(НРАВСТВЕННАЯ ПОЭМА.)
І.
Нашъ вѣкъ смѣшонъ и жалокъ, — все пиши
Ему про казни, цѣпи да изгнанья,
Про темные волненія души,
И только слышишь муки да страданья.
Такія вещи очень хороши
Тому, кто мало спитъ, кто думать любитъ,
Кто дни свои въ воспоминаньяхъ губитъ.
Впадалъ я прежде въ эту слабость самъ
И видѣлъ отъ нея лишь вредъ глазамъ;
Но нынче я не тотъ ужъ, какъ бывало:
Пою, смѣюсь. — Герой мой — добрый малый.
ІІ.
Онъ былъ мой другъ. Съ нимъ я не зналъ хлопотъ,
С нимъ чувствами и дѐньгами дѣлился.
Он бралъ на мѣсяцъ, отдавалъ чрезъ годъ;
Но я за то нимало не сердился
И поступалъ не лучше въ свой чередъ.
Печаленъ ли, бывало, тотчасъ скажетъ,
Когда же веселъ, счастливъ — глазъ не кажетъ.
Не разъ от скуки он свои мечты
Мнѣ повѣрялъ и говорилъ мнѣ «ты»;
Хвалилъ во мнѣ, что прочіе хвалили,
И былъ мой вѣчный визави в кадрили.
ІІІ.
Он былъ мой другъ. Уж нѣтъ таких друзей...
Миръ сердцу твоему, мой милый Саша!
Пусть спитъ оно въ землѣ чужихъ полей,
Не тронуто никѣмъ, какъ дружба наша
Въ нѣмомъ кладбѝщѣ памяти моей.
Ты умеръ, какъ и многіе, без шума,
Но съ твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челѣ твоемъ,
Когда глаза сомкнулись вѣчнымъ сномъ;
И то, что ты сказалъ передъ кончиной,
Изъ слушавшихъ не понялъ ни единый.
ІѴ.
И было ль то привѣтъ странѣ родной,
Названье ли оставленнаго друга,
Или тоска по жизни молодой,
Иль, просто крикъ послѣдняго недуга, —
Какъ разгадать? Что можетъ въ часъ такой
Наполнить сердце, жившее такъ много
И такъ недолго съ смутною тревогой?
Один лишь другъ умѣлъ тебя понять
И нынѣ можетъ, долженъ рассказать
Твои мечты, дѣла и приключенья —
Глупцамъ въ забаву, мудрымъ въ поученье.
Ѵ.
Будь терпѣливъ, читатель милый мой!
Кто бъ ни былъ ты: внукъ Евы иль Адама,
Разумникъ ли, шалунъ ли молодой, —
Картина будетъ; это — только рама!
Отъ правилъ, утвержденныхъ стариной,
Не отступлю, — я уважаю строго
Всѣхъ стариковъ, а ихъ теперь так много...
Не правда ль, кто не старъ въ осьмнадцать лѣтъ,
Тотъ, вѣрно, не видалъ людей и свѣтъ,
О наслажденьяхъ знаетъ лишь по слухамъ
И преданъ былъ учителямъ да мукамъ.
ѴІ.
Герой нашъ былъ москвичъ, и потому
Я врагъ Невѣ и невскому туману.
Тамъ (я весь міръ въ свидѣтели возьму)
Веселье вредно русскому карману,
Занятья вредны русскому уму.
Тамъ жизнь грозна, пуста и молчалива,
Какъ плоский берегъ Финскаго залива.
Москва — не то: покуда я живу,
Клянусь, друзья, не разлюбить Москву.
Тамъ я впервые, въ дни надеждъ и счастья,
Былъ боленъ отъ любви и любострастья.
ѴІІ.
Москва, Москва!.. люблю тебя, какъ сынъ,
Какъ русскій, — сильно, пламенно и нѣжно!
Люблю священный блескъ твоихъ сѣдинъ
И этотъ Кремль зубчатый, безмятежной.
Напрасно думалъ чуждый властелинъ[1]
Съ тобой, столѣтнимъ русскимъ великаномъ,
Помѣряться главою и обманомъ
Тебя низвергнуть. Тщетно поражалъ
Тебя пришлецъ: ты вздрогнулъ, — онъ упалъ!
Вселенная замолкла... Величавый,
Одинъ ты живъ, наслѣдникъ нашей славы!
ѴІІІ.
Ты живъ!.. Ты живъ, и каждый камень твой —
Завѣтное преданье поколѣній.
Бывало, я у башни угловой
Сижу в тѣни, и солнца луч осенній
Играетъ съ мохомъ въ трещинѣ сырой,
И изъ гнѣзда, прикрытаго карнизомъ,
Касатки вылетаютъ, верхомъ, низомъ
Кружатся, вьются, чуждые людей.
И я, такъ полный волею страстей,
Завидовалъ ихъ жизни безызвѣстной,
Какъ упованье вольной, поднебесной.
ІX.
Я не философъ — Боже сохрани! —
И не мечтатель. За полетомъ пташки
Я не гонюсь, хотя въ былые дни
Не вовсе чуждъ былъ глупой сей замашки.
Ну, муза! — ну, скорѣе разверни
Запачканный листокъ свой подорожный!
Не завирайся, — тутъ зоилъ безбожный...
Куда теперь нам ѣхать изъ Кремля?
Воротъ вѣдь много, велика земля!
Куда? На „Прѣсню погоняй, извощикъ!”
„Старуха, прочь!.. Сворачивай, разнощикъ!”
X.
Луна катится въ зимнихъ облакахъ,
Какъ щитъ варяжскій или сыр голландской.
Сравненье дерзко, но люблю я, страхъ,
Всѣ дерзости, по вольности дворянской.
Спокойствія рачитель на часахъ
У будки пробудился, восклицая:
„Кто ѣдетъ?” — „Муза!” — „Что за чортъ! Какая?”
Отвѣта нѣтъ. Но вотъ уже пруды...
Бѣлѣетъ мостъ, по сторонамъ сады
Подъ инеемъ пушистымъ спятъ унылы;
Луна сребритъ желѣзныя перилы.
XІ.
Гуляка праздный, пьяный молодецъ,
Съ осанкой важной, въ фризовой шинели,
Держась за нихъ, бредетъ. И вотъ конецъ
Периламъ. — „Все направо!” — Заскрипѣли
Полозья по сугробамъ, какъ рѣзецъ
По мрамору... Лачуги, цѣпью длинной
Мелькая мимо, кланяются чинно...
Вдали мелькнулъ знакомый огонекъ...
„Держи къ воротамъ... Стой, — сугробъ глубокъ!..
Пойдемъ по снѣгу, муза, только тише,
И платье подними какъ можно выше”.
XІІ.
Калитка — скрыпъ... Дворъ теменъ. По доскамъ
Идти неловко... Вотъ, насилу, сѣни
И лѣстница, но снѣгомъ по мѣстамъ
Занесена. Дрожащія ступени
Грозятъ мгновенно измѣнить ногамъ.
Взошли. Толкнули дверь, — и свѣтъ огарка
Ударилъ въ очи. Толстая кухарка,
Прищурясь, заграждаетъ путь гостямъ
И вопрошаетъ: „Что угодно вамъ?”
И, услыхавъ отвѣтъ краснорѣчивый,
Захлопнувъ дверь, бранится неучтиво...
XІІІ.
Но, несмотря на это, мы взойдемъ.
Вы знаете, для музы и поэта,
Какъ для хромого бѣса, каждый домъ
Имѣетъ входъ особый; ни секрета,
Ни запрещенья нѣтъ для насъ ни в чемъ...
У столика въ одномъ углу свѣтлицы
Сидѣли двѣ... дѣвицы — не дѣвицы...
Красавицы... названье тутъ какъ разъ!..
Чѣмъ выгодней, узнать прошу я васъ
Отъ нашихъ дамъ, въ деревнѣ и столицѣ, —
Красавицею быть или дѣвицей?
ХІѴ.
Красавицы сидѣли за столомъ,
Раскладывая карты, и гадали
О будущемъ. И умъ ихъ видѣлъ въ немъ
Надежды (то, что мы и всѣ видали).
Свѣча горѣла трепетнымъ огнемъ,
И часто, вспыхнувъ, лучъ ея мгновенный
Вдругъ обливалъ и потолокъ и стѣны.
Въ углу переднемъ фольга образовъ
Тогда мѣняла тысячу цвѣтовъ,
И вѐрба, наклоненная надъ ними,
Блистала вдругъ листами золотыми.
ХѴ.
Одна изъ нихъ (красавицъ) не вполнѣ
Была прекрасна, но зато другая...
О, мы такихъ видали лишь во снѣ,
И то заснувъ, о небесахъ мечтая!
Слегка головку приклонивъ къ стѣнѣ
И устремивъ на столикъ взоръ прилежной,
Она сидѣла несколько небрежно.
Въ отвѣтъ на рѣчь подруги иногда
Изъ устъ ея пустое „нѣтъ” иль „да”
Едва скользило, если предсказанья
Премудрой карты стоили вниманья.
ХѴІ.
Она была затѣйливо мила,
Какъ польская затѣйливая панна;
Но вмѣстѣ съ этимъ гордый видъ чела
Казался ей приличенъ. Какъ Сусанна,
Она бъ на судъ неправедный пошла
Съ лицомъ холоднымъ и спокойнымъ взоромъ;
Такая смѣсь не можетъ быть укоромъ:
Въ томъ вы должны поврить мнѣ въ кредитъ,
Тѣмъ болѣ, что отецъ ея былъ жидъ,
А мать, какъ помню, полька изъ-подъ Праги...
И лжи тутъ нѣтъ, какъ въ томъ, что мы — варяги.
ХѴІІ.
Когда Суворовъ Прагу осаждалъ,
Ея отецъ служилъ у насъ шпіономъ,
И разъ, какъ он украдкою гулялъ
Въ мундирѣ польскомъ вдоль по бастіонамъ,
Неловкій выстрѣлъ въ лобъ ему попалъ.
И многіе, вздохнувъ, сказали: „Жалкой,
Несчастный жидъ — онъ умеръ не подъ палкой!”
Его жена, пять мѣсяцевъ спустя
Произвела на Божій свѣтъ дитя,
Хорошенькую Тирзу. Имя это
Дано по волѣ одного корнета.
ХѴІІІ.
Подъ рубищемъ простымъ она росла,
Въ невѣжествѣ, какъ травка полевая,
Прохожимъ не замѣчена, ни зла,
Ни гордой добродѣтели не зная.
Но часъ насталъ, — пора любви пришла.
Какой-то смертный ей сказалъ два слова, —
Она въ объятья божества земного
Упала, но, увы, прошло дней шесть,
Ужъ полубогъ успѣлъ ей надоѣсть.
И съ этих поръ, чтобъ избѣжать ошибки,
Она дарила всѣмъ свои улыбки...
ХІХ.
Мечты любви умчались, какъ туманъ;
Свобода стала ей всего дороже.
Обманомъ сердце платитъ за обманъ
(Я такъ слыхалъ, и вы слыхали тоже).
Въ ея лицѣ характеръ южныхъ странъ
Изображался рѣзко. Не наемной
Огонь горѣлъ въ очахъ; безъ цѣли, томно,
Покрыты свѣтлой влагой, иногда
Они блуждали, какъ порой звѣзда
По небесамъ блуждаетъ, и конечно,
Былъ это знакъ тоски нѣмой, сердечной.
ХХ.
Безвѣстная печаль сменялась вдругъ
Какою-то веселостью недужной...
(Дай Богъ, чтобъ всѣхъ томилъ такой недугъ!)
Волной вставала грудь, и пламень южной
Въ ланитахъ рдѣлся, бѣлый полукругъ
Зубовъ жемчужныхъ быстро открывался;
Головка поднималась, развивался
Душистый локонъ, и на ликъ младой
Лоснясь катился черною струей;
И ножка, разрѣзвясь, не зная плѣна,
Безстыдно обнажалась до колѣна. —
ХХІ.
Когда шалунья навзничь на кровать,
Шутя, смѣясь, роскошно упадала,
Не спорю, мудрено ее понять,
Она сама себя не понимала, —
Ей было трудно сердцу приказать,
Какъ баловню-ребенку. Надо было
Кому-нибудь съ невѣдомою силой
Явиться, и приветливой душой
Его согрѣть... Явился ли герой
Или вотще остался ожидаемъ,
Все это мы со временемъ узнаемъ.
ХХІІ.
Теперь къ ея подругѣ перейдемѣ,
Чтоб выполнить начатую картину.
Они недавно жили тутъ вдвоемъ,
Но души ихъ сливались во едину,
И мысли ихъ встрѣчалися во всемъ.
О, если бъ знали, сколько въ этомъ званьѣ
Сердецъ отличныхъ, добрыхъ! Но вниманье
Увлечено блистаньемъ модныхъ дамъ;
Вздыхая, мы бѣжимъ по ихъ слѣдамъ...
Увы, друзья, а наведите справки, —
Вся прелесть ихъ... въ кредитъ изъ модной лавки!
ХХІІІ.
Она была свѣжа, бѣла, кругла,
Какъ снѣжный шарикъ; щеки, грудь и шея,
Когда она смѣялась или шла,
Дрожали сладострастно; не краснѣя,
Она на жертву прихоти несла
Свои красы. Широко и неловко
На ней сидѣла юбка, но плутовка
Поднять умѣла грудь, открыть плечо,
Ласкать умѣла буйно, горячо
И, хитро передразнивая чувства,
Слыла царицей своего искусства...
ХХІѴ.
Она звалась Варюшею. Но я
Желалъ бы ей другое дать названье:
Скажу ль, при этом имени, друзья,
Въ груди моей шипитъ воспоминанье,
Какъ подъ ногой прижатая змѣя;
И ползаетъ, какъ та среди развалинъ,
По жиламъ сердца. Я тогда печаленъ,
Сердитъ, молчу или браню весь домъ
И радъ прибить за слово чубукомъ.
Итакъ, для избѣжанья зла, мы нашу
Варюшу здѣсь перекрестимъ въ Парашу.
ХХѴ.
Увы, минувшихъ лѣтъ безумный сонъ
Со смѣхомъ повторить не смѣетъ лира!
Живой водой печали окропленъ,
Какъ трупъ давно застывшего вампира,
Грозя перстомъ, поднялся молча онъ.
И мысль къ нему прикована... Ужели
Въ моей груди изгладить не успѣли
Столь много лѣтъ и столько мукъ иныхъ
Волшебный станъ и пару глазъ большихъ?
(Хоть, признаюсь вамъ, разбирая строго,
Получше ихъ видалъ я послѣ много.)
ХХѴІ.
Да, много лѣтъ и много горькихъ мукъ
Съ тѣхъ поръ отяготѣло надо мною;
Но перваго восторга чудный звукъ
Въ груди не умираетъ, — и порою,
Сквозь облако заботъ, когда недугъ
Мой слабый умъ томитъ неугомонно,
Ея глаза мнѣ свѣтятъ благосклонно.
Такъ въ часъ ночной, когда гроза шумитъ,
И бродятъ облака, — звѣзда горитъ
Въ дали эфирной, не боясь ихъ злости,
И шлетъ свои лучи на землю въ гости.
ХХѴІІ.
Предъ нагорѣвшей сальною свѣчой
Красавицы, раздумавшись, сидѣли,
И заставлялъ ихъ вздрагивать порой
Унылый свистъ играющей метели.
И, какъ и вамъ, читатель милый мой,
Имъ стало скучно... Вотъ, на мѣсто знака
Условнаго, залаяла собака,
И у калитки брякнуло кольцо...
Вотъ чей-то голосъ... Идутъ на крыльцо...
Параша потянулась и зѣвнула
Такъ, что едва не бухнулась со стула,
ХХѴІІІ.
А Тирза быстро выбѣжала вонъ.
Открылась дверь. Въ плащѣ, закиданъ снѣгомъ,
Явился гость... Насмѣшливый поклонъ
Отвѣсилъ и, какъ будто долгимъ бѣгомъ
Или волненьемъ былъ он утомленъ,
Упалъ на стулъ... Заботливой рукою
Сняла Параша плащъ, потомъ другою
Стряхнула иней съ шелковыхъ кудрей
Пришельца. Видно, нравился он ей...
Все нравится, что молодо, красиво
И въ чемъ мы видимъ прибыль особливо.
ХХІХ.
Онъ ловокъ былъ, со вкусомъ былъ одѣтъ,
Изящно былъ причесанъ... и такъ далѣ.
На пальцахъ перстни изливали свѣтъ,
И галстухъ надушонъ былъ, какъ на балѣ.
Ему едва ли было двадцать лѣтъ,
Но блѣдностью казалися покрыты
Его чело и нѣжныя ланиты, —
Не знаю, мукъ ли то послѣднихъ слѣдъ,
Но имъ давно знакомъ былъ этотъ цвѣтъ, —
И на устахъ его, опаснѣй жала
Змѣи, насмѣшка вѣчная блуждала.
ХХХ.
Замѣтно было въ немъ, что съ раннихъ дней
Въ кругу хорошемъ, то есть въ модномъ свѣтѣ,
Онъ обжился; что часть своихъ ночей
Онъ убивалъ безплодно на паркетѣ
И что другую тратилъ не умнѣй...
Въ глазахъ его открытыхъ, но печальныхъ,
Нашли бы вы безъ наблюденій дальныхъ
Презрѣнье, гордость; хоть онъ не былъ гордъ,
Какъ глупый турокъ иль богатый лордъ,
Но все-таки себя въ числѣ двуногихъ
Онъ почиталъ умнѣе очень многихъ.
ХХХІ.
Борьба раждаетъ гордость. Воевать
Съ людскими предразсудками труднѣе,
Чѣмъ тигровъ и медвѣдей поражать,
Иль со штыкомъ на вражьей батареѣ
За бѣлый крестикъ жизнью рисковать...
Клянусь, имѣть великій надо геній,
Чтобъ разомъ сбросить цѣпь предубѣжденій,
Какъ сбросилъ бы я платье, если бъ вдругъ
Изъ сѣвера Всевышній сдѣлалъ югъ.
Но нынѣ насъ противное пугаетъ:
Неаполь мерзнетъ, а Нева не таетъ.
ХХХІІ.
Да кто же этотъ гость?.. Pardon[2], сейчас!..
Разсѣянность... Monsieur[3], рекомендую:
Герой мой, другъ мой — Сашка! Жаль для васъ,
Что случай свелъ въ минуту васъ такую
И въ этомъ мѣстѣ... Вѣрьте, я не разъ
Ему твердилъ, что эти посѣщенья
О немъ дадутъ весьма дурное мнѣнье;
Я говорилъ, — онъ слушалъ, онъ былъ весь
Вниманье... Глядь, а вечеромъ ужъ здѣсь!..
И я нашелъ, что мнѣ его исправить
Труднѣе въ прозѣ, чѣмъ въ стихахъ прославить.
ХХХІІІ.
Герой мой Сашка тихо развязалъ
Свой галстукъ... „Сашка” — старое названье!
Но „Сашка” тотъ печати не видалъ,
И, недозрѣвшій, онъ угасъ въ изгнаньѣ [4].
Мой Сашка межъ друзей своихъ не зналъ
Другого имя; дурно ль, хорошо ли, — о томъ
Разувѣрять друзей не въ нашей волѣ.
Он галстукъ снялъ, разсѣянно перстомъ
Провелъ по лбу, поморщился, потомъ
Спросилъ: „Гдѣ Тирза?” — „Дома”. — „Что жъ не видно
Ея?” — „Уснула”. — „Какъ ей спать не стыдно!”
ХХХІѴ.
И онъ поспѣшно входитъ в тотъ покой,
Гдѣ часто съ Тирзой пламенные ночи
Онъ проводилъ... Все полно тишиной
И сумракомъ волшебнымъ; прямо въ очи
Недвижно смотритъ мѣсяцъ золотой,
И на стеклѣ въ узоры ледяные
Кидаетъ искры, блестки огневыя,
И голубымъ сіяніемъ стѣна
Игриво и свѣтло̀ озарена.
И онъ (не мѣсяцъ, но мой Сашка) слышитъ,
Въ углу на ложѣ кто-то слабо дышитъ.
ХХХѴ.
Онъ руку протянулъ — его рука
Попала въ стѣну; протянулъ другую, —
Ощупалъ тихо кончикъ башмачка,
Схватилъ потомъ и ножку, но какую!..
Такъ миньятюрна, такъ нѣжна, мягка
Казалась эта ножка, что невольно
Подумалъ онъ, не сделалъ ли ей больно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . [5]
ХХХѴІ.
Блаженная минута!.. Закипѣлъ
Мой Александръ, склонившись къ дѣвѣ спящей.
Он поцѣлуй на грудь напечатлѣлъ
И станъ ея обвилъ рукой дрожащей.
Въ самозабвеньи пылкомъ онъ не смѣлъ
Дохнуть... Онъ думалъ: „Тирза дорогая!
И жизнію и чувствами играя,
Какъ ты, я чуждъ общественныхъ связей,
Какъ ты, одинъ съ свободою моей,
Не знаю въ людях ни врага, ни друга,
Живу, чтобъ жить какъ ты, моя подруга!
ХХХѴІІ.
„Судьба вчера свела случайно насъ,
Случайно завтра разведетъ навѣчно, —
Не все ль равно, что годъ, что день, что часъ,
Лишь только бъ я провелъ его беспечно?... ”
И не сводилъ онъ яркихъ черныхъ глазъ
Съ своей жидовки и не зналъ, казалось,
Что рѣзвое созданье притворялось.
Межъ тѣмъ почла за нужное она
Проснуться и была удивлена,
Какъ надлежало... (Страхъ и удивленье
Для женщинъ въ важныхъ случаяхъ спасенье).
ХХХѴІІІ.
И, прежде потеревъ глаза рукой,
Она спросила: „Кто вы? ” — „Я, твой Саша! ” —
„Неужто?.. Видишь, баловникъ какой!
Ступай, давно тамъ ждетъ тебя Параша!..
Нѣтъ, надо разбудить меня... Постой,
Я отомщу”. И за руку схватила
Его проворно и... и укусила,
Хоть это былъ скорѣе поцѣлуй.
Да, мерзкій критикъ, что ты ни толкуй,
А есть уста, которыя украдкой
Кусать умѣютъ сладко, очень сладко!..
ХХХІХ.
Когда бы Тирзу видѣл Соломонъ,
То вѣрно бъ свой престолъ украсил ею,
У ногъ ея и царство, и законъ,
И славу позабылъ бы... Но не смѣю
Васъ увѣрять, затѣмъ что не рожденъ
Владыкой, и не знаю, въ низкой долѣ,
Какъ люди цѣнятъ вещи на престолѣ;
А знаю только то, что Сашка мой
За цѣлый міръ не отдалъ бы порой
Ея улыбку, щечки, брови, глазки,
Достойные любой восточной сказки.
ХL.
„Откуда ты? ” — „Не спрашивай, мой друг!
Я былъ на балѣ! ” — „Балъ! а что такое? ” —
„Невежда! это — говоръ, шумъ и стукъ,
Толпа глупцовъ, веселье городское, —
Наружный блескъ, обманчивый недугъ;
Кружатся дѣвы, чванятся нарядомъ,
Притворствуютъ и голосомъ и взглядомъ.
Кто ловитъ душу, кто пять тысячъ душъ...
Всѣ такъ невинны, но я имъ не мужъ.
И какъ ни уважаю добродѣтель,
А здѣсь мнѣ лучше, въ томъ луна свидѣтель”.
ХLІ.
Какимъ то новымъ чувствомъ смущена,
Его слова еврейка поглощала.
Сначала показалась ей смѣшна
Жизнь городскихъ красавицъ, но — сначала...
Потомъ пришло ей в мысль, что и она
Могла бъ кружиться ловко предъ толпою,
Терзать мужчинъ надменной красотою,
Въ высокія смотрѣться зеркала,
И уязвлять, но не желая зла,
Соперницъ гордой жалостью, и въ свѣтѣ
Блистать, и ѣздить четверней въ каретѣ.
ХLІІ.
Она прижалась къ юношѣ. Листокъ
Так жмется к вѣткѣ, бурю ожидая.
Стучало сердце въ ней, какъ молотокъ,
Уста полураскрытыя, пылая,
Шептали что-то. Съ головы до ногъ
Она горѣла. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . [6]
Но... есть во мнѣ къ стыдливости вниманье,
И цѣлый часъ я пропущу въ молчаньѣ.
ХLІІІ.
Все было тихо въ домѣ. Облака
Нескромный мѣсяцъ дымкою одѣли,
И только раздавались изрѣдка́
Сверчка ночного жалобныя трели,
И мышь въ тѣни родного уголка
Скреблась въ обои старые прилежно.
Моя чета, раскинувшись небрежно,
Покоилась, не думая о томъ,
Что небеса грозили близкимъ днемъ,
Что ночь... Вы на вѣку своемъ едва ли
Такихъ ночей десятокъ насчитали...
ХLІѴ.
Но Тирза вдругъ молчанье прервала
И молвила: „Послушай, прочь всѣ шутки!
Какая мысль мнѣ странная пришла:
Что, если бъ ты, откинувъ предразсудки
(Она его тутъ крѣпко обняла),
Что, если бъ ты, мой милый, мой безцѣнной,
Хотѣлъ меня утѣшить совершенно, —
То завтра, или даже въ день иной,
Меня въ театръ повезъ бы ты с собой.
Извѣстно мнѣ, все для тебѣ возможно,
А отказать въ бездѣлицѣ — безбожно”.
ХLѴ.
„Пожалуй! ” — отвѣчал ей Саша. Онъ
Изъ словъ ея расслушалъ половину:
Его клонилъ къ подушкѣ сладкій сонъ,
Какъ птица клонитъ слабую тростину.
Блаженъ, кто можетъ спать! Я былъ рожденъ
Съ безсонницей. Въ теченье долгой ночи,
Бывало, безпокойно бродятъ очи,
И жжетъ подушка влажное чело.
Душа груститъ о томъ, что ужъ прошло,
Блуждая в мірѣ вымысла без пищи,
Как лаццарони или русскій нищій...
ХLѴІ.
И жадный червь грызетъ, грызетъ, —
Я думаю, тот самый, что когда-то
Терзалъ Саула; но порой и тотъ
Имѣлъ отраду: арфы звукъ крылатой,
Какъ ангела таинственный полетъ,
В немъ воскрешалъ и слезы и надежды;
И опускались пламенные вѣжды;
Съ гармоніей сливалася мечта,
И злобный духъ бѣжалъ, какъ отъ креста.
Но этихъ звуковъ нѣтъ ужъ въ поднебесной, —
Они исчезли съ арфою чудесной...
ХLѴІІ.
И все исчезнетъ. Вѣрить я готовъ,
Что нашъ безлучный міръ — лишь прахъ могильной
Другого, горсть земли, в борьбѣ вѣков
Случайно уцѣлѣвшая, рукою сильной
Заброшенная в вѣчный кругъ мировъ.
Свѣтила — ей двоюродные братья,
Хоть носят шлейфы огненнаго платья
И по сродству имѣютъ въ добрый часъ
Вліянье благотворное на насъ...
А дай сойтись — так заварится каша, —
Въ кулачки, и... прощай планета наша!
ХLѴІІІ.
И пусть они блестятъ до той поры,
Какъ ангеловъ вечернія лампады.
Придетъ конецъ воздушной ихъ игры,
Печальная разгадка сей шарады...
Любилъ я с колокольни иль съ горы,
Когда земля молчитъ, и небо чисто,
Теряться взоромъ въ ихъ цѣпи огнистой;
И мнится, что межъ ними и землей
Есть путь, давно измѣренный душой,
И мнится, будто на главу поэта
Стремятся вмѣстѣ всѣ лучи ихъ свѣта.
ХLІХ.
Итакъ, герой нашъ спитъ. Пріятный сонъ,
Покойна ночь, а вы, читатель милой,
Пожалуйте, — иначе принужденъ
Я буду васъ удержать силой...
Романъ, впередъ!.. Не йдетъ? — Ну, такъ онъ
Пойдетъ назадъ. Герой нашъ спитъ покуда,
Хочу я рассказать, кто онъ, откуда,
Кто мать его была, и кто отецъ,
Какъ онъ на свѣтъ родился; наконецъ,
Как он попалъ въ позорную обитель,
Кто былъ его лакей и кто учитель.
L
Его отецъ — симбирскій дворянинъ,
Иванъ Ильичъ N. N....[7], мужъ дородный,
Богатаго отца любимый сынъ,
Былъ самъ богатъ; имѣлъ онъ умъ природный
И, что ума полезнѣй, важный чинъ;
Съ четырнадцати лѣтъ служилъ и съ миромъ
Уволенъ былъ въ отставку бригадиромъ;
А бригадиръ блаженных тѣхъ временъ
Былъ человѣкъ и, слѣдственно, уменъ.
Иванъ Ильичъ нашъ слылъ, по крайней мѣрѣ,
Любезником въ своей симбирской сферѣ.
LІ.
Онъ былъ врагомъ писателей и книгъ,
Въ дѣлахъ судебныхъ почерпнулъ познанья;
Спалъ очень долго, ѣлъ за четверыхъ,
Ни на кого не обращалъ вниманья
И не носилъ приличія веригъ.
Однако же, предъ знатью горделивой
Умѣлъ онъ гнуться скромно и учтиво;
Но въ этотъ вѣкъ учтивости законъ
Для исполненья требовалъ поклонъ,
А кланяться закону иль вельможѣ
Считалося тогда одно и то же.
LІІ.
Онъ старшихъ уважалъ, зато и самъ
Почтительность вознаграждалъ улыбкой,
И ревностный хотя угодникъ дамъ,
Женился, по словамъ его, ошибкой.
Въ чемъ онъ ошибся, не могу я вамъ
Открыть, а знаю только (не соврать бы),
Что былъ онъ грустенъ на другой день свадьбы,
И что печаль его была одна
Изъ тѣхъ, какими жизнь мужей полна.
По мнѣ, они большіе эгоисты:
Все женъ винятъ, какъ будто сами чисты.
LІІІ.
Благодари меня, о женскій полъ!
Я — Демосѳенъ твой: за твою свободу
Я радъ шумѣть; я непомѣрно золъ
На всю, на всю рогатую породу!
Кто власть имъ далъ?.. Возстаньте, — часъ пришелъ!
Я поднимаю знамя возмущенья.
Ура! Сюда всѣ дѣвы! Прочь терпѣнье!
Конецъ всему есть! Беззаботно, явно
Идите всѣ за Марьей Николавной!
Понять меня, я знаю, вамъ легко,
Вѣдь въ вашихъ жилахъ — кровь, не молоко,
И... и краснѣть умѣете ужъ кстати
Отъ взоровъ и намековъ нашей братьи.
LІѴ.
Иванъ Ильичъ стерегъ жену свою
По старому обычаю. Безъ лести
Сказать, онъ велъ себя, какъ я люблю,
По правиламъ тогдашней старой чести.
Проказница жъ жена (не утаю)
Читать любила жалкіе романы
Или смотрѣть на свѣтлый шаръ Діаны,
Въ бесѣдкѣ темной сидя до утра,
А мѣсяцъ и романы до добра
Не доведутъ, — отъ нихъ мечты родятся...
А искушенью только бы добраться!
LѴ.
Она была прелакомый кусокъ
И многихъ думъ и взоровъ стала цѣлью.
Какъ быть: пчела садится на цвѣтокъ,
А не на камень; чувствамъ и веселью
Казенныхъ не назначено дорогъ.
Но въ брачной жизни Марья Николавна
Была, какъ надо, ласкова, исправна;
Но, говорятъ (хоть, можетъ быть, и лгутъ),
Что долгъ супруги — только лишній трудъ.
Мужья у женъ подобныхъ (не въ обиду
Будь сказано), какъ вывѣска, для виду.
LѴІ.
Иванъ Ильичъ имѣлъ въ Симбирске домъ
На самой на горѣ, протѝвъ собора.
При мнѣ давно никто ужъ не жилъ в немъ,
И онъ дряхлѣлъ, заброшенъ безъ надзора,
Какъ инвалидъ съ георгьевскимъ крестомъ.
Но нѣкогда, съ кудрявыми главами,
Вдоль стѣнъ колонны высились рядами;
Прозрачною рѣшоткой окружонъ,
Какъ клѣтка, между нихъ висѣлъ балконъ,
И надъ дверьми стеклянными въ порядкѣ
Виднѣлися гардинъ прозрачныхъ складки.
LѴІІ.
Внутри все было пышно: на столахъ
Пестрѣли разноцвѣтные клеенки,
И люстры отражались въ зеркалахъ,
Какъ звѣзды въ лужѣ; моськи и болонки
Встрѣчали шумно каждаго въ дверяхъ,
Одна другой несноснѣе, а далѣ
Зеленый попугай, порхая въ залѣ,
Кричалъ безстыдно: „Кто пришелъ?.. Дуракъ! ”
А гость съ улыбкой думалъ: „Какъ не такъ! ” —
И ласково хозяйкой принимаемъ,
Чрезъ пять минутъ мирился съ попугаемъ.
LѴІІІ.
Из оконъ былъ прекрасный видъ кругомъ:
Налѣво, то есть къ западу, рядами
Блистали кровли, трубы и потомъ
Межъ ними церковь съ круглыми главами;
И кое-гдѣ въ тѣни — отрада днемъ —
Уютный садъ, обсаженный рябиной,
Съ бесѣдкою, цвѣтами и малиной, —
Какъ дѣтская игрушка, если вамъ
Угодно, или какъ межъ знатныхъ дамъ
Румяная крестьянка — дочь природы,
Испуганная блескомъ гордой моды.
LІХ.
Подъ глинистой утесистой горой,
Унизанной лачужками, направо,
Катилася широкой пеленой
Родная Волга, ровно, величаво...
У пристани, двойною чередой,
Плоты и барки, какъ табунъ, тѣснились,
И флюгера на длинныхъ мачтахъ бились,
Жужжа на вѣтрѣ, и скрипѣлъ канатъ
Натянутый; и, сѣрой мглой объятъ,
Виднѣлся дальній берегъ, и бѣлѣли
Вкругъ острова края песчаной мели.
LХ.
Нестройный говоръ грубыхъ голосовъ
Между судовъ перебѣгалъ порою.
Смѣхъ, пѣсни, брань, протяжный крикъ пловцовъ —
Все въ гул одинъ сливалось надъ водою.
И Марья Николавна, хоть суровъ
Казался вѣтръ, и день былъ на закатѣ,
Накинувъ шаль или капотъ на ватѣ,
Съ французской книжкой, часто, сѣвъ къ окну,
Слѣдила взоромъ сизую волну,
Прибрежныхъ струй приливы и отливы,
Ихъ мѣрный бѣгъ, ихъ золотыя гривы.
LХІ.
Два года жилъ Иванъ Ильичъ съ женой,
И все не тѣсны были ей корсеты.
Ее ль сложенье было въ томъ виной
Или его немолодыя лѣты?..
Не мнѣ въ дѣлахъ семейныхъ быть судьей!
Иванъ Ильичъ имѣть желалъ бы сына
Законного: хоть правомъ дворянина
Онъ пользовался часто, но дѣтей,
Внѣ брака прижитыхъ, злодѣй,
Раскидывалъ по свѣту, гдѣ случится,
Страшась съ своей деревней породниться.
LХІІ.
Какая сладость въ мысли: я отецъ!
И въ той же мысли сколько муки тайной —
Оставить въ мірѣ слѣдъ и наконецъ
Исчезнуть! Быть злодѣемъ, и случайно, —
Злодѣемъ потому, что жизнь — вѣнецъ
Терновый, тяжкій, — такъ, по крайней мѣрѣ,
Должны мы разсуждать по нашей вѣрѣ...
Къ чему, куда ведетъ нас жизнь, о томъ
Не съ нашимъ бѣднымъ толковать умомъ;
Но, исключая два-три дня да дѣтство,
Она безспорно скверное наслѣдство.
LХІІІ.
Бывало, этой думой удручонъ,
Я прежде много плакалъ, и слезами
Я жегъ бумагу. Детскій глупый сонъ
Прошелъъ давно, как туча надъ степями;
Но пылкий духъ мой не былъ освѣженъ,
В немъ родилѝся бури, какъ в пустынѣ,
Но скоро улеглись онѣ, и нынѣ
Осталось сердцу, вмѣсто слезъ и бурь тѣхъ,
Одинъ лишь отзывъ — звучный, горькій смехъ...
Там, гдѣ весной бѣлѣлъ потокъ игривый,
Лежатъ кремни — и блещутъ, но не живы!
LХІѴ.
Прилично бъ было мнѣ молчать о томъ,
Но я привыкъ идти протѝвъ приличій
И, говоря всеобщимъ языком,
Не жду похвалъ. — Поэтъ породы птичьей,
Любовникъ розъ, надъ розовымъ кустомъ
Урчитъ и свищетъ межъ листовъ душистыхъ...
О чемъ? Какая цѣль тѣхъ звуковъ чистыхъ?
Прошу хоть разъ спросить у соловья, —
Онъ вамъ отвѣтитъ пѣснью... Такъ и я:
Пишу, что мыслю, мыслю, что придется,
И потому мой стихъ такъ плавно льется.
LХѴ.
Прошло два года. Третій годъ
Обрадовалъ супруговъ безнадежныхъ:
Желанный сынъ, любви взаимной плодъ,
Предметъ заботъ мучительныхъ и нѣжныхъ,
У нихъ родился. Въ домѣ весь народъ
Былъ восхищенъ, и три дня были пьяны
Всѣ на подборъ, отъ кучера до няни.
А между тѣмъ печально у воротъ
Всю ночь собаки выли напролетъ,
И, что страшнѣе этого, ребенокъ
Весь въ волосахъ былъ, точно медвѣжонокъ.
LХѴІ.
Старухи говорили: это знакъ,
Который много счастья обѣщаетъ;
И про меня сказали точно такъ,
А правда ль это вышло? — небо знаетъ!
Къ тому жъ, полночный вой собакъ
И страшный шумъ на чердакѣ высокомъ —
Примѣты злыя, но, не бывъ пророкомъ,
Я только покачаю головой.
Гамлетъ сказалъ: „Есть тайны подъ луной
И для премудрыхъ”, — как же мнѣ, поэту,
Не вѣрить можно тайнамъ и Гамлету?..
LХѴІІ.
Младенецъ росъ милѣе съ каждымъ днемъ:
Живые глазки, бѣлыя ручонки
И русый волосъ, вьющійся кольцомъ, —
Пленяли всѣхъ знакомыхъ; уж пеленки
Рубашечкой смѣнилися на немъ;
И, первые проказы начиная,
Ужъ онъ дразнилъ собакъ и попугая...
Года неслись, а Саша росъ, и въ пять
Добро и зло онъ началъ понимать;
Но, вѣрно, по врожденному влеченью,
Имѣлъ большую склонность къ разрушенью.
LХѴІІІ.
Онъ росъ... Отецъ его бранилъ и сѣкъ, —
Затѣмъ что самъ былъ съ дѣтства часто сѣчен,
А, слава Богу, вышелъ человѣкъ:
Не стыдъ семьи, не тупъ, не изувѣченъ.
Понятья были низки въ старый вѣкъ...
Но Саша с гордой былъ рожденъ душою
И желчного сложенья, — предъ судьбою,
Передъ бичомъ язвительной молвы
Онъ не склонялъ и послѣ головы.
Умѣлъ онъ помнить, кто его обидѣлъ,
И потому отца возненавидѣлъ.
LХІХ.
Великій грѣхъ!.. Но чѣмъ теплѣе кровь,
Тѣмъ раньше зрѣютъ въ сердцѣ безпокойномъ
Всѣ чувства: злоба, гордость и любовь,
Какъ дерево подъ небомъ юга знойнымъ.
Шалунъ мой хмурилъ маленькую бровь,
Встрѣчаясь съ нѣжнымъ папенькой; отъ взгляда
Онъ вздрагивалъ, какъ будто бъ капля яда
Лилась по жиламъ. Это, можетъ быть,
Смѣшно — что жъ дѣлать! — онъ не могъ любить,
Какъ любятъ всѣ гостиные собачки, —
За лакомства, побои и подачки.
LХХ.
Онъ былъ дитя, когда въ тесовый гробъ
Его родную съ пѣньемъ уложили.
Онъ помнил, что надъ нею черный попъ
Читалъ большую книгу, что кадили,
И прочее... и что, закрывъ весь лобъ
Большимъ платкомъ, отецъ стоялъ въ молчаньѣ;
И что когда послѣднее лобзанье
Ему велѣли матери отдать,
То сталъ онъ громко плакать и кричать,
И что отецъ, немного съ нимъ поспоря,
Велѣлъ его посѣчь (конечно, съ горя)...
LХХІ.
Онъ не имѣлъ ни брата, ни сестры,
И тайныхъ мукъ его никто не вѣдалъ.
До времени отвыкнувъ отъ игры,
Онъ жадному сомнѣнью сердце предалъ,
И, презрѣвъ детства милые дары,
Онъ началъ думать, строить міръ воздушной,
И въ немъ терялся мыслію послушной.
Таковъ средь океана островокъ:
Пусть хоть прекрасенъ, свѣжъ, но одинокъ;
Ладьи къ нему съ гостями не пристанутъ,
Цвѣты жъ на немъ незнаемы увянутъ...
LХХІІ.
Онъ былъ рожденъ подъ гибельной звѣздой,
Съ желаньями безбрежными, какъ вѣчность.
Они такъ часто спорили съ душой
И отравили лучшихъ дней безпечность.
Они летали надъ его главой,
Какъ царская корона; но безъ власти
Вѣнецъ казался бременемъ, и страсти,
Впервые пробудясь, живым огнемъ
Прожгли алтарь свой, не найдя кругомъ
Достойной жертвы, и въ пустынѣ свѣта
На дружный зовъ не встрѣтилъ онъ отвѣта.
LХХІІІ.
О, если бъ могъ онъ, какъ бесплотный духъ,
В вечерній часъ сливаться съ облаками,
Склонять къ волнамъ кипучимъ жадный слухъ
И долго упиваться ихъ рѣчами,
И обнимать ихъ перси, какъ супругъ!
Въ глуши степей дышать со всей природой
Однимъ дыханьем, жить ея свободой!
О, если бъ могъ онъ, въ молнію одѣтъ,
Однимъ ударомъ весь разрушить свѣтъ!..
(Но, къ счастію для васъ, читатель милой,
Онъ не былъ одаренъ подобной силой.)
LХХІѴ.
Я не берусь вполнѣ, какъ психологъ,
Характеръ Саши выставить наружу
И вскрыть его, какъ съ труфлями пирогъ.
Скорѣй судей молчаньемъ я принужу
Къ заключенью... Пусть судъ ихъ будетъ строгъ!
Пусть журналистъ всевѣдущій хлопочетъ,
Зачѣмъ тот плачетъ, а другой хохочетъ!..
Пусть скажетъ онъ, что бѣсомъ одержимъ
Былъ Саша, — я и тутъ согласенъ съ нимъ,
Хотя, божусь, пріятель мой, повѣса,
Взбесилъ бы иногда любого бѣса.
LХХѴ.
Его учитель чистый былъ французъ,
Marquis de Tess.[8] Педантъ полузабавной,
Имелъ онъ длинный носъ и тонкій вкусъ
И потому бралъ деньги преисправно.
Покорный рабъ губернскихъ дамъ и музъ,
Онъ сочинялъ сонеты, хоть порою
По часу бился съ риѳмою одною;
Но каламбуровъ полный лексиконъ,
Какъ талисманъ, носилъ въ карманахъ онъ,
И, бывъ увѣренъ въ дамской благодати,
Не размышлялъ, что̀ кстати, что̀ не кстати.
LХХѴІ.
Его отецъ богатый былъ маркизъ,
Но жертвой сталъ народного волненья:
На фонарѣ однажды онъ повисъ,
Какъ было въ модѣ, вмѣсто украшенья;
Пріятель нашъ, парижскій Адони́съ,
Оставивъ прахъ родителя судьбинѣ,
Не поклонился гордой гильотинѣ:
Онъ молча проклялъ вольность и народъ,
И натощакъ отправился въ походъ;
И наконецъ, едва живой отъ муки,
Пришелъ въ Россію поощрять науки.
LХХѴІІ.
И Саша мой любилъ его рассказъ
Про сборища народныя, про шумный
Напоръ страстей и про послѣдній часъ
Вѣнчанного страдальца... Надъ безумной
Парижскою толпою много разъ
Носилося его воображенье:
Тамъ слышалъ онъ святыхъ головъ паденье,
Межъ тѣмъ какъ нищихъ буйный милліонъ
Кричалъ, смѣясь: „Да здравствуетъ законъ!”
И, въ недостаткѣ хлѣба или злата,
Просилъ одной лишь крови у Марата.
LХХѴІІІ.
Тамъ видѣлъ онъ высокій эшафотъ;
Прелестная на звучныя ступени
Всходила женщина... Слѣды заботъ,
Слѣды живыхъ, но тайныхъ угрызеній
Виднѣлись на лицѣ ея. Народъ
Рукоплескалъ... Вотъ кудри золотыя
Посыпались на плечи молодыя;
Вотъ голова, носившая вѣнецъ...
[Склонилася на плаху... О, Творецъ!][9]
Одумайтесь! Еще моментъ, злодеи!..
И голова оторвана отъ шеи...
LХХІХ.
И кровь съ тѣхъ поръ рѣкою потекла,
И загремѣла жадная сѣкира...
И ты, поэтъ,[10] высокаго чела
Не уберегъ! Твоя живая лира
Напрасно по вселенной разнесла
Все, все, что ты считалъ своей душою —
Слова, мечты съ надеждой и тоскою...
Напрасно!.. Ты прошелъ кровавый путь,
Не отомстивъ, и творческую грудь
Ни стихъ язвительный, ни смѣхъ холодной
Не посѣтилъ — и ты погибъ безплодно...
LХХХ.
И Франція упала за тобой
Къ ногамъ убійцъ бездушныхъ и ничтожныхъ.
Никто не смѣлъ возвысить голосъ свой;
Изъ мрака мыслей гибельныхъ и ложныхъ
Никто не вышелъ съ твердою душой;
Межъ тѣмъ какъ втайнѣ взоръ Наполеона
Въ нихъ зрѣлъ ступени будущаго трона...
Я въ этомъ тонѣ могъ бы продолжать,
Но истина — не въ модѣ, а писать
О томъ, что было двѣсти разъ въ газетахъ,
Смешно, тѣмъ больше о такихъ предметахъ.
LХХХІ.
Къ тому же я совсѣмъ не моралистъ:
Ни блага в злѣ, ни зла в добрѣ не вижу.
Я палачу не дамъ похвальный листъ
Но клеветой героя не унижу.
Ни плескъ восторга, ни насмешки свистъ
Не созданы для мертвыхъ. Царь иль воинъ,
Хоть онъ отличья иногда достоинъ,
Но, вѣрно, намъ за тяжкій мавзолей
Не благодаренъ въ комнаткѣ своей,
И, длиннымъ одамъ внемля поневолѣ,
Зѣвая, вспоминаетъ о престолѣ.
LХХХІІ.
Я прикажу, кончая дни мои,
Отнесть свой трупъ въ пустыню, и высокій
Курганъ надъ нимъ насыпать, и любви —
Симво̀лъ ненарушимый — одинокій
Поставить крестъ: быть можетъ, изъ дали,
Когда туманъ протянется въ долинѣ,
И сводъ небесъ взбунтуется, къ вершинѣ
Гостепріимный нищій пѣшеходъ,
Его замѣтивъ, медленно придетъ,
И, отряхнувши посохъ, безнадежнѣй
Вздохнетъ о жизни будущей и прежней.
LХХХІІІ.
И проклянетъ, склонясь на крестъ святой,
Людей и небо, время и природу,
И проклянетъ грозы безсильной вой
И пылкихъ мыслей тщетную свободу...
Но нѣтъ, къ чему мнѣ слушать плачъ людской?
На что мнѣ черный крестъ, курганъ, гробница?
Пусть отдадутъ меня стихіямъ! Птица
И звѣрь, огонь, и вѣтеръ, и земля
Раздѣлятъ прахъ мой, и душа моя
Съ душой вселенной, какъ эфиръ съ эфиромъ,
Сольется и развѣется над міромъ!..
LХХХІѴ.
Пускай отъ сердца, полнаго тоской
И желчью тайныхъ тщетныхъ сожалѣній,
Подобно чаше, ядомъ налито̀й,
Слѣдовъ не остается... Безъ волненій
Я выпилъ ядъ по каплѣ, ни одной
Не уронилъ; но люди не видали
Въ лицѣ моемъ ни страха, ни печали
И говорили хладно: онъ привыкъ!
И съ той поры я облилъ свой языкъ
Тѣмъ самымъ ядомъ и по праву мести
Сталъ унижать толпу подъ видомъ лести...
LХХХѴ.
Но кончимъ этотъ скучный эпизодъ
И обратимся къ нашему герою.
До этих поръ онъ не имѣлъ заботъ
Житейскихъ, и невинною душою
Искалъ страстей, какъ пищи. Длинный годъ
Провелъ онъ средь тетрадей, книгъ, исторій,
Грамматикъ, географій и теорій
Всехъ философій міра. Пять системъ
Имѣлъ маркизъ, а на вопросъ: зачѣмъ? —
Онъ отвѣчалъ вамъ гордо и свободно:
„Monsieur, c’est mon affaire” — (такъ мнѣ угодно!)
LХХХѴІ.
Но Саша не внималъ его словамъ:
Разсѣянно въ тетради надъ строками
Его рука чертила здѣсь и тамъ
Какой-то женскій профиль, и очами,
Горящими подобно двумъ звѣздамъ,
Онъ долго на него взиралъ, и нѣжно
Вздыхалъ онъ, и хранилъ его прилежно
Между листовъ, какъ тайный милый кладъ,
Залогъ надеждъ и будущихъ наградъ,
Какъ прячутъ иногда сухую травку,
Перо, записку, ленту иль булавку...
LХХХѴІІ.
Но кто жъ она? Что пользы ей вскружить
Неопытную голову, впервые
Сердечный міръ дыханьемъ возмутить
И взволновать надежды огневыя?
Къ чему?.. Онъ слишкомъ молодъ, чтобъ любить
Со всѣмъ искусствомъ древняго Фоблаза.
Его любовь, какъ снѣгъ вершинъ Кавказа,
Чиста, тепла, какъ небо южныхъ странъ...
Ему ль платить обманомъ за обманъ?...
Но кто жъ она? — Не модная вертушка,
А просто дочь буфетчика, Маврушка...
LХХХѴІІІ.
И Саша былъ четырнадцати лѣтъ.
Онъ привыкалъ (скажу вамъ подъ секретомъ,
Хоть важности большой во всемъ томъ нѣтъ)
Толкаться межъ служанокъ. Часто лѣтомъ,
Когда луна бросала томный свѣтъ
На тихій садъ, на сводъ густыхъ акацій,
И съ шопотомъ толпа домашнихъ грацій
Въ аллеѣ кралась, — легкою стопой
Онъ догонялъ ихъ; и, шутя, порой,
Его невинность (вы поймете сами)
Онѣ дразнили дерзкими перстами.
LХХХІХ.
Но между нихъ онъ отличалъ одну,
Въ ней было все, что грѣетъ душу,
Волнуетъ мысли и мѣшает сну.
Но я, друзья, покой вашъ не нарушу
И на портретъ накину пелену.
Ее любилъ мой Саша той любовью,
Которая по жиламъ съ юной кровью
Течетъ огнемъ, клокочетъ и кипитъ.
Боролись въ немъ желаніе и стыдъ;
Онъ долго думалъ, какъ въ любви открыться...
Но надобно жъ на что-нибудь рѣшиться.
ХС.
И мудрено ль? Четырнадцати лѣтъ
Я самъ страдалъ отъ каждой женской рожи
И простодушно увѣрялъ весь свѣтъ,
Что другъ на дружку всѣ онѣ похожи.
Волнующихся персей нѣжный цвѣтъ
И алыхъ устъ горячее дыханье
Во мнѣ рождали чудныя желанья:
Я трепеталъ, когда моя рука
Атласныхъ плечъ касалася слегка,
Но лишь въ мечтахъ видалъ я безъ покрова
Все, что для васъ, конечно, ужъ не ново...
ХСІ.
Онъ потерялъ и сонъ и аппетитъ;
Молчитъ весь день и бредитъ ночь;
По коридору бродитъ и груститъ,
И ждетъ, чтобъ показалась Евы дочъ,
Чтобъ ясный взоръ мелькнулъ... Суровый видъ
Принявъ, онъ иногда улыбкой хладной
Отвѣтствовалъ на взоръ ея отрадной...
Любовь вѣдь неизбѣжна, какъ судьба,
А съ сердцемъ, страхъ, невыгодна борьба!...
Итакъ, мой Саша кончилъ съ ним возиться
И положилъ съ Маврушей объясниться.
ХСІІ.
Случилось это лѣтомъ, въ знойный день.
По мостовой широкими клубами
Вилася пыль. Отъ трубъ высоких тѣнь
Ложилася на крышахъ полосами,
И паръ съ камней струился. Сонъ и лѣнь
Вполнѣ Симбирскомъ овладѣли. Даже
Катилась Волга медленнѣй и глаже.
Въ саду, въ бесѣдкѣ темной и сырой,
Лежалъ полураздѣтый нашъ герой
И размышлялъ о тайнѣ съединенья
Двухъ душъ — предметъ, достойный размышленья!
ХСІІІ.
Вдругъ слышитъ онъ: направо, за кустомъ
Сирени, шорохъ платья и дыханье
Волнующейся груди, и потомъ
Чуть внятный звукъ, похожій на лобзанье.
Какъ Сашѣ быть? Забилось сердце въ немъ,
Запрыгало... Безъ дальнихъ опасеній
Онъ сквозь кусты пустился легче тѣни;
Трещатъ и гнутся вѣтви подъ рукой.
И вдругъ предъ нимъ, съ Маврушей молодой
Обнявшися въ тѣни цвѣтущей вишни,
Иванъ Ильичъ... (Прости ему, Всевышній!)
ХСІѴ.
Увы! покоясь на травѣ густой,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Онъ всталъ, вздохнулъ (нельзя же не вздохнуть),
. . . . . . . . . . . . . пустился въ путь,
Оставивъ тутъ обманутую дѣву,
Какъ Аріадну, преданную гнѣву.[11]
ХСѴ.
И есть за что, не спорю... Между тѣмъ
Что дѣлалъ Саша? — Съ неподвижнымъ взглядомъ,
Какъ бѣлый мраморъ холоденъ и нѣмъ,
Какъ Аббадона грозный, новымъ адомъ
Испуганный, но помнящій эдемъ,
Съ поникшею стоялъ онъ головою;
И на челѣ, наморщенномъ тоскою,
Качались тѣни трепетныхъ вѣтвей...
Но вдругъ ударъ проснувшихся страстей
Перевернулъ неопытную душу,
И онъ упалъ какъ съ неба на Маврушу.
ХСѴІ.
Упалъ (прости невинность!). Как змѣя,
Маврушу крѣпко обнялъ онъ руками,
То холодѣя, то какъ жаръ горя,
Неистово впился въ нее устами
И — обѣзумелъ... Небо и земля
Слились въ туманъ. Мавруша простонала
И улыбнулась; какъ волна, вставала
И упадала грудь, и томный взоръ,
Какъ надъ рѣкой безлучный метеоръ,
Блуждалъ вокругъ безъ цѣли, безъ предмета,
Боясь всего: людей, а больше свѣта...
ХСѴІІ.
Теперь, друзья, скажите напрямикъ,
Кого винить?... По мнѣ, всего прекраснѣй
Сложить весь грѣхъ на чорта, — онъ привыкъ
Къ напраслинѣ; къ тому же безопаснѣй
Рога и когти, чѣмъ иной язык...
Итак, замѣтимъ мы, что духъ незримый,
Но гордый, мрачный, злой, не отразимый
Ни ладаномъ, ни бранью, ни крестомъ,
Игралъ судьбою Саши, какъ мячомъ,
И, слѣдуя пустѣйшему капризу,
Кидалъ его то вкось, то вверхъ, то книзу.
ХСѴІІІ.
Два мѣсяца прошло. Во тьмѣ ночной,
На цыпочкахъ по лѣстницѣ ступая,
Въ чепцѣ, платокъ накинувъ шерстяной,
Являлась къ Сашѣ дѣва молодая.
Задувъ лампаду, трепетной рукой
Держась за спинку шаткую кровати,
Она искала жаркихъ тамъ объятій.
Потомъ, на мягкій пухъ привлечена,
Подъ одѣяло пряталась она;
Тяжелый вздохъ изъ груди вырывался,
И въ жаркихъ поцѣлуяхъ онъ сливался.
ХСІХ.
Казалось, рокъ забылъ о нихъ. Но разъ
(Не помню я, въ который день недѣли), —
Ужъ пролетѣлъ давно свиданья часъ,
А Саша все одинъ былъ на постели.
Онъ сѣлъ къ окну въ раздумьи. Тихо гасъ
На блѣдномъ сводѣ мѣсяцъ серебристой,
И неподвижно бахромой волнистой
Вокругъ его висѣли облака.
Дремало все, лишь въ окнахъ изрѣдка
Являлась свѣчка, силуэтъ рубчатый
Старухи, изъ картинъ Рембрандта взятой,
С.
Мелькая, рисовался на стеклѣ
И исчезалъ. На площади пустынной,
Какъ чудный путь къ невѣдомой землѣ,
Лежала тѣнь отъ колокольни длинной,
И даль сливалась въ синеватой мглѣ.
Задумчивъ Саша... Вдругъ скрипну̀ли двери,
И вы бъ сказали — поступь райской пери
Послышалась. Невольно нашъ герой
Вздрогну̀лъ. Предъ нимъ, озарена луной,
Стояла дѣва, опустивши очи,
Блѣднѣе той луны — царицы ночи...
СІ.
И онъ узналъ Маврушу. Но — Творецъ! —
Как измѣнилось нѣжное созданье!
Казалось, тѣло изваялъ рѣзецъ,
А Богъ вдохнулъ не душу, а страданье.
Она стоитъ, вздыхаетъ, наконецъ
Подходитъ, и холодными руками
Хватаетъ руку Саши, и устами
Прижалась къ ней, и слезы потекли
Все больше, больше, и, казалось, жгли
Ея лицо... Но кто не зрѣлъ картины
Раскаянья преступной Магдалины?
СІІ.
И кто бы смѣлъ изобразить в словах,
Что̀ дышитъ жизнью въ краскахъ Гвидо-Рени?
Гляжу на дивный холст; душа въ очахъ,
И мысль одна въ душѣ, — и на колѣни
Готовъ упасть, и непонятный страхъ,
Какъ струны лютни, потрясаетъ жилы;
И слышишь близость чудной тайной силы,
Которой въ мірѣ вѣруетъ лишь тотъ,
Кто, какъ въ гробу, въ душѣ своей живетъ,
Кто терпитъ все упреки, всѣ печали,
Чтоб геніемъ глупцы его назвали.
СІІІ.
И долго молча плакала она.
Разсыпавшись на кругленькія плечи,
Ея власы бѣжали, какъ волна.
Лишь иногда отрывистыя рѣчи,
Отзы̀въ того, чемъ грудь была полна,
Блуждали на губахъ ея, но звуки
Яснѣе были словъ... И голосъ муки
Мой Саша понялъ, как языкъ родной;
Къ себѣ на грудь привлекъ ее рукой
И не щадилъ ни нѣжностей, ни ласки,
Чтобъ поскорѣй добраться до развязки.
СІѴ.
Онъ говорилъ: „Къ чему печаль твоя?
Ты молода, любима, — гдѣ жъ страданье?
Въ твоихъ глазахъ — мой міръ, вся жизнь моя,
И рай земной въ одномъ твоемъ лобзаньѣ...
Быть можетъ, злобу хитрую тая,
Какой-нибудь... Но нѣтъ! И кто же смѣетъ
Тебя обидѣть? Мой отецъ дряхлѣетъ,
Французъ давно не годенъ никуда...
Ну, полно! слезы прочь, и лягъ сюда!”
Мавруша, крѣпко Сашу обнимая,
Такъ отвѣчала, медленно вздыхая:
СѴ.
„Послушайте, я здѣсь въ послѣдній разъ.
Пренебрегла опасность, наказанье,
Стыдъ, совѣсть — все, чтобъ только видѣть васъ,
Поцѣловать вамъ руки на прощанье
И выманить слезу изъ вашихъ глазъ.
Не отвергайте бѣдную — довольно
Ужъ я терплю, — но что же?.. Сердце вольно...
Иванъ Ильичъ провѣдалъ отъ людей
Завистливыхъ... Все Ванька ваш, злодѣй, —
Черезъ него я гибну... Все готово!
Молю!.. о, киньте мнѣ хоть взглядъ, хоть слово!
СѴІ.
Для вашего отца впервые я
Забыла стыдъ — гдѣ у рабы защита?
Грозилъ онъ ссылкой, Богъ ему судья!
Прошла недѣля, — бѣдная забыта...
А все любить другого ей нельзя.
Вчера меня обидными словами
Онъ разбранилъ... Но что же передъ вами?
Раба? — игрушка?.. Точно: день, два, три
Мила, а тамъ? — пожалуй, хоть умри!..”
Тутъ началися слезы, восклицанья;
Но Саша ихъ оставилъ безъ вниманья.
СѴІІ.
„Ах, баринъ, баринъ! вижу я, понять
Не хочешь ты тоски моей сердечной!..
Прощай! тебя мнѣ больше не видать,
Зато ужъ помнить буду вѣчно, вѣчно...
Виновны оба, мнѣ жъ должно страдать.
Но, такъ и быть, цѣлуй меня въ грудь, въ очи:
Цѣлуй, гдѣ хочешь, для послѣдней ночи!..
Чѣмъ свѣтъ меня в кибиткѣ увезутъ
На дальній хуторъ, гдѣ Маврушу ждутъ
Страданья и мужикъ съ косматой бородой...
А ты? — вздохнешь и слюбишься съ другой!”
СѴІІІ.
Она заплакала... Такъ точно или нетъ
Изгнанница младая говорила, —
Я утверждать не смѣю; двухъ, трехъ лѣтъ
Достаточна губительная сила,
Чтобы святѣйшихъ словъ загладить слѣдъ.
А тотъ, кто рассказалъ мнѣ повѣсть эту, —
Его уж нѣтъ... Но что за нужда свѣту?
Не вѣры я ищу, — я не пророкъ,
Хоть и стремлюсь душою на востокъ,
Гдѣ свиньи и вино такъ нынѣ рѣдки,
И гдѣ, какъ пишутъ, жили наши предки.
СІХ.
Она замолкла, но не Саша; онъ
Кипѣлъ противъ отца негодованьемъ:
„Злодѣй! Тиранъ! ” — и тысячу именъ,
Такихъ же милыхъ, съ истиннымъ вниманьемъ,
Онъ расточалъ ему. Но счастья сонъ,
Какъ ни бранись, умчался невозвратно...
Уже готовъ былъ юноша развратный
Въ послѣдний разъ . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какъ вдругъ, — о, Провидѣнье! —.[12]
СХ.
Ударъ ногою съ трескомъ растворилъ
Стеклянной двери обѣ половины,
И ночника лучъ блѣдный озарилъ
Живой скелетъ вошедшаго мужчины.
Казалось, въ страхѣ съ ложа онъ вскочилъ
Растрепанъ, босикомъ, въ одной рубашкѣ,
Вошелъ и строго обратился къ Сашкѣ:
„Eh bien, monsieur, que vois-je?” — „Ah, c’est vous!”
„Pourquoi ce bruit? Que faites vous donc?” — „..... [Je fout...!]”[13]
И, молвивъ такъ (пускай проститъ мнѣ муза),
Однимъ тузомъ он выгналъ вонъ француза.
СХІ.
И вслѣдъ за нимъ, какъ лань кавказских горъ,
Изъ комнаты пустилася бѣдняжка,
Не распростясь, но кинувъ нѣжный взоръ,
Закрывъ лицо руками... Долго Сашка
Не могъ унять волненье сердца. „Вздоръ, —
Шепталъ онъ, — вздоръ: любовь не жизнь!” Но утро,
Подернувъ тучки блескомъ перламутра,
Ужъ начало заглядывать въ окно,
Какъ милый гость, ожиданный давно;
А на дворѣ, унылый и докучный,
Раздался колокольчикъ однозвучный.
СХІІ.
Къ окну съ волненьем Сашка подбѣжалъ:
Разгонныхъ тройка у крыльца большого.
Вотъ сѣлъ ямщикъ и вожжи подобралъ;
Вотъ чей-то голос: „Что же, все готово?”
— „Готово”. — Вотъ садится... Онъ узналъ:
Она!.. Въ чепцѣ, платкомъ окутавъ шею,
Съ обычною улыбкою своею,
Ему кивнула тихо головой
И спряталась в кибитку. Бичъ лихой
Взвился. «Пошелъ!»... Колеса застучали...
И въ мигъ... Но что̀ намъ до чужой печали?
СХІІІ.
Давно ль?.. Но дѣтство Саши протекло.
Я рассказалъ, что знать вамъ было нужно...
Онъ сталъ съ отцомъ браниться: не могло
И быть иначе, — нѣжностью наружной
Обманывать онъ почиталъ за зло,
За низость; но правдивой мести знаки
Онъ не щадилъ (хотя бъ дошло до драки).
И потому родитель, разсчитавъ,
Что укрощать не стоитъ этотъ нравъ,
Сынка, рыдая, какъ мы всѣ умѣемъ,
Послалъ в Москву съ французомъ и лакеемъ.
СХІѴ.
И тамъ проказникъ былъ препоручонъ
Старухѣ-теткѣ самыхъ строгихъ правилъ.
Свѣтъ утверждалъ, что рѣзвый Купидонъ
Ее краснѣть ни разу не заставилъ.
Она была одна изъ тѣхъ княжонъ,
Которыя, страшась святого брака,
Не смѣютъ дать рѣшительнаго знака
И потому въ сомнѣньи ждутъ да ждутъ,
Покуда ихъ на вистъ не позовутъ,
Потомъ остатокъ жизни, какъ умѣютъ,
За картами клевещутъ и желтѣютъ.
СХѴ.
Но иногда какой-нибудь лакей,
Усердный, честный, вѣрный, осторожной,
Имѣя входъ къ владычицѣ своей
Во всякій часъ, съ покорностью возможной,
Въ уютной спальнѣ замѣняет ей
Служанку, то есть грѣетъ одѣяло,
Подушки, руки, ноги... Развѣ мало
Подъ мракомъ ночи дѣлается дѣлъ,
Которыхъ знать и чортъ бы не хотѣлъ.
И если бы хоть разъ он былъ свидѣтель,
Какъ сладко спитъ сѣдая добродѣтель!
СХѴІ.
Шалунъ былъ отданъ въ модный пансіонъ,
Гдѣ много пріобрѣлъ прекрасныхъ правилъ.
Сначала пристрастился къ книгамъ онъ,
Но скоро ихъ съ презрѣніемъ оставилъ.
Онъ увидалъ, что дружба, какъ поклонъ, —
Двусмысленная вещь; что добрый малый —
Товарищъ скучный, тягостный и вялый;
Что умный — и забавнѣй и сноснѣй,
Чѣмъ тысяча услужливыхъ друзей.
И потому (считая только явныхъ)
Онъ нажилъ въ мѣсяцъ сто враговъ забавныхъ.
СХѴІІ.
И снимокъ ихъ, какъ памятникъ святой
На двухъ листахъ, раскрашенный отлично,
Носилъ всегда онъ въ книжкѣ записной,
Обернутой атласомъ, какъ прилично,
Съ стальнымъ замкомъ и розовой каймой.
Любилъ он заговоры злобы тайной
Разстроить словомъ, будто бы случайно;
Любилъ враговъ внезапно удивлять,
На крикъ и брань насмешкой отвѣчать
Иль, притворясь разсѣяннымъ невѣждой,
Ласкать ихъ долго тщетною надеждой.
СХѴІІІ.
Изъ пансіона скоро вышелъ онъ,
Наскуча все твердить азы да буки,
И, наконецъ, въ студенты посвящонъ,
Вступилъ надменно въ свѣтлый храмъ науки.
Святое мѣсто! помню я, какъ сонъ,
Твои каѳе́дры, залы, коридоры;
Твоихъ сыновъ заносчивые споры:
О Богѣ, о вселенной и о томъ,
Как пить — ромъ съ чаемъ или голый ро̀мъ;
Ихъ гордый видъ предъ гордыми властями,
Ихъ сюртуки, висящіе клочками.
СХІХ.
Бывало, только восемь бьетъ часовъ,
По мостовой валитъ народъ ученый.
Кто ночь провелъ съ лампадой средь трудовъ,
Кто въ грязной лужѣ, Вакхомъ упоенный;
Но всѣ равно задумчивы, безъ словъ
Текутъ... Пришли, шумятъ... Профессоръ длинной
Напрасно входитъ, кланяется чинно, —
Шумятъ... Онъ книгу взялъ, раскрылъ, — шумятъ;
Уходитъ, — втрое хуже. Сущій адъ!..
По сердцу Сашкѣ жизнь была такая,
И этот адъ считалъ онъ лучше рая.
СХХ.
Пропустимъ года два... Я не хочу
В одинъ пріемъ свою закончить повѣсть.
Читатель знаетъ, что я съ нимъ шучу,
И потому моя спокойна совѣсть,
Хоть, признаюся, много пропущу
Событій важныхъ, новыхъ и чудесныхъ.
Но часъ придетъ, когда, въ предѣлахъ тѣсныхъ
Не заключонъ и не спѣша впередъ,
Чтобъ сократить унылый эпизодъ,
Я снова обращу вниманье ваше
На тѣ года, потраченные Сашей...
СХХІ.
Теперь героевъ разбудить пора,
Пора привесть въ порядокъ ихъ одежды...
Вы вспомните, какъ сладостно вчера
Въ объятьяхъ нѣги и живой надежды
Уснула Тирза? Рѣзвый бѣгъ пера
Я не могу удерживать серьезно,
И потому она проснулась поздно...
Растрепанные волосы назадъ
Рукой откинувъ и на свой нарядъ
Взглянувъ съ улыбкой сонною, сначала
Она довольно долго позѣвала.
СХХІІ.
На ней измято было всё, и грудь
Хранила знаки пламенныхъ лобзаній.
Она спѣшитъ лицо водой сплеснуть
И кудри безъ особенныхъ стараній
На головѣ гребенкою заткнуть;
Потомъ сорочку скинула, небрежно
Водою обмываетъ станъ свой нѣжной...
И вновь свѣжа, какъ персикъ молодой.
И, на̀ плечи капотъ накинувъ свой,
Плѣнительна бесстыдной наготою,
Она подходит к нашему герою,
СХХІІІ.
Садится въ изголовьи и потомъ
На соннаго студеной влагой плещетъ.
Онъ поднялся, кидаетъ взоръ кругомъ
И видитъ, что пора: свѣтелка блещетъ,
Озарена роскошнымъ зимнимъ днемъ;
Замерзшихъ оконъ стекла серебрятся;
Въ лучахъ пылинки свѣтлыя вертятся;
Упругій снѣгъ на улицѣ хруститъ
Подъ тяжестью полозьевъ и копытъ,
И въ городѣ (что мнѣ всегда досадно)
Колокола трезвонятъ безпощадно...
СХХІѴ.
Прелестный день! Какъ пышенъ Божій свѣтъ!
Какъ небеса лазурны!.. Торопливо
Вскочилъ мой Саша. Вотъ ужъ онъ одѣтъ,
Атласный галстукъ повязалъ лѣниво,
Съ кудрей ночныхъ восторговъ сгладилъ слѣдъ,
Лишь синеватый вѣнчикъ подъ глазами
Изобличал его... Но (между нами,
Сказать тихонько) это не порокъ.
У нашихъ дамъ найти я то же бъ могъ,
Хоть между тѣмъ ручаюсь головою,
Что ихъ невиннѣй нѣту подъ луною.
СХХѴ.
Изъ комнаты выходитъ нашъ герой,
И, пробираясь длиннымъ коридоромъ,
Онъ видитъ Катерину предъ собой,
Привѣтствуетъ ее холоднымъ взоромъ,
И мимо. Вотъ онъ въ комнатѣ другой:
Вотъ стулъ съ дрожащей ножкою и рядомъ
Кровать; на ней, закрыта... [кверху задомъ][14]
Храпитъ Параша, отвернувъ лицо.
Он плащъ надѣлъ и вышелъ на крыльцо,
И вслѣдъ за нимъ несутся восклицанья,
Чтобы не смѣлъ забыть онъ обѣщанья:
СХХѴІ.
Чтобъ приготовилъ модный онъ нарядъ
Для бѣдной, милой Тирзы... и так далѣ.
Сказать ли, этой выдумкѣ был радъ
Проказникъ мой: въ театрѣ, въ пестрой залѣ
Замѣтятъ ли невинный маскарадъ?
Зачѣмъ еврейку не утѣшить тайно,
Зачѣмъ толпу не наказать случайно
Презрѣньемъ гордымъ всѣхъ ея причудъ?
И что молва? — Глупцовъ крикливый судъ,
Коварный шопотъ злой старухи или
Два-три намека въ польскомъ иль въ кадрили!
СХХѴІІ.
Ужъ Саша дома. Къ теткѣ входитъ онъ,
Небрежно у нее цѣлует руку.
„Чѣмъ кончился вчерашний вашъ бостонъ?
Я бъ не рѣшился на такую скуку,
Хотя бы мнѣ давали милліонъ.
Какъ ваши зубы?.. А Фиделька гдѣ же?
Она являться стала что-то рѣже.
Ей надоѣлъ нашъ модный кругъ, — увы,
Какая жалость!.. Знаете ли вы,
На этихъ днях мы ждемъ къ себѣ комету,
Которая несетъ погибель свѣту?..
СХХѴІІІ.
И подѣломъ, вѣдь новый магазинъ
Открылся на Кузнецкомъ, — не угодно ль
Вамъ посмотрѣть?.. Тамъ есть мамзель Aline,
Monsieur Dupré, Durand, французъ природной,
Теперь купецъ, а бывшій дворянинъ;
Тамъ есть мадамъ Armand; тамъ есть субретка
Fanchette — плутовка, смуглая кокетка,
Вся молодежь вокругъ ея вертится.
Мнѣ же, ей-Богу, все равно, что случится!
И по одной значительной причинѣ
Я только зритель въ этомъ магазинѣ.
СХХІХ.
Причина эта вотъ — мой кошелекъ:
Онъ пустъ, какъ голова француза; малость
Истратилъ я, но это мнѣ урокъ —
Ценить дешевле вѣтреную шалость!”
И, притворясь печальнымъ сколько могъ,
Шалунъ склонился къ теткѣ, два-три раза
Вздохнулъ, чтобъ удалась его проказа.
Тихонько ларчикъ отперевъ, она
Заботливо дорылася до дна
И вынула три бѣленькихъ бумажки.
И... вы легко поймете радость Сашки.
СХХХ.
Когда же онъ пришелъ въ свой кабинетъ,
То у дверей съ недвижностью примѣрной,
Въ чалмѣ пунцовой, щегольски одѣтъ,
Стоялъ арапъ, его служитель вѣрной.
Покрытъ, какъ лакомъ, былъ чугунный цвѣтъ
Его лица, и рядъ зубовъ перловыхъ,
И блескъ очей открытыхъ, но суровыхъ,
Когда смѣялся онъ иль говорилъ,
Невольный страхъ на душу наводилъ;
И въ голосѣ его, инымъ казалось,
Надменностью безумной отзывалось.
СХХХІ.
Союзъ довольно странный заключонъ
Межъ имъ и Сашей был давно. Ихъ разговоры
Казалися таинственны, какъ сонъ;
Вдвоемъ, бывало, ночью, точно воры,
Уйдутъ и пропадаютъ. Одаренъ
Соображеньемъ бойкимъ, нашъ приіятель
Восточныхъ словъ былъ страшный обожатель,
И потому „Зафиромъ” нареченъ
Его арапъ. За нимъ повсюду онъ,
Как мрачный призракъ, слѣдовалъ... и что же? —
Всѣ восхищались этой скверной рожей!
СХХХІІ.
Зафиру Сашка что-то прошепталъ;
Зафиръ кивнулъ курчавой головою,
Блеснулъ, какъ рысь, очами, денегъ взялъ
Изъ бѣлой ручки черною рукою.
Онъ долго у дверей стоялъ
И говорилъ все время, по несчастью,
На языкѣ чужомъ, и тайной страстью
Онъ одушевленъ казался. Между тѣмъ,
Облокотясь на столъ, задумчивъ, нѣмъ,
Герой печальный моего разсказа
Глядѣлъ на африканца въ оба глаза.
СХХХІІІ.
И наконецъ он подалъ знакъ рукой,
И тотъ исчезъ быстрѣй китайской тѣни.
Проворный, хитрый, съ смѣлою душой,
Он жилъ у Саши, какъ служебный геній,
Домашній духъ (по-русски домовой);
Какъ Мефистофель, быстрый и послушной,
Он исполнялъ безмолвно, равнодушно,
Добро и зло. Ему была законъ
Лишь воля господина. Вѣдалъ онъ,
Что, кромѣ Саши, въ цѣлом Божьемъ мірѣ
Никто, никто не думалъ о Зафирѣ.
СХХХІѴ.
Однако были дни давным-давно,
Когда и онъ, на берегу Гвинеи,
Имѣлъ родной шалашъ, жену, пшено
И ожерелье красное на шеѣ,
И мало ли?.. О, тамъ онъ былъ звено
Въ цѣпи семей счастливыхъ!.. Тамъ пустыня
Осталась неприступна, какъ святыня,
И пальмы тамъ растутъ до облаковъ,
И пѣна водъ бѣлѣе жемчуго̀въ;
Тамъ жгутъ лобзанья, и пронзаютъ очи,
И перси дѣвъ чернѣй роскошной ночи.
СХХХѴ.
Но родина и вольность, будто сонъ,
Въ туманѣ дальнемъ скрылись невозвратно...
Въ цѣпяхъ желѣзныхъ пробудился онъ.
Для дикаря все стало непонятно —
Блестящихъ городовъ и шумъ и звонъ.
Такъ облачко, оторвано грозою,
Бродя одно подъ твердью голубою,
Куда пристать, не знаетъ; для него
Все чуждо — солнце, міръ и шумъ его;
Ему обидно общее веселье;
Оно, нахмурясь, прячется въ ущельѣ.
СХХХѴІ.
О, я люблю густыя облака,
Когда они толпятся надъ горою,
Какъ на хребтѣ стального шишака
Колеблемыя перья! Предъ грозою,
Въ одеждахъ золотыхъ, издалека
Они текутъ безмолвнымъ караваномъ
И, наконецъ, одѣтыя туманомъ,
Обнявшись, свившись, будто куча змѣй,
Безпечно дремлютъ на скалѣ своей.
Настанетъ день, — ихъ вѣтеръ вновь уноситъ...
Куда, зачѣмъ, откуда? — кто ихъ спроситъ?
СХХХѴІІ.
И послѣ нихъ на свѣтѣ нѣтъ слѣда,
Какъ отъ любви поэта безнадежной,
Какъ отъ мечты, которой никогда
Онъ не открылъ вниманью дружбы нѣжной.
И ты, чья жизнь, как бѣглая звѣзда,
Промчалася неслышно между нами,
Ты мукъ своихъ не выразишь словами,
Ты не хотѣлъ насмѣшки выпить ядъ,
Съ улыбкою притворной, какъ Сократъ;
И, не разгаданъ глупою толпою,
Ты умеръ чуждый жизни... Миръ съ тобою!
СХХХѴІІІ.
И миръ твоимъ костямъ! Онѣ сгніютъ,
Покрытыя одеждою военной...
И сумраченъ и тѣсенъ твой пріютъ,
И ты забытъ, какъ часовой безсмѣнной.
Но что же дѣлать? — Жди, авось придутъ,
Быть можетъ, кто-нибудь изъ прежнихъ братій.
Какъ знать? — земля до молодыхъ объятій
Охотница... Отвѣтствуй мнѣ, пѣвецъ,
Куда умчался ты?.. Какой вѣнецъ
На головѣ твоей? И все ль, какъ прежде,
Ты любишь насъ и вѣруешь надеждѣ?
СХХХІХ.
И вы, вы всѣ, которымъ столько разъ
Я подносилъ приіятельскую чашу,
Какая буря вдаль умчала васъ?
Какая цѣль убила юность вашу?
Я здѣсь одинъ. Святой огонь погасъ
На алтарѣ моемъ. Желанье славы,
Какъ призракъ, разлетѣлося. Вы правы:
Я не рожденъ для дружбы и пировъ...
Я въ мысляхъ вѣчный странникъ, сынъ дубровъ,
Ущелій и свободы; и, не зная
Гнѣзда, живу, как птичка кочевая.
СХL.
Я для добра былъ прежде гибнуть радъ,
Но за добро платили мнѣ презрѣньемъ;
Я пробѣжалъ пороковъ длинный рядъ
И пресыщенъ былъ горькимъ наслажденьемъ...
Тогда я хладно посмотрѣлъ назадъ:
Как съ свѣжаго рисунка, сгладилъ краску
Съ картины прошлыхъ дней, вздохнулъ и маску
Надѣлъ, и буйнымъ смѣхомъ заглушилъ
Слова глупцовъ, и дерзко ихъ казнилъ,
И, грубо пробуждая ихъ безпечность,
Насмѣшливо указывалъ на вѣчность.
СХLІ.
О, вѣчность, вѣчность! Что найдемъ мы тамъ,
За неземной границей міра? — Смутный,
Безбрежный океанъ, гдѣ нѣтъ вѣкамъ
Названья и числа, гдѣ безпріютны
Блуждаютъ звѣзды вслѣдъ другимъ звѣздамъ.
Заброшенъ въ ихъ нѣмые хороводы,
Что́ станетъ дѣлать гордый царь природы,
Который, вѣрно, созданъ всѣхъ умнѣй,
Чтобъ пожирать растенья и звѣрей,
Хоть между тѣмъ (пожалуй, клясться стану)
Ужасно самъ похожъ на обезьяну.
СХLІІ.
О, суета! И вотъ вашъ полубогъ —
Вашъ человѣкъ, искусствомъ завладѣвшій
Землей и моремъ, всѣмъ, чѣмъ только могъ, —
Не въ силахъ онъ прожить три дня не ѣвши!
Но полно! злобный бѣсъ меня завелъ[15]
Въ такіе толки. Вѣкъ нашъ — вѣкъ безбожный:
Пожалуй, кто-нибудь, шпіонъ ничтожный,
Мои слова прославитъ, и тогда
Нельзя креститься будетъ безъ стыда;
И поневолѣ станешь лицемѣрить,
Смѣясь надъ тѣмъ, чему желалъ бы вѣрить.
СХLІІІ.
Блаженъ, кто вѣритъ счастью и любви,
Блаженъ, кто вѣритъ небу и пророкамъ:
Онъ долголѣтенъ будетъ на земли
И для сыновъ останется урокомъ!
Блаженъ, кто думы гордыя свои
Умѣлъ смирить предъ гордою толпою,
И кто грѣховъ тяжелою цѣною
Не покупалъ пурпурныхъ устъ и глазъ,
Живыхъ, какъ жизнь, и свѣтлыхъ, какъ алмазъ!
Блаженъ, кто не склонялъ чела младого,
Какъ бѣдный рабъ, предъ идоломъ другого!
СХLІѴ.
Блаженъ, кто выросъ въ сумракѣ лѣсовъ,
Какъ тополь, дикъ и свѣжъ, въ тѣни зеленой
Играющихъ и шепчущихъ листовъ,
Подъ кровомъ скалъ, откуда ключъ студеной
По дну изъ камней радужныхъ цвѣтовъ
Струей гремучей прыгаетъ, сверкая,
И гдѣ надъ нимъ береза вѣковая
Стоитъ, как призракъ позднею порой,
Когда едва кой-гдѣ сучокъ гнилой
Трещитъ вдали, и мракъ между вѣтвями
Отвсюду смотритъ черными очами!
СХLѴ.
Блаженъ, кто посреди нагихъ степей
Межъ дикими воспитанъ табунами;
Кто пріучонъ былъ на хребтѣ коней,
Косматыхъ, легкихъ, вольныхъ, какъ надъ нами
Златыя облака, отъ раннихъ дней
Носиться; кто, главой припавъ на гриву,
Леталъ, подобно сумрачному Диву,
Черезъ пустыню, чувствовалъ, считалъ,
Какъ мѣрно конь о землю ударялъ
Копытомъ звучнымъ, и впередъ землею
Упругой былъ кидаемъ съ быстротою.
СХLѴІ.
Блаженъ!.. Его душа всегда полна
Поэзіей природы, звуковъ чистыхъ;
Онъ не успѣет вычерпать до дна
Сосудъ надеждъ; въ его кудряхъ волнистыхъ
Не выглянетъ до время сѣдина;
Онъ, въ двадцать лѣтъ желающій чего-то,
Не будетъ вѣчной одержимъ зѣвотой,
И въ тридцать летъ не кинетъ край родной
Съ больною грудью и больной душой,
И не рѣшится отъ одной лишь скуки
Писать стихи, марать въ чернилахъ руки, —
СХLѴІІ.
Или, трудясь, какъ глупая овца,
Въ рядахъ дворянства, съ рабскимъ униженьемъ,
Прикрывъ мундиромъ сердце подлеца,
Искать чиновъ, мирясь съ людскимъ презрѣньемъ,
И поклоняться нѣмцамъ до конца...
И чѣмъ же нѣмецъ лучше славянина?
Не тѣмъ ли, что куда его судьбина
Ни кинетъ, онъ вездѣ себѣ найдетъ
Отчизну и картофель?.. Вотъ народъ:
И безъ таланта правитъ, и за деньги служитъ,
Всѣхъ давитъ самъ, а бьютъ его — не тужитъ!
СХLѴІІІ.
Вотъ племя! всякій чортъ у нихъ — баронъ!
И ужъ профессоръ — каждый ихъ сапожникъ!
И смело здѣсь и вслухъ глаголетъ онъ,
Какъ Пиѳія, возсѣвъ на свой треножникъ;
Кричитъ, шумитъ... Но что жъ? — Онъ не рожденъ
Подъ нашимъ небомъ; наша степь святая
Въ его глазахъ бездушныхъ — степь простая,
Безъ памятниковъ славныхъ, безъ слѣдовъ,
Гдѣ бъ могъ прочесть онъ повѣсть тѣхъ вѣковъ,
Которые, съ ихъ грозными дѣлами,
Унесены забвенія волнами...
СХLІХ.
Кто недоволенъ выходкой моей,
Тотъ пусть идетъ въ журнальную контору,
Съ листкомъ въ рукахъ, съ оравою друзей,
И, вѣруя ихъ опытному взору,
Печатаетъ анаѳему, злодѣй!..
Я кончилъ... Такъ! дописана страница...
Лампада гаснетъ... Есть всему граница —
Наполеонамъ, бурямъ и войнамъ,
Тѣм болѣе терпѣнью и... стихамъ,
Которые давно ужъ не звучали,
И вдругъ съ пера, Богъ знаетъ какъ, упали!..[16]
___________
