Сахалин (Дорошевич)/«Околоток»
| ← Мастерские | Сахалин (Каторга) — «Околоток» | Женская тюрьма → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Корсаковский тюремный околоток, это — тот же лазарет по назначению, та же тюрьма по характеру.
Околоток — это место, куда кладут не особенно тяжких больных, нуждающихся в отдыхе.
Здесь же живут и «богодулы», богадельщики, старики и молодые, неспособные, вследствие болезни или увечья, к работе.
В околотке только одно удобство — у всякого своя постель. Воздух такой же спёртый и душный, как в тюрьме.
Околотком заведует врач Сурминский, «старый сахалинский служака», про которого мне с восторгом говорил смотритель.
— Вот это доктор, так доктор! Не нынешним, не молодым, чета! У него слабых арестантов не бывает почти, все полносильные, все годятся в работу. Пришёл к нему арестант, жалуется, — «врёшь!» Не то, что нынешние!
О том, что это за доктор, вы можете составить себе понятие по следующему.
Наш матрос с парохода «Ярославль» обварил себе в бане кипятком голову.
Ожог был страшный: лицо, голова вся напоминала какую-то сплошную, бесформенную массу.
Послали больного к доктору Сурминскому.
— Пусть везут на пароход! У них на пароходе свой врач есть!
И пришлось везти несчастного на пристань, ждать добрый час, пока вернётся катер, везти больного в сильное волнение на зыбком, качающемся катере, версты за полторы от берега, на пароход…
После этого станут понятными все рассказы, которые ходят в каторге про доктора Сурминского.
В разговоре с ним меня очень удивило его нежное, почти любовное отношение к телесным наказаниям.
— Взбрызнут — и всё.
Словно о резеде какой-то шла речь.
И он с таким смаком говорил это «взбрызнут».
Но Господь с ним! Займёмся лучше тюремными типами.
Вот чисто, даже щеголевато одетый пожилой человек.
Он нарочно прожигает себе нёбо папиросой и растравляет рану, чтобы лежать в околотке.
— Работать, что ли, не хочет?
— Какое там! — смеются больные. — Старостой был в «номере», за воровство прогнали. Вот теперь и стыдно в «номер» глаза показать. То всё спал на своей наре, а теперь пошёл на общую. Был староста, «начальство», «чиновник», а теперь — такой же каторжный.
Каторга смеётся.
Бедняга, видимо, сильно страдает от уязвлённого самолюбия.
— Ты что, старина?
— Богодул я, вашескородие! Ни к чему не способный человек!.. Всем и себе лишний. Так вот, живу только, паёк ем!
— А много лет-то?
— Лет-то не так, чтоб уж очень много, да побоев многонько. Из бродяг я, ещё в Сибири ходил бродяжить. Участь хотел переменить. Споймали, так били, — сейчас отдаёт. Ни лечь ни встать. Нутра, должно уж, у меня нет. Тяжко здесь сидеть-то, ох, как тяжко! Ну, да теперь уж недолго осталось… Теперь недолго…
— Срок скоро кончается?
— Нет. Помру.
Рядом хроник-чахоточный.
— На ту бы сторону мне. Я б и поправился…
— А ведь ему ужасно в этом воздухе быть, доктор?
— Да… да… Ну, да что ж делать!