— Да есть ли, наконецъ, у васъ тутъ хоть одинъ зажиточный поселенецъ, который разжился бы на Сахалинѣ честнымъ трудомъ? — ужъ въ отчаяніи восклицалъ я, исходивъ все поселье. — А то куда ни глянь, или нищета, или если зажиточный, то нажилъ деньги тайной продажей водки, кулачествомъ, ростовщичествомъ, самымъ алчнымъ, жестокимъ, безчеловѣчнымъ обираніемъ своего же брата! Есть ли хоть кто-нибудь, кто разжился бы трудомъ? Или нѣтъ такихъ совсѣмъ?

— Какъ нѣтъ? Очень немного, — но попадаются. Да вотъ вамъ Рѣзцовъ. Зажиточный мужикъ и отличный человѣкъ. Онъ здѣсь даже старостой слободскимъ одно время былъ. Про него слова дурного никто не скажетъ. На Сахалинъ пришелъ безъ гроша — здѣсь хозяйство — дай Богъ всякому.

Слава Тебѣ, Господи! Иду смотрѣть эту «гордость Сахалина».

Рѣзцовъ — отличный столяръ и прекрасный хозяинъ. У него хорошіе огороды, 15 штукъ скота, — онъ разводитъ скотину и продаетъ въ казну. И, главное, все это нажито, дѣйствительно, своимъ трудомъ и бережливостью.

Рѣзцовъ пришелъ въ каторгу на 7 лѣтъ за убійство въ дракѣ, окончилъ поселенчество, теперь крестьянинъ…

Захожу въ избу — чисто. Вѣетъ зажиткомъ.

Рѣзцовъ, молодой еще человѣкъ, производитъ странное впечатлѣніе.

Не то что больной, — нѣтъ. А словно вотъ-вотъ свалится. Такія лица бываютъ у людей, проводящихъ безсонныя ночи, — у людей съ измученными, издерганными нервами.

— Здравствуйте, Рѣзцовъ. Пришелъ посмотрѣть, какъ вы живете-можете.

— Милости просимъ, баринъ. Живемъ ничего. Бога гнѣвить не стану. Огороды есть, работниковъ держу троихъ, скотина… Вотъ, Богъ дастъ, все продамъ, на материкъ поѣду…

— Какъ на материкъ? Да вѣдь у васъ и тутъ хозяйство идетъ, сами же говорите, — слава Богу, столярничаете.

— Ну, это что! Какое здѣсь мастерство? Поселенцамъ столяръ не нуженъ, — а господа въ тюрьмѣ все себѣ дѣлаютъ задарма.

— Ну, скотъ у васъ, хозяйство.

— А Богъ съ нимъ и со скотомъ и съ хозяйствомъ. Только бы отсюда выбраться.

— Да почему жъ, наконецъ?

Рѣзцовъ вздохнулъ.

— Жить здѣсь страшно. Жуть, оторопь беретъ. Вы избу по сосѣдству изволили видѣть, — заколочена? Писарь тутъ жилъ съ сожительницей. Деньжонки были… Недѣли двѣ тому назадъ произошло. Утромъ смотримъ, что онъ на службу не идетъ? Зашли, а онъ — мертвый, и кругомъ лужа крови. Зарѣзали. Сожительница же и подвела. Тутъ не токма что за деньги, — за двадцать копеекъ другъ дружку рѣжутъ. Только и слуховъ, что тамъ зарѣзали, тамъ зарѣзали. Господъ трогать не смѣютъ, а своего брата — валяй, сколько влѣзетъ. Нѣтъ ужъ, ну ее съ такой жизнью! Минуты спокойной не знаешь… Ночью — собака залаетъ, вскочишь, оторопь беретъ, жутко, руки, ноги холодѣютъ: ужъ не подходятъ ли? У меня тутъ какъ-то собака сдохла. Недѣлю потомъ не спалъ. Думалъ — отравили. А ужъ это примѣта вѣрная, — отравятъ собаку, значитъ, «подойти» думаютъ. Знаютъ, что у меня есть деньжонки. Долго ли? Вонъ она тайга-то, убѣжалъ, — ищи тамъ его. Нѣтъ ужъ, будетъ! Вотъ, какъ бы не она…

Рѣзцовъ указываетъ на еле-еле сидящую за столомъ сожительницу, куда старше его; — баба въ послѣднихъ градусахъ чахотки.

Поселенческій бытъ. Старое поселеніе.

— Ежели бы не она, — минуты бы здѣсь не остался. Поправится немножко, продамъ все, за что ни попадя, и на ту сторону. Лучше ужъ въ бѣдности, чѣмъ такъ-то!

— Плоховата у васъ хозяйка! — говорю я Рѣзцову, когда мы выходили изъ избы. — Вы бы ее къ доктору.

— Ходитъ въ лазаретъ! — со вздохомъ отвѣчаетъ Рѣзцовъ. — Тутъ докторъ что! Тутъ докторъ не поможетъ. При ней только сказалъ, что, молъ, «поправится»! Гдѣ!

— Да, плоховата, очень плоховата.

— Жду. Вотъ, можетъ, весной этой, а не то позже осени помретъ. Тогда ужъ распродамъ все и на материкъ. А тоже такъ-то бросать ее не приходится, Все, хоть и не жена, а сколько годовъ вмѣстѣ жили, — радостей немного, а горя-то что передѣлили! Пускай ужъ помретъ. Подожду.

Не правда ли, сухостью вѣетъ отъ этихъ словъ? Эхъ, тамъ, гдѣ рѣчь идетъ о жизни, — «нѣтъ суше дерева, чѣмъ человѣкъ», по сахалинской поговоркѣ.