, бегемот…

Здесь-то, в Ялте, у окраин

Был коней задержан ход.

Иноходцев в пене, в мыле

Татарчата взяли тут,

И усевшись, пиво пили

Со Свароговым Мамут.

Уж собрались под навес там

И Асан, и Хай-Була:

Эта лавка сборным местом

Всех проводников была.

XXIII

Под прилавком тайно скрытый,

Там бутылок был запас.

Их Амет-Чабан сердитый

Приносил уже не раз.

Дмитрий стукнул по прилавку:

— Нынче я кучу, Асан!

Кто пьет больше? Ставлю ставку!

— Хай-Була давно уж пьян!

— Врешь! — А сколько выпил дюжин? —

— Э, друзья! Ну что за счет!

Счет при выпивке не нужен.

Нынче кто со мною пьет?

Bcе? Отлично! Время даром

Чур не тратить, — путь далек:

Где пристанем, за базаром?

— К армянину в погребок!

XXIV

Снова на конь, и ватага

Через город спящий мчит,

И шумя, морская влага

Заглушает стук копыт.

Пять наездников спрыгнули

С лошадей у погребка.

Свод проснулся в буйном гуле

При мерцанье огонька.

Армянин-старик с поклоном

Встретил, суетясь, гостей,

И в углу уединенном

Стол накрыт для яств, питей.

В мрачной зале подземелья

Здесь бывал лихой народ,

И ножи среди похмелья

Иногда пускались в ход.

XXV

Греки, с пристани матросы,

Турки, чабаны с Яйлы

Друг на друга смотрят косо.

Сев в подвале за столы.

Но Асана знал здесь каждый.

Здоровяк, драчун, буян,

Вышиб чайником однажды

Двадцать человек Асан.

Подложив под брюхо шею,

Лошадь нес он на плечах,

Да и шайкою своею

Наводил на Ялту страх:

Мишка-грек и два цыгана,

Алимша-кузнец с ним шли,

И разбойник, друг Асана,

Великан Ногай-Али.

XXVI

Пуст был нынче погреб старый,

Своды, темных бочек ряд…

Только Дмитрий и татары

За столом в кружке сидят.

Жирный борщ им подан в миске,

И под зеленью шашлык,

И Смирновых белый виски, —

Знаменитейший ярлык!

Тут же, пламенны и ярки,

Освещали пир горой

Фантастичные огарки,

Увенчав бутылок строй.

Всюду тени, хари злые.

И Вальпургиеву ночь,

Точно Фауст, в дни былые,

Дмитрий справить был не прочь.

XXVII

Шапку сдвинув, лоб вспотелый

Приоткрыв и взяв стакан,

Коренастый, загорелый,

Перед ним сидел Асан.

С острым носом, грубый ликом,

Оловянный щуря зрак.

Распустил в разгуле диком

Он свой ворот и кушак.

Поприще Асана — драка.

Триста шестьдесят дней в год

Был он пьян, храня, однако,

Даже во хмелю расчет.

— Если рубль дам, три возьму я! —

Подмигнув, он говорил,

Жил, пируя и плутуя,

Груб, свиреп и дамам мил.

XXVIII

В стиле был другом красивый

И беспечный Хай-Була,

В Ялте прозванный шутливо

«Ай, была иль не была!».

Спутник верховых вояжей,

Дам курортных идеал,

Лошадей и экипажей,

Как Асан, он не стяжал.

Был в Париже он, в столице,

Легкомысленный жуир…

Ныне он не мчится птицей,

Хай-Була покинул мир.

Джигитуя, волей рока,

Пьяный он упал с седла,

И давно в раю пророка

«Ай, была иль не была!»

XXIX

Но теперь галантен, пылок,

Он сидел в подвале тут,

И две дюжины бутылок

Уж откупорил Мамут.

Был чертог исполнен шума,

В преисподней хохот рос,

Лишь чабан-Амет угрюмо

Пил, как бочка, свесив нос.

Дмитрий крикнул: — Выпьем, что ли,

Рюмку дамскую, Асан?

— Что же, пьемте, в вашей воле…

— Хай-Була, как твой роман?

— Есть хорошенькая дама!

— Первый сорт, или второй?

— Вот-с письмо их! — Пишет прямо?

Покажи сюда… ой-ой!

XXX

Дмитрий почерк баронессы

С удивлением узнал, —

Вздох, амуры, жантильесы,

Хай-Була и львица зал!

— Ха-ха-ха! Нахал мой, браво!

— Подарила мне часы,

Съездил с ней в Мисхор! — лукаво

Хай-Була крутил усы.

"Вы, шаршавые подонки

И отрепья всех слоев! —

Дмитрий думал, сев в сторонке: —

С вами я кутить готов!

В сей компании прелестной

Позабудусь, как в чаду,

И, хотя оно не лестно,

Славно время проведу!

XXXI

«Снам — конец, тоске — забвенье!

Я не в избранном кругу,

И из недр его виденья

Здесь я вызвать не могу.

Только мелкие тут бесы,

Даже голой ведьмы нет,

Разве образ баронессы —

Промелькнувший силуэт!»

— Дмитрий Павлович! — угрюмо

Рек Асан. — Мне не везет!

Пью, а в голове все дума.

Случай был со мной, да вот

Дело дрянь! Была тут дама…

Мне вот вышила платок

Я за ней ходил упрямо,

Бросил пить, да все не в прок!

XXXII

Что могло такое статься? —

Разлюбила, стал не мил!

Запер я ее, признаться,

Раз в конюшне и прибил.

Я стращал, стрелял в окно ей —

Не идет на рандеву!

Так вот с горничною Зоей

И уехала в Москву! —

Тут Асан, в сужденьях меток,

Дмитрию передает

Анекдотов, исторьеток

Грубый и циничный свод.

Злая летопись курорта,

Хроника сезонных дней…

И мораль в устах у черта

Вряд ли вышла бы верней!

ХХХIII

В Ялте, в дни ее паденья,

Продавец ракушек был.

О морали с точки зренья

Раковины он судил:

— Прежде с дамою, бывало,

В Ялту ездил господин.

Шляпка — ах! Все дай — и мало!

Бюст у дамы — шик один!

Раковину купит дама:

— Сколько стоит? — Грош цена,

Четвертную спросишь прямо, —

Не торгуется она:

— Душка, заплати! — Готово!

А теперь делам конец:

Ведь не даму барин новый,

А жену везет, подлец!

XXXIV

Взгляд на мир, — у всех, конечно,

Раковина есть своя…

Строй бутылок бесконечный

Осушают вновь друзья.

Перцем крепким и зеленым

Рюмку водки закусив,

Пел Мамут гортанным тоном

Дикий с выкриком мотив.

— Дмитрий Павлович! Забыли?

Говорил Асан пьяно,

Как вы влезли в Ай-Василе

К «нашей барышне» в окно?

— Черт же знал, что с ней подруга!

— То-то был переполох!

Крики, свет, бежит прислуга…

А прыжок ваш был не плох!

XXXV

— А татарка в Дерекое?

Ловко ты ее украл! —

Оба вспомнили былое

И напенили бокал.

Дмитрий вспомнил бой с Асаном,

Ночь в разбойничьей бузне,

И нашел, что в виде пьяном

Крепче всадник на коне.

Вдруг, с Асаном споря пылко, —

Были все возбуждены, —

Хай-Була схватил бутылку.

— Вурурум сенын ханы!* —

Заревел Асан и в ухо

Смаху треснул Хай-Булу —

Весь в крови, тот, ахнув глухо,

Растянулся на полу.

____________

*) Выпью твою кровь! — татарское проклятье.

XXXVI

Хай-Була из лужи крови

Вновь привстал, — но, зол и пьян,

Сапогом своим в подкове

Ткнул в лицо его Асан.

— Тохта! Прочь, Асан! — но где там!

Крики, крепкие слова…

Дмитрий и Мамут с Аметом

Драку розняли едва.

Очень долго помириться

Не могли враги, потом

Хай-Була пошел умыться,

И к Асану ехать в дом.

Все решили, чтобы снова,

Музыкантов взяв цыган,

С парой ящиков пивного

Справить пир… — Айда, Асан!

XXXVII

Вихрем скачут, кони мчатся,

Скачет на небе луна,

Льется в сердце луч, сны снятся,

Дмитрий пьян, луна пьяна!

Вот знакомое жилище,

Два сарая, узкий двор,

И Асана логовище

С толстой дверью на запор.

Под протянутой веревкой

Для белья, с коней склонясь,

Всадники скользнули ловко…

Всюду сено, сор и грязь.

Из конюшни слышно ржанье,

Топот лошадей в станках,

И в таинственное зданье

Гости входят впопыхах.

XXXVIII

Комната с конюшней рядом, —

Седла, сбруя по стенам —

Вряд ли походили на дом.

Куль овса был свален там.

В уголке кровать в попоне,

На ковре висел кинжал,

И, за модою в погоне,

Туалетный стол стоял.

Зеркальце на нем и водка…

Гости сели кое-как,

И фонарь, мерцавший кротко,

Осветил чертога мрак.

Появилось мигом пиво,

И цыган кларнет взыграл,

Скрипка, бубен бьет на диво,

И открылся пьяный бал.

XXXIX

В позу став друг перед другом,

С шиком адских выкрутас,

Хай-Була, Асан шли кругом,

И Амет пустился в пляс.

И Мамут в веселье диком,

Со стены сорвав кинжал,

С громом, топотом и гиком

Там лезгинку танцевал.

Но свалившись на постели,

Там, под музыку цыган,

В буйных звуках, в буйном хмеле,

Дмитрий спал, мертвецки пьян…

Снилось грустное былое,

Мрачный сон, весь черный зал,

И о смерти, о покой,

Тихо requiem рыдал.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

УЗЕН-БАШ

Lebet wohl, ihr, glatten Sдle,

Glatte Herren! Glatte Frauen!

Auf die Berge will ich steigen.

Lachend auf euch niederschauen!

Hemrich Heine, «Reisebilder»

I

Светлый край! — я вижу снова

Море, горы, облака…

Мир здесь тих, сосна сурова,

Даль ясна и широка.

Воздух чистый, животворный

Вновь вливается мне в грудь,

В облаках тропинки горной

По каменьям вьется путь.

Ждет душа моя покоя!

В высотах, гдe близок Бог.

Я найду, над бездной стоя,

Мир, забвение тревог.

Все здесь просто и отрадно,

Сердце счастьем напою,

Припаду губами жадно

Под скалой, в траве, к ручью!

II

Право, это идиллично! —

Черный хлеб, вода и лук.

И Сварогов ел отлично,

Сев у скал, на горный луг.

Ключ, журчавши вдоль арыка,

Был прозрачен, чист, студен,

Глыбы гор нависли дико.

Дмитрий весел, утомлен.

Сладок отдых на привале,

Между сосен тих приют!..

Лошади овес жевали,

И огонь развел Мамут.

Веял запахом смолистым

Расстилавшийся дымок,

И под деревом тенистым

Дмитрий на траве прилег.

III

Город кинув для прогулки,

Шел в обычный свой поход

Дмитрий в лес, шумевший, гулкий,

В тишь ущелий, мглу высот.

Бросив праздность жизни вздорной,

Шум курорта, пошлость зал,

Где-нибудь в деревне горной

По неделям он живал.

Жизнь ему казалась краше,

Мир былых исполнен чар,

В мирном, тихом Узен-Баше,

У друзей в семье татар.

Как Антей, к земле прильнувший,

Вновь прилив упавших сил,

Обновленный, отдохнувший,

Он в природе находил.

IV

Кто к природе вечно ясной

Мог прислушаться на миг,

Тот умел живой и властный

Уловить ее язык.

Вздохом ветра, моря шумом,

Детским лепетом ручьев,

Голосом в лесу угрюмом

Говорит она без слов.

Этот шепот, это пенье

Уловив в ночной тиши,

Вновь найдешь тоски забвенье,

Ясность мирную души.

Мать поет у колыбели,

Сказки шепчет горный дух…

Их подслушать не умели

Злое сердце, грубый слух.

V

Но коней седлают снова,

Едут Дмитрий и Мамут,

Едут медленно, ни слова, —

И подъем опасный крут.

В синих иглах лес косматый

Ниже сполз по склону гор,

Гребень голый и зубчатый

Закрывает кругозор.

Дальше степь пустыни горной

И скалистый перевал.

Весь обугленный и черный

Там печально дуб стоял, —

Чертом воткнутая веха!

Тишь безмолвна и тяжка,

И Сварогов будит эхо

Звуком медного рожка.

VI

В небесах лазурно-чистых

Тучек нет… их легкий хор

На холмах лежит волнистых,

Над ложбинами озер.

Ветром согнутые травы,

Груды брошенных камней…

У опасной переправы

Сходят путники с коней, —

Путь вдоль каменных порогов,

Скал, отточенных остро…

Вот, склонясь к траве, Сварогов

Взял орлиное перо.

Лежа здесь, в нагорном поле,

Оброненное в камнях,

Говорит оно о воле,

О безбрежных небесах.

VII

Здесь орел, взлетев над прахом,

Направлял среди высот

Сильных крыл могучим взмахом

Гордый, царственный полет!

Не за ним ли дух стремится

К солнцу, в бледную лазурь,

Крылья развернув, как птица,

В облаках, навстречу бурь?

О, свобода, туч пределы,

Голубые небеса!

Дум высоких отклик смелый

Будят ваши голоса!

Скучный сон ушел далеко…

И Сварогов, как трофей,

Привязал перо высоко

К шляпе войлочной своей.

VIII

Здесь не раз шумела буря

У него над головой,

Туча шла, чело нахмуря,

Взор бросая огневой.

Ночь металась в страхе диком,

Но не билось сердце в нем

Перед этим гневным ликом,

Перед громом и огнем!..

Но уж горы опадали,

Реже сосны, чаще бук,

И открылся в синей дали

Шири горной полукруг.

В котловине углубленной

Там селение татар,

И был слышен отдаленный

Лай собак и скрип мажар.

IX

— Гей, Мамут! Свернем направо,

Здесь нам ближе в Узен-Баш!

Семь часов! Недолог, право,

Через горы путь был наш! —

И кремнистою дорогой

Дмитрий вновь пустился вскачь.

Слева шел плетень убогий

И ветвистый карагач.

Минарет виднелся старый,

Кровель плоские ряды…

К ним чабан спешил с отарой,

И слышней стал шум воды.

Сладко все зовет к покою…

Сели кругом старики,

Где два камня над рекою, —

Узен-Баш — «Исток реки!»

X

Отдых, мирная отрада,

Вод журчанье в тишине,

Сакли белые в два ряда

Словно дремлют в полусне.

Солнце село над долиной,

Уходя за гребни гор,

И на улице пустынной

Стал шумнее разговор.

Черноусые уланы*

Собрались, спеша с полей…

Светлый сумрак, час желанный,

Час, в который веселей

Песни, пестрые наряды,

Чуть бряцающий сааз,

За решеткой в окнах взгляды

Любопытных женских глаз.

__________

*) Улан, по-татарски — парень, молодец.

XI

В сакле с полусгнившей ставней

Жил улан Сеид-Али,

Дмитрия приятель давний.

Их случайности свели.

Был Сеид-Али в напасти.

Он любил свою Фатьму,

Но любви нет без несчастий,

И калым внести ему

Нечем было. Горе тяжко!

Целых десять золотых!

Плакала Фатьма-бедняжка,

Тосковал бедняк-жених.

Сердцем добрым обладая,

Дмитрий внес любви залог.

В счастье пара молодая! —

Он жениться им помог.

XII

Счастье истинное было,

Стоило пустяк всего.

Нежная чета любила, —

Он — ее, она — его.

И клянусь, Аллах свидетель,

Что не трудно щедрым быть,

И, где нужно, добродетель

К благу ближних проявить.

Подвиг прямо «бесконечный»,

Но с Фатьмой Сеид-Али

В благодарности сердечной

Дмитрия превознесли.

И с тех пор в их сакле отчей

Дмитрий свой был человек,

И сошлись они короче,

Дружбой связаны на век.

ХIII

И теперь весь дом в тревоге.

Дмитрий встречен у ворот.

Лошадей во двор убогий

Сам Сеид-Али ведет.

Черноусый, опаленный

Солнцем, с радостным лицом,

Смотрит в курточке зеленой

Он уланом-молодцом.

— Хошь-хельды!* — Фатьма стыдливо,

Встав, приветствует гостей.

Дмитрий свой, но все же — диво

Говорить с мужчиной ей.

И хорошенькой татарке,

Подозвав ее к себе,

Дмитрий достает подарки

Из дорожного эйбэ**.

____________

* Хошь-хельды! — С приездом!

** Эйбэ — переметная сумка.

XIV

Смех, приветствия, расспросы…

Сев на войлок кое-как,

Дмитрий курит папиросы,

Кофе пьет, берет каймак.

Угощение хозяйка

Подает ему сама.

— Ну, Али мой, отвечай-ка,

Бил Фатьму? — Якши Фатьма! —

Все здесь Дмитрию знакомо:

Печь, кувшин, в чадрах стена,

И приветливого дома

Беззаботность, тишина.

В окна смотрят дуб и слива

И в саду журчит ручей…

Славно тут, любовь счастлива,

Задушевен смысл речей…

XV

И Фатьма прелестна, право!

Не глаза, а ясный луч!

На босой ноге лукаво

Соскользнул сафьяы папуч*…

Брови чуть лишь подсурмила…

Стройный стань чадрой одет,

Грудь и шапочка так мило

Убраны кружком монет.

«Цветик, белая гвоздичка,

Сладкий мед — твои уста,

Ты полей весенних птичка!» —

Песнь татарская проста,

Но певец, перебирая

Говорливый свой сааз,

Песенку Бахчисарая

Спел бы про Фатьму не раз.

_________________

*) Папучи — татарские туфли.

XVI

Взяв овес — в ауле редкий, —

Шел Али кормить коней.

Об Айше, ее соседке,

Дмитрий речь заводит с ней.

— Э, Айше? — Фатьма трунила,

Сделав ясный знак рукой, —

В простоте наивно-милой

Не был грубым жест такой.

— Так придет? — Фатьма кивнула

И, смеясь, скользнула вон.

Побродить среди аула

Дмитрий вышел… Ночь и сон!

Лунный свет в горах печальных,

Тополей чернеет ряд.

Тени резки… в саклях дальних

Огоньки, дрожа, горят.

ХVII

Путь белеет в лунном свете,

Блещет речка, тучек нет…

Минарета и мечети

Строен черный силуэт.

Тихо все, лишь где-то, где-то

Чабана свирель поет,

Да скользнет, чадрой одета,

Тень татарки у ворот.

Старшины Абу-Бекира

Освещен богатый дом…

Отделенная от мира,

Между гор, в кольце седом,

Спит деревня, жизни старой

Сохраняя обиход.

Дней Гиреевых татары,

Верный прадедам народ!

XVIII

Как во время Авраама,

Пастухи приносят вновь

В праздники Курбан-Байрама

Агнцев жертвенную кровь,

И библейского Корана

Правоверные сыны

Краж не ведают, обмана,

Непокорности жены.

Дети чтут отца веленья,

Здесь священна седина,

Просты счастье, огорченья,

Смерть сама не так страшна.

Ключ здесь жизни первобытной, —

Узен-Баш, исток живой!

Дух измученный и скрытный

Здесь смиряет ропот свой.

XIX

Что за ночь! Как сказки джина*,

Вся таинственна она!

Спит в туманах гор вершина,

И над ней встает луна.

Собрались там, без сомненья,

В разных видах духи гор:

Джины, шаткие виденья

И таифов бледный хор.

То целительные травы

Льют свой пряный аромат,

И в скале зарок кровавый

Охраняет верный кдад.

И покойников жилище

Белых призраков полно, —

Все в чалмах… лежит кладбище,

Месяцем озарено.

____________

*) Джины — духи, таифы — призраки.

XX

Веет свежестью прохладной

Мгла туманная в лицо,

И, вдыхая воздух жадно,

Дмитрий входит на крыльцо.

Дверь скрипит, и в сакле сонной

На пол постлана постель;

Сквозь окно неугомонно

Слышится цикады трель,

Совка свищет ту же нотку,

Сакля тихая темна, —

На стену окна решетку

Ярко бросила луна.

Завернувшись в одеяло,

На верблюжьем тюфяке

Дмитрий задремал устало,

Вдруг смешок невдалеке…

XXI

Хохот сдавленный у двери,

Кто-то застучал в сенях…

— Ба, уж не моя ли пери?

Дмитрий крадется впотьмах.

Перед ним скользит виденье,

Призрак в белом фереджэ*.

Но его через мгновенье

Дмитрий обнимал уже.

Смех Айше черноволосой,

Поцелуй под кровом тьмы

На мешках пшена и проса,

За кадушкою язмы**.

Прока нет в свиданье длинном,

Дмитрий вновь вкушает сон,

Петухом и муэдзином

Рано утром пробужден.

______________

*) Фереджэ — женская накидка.

**) Язма — овечье молоко.

XXII

— Нынче красные шальвары

Видел я, Али, во сне! —

Шутит он. — Приятель старый,

Дай куман умыться мне! —

Быстро ледяной водою

Освежает он лицо.

Между тем, уж чередою

Входят гости на крыльцо.

Старики идут, уланы,

Сакля говором полна,

И бузы напиток пьяный

Пьют кувшинами до дна.

Появились чебуреки*,

Жирный суп украсил стол,

Есть две вилки — две калеки, —

И горою пир пошел.

______________

*) Чебуреки — татарские пирожки.

XXIII

Дмитрий шлет посла к цыганам,

Музыкантов он зовет.

Как на свадьбу, барабаном

Созывается народ.

Бубен, скрипка… Песни стары:

«Кер-Оглу», «Шарки», «Эльмаз»…

Улыбаются татары

У иных слеза из глаз.

— Поняли мы в Узен-Баше,

Кто ты, Дмитрий-господин!

Да, ты любишь песни наши! —

Говорит старик один.

Мерно разводя руками,

Два улана в пляс пошли,

И одобрен стариками

Был лихой Сеид-Али.

XXIV

— Эй, «Шарки»! — Поют, танцуя:

— «Где Амет наш и Мемет?»

— «Хоть и видел, не скажу я!»

— «Хоть и встретил я, их нет!» —

В сакле тесно, и гурьбою

Шумно высыпал народ,

Музыку ведут с собою,

И вдоль улиц хор идет.

Вот уланы стали кругом,

Бьет даул*, гудит труба…

Два борца сошлись друг с другом, —

Начинается борьба!

Но уж вечер. День приятный

Скрылся, горы тени ткут,

И, простившись, в путь обратный

Едут Дмитрий и Мамут.

______________

*) Даул — барабан.

XXV

Гор пустыня. Звонко камне

Отдается стук копыт.

— Эй, Мамут! Давай огня мне! —

Дмитрий громче говорит.

— Барин, а не ладно с нами!

— Что там? — Нынче муж Айше

Насмерть бил ее вожжами! —

И у Дмитрия в душе

Смолкло все… «Как глупы, дики,

Он подумал наконец,

Муэдзинов этих крики

И блеяние овец!

Что за глупые бараны

Узен-Баша старики!..

Всюду горе, сердца раны,

Всюду призраки тоски!»

XXVI

И как серые виденья,

Омрачая небосклон,

Полз туман из отдаленья,

Набегал со всех сторон.

Туч обрывки пеленою

Одевали степь, холмы,

Скрылись бездны под ногою…

— Стойте, барин! Сбились мы! —

Сумрак слева, сумрак справа,

Тень скалы ползет во мгле,

Облака бегут лукаво,

Смутно в небе, на земле.

— Не видать ни зги, однако!

Так дороги не найдешь! —

— Чу! залаяла собака!

Здесь чабанский близок кош!

XXVII

Лошадь плетью погоняя,

Едут путники на лай,

И летит овчаров стая,

Слышен крик: «Долай-долай!»*

Вот угрюмая фигура

Появилась сквозь туман, —

На пришельцев смотрит хмуро

Недоверчивый чабан.

Но под кров гостеприимный

Молча он гостей ведет.

Из каменьев, низкий, дымный,

Шалаша печален свод.

Две овцы в углу, кадушки…

Сев на корточках кругом,

Пьют катык** из общей кружки

Чабаны пред очагом.

_______________

*) Долай — прочь!

**) Катык — кислое молоко.

ХХVIII

Вот еще один с отарой

Подошел издалека…

Завернувшись буркой старой,

Дмитрий лег у огонька.

Бродят тени, мрачны лица,

Кош печальный — точно сон…

Но Сварогову не спится,

И печально грезит он.

Бесприютно, тяжко… где вы,

Родина, любовь, друзья!

Ветер лишь ведет напевы,

Да унылы гор края.

Одинокий, он отрады

На груди родной не знал…

Нет прощенья, нет пощады, —

Только гул да отклик скал!

XXIX

Ночь прошла, прошли туманы.

Кош покинув чабанов,

Через горы и поляны

Дмитрий снова в путь готов.

Двадцать верст, и он у моря,

Где прибой волны морской

Набегает, вечно споря

С шумом жизни городской.

— Дмитрий Павлович! Откуда?

Вас не видно до сих пор!

Что за дикая причуда

Кочевать по гребням гор?

Вы родилися номадом!

— Просто я фланер, mesdames! —

У Вернэ, присевших рядом,

Развлекал Сварогов дам.

XXX

— Что за день! Тепло и ясно!

Бирюза и жемчуг волн…

— Да, проехаться прекрасно,

Сев под парус в утлый челн!

— Вот один плывет, не плачьте! —

Чтоб отделаться скорей

И узнав баркас по мачте,

Дмитрий кличет рыбарей:

— Эладо!* — Баркас на веслах

К павильону подошел.

Были в нем два грека рослых:

Афанасий и Орел.

Прозванный «Орлом», по чести

Был отчаянный моряк:

Нипочем ему все вместе

Бури, мели и коньяк!

____________

*) Эладо! — по-гречески — Сюда!

XXXI

С Афанасием Стамати,

Черноусым рыбаком

(И контрабандистом, кстати),

Дмитрий был давно знаком.

Залетев на берег носом.

Лодка стала меж камней,

И, перескочив к матросам,

Дмитрий мигом был на ней.

— Право руль! — Канат отдай-ка! —

Развернулись паруса,

И баркас летит, как чайка,

Море, волны, небеса!

Горизонт раскрыт пустыней,

И в дали прибрежных вод

Палевый, лазурный, синий.

Из-за мыса мыс встает.

XXXII

Быстрый бег! Баркас, ныряя,

Мчится, ветром накренен.

Волн играющая стая

Брызжет, бьет со всех сторон.

Солнце жжет, и вод пучина

Тяжело вздымает грудь,

Вот прыгнули два дельфина,

Перерезав лодке путь…

— Будет буря! Не свищите,

На море свистать нельзя! —

Просят греки… Там, в зените.

Облачко плыло, грозя.

И, чреватое громами,

Молний вспышками полно,

Голубыми небесами

Проносилося оно.

XXXIII

Но на борт склонясь беспечно,

Дмитрий смотрит в глубину:

Там прозрачно, бесконечно,

Смутному подобно сну,

Водоросль сквозит порою,

Прошмыгнет медуз грибок,

И, подернут волн игрою,

Мир подводный тих, глубок.

Так душа неизмерима,

И туманна, и темна.

Пробежит порою мимо

Чувства бурного волна,

И опять в покое странном

Обнимает душу сон, —

Чем-то грустным, несказанным,

Глубоко исполнен он.

XXXIV

— Эй, Орел! Запой-ка, милый.

Песню греческую мне, —

И, грустя, напев унылый

Вдаль пронесся по волне.

Понт Эвксинский слышал снова

Звуки эллинских речей,

Хоры волн, звуча сурово,

Бились о борта звончей…

Тенор пел, и вторил басом

Грек другой, и ветер пел

В мачте, в реях над баркасом,

И напев был грустно-смел.

Встало бывшее когда-то, —

Пели так у берегов

Греки, старые пираты,

Деды этих рыбаков.

XXXV

— Дмитрий Павлович! Ведь надо

Горло промочить! — Орел

Несколько бутылок «яда»

Под скамейкою обрел.

Пил из горлышка он прямо,

Запрокинувшись назад,

Позабыв, что нимфа — дама,

И шокируя наяд.

Позавидовавши пиру,

Облизнулся Посейдон…

— Дай сюда маслин и сыру! —

Крикнул Дмитрий, — Пробки вон!

Словно пушечным салютом,

Пробок частою пальбой

Вал потрясся в гребне вздутом

И свалился сам собой.

XXXVI

Опустевшие бутыли,

Сев по горлышко в волне,

Как утопленницы плыли,

Захлебнувшись в глубине.

Песнь неслась в веселом хоре

Гулко, стройно и пьяно:

— Нелюдимо наше море

День и ночь шумит оно! —

На корму вскочив с бутылкой,

Полон дикой красоты,

Пел Орел, танцуя пылко:

— Элла, Элла, фундуты!* —

Волны весело плясали,

И баркас пустился в пляс,

А меж тем из темной дали

Гром гремел, и день погас.

_____________

*) Припев греческой песни.

XXXVII

Фонари зажгли цветные

На баркасе моряки,

И в померкнувшей стихии

Отразились огоньки.

Мачта, алая от света,

Синий блик на парусах…

И, шипя, летит ракета,

Рассыпаясь в небесах.

Вдруг, в ответ на вызов смелый,

Прогневившийся Зевес

Сноп зигзагов, пламя, стрелы

Бросил с грохотом с небес.

Ветер бешеный со свистом

Фонари гасил и рвал, —

На баркас в хаосе мглистом

Налетел внезапный шквал.

ХХХVIII

— Парус левый! — и, как птица,

Под привычною рукой

Лодка прыгает и мчится

По распутице морской.

Близок берег, и слободки

Засветились огоньки.

— Гей! Стамати! Целы в лодке? —

Кличут, машут рыбаки.

Все слободки населенье

Собирается гурьбой:

Крик, объятья, поздравленья,

И вино — само собой!

И вдоль улиц, напевая,

Фонари в руках держа,

Шла процессия живая

В пьяном шуме кутежа.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПОЛЬ И ВИРГИНИЯ

Prima tuae menti veniat fiducia, cunctas

Posse capi: capies tu modo tende plagas.

Ovidius Naso «Ars amandi».

I

Похождений кончив сагу,

До любви дошел я — уф!

Поспешимте к Аю-Дагу,

В обольстительный Гурзуф.

Но Губонина именье

Воспевали все певцы, —

Там поэтов вдохновенье,

Чудных песен образцы:

Мирты, скалы… дивно-ясен

Голубого моря цвет…

Как поэзия, прекрасен

Там губонинский кларет!

Аю-Даг склонился хмуро,

Запах роз душист и прян…

Там под лавром вздох Амура

И под пальмою — роман.

II

В тихом парке, сонно вея,

Дышит светлая мечта,

Афродита и Психея

Скрылись в зелени куста…

Кипарис, седой и старый,

Алых роз объят огнем…

Лабиринт дорожек, пары,

Заблудившиеся в нем, —

Все там мило и прелестно!

И Сварогов через сад

Шел, томясь мечтой безвестной,

Сном предчувствия объят.

Став в задумчивую позу,

И зачем — не зная сам,

Он сорвал невольно розу

И поднес ее к губам.

III

О, любовь! Она умчалась!

Не любил он никогда…

(Или так ему казалось,

Очень верно иногда).

Чувства робкие, святые,

Hежность детская речей —

Он о вас вздыхал впервые,

Ласки ждал он горячей.

Сам себя мечтой растрогав,

Он грустил, что счастья нет,

И в душе чертил Сварогов

Идеала силуэт:

Ножку, локон белокурый,

Милый профиль, римский нос…

И в кустах над ним амуры

Потешалися до слез.

IV

Знаю сам, в раю Тавриды

Не добро едину быть:

Солнца блеск, утесов виды,

Облаков жемчужных нить,

Волны, листья, — вся природа

О любви там говорит,

И мечты иного рода

Не пробудят аппетит.

Вот скамейка… вам знакома.

Хорошо вдвоем здесь сесть

И в стихах Сюлли Прюдома

«С ней» любви язык обресть.

Но Сварогов не был «ею»

Приглашен на рандеву

И, покинувши аллею,

Вышел в сквер, склонив главу.

V

Там Виргинии и Поля

Бил хорошенький фонтан:

Дети шли в ненастье с поля,

И, обняв подруги стан,

Нежный Поль, ступая рядом,

Укрывал ее зонтом,

И с зонта лились каскадом

Капли в блеске золотом.

Повесть двух детей прекрасна.

В ней сокрыт морали род:

В юности любовь опасна

И к погибели ведет.

Думал так, по крайней мере,

Дмитрий, стоя в цветнике.

Вдруг увидел в том же сквере

Даму он невдалеке.

VI

В шляпе, с грациозным станом,

В амазонке и с хлыстом,

Как и он, она фонтаном

Любовалась за кустом.

Смуглое лицо брюнетки,

Тень задумчивая глаз…

Из-под легкой вуалетки

Прядь волос, упав, вилась.

Приподняв рукой в перчатке

Длинный трэн, чуть-чуть грустна,

Дмитрия и по догадке

Не приметила она.

«Ба! Вот строгая Миньона! —

Думал он, — Что если с ней,

Не совсем бесцеремонно

Я заговорю смелей?»

VII

Как росой, обрызгав розу

И стряхнув фонтана ток,

Стал он в рыцарскую позу,

Даме протянув цветок:

— О, сударыня! Примите

Эту розу, скромный дар!

Он любезен Афродите! —

Смелый вид, наряд татар,

Взгляд, усмешка — все в нем было

Дерзко, может быть… хотя

Дама, улыбнувшись мило,

Розу приняла шутя:

Он, рукав откинув белый,

И в наряде золотом,

Молодой, задорный, смелый,

Был красив с своим цветком.

VIII

— Хоть не очень драгоценна

Ваша роза, — здесь их тьма, —

Принимаю дар смиренно…

Но… могла б сорвать сама! —

Улыбаясь, розу дама

Приколола на корсаж.

«Роза Еве от Адама

Вместо яблочка… суть та ж!» —

Дмитрий думал, вслух заметя:

— А фонтан, не правда ль, мил?

В нем идея есть: лишь дети

Любят так, как Поль любил…

— Да, любовь стареет с нами! —

И, не подымая глаз,

Гнула хлыст она руками:

— Любят так лишь в первый раз!

IX

— Но любовь вечна: вторая,

Третья после первой есть, —

Страсть живет, не умирая!

— Это делает вам честь!

Верю в опыт ваш с охотой…

— Я в экспериментах был

Неудачлив! — с грустной нотой

Тихо он проговорил.

Приласкав его глазами,

Дама рассмеялась вновь:

— А ведь мы встречались с вами?..

— В мире том, где есть любовь?

Душ сродство не в моде ныне,

Но ваш голос мне знаком…--

— Мы встречались у графини

Ушаковой и… потом!

X

Дмитрий вспомнил: «В самом деле!»

— У графини пела я…

— «Сон Кюи»… вы чудно пели…

(Ба! не нимфа ли моя?)

Вдруг припомнил он: — "Мы с вами

Встретились раз вне земли:

Между небом и волнами!

— Вы меня почти спасли…

Видите, что есть курьезы:

С лучшей памятью одной

Вы могли, без вашей розы,

Познакомиться со мной!

— Но простите: это было

Сколько уж назад недель…

Платье вас так изменило…

Дама вспыхнула: «Ужель?»

XI

— Познакомимтесь же снова,

И рекомендуйтесь мне.

Анна Павловна Кольцова!

— Я — Сварогов, ваш вполне!

И, смеясь, они друг другу

Жали руку… — А теперь

Окажите мне услугу:

Проводите вон в ту дверь

За садовою эстрадой!.. —

Дмитрий, на отель взглянув,

Поклонился… — Кавалькадой

Мы приехали в Гурзуф.

Ждут меня друзья, простите!

— О, счастливые друзья!

— Да? Ну, если вы хотите,

Вас могу представить я!

XII

Под руку идти с ней ловко

Было. Опираясь вся,

Шла она, склонив головку

И красиво трэн неся.

Дмитрий, с нею в такт ступая,

Говорил: — Но кто ж друзья?

— Граф Ордынцев, Волховская…

— Как? Цирцея? Знаю я!

— Серж Никитин! — Вся плеяда!

Сафочка, конечно, там?

— Это прелесть! Вас не надо

Представлять моим друзьям!

— Волховская здесь давно ли?

— С месяц… Я гощу у ней,

Мы учились вместе в школе!

— А, подруги юных дней!

XIII

Звуки из «Вильгельма Теля»

И оркестра медный строй…

На террасе у отеля

Говор, смех, кружок живой…

В амазонке, в модной шпоре

На изящном сапожке,

Волховская в разговоре

Доминирует в кружке.

Сафочка за самоваром,

Набекрень надев casquette,

Сержа атакует с жаром.

Граф Ордынцев пьет кларет.

— Дмитрии Павлович!.. Вот чудо!

— В Крым? Под наши небеса?..

— Вместе с Анной? — Как? Откуда?

Раздаются голоса.

XIV

На расспросы отвечая,

Дмитрий сел… — Нет, нет! Ко мне! —

Сафо просит: — Дать вам чая?

Серж Никитин вздел пенсне:

— Ваш костюм национальный?

Как вы в шапке меховой

В этот жар экваторьяльный?

— Вас наряд смущает мой?

Шапка носится здесь всеми…

— Быта, так сказать, черта?

— Ваша голова вот в шлеме…

В шлеме вашем пустота

И сквозит… — в жару сноснее! —

И Сварогов, чашку взяв,

Стал нашептывать Цирцее,

Что ее пленяет граф.

XV

— Кто пленяет вас, я знаю!

— Кто же это, например?

— Та, с кем вы явились к чаю…

Браво! С места и в карьер!

— Я перчатку уронила! —

Сафочка кричала… — Но, —

Серж Никитин вставил мило, —

Поднял я ее давно!

— Уж не приняли ль за вызов?

— Амазонки? — На пути

Было множество сюрпризов,

Многого нам не найти.

— Графа вы не потеряли?

— Шпильку, кажется, одну…

Не попала ль к вам? — Едва ли,

Но я шпильку вам верну!

XVI

— Ну, у вас она не колка,

Остроты в ней вовсе нет!

— Но в остротах мало толка…

Граф умней: он пьет кларет!

Хохотала Волховская,

День смеркался, пахнул мирт….

Несся вальс, кружа, мешая

Звуки музыки и флирт.

На лету ловили слово,

И его, в игре живой,

Повернув, с поклоном снова

Возвращали с быстротой.

Jeux de mots в веселом туре

Вальса вихрь кружил и нес…

Парк темнел. В ночной лазури

Разливался запах роз.

ХVII

— Нам пора! — встает Цирцея.

— На коней! — Софи трубит,

И к ручью, где спит аллея,

Марш торжественный открыт.

Сафочка — горнист бедовый,

С Волховской за нею граф…

— Вашу руку! — Серж Кольцовой

Предлагает, в позу став.

— Опоздали! Я не с вами,

Я уже приглашена!

И Сварогова глазами

Позвала к себе она.

По дорожке сходят пары,

В чаще парка тьма густа,

И в аллее ждут татары

С лошадями у моста.

XVIII

— Дождь сбирается! — Кольцовой

Дмитрий тихо говорил,

Как Виргинию Поль новый,

Я бы вас плащом укрыл!

Анна щурилась лукаво:

— Не моя ведь это роль!

Не Виргиния я, право!

— Но и я не юный Поль!

На седло сажая, ножку

Он ей сжал в своей рук,

И она, смутясь немножко,

Наклонилась вся к луке.

Все же ей приятно было…

Взяв за талию, шутя,

Он легко, с мужскою силой,

Поднял Анну, как дитя.

XIX

— Шлейф ваш лег немного складкой,

Я расправляю вам… ну, вот! —

Дмитрий ей помог украдкой:

— Вам ремень ноги не трет?

— О, merci! Теперь прекрасно!

Дмитрий на лошадь вскочил.

Серж меж тем, смущенный, красный,

Изо всех старался сил:

Он помог Цирцее, сзади

Неудобно подсадив.

— Нет, пустите. Бога ради!

Тише!., Mais il est naпf! —

Волховская поневоле

Рассердилась и сошла,

И смеялася до боли

Злая Сафочка с седла.

XX

О, уж эти кавалькады!

Растрепавшийся убор,

Пени, милые досады,

Флирт верхом и ревность ссор!

Всех смутит иная дама,

И конца спектаклю нет! —

Верст на двадцать мелодрама

При участье grande coquette.

Тот влюблен, тому обида,

И, наделав кавардак,

Амазонка вдруг из вида

Исчезает в полумрак.

Мне знакомы эти чары,

Тень Цирцеи да коне,

И разбившиеся пары

Кавалькады при луне.

XXI

Что за ночь! Ах, ночью этой

Сладко пахнул кипарис,

И Ромео шел с Джульеттой,

А с Еленою Парис.

Обнял Фауст Маргариту,

Донну-Анну — Дон-Жуан,

И пастушку Суламиту

Царь воспел, забыв свой сан.

Мир оделся лунной мглою,

Тишина в громадах скал…

Выло слышно: Дафнис Хлою

У фонтана целовал.

И с Виргинией Поль новый,

Дмитрий с Анной, при луне,

Тоже нежничать готовы

Романически вполне.

ХХII

В кипарисовой аллеe

С крепом траурных ветвей

Анна сделалась грустнее.

Дмитрий тихо ехал с ней.

Звуки музыки далекой

Доносились иногда.

Весь в огнях Гурзуф стоокий,

Моря плеск, зажглась звезда…

— Что за ночь! — мечтала Анна,

Тени, волны — как во сне.

Но неправда ль, это странно? —

Отчего-то грустно мне!

— О, со мною это чаще,

Этот хор печальных дум

И напев, в душе звучащий,

Точно Шумана «Warum».

ХХIII

Сколько в нем тоски сердечной

И раздумья в тишине!

И мелодиею вечной

Он всегда звучит во мне.

Снов былых, былых стремлений

Не воротишь уж ничем…

Сколько горьких сожалений,

Сколько слез… зачем, зачем?

О, зачем так обманули

Счастья милые мечты,

И замолкли, и уснули

Думы, песни и цветы!

В сердце боль воспоминаний,

Жизни шум пред нею нем…

Ни надежд, ни упований,

Ни любви… зачем, зачем?

XXIV

— Нет, Никитин, вы упрямы!

Сафочки раздался смех:

Кто же едет слева дамы?

Ну, наездник! Давит всех!

— Россинант мой плох ужасно,

Галопирует, трясет!

Серж удерживал напрасно

Лошади неровный ход.

— Хлыст мой! — Сафочка вскричала,

Подымите, будьте мил!

Бедный Серж, трудясь не мало,

Еле слез, достал, вскочил…

— А теперь, в карьер! Живее!

Догоняйте! Oh-lа-lа!

И Софи во тьме аллеи

Пролетала, как стрела.

XXV

Граф Ордынцев был с Цирцеей

За Гурзуфом далеко.

Конь ее с красивой шеей,

Статный, сильный, шел легко.

Волховская очень смело

Ездила, коня гнала,

И по-английски сидела

Прямо, посреди седла.

Легкое движенье стана,

На луке ноги изгиб,

Граф, влюбленный неустанно,

Созерцал, вздыхал и гиб.

Ах, уже произошла там

Перемена — рок лукав! —

Серж Никитин был за штатом

И в почете юный граф.

XXVI

— Вы, Едена Николавна.

Вы — Армида! — граф вздыхал.

— Вы ребенок!.. Милый, славный.

Но зачем же мадригал?

— Дайте ручку… я в надежде…

— Я уверена вполне,

Что предложите вы прежде

И серьезно руку мне?

Сердца вашего не нужно:

Им и так владею я.

А пока — помчимтесь дружно!

Мы, неправда ли, друзья? —

И Цирцея, очень ловко

Шуткой дело стушевав,

Понеслась, встряхнув головкой,

А за ней на крыльях — граф.

ХХVII

Но хотя мечты крылаты,

И крылат божок Эрот,

Именитый и богатый,

Как их встретит графский род?

О любовь! Она преграды

Рушит званий, рангов, каст, —

Мезальянсу графы рады,

Лорд плебейке герб отдаст.

Перед силою великой

Вечной страсти преклонясь,

На цыганке полудикой

Женится влюбленный князь.

За беньера виконтесса

Выйдет, сан забыв скорей,

И Амур сильней Зевеса,

Бог богов и царь царей!

XXVIII

Шпоря лошадь, Дмитрий с Анной

Кавалькаду обогнал.

Лунный свет в дали туманной

Освещал уступы скал.

Диких роз, акаций ветки

Колыхались, трепеща,

И с дерев спадали сетки

Темнолистного плюща.

— Все грустны? — сказала Анна. —

Мне, поверите ль, вас жаль!

Как-то искренно и странно

Ваша трогает печаль.

Вы несчастны в самом деле…

Если б были мы друзья

И участья вы хотели, —

О, на все б решилась я!

XXIX

— Говорит в вас настроенье,

Ночь, луна! — Клянусь вам, нет! —

— Подарите ж мне забвенье

Горьких дум и тяжких лет!

В эту ночь волшебством страсти

Дышит мир и сон забыт…

Миг любви — он в вашей власти,

Час, — он вам принадлежит —

— Да, но если б мы любили…

— Без любви! Она придет!

Лгать и клясться я не в силе,

Клятвам, лжи — всему черед!..

— Без любви? Но как могу я?..

— Вы хотели мне помочь…

Я прошу лишь поцелуя,

Грезы счастья в эту ночь!

XXX

Побледневшую, немую,

Обнял он ее рукой,

И, отдавшись поцелую,

Анна смолкла… Тишь, покой,

На дорогу тень упала…

И головку положив

На плечо ему устало,

Анна нежности порыв

Нежной ласкою встречала.

Кони близко, тихо шли.

Тесно надвигались скалы.

Убегавшие вдали.

Лунный свет скользнул, нежданный,

Заглянул ей в сумрак глаз,

И зажег улыбку Анны

И в ушах серьги алмаз.

XXXI

Крепко сжав корсаж ей тонкий,

С поцелуем нежных губ,

Славно ехать с амазонкой!..

Но реальный мир наш груб.

Пусть мечтается порою

Ей и вам про жизнь и страсть, —

Лишь с приличною игрою

Можно поцелуй украсть.

Без прелюдии прелестной

И мелодий чувств живых

Целоваться неуместно

Даже в сумерках ночных.

Женщине нужны мотивы,

И когда вы их нашли,

Ждет вас сон любви счастливый

На земле, но вне земли.

XXXII

Бредил также поцелуем

Серж Никитин. Горько был

Он тревогами волнуем,

Ощутив ревнивый пыл.

Холодна была Цирцея,

Но надежд не потеряв,

Он, как прежде, пламенея,

Рвался к ней… «Проклятый граф!

Где они? Ужель объятья,

Поцелуи при луне?

Нет, им должен помешать я,

Не могу, чтоб здесь, при мне!..»

Он кипел, и, в гневе пылок,

Бросив Сафочку одну,

«Шлем» свой сдвинув на затылок,

Полетел, как на войну.

XXXIII

Потрясен был бегом конским

Самый воздух… Вскачь скакал

С Александром Македонским

Длинноногий Буцефал.

— Господин! Эй! Упадете! —

Проводник летел за ним…

Вдруг на самом повороте

Конь споткнулся… Недвижим,

Еле не сломавши шеи,

Распростерся Серж стремглав —

У прелестных ног Цирцеи

Драматически упав.

— Боже мой! Вы не убились?

— Да вставайте же! — Ох, нет!

Над упавшим суетились

Дмитрий, граф, Асан, Амет.

XXXIV

Перепуганные дамы

Сбились в кучку… Наконец

Серж, поднявшийся из ямы,

Встал, бледнее, чем мертвец.

— Целы? — Заживет до свадьбы!

— Не ушиблись? — О, пустяк! —

— Поводов не распускать бы,

Господин, вам! Как же так! —

Хор советов, сожалений,

И, жестокий рок кляня,

Серж, плачевней скорбной тени,

Вновь садится на коня.

Видя, что вся суть в курьезе,

Сафочка хохочет: «Ах!

Право, в грациозной позе

Вы повергнулись во прах!»

XXXV

В приключенье столь нежданном

Полетавши кувырком,

Серж отделался изъяном

В платье, страхом, синяком.

И затем вся кавалькада,

Без дальнейших авантюр,

Выходящих вон из ряда.

Понеслась, но Серж был хмур.

Промелькнули Ай-Никиты

Сакли, кровли, огоньки, —

Серж молчал, на мир сердитый

Полный гнева и тоски.

И Массандру так же немо

Он проехал, — и в тени

Дальних гор, как диадема,

Ялты вспыхнули огни.

XXXVI

Воздух спал, цикады трели

Четко раздавались в нем.

Светляки в кустах горели

Фосфорическим огнем.

Там, среди зеленых кущей,

Ароматна и тепла,

Ночь, затеплив свет зовущий,

Маяки любви зажгла.

И в избытки упоенья

Снов, желаний и страстей,

Не само ли наслажденье

Там светилось в тьме ветвей?

Мир дышал волшебным чудом,

И огни влюбленных грез

Рассыпались изумрудом

По траве и в почках роз.

ХХХVII

И во всем живая сила

Страстных грез отозвалась…

— Я люблю вас! — говорила

Анна, к Дмитрию склонясь.

Руку сжав ее в перчатке,

Заглянув ей в глубь очей,

Он узнал в них тот же шаткий

И манящий блеск ночей,

Тот же свет зовущей страсти.

Что горел в кустах, в траве,

Полный нежности и власти,

Весь сиявший в торжестве…

Он узнал в них счастье ласки

И прочел любви печаль,

И мечты той лунной сказки.

Что рассказывала даль.

XXXVIII

Но довольно! Amoroso

Я кончаю, пылко спев.

Здесь есть все: мечта и роза,

Свет луны и вздохи дев.

Даже, есть немного чувства

И немало чепухи…

О, поэзии искусство

И певучие стихи!

Я люблю вас, но в конфузе

И забыв поэта спесь,

Признаюсь лукавой музе,

Что приличней пенье здесь.

Тенор, сжалься над поэтом!

Славный Фигнер, вас зову!

Con amore спев фальцетом,

Заключите мне главу!

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛИЦИНИЯ

On a dans lвmе une tendresse

Oъ tremblent toutes les douleurs,

Et c’est parfois une caresse,

Qui trouble et fait germer les pleurs.

Sulli-Prudhomme.

I

— Мы в садах цветущей Эи!

— Муз и Граций здесь приют!

И, смеясь, в чертог Цирцеи

Дмитрий, Серж и граф идут.

Улиц вид здесь был пустынней…

Серж калитки взял кольцо, —

Свежим запахом глициний

Им повеяло в лицо.

Посреди акаций белых,

Снежных листьев, алых роз,

В очарованных пределах

Кипарис зеленый рос.

Плеск воды, фонтана мрамор,

Виллы сказочный чертог…

Вместо «salve» слово «amor»

Украшало там порог.

II

Кисти крупные глициний

Убирали весь фасад.

Был обвит гирляндой синей

Там балкон, сходивший в сад.

Бросив трепетные тени

В стекла окон, вдоль террас,

На колонны и ступени

Там глициния вилась.

С крыш сбегала сетью яркой,

Расползалась вдоль оград.

И над входом с легкой аркой

Упадал ее каскад.

Ароматна и прекрасна,

Навевая лень мечты,

Здесь она царила властно,

Разбросав свои цветы.

III

В час, когда на этой вилле

Гас вечерний свет зари,

В сад три музы выходили,

Три богини, нимфы три:

Первая была Цирцея.

Сафо там была второй,

И Калипсо третья фея, —

Ею мой пленен герой.

Этой нимфою прелестной

И царицею наяд

Одиссей сам, как известно,

Был пленен семь лет подряд.

Но для суетного света

Попытаюсь я опять,

Взяв палитру, три портрета

С трех богинь нарисовать.

IV

Злым жезлом своим владея,

Всех богинь она страшней —

Белокурая Цирцея

В стаде львов, пантер, свиней…

Между свиньями и львами,

Ей особенно мила,

Нежно хлопает ушами

Тень влюбленного осла.

Но теперь causerie в гостиной

И богини слышен смех…

Как иных с любезной миной

Отличаешь в свите «всех»!

Как других встречает строго,

Как небрежна, как она

Обещать умеет много.

Ничего не дав сполна!

V

Вечер стих. Богиня в пледе

С кем-то сходит в сад густой.

На скамейку сев, в беседе

Стала девушкой простой.

Да, она была когда-то

Одинока и бедна…

Жизнь ее теперь богата,

Но не радует она!

Из окна рояля звуки

Долетают, сад шумит…

Как грустна! Как бледны руки,

Как ее печален вид!

Уж не милая ль Татьяна

Здесь пригрезилась в саду?

Дышит мирт, и фортепьяно,

И цветы — как на беду!

VI

Есть кокетки, — их искусство

С красотою заодно.

Не инстинкт один, но чувство,

Сердце трогает оно.

И когда божку Амуру

Рад влюбленный жизнь отдать —

Нежных чувств клавиатуру

Любо им перебирать:

Сердца лучшие желанья,

Струны робкие души!

Арф Эоловых бряцанье

Сладко слушать им в тиши.

Сообщив их ореолу

Злую прелесть иногда,

В них живет к другому полу

Инстинктивная вражда.

VII

По ночам, в саду Цирцеи,

Лишь становится темней,

Бродит в сумраке аллеи

Рой вздыхающих теней.

Рой влюбленных привидений

Плачет, слезы льет в батист,

И от вздохов их осенний

На ветвях трепещет лист

Но пленительней Цирцеи

Сафо, Сафочка, Софи!

Эскапады и затеи

Милы в ней, как сон любви.

Пусть портрет ее нам Зичи

Нарисует, взяв пастель:

Фей в лесной глуши и дичи,

Эльфа сон, в цветке — постель.

VIII

Но и в жизни прозаичной

Поэтически мила,

Не Сафо она античной,

Просто Сафочкой была.

Нрав по истине бесовский:

С ней не спорь, ей не перечь!

Что за выговор московский,

Что за правильная речь!

Блеск острот, задор лукавый,

Словом, как рублем, дарит!

Мигом спорщик стал забавой

И кикиморой глядит!

Но при колкости беседы

Сафочка совсем не зла…

Ей прозванье «непоседы»

Няня старая дала.

IX

Как мила ее фигурка!

Как изящно сложена!

Вот уселась в позе турка

На диване шить она…

Вот бежит — гудит аллея!

Шум и смех, а сколько мин!

Или, щечками алея,

Смотрит в гаснущий камин.

В «дурачки» с азартом злости

Бьется с няней в вечера

И поет романсы Тости, —

Ей «Нинон» почти сестра.

«О, Нинон! Ты грез не знаешь!

Ты не любишь никогда…

Не живешь, а прозябаешь:

Дни идут, летят года!»

X

Но милей Калипсо. Ею

Телемак, хитрец Улисс,

Муж, лишивший чар Цирцею,

И Сварогов увлеклись.

О, конечно, нимфа эта

Далеко не Sainte-Nitouche!

Но для строгого портрета

Мне нужны перо и тушь.

Слаб портрет, весьма далек он.

Контур, штрих… пишу en face,

И рисую черный локон

И агаты черных глаз.

Впрочем, прибегать к черченью,

Я не знаю, нужно ль мне?

Ведь она поет? По пенью

Судим мы певиц вполне.

XI

Как «Vorrei morir» прекрасна,

Точно «Aimez-moi» мила

И кокетливо-опасна

Анна Павловна была.

С музыкой Шопена чудной

Я ее сравнить бы мог,

Бурной, страстной, безрассудной,

Полной чувства и тревог.

Также мысль звучит в ней строго,

С легкой прелестью мечты,

Также искренности много

И глубокой простоты.

Нежный тон, блеск гаммы гордый…

Молвит, в правде не греша,

Чувства — те же ведь аккорды,

Та же музыка — душа.

ХII

Ба! Но мы в серьезность впали…

Как мне быть? "В вечерний час

Три богини спорить стали, —

Кто прекраснее из нас?

Вот Калипсо, вот Цирцея,

Сафо, Сафочка моя…

И раздор меж ними сея,

Яблочко бросаю я.

О, читатель! Будь Парисом

И судьею красоты!

Трех богинь за кипарисом

На балконе видишь ты.

«Эвоэ! Богини эти!..»

И Сварогов, Серж и граф,

Как Парис, в вечернем свете

Их узрели, в сад попав.

ХIII

Легкий стан обняв у талий,

На балконе — милый вид —

Сафочка с Цирцеей стали,

Анна с книгою сидит.

Группа граций… Волховская

В белом платье с пояском,

Сафо кутает, мечтая,

Плечи шелковым платком.

Серж, подняв свой шлем с поклоном,

Крикнул: "Здравствуйте, mesdames!

Здесь три гранда под балконом!..

Вам я серенаду дам! —

— Серенаду? Слишком страстно!

Но синьорам наш привет!

— Музыка была б ужасна!

К счастью с ними лютни нет!

XIV

— Спит Гренада! — Серж стал в позу,

Как гитару, палку взяв.

— О, певец! Ловите розу! —

Но ловили Серж и граф.

Сафочка с Цирцеей рядом

Хохотали: «Граф, живей!»

Дмитрий, встретясь с Анной взглядом,

Молча поклонился ей.

Анна улыбнулась мило,

Оправляя туалет,

И головку наклонила

На поклон его в ответ.

Разместившись на балконе,

Все болтали… вечер гас,

И над морем, в темном фоне

Огоньком звезда зажглась.

XV

Волховская оживила

Жизнь курорта. В Ялте всех

Привлекала эта вилла,

Где царили флирт и смех.

Вечера бывали часто,

И, в очарованье злом,

Три богини, три контраста,

Здесь сходились — за столом.

Но едва лишь чай кончался,

Возле каждой из наяд

Свой кружок группировался.

Свой адоратеров штат.

Только избранные гости,

Впрочем, принимались здесь,

Для других предметом злости

Сделалась Цирцеи спесь.

XVI

Возбуждали род досады

В Ялте, где царит хандра,

Блеск концертов, кавалькады,

Пикники и вечера.

Знаменитость из столицы,

Туалетом поразив,

В звании сезонной львицы

Раздражала местных див.

Страсть прелестнейшей из граций

К шуму, помпе и цветам,

Жажда славы и оваций

Стали всем известны там.

И остряк какой-то хмурый

Волховскую очень зло

Звал «Маркизой Помпа-дурой»,

И прозванью повезло.

XVII

Но пока в тени балкона

Граф был томен, Серж блистал,

Сафочка неугомонна,

Анна тихо вышла в зал.

— Прелесть эта куафюра!

Провела рукой она, —

В зеркалах ее фигура

Лампою освещена.

Точно в раковинках были

Две жемчужины в ушах…

Вдруг пред нею в нежном пыле

Стал Сварогов в зеркалах.

Повернув головку, Анна

Улыбнулась: — Что вы? — Так!

Я любуюсь! — Мною? Странно! —

— Бы прелестны! — О, чудак!

XVIII

— Анна! Где ты? — Волховская

Прервала их tete-a-tete,

Петь идем! — Скажу, вздыхая,

Что помех несносней нет!

И Цирцея, в миг досадный,

Анну осмотрев нежней,

— Как сегодня мы нарядны! —

Дружески кивнула ей.

Между тем Серж на рояле

Ставил ноты, суетясь.

Музы воцарились в зале,

Обратив ее в Парнас.

— Что вам спеть? — Цирцея встала.

— Из «Сомнамбулы»! — Ах, нет!

Лучше с Анной мы сначала

Из «Лакмэ» споем дуэт!

XIX

Ноты низкие взяв смело

И грудные fa и lа,

За контральто Анна пела,

Разумеется, шаля.

Впрочем, это выходило

У богинь, пленявших свет,

Музыкально и премило.

Был божествен их дуэт.

Красота, аккорды, пенье

И картины по стенам,

И bibelots, и вдохновенье, —

Это был искусства храм!

В позе Серж у фортепьяно;

Вид концертный Волховской

И за клавишами Анна —

Милой группы жанр живой!

XX

— Ах, Елена Николавна!

Спойте нам «Air des bijoux!»

Граф просил, моля забавно:

— Я вам ноты положу!

— Сафочка, да где же ноты?

— Ах, на полке, на второй!

— Нет!.. Здесь Грига переплеты!

Вечно так! все перерой!

Ноты найдены, раскрыты…

С фразировкой мастерской

Спета сцена Маргариты…

Рукоплещут Волховской.

— Браво! Bis! — и из столовой,

Аплодируя, идут

Гость какой-то с дамой новой,

Доктор и гвардейский пшют.

XXI

— Местный врач, рекомендую:

Доктор, бициклист, певец! —

Говор, хвалят Волховскую,

И уселись наконец.

Вновь дуэт, романсы Тости,

И на цыпочках шли в зал

Появившиеся гости:

Инженер и генерал.

Шпор бряцание и трели…

— Анна! Очередь твоя!

— Анна Павловна! Вы б спели!

— Спеть, но что? Не знаю я!

— Ну, хотя романс Миньоны!

Дмитрий с нетерпеньем ждал.

В край прекрасный, отдаленный,

Голос Анны страстно звал.

XXII

В край, где лавры и лимоны,

Мирт цветет, ясней звезда,

В край, где родина Миньоны,

С ней уйти туда, туда!

Дышит ветер, плещет море,

Алых роз там вьется сеть.

Там забыть изгнанья горе,

Там любить и умереть!..

Ветер доносил с балкона

Роз, глициний аромат…

Не сама ль поет Миньона?

Край тот дальний — этот сад?

И когда замолкла Анна,

Светлых грез раскинув сеть,

Дмитрий пробудился странно:

— Да, любить и умереть!

XXIII

В этот вечер Анна пела

Чудно: так, как никогда,

И понравиться хотела.

Знаменитость и «звезда»,

Волховская перед нею

Вдруг померкла… Хор похвал,

Анну встретивши, Цирцею

Возмутил и раздражал.

Как соперницы, подруги

Очутились vis-a-vis.

Голос Анны здесь, на юге,

Под влиянием любви,

Стад еще нежней, прелестней,

Распустился, как цветок,

И победной, страстной песней

Всех смутил и всех увлек.

XXIV

— Анна Павловна, «Аиду»! —

Генерал просил: — Ведь вы

С нею схожи и по виду…

Право, с ног до головы!

Вы смуглы, совсем брюнетка…

Я в «Аиде» видел вас, —

Тип подобный встретишь редко:

Поза, мимика, блеск глаз,

Красный плащ, корона, цепи,

Образ царственной рабы,

Дочери пустынь и степи,

Дикий гнев, к богам мольбы, —

Это несравненно было!

Ну, порадуйте же нас!

— О, merci! Вы очень милы! —

Анна кланялась, смеясь.

XXV

Анна пела, и убита,

Ниспровергнута была

В прах Аидой Маргарита.

Петь Цирцея начала

Нервно, с видом скрытой злости,

И сорвалась… пал кумир!

Двух певиц узрели гости

Неожиданный турнир.

— Не могу! Совсем устала! —

Волховская на диван

Села возле генерала:

— Вы довольны, ветеран?

— О, прелестно! Лукка! Патти!

И какой здесь резонанс!

— Сафочка не пела, кстати!

Спой цыганский нам романс!

XXVI

— Что ты, Лена? Это пенье —

После Верди и Гуно?

— Ах, педантка! — Настроенье

Не такое!.. — Все равно! —

Сафочка прелестно пела

По-цыгански, пошиб, шик

Имитируя умело,

Жесты даже и язык.

Сафочка, присев с гитарой,

Обвела глазами всех, —

И романс запела старый, —

Так Домаше спеть не грех!

— «Лишь наклонишь ты головку

И с улыбкою глядишь,

Знаю я твою уловку,

Только страсть во мне дразнишь!»

XXVII

Анна встала, и за нею

Дмитрий тихо вышел в сад.

Всю в глициниях, аллею

Пробуждал там звон цикад.

На скамейке, в тень платана.

Где едва сквозит луна,

О Дмитрием присела Анна,

Вечером утомлена.

— Как вы пели! Эти звуки, —

Жизнь, любовь… сама любовь! —

Он тихонько сжал ей руки…

— Неужель не будет вновь, —

Он шепнул ей, — то, что было

За Гурзуфом, в эту ночь?..

— Поцелуй опять? Вот мило!

Не хочу! Идите прочь!

XXVIII

— Полноте, могло ль забыться

Все, что вы сказали мне?

— Мало ли что говорится

В пикниках и при луне!

Вы сочли серьезной шутку?

— Значит, только в летний сон

Верил я, на зло рассудку?

— Вы не влюблены ль? — Влюблен!

— Наконец признанье слышу!

Друг мой, остается вам

Амурезно влезть на крышу

И романс мяукать там!

— Боже мой, ужель напрасно

Я признался, вам одной,

В том, что горько, ежечасно

Ум томит, всегда со мной!..

XXIX

Неужель участье было

Только шутка, флирт, игра?

— Нет, мой друг, я не забыла.

Успокойтесь, я добра!

Я дразню вас… Вы на слове

Можете меня поймать.

— Это — правда? — Вам не внове? —

Я Виргиния опять,

Вы — мой Поль! Целуйте смело!..

Кстати, слышите дуэт?

Маргарита вновь запела…

Фауст--доктор! Лунный свет,

Кипарисы — точно сцена!

Я войти готова в роль…

Вечно, страстно, неизменно

Я люблю тебя, изволь!

XXX

О, приют любви священный!

Пусть привет к тебе летит!

Сон невинный, сон блаженный

О любви нам говорит!

Ночь в саду, луна и пенье,

Хоть избиты и смешны,

Навевают упоенье

В сотый раз былые сны!

Анна, сердцу уступая,

Прошептала: "Милый мой!

Верь, пока тебе нужна я,

Буду я всегда с тобой!

— Анна! — Нет, без поцелуя!

После ужина, в саду,

Многое тебе скажу я…

Приходи, тебя я жду!

XXXI

Ряд куртин, деревьев группы,

Сад Цирцеи очень мал,

Но красиво, как уступы,

В три террасы упадал.

В этом вкус был обнаружен.

Сад уютен был и мил.

На тeppacе средней ужин

Нимфой сервирован был.

Серебро, хрусталь и вазы…

В чашах крымского вина

Отражались, как топазы,

Звезды неба и луна.

Всюду милые затеи…

К лампам двум на огоньки,

Как поклонники Цирцеи,

Налетали мотыльки.

XXXII

— Граф, вы не поэт! — вздыхала

Сафочка, — Я смущена…

Восхищаетесь вы мало!

— Чем? — Ах, звезды! Ах, луна!

Генерал заспорил с Анной:

— Плох ваш Крым! Мне Рейн милей!

— Желтый Рейн? Там так туманно,

Этот Рейн Невы мутней!

Draсhenfels и копоть дыма!

Я в Швейцарии была,

И она не лучше Крыма!

— Вам не нравится скала

Лорелеи? — Скучно, право!

Вот романс пленил меня!

Генерал шепнул лукаво:

— Лорелея вам родня!

ХХХIII

Анна улыбнулась… — Ницца,

Биариц — как хороши!

Дмитрий стал чуть-чуть сердиться:

— Были, генерал, в Виши?

— Нет-с! — А ведь для вас полезно!

— Не хотите ли вина? —

Анна вставила любезно.

Злила Дмитрия она.

Серж являл Цирцее чувство,

Доктор, соблюдавши пост,

В честь артисток и искусства

Произнес витийный тост.

Серж, амурность в генерале,

Анны смех, врач-цицерон

Дмитрию, надоедали.

Ужином он был взбешен.

XXXIV

— Ах! — вдруг вскрикнула Цирцея,

Сколопендра! Бейте, граф!

— Где дракон? Давайте змея! —

Граф вскочил, палаш изъяв.

Извивавшегося гада

Тотчас граф сразил мечом.

— Рыцарь мой! Вас ждет награда!

— Смерть за вас мне нипочем!

Сколопендры появленье

Возбудило шутки, смех,

Дам минутное смущенье,

И развеселило всех.

Серж острил, косясь на графа,

Что его геройству рад,

Что у сколопендры Сафо

Позаимствовала яд.

XXXV

Наконец прощаться стали.

Дмитрий первый вышел в сад.

Полон страстной был печали

Роз и миртов аромат.

Кто-то шел во тьме аллеи,

Стукнуло кольцо ворот…

На балконе тень Цирцеи

Дмитрий видел… — "А, ну вот!

Дождался и граф амура!

Это он с ней! Началось!

Нимфы белая фигура,

Прядь распущенных волос…

Быть Ордынцевой графиней

Вам судьба предречена!

Кисти влажные глициний

Рвал он нервно: — Где ж она?

XXXVII

«Льют цветы благоуханье,

И мастику я зажгла,

Приходи же на свиданье!..»

Голос пел, — она звала!

Анна шла к нему в аллее…

— Наконец! — Иди скорей!

За террасой, где темнее,

Тихо щелкнул ключ дверей.

— Здесь! — шепнула Анна скоро,

Это комната моя!

В темноте упала штора,

Лампочка, лучи струя,

Загорелась синим светом

И открыла уголок

С зеркалом и туалетом,

И глицинии цветок.

XXXVII

— Каждый день я утром рано

Ставлю свежие цветы! —

Робко улыбнулась Анна. —

Вот и розы, любишь ты?

— У тебя здесь все так мило…

Знаешь, — Дмитрий говорил, —

Сердце многое забыло,

Я когда-то лучше был!

Но и нынче, — это странно, —

Точно юношей стал я…

Прелестью забытой, Анна,

Веет комната твоя!

Близость женщины любимой.

Ночь, постель твоя, цветы

Вновь томят непобедимо…

Я смущен… поверишь ты?

ХХХVIII

— Дорогой мой!.. — Да, смущенье

Оттого, что знаю я,

Что сейчас, через мгновенье,

Анна, будешь ты моя!

Ласки первой, власти милой

Право, данное тобой,

Снова сердце мне смутило

Счастьем, нежностью, мольбой!

Ты мила мне, ты желанна!..

К Дмитрию прильнув на грудь,

Личико старалась Анна

Скрыть и спрятать как-нибудь…

Вся поникнула пугливо,

Смущена, нежна, слаба, —

Так улыбка тороплива,

Так ребячлива борьба!..

XXXIX

Пусть закроет сеть глициний

В храм любви заветный вход

И своей гирляндой синей

Сон счастливый перевьет!

Ночь тепла и ароматна,

В этот час ночной порой, —

Что довольно вероятно, —

Вылетает Эльфов рой.

Из глициний и магнолий

Хор летит, певуч и смел,

Блещет лезвием дреколий, —

Поэтичней: пик и стрел.

Эльфов стрелы полны яда,

Что разлит по всем цветам…

В этот час в аллеи сада

Выходить опасно нам!

XL

В этот час все негой дышит

И любви печалью злой.

Сердце бедное не слышит,

Как уколется стрелой…

Яд былых воспоминаний

Проникает в грудь опять,

В тайной прелести мечтаний

Вновь начнешь грустить, вздыхать.

Развернется венчик розы,

Озарен луны игрой,

И насмешливый позы

Принимает духов рой:

— О, глупец! О, простофиля! —

Эльфы шепчут и цветы,

Юной страсти водевиля

Разыграть не можешь ты!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

АННА

Candida me capiet, capiet me flava puella,

Et etiam in fusco' grata colone Venus.

Ovidius Naso. «Amores».

I

Солнца мне! Здесь хмуро небо!

Ждем любви мы, а на нас

Льется дождь… В лучах лишь Феба

Зреют страсть и ананас.

Страсть цветет там померанцем.

Поспешай к иной земле,

Кто, не став вегетарьянцем,

Любит женщин, дичь, филе.

B Крым! Там лавры и лимоны,

И лимонов двух овал

У пленительной Миньоны

Скрыт под сенью покрывал.

Муж рогатый с каждым годом,

Жен объятия там — рай,

И течет млеком и медом

Знойный юг, роскошный край!

II

Здесь тоска берет нас в лапы,

Моралист ведет за нос,

Всюду менторы и папы,

И журналы, — род Каносс.

Но «Каноссы» есть прелестней:

В туфле и чулке a jour

Ножка нимфы — интересней

Туфли папы… о, Амур!

О, Амур! Божок лучистый!

Кто отрекся от божка?

Где такие атеисты?

Чья вина настоль тяжка?

Был Аид во время оно…

Пусть сожжет их страсти зной.

Вечно дразнит Персефона,

Пеньюар надев сквозной!

III

Мрачны были гугеноты,

Протестанты впали в сплин,

Но и тех, в часы заботы,

Спас красавиц кринолин.

Гугенот Дальвиль чудесно

Был спасен, — не он один

Находил приют прелестный,

Спрятавшись под кринолин.

В злую ночь Варфоломея

Маргарита Валуа,

Редкой храбростью владея,

Мужа юбкою спасла.

«Колокол» гостеприимный,

Доблестный вертюгадэн,

Многих брал под кров интимный

В эту ночь кровавых сцен.

IV

В дни печали, в дни гоненья,

В дни заботы и хандры,

Как Дальвиль, найдем спасенье

Все мы. Женщины добры.

Только внешность — холод встречный,

Сердца лед растопит страсть.

Дамы — глетчеры, конечно,

Но и глетчер может «пасть».

Все на юге в заговоре

С богом страсти: запах роз,

Лунный свет, и злое море

Мечет жемчуг страстных слез.

Волны там легки и зыбки,

Набегут, отхлынут вновь,

Под сурдину, точно скрипки,

Напевая про любовь.

V

Там из полного бокала

Дмитрий пил любовь давно.

Страсть--Локуста подмешала

Мускус в пряное вино.

Часто нежностью волнуем,

С Анной, не боясь греxa,

Он менялся поцелуем,

Точно рифмой два стиха.

Прелесть этой рифмы звучной

Оценил он, как поэт.

(Согласись, прозаик скучный,

Что беды в созвучьях нет.)

Поэтически рифмуя

С милой Анной каждый миг,

Дмитрий скоро поцелуя

Всю гармонию постиг.

VI

День был чудный. После бури,

Бушевавшей в эту ночь,

Стал яснее цвет лазури,

Облака бежали прочь.

Освеженные, вздыхали

Влажной зеленью сады.

Стекла окон, как в кристалле,

В соли, в капельках воды,

Точно снегом серебрятся,

Солью веет ветерок…

И дышал, и надышаться

Дмитрий воздухом не мог.

Запах моря, йода полный,

Бриз и солнце, — чуден Крым!

И вдоль набережной волны

Бились с грохотом глухим.

VII

Шли кокетливые дамы,

Ножку быструю открыв…

Лишь один москвич упрямый

Брел уныл и сиротлив.

Тип особенного сорта,

Из брезгливых россиян,

Пессимист, зоил курорта,

Недовольный критикан.

Вдруг в толпе, на брег влекомой

И кочующей гурьбой,

Дмитрий видит взгляд знакомый

И улыбку пред собой.

Несомненно образ Анны! —

Утренней свежей зари,

Прямо из соленой ванны,

В завитках и poudre de riz.

VIII

В платье--крем и шляпке с током,

«Desirиe et attrayante»,

Анна шла, и томным оком

К ней взывал прохожий франт.

Ей немножко льстили взгляды

Восхищавшихся мужчин,

Краску легкую досады

Вызвал, может быть, один,

Слишком дерзкий, но понятно —

Он простителен весьма:

Что прелестна и приятна,

Анна знала и сама.

Вдруг в глазах ее короткий

Огонек блеснул нежней:

Твердой, быстрою походкой

Дмитрий шел навстречу к ней.

IX

— Ах, как встретиться могли мы?.

— Вы куда? — Пойдем со мной!

Образ близкий и любимый

Нам милей в толпе чужой.

Слышишь звук знакомой речи,

Узнаешь лица черты…

Неожиданные встречи —

Радость сбывшейся мечты!

— Хочешь чашку шоколада?

Ты не завтракала? — Нет! —

— Так зайдем к Вернэ? — Не надо! —

— Отчего? — Что скажет свет? —

И, смеясь, Кольцова входит

Под руку с ним в павильон.

Пшют на них монокль наводит,

Два знакомых шлют поклон.

X

С Анной сев у балюстрады,

Созерцая вид морской,

Дмитрий примечает взгляды

Легкой зависти мужской.

Часто женщиной прелестной

Мы гордились вместе с ним.

Это суетно, но лестно…

Слабость легкую простим!

Пусть исчезло, как баллада,

Время рыцарей и фей, —

Женщина — побед награда,

И любовь ее — трофей!

Не смешон ли вздох влюбленных,

Идеальная мечта? —

Не на долю побежденных

Достается красота!

XI

Отпивая из бокала

И бранясь на жаркий день,

Анна веером бросала

На лицо то свет, то тень.

У южанок веер зыбкий —

Преопаснейший снаряд:

То осветится улыбка,

То в тени манящий взгляд.

Право, пагубней нет средства

И оружия верней

Для любви и для кокетства,

Флирта солнца и теней.

Пальмы лист, простой и круглый

Или веер, весь разной,

Он лицу южанки смуглой

Придает лукавый зной.

III

— Дмитрий, видишь? Нынче море

Мокрое… Ну, право! — Да? —

— Нет, не смейся! — В разговоре

Дмитрий тихо иногда

Милый вздор шептал ей в уши

Что-то легкое весьма.

Анна вспыхнула: «Послушай!..»

Но, не выдержав сама,

Разорялась очень звонко:

— Дмитрий, можно все сказать

Даже дерзкое, но тонко! —

— Но я шепотом!.. — Опять?

— Ну, прости великодушно!

— Дмитрий, знаешь ли? К тебе

Сафочка неравнодушна!

— Наше милое бэбэ?

XIII

— Нет, серьезно! — Это странно.

Впрочем, весь ваш род такой!

Узнаю я женщин, Анна!

Стоит полюбить одной,

Две других из подражанья

И завистливости к ней

Уделяют нам вниманье

И становятся нежней!

— Судишь ты несправедливо!

— Это все у вас в крови!

Ревность, зависть — два мотива

Женской страсти и любви!

— Ну, а я как полюбила?

— В этом виноват был юг.

— Но ты скромен… это мило!

Дай сиропа мне, мой друг!

XIV

— Говоря по правде, Анна,

Я боюсь любви: она

Неизменно, постоянно

Горя скрытого полна.

Я любил всегда сильнее,

Чем меня любили… Нет

Чувства горше и больнее!

Это память прошлых лет.

— О, разрыв наш неминуем!

Клятву подтвердить в любви

Я могла бы поцелуем,

Но, сидят там vis-a-vis.

Это кто? — Наш архи-олух!

— Ха-ха-ха! Но почему ж?

— Ты ошиблась: «археолог»

Я сказал, — ученый муж!

XV

— Я в учености беспечна!

— Да, для дам итог наук

Том Молоховец, конечно,

И, конечно, доктор Жук!

— О, ты зол! Но я — певица!

Мне ученой быть смешно,

И в хозяйстве я тупица…

Бокль мой — Верди, Тэн — Гуно!

Серж, наш критик музыкальный, —

Вот ученый! Кстати, он

Превосходно, идеально

Делает у нас крюшон.

Это целая картина!

Жест гурмана, жрец, Калхас!

«Дегустирую я вина!..

Лью ликер!.. Вот ананас!».

XVI

Анна тут же очень мило,

Взяв у Дмитрия пенсне,

Сержа лик передразнила

Артистически вполне.

Даже тембром бархатистым

Голос Анны прозвучал.

— Сходство есть с «Газетным Листом»,

Браво! — Дмитрий хохотал.

— Я в купальне видел сцену…

Ах, страдал, как Тантал, он,

В чепчике узрев Сирену,

Край купальных панталон…

Пена льнула к ней морская,

И пред Сержем в лоно вод

Нисходила Волховская….

И все это граф возьмет!..

XVII

Ты уже уходишь, Анна?

Улыбаясь и грозясь,

Анна встала. — Что ты? Рано!

— Лена верно заждалась!

С ней должны три магазина

Мы сегодня обойти.

— Вот серьезная причина!

— Да, серьезная, почти.

Тьму вещей купить нам надо:

Два концерта впереди!

— Где увидимся? — У сада.

Непременно приходи.

Выйдя с нею парой чинной,

Дмитрий кликнул экипаж

И под зонтик парусинный

Сесть помог ей: «bon voyage!»

XVIII

Проводив глазами Анну,

Дмитрий думал: «Вот тоска!

Что мне делать? Пить — не стану…

Ба! К Будищеву пока

Заверну!» В прелестной даче

Недалеко обитал

Собственник земель близ Качи,

Вилл владелец, генерал.

Он командовал уездом,

Предводитель был дворян…

У него перед подъездом

Звонит Дмитрий: «Дома пан?».

Лях-лакей в перчатках белых,

Улыбаясь, принял трость,

И в пленительных пределах

Дмитрий бродит, званый гость.

XIX

Из параднейшей гостиной

Он проходит в кабинет.

Сидя с деловою миной,

В блузу барскую одет,

Генерал сводил расчеты.

— Здравствуй! — встретил он, — Присядь.

Я сейчас! — Опять заботы?

— Заношу доход в тетрадь!

Дмитрий в кресло сел, зевая,

Ногу на ногу сложив.

Обстановка деловая,

Бланков и бумаг архив

Рой в нем грез рождали сонных:

Что же может быть скучней

Дел, решений кассационных,

Копий, купчих крепостей?

XX

Не ясна ль бесплодность актов?

Ведь нельзя — как с этим быть? —

В силу купчих и контрактов

Нам любовь закрепостить?

Кассационное решенье

Нежных чувств не упразднит,

И нотариус в смущеньи

Купидоном с толку сбит.

Афродите, юной вечно,

Вряд ли копия нужна,

И доверенность беспечно

Может обмануть жена,

Но без ввода во владенье

В собственность приобретем

Сердце, лучшее именье,

Мы не форменным путем.

XXI

В кабинете министерском,

Где приятели сидят,

С делом был в контрасте дерзком

Лишь портретов женских ряд.

Грациозные головки

В рамах улыбались там

Скуке важной обстановки,

Копиям и крепостям.

И, довольные едва ли,

Дамы, ветреный народ,

С изумленьем созерцали

Планов и контрактов свод,

Шкаф, конторки и картоны

С литерами А--В--С,

Многотомные законы

С дополненьями в конце.

XXII

Но забыв маркиз оковы

И мадам де-Монтеспан,

Генерал, Людовик новый,

Был делами обуян.

Карандаш сжимая синий,

Он, как бойкий финансист.

Рядом цифр, значков и линий

Испещрял бумажный лист.

В двух местах резиной вытер,

Подчеркнул две суммы зло,

И заботно, как Юпитер,

Хмурил умное чело.

Стол с чернильницей массивной,

С грудой бронзы, через миг

Принял вид совсем архивный

От бумаг и счетных книг.

ХХIII

Замечтавшись в легкой скуке,

Дмитрий слышал в тишине

Скрип пера, он слышал звуки,

Словно к трепетной струне

Кто-то прикоснулся властно,

Пробежал вдруг арфы звон,

Мелодично, тонко, ясно

Голос пел, но удален.

Мнилось Дмитрию, что справа

Полки книг вдруг вверх ушли,

Томы химии, свод права,

Сельский вестник, весь в пыли.

Точно занавесь на сцене

Поднялась, и за стеной

Даль была, лучи и тени,

Солнце, сад, душистый зной.

XXIV

Из большой пурпурной розы

Вышла Анна, и смеясь,

С легким звоном, как стрекозы,

Над водою понеслась.

Майский жук летел за нею,

Напевая «зум-бум-дон»,

Он, как следует лакею,

Нес за Анною картон.

Анна Дмитрию кивала

И смеялась, говоря:

«С Леной мы купили мало!

Вечно ходим с нею зря!

В магазинах тьма народу,

Я трудилась, как пчела, —

Для тебя росы и меду

В лучших розах набрала!»

XXV

Вдруг незримый, но сердитый

К Анне подлетел москит,

Точно Флексер ядовитый,

В щечку он ее язвит!

Анна ахнула, и в розе

Скрылась быстро, скрылся сад,

И сомкнулся в скучной прозе

Книжных полок прежний ряд.

Дмитрий думал: "Да, москиты,

Я не знаю почему,

Удивительно сердиты,

И навязчивы в Крыму!

Ведь не ценят, что прекрасно,

Ведь прелестнейших из дам,

Их, уродуя ужасно,

Искусают тут и там!

XXVI

Дмитрий закурил сигару,

Дымное пустив кольцо:

— Генерал, нельзя ль слов пару?

Зевс поворотил лицо:

— Что? — Скажи, какого мненья

Ты насчет москитов, а?

— Я сейчас… счета именья…

Ведра… триста тридцать два!..

Если выразить в бочонке…

— То опасны декольте.

Жала у москитов тонки,

Яд их вреден красоте!..

Генерал свел брови хмуро:

— Восемь тысяч двести… плюс…

— Хуже ведь bouton d’amour'a

Ядовитый их укус!

XXVII

— Нет, ты нынче невозможен!

Рассмеялся генерал.

— Наконец-то труд отложен!

Ты б вина дать приказал!

Это много, — бочки, ведра!

Дай бутылку, demi-sec!

Выпьем и посмотрим бодро

На коммерческий наш век.

Кстати, что твоя Мадонна?

Генерал нажал звонок:

— Да не слушает резона,

Убедить ее не мог!

— Жаль! — Всем женщинам на свете

Предназначен свой удел:

Созданы для счастья эти,

Та — для милосердных дел!

XXVIII

— Значит, есть шипы у розы?

— Даже, тернья, милый мой!

— Рассудительность Спинозы

И бесстрастья вид немой!

Понимаю!.. — Что ж однако?

— Ты утешился женой!

— Я ведь не противник брака,

Но с поправкою одной:

Страсть капризна, и нередко

Нам скучна любовь жены.

Будит в нас порыв брюнетка,

Мы к блондинке холодны…

Увлеченье прихотливо!..

— Ты — Назона ученик

И, Овидию на диво,

«Ars amandi» ты постиг!

XXIX

— Как мой нектар? Пью в честь старой

Пассии твоей… должны

Мы о чарах вспомнить чарой!

— Ба!.. «Стефан, герой страны!» —

Дмитрий затянул при тосте.

Вдруг, нарушив мир бесед,

В кабинет явились гости:

Грек, Будищева сосед,

И один профессор важный,

Знаменитый агроном,

Филоксеры враг отважный.

Он в именье жил своем

Близ Кастель — горы прелестной,

В «Уголке профессоров», —

Уголок весьма известный,

Рай алуштинских краев.

XXX

Агроном свои методы

К виноделью применил,

И вернейшие доходы

В веке будущем сулил.

Он науки примененье

Выставлял всегда на вид,

Но профессора именье

Приносило дефицит.

С ним беседовал лукаво

Сельский практик, хитрый грек,

Винодел из Балаклавы,

Экономный человек.

Лозы греку приносили

Барыши, хотя, как Ной,

По-библейски он в точили

Выжимал вино ногой.

XXXI

Генерал, дeлец-плантатор,

Был контрастом двух гостей,

Земства крымского оратор

И хозяин--Асмодей.

Он в громадные именья

Ввел практичных новшеств тьму,

И престиж землевладенья

Поднял в дремлющем Крыму.

Как администратор, правил

Он среди своих земель,

Был не чужд научных правил,

Но наметил трезво цель.

Миллион в конце итогов

Генерал подвел давно,

Крымский Крез… Ну, а Сварогов?.. —

Дмитрий просто пил вино.

XXXII

Сок румяный лоз цветущих,

Как Гафиз, он пил и пел,

Но понять вина не пьющих

Виноделов не умел.

Убежденность, разность взгляда,

Меж гостей рождали спор,

О культуре винограда

Был различен приговор.

Свод Удельного подвала,

Филоксерный комитет,

Хоть значительны немало,

Но поэзии в них нет.

В этих скучных разговорах

Медленно часы плелись,

Cвет луны блеснул на шторах,

Тень отбросил кипарис.

XXXIII

Но хорошенькая фея

Вдруг впорхнула в кабинет,

Флером платья тихо вея

И оправив туалет.

Прямо из садов душистых

Шла она, как сон, легка,

В волосах ее пушистых

Два горели светляка.

— Добрый вечер! — фея пела,

На балконе чай готов! —

Реверанс, и улетела

От профессорских очков.

— Дочь нам чай пить приказала,

Господа, прошу! — привстал,

Допивая из бокала,

Утомленный генерал.

XXXIV

Но Сварогов распростился

И ушел. Прибой морской

Бился в пене, и светился

Весь в огнях сад городской.

Перебросились гирлянды

Разноцветных фонарей…

Музыка слышна… с веранды

Доносился смех гостей.

Воздух ночи легким флером

Одевал дома и сад…

Где-то в море пели хором

Мелодично, мирно, в лад.

С Набережной в переулок

Дмитрий повернул с угла.

Жизни шум там не был гулок,

И кофейня там была.

XXXV

Здесь сидел, в дыму кальянов,

С чашкой кофе, видом хмур,

Вдоль узорчатых диванов

Молчаливый ряд фигур.

В облаках летучих дыма

Чубуки курили там

Турок, сотник из Солима*

В красной феске, софт, имам.

Был араб--монах из Мекки,

Чернолицый и в чалме,

Опустившей скромно веки

И сидевший в полутьме…

Из краев далеких гости.

Кое-где беседа шла,

И в кофейне, на помосте,

Совершал намаз мулла.

_______________

*) «Солим» по-турецки — «Иерусалим».

XXXVI

Чайник пел, очаг зажженный,

Тлели уголья во мгле…

Дмитрий сел, мечтая сонно,

И велел дать нергилэ*.

Сотник, исчезая в дыме

И крутя усов концы,

Говорил: «У нас в Солиме

Дорожают огурцы!»

Софт расспрашивал араба,

Труден ли в пустыне путь?

— На верблюдах! — К Эль Каабу

Доберусь когда-нибудь! —

И опять замолкли хмуро.

Дмитрий здесь бывал не раз

Слушал медный звон сантура,

Песнь шаиров и сааз.

____________

*) Нергилэ — кальян.

XXXVII

Чубука обвит змеею,

Нергилэ горел пред ним,

И от угольев струею

Подымался синий дым.

Грезы были все туманней

И вились, неслись в дыму…

Тихо он мечтал об Анне,

И казалося ему,

Что она — Шехерезада,

И что слушать он не прочь

Без конца — конца не надо —

Сказки в тысячную ночь.

О, пленительные сказки!

Пестрый рой! Волшебный сон!

Пусть, сплетаясь без развязки

Ночь еще продлится он!

XXXVIII

Но боюсь, — в моей поэме

Вы заблудитесь со мной,

Как в таинственном гареме,

Светит лампою цветной,

Нас ведет Шехерезада,

И уходят строфы вдаль,

Точно комнат анфилада,

Фантастический сераль!

Вот под мавританской аркой

Золотой фонарь зажжен…

Разметавшись в грезе жаркой

Дремлют хоры ханских жен

И смотря на рой прекрасный,

Равнодушный и немой,

Бродит евнух в феске красной.

То — грядущий критик мой!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

КРЫМСКАЯ НОВЕЛЛА

Vergiftet sind meine Lieder,

Wie könnt es anders sein?

Du hast mir ja Gift gegossen

Ins blähende Leben hinein.

Heine.

Accedit questus, accedit amabile murmur

Et dulces gemitus optaque verba joco.

Ovidius, «Ars amandi».

Mephisto, siehst du dort

Em blasses schönes Kind allein

und ferne stehen?

Goethe, «Faust».

I

Ничего в прекрасном миpе

Женщины прекрасней нет!

Вечно в честь ее на лире

Будет гимн бряцать поэт.

Этой вечной песнью песней

Прославляется она,

Та, которая прелестней,

Чем все звезды и луна.

Легче серны и газели,

Стройных пальм она стройней,

И певцы давно воспели

Очи звездные у ней.

В ней вся фауна и флора;

В ней весь мир вместиться мог,

И не очень много вздора

Мир сложит у милых ног.

II

Ученик любви блаженной!

В женщине найдя весь свет,

Вникни в микрокосм вселенной,

Изучай, — и много лет!

В ней лучи зари румяной,

В ней, дыханьем напоен,

Дышит нард благоуханный,

Poudre de riz и киннамон.

Эта дивная фигура

Праксителя образец,

В ней поэзия, скульптура,

Зодчество в ней, наконец.

Часто, — что едва ли дурно, —

Восхищаемся мы в ней

Ножкою архитектурной,

Строгой аркою бровей!

III

Женщины, любви тревоги,

Да, прекрасны вы, как мир!

Сладострастный, козлоногий,

Не оценит вас Сатир!

Есть пошлейшие людишки,

Изобретшие порок,

В их глазах любви излишки,

Гадкий Фавна огонек.

Не поймут они, что мило,

Прелесть им недорога,

Им Киприда отомстила,

Им Гимен дарит рога.

Ими грубо и сурово

Женщина оскорблена,

И тому, что выше слова,

Чернь давала имена!

IV

Только юности открыта,

В красоте своей нагой,

Как богиня, Афродита

Из волны встает морской.

О, богиня грез влюбленных,

Твой прекрасен туалет!

Лишь для мудрых и ученых

Современных женщин нет.

Исторические дамы

Их влекут, и древних жен

Изучает муж упрямый,

В свой анализ углублен.

Лишь Поппея, Агриппина,

Мессалин, Аспазий рой

И пленительная Фрина

Ум его займут порой.

V

Но презрев археологов

И страницы пыльных книг,

Прелесть женщины Сварогов

В Анне весело постиг.

С ней Боккачио читая,

Ел он фрукты Гесперид,

В хрустале своем блистая,

Перед ним вино горит.

В комнате ее уютной

С лампочкою голубой,

Сон прелестный, сон минутный

Послан был ему судьбой.

Ласки милые и речи

Были бредом наяву,

И в саду прогулки, встречи,

Tete-a-tete и рандеву.

VII

Местом этих встреч интимных

Сад был старый, их приют,

И признаний их взаимных

Не подслушали бы тут.

Сад запущенный и дикий

Укрывал надежно их,

Весь опутан повиликой,

Скрытый в зарослях густых.

По дороге из Массандры

И от Ялты невдали

Он лежит… Там олеандры,

Мирты дикие цвели.

Этот сад — одной графини, —

Прежде всхолен был, цветущ.

Дом пустой заглохнул ныне

И обвил деревья плющ.

VII

От покинутой сторожки

У дороги за плетнем,

Через сад вились дорожки,

Перепутанные в нем, —

То карабкались по склонам,

То в овраг сбегали вниз…

С дубом диким и зеленым

Цвел там рядом кипарис.

Брошенный для переправы,

Камешек в ручье лежал.

Стебельки, густые травы

Заплетали груды скал.

Терн колючий в чащах сада

И кустарник цепкий рос,

Пела звонкая цикада,

И носился рой стрекоз.

VIII

Но в глуши забытых кущей

Был прелестный уголок,

И наряд его цветущий

Без призора, не поблек.

Там в покинутых пределах,

В неге прежней красоты,

Нежных роз, красавиц смелых,

Рдели томные цветы.

И не ведая смущенья,

Робкой скромности, стыда,

Ждали ласк и упоенья

Розы, знойные всегда…

Щеки их пылали жарко…

Для лобзаний, жгучих грез,

Раскрывались, вспыхнув ярко,

Почки девственные роз.

IX

И вокруг пунцовой розы

Сад безмолвный был душист,

Там стыдливые мимозы

Закрывали чуткий лист.

Чаща вся благоухала,

И магнолий пышный ряд

Лил из белого фиала

Крепкий, страстный аромат.

Запах, как напиток пьяный,

Голову кружил слегка.

Билось сердце… воздух пряный

Полон запахом цветка.

Спал он душный, онемелый,

И магнолии цветы

Чуть дышали грудью белой,

Знойным солнцем облиты.

X

Лишь душистые фиалки

Скромно прятались в траву:

Лицемерки и весталки

Ждали тайных рандеву.

В тишине уединенья

Хоры маленьких цветов

Звали к ласкам наслажденья…

Безучастен и суров,

Кипарис один был мрачный,

Сада злой анахорет

И отшельник неудачный.

Светлым сумраком одет,

Сад кругом шептал признанья

В нем какой-то шорох был,

И во сне очарованья

Сад вздыхал, мечтал, любил.

XI

Перепутав с веткой ветку,

Там, в кустарнике густом,

Дмитрий Анне сплел беседку

И назвал ее «наш дом».

Там, где листья шелестели, —

Прошлогодний листопад, —

Под руку они входили

К розам, в заповедный сад…

Не для тех, что сердцем стары,

Розы алые цветут,

Но пускай влюбленных пары

Милый сыщут их приют.

Ваш приход туда желанный,

Посетите дикий сад, —

Тени Дмитрия и Анны

Ваш союз благословят!

ХII

В зарослях глухих дорожка

Вдоль ручья с горы идет, —

Там ступала Анны ножка

Через шаткий переход.

Вот плетень рогатый, зыбкий…

Анна, стоя на плетне,

Молит Дмитрия с улыбкой:

— Ай! Ну помоги же мне!

Зонтик взяв, ее в объятья

Дмитрий с поцелуем брал,

И сучок за кончик платья

Шаловливо задевал.

Дом покинутый графини

Дальше был, — ряды колонн

И заглохший, как в пустыне,

В мир цветов спускался склон.

XIII

Здесь жила Калипсо сада,

Здесь в сиянье наготы

С нимфой обнялась дриада, —

Обращенная в цветы.

Здесь магнолия вздыхала,

Рдела роз пурпурных кровь,

Здесь Калипсо обещала

Жизнь бессмертную — любовь.

Но в саду печально ныне,

Грустно там цветы сплелись,

И отверг дары богини

Удалившийся Улисс.

Скрылись нимфы и дриады,

Под ветвями дремлет сон,

И в тиши одной цикады

Раздается праздный стон.

XIV

Но давно уж у сторожки

Лошадей водил Мамут…

Дмитрий ходит вдоль дорожки,

Где грядой цветы растут.

И хлыстом с цветов сбивая

Брызги светлые росы,

Дмитрий бродит, напевая,

Улыбается в усы:

«Смех и слезы, клятвы пени

Женщин милых нрав легок

И к измене, перемене

Склонен точно ветерок!»

«Да „la donna“ неизменна:

Вечно „mobile“ она! —

Думал он: — Жду час смиренно!

Обманула, неверна!».

XV

Наконец-то из калитки

Вышла Анна — злой фантом! —

В темном поясе, накидке,

И с распущенным зонтом.

Губы и глаза смеются,

Смех и ямочки в щеках…

— Ждут меня и не дождутся!

Что? Сердит? Устала… Ах!

— Можно ль так! Да ведь досюда

Две версты! Пришла пешком!

— Хочется пройтись, день — чудо,

Да и ты пождешь при том.

Мы позлимся, поревнуем…

Ведь теперь ты больше рад?

И припала с поцелуем

Анна, шляпку сбив назад.

XVI

— Ну, идем! Давай мне руку!

И прильнув к нему плечом,

К старому знакомцу-буку

Анна сходит с ним вдвоем.

Старый бук, плющом увитый,

В сетке листьев и корней,

Вечно мрачный и сердитый,

Шелестит для них нежней.

Здесь ручей сбегал к оврагу

И вселял меж них раздор:

— Анна, не являй отвагу!

Я перенесу! — Вот вздор!

Я сама! — Промочишь ноги

И озябнешь, как тогда!

— Дмитрий! Вечные тревоги!

Промочу — и не беда!

XII

И, смеясь, вперед бежала

Анна к ручейку одна,

Но теперь судьбе, устало

Покоряется она.

— Тише! уроню я шляпку!

— Будь Виргинией моей!

И, схватив ее в охапку,

Поль несет через ручей.

Платье приподняв немножко,

На гору идет она,

И в чулке ажурном ножка

В кружевах ее видна.

Наконец, в заветной чаще,

Розы их, их уголок,

И в цветах, целуя чаще,

Анну он к себе привлек.

XVIII

Заблудясь, в кустарник темный

Легкий ветер забегал,

Ароматный, жаркий, томный,

В чаще он чуть-чуть вздыхал.

Он летал, божок крылатый,

Он скользил в тени густой,

Пахнул чобором и мятой,

Горькой, пряною травой.

Были нежны розы сада,

С миртом там лоза сплелась,

И меж листьев винограда

Персик зрел, с горы склонясь.

Вздохом счастья, тихой неги

Трепетал весь дикий сад,

И тянулись трав побеги,

И звенела песнь цикад.

XIX

С гор, синеющих туманно,

Звучно трель рожка слышна, —

Замечтавшаяся Анна

Им была пробуждена.

— Нам пора! Распутай, милый! —

В локон мне трава вплелась!

Право, расплести нет силы! —

Анна говорит, смеясь.

— В кружевах, в накидке — тоже! —

Дмитрий ей, шутя, помог.

— Всюду! Ну, на что похоже?

Уж не снять ли туфли с ног?

Но, исправив все печали,

Снова в сад сошли они,

И, обнявшись, снова стали

Надь ручьем в густой тени.

XX

— Дмитрий, посмотри! Вот странно!

Хорошо как, право!.. Ах!

Я себя, — смеялась Анна, —

Вижу у тебя в глазах…

Маленькой такой и ясной,

В черном зеркальце зрачка…

— О, в глазах моей прекрасной

Далеко не велика

И моя фигура!.. Анна,

Дай-ка мне сюда глаза!

Что такое? Там туманно!

Батюшки! Никак слеза?

Анна плачет! Счастья мало!

Что с тобою? — Как-то вдруг,

Милый мой, мне грустно стало…

Я люблю тебя, мой друг!

XXI

— Анна! Солнце закатилось…

Не видать его лучей,

Но оно мне в сердце скрылось

И горит в груди моей.

Там в сияющем покое

Ярко блещет образ твой…

Это солнце золотое —

Вечный свет любви живой!

Ночь была, и безотрадно

Я искал живых лучей…

Вот они… ловлю их жадно…

Все светлей, все горячей!

Будь любовь благословенна!

Счастьем вновь душа полна,

Чаша жизни драгоценна…

Мир, молитва, тишина!

ХХII

— Но найдет, быть может, туча,

И забудется любовь?..

Может быть, тебе наскуча,

Я одна останусь вновь…

Слушай, Дмитрий… дай мне слово!

Разлюбив меня, друг мой,

Скажешь правду мне сурово

Ты с мужскою прямотой.

Это сердца превосходство

Я люблю, ценя в тебе…

Знаешь ли, в прошедшем сходство

Есть у нас с тобой в судьбе.

Я тебе все рассказала,

Без раздумья став твоей,

И взамен прошу так мало…

А теперь — идем… скорей!

ХХIII

Поцелуй, прощанья ласка…

— Уж приехали за мной! —

Анна шепчет, — вон коляска! —

За калиткой садовой.

Анна села, вспрыгнув ловко,

И, назад оборотясь,

Крикнула, кивнув головкой:

— Приходите к нам! Жду вас!

Как-то сразу опустело

Все кругом… ушла она…

Сад смотрел осиротело,

Вечер стих, встает луна.

Слышен в ветках вздох печали,

Под деревьями темней,

Пятна лунные упали

На траву среди теней.

XXIV

«Как ласкала, целовала,

Как нас яблоня в саду

Белым цветом осыпала!..» —

Вспомнил Дмитрий на беду

Пенье Анны… Тихий, грустный,

Шел он по саду один,

В листьях шепот был стоустный,

Ночь вздыхала, пахнул тмин.

В месячном сиянье белом,

Полусломана, гнила,

Мхом покрыта поседелым,

Старая скамья была…

Дмитрий сел на ней, на руки

Тихо голову склонив, —

Счастье ласки, грусть разлуки

Вспоминал ему мотив.

XXV

Вдруг с ним, молча, села рядом

Tень от месяца… Бледна,

В белом платье, грустным взглядом

Смотрит на него она.

Призрак, сон, воспоминанье.

Тень прошедшего пред ним,

Но они глядят в молчанье

Друг на друга… Недвижим,

Дмитрий видит образ странный.

Точно!.. Так… шесть лет назад,

Здесь в саду, где был он с Анной,

Он такой же видел взгляд,

Та ж улыбка, те же речи,

Тот же милый, нежный вид,

И условленные встречи

На скамье, где он сидит.

XXVI

— Дмитрий! — тихо тень сказала,

Помнишь месяца лучи?

Здесь с тобою мы, бывало,

Отдыхали… — О, молчи! —

— На груди своей качая

Нежно голову мою,

Ты, смеясь, шутя, лаская,

Пел мне баюшки-баю!

— Стася! — Да, меня так звали,

Если ты не позабыл…

Помнишь ли?.. Теперь — едва ли!..

— Крестик твой я сохранил!

— И носи его, мой милый!

Мы крестом обручены

К новой встрече за могилой,

Где мы свидеться должны!

XXVII

Сон исчез… лишь месяц, тени…

Сад молчит… скамья пуста…

И дрожа, как лист осенний,

Сдвинув бледные уста,

Дмитрий бросился с рыданьем

Вон из сада, сном гоним,

Тишиной, воспоминаньем,

Тихо кравшимся за ним.

— Эй, Мамут! Скорей! Где кони?

— Лошадь рвется, господин!

Жду давно! — Как от погони,

По краям крутых стремнин,

Дмитрий мчится, убегая

От мучительного сна…

Вот пред ним скала нагая

Над дорогою видна*.

______________

*) Скала на пути к деревне Дерекой.

XXVIII

Молочай и терн колючий

Вкруг нее… уступы скал…

Мнилось, будто лев могучий,

Изогнув хребет, лежал

Над оврагом… изваянье,

Грубый образ из камней.

«Джин-Кая» — скалы названье,

Камень духов и теней.

Робко мимо всадник скачет,

И обходить пешеход:

Ночью тут ребенок плачет,

Кто-то кличет и зовет.

И коня сдержав уздою,

Дмитрий сталь перед скалой,

Неподвижною, седою,

Озаренною луной.

XXIX

— Барин! Место здесь худое,

Поспеши! — шепнул Мамут.

— Что же, страхи здесь? Пустое!.. —

Смотрит Дмитрий. — Эблис тут! —

— Эх, Мамут! Страшней бывает!

Шевелятся волоса…

Кто-то стонет и рыдает

В самом сердце… Голоса

Плачут жалобно и тонко,

Нам напоминая вновь

То любимого ребенка,

То забытую любовь!

Смерть, печали, огорченья —

Не забыть их, не уйти!

И кивают нам виденья,

Став печально на пути!..

XXX

— Уж давно я примечаю,

Барин, джин тебя следит,

Враг твой, дух!.. — Мой враг? Не знаю…

— Смысл созвездий мне открыт.

В книге я смотрел старинной,

Книге звезд, «Эльдыз-Намэ»…

Видишь там, за тучей длинной,

Господин, звезда во тьме?

Вот она — с Хурван-Хураном,

Золотистою звездой,

Путеводной караванам!

Та звезда грозит бедой.

То — Хазмер, твое светило!

Возвещает смерть оно…

Так предсказано мне было.

— Э, Мамут! Не все ль равно?..

XXXI

— Предначертано от веку, —

Сулейман сказал, пророк, —

Каждому дан человеку

Спутник, враг, недобрый рок…

Есть и твой… Его жилище —

Ветер ночи… Он с тобой

В пустырях и на кладбище…

Берегись, где дом пустой!

Он в развалинах ютится,

Он приходит тайно в храм,

Он летает точно птица!..

Он с тобой!.. где ты — он там!

— Мне о нем знакома повесть.

Да, он ходит по пятам…

Этот враг — упреки, совесть…

Он со мной! где я — он там!..

XXXII

И, коня пустив, Сварогов

От скалы несется прочь.

Вдоль холмов, вдоль их отрогов!

Лунная светлеет ночь…

И за Дмитрием, туманно

Пробегая там и тут,

Скачет следом неустанно

Тенью черною Мамут.

Стук подков, немолчный топот,

Храп встревоженных коней —

Ночи, ветра смутный шепот,

Шорох трав среди камней…

Дальше, дальше Дмитрий скачет,

Но за ним в туманной мгле,

Мнится, кто-то кличет, плачет

На покинутой скале.

XXXIII

Вот огни… исчезли тени

За оградой городской.

Шепчет здесь мольбы и пени

Лишь один прибой морской.

И по набережной длинной

Едет Дмитрий, где горят

С пестротою магазинной

Окон и эстампов ряд.

Шум, движение, коляски,

Хохот дам, толпа повес…

Те же лица — те же маски!

Грубo их слепил Зевес!

Пошлость, помыслы пустые,

Тупоумие на них…

Дмитрий, сумрачный впервые,

Ехал шагом, зол и тих.

XXXIV

Моря шум звучал печальней,

Грустен плеск был сонных вод.

Дмитрий вдруг перед купальней

Увидал в кружке народ:

— Барин, утонул здесь кто-то!

Поглядим! — шепнул Мамут.

— Ну, а нам что за забота?

— Вон шумят, спешат, идут!..

Что-то робко заблестело,

Вспыхнул бледный свет огня,

И утопленницы тело

Дмитрий увидал с коня.

Там, на груди обнаженной,

Как надежда, слаб и мал,

Синий пламень — спирт зажженный,

Точно светлый дух, порхал!

XXXV

Мнилось, будто бы из тела,

Чуть удержана на нем,

В небеса душа летела

Этим трепетным огнем.

Утонувшая лежала,

И в безмолвье красоты,

Странен был без покрывала

Вид холодной наготы.

Дмитрий видел профиль тонкий,

Очерк бледного лица.

Повернув коня сторонкой,

Ждал с волненьем он конца.

Мыслью странной осветилась

Сцена ночи перед ним,

И была знакома, мнилось,

Мертвая… с лицом немым!

XXXVI

Часто жизнь чужую губим

Мы не собственной виной,

И кого всех больше любим,

Горестью дарим одной!

Ничего страшней, быть может,

Зла слепого в мире нет!..

Дни идут… нас совесть гложет,

Нам печален жизни свет!

Без вины — есть преступленья…

Совершая тайный суд,

Угрызенья и мученья

Эвмениды нам несут.

Что минуло — оживает,

Не умчат его года!

Прошлое не умирает

В нашем сердце никогда.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

СМЕРТЬ

«Ον οί θεοί ψίλοϋσιν, άποθνήσχοι νεος».

Μενάνδρος.

Fratelli, a un tempo stesso, amore e morte

Ingenere la sorte.

Leopardi.

I

О, напрасно тайный голос

Заглушаем в сердце мы!

О, напрасно мысль боролась

Светлой искрой в безднах тьмы!

Гаснут мысли и желанья,

Набегают мрак и тень…

Отогнать воспоминанья

Вновь не может юный день!

Поздно, солнце золотое,

Ты взошло, — мой свет потух!..

Лишь в безмолвье, лишь в покое

Отдохнет усталый дух.

Ни любовь, ни мир прекрасный,

Ни далекие края

Заглушить в души не властны,

Что живет в ней, смерть тая!

II

Бросив все, в чем счастье было,

Бледной памятью гоним,

Дмитрий горько и уныло

Навсегда оставил Крым.

Волн немолчная тревога

В нем звучала с сердцем в лад.

Дальше путь! Скорей, дорога!..

Он не смел взглянуть назад.

Лишь от берега умчаться

Можем мы, — он скрылся вдаль…

Думы те же в нас таятся,

Всюду встретит нас печаль!

Светят звезды, море смутно,

И на палубе пустой

Дмитрий ходит бесприютно,

Полный грустною мечтой.

III

Видел он, больной бродяга,

Пропонтиду и Босфор,

Островов Архипелага

Проплывал воздушный хор.

Точно небо, волны ясны,

И в лазури тихих вод,

Отраженный и прекрасный

Остров на море встает.

Мнится, меж водой и небом

Он повиснул, голубой,

Озаренный светлым Фебом,

И любуется собой.

Тает он, и очертанья

Скал сливаются вдали…

Если б так воспоминанья

Промелькнули и ушли!

IV

В знойный день Эвбеи дикой

Видел Дмитрий берега.

Края Греции великой

Почва бедная нага.

Вот и Сунион… Белея,

На скале Минервы храм

Про скитанья Одиссея

Дмитрию напомнил там.

Вот шумит Пирей торговый…

Бросив гавань для Афин,

Холм Акрополя суровый

Дмитрий посетил один:

Всюду впадины развалин,

Весь в обломках Парфенон…

Мрамор желтый гол, печален,

Точно череп, смотрит он.

V

Дмитрий видел знаменитый

Элевзис, мистерий храм,

И головку Афродиты

Он нашел в музее там.

Он глядит, — она прекрасна,

Но разбит ее кумир,

И в душе уже напрасно

Воскрешать погибший мир!

На пути из Элевзиса

Дмитрий встретил фабрик ряд:

Хитроумного Улисса

Внуки мыло там варят.

И печально в лунном свете

Тень Дианы по ночам,

Все охотясь на Гимете,

Дмитрию являлась там…

VI

Он в Фессалии прекрасной

Увидал Олимп седой.

Вечен полог туч ненастный

Над божественной горой.

Там богов престол старинный,

Недоступна вышина,

И незримою вершиной

В небеса ушла она.

Вдруг раздернулась завеса,

И среди нависших туч,

В снег упав, чертог Зевеса

Озарил сиявший луч.

Было пусто там и странно,

Нет богов, исчезнул миф, —

И давно Олимп туманный —

Скучной древности архив.

VII

Вся Фессалия — овчарня,

Глуп Пеней, нет хуже рек,

На Парнасе — сыроварня,

И противен жадный грек.

Тошнота в Эгейском море,

Саламина вид уныл…

Грецию покинув вскоре,

Дмитрий Смирну посетил.

Там Восток, пестреют краски,

Малой Азии дары,

Сталь, клейменая в Дамаске,

Четки, смирнские ковры.

Там проходят караваны,

У мечети стал верблюд…

Дмитрий, сумрачный и странный,

Крым далекий вспомнил тут.

VIII

«Эль-Кагира» быстролетный

Снова Дмитрия унес,

И на мачте, беззаботный,

Пел, качаясь, негр-матрос.

Спутник Дмитрия бессменный

С чемоданом тоже тут:

Позабыв красы вселенной,

Спал на палубе Мамут.

Тот же он. Руин старинных

И античных храмов враг,

Пил он в Смирне, пил в Афинах, —

Где мастику, где коньяк.

Только Дмитрий изменился,

Был задумчив он и тих.

Белый волос серебрился

В волосах его густых.

IX

Бури, полгода в дороге,

Не манили отдохнуть,

Но тоска, души тревоги

В нем сказались, — горький путь!

Снова Мраморное море,

Пестрых вод он видит гладь,

И на якоре в Босфоре

«Эль-Кагира» стал опять.

Берег знойный и прекрасный!

Кипарисов тень, олив…

Волн певучих хор согласный

Здесь бежит через пролив.

Здесь смирилась их тревога,

Волны, скрыв смятенье бурь,

В пристань Золотого Рога

Мечут жемчуг и лазурь.

X

И Стамбул, венчанный славой,

Здесь чалму свою склонил,

И в Босфоре, величавый,

Он мечети отразил, —

Минареты их седые,

Башни с греческой стеной,

Древний храм святой Софии

С мусульманскою луной.

Берега двух стран здесь близки.

Блещут в солнечном луче

Их дворцы и обелиски,

И киоск Долма-Бахче.

На развалинах Царь-Града

Сказочный Восток возник,

Но его Шехерезада

Досказала в этот миг.

XI

Дмитрий здесь застал волненья,

Смерть таилася в тени,

И убийства, избиенья,

Приближались злые дни.

Дни и ночь Варфоломея…

Нет, страшней: пред ночью той,

Содрогнулся бы, бледнея,

Сам Варфоломей святой.

Уж давно потворством власти

Против гибнущих армян

Разжигались злые страсти

Фанатичных мусульман.

Чернь роптала, шли патрули,

Слухов улица полна,

Но была во всем Стамбуле

Перед бурей тишина.

ХII

Город смерти и развалин

Дышит кровью и тоской…

Как прекрасен и печален

Он в истории людской!

Дни коварной Византии,

Преступлений тайных ряд…

Магомет, вступив впервые,

Залил кровью Цареград…

Мрачный труп Палеолога,

Дни побед — кровавый сон!

У султанского порога

Янычаров страшный стон…

Умер здесь Мицкевич славный,

Умер бедный Адамьян,

И в истории недавней

Смерть замученных армян!

ХIII

В Пера номер взяв в отеле

И оставив вещи тут,

Марко разыскать хотели

Тотчас Дмитрий и Мамут.

Марко — их знакомец старый,

Черногорец-проводник —

Жил в Галате, где базары.

Дмитрий с ним бродить привык.

Был в Галате шум продажи.

Там по улицам крутым

Окна во втором этаже

Выступали над другим.

Переходы, переулки

И кофеен полумрак,

Шум движенья, окрик гулкий,

Море фесок, тьма собак.

XIV

Шли арабы, сербы, турки,

Под ружьем шел караул…

Грек сновал, торговец юркий,

Вез муллу дородный мул.

Стройный курд, в чалму одетый

И в наряде голубом,

Ятаган и пистолеты

Выставлял за кушаком.

Негр громадный, гаер старый,

Потный, точно в ваксе весь,

С неуклюжею гитарой

Танцевал то там, то здесь.

Ведьмы старые, гречанки

Зазывали на крыльцо,

И мелькала тень турчанки,

В черном вся, закрыв лицо.

XV

Но на всем был вид тревоги.

Окна сумрачно глядят —

Все в решетке, как в остроге,

И дверей железных ряд.

И в одну из них затвором

Звонко постучал Мамут.

Нет конца переговорам,

Цепью брякнули… Идут!

Марко вышел в шапке черной,

Фустанелле с кушаком,

В шитой курточки узорной,

С револьвером и ножом.

Подозрительный и смелый

В пришлецов свой взгляд вперив,

Черногорец загорелый

Живописно был красив.

XVI

— Здравствуй! — Дмитрий рассмеялся, —

Марко, не узнал? Смотри!

Я с тобою не видался,

Вероятно, года три!

Но уже признав знакомых,

Марко весело кивнул…

Вводит их… в пустых хоромах

Стол накрыт, подвинут стул.

Подается угощенье,

И, как водится всегда,

Из айвы и роз варенье

И холодная вода.

Смех, приветствия, расспросы:

Стали в городе дела,

На армян здесь смотрят косо…

— Где Атина? — Умерла!

ХVII

Дмитрий, думая остаться

Здесь недолго, под конец

Нынче же решил собраться

В Семибашенный дворец.

Лошадей наняв, все трое, —

Дмитрий, Марко и Мамут, —

За предместье городское

Выехали. Путь был крут.

И чернея величаво,

Мхом седым опушены,

Bcе в зубцах тянулись справа

Башни греческой стены.

Дальше поле зеленело,

Где жилища, где сады,

И виднелась без предела

Голубая зыбь воды.

XVIII

Семь высоких, мрачных башен

Рисовались в синей мгле:

Был таинствен, тих и страшен

Великан Ени-Хулэ.

Но сверкая на просторе,

За темнеющим дворцом

Блещет Мраморное море

Золотым своим кольцом.

Словно перстень драгоценный

Там Элладой обронен,

И хранит свой неизменный,

Чудный блеск сквозь даль времен.

На холме зеленом стоя,

Дмитрий смотрит, грусти полн,

На сиянье золотое

И бегущий отблеск волн.

XIX

Солнце за море садилось,

Вдалеке синел Босфор,

Уходили в небо, мнилось,

Очертанья смутных гор…

И меж них Олимп Вифинский,

Первозданный храм богов,

Встал туманный, исполинский,

В белом облаке снегов.

Дмитрий смотрит, в тайном горе

Оторвать не может глаз,

Точно солнце, жизнь и море

Видит он последний раз;

Луч прощальный вспыхнул ярко

И в пучине потонул…

— Нам пора! — окликнул Марко, —

Ночь близка, далек Стамбул!

XX

— Да, пора! — сказал беззвучно

Дмитрий… Сели на коней

И назад пустились скучно.

Становилося темней,

Но последний блеск заката

Озарял Стамбул вдали, —

Точно заревом объято

Было небо… тучи шли…

И, блестя в заре кровавой,

Подымались сквозь туман

Минареты величаво,

Точно копья мусульман.

Скоро на краю дороги

Всадникам попался труп.

Он лежал, раскинув ноги,

Синий весь… зрачок был туп…

XXI

— Так!.. Зарезан!.. — молвил Марко,

Поправляя ятаган,

Зорька тоже светит жарко…

Не пожар ли? Бьют армян!

Из армянского квартала,

Хум-Хапу, огонь блеснул,

И по ветру долетала

Перестрелка… смутный гул.

Тишина была в Стамбуле,

Пуст ряд улиц, но и тут,

Лишь в предместье повернули

Дмитрий, Марко и Мамут,

В доме, жавшемся в сторонке,

Женский крик раздался вдруг.

Крик был жалобный и тонкий,

В нем звучали боль, испуг…

XXII

— Режут женщину! — угрюмо

Марко стал, — Армянский дом!

Дмитрий быстро и без шума

Спрыгнул с лошади: «Войдем!»

— Не ходи, эффенди! — робко

Звал Мамут, нельзя теперь!

Но уж Дмитрий, вырвав скобку,

Распахнул ногою дверь…

Ни души… кувшин разбитый,

Тряпки в комнате пустой…

Дальше вход вился открытый

Вверх по лестнице крутой.

Там был шум, возня и стоны…

Дмитрий, вмиг взведя курок,

Бросился вооруженный,

Но споткнулся о порог.

XXIII

Мертвое старухи тело

С кровью в волосах седых

На пороге коченело…

Крик вверху на миг затих,

Но тотчас раздался снова…

Дмитрий быстро вверх взбежал,

Марко с ним, бранясь сурово,

И Мамут, схватив кинжал.

Стоны, схватка… там, в конурке,

Били женщину втроем

Люди в фесках — курд и турки

С исказившимся лицом.

Вся в крови, она кричала

Отбивалась и рвалась…

Хохот, брань… вдруг стал кинжала,

Заблестев, ей в грудь впилась.

XXIV

Дмитрий выстрелил… смятенье,

Крики, шум, пальба и стон, —

Все смешалось на мгновенье

В дикий бред, в безумный сон.

Дмитрий горло сжал кому-то,

Курд, борясь, хрипел под ним,

Вдруг сверкнул кинжал Мамута,

И опять — стон, шум и дым.

— Баста! — хрипло крикнул Дмитрий,

Женщина где? — Ах, злодей!

В сердце ткнул! — Лицо ей вытри,

Дай, Мамут, платок скорей!

Но в крови, среди убитых,

Хороша, нема, бледна,

С мертвым взглядом глаз открытых

Вечным сном спала она.

XXV

Профиль резкий, резки брови,

Смерти странная краса,

На лохмотьях пятна крови,

Разметались волоса…

— Поздно! — кличет Марко, — Едем!

Ловко ранили меня!..

Не услышать бы соседям, —

Будет нам тогда резня!

С лестницы спустившись скоро

И на седла сев, они

Мчатся к берегу Босфора

Стороной, держась в тени.

Вдруг раздался окрик гулкий,

И штыками цепь солдат

Путь закрыла в переулки.

Повернуть пришлось назад.

XXVI

Мчатся в сумерки ночные,

Ближе все пальба слышна…

Вот за куполом Софии

Медленно взошла луна.

Осветились минареты,

От мечети тень легла.

Тенью паперти одеты,

Площадь дальняя бела…

Все слышней была тревога.

Миновав низама пост,

Гавань Золотого Рога

Дмитрий увидал и мост…

Конь косился беспокойно…

Ужас был тут… здесь висел

Вдоль перил, как мясо в бойне,

Ряд окровавленных тел.

XXVII

Здесь был центр кровавой драмы,

Совершившейся в ту ночь.

Как безумный, Дмитрий прямо

Через мост помчался прочь.

За мостом у поворота

Были крик, пальба и гул.

Вот бежал, спасаясь, кто-то,

Вот он с берега спрыгнул…

Рослый турок в красной феске

Вслед за ним нырнул в Босфор!..

И в воде, в борьбе и плеске,

Завязался страшный спор.

Оба прятались в пучину,

Появлялись вновь вдвоем…

Турок всплыл и армянину

Голову отсек ножом.

XXVIII

Всюду турки и apмяне,

Всюду кровь, неравный бой.

Дмитрий видел, как в тумане,

Смерть священника. Толпой

Окруженный, на колени

Он упал, избит, чуть жив,

Точно в храме в час молений

Руки дряхлые сложив.

Турок с бранью непристойной

Старика ударом сшиб,

И под палками, спокойный,

Он, как мученик, погиб.

Армянин, носильщик жалкий,

Робко жался в стороне, —

И его убили палкой,

Мозг разбрызгав по стене.

XXIX

Вот другой… в безумье диком

Он бежал от двух солдат

И стрелял, не целясь, с криком,

Вправо, влево и назад.

В страшных воплях, в шуме рати

Смерть неслась во все концы…

Вдруг у Дмитрия в Галате

Лошадь взяли под уздцы.

— Стой! Кто едет? — Как в стихии

Потонув, стеснен толпой,

Дмитрий видел лица злые,

Камни, палки пред собой…

— Чех-елдан!* — он крикнул. В феске

Подхватил Мамут: «Алла!».

И, услышав окрик резкий,

Чернь, волнуясь, отошла.

_____________

*) «Чех-елдан!» — по-турецки «Прочь с дороги!».

XXX

В улице близ Перу свалка,

Арнауты, блеск штыков…

Раздавалась перепалка

С улицы и из домов…

В окна целились солдаты,

Отвечали в окнах им,

Крики, выстрелов раскаты,

Стоны раненых и дым.

Каждый дом здесь брали с бою.

И под пулями в огне

Дмитрий пролетел стрелою,

Наклоняясь на коне.

В Перу тихо, но в отеле

Дмитрию на громкий стук

Дверь открыли еле-еле, —

Всюду ужас был, испуг…

XXXI

Все же черни своевольства

Стихли здесь, и окон ряд

В сад английского посольства

Выходил, — в прелестный сад.

Здесь порой под темным миртом

Дипломат целует мисс

Меж политикой и флиртом…

Розы, лавры, кипарис

Здесь цветут, востоком вея.

Но и тут царил испуг:

В эту ночь Варфоломея

Поцелуев стихнул звук.

Слышалось в ночном молчанье,

В вертограде англичан,

Лишь Иудино лобзанье,

Предававшее армян.

XXXII

Дмитрий в сад открыл окошко,

Подавив волненья бред.

В зелени вилась дорожка,

И таился лунный свет.

Занят Дмитрием в отеле

Был в три комнаты салон.

Жирандоли две горели,

Кабинет был освещен.

Отблеск света был в гостиной,

Спальная была темна, —

Лишь в трюмо аркадой длинной

Комнат даль отражена.

Дмитрий с книгой сел в качалке.

Вдалеке, в тиши ночной,

Сторожей стучали палки

В звонкий камень мостовой.

ХХХIII

Книгу Иова читая,

Дмитрий думал: "О, блажен

Иов был! Что жизнь былая?

Бог послал ему взамен

Злых несчастий счастье снова,

И утраченных детей

Заменили для Иова

Семь прекрасных сыновей.

Награжденный вновь стадами

И верблюдов, и волов,

Умер он, насытясь днями…

Счастлив праведный Иов!

Для меня ж былое вечно,

Ряд несчастий и утрат

Не забуду я беспечно,

Их ничем не заменят!

XXXIV

Дорогих, погибших, милых

Слишком я любил, и вот,

Иовом я быть не в силах,

Счастья жизнь мне не пошлет!

Оживают сердца муки,

Встанут тени из могил

И ко мне протянут руки:

«Воротись, ты нас любил!»

Поняла ли Анна это?

Я не мог быть счастлив вновь…

В новом блеске жизни, света,

Возрождается ль любовь?

Нет прошедшему возврата,

Снов былых не воскресить,

Счастья бывшего когда-то

Счастьем вновь не заменить!

XXXV

Дмитрий опустил ресницы,

Полный горьких дум былых,

И перевернув страницы,

Снова прочитал на них:

"Люди мудрствовали сами

И неправо говорят:

Увенчаемся цветами,

Быстро вянет роз наряд!

Блага мира — цвет весенний,

Кратко счастье юных лет…

Жизнь — лишь прохожденье тени,

Смерть близка, возврата нет!

«Да, как юность, жизнь прекрасна! —

Дмитрий думал: — Счастлив тот,

Кто, не мудрствуя напрасно,

Из цветов венок совьет!

XXXVI

Жалок тот, кто в день весенний,

Преждевременно устав,

Только прохожденье тени

Видит в жизни. Он неправ!

Для меня завяли розы

Прежде, чем я их сорвал…

Мир любил я, счастья грезы,

Солнце, моря синий вал…

Но предвидел смерть я рано…

Есть ли смерть? Из тьмы времен

Нам пророчески-туманно

Возвещает Соломон:

„Смерть не создал Всемогущий

И не радуется Он,

Если гибнет мир живущий.

Мир для жизни сотворен“.

XXXVII

Да, рожденное, конечно,

Не для смерти рождено!

Неужели в тьме предвечной

Нам исчезнуть суждено?

Как? Чтоб в хаосе, в тумане

Мысль погасла, с тьмой слилась?

Чтобы дух исчез в Нирване,

Во вселенной растворясь?

Для того ль в своем горниле

Жизнь ковала смелый дух?

Мы страдали и любили

Для того ль, чтоб свет потух?

Нет, я правды смысл нарушу!

Жизнь дана, чтоб каждый мог

Сам свою достроить душу

В дни борьбы, страстей, тревог!

XXXVIII

Но слова ужасны эти,

В них пророческая тьма…

Что страшнее их на свете?

Не грознее смерть сама! —

„Полные грехов сознанья

В страхе все пойдут на суд,

И в лицо им их деянья

Приговор произнесут!“

Их деяния, их совесть!

Совесть — тайный наш судья!

Он расскажет сердца повесть,

Ничего не утая…

Вижу прошлое в боязни…

Жизнь раскрыла свиток свой…

Что бичи, темницы, казни

Перед совестью живой!

XXXIX

Отдохнуть, молчать, забыться!..

Думать больше не хочу!

Ночь долга… Мне все не спится!..» —

Дмитрий тихо взял свечу

И, подняв над головою,

Он проходит комнат ряд…

Спальная одета тьмою…

В ней портьеры шелестят…

Приподняв их, в светлом круге

Со свечою Дмитрий стал

У трюмо… И вдруг в испуге

Отшатнулся от зеркал…

Дмитрий смотрит, полн смятенья:

Гладь зеркальная чиста,

В ней не видно отраженья…

Где стоял он — пустота!

XL

В зеркале он видит ясно

Освещенный кабинет

И края портьеры красной,

Но его лица там нет!

— Это смерть! — шептал он глухо,

Уронив свечу из рук.

Громко, явственно для слуха

Дмитрий слышал сердца стук.

Бледный весь, шатаясь странно,

Дмитрий в кабинет вошел.

— Смерть! Так скоро, так нежданно! —

Он шептал, держась за стол.

В перебое учащенном

Сердце сжалось… Смолк суфлер…

И, схватясь за грудь, со стоном,

Дмитрий рухнул на ковер.

XVI

Конвульсивно, сжавши складки,

Дмитрий вытянулся весь…

И вкусил покой, столь сладкий,

Что мы с ним простимся здесь.

Нет финала лучше смерти:

Смерть — конец, и эпилог

Выдумать никто, поверьте,

Превосходнее не мог.

Он удобен для романа… —

В жизни слишком мрачен он.

Но добавлю: утром рано

В кабинет вошел сэр Джон.

Он лакей был, а не патер,

К мертвецам он не привык

И, сказав: «What is the matter?»

Стал с метелкою в тупик.